От автора 10 страница

Так для меня закончилась война – 25 октября, через три дня после того, как было объявлено о прекращении огня, которого никто ни из командования и ни из политического руководства не собирался соблюдать. Только я никак не мог объяснить семьям погибших в Суэце солдат нашего батальона, когда я навестил их после войны, во имя чего пали их близкие уже после объявления о прекращении военных действий.

На следующее утро я решил побриться. За время войны я ни разу не брился. И вот теперь я устроил себе некое подобие бани, с холодной водой из канистры, смывая с себя всю грязь и пот, скопившиеся за дни боев. Комбинезон с лейтенантскими погонами, в котором я воевал все это время, я сложил и надел чистый комбинезон с новыми погонами. Грязный комбинезон был весь коричневого цвета от запекшейся крови погибшего Ишая Изхара. В первые два дня люди шарахались от меня, думая, что это моя кровь. Мои погоны с пятнами крови Ишая я забрал с собой на память. Раны войны не смываются, только рубцуются. Чувства, которые вызвала война, не исчезают со временем. Они продолжают жить во мне и даже усиливаются с годами.

Когда мы закончили мыться и сменили одежду, неожиданно появился полугусеничный бронетранспортер с антеннами телефонной связи. Бронетранспортер остановился возле нас, и сидевшие в нем солдаты сказали нам, что им приказано обеспечить нашей части возможность позвонить родным. В 70-х годах не было мобильной связи, да и стационарные телефоны были не в каждом доме. Было полвосьмого утра, и я решил подождать до девяти, чтобы застать жену на работе, поскольку у нас телефона не было. В девять ноль пять я подошел к телефону и позвонил ей в министерство. Жена подняла трубку, и я сказал: «Доброе утро». На другом конце линии воцарилась тишина, и через несколько секунд она спросила дрожащим голосом, откуда я говорю. Я сказал ей по-русски, что издалека, с Красного моря. Она спросила, и в ее голосе слышались страх, надежда и забота: «Ты ранен? » «Нет», – ответил я, и Эдит недоверчиво продолжила: «Почему тебя так хорошо слышно? Ты точно не в одном из госпиталей неподалеку? » Я пытался убедить ее, что все в порядке, я не ранен и нахожусь далеко от нее, в расположении своей части. Она не очень поверила мне, но, по крайней мере, убедилась в том, что я жив.

Это была также и ее война, и всех тех, кто ждал нас дома. Война, о которой мы, фронтовики, не имели представления. Моя жена, молодая женщина, единственная дочь из семьи евреев, приехавших из Черновцов летом 1969 года, даже не представляла себе, столкнувшись со мной в Технионе, за какого типа она впоследствии выйдет замуж и какие проблемы и переживания принесет ее совместная жизнь со мной. Когда мы говорили о женитьбе, я сказал ей, что, если она выйдет за меня замуж, я могу ей гарантировать две вещи: что ее жизнь со мной будет намного тяжелее, чем она может себе представить, но вместе с тем она будет интереснее, чем любая фантазия. И она пошла за мной с закрытыми глазами. Она не ожидала таких трудностей, да, в сущности, никто не мог и предполагать, что они будут такими. Но эта молодая девушка всегда была мне преданным другом и подспорьем, особенно во время войны.

В начале войны, за несколько минут до начала движения в сторону Синая, я позвонил ей и сказал, что все в порядке и она может в любое время связаться со Штабом танковых войск. Я объяснил ей, что если нас не смогут соединить, то можно оставить мне сообщение в штабе. Я дал ей номер телефона оперативного отдела Штаба бронетанковых войск, предварительно попросив сказать Эдит, что я где-то рядом, но сейчас очень занят, но сообщить ей, что со мной все в порядке и я передаю ей привет. И ни в коем случае не проговориться, что я уехал на Синай. Три дня все шло как по маслу. На третий день одна из солдаток забыла прикрыть трубку рукой, и моя жена услышала, как она говорит с подружками: «Это опять жена Яши. Что ей сказать? Он вообще жив? Где он находится? » Моя жена поняла, что все разговоры за последние дни – это просто попытка ее успокоить. Она положила трубку и больше не звонила.

