От автора 2 страница

После этого беседа уже продолжалась более спокойно, хотя напряженность сохранялась. Беседа запутавшейся советской еврейской семьи, которая пришла в ужас оттого, что их сын собирается поломать себе жизнь. Я показал им брошюры из посольства, но это только подлило масла в огонь. Родители спросили: «Разве не опасно держать у себя такие материалы? » Я ответил, что в этих материалах нет ничего антисоветского, здесь вообще не упоминается Советский Союз. Что может быть противозаконного в книжке на иврите? Родители спросили, учу ли я иврит. Я ответил, что изучаю язык по самоучителю. Я действительно начал заниматься ивритом. Это было непросто, поскольку я никогда не слышал живого языка. Несколько раз я ходил в синагогу, но молитвы были непонятными – ведь, кроме всего прочего, они читались в ашкеназском произношении. После этого разговора жизнь дома изменилась. Родители пытались убедить меня в том, что я делаю ошибочный шаг, который нанесет огромный вред мне и всей нашей семье – в особенности будущему моих младших брата и сестры. Однако для меня жизнь продолжалась только в одном направлении и крутилась вокруг единственной оси: посольство Израиля – советские власти, и я посередине. Тогда я не только учился, но и работал младшим инженером в научно-исследовательском институте, чтобы помогать родителям материально. Я не мог позволить себе учиться и не работать. Семья из шести человек, из которых трое – дети, была довольно редким явлением для Москвы, особенно среди евреев.

Через некоторое время я получил приглашение в ОВИР. Там мне объяснили, что мое заявление противоречит установленным правилам и инструкциям. Власти не могут удовлетворить мою просьбу, поскольку у меня нет родственников в Израиле, а выезд в Израиль разрешается только тем, у кого в Израиле прямые родственники. Поскольку я родился в СССР, моя семья здесь, и у государства нет никаких оснований разрешить мне выезд.

Я ломал голову над тем, что мне теперь делать и какие дальнейшие шаги предпринять. Мне приходили в голову самые смелые идеи, но я понимал, что крайние меры могут вызвать ответную реакцию со стороны властей. Было ясно, что они не позволят мне выехать из страны обычным образом. Значит, мне придется поставить власти в такое положение, когда они не смогут игнорировать мои действия и будут вынуждены сделать одно из двух: либо меня выпустить, либо посадить в тюрьму. Если я соображу, как спланировать все таким образом, что мой арест будет невыгодным для них, тогда появятся шансы, что меня выпустят.

Тем временем продолжалась бюрократическая канитель: апелляции, отказы и снова апелляции. Было очевидно, что этот порочный круг нельзя разорвать без радикальных шагов с моей стороны. Я начал подумывать об отказе от советского гражданства. Этот вариант представлялся мне наиболее эффективным – как с принципиальной точки зрения, так и с точки зрения общественного резонанса. С одной стороны, в этом нет нарушения закона, с другой стороны – это очень мощный общественный протест, беспрецедентный для Советского Союза. Осталось выбрать подходящий момент.

На Ближнем Востоке обстановка накалялась и дело шло к войне, а в Москве тем временем проходила международная выставка продуктов питания. Каждый день я приходил в израильский павильон. Когда я пришел туда на официальный прием, устроенный израильской делегацией, то услышал, что Гамаль Абдель Насер, президент Египта, перекрыл Тиранский пролив. Инстинктивно я понял, что блокирование пролива означает объявление войны. Я спросил Герцля Амикама, правда ли это, и он сказал, что так и есть. Тогда я спросил, значит ли это, что будет война, он ответил: надеюсь, что нет, но, скорее всего, войны не избежать. До этого он рассказывал мне об армии и военной силе Израиля, поэтому я не опасался, что арабские страны могут победить. Я верил в Израиль, и эта вера наполняла меня преувеличенной уверенностью в военной мощи еврейского государства. Кстати, на том приеме был министр труда Игаль Алон, который находился в СССР с визитом.

