- Автоматизация
- Антропология
- Археология
- Архитектура
- Биология
- Ботаника
- Бухгалтерия
- Военная наука
- Генетика
- География
- Геология
- Демография
- Деревообработка
- Журналистика
- Зоология
- Изобретательство
- Информатика
- Искусство
- История
- Кинематография
- Компьютеризация
- Косметика
- Кулинария
- Культура
- Лексикология
- Лингвистика
- Литература
- Логика
- Маркетинг
- Математика
- Материаловедение
- Медицина
- Менеджмент
- Металлургия
- Метрология
- Механика
- Музыка
- Науковедение
- Образование
- Охрана Труда
- Педагогика
- Полиграфия
- Политология
- Право
- Предпринимательство
- Приборостроение
- Программирование
- Производство
- Промышленность
- Психология
- Радиосвязь
- Религия
- Риторика
- Социология
- Спорт
- Стандартизация
- Статистика
- Строительство
- Технологии
- Торговля
- Транспорт
- Фармакология
- Физика
- Физиология
- Философия
- Финансы
- Химия
- Хозяйство
- Черчение
- Экология
- Экономика
- Электроника
- Электротехника
- Энергетика
Параллельный текст подготовил Марат Курмаев market@kibermir.ru 1 страница
Стр 1 из 2Следующая ⇒
| Ernest Hemingway The Snows of Kilimanjaro Kilimanjaro is a snow covered mountain 19, 710 feet high, and is said to be the highest mountain in Africa. Its western summit is called the MasaP " Ngdje Ngdi, " the House of God. Close to the western summit there is the dried and frozen carcass of a leopard. No one has explained what the leopard was seeking at that altitude. " The marvellous thing is that it's painless, " he said. " That's how you know when it starts. " " Is it really? " " Absolutely. I'm awfully sorry about the odor though. That must bother you. " " Don't! Please don't. " " Look at them, " he said. " Now is it sight or is it scent that brings them like that? " The cot the man lay on was in the wide shade of a mimosa tree and as he looked out past the shade onto the glare of the plain there were three of the big birds squatted obscenely, while in the sky a dozen more sailed, making quick-moving shadows as they passed. " They've been there since the day the truck broke down, " he said. " Today's the first time any have lit on the ground. I watched the way they sailed very carefully at first in case I ever wanted to use them in a story. That's funny now. " " I wish you wouldn't, " she said. " I'm only talking, " he said. " It's much easier if I talk. But I don't want to bother you. " " You know it doesn't bother me, " she said. " It's that I've gotten so very nervous not being able to do anything. I think we might make it as we can until the plane comes. " " Or until the plane doesn't come. " " Please tell me what I can do. There must be something I can do. " " You can take the leg off and that might stop it, though I doubt it. Or you can shoot me. You're a good shot now. I taught you to shoot didn't I? " " Please don't talk that way. Couldn't I read to you? " " Read what? " " Anything in the book bag that we haven't read. " " I can't listen to it, " he said. " Talking is the easiest. We quarrel and that makes the time pass. " " I don't quarrel. I never want to quarrel. Let's not quarrel any more. No matter how nervous we get. Maybe they will be back with another truck today. Maybe the plane will come. " " I don't want to move, " the man said. " There is no sense in moving now except to make it easier for you. " " That's cowardly. " " Can't you let a man die as comfortably as he can without calling him names? What's the use of slanging me? " " You're not going to die. " " Don't be silly. I'm dying now. Ask those bastards. " He looked over to where the huge, filthy birds sat, their naked heads sunk in the hunched feathers. A fourth planed down, to run quick-legged and then waddle slowly toward the others. | Эрнест Хемингуэй. Снега Килиманджаро --------------------------------------------------------------- Изд.: Избранное/сост. Б. Грибанова. -- М.: Просвещение, 1984. -- 304 с., ил. OCR, Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online. ru--------------------------------------------------------------- Килиманджаро--покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19710 футов, как говорят, высшая точка Африки. Племя масаи называет его западный пик " Нгайэ-Нгайя", что значит " Дом бога". Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может. -- Самое удивительное, что мне совсем не больно, --сказал он. —Только так и узнают, когда это начинается. -- Неужели совсем не больно? -- Нисколько. Правда, запах. Но ты уж прости. Тебе, должно быть, очень неприятно, -- Перестань. Пожалуйста, перестань. -- Посмотри на них, -- сказал он. -- Интересно, что их сюда влечет? Самое зрелище или запах? Койка, на которой он лежал, стояла под тенистой кроной мимозы, и, глядя дальше, на залитую слепящим солнцем долину, он видел трех громадных птиц, раскорячившихся на земле, а в небе парило еще несколько, отбрасывая вниз быстро скользящие тени. -- Они торчат здесь с того самого дня, как сломался наш грузовик, -- сказал он. --Сегодня в первый раз сели на землю. Сначала я очень внимательно следил за ними на тот случай, если понадобится всунуть их в какой-нибудь рассказ. Но теперь даже думать об этом смешно. -- Не надо, --сказала она. -- Да ведь это я просто так, -- сказал он. -- Когда говоришь, легче. Впрочем, я вовсе не хочу доставлять тебе неприятности -- Ты прекрасно знаешь, что дело не в этом, -- сказала она. —Я нервничаю только потому, что чувствую свою беспомощность. Мы с тобой должны взять себя в руки и ждать самолета. -- Или не ждать самолета. -- Ну, скажи, что мне сделать? Неужели я ничем не могу помочь? -- Можешь отрубить мне ногу, тогда не поползет дальше; впрочем, сомневаюсь. Или можешь пристрелить меня. Ты теперь меткий стрелок. Ведь я научил тебя стрелять? -- Не надо так. Хочешь, я почитаю вслух? -- Что? -- Что-нибудь из того, что мы еще не читали. -- Нет, я не могу слушать, -- сказал он. -- Разговаривать легче. Мы ссоримся, а так время идет быстрее. -- Я не ссорюсь. Я не хочу ссориться с тобой. Не будем больше ссориться. Даже если нервы совсем развинтятся. Может, сегодня за нами пришлют грузовик. Может, прилетит самолет. -- Я не желаю двигаться с места, --сказал он. --Какой смысл? Разве только, чтобы тебе стало легче. -- Это трусость. -- Дай человеку спокойно умереть, неужели тебе обязательно нужно браниться? Что толку обзывать меня трусом? -- Ты не умрешь. -- Перестань говорить глупости. Я умираю. Спроси вон у тех гадин. – Он посмотрел туда, где три громадных омерзительных птицы сидели, втянув головы в перья, взъерошенные на шее. Четвертая опустилась на землю, пробежала немного, быстро перебирая ногами, и медленно, вразвалку, двинулась к остальным. |
| " They are around every camp. You never notice them. You can't die if you don't give up. " " Where did you read that? You're such a bloody fool. " " You might think about some one else. " " For Christ's sake, " he said. " That's been my trade. " He lay then and was quiet for a while and looked across the heat shimmer of the plain to the edge of the bush. There were a few Tommies that showed minute and white against the yellow and, far off, he saw a herd of zebra, white against the green of the bush. This was a pleasant camp under big trees against a hill, with good water, and close by, a nearly dry water hole where sand grouse flighted in the mornings. " Wouldn't you like me to read? " she asked. She was sitting on a canvas chair beside his cot. " There's a breeze coming up. " " No thanks. " " Maybe the truck will come. " " I don't give a damn about the truck. " " I do. " " You give a damn about so many things that I don't. " " Not so many, Harry. " " What about a drink? " " It's supposed to be bad for you. It said in Black's to avoid all alcohol. You shouldn't drink. " " Molo! " he shouted. 'Yes Bwana. " " Bring whiskey-soda. " " Yes Bwana. " " You shouldn't, " she said. " That's what I mean by giving up. It says it's bad for you. I know it's bad for you. " " No, " he said. " It's good for me. " So now it was all over, he thought. So now he would never have a chance to finish it. So this was the way it ended in a bickering over a drink. Since the gangrene started in his right leg he had no pain and with the pain the horror had gone and all he felt now was a great tiredness and anger that this was the end of it. For this, that now was coming, he had very little curiosity. For years it had obsessed him; but now it meant nothing in itself. It was strange how easy being tired enough made it. Now he would never write the things that he had saved to write until he knew enough to write them well. Well, he would not have to fail at trying to write them either. Maybe you could never write them, and that was why you put them off and delayed the starting. Well he would never know, now. " I wish we'd never come, " the woman said. She was looking at him holding the glass and biting her lip. " You never would have gotten anything like this in Paris. You always said you loved Paris. We could have stayed in Paris or gone anywhere. I'd have gone anywhere. I said I'd go anywhere you wanted. If you wanted to shoot we could have gone shooting in Hungary and been comfortable. " | -- Они кружат около каждой стоянки. Обычно их просто не замечаешь. Ты не умрешь, если сам не сдашься! -- Где ты это вычитала? Боже, до чего ты глупа! -- Тогда думай о ком-нибудь другом. --Ну уж нет! -- сказал он. -- Хватит с меня этого занятия. Он откинулся на подушку и несколько минут лежал молча, глядя на струившийся от зноя воздух и на кромку зеленевшего вдали кустарника. Там ходили барашки, крохотные и белые на желтом фоне, а еще дальше виднелось стадо зебр, совсем белых рядом с зелеными кустами. Место для стоянки было выбрано отличное -- под большими деревьями, у подножия холма, хорошая вода, а в двух шагах почти пересохший источник, над которым по утрам летали куропатки. -- Хочешь, я почитаю вслух? -- спросила она снова. Она сидела возле койки на складном парусиновом стуле. -- Вот и ветерок поднимается. -- Нет, спасибо. -- Может быть, грузовик скоро придет. -- Мне совершенно безразлично, придет он или не придет. -- А мне не безразлично. -- У нас всегда так: что не безразлично тебе, безразлично мне. -- Нет, не всегда, Гарри. Надо бы выпить. Тебе это вредно. У Блэка сказано -- воздерживаться от алкоголя. Тебе нельзя пить. Моло! -- крикнул он. Да, бвана. Принеси виски с содовой. Да, бвана. Тебе нельзя пить, -- сказала она. -- Ты сдаешься, об этом я и говорила. Ведь там же сказано, что пить вредно. Я знаю, что тебе это вредно. Нет, -- сказал он. -- Мне это полезно. Значит, теперь уже ничего не поделаешь, думал он. Значит, теперь он ничего не доведет до конца. Значит, вот чем все это завершается -- пререканиями из-за виски. С тех пор как на правой ноге у него началась гангрена, боль прекратилась, а вместе с болью исчез и страх, и он ощущал теперь только непреодолимую усталость и злобу, оттого что таков будет конец. То, что близилось, не вызывало у него ни малейшего любопытства. Долгие годы это преследовало его, но сейчас это уже ничего не значило. Странно, что именно усталость так все облегчает. Теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалось до тех пор, пока он не будет знать достаточно, чтобы написать об этом как следует. Что ж, по крайней мере, он не потерпит неудачи. Может быть, у него все равно ничего бы не вышло, поэтому он и откладывал свои намерения в долгий ящик и никак ее мог взяться за перо. Впрочем, теперь правды никогда не узнаешь. -- Не надо было приезжать сюда, --сказала женщина. Она смотрела на стакан у него в руке и кусала губы. --В Париже ничего подобного с тобой бы не случилось. Ты всегда говорил, что любишь Париж. Можно было бы остаться в Париже или уехать куда-нибудь еще. Я бы поехала куда угодно. Я же говорила, что поеду, куда только ты захочешь. Если тебе хотелось поохотиться, мы могли. бы поехать в Венгрию, там все было бы к нашим услугам. |
