Царские врата. Пролог

Царские врата

…тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их

(Матф. 7: 14)

Пролог

Никола вздрогнул и проснулся. В кухне, отделенной от большой комнаты занавеской, брякнула крышка на кадушке с водой. Анисья, женщина, которая помогала по хозяйству, завозилась возле печи, выметая золу, и раздувая едва тлевшие угли. Она открыла заслонку печи и собирала осыпавшийся мусор с пола. Затем дважды с небольшим перерывом скрипнула входная дверь, из сеней повалил морозный пар и заклубился комнате причудливыми завитками. На пол упали дрова, послышались глухие удары топорика, и, спустя несколько минут, в печи за стеной загудел огонь. Было очень рано, в доме светильники не зажигали, бауты ещё не открывали, и поэтому передвигаться по дому можно было только на ощупь. Свет едва мерцал возле печки, отражаясь золотыми сполохами от языков пламени на беленых стенах, да перед иконами блестели капельки огоньков в лампадах. За окном тоже оставалось темно, потому, что в щели между баутами совсем не было видно неба. Няня и Аня еще не встали, их комнаты располагались в дальнем конце большого рубленого дома, и звуки суеты по хозяйству в ту часть жилища не доносились. В доме было тихо, едва слышался скрип половиц под ногами Анисьи, шорох веток липы за бревенчатой стеной, да тихая песенка ветра в дымоходе. Слышно было, как помощница открыла большой сундук ирбитской работы и достала самотканую скатерть для того, чтобы украсить некрашеный деревянный стол в честь праздничного обеда. Задвигались массивные стулья, брякнула посуда – это был знак, что пора подниматься.

Без лишних напоминаний Никола сел на своей деревянной кровати, скрипнувшей под усилиями мальчика. Он передернул плечами от стылого воздуха, опустил ноги на половик, почувствовав, как холод мгновенно поднялся до самых колен. Хотелось снова забраться под одеяло и лежать до тех пор, пока не придут взрослые, но паренек увидел внимательные голубые глаза, устремленные на него. С большой иконы в человеческий рост на мальчика смотрел святой, чье имя он носил. Строгий взгляд Угодника Божия проникал до самых сокровенных уголков души и вопрошал о потаенных мыслях, доброе и мягкое лицо, обрамленное белой бородой, светилось сочувствием и пониманием. Никола всегда, с благоговением перекрестившись и поклонившись до земли, исполнял утреннюю молитву, обращаясь к Богу и к своему небесному покровителю, со вниманием и трепетом произнося заветные слова. Пусть значение некоторых слов мальчик еще не понимал, но то тепло, которое рождала молитва в душе ребенка, согревало и окрыляло весь долгий день.

Никола открыл дверь комнаты и прошел в кухню к Анисье, хлопотавшей у печи. На деревянном диване, стоявший между двумя небольшими окнами, и покрытый шерстяным пледом, уже висела праздничная одежда Николы и младшей сестренки Катеньки. Украшенные кисейными шторами, окна большой комнаты несли на своих белых деревянных подоконниках комнатные цветы: бальзамины, базилики, астры, гортензии, олеандры. Сегодня на углах божницы, которую заботливая Анисья украшала вербами и расшитыми полотенцами, горели большие восковые свечи, потрескивая фитилями и наполняя комнату особым ароматом, а их неровный свет таинственно и сказочно отражался в стеклах окон. Мальчик посмотрел на угловой столик – «угловичок», стоявший под иконами. На столике, так же украшенном ажурной салфеткой, не оказалось служебника - отцовской книги, по которой он всегда проводил молитвы. Отец и старший брат Михаил уже ушли в Храм: Иерей Иоанн всегда отправлялся на службу задолго до начала Литургии, а сегодня особенный день – Рождество.

В храме ещё вчера установили пушистую елку, от которой распространялся чудесный аромат, и, смешиваясь с благовониями, наполнял воздух радостным предвкушением чуда. Одетая в блестящие шарики, цепочки, орешки, со множеством свечей на лохматых ветвях, елка напоминала модных дам, иногда заходивших в Храм по праздникам. В густых еловых лапах нашли пристанище различного рода козули, изображающие домашних животных, ангелов, звезды, виноград и даже вазы с цветами. Никола радостно кружил вокруг елки, предвкушая сегодняшнее необыкновенное зрелище в Храме. На богослужении будет много людей: мужчины в длинных кафтанах, женщины в цветастых сарафанах и белых нарядных сороках. А после службы в доме соберутся прихожане, чтобы почтить своего наставника и пастыря - отца Иоанна.