Через несколько дней началась война. Таким образом, моя личная борьба оказалась связанной с международными событиями: война обострила отношения между СССР и Израилем. 11 июня 1967 года, когда израильская армия захватила Голанские высоты, СССР объявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем. В тот же день я сказал себе: раз Советский Союз разрывает отношения с Израилем, я разрываю отношения с Советским Союзом. Я поехал в приемную Верховного Совета. Согласно Конституции, только Верховный Совет мог лишить советских людей гражданства. В приемной сидели люди, которые писали и подавали заявления. Большинство обращений содержали просьбы об амнистии для заключенных родственников. Я сел в стороне и полтора часа составлял письмо, в котором сообщал о своем желании отказаться от советского гражданства. Я написал заявление и сделал копию. Письмо вложил в конверт и передал его служащей. Копию вложил в другой конверт и отправился в израильское посольство.

Возле посольства проходила демонстрация с участием арабских студентов и советских граждан. Там было много милиционеров, некоторых из них я уже знал в лицо. Когда я попросил пропустить меня, они ответили, что приема нет, дипломатические отношения разорваны, посольство закрыто, израильтяне уезжают. Я спросил, кто будет представлять Израиль в дальнейшем. Милиционеры не смогли мне ответить. Я решил отправиться в американское посольство, чтобы передать письмо об отказе от советского гражданства в Комиссию ООН по правам человека. Моей целью было сообщить на Запад о своем существовании на случай, если со мной что-либо случится. Я рассчитывал, что, может быть, ООН решит вмешаться. Люди, живущие в изоляции от внешнего мира, часто бывают наивными. Оставалась одна проблема: проникнуть на территорию посольства США. Я знал, что там охрана намного более жесткая, и все-таки решил воспользоваться схемой, которая себя оправдала в случае с посольством Израиля: предварительный осмотр местности с противоположной стороны улицы.

Тротуар напротив американского посольства был широким – почти двадцать метров. Мне удалось понять, каков порядок входа в посольство. В здании посольства было две подворотни, через которые машины въезжали в посольство, отделенные от тротуара клумбой. Расстояние между тротуаром, по которому шли прохожие, и подворотнями здания посольства составляло примерно десять метров. Дорога, ведущая к подворотням, равнялась ширине автомобиля плюс метр. Соответственно, расстояние, которое проходил милиционер от одного края подворотни до другого, было короче и равнялось примерно трети расстояния, которое мне нужно было пробежать. Для того чтобы проникнуть в посольство, мне нужно было быстро рвануть с места, а милиционеру достаточно было повернуться и сделать три-четыре шага, чтобы схватить меня. И все же я решил рискнуть.

Я пошел по тротуару, рассчитывая дойти до конца дороги, ведущей в подворотню, когда милиционер будет на другой стороне подворотни, еще спиной ко мне. В школе мне нравилось заниматься легкой атлетикой, в том числе бегом на короткие дистанции, и я умел хорошо стартовать с места. Я рванул вперед и уже на бегу увидел, как милиционер повернулся и ринулся ко мне. Мне удалось проскочить на территорию посольства. Милиционер выругался и сказал: «Выходи немедленно, а то я выволоку тебя». Я взглянул на него, улыбнулся и сказал тихим голосом, что я знаю – он идиот, но не до такой степени, чтобы не знать, что он не имеет права заходить на территорию посольства. Конечно, это было ребячество. Вероятно, подсознательно я пытался побороть свой страх грубостью и наглостью своих слов. Милиционер пообещал рассчитаться со мной, когда я выйду из посольства. Я зашел в здание, но не знал, куда мне идти. Заметив человека, похожего на иностранца, я спросил его по-английски, где находится консульский отдел. Он посмотрел на меня с удивлением и показал, куда идти. Я вошел в консульский отдел и попросил, чтобы меня принял консул. В то время правила безопасности в посольстве и процедуры общения с дипломатическими работниками были совсем не такими, как сейчас. Я вошел к консулу и вкратце рассказал ему о своем прошении выехать в Израиль и о подаче заявления об отказе от советского гражданства. Я попросил его передать Генеральному секретарю ООН и Комиссии по правам человека мое обращение. Консул был очень удивлен, но взял письмо и обещал передать его в ООН. Он пожелал мне успеха, после чего я покинул посольство.