| " Your bloody money, " he said. " That's not fair, " she said. " It was always yours as much as mine. I left everything and I went wherever you wanted to go and I've done what you wanted to do. But I wish we'd never come here. " " You said you loved it. " " I did when you were all right. But now I hate it. I don't see why that had to happen to your leg. What have we done to have that happen to us? " " I suppose what I did was to forget to put iodine on it when I first scratched it. Then I didn't pay any attention to it because I never infect. Then, later, when it got bad, it was probably using that weak carbolic solution when the other antiseptics ran out that paralyzed the minute blood vessels and started the gangrene. " He looked at her, " What else? " " I don't mean that. " " If we would have hired a good mechanic instead of a half baked kikuyu driver, he would have checked the oil and never burned out that bearing in the truck. " " I don't mean that. " " If you hadn't left your own people, your goddamned Old Westbury, Saratoga, Palm Beach people to take me on —" " Why, I loved you. That's not fair. I love you now. I'll always love you. Don't you love me? " " No, " said the man. " I don't think so. I never have. " " Harry, what are you saying? You're out of your head. " " No. I haven't any head to go out of. " " Don't drink that, " she said. " Darling, please don't drink that. We have to do everything we can. " " You do it, " he said. " I'm tired. " Now in his mind he saw a railway station at Karagatch and he was standing with his pack and that was the headlight of the Simplon-Orienf' cutting the dark now and he was leaving Thrace then after the retreat. That was one of the things he had saved to write, with, in the morning at breakfast, looking out the window and seeing snow on the mountains in Bulgaria and Nansen's Secretary asking the old man if it were snow and the old man looking at it and saying, No, that's not snow. It's too early for snow. And the Secretary repeating to the other girls, No, you see. It's not snow and them all saying, It's not snow we were mistaken. But it was the snow all right and he sent them on into it when he evolved exchange of populations. And it was snow they tramped along in until they died that winter. It was snow too that fell all Christmas week that year up in the Gauertal that year they lived in the woodcutter's house with the big square porcelain stove that filled half the room, and they slept on mattresses filled with beech leaves, the time the deserter came with his feet bloody in the snow. He said the police were right behind him and they gave him woolen socks and held the gendarmes talking until the tracks had drifted over. In Schrunz on Christmas day, the snow was so bright it hurt your eyes when you looked out from the weinstube and saw every one coming home from church. That was where they walked up the sleigh-smoothed urine-yellow road along the river with the steep pinehills, skis heavy on the shoulder, and where they ran that great run down the glacier above the Madlener-haus the snow as smooth to see as cake frosting and as light as powder and he remembered the noiseless rush the speed made as you dropped down like a bird. | -- Всему виной твои поганые деньги, -- сказал он. -- Это несправедливо, -- сказала она. -- Они столько же твои, сколько и мои. Я все бросила и ездила за тобой всюду, куда тебе хотелось, и я делала все, что тебе хотелось. Но сюда не надо было приезжать. -- Ты же говорила, что тебе здесь нравится. -- Да, когда ты был здоров. А сейчас здесь невыносимо. Я не понимаю, почему у тебя должна была разболеться нога. Чем мы это заслужили" что мы такое сделали? -- Я сделал вот что: сначала забыл прижечь йодом царапину на колене. Потом перестал думать об этом, потому что до сих пор никакая инфекция ко мне не приставала. Потом, когда нога разболелась, я примачивал ранку слабым раствором карболки, так как другие дезинфицирующие средства у нас вышли. От этого закупорились мелкие сосуды, началась гангрена. -- Он взглянул на нее. -- Что еще? -- Я не об этом. -- Если бы мы наняли настоящего шофера, а не какого-то идиота-туземца, он проверил бы уровень масла в моторе и не пережег бы подшипник. -- Я не об этом. -- Если бы ты не распростилась со своими друзьями, со всей этой сворой из Уэстбери, Саратоги, Палм-Бича и не ушла ко мне... -- Это несправедливо. Ведь я любила тебя. И сейчас люблю. И всегда буду любить. Разве ты меня не любишь? -- Нет, -- сказал он. -- По-моему, нет. По-моему, я тебя никогда не любил. -- Что ты говоришь, Гарри? Ты сошел с ума. -- Нет. Мне сходить не с чего, при всем желании. -- Не пей виски, -- сказала она. -- Милый, я прощу тебя, не пей. Мы должны сделать все, что в наших силах. -- Делай ты, -- сказал он. -- А я устал. Сейчас он видел перед собой вокзал в Карагаче. Он уезжал тогда из Фракии после отступления и стоял с вещевым мешком за плечами, глядя, как фонарь экспресса Симплон-- Ориент рассекает темноту. Вот это он тоже откладывал впрок, и еще про утренний завтрак и про то, как смотрели из окна и видели снег на горах в Болгарии, и секретарша Нансеновской миссии спросила шефа, неужели это снег, и старик посмотрел туда и сказал: нет, это не снег. Для снега слишком рано. И секретарша повторила, обращаясь к другим девушкам: вы слышали? Это не снег, и они хором: это не снег, мы ошиблись. Не это был снег, самый настоящий снег, и шеф заслал туда, в горы, уйму народу, когда начался обмен населения. Людям пришлось пробираться по глубоким заносам, и они погибли в ту зиму все до одного. В Гауэртале в тот год на рождество тоже шел снег. В тот год, когда они жили в домике дровосека с квадратной изразцовой печкой, которая занимала полкомнаты, и спали на тюфяках, набитых буковыми листьями. Тогда же в домик пришел дезертир, и на снегу от его ног тянулись кровавые следы. Он сказал, что за ним гонятся, и они дали ему шерстяные носки и отвлекли жандармов разговорами, пока следы не замело. В Шрунсе на первый день рождества снег так блестел, что глазам было больно смотреть из окна Weinstube (кабачок (нем. ). ) на прихожан расходившихся после церковной службы по домам. Там же, в Шрунсе, они поднимались по укатанной санями, желтой от конской мочи дороге вдоль реки, мимо крутых гор, поросших сосновым лесом, -- поднимались пешком, неся тяжелые лыжи на плече; и там же они совершили великолепный спуск на лыжах вниз по леднику над Мадленер-Хаус; снег был гладкий, как сахарная глазурь, и легкий, как порошок, и он помнил бесшумный от быстроты полет, когда подаешь камнем вниз, точно птица. |
| They were snow-bound a week in the Madlener-haus that time in the blizzard playing cards in the smoke by the lantern light and the stakeswere higher all the time as Herr Lent lost more. Finally he lost it all. Everything, the skischule money and all the season s profit and then his capital. He could see him with his long nose, picking up the cards and then opening, " Sans Voir. " There was always gambling then. When there was no snow you gambled and when there was too much you gambled. He thought of all the time in his life he had spent gambling. But he had never written a line of that, nor of that cold, bright Christmas day with the mountains showing across the plain that Barker had flown across the lines to bomb the Austrian officers' leave train machine-gunning them as they scattered and ran. He remembered Barker afterwards coming into the mess and starting to tell about it. And how quiet it got and then somebody saying, " You bloody murderous bastard. " Those were the same Austrians they killed then that he skied with later. No not the same. Hans, that he skied with all that year, had been in the Kaiser-Jtigers and when they went hunting hares together up the little valley above the sawmill they had talked of the fighting on Pasubio and of the attack on Pertica and Asalone and he had never written a word of that. Nor of Monte Corno nor the Siete Commum nor of Arsiedo How many winters had he lived in the Voral-berg and the Arlberg? It was four and then he remembered the man who had the fox to sell when they had walked into Bludenz that time to buy presents, and the cherry-pit taste of good kirsch the fast-slipping rush of running powder-snow on crust, singing " Hi! Ho! said Roily! " as you ran down the last stretch to the steep drop, taking it straight, then running the orchard inthree turns and out across the ditch and onto the icy road behind the inn. Knocking your bindings loose, kicking the skis free and leaning them up against the wooden wall of the inn, the lamplight coming from the window, where inside, in the smoky, new-wine smelling warmth, they were playing the accordion. " Where did we stay in Paris? " he asked the woman who was sitting by him in a canvas chair, now, in Africa. " At the Crillon. You know that. " " Why do I know that? " " That's where we always stayed. " " No. Not always. " " There and at the Pavillion Henri-Quatre in St. Germain. You said you loved it there. " " Love is a dunghill, " said Harry. " And I'm the cock that gets on it to crow. " " If you have to go away, " she said, " is it absolutely necessary to kill off everything you leave behind? I mean do you have to take away everything? Do you have to kill your horse, and your wife and burn saddle and your armor? " " Yes, " he said. " Your damned money was my armor. My Swift and my Armor. " " Don't. " " All right. I'll stop that. I don't want to hurt you. " | Они застряли в Мадленер-Хаус на целую неделю из-за бурана, играли в карты при свете дымящего фонаря, и ставки поднимались все выше и выше, по мере того как проигрывал герр Ленц. Наконец он проиграл все дочиста. Все -- деньги лыжной школы, доход за целый сезон, потом все свои сбережения. Он видел его, как живого, --длинноносый, берет карты со стола и ставит " Sans voir" (втемную (франц. ). ). Игра шла тогда круглые сутки. Снег валит -- играют. Метели нет, -- играют. Он подумал о том, сколько времени ушло у него в жизни на карты. Но он не написал ни строчки ни об этом, ни о том холодном, ясном рождественском дне, когда горы четко виднелись по ту сторону долины, над которой Баркер перелетел линию фронта, чтобы бомбить поезд с австрийскими офицерами, уезжавшими с позиций домой, поливал их пулеметным огнем, когда они рассыпались и побежали кто куда. Он вспомнил, как Баркер зашел потом в офицерскую столовую и начал рассказывать об этом. И как вдруг стало тихо и, кто-то сказал: " Зверь, сволочь паршивая". Австрийцы, которых они убивали тогда, были такие же, с какими он позднее ходил на лыжах. Нет, не такие же. Ганс, с которым он ходил на лыжах весь тот год, служил в егерском полку, и, охотясь вместе на зайцев в небольшой долине над лесопилкой, они говорили о боях у Пасубио и о наступлении под Петрикой и Асалоне, и он не написал об этом ни единой строчки. Ни о Монте-Корно, ни о Сьете-Коммуни, ни об Арсиеро. Сколько зим он прожил в Арльберге и Форарльберге? Четыре, и тут он вспомнил человека, который продавал лису, когда они шли в Блуденц покупать подарки, и славный кирш с привкусом вишневых косточек, вихрь легкого, как порошок, снега, разлетающегося по насту, песню " Хай-хо, наш Ролли! " на последнем перегоне перед крутым спуском, и прямо вниз, не сворачивая, потом тремя рывками через сад, дальше канава, а за ней обледенелая дорога позади гостиницы. Крепление долой, сбрасываешь с ног лыжи и ставишь их к деревянной стене, а из окна свет лампы, и там, в комнате, в дымном, пахнущем молодым вином тепле играют на аккордеоне. -- Где мы останавливались в Париже? --спросил он женщину, которая сидела рядом с ним на складном стуле -- здесь, в Африке. В отеле " Крийон". Ты же сам знаешь. Почему я должен это знать? Мы всегда там останавливались. Нет, не всегда. Там и в " Павильоне Генриха Четвертого" в Сен-Жерменском предместье. Ты говорил, что любишь эти места. Любовь -- навозная куча, -- сказал Гарри. -- А я петух, который взобрался на нее и кричит кукареку. Если ты правда умираешь, -- сказала она, -- неужели тебе нужно убить все, что остается после тебя? Неужели ты все хочешь взять с собой? Неужели ты хочешь убить своего коня и свою жену, сжечь свое седло и свое оружие? Да, -- сказал он. -- Твои проклятые деньги -- вот мое оружие, и с ними я был в седле. Перестань. Хорошо. Больше не буду. Я не хочу обижать тебя. |