Как обычно бывает, по Израилю ползли многочисленные слухи, которые доходили и до нее. Говорили, что я попал в плен – то ли к египтянам, то ли к сирийцам. Но она старалась держать себя в руках и продолжала обычную жизнь, насколько это возможно для женщины, живущей в постоянном страхе за мужа. Она использовала связи и позвонила Лили, жене Арика Шарона. Мы были знакомы: они были на нашей свадьбе, а мы не раз бывали у них дома. Эдит попросила у Лили, если возможно, выяснить у Арика, что со мной и где я нахожусь. На следующий день Лили перезвонила ей и сообщила, что я на Южном фронте, но не в дивизии Арика, а в дивизии Брена, и что вчера я был жив и здоров. С одной стороны, это успокоило ее, с другой стороны, напугало. Одна из коллег моей жены рассказала ей про своего парня, который был ранен и утверждал, что видел меня. Жена спросила, в какой больнице лежит этот парень, и оказалось, что он в армейском отделении больницы «Ихилев», в Тель-Авиве. Она поехала туда, но ее не пустили внутрь. Тогда она вернулась на работу (она работала в Министерстве обороны) и поменялась одеждой с одной из девушек-солдаток и в таком виде проникла в госпиталь. Она нашла этого раненого солдата, и он рассказал ей, что в последний раз видел меня около недели назад, после чего наш батальон ушел в бой.

С тех пор жена ничего не знала о моей судьбе, пока я не позвонил из Суэца. В тот же день около полудня нам сообщили, что можно выехать в отпуск на 24 часа, в первую очередь женатым и имеющим детей. Так что и мне полагался отпуск. Я поехал в Фаид, аэропорт уже работал. Там было настоящее столпотворение, и я с трудом смог вскочить на борт последнего отправляющегося военно-транспортного самолета «Геркулес». Из-за опасения ракет «земля – воздух» мы пролетели на высоте нескольких метров над Большим Горьким озером. Над Синаем самолет набрал уже нормальную высоту и через полчаса приземлился в аэропорту Лод. Я довольно быстро, на попутных, добрался до правительственного квартала Тель-Авива, где находилось Министерство обороны. Охрана знала меня, поскольку я не раз приходил к жене на работу, но они попросили меня оставить оружие. У меня был «Узи» и трофейный пистолет, который я взял у одного из пленных. «Хилуан» – неплохой пистолет египетского производства. Я отказался оставить оружие и стал ждать Эдит у входа. Я заметил ее издалека: она вышла из здания министерства в сопровождении офицера безопасности. Он не знал, кто пришел к ней, ведь ему доложили лишь, что к моей жене пришел офицер с оружием. Опасаясь недобрых вестей, он решил быть с ней рядом в этот момент. Когда он увидел меня, то успокоился, помахал мне рукой и ушел.

Так мы встретились, а потом поехали к моим родителям, которые жили в Центре абсорбции новоприбывших в Хайфе. Я успел повидаться с братом и сестрой, им тоже пришлось нелегко во время войны. Мои родные тяжело переживали это испытание. Мама вспоминала все ужасы той войны, которые ей довелось пережить, своего брата-танкиста, который был смертельно ранен и которого она успела навестить в госпитале перед смертью. Папа тоже вспомнил войну: своего отца – моего дедушку, как они случайно встретились во время войны, два солдата в двух встречных эшелонах. Это был последний раз, когда он видел своего отца, погибшего несколько месяцев спустя.

Назавтра я вернулся в свой батальон, который был уже передислоцирован из Суэца. В ту ночь, когда я получил отпуск, был получен приказ перейти на восточный берег канала и занять позиции напротив Третьей армии на случай, если поступит приказ об ее уничтожении.