Когда я вышел на улицу, меня уже поджидала целая группа милиционеров. Среди них был и тот, который обещал свести со мной счеты. Он сказал, что скоро с огромным удовольствием переломает мне все кости. Милиционер был почти в два раза больше меня, но у меня было еще больше наглости, и я равнодушно ответил, что еще неизвестно, кто кому кости переломает. Я был спокоен после того, как выполнил задуманное, и к тому же мне не хотелось показывать свой страх. Меня затолкали в комнатку в боковом флигеле возле посольства. Разговаривали со мной грубо. Я отвечал вежливо и тихо. Милиционеры допрашивали меня наперебой: «Что ты делал в посольстве? Зачем ты туда проник? Теперь сядешь за решетку. Мы тебя засудим за хулиганство». Я сказал им, что всего лишь хотел выяснить, кто представляет Израиль после разрыва дипломатических отношений, и наговорил им еще кучу всякой ерунды. Естественно, они мне не поверили, раздели меня донага и обыскали. Они искали записки или какие-либо другие материалы. Не найдя ничего, сказали: «Ладно, сиди тут, скоро мы отведем тебя в суд, получишь тридцать суток». В самом деле, в Кодексе была такая статья: за нарушение общественного порядка можно было посадить на срок до тридцати суток. Я ответил им, что пусть делают что хотят, попросил газету и уселся в сторонке. Перестав обращать на них внимание, я погрузился в чтение. Через несколько часов ко мне подошли, вернули паспорт и сказали, чтобы я шел домой. Они мне сделали так называемое последнее предупреждение: еще раз повторится что-нибудь подобное, и меня точно кинут за решетку или выселят из Москвы. По закону власти имели право выслать за нарушения общественного порядка из Москвы на год-два и запретить приближаться к городу на сто километров. Эту меру обычно применяли ко всяким антисоциальным элементам, к диссидентам или к тем, кто был просто не угоден властям.

Когда я вышел, то задумался, почему меня не арестовали? Было понятно, почему меня продержали несколько часов: милиционер не имел права решать подобные вопросы, ведь он был всего лишь мелким винтиком в бюрократической системе. Требовалась долгая проверка: нужно было поднять мое дело в КГБ, выяснить, кто я такой, зачем я это сделал и какие меры предпринять. Для этого два управления должны были договариваться и выяснять, чья это проблема: контрразведка, которая занимается иностранными посольствами и контактами с ними советских граждан (Второе Главное управление), и отдел, который борется с идеологическими диверсиями, диссидентами, евреями (Пятое управление). Нужно было разобраться: что обо мне известно, а что нет. В конечном счете они пришли к выводу, что ничего страшного не произошло, и отпустили меня. Возможно, просто никто не решил, как поступить с таким типом, как я.

Так закончился первый этап, до отказа от советского гражданства. Я начал готовиться к следующему этапу, его можно сформулировать так: как мне жить в стране, от гражданства которой я формально отказался. Как мне дальше бороться с властями и как строить свои взаимоотношения с окружающими, с Израилем.

После отказа от гражданства я ожидал реакции властей и тем временем все чаще встречался с диссидентами. У меня не было намерения участвовать в диссидентской деятельности, чтобы изменить Советский Союз. Я слушал «Голос Америки», немецкие и английские радиостанции, вещающие на русском языке. В передачах говорили о диссидентах, зачитывали их письма и декларации с адресами и телефонами подписантов. Я решил установить связь с ними. Записав адрес, я отправился к Павлу Литвинову, который был внуком советского министра иностранных дел Максима Литвинова, еврея. Павел Литвинов был одним из известных и активных диссидентов. Также я встречался с Петром Якиром, сыном Ионы Якира, советского генерала, тоже еврея, которого расстреляли при Сталине. Сам же Петр в 14 лет был сослан в сталинские лагеря.

Во встречах с ними я рассказал им о своей борьбе с советской властью. Они не проявили особого интереса. Видимо, они не понимали, кто я, зачем я все это делаю и чего я, в сущности, от них хочу. Диссиденты поддерживали связи с активистами-сионистами, например, с Давидом Хавкиным, но действовали порознь. Диссиденты отнеслись ко мне с осторожностью, даже с некоторым подозрением. Во всем мире провокации – любимый метод спецслужб, в особенности советских. Это наиболее эффективный способ борьбы с подрывной деятельностью. Необходимо также учитывать всеобщую, доходившую до паранойи подозрительность, царившую в то время. Она поддерживалась спецслужбами и подтачивала единство и эффективность диссидентского движения. Поэтому естественно, что ко мне, с которым никто не был знаком, отнеслись с подозрением. Я разъяснил собеседникам, что хотя я и сочувствую их деятельности, но не хочу жить в этой стране и у меня нет ни морального, ни законного права вмешиваться в происходящее в Советском Союзе, за исключением вопросов, связанных с правами евреев и их выездом в Израиль. Их же обязанность – отстаивать права человека в своей стране, и в том числе право евреев на выезд в Израиль. Мое общение с диссидентами должно было показать службе безопасности, что у меня есть связи с правозащитниками и что я известен им. А у диссидентов были связи с иностранной прессой и работниками посольств.