| " It's a little bit late now. " " All right then. I'll go on hurting you. It's more amusing. The only thing I ever really liked to do with you I can't do now. " " No, that's not true. You liked to do many things and everything you wanted to do I did. " " Oh, for Christ sake stop bragging, will you? " He looked at her and saw her crying. " Listen, " he said. " Do you think that it is fun to do this? I don't know why I'm doing it. It's trying to kill to keep yourself alive, I imagine. I was all right when we started talking. I didn't mean to start this, and now I'm crazy as a coot and being as cruel to you as I can be. Don't pay any attention, darling, to what I say. I love you, really. You know I love you. I've never loved any one else the way I love you. " He slipped into the familiar lie he made his bread and butter by. " You're sweet to me. " " You bitch, " he said. " You rich bitch. That's poetry. I'm full of poetry now. Rot and poetry. Rotten poetry. " " Stop it. Harry, why do you have to turn into a devil now? " " I don't like to leave anything, " the man said. " I don't like to leave things behind. " It was evening now and he had been asleep. The sun was gone behind the hill and there was a shadow all across the plain and the small animals were feeding close to camp; quick dropping heads and switching tails, he watched them keeping well out away from the bush now. The birds no longer waited on the ground. They were all perched heavily in a tree. There were many more of them. His personal boy was sitting by the bed. " Memsahib's gone to shoot, " the boy said. " Does Bwana want? " " Nothing. " She had gone to kill a piece of meat and, knowing how he liked to watch the game, she had gone well away so she would not disturb this little pocket of the plain that he could see. She was always thoughtful, he thought. On anything she knew about, or had read, or that she had ever heard. It was not her fault that when he went to her he was already over. How could a woman know that you meant nothing that you said; that you spoke only from habit and to be comfortable? After he no longer meant what he said, his lies were more successful with women than when he had told them the truth. It was not so much that he lied as that there was no truth to tell. He had had his life and it was over and then he went on living it again with different people and more money, with the best of the same places, and some new ones. You kept from thinking and it was all marvellous. You were equipped with good insides so that you did not go to pieces that way, the way most of them had, and you made an attitude that you cared nothing for the work you used to do, now that you could no longer do it. But, in yourself, you said that you would write about these people; about the very rich; that you were really not of them but a spy in their country; that you would leave it and write of it and for once it would be written by some one who knew what he was writing of. But he would never do it, because each day of not writing, of comfort, of being that which he despised, dulled his ability and softened his will to work so that, finally, he did no work at all. The people he knew now were all much more comfortable when he did not work. Africa was where he had been happiest in the good time of his life, so he had come out here to start again. They had made this safari with the minimum of comfort. There was no hardship; but there was no luxury and he had thought he could get back into training that way. That in some way he could work the fat off his soul the way a fighter went into the mountains to work and train in order to burn it out of his body. | Не поздно ли ты спохватился? Хорошо. Тогда буду обижать. Так веселее. То единственное, что я любил делать с тобой, сейчас мне недоступно. Нет, неправда. Ты любил и многое другое, и все, что хотелось делать тебе, делала и я. Ради бога, перестань хвалиться. Он взглянул на нее и увидел, что она плачет. -- Послушай, -- сказал он. -- Ты думаешь, мне приятно? Я сам не знаю, зачем я это делаю. Убиваешь, чтобы чувствовать, что ты еще жив, -- должно быть, так. Когда мы начали разговаривать, все было хорошо. Я не знал, к чему это приведет, а сейчас у меня ум за разум зашел, и я мучаю тебя. Ты не обращай на меня внимания, дорогая. Я люблю тебя. Ты же знаешь, что люблю. Я никого так не любил, как тебя. -- Он свернул на привычную дорожку лжи, которая давала ему хлеб его насущный. -- Какой ты милый. -- Сука, -- сказал он. -- У суки щедрые руки. Это поэзия. Я сейчас полон поэзии. Скверны и поэзии. Скверны и поэзии. -- Замолчи, Гарри. Что ты беснуешься? -- Я ничего не оставлю, -- сказал он. -- Я ничего не хочу оставлять после себя. Наступил вечер, и он проснулся. Солнце зашло за холм, и всю долину покрыла тень. Мелкие животные паслись теперь почти у самых палаток, и он смотрел, как они все дальше отходят от кустарника, головами то и дело пропадают к траве, крутят хвостиками. Птицы уже не дежурили, сидя на земле. Они грузно облепили дерево. Их заметно прибыло. Его бой сидел возле койки. -- Мемсаиб пошла стрелять, -- сказал бой. -- Бвана что-нибудь нужно? -- Нет. Она пошла подстрелить какую-нибудь дичь к обеду и, зная, как он любит смотреть на животных, забралась подальше, чтобы не потревожить тот уголок долины, который виден ему с койки. Она все помнит, подумал он. Все, что узнала, или прочла, или просто услышала. Разве это ее вина, что он пришел к ней уже конченым. Откуда женщине знать, что за словами, которые говорятся ей, ничего нет, что говоришь просто в силу привычки и ради собственного спокойствия. Когда он перестал придавать значение своим словам, его ложь имела больше успеха у женщин, чем правда. Плохо не то, что он лгал, а то, что вместо правды была пустота. Жизнь свою он прожил, она давно кончилась, а он все еще жил, но теперь уже среди других людей, и денег теперь было больше, и из всех знакомых мест он выбирал лучшие, бывал и в новых местах. Главное было не думать, и тогда все шло замечательно. Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занят раньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самых богатых; что ты не из их племени -- ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что в конце концов он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела. |
| She had liked it. She said she loved it. She loved anything that was exciting, that involved a change of scene, where there were new people and where things were pleasant. And he had felt the illusion of returning strength of will to work. Now if this was how it ended, and he knew it was, he must not turn like some snake biting itself because its back was broken. It wasn't this woman's fault. If it had not been she it would have been another. If he lived by a lie he should try to die by it. He heard a shot beyond the hill. She shot very well this good, this rich bitch, this kindly care-taker and destroyer of his talent. Nonsense. He had destroyed his talent himself. Why should he blame this woman because she kept him well? He had destroyed his talent by not using it, by betrayals of himself and what he believed in, by drinking so much that he blunted the edge of his perceptions, by laziness, by sloth, and by snobbery, by pride and by prejudice, by hook and by crook. What was this? A catalogue of old books? What was his talent anyway? It was a talent all right but instead of using it, he had traded on it. It was never what he had done, but always what he could do. And he had chosen to make his living with something else instead of a pen or a pencil. It was strange, too, wasn't it, that when he fell in love with another woman, that woman should always have more money than the last one? But when he no longer was in love, when he was only lying, as to this woman, now, who had the most money of all, who had all the money there was, who had had a husband and children, who had taken lovers and been dissatisfied with them, and who loved him dearly as a writer, as a man, as a companion and as a proud possession; it was strange that when he did not love her at all and was lying, that he should be able to give her more for her money when he had really loved. We must all be cut out for what we do, he thought. However you make your living is where your talent lies. He had sold vitality, in one form or another, all his life and when your affections are not too involved you give much better value for the money. He had found that out but he would never write that, now, either. No, he would not write that, although it was well worth writing. Now she came in sight, walking across the open toward the camp. She was wearing jodphurs and carrying her rifle. The two boys had a Tommie slung and they were coming along behind her. She was still a good-looking woman, he thought, and she had a pleasant body. She had a great talent and appreciation for the bed, she was not pretty, but he liked her face, she read enormously, liked to ride and shoot and, certainly, she drank too much. Her husband had died when she was still a comparatively young woman and for a while she had devoted herself to her two just-grown children, who did not need her and were embarrassed at having her about, to her stable of horses, to books, and to bottles. She liked to read in the evening before dinner and she drank Scotch and soda while she read. By dinner she was fairly drunk and after a bottle of wine at dinner she was usually drunk enough to sleep. That was before the lovers. After she had the lovers she did not drink so much because she did not have to be drunk to sleep. But the lovers bored her. She had been married to a man who had never bored her and these people bored her very much. | Ей нравилось здесь. Она говорила, что любит такую жизнь. Она любила все, что волнует, что влечет за собой перемену обстановки, любила новых людей, развлечения. И он уже тешил себя надеждой, что желание работать снова крепнет в нем. Теперь, если это конец, а он знал, что это конец, стоит ли корчиться и кусать самого себя, точно змея, которой перешибли хребет. Эта женщина ни в чем не виновата. Не будь ее, была бы другая. Если вся жизнь прошла во лжи, надо и умереть с ней. Он услышал звук выстрела за холмом. У нее точный прицел, у этой доброй суки, у которой щедрые руки, у этой ласковой опекунши и губительницы его таланта. Чушь. Он сам погубил свой талант. Зачем сваливать все на женщину, которая виновата только в том, что обставила его жизнь удобствами. Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством, всеми правдами и неправдами. Что же сказать про его талант? Талант был, ничего не скажешь, но вместо того чтобы применять его, он торговал им. Никогда не было: я сделал то-то и то-то; было: я мог бы сделать, И он предпочел добывать средства к жизни не пером, а другими способами. И ведь это неспроста, -- правда? -- что каждая новая женщина, в которую он влюблялся, была богаче своей предшественницы. Но когда влюбленность проходила, когда он только лгал, как теперь вот этой женщине, которая была богаче всех, у которой была уйма денег, у которой когда-то были муж и дети, которая и до него имела любовников, но не находила в этом удовлетворения, а его любила нежно, как писателя, как мужчину, как товарища и как драгоценную собственность, -- не странно ли, что, не любя ее, заменив любовь ложью, он не мог давать ей больше за ее деньги, чем другим женщинам, которых действительно любил. Все мы, верно, созданы для своих дел, подумал он. Твой талант выражается в том, как ты зарабатываешь себе на кусок хлеба. Он только и делал, что в той или иной форме продавал свои силы, а когда чувства нет, то за полученные деньги даешь товар лучшего качества. Он убедился в этой истине, но и о ней он теперь уже никогда не напишет. Да, он не напишет об этом, а написать стоило бы. Вот она появилась из-за холма, идет по долине к палаткам. На ней бриджи, в руках она держит ружье. Бои шагают следом и тащат барашка на палке. Она все еще интересная женщина, подумал он, и у нее хорошее тело. Она очень талантлива в любовных делах и понимает в них толк; хорошенькой ее не назовешь, но ему нравилось ее лицо, она массу читала, любила верховую саду, охоту и, конечно, слишком много пила. Муж у нее умер, когда она была еще сравнительно молодой женщиной, и после его смерти она вся ушла, правда, ненадолго, в своих уже подросших детей, которым это было совсем не нужно и только тяготило их, в свою конюшню, книги и вино. Она любила читать по вечерам перед обедом и, читая, пила виски с содовой. К обеду она выходила пьяная, и бутылки вина, выпитой за столом, ей было достаточно, чтобы заснуть. Все это было до любовников. Когда у нее появились любовники, она стала меньше пить, потому что теперь сон приходил и без вина. Но с любовниками она скучала. Она была замужем за человеком, с которым никогда не было скучно, а с этими она очень скучала. |