Через несколько дней после окончания боев Эхуд спросил меня, хорошо ли я помню бой на направлении «Тиртур». Я ответил утвердительно. Из танка командира батальона отлично видно поле боя, благодаря чему намного лучше понимаешь все происходящее. «Приехали люди из службы опознания погибших. Они хотят разыскать трупы погибших танкистов и попытаться их опознать. Поезжай с ними – покажешь им, где были подбиты танки, и поможешь им», – сказал Эхуд. В том бою у нас подбили почти треть танков, а значительная часть офицеров, участвовавших в этом бою, погибли или были ранены в последующих боях. Я даже не представлял себе, что меня ожидает. На месте выяснилось, что из танка поле боя выглядит иначе, чем из армейского джипа. Я покрутился между подбитыми танками и опознал три наши машины, остальные мы смогли эвакуировать во время боя. Тут мы столкнулись с неожиданной проблемой. Я должен был вспомнить, где чей танк. Одни сгорели, другие взорвались, и из-за огня не осталось и следа от написанных номеров. Увидев взорванную машину, я вспомнил, как влез внутрь горящего танка и потушил его. В голову пришло: «Посмотри, что тебя ожидало, и как тебе повезло». Мне и в самом деле повезло, и после войны я живу с ощущением, что судьба подарила мне остаток жизни, как бы в долг. Каждая минута, каждый день, каждый год – это своего рода подарок. Я начал относиться к жизни по-другому, с благодарностью судьбе за каждый день своей жизни, ведь я получил то, чего не досталось моим погибшим товарищам.

Осматривая танки, я испытал одно из самых сильных потрясений в жизни. Я забрался в сожженный танк, рассматривая множество обгоревших вещей. Я помню, как мне на глаза попался желтоватый комок, который напоминал бесформенный кусок пластилина. Я отодвинул его. Солдат из службы опознания посмотрел на меня странным взглядом и сказал: «Осторожнее. То, что у тебя в руках, – это человек». Все, что остается от сгоревшего танкиста, – это желтоватый комок, похожий на застывший пластилин, весом в килограмм-полтора. Он спросил меня, помню ли я, кто был на этом месте. Проблемой нашего батальона было то, что он формировался из солдат и офицеров, большинство из которых вернулись в Израиль из-за границы с началом войны, и они были распределены по танковым экипажам в последнюю минуту. Без точных списков и последующих записей об изменениях в составах экипажей, когда в сгоревшем танке находишь несколько кусков того, что было человеком, трудно опознать кого-либо. Я всеми силами старался вспомнить, чей это был танк, кто был его командиром, кого из членов экипажа я помню. Это жуткое ощущение, когда приходится соскребать шпателем своих товарищей со стен или пола сгоревшего танка, я не забыл и никогда не забуду. Оно и определило навсегда мое отношение к войне.

Мы вылезали из танков с пластиковыми мешочками с останками, в которые были вложены наши записи с подробностями о погибших. Иногда мы находили целые или поврежденные солдатские жетоны и другие предметы, которые могли принадлежать людям, которые погибли в этих машинах. Возвращаясь к джипу, я обратил внимание на колючую проволоку, огораживающую место с красными треугольниками с надписью: «Осторожно! Минное поле». Я улыбнулся про себя: на минах я уже подрывался, а на этом месте смерть от меня однажды уже отказалась.

Как бы ни был тяжел для меня этот эпизод войны, оказалось, что судьба приготовила мне еще более трудное испытание. У меня возникла идея вручить каждой семье погибших карту с указанием места, где погибли их близкие, добавить несколько слов об обстоятельствах гибели и соболезнование от батальона. Получив разрешение на использование военных карт, я приготовил памятный комплект для каждой семьи. Я навестил семьи всех погибших, кроме семьи Ишая Изхара, – к ним, как я уже писал, Эхуд поехал сам, – и это было намного тяжелее, чем все, что я пережил за время боев.

Самым тяжелым и запоминающимся оказался визит к родителям врача нашего батальона, доктора Одеда Бен-Дрора. Мы не были знакомы лично, и я лишь раз видел его мельком во время формирования. Он погиб в первом бою, на направлении «Тиртур», при артобстреле, занимаясь ранеными. Вместе с ним погибли и два санитара. Я приехал к его родителям, которые жили в маленькой квартире. Кажется, это был Рамат-Ган или Гиватаим. Меня встретили два человека, выглядевшие очень постаревшими и притихшими. На комоде стояли фотографии Одеда. Я присел, и мы стали беседовать. Его родители оказались родом из Польши, они выжили в Освенциме и встретились уже после войны. Они вышли из ада замученные, раздавленные, разбитые, вышли для того, чтобы начать новую жизнь, создать семью в новом, своем государстве. У них родился единственный сын. Он окончил медицинский факультет прямо перед войной и начал работать детским врачом в больнице Тель А-Шомер. Сын-врач – это мечта любой еврейской матери, и вот теперь его нет. Злая судьба, поглумившаяся над ними во время Катастрофы, предоставила им передышку почти в тридцать лет, а затем нанесла окончательный удар, лишив их смысла и цели жизни. Я смотрел на этих двоих людей с потухшим взглядом, у которых не осталось сил жить дальше. Не для кого и не для чего. Нет надежды, только огромная, ни на секунду не прекращающаяся боль. И я чувствовал то же самое, что и во время посещения других семей, только на этот раз еще сильнее: я чувствовал стыд оттого, что остался в живых. У Твардовского есть замечательное стихотворение на эту тему:

Конечно, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они, кто старше, кто моложе,

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Родители хотели услышать мельчайшие подробности о том, как погиб их сын и как он вел себя в последние минуты. Я рассказывал им все, что знал, но не всегда правду. Ведь я не мог сказать, что их сын погиб от случайного израильского снаряда, а были и такие случаи. Почти всем я говорил, что смерть была легкой, что сын вел себя героически, как и подобает солдату. Не знаю, верили ли они мне или нет, но, надеюсь, им становилось хоть немного легче. И я различал в их глазах вопрос, которого они, возможно, сами не осознавали и не задали бы никогда в жизни: «Почему он, а не ты? Как же так, в одном и том же бою один погибает, а другой остается жить? » У меня нет ответа. Только чувство вины за то, что я остался в живых.

Из войны я вышел другим человеком. Прошлое не оставляет меня: я помню почти каждый бой и каждый эпизод. И в армии, и впоследствии, когда начал работать в системе спецслужб, я снова и снова анализировал все, что произошло. Каждый раз пытаясь заново осмыслить все пережитое, но на базе нового опыта и знаний, которые я приобретал. В особенности в Колледже национальной безопасности, как во время обучения, так и по окончании. И во время Первой Ливанской войны, и во время Второй, самой жалкой и неудачной.

Анализируя войну Судного дня, я пришел к некоторым тяжелым заключениям. Я приучен постоянно приходить к выводам, иногда к самым тяжелым и неприятным, никогда не пытаясь уйти от них. Нет ничего хуже, чем самообман, – это прямой путь к неудаче. Правда начинается с того, что человек отказывается врать самому себе, и я решил ради себя самого себя никогда не обманывать. Это принцип, который я отточил с годами, сопровождает меня всю жизнь. Оценивая войну Судного дня, я не раз спрашивал себя: насколько эта война была необходима? Можно ли было ее предотвратить? 2800 погибших – это было неотвратимо? Комиссия Аграната не занималась этим, да и израильское общество старалось не углубляться в этот вопрос. Предотвращение войн – не самая сильная наша сторона, Израилю не удалось избежать ни одной излишней, ненужной войны. Хотя, казалось бы, наше государство пресытилось войнами и должно было извлечь уроки из прошлого. Кроме Войны за независимость, все остальные войны Израиля можно и нужно было предотвратить. Наше общество в большинстве своем ведет себя как стадо, подогреваемое и ведомое истерическими воплями, призывающими к войне, не понимая и даже не пытаясь понять, что происходит. И лишь когда горечь поражений и боль потерь возвращают нас к действительности, мы начинаем кое-что осмысливать. Тогда мы вдруг неожиданно осознаем шокирующую, трагическую реальность и, парализованные ею, впадаем в апатию.

В результате войны Судного дня государство оказалось в такой же политической ситуации, к которой можно было прийти и без войны. Самая серьезная проблема в том, что причины, приведшие нас к войне, как и ошибки, допущенные в ходе военных действий, коренились не в личных проблемах того или иного политика, а в проблемах системных. Как политической, так и оборонной, военной и общественных систем государства. Помню предвыборные лозунги, которыми пестрели стены домов накануне войны: «Никогда страна не была в таком наилучшем положении!!! » или «Полагайтесь на нас! » Государственные лидеры убеждали нас, что ситуация стабильна и Израиль может сохранять существующее положение еще много лет. Если сравнивать положение Израиля до войны с мирным договором с Египтом всего через шесть лет, то боль, гнев и обида только усиливаются. Тогда еще я не осознавал этого в полной мере и с такой ясностью. Мне казалось, что, будь у нас другое правительство, мы смогли бы добиться лучшего результата. Только Мирный договор с Египтом и Первая Ливанская война привели меня к прозрению и более глубокому и серьезному подходу к нашим проблемам.