Иван Бонефатьев, будущий единоверческий священник Иоанн Звездинский, босой, имея всего несколько копеек в кармане, пришел пешком из Солигалича Борисоглебского уезда Ярославской гyбepнии в Петербург за тысячу километров, где, как он слышал, жили единоверные ему земляки. Иоанн, не находил покоя в родном доме, горя стремлением к просвещению, которое его отец считал ненужным и даже вредным. Он подал прошение на имя императора Александра II о причислении к Православной Церкви. В столице путешественник нашел храм на Волковом кладбище, в котором заботами и трудами митрополита Платона (Левшина) был создан единоверческий приход, объединивший в себе многих старообрядцев. Имея единую священническую иерархию с Православной Российской Церковью и сохраняя в неизменном виде дониконовские богослужебные уставы, книги и свои старинные распевы, прихожане из старообрядцев находили там утешение и успокоение. К ним и присоединился юный Иоанн Гаврилович Бонефатьев. Прошение было удовлетворено, он был принят в объединение с Православной Российской Церковью с новой фамилией. В надежде снискать в нем восходящую звезду, ему было повелено впредь именоваться не Бонефатьевым, а Звездинским. Пройдя путь от чтеца до настоятеля большого Троице-Введенского храма на Новоблагословенной улице в Москве, отец Иоанн стяжал любовь и преданность прихожан самоотверженной, пламенной службой.

В комнату зашла няня, Анна Мартировна, неся в руках светильник, и позвала Николу одеваться к «моленне». Обтерев мальчика чистым влажным полотенцем, она надела на него цветной пояс, белую атласную рубаху-косоворотку, длинный, до середины щиколоток, кафтан и сапоги. Няня и старшая сестра Анна всегда неотступно сопровождали мальчика, обогревая, обучая и воспитывая его.

Четырехлетний Никола почти не помнил мать, у него осталось ощущение добрых объятий, прикосновения теплых губ к щеке, звонкого смеха и необыкновенной красоты в мягких и трогательных чертах ее лица, которые свидетельствовали о сокровенной красоте кроткого духа. В семье Николе старались дать любовь и заботу, но может ли кто-то заменить родную мать? Она всегда оберегала его, лелеяла и согревала нежной материнской заботой, а маленький Никола, появление на свет которого было неожиданным, стал отдушиной изболевшемуся сердцу, потерявшему двух старших детей. Она смогла подарить ему нежность, которую берегла многие годы. Мама подолгу сидела у кроватки крохотного мальчика и смотрела в его выразительные глаза, а он как будто всё понимал, всё знал, будто родился уже умудрённый жизненным опытом. Евдокия, качая на руках малыша, часто беседовала с ним, раскрывая ему свои сердечные переживания, а он лишь смотрел на неё, и казалось, будто бы ему близко то, о чём она говорит, и он успокаивает её и вселяет надежду в душу. Мама знала, что её мальчик - необыкновенный малыш, и в будущем его ждут великие свершения, но и великие страсти. Она невероятно боялась за него.

Последний год своей жизни, ещё до беременности, а особенно когда носила под сердцем Катерину, Евдокия всё чаще повторяла, как заклинание: «Берегите Коленьку, не оставьте его». Будто чувствовала женщина, что беда не минует её, а потому частенько старалась подольше побыть с мальчиком. Она садилась на широкую скамью в светлой горнице или же на мягкую свою постель, брала Николу к себе на колени, обнимала его и тихонько пела ему. Случалось, что мальчик засыпал, тогда она прижимала его к груди и целовала, а по щекам её скатывалась солёная капля. Когда же малыш озорничал и проказничал, мама лишь по-доброму смеялась над ним и никогда не наказывала. Да и Никола не часто подавал повод себя ругать - он был очень тихим и спокойным. Он не кричал, не плакал, не безобразничал, как часто любят делать маленькие дети, мальчик был очень послушным и лишь изредка позволял себе побыть ребёнком.

В прошлом году ему редко разрешали подходить к матери: после рождения младшей сестренки, которую назвали Катей, матушка заболела. Её комната находилась рядом с комнатой Николы, и он слышал, как она стонала по ночам, временами испускала продолжительные вздохи, часто плакала. Только иногда, когда мать спала, мальчику позволено было тихонько держать её за руку, и малыш украдкой, пока никто не видел, гладил матушку по темным, слегка спутанным волосам, разметавшимся по подушке.

После её смерти всю заботу о маленьком брате взяла на себя Анна: она учила его читать, водила в театр, дарила книги. Старшего брата Михаила маленький Никола слегка боялся и относился к нему с большим почтением. А заботы о младшей сестренке Кате легли на плечи Анисьи. Временами Никола ощущал непонятную и непривычную пустоту, и ему казалось, что вот-вот дверь комнаты отворится и на край его кровати присядет мама, обнимет и поцелует мягкими губами в щеку.

Сестра старалась дать мальчику много своего внимания, но не могла подарить ему материнской любви. Николу любили за его послушание и беспрекословное исполнение воли старших членов семьи. Мальчик никогда не доставлял неприятностей своим няням, а они в ответ не были с ним слишком строги. Анна питала к брату двойственные чувства: с одной стороны она жалела его и старалась стать его защитницей и воспитательницей, ведь так трудно расти без матери. С другой стороны девушка изредка испытывала горечь обиды, ибо когда она росла, не чувствовала того трепета и безграничного тепла, которым матушка одаривала Николу. Она любила маму, но ей казалось, будто ответное чувство было немного слабее. Иногда душевные терзания девушки расплёскивались грубостью к младшему брату, но она быстро остывала, ведь малыш ни в чём не виноват.