| Then one of her two children was killed in a plane crash and after that was over she did not want the lovers, and drink being no anaesthetic she had to make another life. Suddenly, she had been acutely frightened of being alone. But she wanted some one that she respected with her. It had begun very simply. She liked what he wrote and she had always envied the life he led. She thought he did exactly what he wanted to. The steps by which she had acquired him and the way in which she had finally fallen in love with him were all part of a regular progression in which she had built herself a new life and he had traded away what remained of his old life. He had traded it for security, for comfort too, there was no denying that, and for what else? He did not know. She would have bought him anything he wanted. He knew that. She was a damned nice woman too. He would as soon be in bed with her as any one; rather with her, because she was richer, because she was very pleasant and appreciative and because she never made scenes. And now this life that she had built again was coming to a term because he had not used iodine two weeks ago when a thorn had scratched his knee as they moved forward trying to photograph a herd of waterbuck standing, their heads up, peering while their nostrils searched the air, their ears spread wide to hear the first noise that would send them rushing into the bush. They had bolted, too, before he got the picture. Here she came now. He turned his head on the cot to look toward her. " Hello, " he said. " I shot a Tommy ram, " she told him. " He'll make you good broth and I'll have them mash some potatoes with the Klim. How do you feel? " " Much better. " " Isn't that lovely? You know I thought perhaps you would. You were sleeping when I left. " " I had a good sleep. Did you walk far? " " No. Just around behind the hill. I made quite a good shot on the Tommy. " " You shoot marvellously, you know. " " I love it. I've loved Africa. Really. If you're all right it's the most fun that I've ever had. You don't know the fun it's been to shoot with you. I've loved the country. " " I love it too. " " Darling, you don't know how marvellous it is to see you feeling better. I couldn't stand it when you felt that way. You won't talk to me like that again, will you? Promise me? " " No, " he said. " I don't remember what I said. " " You don't have to destroy me. Do you? I'm only a middle-aged woman who loves you and wants to do what you want to do. I've been destroyed two or three times already. You wouldn't want to destroy me again, would you? " " I'd like to destroy you a few times in bed, " he said. " Yes. That's the good destruction. That's the way we're made to be destroyed. The plane will be here tomorrow. " " How do you know? " " I'm sure. It's bound to come. The boys have the wood all ready and the grass to make the smudge. I went down and looked at it again today. There's plenty of room to land and we have the smudges ready at both ends. " | Потом ее сын погиб в воздушной катастрофе, и после этого она покончила с любовниками, а так как виски не утоляло боли, приходилось начинать какую-то другую жизнь. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество и испугалась. Но ей нужен был человек, которого можно уважать. Все началось очень просто. Ей нравились его книги, и она всегда завидовала его образу жизни. Ей казалось, что он делает именно то, что ему хочется делать. Шаги, предпринятые ею, чтобы завладеть им, то, как она в конце концов полюбила его, -- все это вошло в некую обратно пропорциональную прогрессию, в которой она строила новую жизнь, а он продавал остатки своей прежней жизни. Он продавал ее, чтобы получить взамен обеспеченное существование, чтобы получить комфорт, -- этого отрицать нельзя, -- и что еще? Кто знает? Она купила бы ему все, исполнила бы любое его желание. В этом он не сомневался. К тому же как женщина она была замечательна. Он ничего не имел против того, чтобы сойтись именно с ней; пожалуй, с ней даже скорее, чем с какой-нибудь другой женщиной, потому что она была богаче, потому что она была очень приятна и понимала толк в любви и никогда не устраивала сцен. А теперь жизнь, которую она построила заново, приближалась к концу, потому что две неделя назад он не прижег йодом колена, оцарапанного о колючку, когда они пробирались в зарослях, чтобы сфотографировать стадо антилоп, стоявших, высоко подняв головы, всматривавшихся вперед, -- ноздри жадно вбирают воздух, уши в струнку, малейший шорох -- и умчатся в кусты. И они удрали, не дав ему времени щелкнуть аппаратом. Вот она, пришла. Он повернул голову на подушке, навстречу ей, и сказал: -- Хэлло! -- Я подстрелила барашка, -- сказала она. -- Дадим тебе вкусного бульону, и я велю еще приготовить картофельное пюре на порошковом молоке. Как ты себя чувствуешь? -- Гораздо лучше. -- Вот хорошо! Знаешь, я так и думала, что тебе будет лучше. Ты спал, когда я ушла. -- Я хорошо выспался. Ты далеко забралась? -- Нет. Только обогнула холм. Знаешь, я ловко его подстрелила. -- Ты замечательно стреляешь. -- Я люблю охоту. И Африку полюбила. Правда. Если ты поправишься, я так и буду считать, что эта поездка самое интересное, что у меня было в жизни. Если бы ты знал, как мне интересно охотиться вместе с тобой. Я полюбила Африку. Я тоже ее люблю. Милый, если бы ты только знал, как это замечательно, что тебе лучше. Я просто не могу, когда ты становишься таким, как сегодня утром. Ты больше не будешь так говорить со мной? Обещаешь? Хорошо. Не буду, --сказал он. --Я не помню, что я говорил. Зачем мучить меня? Не надо. Я всего только пожилая женщина, которая любит тебя и хочет делать то, что хочется делать тебе. Меня уже столько мучили. Ты не станешь меня мучить, ведь нет? Я бы с удовольствием помучил тебя в постели, -- сказал он. Вот это другое дело. Для этого мы и созданы. Завтра прилетит самолет. Откуда ты знаешь? Я в этом уверена. Он обязательно прилетит. Бои приготовили хворост и траву для дымовых костров. Я сегодня опять ходила туда посмотреть. Места для посадки достаточно, и мы разожжем костры по обеим сторонам |
| " What makes you think it will come tomorrow? " " I'm sure it will. It's overdue now. Then, in town, they will fix up your leg and then we will have some good destruction. Not that dreadful talking kind. " " Should we have a drink? The sun is down. " " Do you think you should? " " I'm having one. " " We'll have one together. Molo, letti dui whiskey-soda! " she called. " You'd better put on your mosquito boots, " he told her. " I'll wait till I bathe... " While it grew dark they drank and just before it was dark and there was no longer enough light to shoot, a hyena crossed the open on his way around the hill. " That bastard crosses there every night, " the man said. " Every night for two weeks. " " He's the one makes the noise at night. I don't mind it. They're a filthy animal though. " Drinking together, with no pain now except the discomfort of lying in the one position, the boys lighting a fire, its shadow jumping on the tents, he could feel the return of acquiescence in this life of pleasant surrender. She was very good to him. He had been cruel and unjust in the afternoon. She was a fine woman, marvellous really. And just then it occurred to him that he was going to die. It came with a rush; not as a rush of water nor of wind; but of a sudden evil-smelling emptiness and the odd thing was that the hyena slipped lightly along the edge of it. " What is it, Harry? " she asked him. " Nothing, " he said. " You had better move over to the other side. To windward. " " Did Molo change the dressing? " " Yes, I'm just using the boric now. " " How do you feel? " " A little wobbly. " " I'm going in to bathe, " she said. " I'll be right out. I'll eat with you and then we'll put the cot in. So, he said to himself, we did well to stop the quarrelling. He had never quarrelled much with this woman, while with the women that he loved he had quarrelled so much they had finally, always, with the corrosion of the quarrelling, killed what they had together. He had loved too much, demanded too much, and he wore it all out. He thought about alone in Constantinople that time, having quarrelled in Paris before he had gone out. He had whored the whole time and then, when that was over, and he had failed to kill his loneliness, but only made it worse, he had written her, the first one, the one who left him, a letter telling her how he had never been able to kill it... How when he thought he saw outside the Regence one time it made him go all faint and sick inside, and that he would follow a woman who looked like her in some way, along the Boulevard, afraid to see it was not she, afraid to lose the feeling it gave him. How every one he had slept with had only made him miss her more. How what she had done could never matter since he knew he could not cure himself of loving her. | Почему ты думаешь, что он прилетит завтра? Я уверена, что прилетит. Пора уже. В городе твою ногу вылечат, и тогда мы помучаем друг друга по-настоящему. Не так, как ты мучил меня сегодня своими разговорами. Давай выпьем? Солнце уже село. Тебе, пожалуй, не стоит. А я буду. Тогда выпьем вместе. Мало, принеси нам виски с содовой, -- крикнула она. Ты бы надела высокие башмаки, а то москиты налетят, -- сказал он ей. Я сначала помоюсь. Пока надвигалась темнота, они пили, а перед тем как совсем стемнело и стрелять было уже нельзя, по долине пробежала гиена и скрылась за холмом. -- Эта дрянь каждый вечер здесь бегает, -- сказал он. -- Каждый вечер две недели подряд. -- Это та самая, что воет по ночам. Пусть ее, мне она не мешает. Хотя они очень противные. Теперь, когда он потягивал вместе с ней виски и боль исчезла, -- только неудобно лежать, не меняя положения, а бои разводили костер и тень от него металась по стенкам палаток, -- он чувствовал, как к нему снова возвращается примиренность с этой жизнью, ставшей приятной неволей. Она очень добра к нему. Он был жесток и несправедлив сегодня утром. Она хорошая женщина, просто замечательная женщина. И в эту минуту он вдруг понял, что умирает. Это налетело вихрем; не так, как налетает дождь или ветер, а вихрем внезапной, одуряющей смрадом пустоты, и самое странное было то, что по краю этой пустоты неслышно скользнула гиена. -- Ты что, Гарри? -- спросила она. -- Ничего, -- сказал он. -- Ты бы пересела. Так чтобы ветер был с твоей стороны. -- Мало сделал тебе перевязку? -- Да. Я наложил примочку из борной. -- Как ты себя чувствуешь? -- Слабость немножко. -- Я пойду помоюсь, -- сказала она. -- Это недолго. Мы поедим вместе, а потом надо внести койку. " Значит, -- сказал он самому себе, -- мы хорошо сделали, что прекратили ссоры". Он никогда особенно не ссорился с этой женщиной, а с теми, которых любил, ссорился так часто, что под конец ржавчина ссор неизменно разъедала все, что связывало их. Он слишком сильно любил, слишком многого требовал и в конце концов оставался ни с чем. Он думал о том, как было тогда в Константинополе, -- один, после ссоры в Париже перед самым отъездом. Он развратничал все те дни, а потом, когда опомнился и чувство одиночества не только не прошло" а стало еще острее, он написал ей, первой, той, которая бросила его, написал о том, что ему так и не удалось убить в себе это... О том, как ему показалось однажды, что она прошла мимо Regence, и у него все заныло внутри, и о том, что если какая-нибудь женщина чем-то напоминала ее, он шел за ней по бульвару, боясь убедиться, что это не она, боясь потерять то чувство, которое охватывало его при этом. О том, что все женщины, с которыми он спал, только сильнее заставляли его тосковать по ней. И что все то, что она сделала, не имеет никакого значения теперь, когда он убедился, что не может излечиться от этой любви. |