Серьезным фактом является то, что военное поражение в войне Судного дня было не меньшим, чем политическое, несмотря на частичные успехи на поле боя. Во время военных действий не обнаружилось ничего нового, чего бы израильская армия и разведка не знали об армиях Сирии и Египта. Однако ни Генштаб, ни оперативное управление, ни армия в целом не смогли оценить ту информацию, которая была в их распоряжении. Несмотря на имеющиеся данные, армия не была готова к этой войне ни организационно, ни стратегически, ни тактически. Неудача разведки была по отношению с самой себе, своим профессиональным требованиям и стандартам, но не по отношению к армии. Не разведка определяет готовность армии к войне. Руководитель, получив оценку разведки, должен сам прийти к оперативным решениям, следующим из полученных им сведений. Египетская армия не была уверена в том, что война начнется, пока не был дан приказ. Только один человек, президент Египта, знал, и то не окончательно, отдаст ли он приказ или нет. Тяжелые сомнения Садата вполне могли привести его к решению отложить приказ о начале войны. Генштаб Египта не хотел войны. Египетская армия отлично сознавала свою слабость перед армией Израиля.

Голда Меир, тогдашний премьер-министр Израиля, полагалась на заверения и обещания армии, а армия не оправдала ожиданий. Ни ВВС, ни сухопутные войска, ни Северный и ни Южный фронты не выполнили своих обязательств. Во всем обвинили разведку. Ну а если бы разведка предупредила, что война начнется 6 октября? Разве мы были в состоянии помешать армии Египта форсировать канал? Или перебросили бы на Голанские высоты дополнительные силы? Ведь Генштаб был уверен, что при соотношении сил, которые он сам и определил, регулярные части израильской армии смогут удержать и египетскую, и сирийскую армии на границах 1967 года по меньшей мере 48 часов.

Я как-то слышал от Эхуда Барака, что перед войной в Генштабе обсуждали вопрос: сформировать ли еще одну бронетанковую дивизию или же дополнительную эскадрилью самолетов «Фантом». Решили в пользу эскадрильи «Фантомов». Такова была логика высшего командования в формировании вооруженных сил. Но одной эскадрильей больше или меньше – это не влияло на ход войны Судного дня. В то же время, если у израильской армии была бы еще одна бронетанковая дивизия, весь ход военных действий был бы другим и на севере, и на юге. И вот через 30 лет после этих событий наша армия повторяет ту же ошибку, отдавая излишнее предпочтение ВВС, и мы все опять расплачиваемся за это.

Войска израильской армии на Синае были организованы и занимали позиции в точном соответствии с планом обороны и, тем не менее, потерпели неудачу. Система обороны на Голанских высотах была организована в точности согласно планам и даже усилена. Непосредственно перед войной Моше Даян настоял, вопреки многочисленным возражениям, чтобы на Голаны перебросили еще один, 7-й танковый полк. Но, несмотря на подкрепление и героическое сопротивление израильских солдат, через сутки между сирийскими танками и Израэльской долиной не осталось израильских войск. Так что не разведка виновата в том, что сирийцы почти целиком захватили Голанские высоты, включая штаб дивизии. Виновато в этом высшее командование Армии Израиля, которое не смогло правильно оценить ни боеспособность противника, ни свою собственную, даже на уровне простого соотношения сил. То количество израильских войск, которое было выставлено против сирийской и египетской армий, не было в состоянии предотвратить ни форсирование ими Суэцкого канала, ни захват Голанских высот.