Тогда в Москве судили Юрия Галанскова и его друзей– диссидентов, которые пытались опубликовать документы суда над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Я пошел на суд. Хотя его назвали открытым, вход в зал суда был запрещен. Я хотел таким образом показать властям, что я действую, встречаюсь с людьми. Я видел там сотрудников КГБ, которые пытались тайком фотографировать присутствующих, в особенности незнакомых. После нескольких попыток сфотографировать меня я подошел к одному из них и нагло спросил, куда обращаться за фотографиями, и добавил, что готов заплатить за них. Он растерялся и исчез, бормоча: «Я не фотограф, я не снимаю, с чего вы взяли? »

Во время суда произошел интересный случай, смысл которого я понял позже. В перерыве я вышел на улицу и направился к станции метро. Когда я дошел до станции, ко мне подошел милиционер и попросил отойти с ним в сторону. Он заявил, что на соседней станции кого-то обокрали и я подхожу под описание карманника. Милиционер сказал, что хочет всего лишь проверить мои документы на случай, если я понадоблюсь в качестве свидетеля. Я протянул свой паспорт, который всегда носил с собой. Он осмотрелся по сторонам, и к нему подошла молодая девушка, лет двадцати с небольшим, и он передал ей мой паспорт. Она просмотрела его и сказала милиционеру: «Записывайте». Милиционер записал мои данные и передал ей, и девушка тут же удалилась. После этого вернул мне паспорт и сказал, что я могу идти. Позднее я понял, что, поскольку я не был знаком группе наблюдения за присутствующими в здании суда, было решено выяснить, кто этот человек, который несколько раз приходил на процесс. Это была простая слежка.

Время от времени я встречался с группой еврейских активистов, Давидом Хавкиным и Тиной Бродетской, как правило, возле синагоги, где они выделялись на общем фоне, особенно во время праздников. Их и еще несколько десятков евреев по всему Советскому Союзу в 1958 году арестовали и осудили на разные сроки за сионистскую деятельность, которая была объявлена антисоветской, и заключили в лагеря для политзаключенных.

Там и повстречались активисты сионистского движения. После освобождения они продолжили сионистскую деятельность более осторожно, но, несомненно, более эффективно. Было решено ограничиться акциями, которые позволят продолжать свою линию, но не будут выглядеть слишком дерзкими или опасными, чтобы не отпугивать присоединявшихся новичков. Я понимал, почему они выбирают такие методы – ведь они работали среди обычных евреев, а моя борьба была борьбой одиночки, почти личной и поэтому я действовал иначе. Я думаю, что, если бы кто-нибудь из них откололся от группы, он бы мог позволить себе даже более радикальные действия, чем мои. Однако они действовали вместе, в группе, и все, что они делали, отражалось на других членах группы. И их осторожность была понятна и оправданна. И тогда, и сегодня я не вижу в этом ничего предосудительного. Каждый исполнял свой долг в соответствии со своим положением и определенными для себя целями. Вряд ли можно переоценить деятельность этой группы и других подобных групп по всему СССР, с которыми они были связаны. Рижская, кишиневская, минская, украинские группы занимались сионистской деятельностью в своих регионах. Большинство участников этих групп были осуждены в пятидесятых годах и в начале шестидесятых часто на довольно длительные сроки, а после отсидки опять вернулись к активной борьбе. Сионистская деятельность стала целью и смыслом жизни этих людей.

Уже после того, как я первый раз прорвался на территорию израильского посольства, я попытался разобраться и понять, что такое еврейство, Израиль, сионизм. В обычной советской библиотеке по этим темам ничего не было, кроме советской пропаганды. К счастью, я жил в Москве, где все-таки при желании можно было найти разнообразную информацию.