| He wrote this letter at the Club, cold sober, and mailed it to New York asking her to write him at the office in Paris. That seemed safe. And that night missing her so much it made him feel hollow sick inside, he wandered up past Taxim's, picked a girl up and took her out to supper. He had gone to a place to dance with her afterward, she danced badly, and left her for a hot Armenian slut, that swung her belly against him so it almost scalded. He took her away from a British gunner subaltern after a row. The gunner asked him outside and they fought in the street on the cobbles in the dark. He'd hit him twice, hard, on the side of the jaw and when he didn't go down he knew he was in for a fight. The gunner hit him in the body, then beside his eye. He swung with his left again and landed and the gunner fell on him and grabbed his coat and tore the sleeve off and he clubbed him twice behind the ear and then smashed him with his right as he pushed him away. When the gunner went down his head hit first and he ran with the girl because they heard the M. P. 's coming. They got into a taxi and drove out to Rimmily Hissa along the Bosphorus, and around, and back in the cool night and went to bed and she felt as over-ripe as she looked but smooth, rose-petal, syrupy, smooth-bellied, big-breasted and needed no pillow under her buttocks, and he left her before she was awake looking blousy enough in the first daylight and turned up at the Pera Palace with a black eye, carrying his coat because one sleeve was missing. That same night he left for Anatolia and he remembered, later on that trip, riding all day through fields of the poppies that they raised for opium and how strange it made you feel, finally, and all the distances seemed wrong, to where they had made the attack with the newly arrived Constantine officers that did not knoiv a goddamned thing, and the artillery had fired into the troops and the British observer had cried like a child. That was the day he'd first seen dead men wearing white ballet skirts and upturned shoes with pompons on them. The Turks had come steadily and lumpily and he had seen the skirted men running and the officers shooting into them and running then themselves and he and the British observer had run too until his lungs ached and his mouth was full of the taste of pennies and they stopped behind some rocks and there were the Turks coming as lumpily as ever. Later he had seen the things that he could never think of and later still he had seen much worse. So when he got back to Paris that time he could not talk about it or stand to have it mentioned. And there in the cafe as he passed was that American poet with a pile of saucers in front of him and a stupid look on his potato face talking about the Dada movement with a Roumanian who said his name was Tristan Tzara who always wore a monocle and had a headache, and, back at the apartment with his wife that now he loved again, the quarrel all over, the madness all over, glad to be home, the office sent his mail up to the flat. So then the letter in answer to the one he'd written came in on a platter one morning and when he saw the handwriting he went cold all over and tried to slip the letter underneath another. But his wife said, " Who is that letter from, dear? " and that was the end of the beginning of that. He remembered the good times with them all, and the quarrels. They always picked the finest places to have the quarrels. And why had they always quarrelled when he was feeling best? He had never written any of that because, at first, he never wanted to hurt any one and then it seemed as though there was enough to write without it. But he had always thought that he would write it finally. There was so much to write. He had seen the world change; not just the events; although he had seen many of them and had watched the people, but he had seen the subtler change and he could remember how the people were at different times. He had been in it and he had watched it and it was his duty to write of it; but now he never would. | Он писал это письмо в клубе, совершенно трезвый, и отправил его в Нью-Йорк, попросив ее ответить в Париж по адресу редакции. Казалось, это вполне безопасно. И в тот же вечер, истосковавшись по ней до чувства щемящей пустоты внутри, он подцепил около Таксима первую попавшуюся и пошел с ней ужинать. Потом они поехали в дансинг, танцевала она плохо, и он отделался от нее, пригласив какую-то разнузданную армянскую девку, которая, танцуя, так терлась об него животом, что его бросало в дрожь. Он отбил ее со скандалом у английского артиллериста. Артиллерист вызвал его на улицу, и они схватились там в темноте, на булыжной мостовой. Он ударил его два раза по скуле со всего размаху, но артиллерист не упал, и тогда он понял, что драка предстоит серьезная. Артиллерист ударил его в грудь, потом чуть ниже глаза. Он опять нанес длинный боковой удар левой, артиллерист вцепился ему в пиджак и оторвал рукав, а он съездил его два раза по уху и потом, оттолкнув от себя, нанес еще удар правой. Артиллерист повалился, стукнувшись головой о камни, а он поспешил удрать с женщиной, потому что к ним уже приближался военный патруль. Они взяли такси, поехали вдоль Босфора к Риммили-Хисса, сделали круг, потом обратно по свежему ночному воздуху и легли в постель, и она была такая же перезрелая, как и в платье, но шелковистая, как розовый лепесток, липкая, шелковистый живот, большие груди. Он ушел, когда она еще спала, и на рассвете вид у нее был здорово потасканный. Оттуда -- в Пера-Палас с подбитым глазом, пиджак под мышкой, потому что одного рукава не хватало. В тот же вечер он выехал в Анатолию, а на другой день поезд шел полями, засеянными маком, из которого добывают опиум, и сейчас он вспомнил, какое странное самочувствие у него было к концу дня, и какими обманчивыми казались расстояния последнюю часть пути перед фронтом, где проводили наступление с участием только что прибывших греческих офицеров, которые были форменными болванами, и артиллерия стреляла по своим, и английский военный наблюдатель плакал, как ребенок. В тот же день он впервые увидел убитых солдат в белых балетных юбочках и в туфлях с загнутыми кверху носками и с помпонами. Турки валили стеной, и он видел, как солдаты в юбочках бросились бежать, а офицеры стреляли по ним, а потом сами побежали, и он тоже повернул следом за английским наблюдателем и бежал так быстро, что у него заломило в груди, во рту был такой привкус, точно там полно медяков, и они укрылись за скалами, а турки все валили и валили. Позднее ему пришлось увидеть такое, чего он даже и в мыслях себе не мог представить; а потом он видел и гораздо худшее. Поэтому, вернувшись в Париж, он не мог ни говорить, ни слушать об этом. И когда он проходил мимо одного кафе в Париже, там сидел тот самый американский поэт, на столике перед ним гора блюдечек, и лицо у него глупое и рыхлое, как картофелина; поэт говорил о дадаистах с румыном, неким Тристаном Тцара, который носил монокль и всегда жаловался на головную боль; а потом снова в своей квартире, с женой, которую он теперь опять любил; ссоры как не бывало, безумия как не бывало, рад, что вернулся; почту из редакции присылают на дом. И вот однажды утром за завтраком ему подали ответ на письмо, которое он написал тогда, и, узнав почерк, он весь похолодел и хотел подсунуть письмо под другой конверт. Но жена спросила: " От кого это, милый? " -- и тут пришел конец тому, что только начиналось у них. Он вспомнил хорошие дни, проведенные с ними со всеми, и ссоры. Они всегда ухитрялись выбирать для ссор самые чудесные минуты. И почему это ссориться с ним надо было именно тогда, когда ему было хорошо? Он так и не написал об этом, потому что сначала ему никого не хотелось обидеть, а потом стало казаться, что и без того есть о чем писать. Но он всегда думал, что в конце концов напишет об этом. Столько всего было, о чем хотелось написать. Он следил за тем, как меняется мир; не только за событиями, хотя ему пришлось повидать их достаточно -- и событий и людей; нет, он замечал более тонкие перемены и помнил, как люди по-разному вели себя в разное время. Все это он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, но теперь уже не напишет. |
| " How do you feel? " she said. She had come out from the tent now after her bath. " All right. " " Could you eat now? " He saw Molo behind her with the folding table and the other boy with the dishes. " I want to write, " he said. " You ought to take some broth to keep your strength up. " " I'm going to die tonight, " he said. " I don't need my strength up. " " Don't be melodramatic, Harry, please, " she said. " Why don't you use your nose? I'm rotted half way up my thigh now. What the hell should I fool with broth for? Molo bring whiskey-soda. " " Please take the broth, " she said gently. " All right. " The broth was too hot. He had to hold it in the cup until it cooled enough to take it and then he just got it down without gagging. " You're a fine woman, " he said. " Don't pay any attention to me. " She looked at him with her well-known, well-loved face from Spur and Town and Country only a little the worse for drink, only a little the worse for bed, but Town and Country never showed those good breasts and those useful things and those lightly small-of-back-caressing hands, and as he looked and saw her well known pleasant smile, he felt death come again. This time there was no rush. It was a puff, as of a wind that makes a candle flicker and the flame go tall. " They can bring my net out later and hang it from the tree and build the fire up. I'm not going in the tent tonight. It's not worth moving. It's a clear night. There won't be any rain. " So this was how you died, in whispers that you did not hear. Well, there would be no more quarrelling. He could promise that. The one experience that he had never had he was not going to spoil now. He probably would. You spoiled everything. But perhaps he wouldn't. " You can't take dictation, can you? " " I never learned, " she told him. " That's all right. " There wasn't time, of course, although it seemed as though it telescoped so that you might put it all into one paragraph if you could get it right. There was a log house, chinked white with mortar on a hill above the lake. There was a bell on a pole by the door to call the people in to meals. Behind the house were fields and behind the fields was the timber. A line of lombardy poplars ran from the house to the dock. Other poplars ran along the point. A road went up to the hills along the edge of the timber and along that road he picked blackberries. Then that log house was burned down and all the guns that had been on deer foot racks above the open fire place were burned and afterwards their barrells, with the lead melted in the magazines, and the stocks burned away, lay out on the heap of ashes that were used to make lye for the big iron soap kettles, and you asked Grandfather if you could have them to play with, and he said, no. You see they were his guns still and he never bought any others. Nor did he hunt any more. The house was rebuilt in the same place out of lumber now and painted white and from its porch you saw the poplars and the lake beyond; but there were never any more guns. The barrels of the guns that had hung on the deer feet on the wall of the log house lay out there on the heap of ashes and no one ever touched them. | -- Как ты себя чувствуешь? -- Она уже помылась и вышла из палатки. -- Хорошо. -- Может быть, поешь теперь? -- За ее спиной он увидел Моло со складным столиком и второго боя с посудой. -- Я хочу писать, -- сказал он. -- Тебе надо выпить бульону, подкрепиться. -- Я сегодня умру, -- сказал он. -- Мне незачем подкрепляться. -- Не надо мелодрам, Гарри, -- сказала дна. -- Ты что, потеряла обоняние? Нога у меня наполовину сгнила. Очень мне нужен этот бульон! Моло, принеси виски с