Значение просторов Синая в том, что они защищают государство Израиль. Лучше всех это сформулировал Моше Даян: «В Синае Дганий нет». Но если так, почему мы сражались за каждый метр в Синае, как будто мы защищаем Дганию или Тель-Авив? Главное стратегическое преимущество Синая – пространство для маневра – совершенно не было использовано Армией Израиля. Вместо того чтобы маневрировать бронетанковыми частями и тем самым использовать наше преимущество, мы уперлись в жесткую оборону каждого метра в зоне Суэцкого канала. Планы обороны были подготовлены безграмотно. В довершение к этому их исполнение было убогим и до ужаса непрофессиональным, хотя и сопровождалось проявлениями подлинного героизма и самопожертвования. Было продемонстрировано не только отсутствие стратегических способностей, но и непрофессионализм на тактическом уровне. Вопли о том, что существование Израиля под угрозой, были совершенно необоснованными. Египетская армия после форсирования Суэцкого канала не представляла реальную угрозу Израилю: они не были способны пройти весь Синайский полуостров. Для этого у них не хватало ни военных возможностей, ни соответствующей логистики. Египетская армия не могла справиться с бронетанковыми дивизиями Армии Израиля. У нее не было прикрытия ПВО, кроме узкой полосы вдоль Суэцкого канала. Ей не хватало топлива и амуниции, у нее не было возможностей для переброски частей на такие большие расстояния. Продвижение египетских войск в глубь Синая означало для них тотальное уничтожение. Египетские танковые дивизии переправились через Суэцкий канал только через несколько дней после захвата ими восточного берега Суэцкого канала. Помню, как мы ждали, когда на восточный берег переправится 4-я танковая дивизия. Если бы эта дивизия не перешла на восточный берег канала, мы бы не стали форсировать Суэцкий канал.

Ночью 6 октября 162-я танковая дивизия была брошена на северный участок Суэцкого канала. Но ведь «в Синае Дганий нет». Почему же не бросили ее на Голанские высоты? Основная опасность грозила с севера, и основные усилия должны были направить туда. Для того чтобы остановить сирийцев, пришлось снять дивизию с иорданского фронта, пойдя на риск, в надежде на то, что Иордания не вмешается. Если бы Иордания вступила в войну, у Израиля не осталось бы войск для обороны против иорданской армии. Мы оголили этот фронт, сосредоточив основные силы против египтян и удерживая сирийцев из последних сил. Силы были брошены в Синай, где не было никакой реальной угрозы, разве что только лишь нашему военному престижу.

Еще до войны мне вместе с другими офицерами довелось с завистью наблюдать за учениями египетской армии по форсированию канала, когда египтяне наводили понтонный мост для танков за 60 (! ) минут. Во время войны они действовали точно так же, как и на учениях, за которыми израильская армия постоянно следила, но не сделала на их основе никаких оперативных выводов. Нам же потребовалось более двух суток, чтобы навести единственный мост под не очень интенсивным обстрелом. И от этого несчастного моста, который только чудом не был уничтожен, зависело форсирование канала всей израильской армией! Только благодаря непрофессионализму и несогласованным действиям египетского командования этот мост и маленький плацдарм на западном берегу не были уничтожены. Египетская артиллерия могла с легкостью это сделать, не прибегая к атаке сухопутными войсками. Без этого единственного моста израильские силы по ту сторону канала оказались бы в катастрофическом положении. Без снабжения топливом и боеприпасами танки мало чего стоят – достаточно перекрыть поставки на одни сутки, и танковая часть превращается в груду металла, не способную ни передвигаться, ни воевать. Ее можно брать голыми руками. Однако на этот раз нам повезло. Или, как я это называю, у нас было больше удачи, чем ума. В понимании поля боя и командовании войсками египетское командование оказалось слабым по сравнению с хорошими и даже мужественными египетскими солдатами. И в этом была причина их неудачи на Южном фронте.

Хотя мы победили на поле боя, окружив Третью армию и поставив ее на грань уничтожения, но в войне победил Садат, поскольку результаты войны соответствовали целям, поставленным им, а не нами. Нам не удалось предотвратить форсирование египтянами Суэцкого канала, так как мы готовились и планировали. Наша армия, в отличие от египетской, не выполнила своих обязательств перед правительством. Мы же знали все о египетской армии, как и о сирийской: состав, вооружение, оборудование, военную доктрину, планы учений, маневров и войны. Еще до войны, после столкновений на северной границе, я был в техническом отделе Разведуправления, и там мне показали трофейную ракету «Малютка». Я держал в руках ракету и чемоданчик с системой наведения. Просмотрел инструкции на русском и в переводе. Наша разведка точно знала, как действует ракета, каковы ее технические данные, какова тактика ее применения. Были проведены стрельбы захваченными ракетами. Глядя во время войны на ракеты, летящие на наши танки, я вспоминал, как за несколько месяцев до того держал в руках такую же «Малютку». Зная это оружие, но не понимания его значения, армия не планировала, не тренировалась и не готовилась к защите от эффективных противотанковых ракет египтян и сирийцев. Армия в целом не была готова к реальной войне, несмотря на постоянные учения, включая крупные маневры за несколько месяцев до войны.