Я начал рыться в библиотеках, например, в Библиотеке имени Ленина, самой большой в Советском Союзе, в других центральных библиотеках, в Исторической библиотеке. Оказалось, что в Исторической библиотеке хранится масса книг по еврейскому вопросу, в том числе работы Герцля, Ахад ха-Ама, Пинскера и Макса Нордау. И, естественно, разнообразная антисемитская литература. Тогда книги по еврейской тематике еще не находились в спецхране, и не требовался особый допуск. Я не вылезал из библиотек, перерыл все, что было написано на эту тему на русском языке, включая антисемитскую литературу. Я прочел книги противников сионизма, в том числе и Ленина, и Маркса, и все, что было опубликовано в рамках идеологических споров. Однако советским гражданам не выдавали более современные произведения на эти темы. Они хранились в библиотеке, я видел их выходные данные, но, когда я просил выдать мне эти книги, мне отвечали, что их нельзя получить без соответствующей справки о том, что эта литература необходима для работы над докторской диссертацией. За год я узнал много нового, и новые знания лишь укрепили мое желание уехать в Израиль, возникшее не на базе моего знакомства с еврейством или сионизмом. Если вначале это было необъяснимое, непонятное, нелогичное желание, то со временем я приобрел и понимание, и идейную базу.

Реакция властей на мой отказ от гражданства последовала примерно через месяц. Меня пригласили к начальнику московского ОВИРа. Начальник, в звании полковника, вызвал меня к себе в кабинет и представил мне двух человек в штатском. Обычные русские черты лица, крепкое телосложение, на вид им было лет по сорок. По их виду трудно было не понять, к какой системе относятся эти люди. Тот самый тип людей, ни одну из деталей внешности которых не вспомнишь уже через минуту после расставания. У них был не характерный для среднего советского гражданина взгляд – прямой, любопытный, пронзительный и холодный. Ничего неофициального. Хорошее владение собой на протяжении всей беседы и хорошее понимание сказанного. Московский интеллигентный говор, чистый и правильный русский язык, хотя и несколько канцелярский. Вопросы были короткие, четкие, конкретные и довольно продуманные. Они внимательно выслушивали и записывали мои ответы. Я был несколько напряжен и собран, но страха не чувствовал. Адреналин вызывал чувство азарта схватки, как на борцовском ковре. В течение своей жизни мне не раз приходилось встречаться с работниками спецслужб и разведок в самых разных ситуациях, и каждый раз я чувствовал азарт и потоки адреналина, как перед схваткой, что давало чувство внутренней мощи и легкости. Никогда это не был страх или ощущение опасности, а чувство предельной собранности перед схваткой, похожее на охотничий азарт.

Беседа продолжалась почти полдня. Чекисты вели себя вежливо, но очень самоуверенно. Это сочетание подчеркнутой вежливости, самоуверенности, замаскированной агрессивности, настороженности и быстрой реакции было характерно только для работников КГБ. Простое начальство не старалось соблюдать вежливость, не особенно прислушивалось, им важнее было давать указания и демонстрировать свой авторитет. Этим двум «гражданам в штатском» было важно понять меня и мотивы моих действий, они засыпали меня вопросами, просили меня обосновать мою просьбу, разъяснить, что я думаю по различным вопросам. Интересовались моим отношением к СССР, советскому обществу, коммунистической идеологии, национальным и международным проблемам. Мне задавали вопросы личные, о семье, о близких. Беседа велась спокойно, однако время от времени звучали скрытые угрозы. Например, они отметили, что мое поведение необычно и такое необычное поведение может свидетельствовать о некотором душевном расстройстве, которое требует лечения в соответствующем учреждении. Все это было высказано в тихом и спокойном тоне, как будто речь шла о приглашении в музей. Они вперили в меня взгляд, наблюдая за моей реакцией, ведь намек был ясен. Я ответил совершенно спокойным тоном, с полуулыбкой, что если они думают, что им удастся отправить меня в психушку, то могут попытаться, но я буду действовать так, как считаю нужным. Они предупредили меня: «Просим вас не совершать необдуманных поступков вроде попытки сжечь паспорт на Красной площади. Мы не можем не реагировать на подобные действия. А вы этим ничего не добьетесь». Я ответил, что буду обдумывать свои дальнейшие шаги в соответствии с ситуацией и своими целями, но не собираюсь сжигать паспорт на Красной площади, поскольку уничтожение паспорта считается уголовным преступлением, а я не намерен давать легких поводов для обвинений в уголовных преступлениях.