содовой. -- Выпей бульону, я прошу тебя, -- мягко сказала она. -- Хорошо. Бульон был очень горячий. Он долго студил его в чашке и потом выпил залпом, не поперхнувшись. -- Ты замечательная женщина, -- сказала она. -- Не обращай на менявнимание. Она повернулась к нему лицом -- такое знакомое, любимое лицо со страниц " Города и виллы", только чуть-чуть подурневшее от пьянства, только чуть-чуть подурневшее от любовных утех; но " Город и вилла" никогда не показывал этой красивой груди, и этих добротных бедер, и легко ласкающих рук, и, глядя на ее такую знакомую, приятную улыбку, он снова почувствовал близость смерти. На этот раз вихря не было. Был легкий ветерок, дуновение, от которого пламя свечи то меркнет, то вытягивается столбиком. -- Немного погодя вели принести сетку, пусть ее протянут от койки к дереву и разведут костер. Я не хочу перебираться в палатку на ночь. Не стоит труда. Ночь ясная. Дождя не будет. Значит, вот как умирают -- в шепоте, который еле различим. Ну что ж, по крайней мере, конец ссорам. Это он может пообещать. Он не станет портить то единственное, что ему никогда еще не приходилось испытывать на себе. Наверно, испортит. Ведь портишь все. А может быть, и не испортит. -- Ты не умеешь стенографировать? -- Нет, не умею, -- сказала она. -- Ничего, не важно. Времени, правда, уже не хватит, хотя все это так втиснуто одно в другое, что кажется, можно уложиться в один абзац, лишь бы только суметь. На горе у озера стоял бревенчатый домик, промазанный по щелям белой известью. Возле двери на шесте был колокол, в который звонили, сзывая всех к столу. За домом было поле, а позади поля начинался лес. От дома к пристани тянулась аллейка серебристых тополей. На мысу тоже росли тополя. Вдоль опушки леса шла дорога в горы, и по краям этой дороги он собирал ежевику. Потом бревенчатый домик сгорел, и все ружья, висевшие на оленьих ножках над камином, тоже сгорели, и ружейные стволы, без прикладов с расплавившимся в магазинных коробках свинцом валялись в куче золы, которая шла на щелок для больших мыловаренных котлов, и ты спросил дедушку, можно взять эти стволы поиграть, и он сказал нет. Ведь это были все еще его ружья, а новых он так и не купил, и с тех пор больше не охотился. Дом отстроили заново на том же самом месте, но уже из старого теса, и побелили его, и с террасы были видны тополя, а за ними озеро; но ружей в доме больше не было. Стволы ружей, висевших когда-то в бревенчатом домике на оленьих ножках, валялись в куче золы, и никто теперь не прикасался к ним. |
| In the Black Forest after the war, we rented a trout stream and there were two ways to walk to it. One was down the valley from Triberg and around the valley road in the shade of the trees that bordered the white road, and then up a side road that went up through the hills past many small farms, with the big Schwarzwald houses, until that road crossed the stream. That was where our fishing began. The other way was to climb steeply up to the edge of the woods and then go across the top of the hills through the pine woods, and then out to the edge of a meadow and down across this meadow to the bridge. There were birches along the stream and it was not big, but narrow, clear and fast, with pools where it had cut under the roots of the birches. At the Hotel in Triberg the proprietor had a fine season. It was very pleasant and we were all great friends. The next year came the inflation and the money he had made the year before was not enough to buy supplies to open the hotel and he hanged himself. You could dictate that, but you could not dictate the Place Contrescarpe where the flower sellers dyed their flowers in the street and the dye ran over the paving where the autobus started and the old men and the women, always drunk on wine and bad marc; and the childrenwith their noses running in the cold; the smell of dirty sweat and poverty and drunkenness at the Cafe des Amateurs and the whores at the Bal Musette they lived above. The Concierge who entertained the trooper of the Garde Republic-aine in her loge his horse-hair-plumed helmet on a chair. The locataire across the hall whose husband was a bicycle racer and her joy that morning at the Cremerie when she had opened L'Auto and seen where he placed third in Paris-Tours his first big race. She had blushed and laughed and then gone upstairs crying with the yellow sporting paper in her hand. The husband of the woman who ran the Bal Musette drove a taxi and when he, Harry, had to take an early plane the husband knocked upon the door to wake him and they each drank a glass of white wine at the zinc of the bar before they started. He knew his neighbors in that quarter then because they all were poor. Around that Place there were two kinds; the drunkards and the sportifs The drunkards killed their poverty that way; the sportifs took it out in exercise. They were the descendants of the Communards and it was no struggle for them to know their politics. They knew who had shot their fathers, their relatives, their brothers, and their friends when the Versailles troops came in and took the town after the Commune and executed any one they could catch with calloused hands, or who wore a cap, or carried any other sign he was a working man. And in that poverty, and in that quarter across the street from a Boucherie Chevaline and a wine co-operative he had written the start of all he was to do. There never was another part of Paris that he loved like that, the sprawling trees, the old white plastered houses painted brown below, the longgreen of the autobus in that round square, the purple flower dye upon the paving, the sudden drop down the hill of the rue Cardinal Lemoine to the River, and the other way the narrow crowded world of the rue Mouffetard The street that ran up toward the Pantheon and the other that he always took with the bicycle, the only asphalted street in all that quarter, smooth under the tires, with the high narrow houses and the cheap tall hotel where Paul Verlaine had died. There were only two rooms in the apartments where they lived and he had a room on the top floor of that hotel that cost him sixty francs a month where he did his writing, and from it he could see the roofs and chimney pots and all the hills of Paris. | В Шварцвальде после войны мы арендовали ручей, в котором водилась форель, и к нему можно было пройти двумя путями. Первый вел через долину -- спуск начинался от Триберга, -- под тенистыми деревьями, которые окаймляли белую дорогу, а потом по тропинке, поднимавшейся в горы, мимо небольших ферм с высокими шварцвальдскими домами, и так до того места, где дорога пересекала ручей. С этого места мы и начали удить рыбу. Другой путь вел прямо по круче к лесной опушке, а потом надо было идти сосновым лесом, через горы; выходишь к лугу, и этим лугом вниз до моста. Вдоль ручья росли березы, он был небольшой, узкий, но прозрачный, быстрый и с заводями, там, где течение подмыло корни берез. У хозяина отеля в Триберге выдался удачный сезон. Там было очень хорошо, и мы быстро с ним подружились. На следующий год началась инфляция, и всех его прошлогодних сбережений не хватило даже на покупку продовольствия к открытию отеля, и он повесился. Это можно застенографировать, но разве продиктуешь о площади Контрэскарп, где продавщицы цветов красили свои цветы тут же, на улице, икраска стекала по тротуару к автобусной остановке; о стариках и старухах, вечно пьяных от вина и виноградных выжимок; о детях с мокрыми от холода носами, о запахе грязного пота, и нищеты, и пьянства, и о проститутках в " Ball Musette" (дешевое помещение для ганцев (франц. ). ), над которым они жили тогда. О консьержке, принимавшей у себя в каморке солдата республиканской гвардии, -- его каска с султаном из конской гривы лежала на стуле. О жилице по ту сторону коридора, муж которой был велосипедным гонщиком, и о том, как она обрадовалась в то утро в молочной, когда развернула " L'Auto" и прочла, что он занял третье место в гонках Париж--Тур, его первом серьезном пробеге. Она покраснела, засмеялась, заплакала и потом побежала к себе наверх, не выпуская из рук желтой спортивной газетки. Муж той женщины, которая содержала " Ball Musette", был шофером такси, и когда ему, Гарри, надо было поспеть рано утром на аэродром, шофер постучался к нему и разбудил его, и они выпили на дорогу по стакану белого вина у цинковой стойки в баре. Он знал тогда всех соседей в своем квартале, потому что это была беднота. Люди, жившие вокруг площади, делились на две категории: на пьяниц и на спортсменов. Пьяницы глушили свою нищету пьянством; спортсмены отводили душу тренажем. Они были потомками коммунаров, и политика давалась им легко. Они знали, кто расстрелял их отцов, их близких, их друзей, когда версальские войска заняли город после Коммуны и расправились со всеми, у кого были мозолистые руки, или кепка на голове, или какое-нибудь другое отличие, по которому можно узнать рабочего человека. И среди этой нищеты и в этом квартале, наискосок от " Boucherie Chevaline" (" Торговля кониной" (франц. ). ), в винной лавочке, он написал свои первые строки, положил начало тому, чего должно было хватить на всю жизнь. Не было для него Парижа милее этого, -- развесистые деревья, оштукатуренные белые дома с коричневой панелью внизу, длинные зеленые туши автобусов на круглой площади, лиловая краска от бумажных цветов на тротуаре, неожиданно крутой спуск к реке, на улицу Кардинала Лемуана, а по другую сторону -- узкий, тесный мирок улицы Муфтар. Улица, которая поднималась к Пантеону, и другая" та, по которой он ездил на велосипеде, единственная асфальтированная улица во всем районе, гладкая под шинами, с высокими, узкими домами и дешевой гостиницей, где умер Поль Верлен. Квартира у них была двухкомнатная, и он снимал еще одну комнату в верхнем этаже этой гостиницы; она стоила шестьдесят франков в месяц, и там он писал, и оттуда ему были видны крыши, и трубы, и все холмы Парижа. |
| From the apartment you could only see the wood and coal man's place. He sold wine too, bad wine. The golden horse's head outside the Boucherie Chevaline where the carcasses hung yellow gold and red in the open window, and the green painted co-operative where they bought their wine; good wine and cheap. The rest was plaster walls and the windows of the neighbors. The neighbors who, at night, when some one lay drunk in the street, moaning and groaning in the typical French ivresse that you were propagand-ed to believe did not exist, would open their windows and then the murmur of talk. " Where is the policeman? When you don't want him the bugger is always there. He's sleeping with some concierge. Get the Agent. " Till some one threw a bucket of water from a window and the moaning stopped. " What's that? Water. Ah, that's intelligent. " And the windows shutting. Marie, his femme de menage protesting against the eight-hour day saying, " If a husband works until six he gets only a little drunk on the way home and does not waste too much. If he works only until five he is drunk every night and one has no money. It is the wife of the working man who suffers from this shortening of hours. " " Wouldn't you like some more broth? " the woman asked him now. " No, thank you very much. It is awfully good. " " Try just a little. " " I would like a whiskey-soda. " " It's not good for you. " " No. It's bad for me. Cole Porter wrote the words and the music. This knowledge that you're going mad for me. " " You know I like you to drink. " " Oh yes. Only it's bad for me. " When she goes, he thought, I'll have all I want. Not all I want but all there is. Ayee he was tired. Too tired. He was going to sleep a little while. He lay still and death was not there. It must have gone around another street. It went in pairs, on bicycles, and moved absolutely silently on the pavements. No, he had never written about Paris. Not the Paris that he cared about. But what about the rest that he had never written? What about the ranch and the silvered gray of the sage brush the quick, clear water in the irrigation ditches, and the heavy green of the alfalfa. The trail went up into the hills and the cattle in the summer were