О степени понимания реальной ситуации на Южном фронте и вообще уровня израильского командования свидетельствует следующий пример. В рамках контрнаступления 8 октября был дан полуприказ-полурекомендация: захватить один из мостов, который навели египтяне, и попытаться перебросить по нему часть наших сил на Западный берег канала. Как мог кто-то, считающийся командиром и профессиональным военным, нести такую чушь? Во время Второй мировой войны иногда захватывали мосты, чтобы переправиться на другой берег. Однако над Суэцким каналом не было постоянных мостов. Понтонные мосты, наведенные египтянами, были рассчитаны на их военную технику. Советские танки, стоящие на вооружении египетской армии, весили около 40 тонн, а израильский танк весит более 50 тонн. Станет ли человек, находящийся в здравом уме, переправлять израильские танки по египетским понтонным мостам? Рассчитанная нагрузка понтонного моста и динамика его колебаний под этой нагрузкой не соответствует требованиям к переправе израильских танков. Но если бы случайно каким-то чудом несколько танков и смогли перебраться, то через некоторое время мост мог бы порваться или быть поврежден артобстрелом. Египетской армии, хорошо оснащенной и натренированной, было достаточно нескольких минут, чтобы починить довольно часто разрывавшиеся мосты. У нас же не было возможности обслуживать и чинить египетские понтонные мосты. Какова была бы судьба тех, кто смог бы переправиться? Отрезанные от снабжения, без возможности вернуться, переправившиеся части были бы обречены на смерть и плен. Когда я в первый раз услышал об этих планах во время войны, я не мог поверить, как профессиональный офицер способен отдать такой приказ. Но впоследствии я не раз слышал подтверждение этого от разных людей, так что приходится поверить в эту постыдную и грустную историю.

Однако больше всего меня поразило наплевательское отношение к жизни солдат, брошенных на произвол судьбы в укрепленных пунктах. Ради чего? Было очевидно, что укрепленные пункты не могут воспрепятствовать форсированию канала египтянами. Или бои в Суэце: за что, почему и для чего погибли более 70 солдат и офицеров? Ради того, чтобы захватить еще несколько домов? Разве захват Суэца влиял хоть сколько-нибудь на политическое положение Израиля? Или он бы изменил темп нашего отхода с Синая или условия соглашения с Египтом? Нет, разумеется.

В Израиле существуют серьезные различия между видением военных и государственным видением, и поле боя зачастую служит инструментом для удовлетворения личных амбиций военачальников. Мы нарушили соглашение о прекращении огня под давлением военных, чтобы «улучшить наши позиции». Так и получилось, что армия практически определила цели военных действий в этой войне после войны. Прошли годы, но мы так и не выучили: цели войны могут быть только государственными. Мы так и не осознали: нельзя жертвовать жизнями солдат во имя славы или престижа государственного деятеля или того или иного генерала. Этому мы так и не научились ни в войне Судного дня, ни в Первой Ливанской войне, ни тем более и во Второй Ливанской войне.

Для того чтобы успокоить армию и общество, было решено повысить в звании всех офицеров в армии, если их должности допускали повышение. Независимо от того, как действовал офицер во время войны, все получили повышение, и это превратилось в глупейший фарс. Боевые действия длились всего три недели. Мало кто воевал от начала и до конца: кто-то несколько дней, кто-то неделю-другую. Неделя или две недели боев равноценны одному бою во Вторую мировую войну, если не меньше. И за это люди получали звания и продвигались по службе совершенно неоправданно – ни с точки зрения их знаний, ни с точки зрения их боевого опыта, может быть, за редким исключением. Неудачные войны всегда сопровождаются массовыми продвижениями по службе и раздачей медалей на фоне бесконечных рассказов о героизме. Некоторые из этих историй были правдивыми, но большинство – либо сильно преувеличены, либо вовсе выдуманы. И все это ради того, чтобы поднять боевой дух народа и отвлечь внимание от действительно происходившего на войне.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