Они перевели беседу в другое русло и задали мне вопрос: «В свое время вы должны будете служить в армии. Что вы об этом думаете? » Мой ответ был для них неожиданным. «Я не буду служить в вашей армии», – сказал я. Фраза «ваша армия» из уст советского гражданина, безусловно, резала слух сотрудникам спецслужб. И это было видно по изумленному выражению на их лицах. Я продолжил: «Есть только одна армия в мире, где я буду служить, – это Армия обороны Израиля. И ни в одной другой армии я служить не буду». Они не уступали: «А если будет война между Китаем и Советским Союзом, вы тоже не пойдете в армию? » Тогда отношения между Китаем и СССР были напряженными, и дело дошло до пограничных столкновений. Я ответил: «Я отказался от советского гражданства, я не желаю быть вашим гражданином, я не хочу жить здесь, и ваши проблемы с Китаем меня не касаются. То, что происходит с вашей страной, – проблема СССР и его граждан. Возможно, это меня интересует, но со стороны, не как советского гражданина. Я не пойду в Советскую армию, даже если вы будете воевать с Китаем». Тогда один из них спросил: «А если будет война между Израилем и Советским Союзом? » Я ответил, что, если Советский Союз нападет на Израиль, я, считающий себя гражданином Израиля и желающий жить в Израиле, буду защищать свою страну от них. «А если Израиль нападет на Советский Союз? » – продолжал сотрудник органов. Я ответил: «Любая необузданная фантазия должна иметь какие-то границы. Не думаю, что Израиль заинтересован в том, чтобы напасть на Советский Союз, но в любом случае в вашей армии я служить не буду». Они сказали, что, если подобная проблема возникнет, они будут действовать в соответствии с законом. Я ответил: «Вы действуйте по закону, а я – по своему усмотрению». В конце беседы они объявили: «Ваша просьба останется без удовлетворения. Поскольку нет оснований для выдачи визы на выезд и лишения вас советского гражданства, вы должны вести себя как все остальные граждане. Мы советуем вам прекратить ваши выходки и вернуться к нормальной жизни. В Израиль вы не выедете, а неприятностей не оберетесь». На этом мы расстались.

Я пытался подвести итоги беседы и позже не раз мысленно возвращался к ней. Она меня ободрила и наполнила уверенностью в своих действиях. Мои предположения оказались правильными. Вместо того чтобы жестко пресечь мои действия, власти пустились в разбирательства и дискуссии со мной. Я объяснял это слабостью системы, поняв, что власть не так уж всесильна. В споре со мной мне не предъявили серьезных аргументов. Я вспомнил заявление премьер-министра Косыгина, которое он сделал во время визита в Европе: Советский Союз не препятствует выезду граждан, желающих эмигрировать на Запад. Я подумал, что, если Косыгин был вынужден сделать такое заявление, это означает, что власти боятся общественного мнения на Западе и пытаются скрыть запрет на эмиграцию из СССР. И тут мне окончательно стало ясно, что ахиллесова пята власти – это опасение за свою репутацию на Западе.

Я вспомнил рассказ о Ленине, который мы учили в школе. В молодости Ленин оказался на допросе в царской охранке. Следователь спросил его: «С кем воюете, юноша? Перед вами стена». Ленин ответил: «Верно, стена. Только гнилая. Пальцем ткни, и развалится». Я верил, что стена, которая стоит передо мной, тоже гнилая, только не многие знают об этом. Я понял: путь к успеху в том, чтобы советские власти побоялись нанести ущерб международному авторитету страны. Тогда я задумался, как донести до западной общественности историю своей борьбы за выезд из СССР. Я сознавал всю опасность такого шага, но уже перешел свой Рубикон, и у меня не оставалось иного выбора, кроме как обострить борьбу. Я расценил беседу в ОВИРе как попытку властей понять, что происходит, откуда взялось само явление и как с этим бороться. С одной стороны, они знали о моих контактах с евреями и видели, что мой случай единственный в своем роде. С другой стороны, они не могли понять, как в нормальной, законопослушной советской семье вдруг у кого-то возникает желание уехать в Израиль. Мне тогда было около двадцати, и открытые прямые беседы граждан с сотрудниками КГБ не были распространенным явлением. Их попытка выяснить со мной отношения свидетельствовала, по-моему, об определенной растерянности в Комитете.