shy as deer. The bawling and the steady noise and slow moving mass raising a dust as you brought them down in the fall. And behind the mountains, the clear sharpness of the peak in the evening light and, riding down along the trail in the moonlight, bright across the valley. Now he remembered coming down through the timber in the dark holding the horse's tail when you could not see and all the stories that he meant to write. | Из окон квартиры была видна лавочка угольщика. Угольщик торговал и вином, плохим вином. Позолоченная лошадиная голова над входом в " Boucherie Chevaline", ее открытая витрина с золотисто-желто-красными тушами и выкрашенная в зеленый цвет винная лавочка, где они брали вино; хорошее вино и дешевое. Дальше шли оштукатуренные стены и окна соседей. Тех самых соседей, которые по вечерам, когда какой-нибудь пьяница валялся на улице и стонал, вздыхал, сбитый с ног типично французской ivresse (опьянение (франц. )), -- хотя принято уверять, что ничего подобного не существует, -- открывали окна, и до тебя доносились их голоса: -- Где полицейский? Когда не надо, так этот прохвост всегда на месте. Поди спит с какой-нибудь консьержкой. Разыщите ажана. -- Наконец кто-нибудь выплескивает ведро воды из окна, и стоны затихают. -- Что это? Вода? Правильно! Лучше и не придумаешь. -- И окна захлопываются. Мари, его приходящая прислуга, недовольна восьмичасовым рабочим днем: -- Если муж работает до шести, он хоть и успевает выпить по дороге домой, но самую малость, и зря денег не тратит. А если он на работе только до пяти часов, значит, каждый вечер пьян вдребезги, и денег в глаза не видишь. Кто страдает от сокращения рабочего дня? Мы, жены. -- Хочешь еще бульону? -- спрашивала его женщина. -- Нет, большое спасибо. Бульон замечательный. -- Выпей еще немножко. -- Дай мне лучше виски с содовой. -- Тебе это вредно. -- Да. Мне это вредно. Слова и музыка Коула Портера. Когда лицо твое от страсти бледно. -- Ты же знаешь, я люблю, когда ты пьешь. -- Ну еще бы. Только мне это вредно. Когда она уйдет, подумал он, выпью столько, сколько захочется. Не сколько захочется, а сколько там есть. Ох, как он устал. Надо немножко вздремнуть. Он лежал тихо, и смерти рядом не было. Она, должно быть, свернула на другую улицу. Разъезжает, по двое, на велосипедах, неслышно скользит по мостовой. Да, он никогда не писал о Париже. Во всяком случае, о том Париже, который был дорог ему. Ну, а остальное, что так и осталось ненаписанным? А ранчо и серебристая седина шалфея, быстрая прозрачная вода в оросительных каналах и тяжелая зелень люцерны? Тропинка уходила в горы, и коровы за лето становились пугливые, как олени. Мычание и мерный топот, и медленно двигающаяся масса поднимает пыль, когда осенью гонишь их с гор домой. А по вечерам за горами ясная четкость горного пика, и едешь вниз по тропинке при свете луны, заливающей всю долину. Сейчас ему вспомнилось, как он возвращался лесом, держась за хвост лошади в темноте, когда ни зги не было видно, вспомнились и все рассказы, которые он собирался написать о тех местах. |
| About the half-wit chore boy who was left at the ranch that time and told not to let any one get any hay, and that old bastard from the Forks'" whd had beaten the boy when he had worked for him stopping to get some feed. The boy refusing and the old man saying he would beat him again. The boy got the rifle from the kitchen and shot him when he tried to come into the barn and when they came back to the ranch he'd been dead a week, frozen in the corral, and the dogs had eaten part of him. But what was left you packed on a sled wrapped in a blanket and roped on and you got the boy to help you haul it, and the two of you took it out over the road on skis, and sixty miles down to town to turn the boy over. He having no idea that he would be arrested. Thinking he had done his duty and that you were his friend and he would be rewarded. He'd helped to haul the old man in so everybody could know how bad the old man had been and how he'd tried to steal some feed that didn't belong to him, and when the sheriff put the hand-cuffs on the boy he couldn't believe it. Then he'd started to cry. That was one story he had saved to write. He knew at least twenty good stories from out there and he had never written one. Why? " You tell them why, " he said. " Why what, dear? " " Why nothing. " She didn't drink so much, now, since she had him. But if he lived he would never write about her, he knew that now. Nor about any of them. The rich were dull and they drank too much, or they played too much backgammon. They were dull and they were repetitious. He remembered poor Julian and his romantic awe of them and how he had started a story once that began, " The very rich are different from you and me. " And how some one had said to Julian, Yes, they have more money. But that was not humorous to Julian. He thought they were a special glamorous race and when he found they weren't it wrecked him just as much as any other thing that wrecked him. He had been contemptuous of those who wrecked. You did not have to like it because you understood it. He could beat anything, he thought, because no thing could hurt him if he did not care. All right. Now he would not care for death. One thing he had always dreaded was the pain. He could stand pain as well as any man, until it went on too long, and wore him out, but here he had something that had hurt frightfully and just when he had felt it breaking him, the pain had stopped. He remembered long ago when Williamson, the bombing officer, had been hit by a stick bomb some one in a German patrol had thrown as he was coming in through the wire that night and, screaming, had begged every one to kill him. He was a fat man, very brave, and a good officer, although addicted, to fantastic shows. But that night he was caught in the wire, with a flare lighting him up and his bowels spilled out into the wire, so when they brought him in, alive, they had to cut him loose. Shoot me, Harry. For Christ sake shoot me. They had had an argument one time about our Lord never sending you anything you could not bear and some one's theory had been that meant that at a certain time the pain passed you out automatically. Bui he had always remembered Williamson, that night. Nothing passed out Williamson until he gave him all his morphine tablets that he had always saved to use himself and then they did not work right away. | Рассказ о дурачке-работнике, еще подростке, которого оставили тогда на ранчо с наказом никому не давать сена, и о том, как этот старый болван из Форкса, который бил дурачка, когда тот работал у них, зашел на ранчо за фуражом. Мальчик не дал, и старик пригрозил, что опять изобьет его. Мальчик взял на кухне ружье и застрелил старика у сарая, и когда они вернулись через неделю на ранчо, труп лежал замерзший в загоне для скота, и собаки успели изгрызть его. А то, что осталось, ты завернул в одеяло, уложил в санки и заставил мальчика помогать тебе, и вдвоем, оба на лыжах, вы волокли их по дороге, и так шестьдесят миль до города, где надо было сдать мальчика властям. А ему и в голову не приходило, что его арестуют. Думал, что исполнил свой долг, и ты его друг, и он получит награду за свой поступок. Он помогал везти старика, -- пусть все знают, какой этот старик был нехороший, и как он хотел украсть чужое сено, и когда шериф надел на мальчика наручники, тот не поверил своим глазам. Потом заплакал. Вот и этот рассказ ты всегда приберегал на будущее. У него хватило бы материала, по крайней мере, на двадцать рассказов о тех местах, а он не написал ни одного. Почему? -- Поди расскажи им почему, -- сказал он. -- Что " почему", милый? -- Ничего. Она стала меньше пить, с тех пор как завладела им. Но если даже он выживет, он никогда не напишет о ней, теперь ему это ясно. И о других тоже. Богатые -- скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в триктрак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: " Богатые не похожи на нас с вами". И то-то сказал Фицджеральду: " Правильно, у них денег больше". Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое. Он презирал тех, кто сгибается под ударами жизни. Ему-то можно было не увлекаться такими вещами, потому что он видел все это насквозь. Он справится с чем угодно, думал он, потому что его ничто не может сломить, не надо только ничему придавать слишком большого значения. Хорошо. Вот теперь он не придает никакого значения смерти. Единственное, чего он всегда боялся, -- это боли. Он мужчина, он мог выносить боль, если только она не слишком затягивалась и не изматывала его, но в этот раз страдания были просто нестерпимы, и когда он уже чувствовал, что начинает сдавать, боль утихла. Он вспомнил давний случай: артиллерийского офицера Уильямсона ранило ручной гранатой, брошенной с немецкого сторожевого поста в ту минуту, когда Уильямсон перебирался ночью через проволочные заграждения, и он кричал, умоляя, чтобы его пристрелили. Уильямсон был толстяк, очень храбрый и хороший офицер, хотя невероятный позер. Но тогда, ночью, он, раненный, попал в луч прожектора, и внутренности у него вывалились наружу и повисли на проволоке, так что тем, кто снимал его оттуда еще живым, пришлось обрезать их ножом. Пристрели меня, Гарри, ради всего святого, пристрели меня. Как-то раз зашел разговор на тему, что господь бог ниспосылает человеку только то, что он может перенести, и кто-то защищал такую теорию, будто бы в известный момент боль убивает человека. Но он на всю жизнь запомнил, как было с Уильямсоном в ту ночь. Боль не могла убить Уильямсона, и он отдал ему все свои таблетки морфия, которые приберегал для себя, и даже они подействовали не сразу. |
| Still this now, that he had, was very easy; and if it was no worse as it went on there was nothing to worry about. Except that he would rather be in better company. He thought a little about the company that he would like to have. No, he thought, when everything you do, you do too long, and do too late, you can't expect to find the people still there. The people all are gone. The party's over and you are with your hostess now. I'm getting as bored with dying as with everything else, he thought. " It's a bore, " he said out loud. " What is, my dear? " " Anything you do too bloody long. " He looked at her face between him and the fire. She was leaning back in the chair and the firelight shone on her pleasantly lined face and he could see that she was sleepy. He heard the hyena make a noise just outside the range of the fire. " I've been writing, " he said. " But I got tired. " " Do you think you will be able to sleep? " " Pretty sure. Why don't you turn in? " " I like to sit here with you. " " Do you feel anything strange? " he asked her. " No. Just a little sleepy. " " I do, " he said. He had just felt death come by again. " You know the only thing I've never lost is curiosity, " he said to her. " You've never lost anything. You're the most complete man I've ever known. " " Christ, " he said. " How little a woman knows. What is that? Your intuition? " Because, just then, death had come and rested its head on the foot of the cot and he could smell its breath. " Never believe any of that about a scythe and a skull, " he told her. " It can be two bicycle policemen as easily, or be a bird. Or it can have a wide snout like a hyena. " It had moved up on him now, but it had no shape any more. It simply occupied space. " Tell it to go away. " It did not go away but moved a little closer. " You've got a hell of a breath, " he told it. " You stinking bastard. " It moved up closer to him still and now he could not speak to it, and when it saw he could not speak it came a little closer, and now he tried to send it away without speaking, but it moved in on him so its weight was all upon his chest, and while it crouched there and he could not move, or speak, he heard the woman say, " Bwana is asleep now. Take the cot up very gently and carry it into the tent. " | Но то, что происходит с ним сейчас, совсем не страшно; и если хуже не станет, то беспокоиться не о чем. Правда, он предпочел бы находиться в более приятной компании. Он подумал немного о людях, которых