Косвенное подтверждение этой догадке я обнаружил, когда получил разрешение на выезд. Мне вернули документ, выданный мне в посольстве, своего рода разрешение на въезд, которое я в свое время передал в ОВИР. Я обратил внимание, что в верхнем левом углу был написан порядковый номер. Эти цифры я истолковал как номер страницы – 107. Таким образом, в деле было еще как минимум 106 других страниц, документов, свидетельств, экспертиз и всякого рода справок. 107 страниц в деле юноши девятнадцати, почти двадцати лет указывали, что была проделана серьезная работа, причинившая работникам соответствующих организаций немало головной боли. Вскоре я услышал от одного из бывших комсомольских руководителей, что осенью того года он участвовал в закрытом всесоюзном совещании руководства комсомола, где проходило закрытое обсуждение моего случая. Они пытались оценить это явление, понять его и решить, что следует делать в такой ситуации, если она будет повторяться.

Время шло, и я раз за разом подавал апелляции в более высокие инстанции. Я считал, что, прежде чем обращаться на Запад, нужно было исчерпать все возможности решения проблемы внутри страны. У меня не было особых надежд на то, что мои просьбы будут удовлетворены, но мне было важно собрать как можно больше фактов о действиях властей в моем случае. Тем временем прошел год, и я принял решение перейти к следующему этапу своей борьбы, на этот раз решающему.

Уже шел 1968 год, и я решил попытаться, чтобы обо мне стало известно за границей. Когда я в очередной раз подавал заявление об отказе от гражданства, я сделал с него девять копий. Эти копии я разделил на три группы. К каждому экземпляру я приложил письмо. Все эти письма предназначались для разных газет. По передачам «Голоса Израиля» у меня сложилось впечатление, что самая важная газета в Израиле – это «Давар». Предполагаю, что «Давар» действительно была самой главной газетой для тех, кто вел тогда передачи «Голоса Израиля» на русском языке. Все газетные обзоры начинались с публикаций «Давар», потом «Ла-Мерхав», а за ней «Ха-Цофе». «Маарив» и «Едиот Ахронот» упоминались крайне редко, а «Ха-Арец» не упоминалась почти вообще. Тогда я не знал, что содержание передач определялось «Нативом». Поэтому мое первое письмо было предназначено для газеты «Давар», второе для лондонской «Таймс», а третье – для «Нью-Йорк таймс». Я решил передать эти письма иностранцам и надеялся, что они согласятся вывезти их за рубеж.

Сначала я пытался сделать это с помощью дипломатов. В течение целого месяца я вел наблюдения за автомобилями с дипломатическими номерами и мог неплохо распознавать машины основных посольств. Однажды я заметил машину греческого посольства и последовал за дипломатом, который зашел в магазин. Я подошел к нему и спросил по-английски: «Вы из греческого посольства? » Он испуганно посмотрел на меня и пробормотал: «Да». Я сказал, что хотел бы передать на Запад несколько писем, и спросил, сможет ли он взять их у меня. Он спешно ответил: «Нет-нет! » – и убежал. Я понял, что действовал не только наивно, но и попросту глупо. Это выглядело как самая настоящая провокация. Советский человек подходит к человеку на улице и как бы совершенно естественно обращается к нему, как к работнику посольства, и просит взять какие-то письма и вывезти их за рубеж. Я сильно разозлился на себя из-за такой глупости. Когда я уже служил в «Нативе», то всякий раз повторял работникам четкое указание: никогда не брать ничего у людей на улице. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Я предупредил их: любой, кто нарушит это распоряжение, немедленно будет отправлен обратно в Израиль. Ожидание любых провокаций со стороны спецслужб было более чем обоснованно, что могло привести к самым разнообразным и неожиданным осложнениям, как политического, так и профессионального и личного характера.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