ему хотелось бы видеть сейчас около себя. Нет, думал он, когда делаешь все слишком долго и слишком поздно, нечего ждать, что около тебя кто-то останется. Люди ушли. Прием кончен, и теперь ты наедине с хозяйкой. " Мне так же надоело умирать, как надоело все остальное", -- подумал он. -- Надоело, -- сказал он вслух. -- Что надоело, милый? -- Все, что делаешь слишком долго. Он взглянул на нее. Она сидела между ним и костром, откинувшись на спинку стула, и пламя отсвечивало на ее лице, покрытом милыми морщинками, и он увидел, что ее клонит ко сну. Гиена заскулила, подобравшись почти вплотную к светлому кругу, падавшему от костра. -- Я писал, -- сказал он. -- Но это очень утомительно. -- Как ты думаешь, удастся тебе заснуть? -- Конечно, засну. Почему ты сама не ложишься? -- Мне хочется посидеть с тобой. -- Ты ничего такого не чувствуешь? -- спросил он. -- Нет. Просто хочется спать. -- А я чувствую, -- сказал он. Он только что услышал, как смерть опять прошла мимо койки. -- Знаешь, единственно, чего я еще не утратил, -- это любопытства, --сказал он ей. -- Ты ничего не утратил. Ты самый полноценный человек из всех, кого я только знала. Господи боже, -- сказал он. -- Как мало дано понимать женщине. Что это? Ваша так называемая интуиция? Потому что в эту минуту смерть подошла и положила голову в ногах койки и до него донеслось ее дыхание. -- Не верь, что она такая, как ее изображают, с косой и черепом, -- сказал он. -- С не меньшим успехом это могут быть и двое полисменов на велосипедах, и птица. Или же у нее широкий приплюснутый нос, как у гиены. Смерть пододвинулась, но теперь это было что-то бесформенное. Она просто занимала какое-то место в пространстве. -- Скажи, чтоб она ушла. Она не ушла, а придвинулась ближе. -- Ну и несет же от тебя, -- сказал он. -- Вонючая дрянь. Она придвинулась еще ближе, и теперь он уже не мог говорить с ней, и, увидев, что он не может говорить, она подобралась еще ближе, и тогда он попробовал прогнать ее молча, но она ползла все выше и выше, придавливая ему грудь, и когда она легла у него на груди, не давая ему ни двигаться, ни говорить, он услышал, как женщина сказала: -- Бвана уснул. Поднимите койку, только осторожнее, и внесите его в палатку. |
| He could not speak to tell her to make it go away and it crouched now, heavier, so he could not breathe. And then, while they lifted the cot, suddenly it was all right and the weight went from his chest. It was morning and had been morning for some time and he heard the plane. It showed very tiny and then made a wide circle and the boys ran out and lit the fires, using kerosene, and piled on grass so there were two big smudges at each end of the level place and the morning breeze blew them toward the camp and the plane circled twice more, low this time, and then glided down and levelled off and landed smoothly and, coming walking toward him, was old Compton in slacks, a tweed jacket and a brown felt hat. " What's the matter, old cock? " Compton said. " Bad leg, " he told him. " Will you have some breakfast? " " Thanks. I'll just have some tea. It's the Puss Moth you know. I won't be able to take the Memsahib. There's only room for one. Your lorry is on the way. " Helen had taken Compton aside and was speaking to him. Compton came back more cheery than ever. " We'll get you right it, " he said. " I'll be back for the Mem. Now I'm afraid I'll have to stop at Arusha to refuel. We'd better get going. " " What about the tea? " " I don't really care about it you know. " The boys had picked up the cot and carried it around the green tents and down along the rock and out onto the plain and along past the smudges that were burning brightly now, the grass all consumed, and the wind fanning the fire, to the little plane. It was difficult getting him in, but once in he lay back in the leather seat, and the leg was stuck straight out to one side of the seat where Compton sat. Compton started the motor and got in. He waved to Helen and to the boys and, as the clatter moved into the old familiar roar, they swung around with Compie watching for wart-hog holes and roared, bumping, along the stretch between the fires and with the last bump rose and he saw them all standing below, waving, and the camp beside the hill, flattening now, and the plain spreading clumps of trees, and the bush flattening, while the game trails ran now smoothly to the dry waterholes, and there was a new water that he had never known of. The zebra, small rounded backs now, and the wildebeeste, big-headed dots seeming to climb as they moved in long fingers across the plain, now scattering as the shadow came toward them, they were tiny now, and the movement had no gallop, and the plain as far as you could see, gray-yellow now and ahead old Compie's tweed back and the brown felt hat. Then they were over the first hills and the wildebeeste were trailing up them, and then they were over mountains with sudden depths of green-rising forest and the solid bamboo slopes, and then the heavy forest again, sculptured into peaks and hollows until they crossed, and hills sloped down and then another plain, hot now, and purple brown, bumpy with heat and Compie looking back to see how he was riding. Then there were other mountains dark ahead. And then instead of going on to Arusha they turned left, he evidently figured that they had the gas, and looking down he saw a pink sifting cloud, moving over the ground, and in the air, like the first snow in a blizzard, that comes from nowhere, and he knew the locusts were coming up from the South. Then they began to climb and they were going to the East it seemed, and then it darkened and they were in a storm, the rain so thick it seemed like flying through a waterfall, and then they were out and Compie turned his head and grinned and pointed and there, ahead, all he could see, as wide as all the world, great, high, and unbelievably white in the sun, was the square top of Kilimanjaro. And then he knew that there was where he was going. | Он не мог сказать, чтобы ее прогнали, и она навалилась на него всей своей тушей, не давая дышать. И вдруг, когда койку подняли, все прошло, и тяжесть, давившая ему грудь, исчезла. Было утро, оно наступило давным-давно, и он услышал гул самолета. Самолет сначала показался в небе точкой, потом сделал широкий круг, и бои выбежали ему навстречу и, полив кучи хвороста керосином, подожгли их и навалили сверху травы, так что по обоим концам ровной площадки получилось два больших костра, и утренний ветерок гнал дым к лагерю, и самолет сделал еще два круга, на этот раз ближе к земле, потом скользнул вниз, выровнялся и мягко сел на площадку, и вот к палаткам вдет его старый приятель Комтон – в мешковатых брюках, в твидовом пиджаке и коричневой фетровой шляпе. -- Что с вами, дружище? -- спросил Комтон. -- Да вот нога, -- сказал он. -- Вы позавтракаете? -- Спасибо. Чаю выпью. Я на Мотыльке. Мемсаиб не удастся захватить. Места только на одного. Ваш грузовик уже в пути. Эллен отвела Комтона в сторону и заговорила с ним. Комтон вернулся еще более оживленный. -- Сейчас мы вас устроим, -- сказал он. -- За мемсаиб я вернусь. Ну, давайте поспешим. Может, еще придется сделать посадку в Аруше, за горючим. -- А как же чай? -- Да мне, собственно, не хочется. Бои подняли койку, обогнули с ней зеленые палатки, понесли дальше, мимо скалы, и по равнине мимо костров, которые полыхали на ветру без дыма, потому что от травы уже ничего не осталось, -- и подошли к маленькому самолету. Внести его туда было нелегко, но когда наконец внесли, он откинулся на спинку кожаного кресла, а ногу ему подняли и положили на переднее кресло -- место Комтона. Комтон запустил мотор и вошел в кабину. Он помахал Эллен и боям, и, как только треск мотора перешел в привычный уху рев, Комтон сделал разворот, обходя кабаньи ямы, и, подскакивая на ходу, машина понеслась по площадке между кострами и с последним толчком поднялась в воздух, и он увидел, как те внизу машут им вслед, и палатки возле холма теперь почти вровень с землей, долина открывается все шире и шире, кучки деревьев и кустарника тоже почти вровень с землей, а звериные тропы тянутся ниточками к пересохшим водоемам, и вон там еще одни водоем, которого он никогда не видел. Зебры -- сверху видны только их округлые спины, и антилопы-гну -- головастыми пятнышками растянулись по долине в несколько цепочек, точно растопыренные пальцы, и кажется, будто они лезут в гору. Вот шарахнулись в разные стороны, когда тень настигла их, сейчас совсем крохотные, и не заметно, что скачут галопом, и равнина сейчас серо-желтая до самого горизонта, а прямо перед глазами твидовая спина и фетровая шляпа Комти. Потом они пролетели над предгорьем, где антилопы-гну карабкались вверх по тропам, потом над линией гор с внезапно поднимающейся откуда-то из глубин зеленью лесов и с откосами, покрытыми сплошной бамбуковой зарослью, а потом опять дремучие леса, будто изваянные вместе с горными пиками и ущельями, и наконец перевал, и горы спадают, и потом опять равнина, залитая зноем, лиловато-бурая, машину подбрасывает на волнах раскаленного воздуха, и Комти оборачивается посмотреть, как он переносит полет. А впереди опять темнеют горы. И тогда, вместо того чтобы взять курс на Арушу, они свернули налево, вероятно, Комти рассчитал, что горючего хватит, и, взглянув вниз, он увидел в воздухе над самой землей розовое облако, разлетающееся хлопьями, точно первый снег в метель, который налетает неизвестно откуда, и он догадался, что это саранча повалила с юга. Потом самолет начал набирать высоту и как будто свернул на восток, и потом вдруг стало темно, -- попали в грозовую тучу, ливень сплошной стеной, будто летишь сквозь водопад, а когда они выбрались из нее, Комти повернул голову, улыбнулся, протянул руку, и там, впереди, он увидел заслоняющую все перед глазами, заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро. И тогда он понял, что это и есть то место, куда он держит путь. |
| Just then the hyena stopped whimpering in the night and started to make a strange, human, almost crying sound. The woman heard it and stirred uneasily. She did not wake. In her dream she was at the house on Long Island and it was the night before her daughter's debut. Somehow her father was there and he had been very rude. Then the noise the hyena made was so loud she woke and for a moment she did not know where she was and she was very afraid. Then she took the flashlight and shone it on the other cot that they had carried in after Harry had gone to sleep. She could see his bulk under the mosquito bar but somehow he had gotten his leg out and it hung down alongside the cot. The dressings had all come down and she could not look at it. " Molo, " she called, " Molo! Molo! " Then she said, " Harry, Harry! " Then her voice rising, " Harry! Please, Oh Harry! " There was no answer and she could not hear him breathing. Outside the tent the hyena made the same strange noise that had awakened her. But she did not hear him for the beating of her heart. | Как раз в эту минуту гиена перестала скулить в темноте и перешла на какие-то странные, почти человеческие, похожие на плач вопли. Женщина услышала их и беспокойно зашевелилась у себя на койке. Она не проснулась. Ей снился дом на Лонг-Айленде и будто это вечер накануне первого выезда в свет ее дочери. Почему-то и отец тут же, и он очень резок с ней. Потом гиена завыла так громко, что она проснулась и в первую минуту не могла понять, где она, и ей стало страшно. Она взяла карманный фонарик и осветила им вторую койку, которую внесли, когда Гарри уснул. Она увидела, что он лежит там, покрытый сеткой от москитов, а ногу почему-то высунул наружу, и она свисает с койки. Повязка сползла, и она боялась взглянуть туда. -- Моло, -- позвала она, -- Моло, Моло! -- Потом крикнула: -- Гарри, Гарри! -- Потом громче: -- Гарри! Ради бога, Гарри! Ответа не было, и она не слышала его дыхания. За стенами палатки гиена издавала те же странные звуки, от которых она проснулась. Но сердце у нее так стучало, что она не слышала их. |
Параллельный текст подготовил Марат Курмаев market@kibermir. ru
|
|
|
© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.
|