Закрыв за собой дверь полутемных сеней, Никола окунулся в зимнюю холодную ночь: воздух, словно хрустальный, звенел от предутреннего мороза и был очень плотным, казалось, если ударить по воздуху чем-нибудь тяжелым, он посыплется мелкими звенящими осколками. Дом в серебристом свете нарождавшейся луны казался необычным и таинственным. Бревенчатые стены, рубленные в «лапу» и закрытые узорными досками на углу, возвышались на кирпичном цоколе и переливались в лунном свете от намерзшего инея. Парадное крыльцо, которое выходило на улицу и которым почти не пользовались, казалось мальчику чудным проходом в волшебный мир. Оно было украшено деревянным резным фронтоном треугольной формы, закрепленном на витиеватых фигурных кронштейнах, и резными створками дверей.

На улице дышалось тяжело, приходилось прикрывать нос рукавицей, чтобы сделать вдох ледяного воздуха и не обжечь легкие морозным эфиром. Снег лежал по краю дороги большими кучами и поблескивал в неверном свете луны. Блестящие от вновь выпавшего снега, дорожки уходили в сумрак улицы, и не видно было, где они заканчиваются, казалось, что эти серебристые ниточки тянутся бесконечно. Небо было чистое и прозрачное, словно вымытое заботливыми руками невидимого слуги, однако звезд было мало, потому что яркий свет луны затмевал веселые огоньки небесных маячков. В сапогах по улице было тяжело идти: они скользили на заметенной снежной дорожке, и Николе изо всех сил приходилось держаться за сестру и Анну Мартировну. Анна смеялась над братом: «Ты как медвежонок, неуклюжий и косолапый, дай скорее Ане лапу. Я за лапку возьму в Храм медведя отведу». Путники вышли из нарядных ворот дома с украшенных резными навершиями, а полотна калитки и створок ворот хранили следы давнего растительного орнамента.

Большой Троице-Введениский храм находился совсем недалеко от дома настоятеля, и поэтому путешественники не успели замерзнуть на обледенелой улице. Из-за поворота величаво выплывали центральный купол храма, окруженный четырьмя златоглавыми башенками, и трехъярусная колокольня, которые были убраны луковичными главками и крестами. Парадные ворота и длинная кирпичная стена, покрытая морозным инеем, отделяли мир необыкновенных чудес от замерзшего темного города. Люди, переваливаясь на скользкой дорожке, торопливо направлялись в двери, чтобы спрятаться от проникающего мороза. Николе всегда страшновато было проходить в величественный четырехколонный портал. Ему казалось, что он проходит невидимую стражу, следившую за тем, чтобы в Дом Божий входили только чистые и достойные люди.

Малыш любил бывать в Храме. Мальчика приводили на службу практически ежедневно, даже в ночные часы. Службы у единоверцев длятся долго, до пяти часов, но Никола не замечал этого времени. Мальчику казалось, что в Храме возникал свой особенный мир, и время меняло свое значение. Сводчатый потолок, расписанный ликами святых и сценами из Евангелия, как купол неба покрывал прихожан, стоящих на молитве в строгом, раз и навсегда заведенном, порядке: женщины и дети слева, мужчины справа. Когда ты поднимаешь голову вверх, начинается увлекательное путешествие вместе с первыми апостолами по древним тропам Галлилеи, Палестины, Израиля вслед за неутомимым Христом. Со стен Храма взирали на прихожан люди, прославившие себя верным служением Богу и отважным следованием по дороге показанной и пройденной Иисусом. В мерцании пламени свечей лики Святых угодников на иконах будто оживали и вели друг с другом неспешные беседы о судьбах мира, о назначении и поступках людей, о божественном проведении. Никола пододвигался ближе, стараясь услышать, о чем они говорят, и порой ему казалось, что он слышит тихий шепот. Чинное неторопливое чтение часов собирало рассеянные по миру мысли прихожан внутри храма и обращало все помыслы молящихся в одном направлении - к Богу. Голоса певчих поднимались к самому куполу Храма и сыпались хрустальными бусинами вниз, вознося каждого присутствующего к искренней молитве. Никола видел, как менялись лица суровых бородачей и молчаливых женщин, начиная святиться внутренним светом, глаза увлажнялись и поблескивали в свете лампад, некоторые верующие тайком утирали слезы, вспоминая, очевидно о своих переживаниях. Кадило, которое выносил отец, наполняло все вокруг сладостным ароматом благовоний, обволакивая теплом и погружая в этот необыкновенный мир Божественной Литургии с головой. Умиротворенный и успокоенный необыкновенно чудесной обстановкой вокруг, Никола закрыл глаза и провалился в сладкий тихий сон. Он увидел зеленое поле, по которому бежал босиком, шелковистая трава ласкала ступни мягким прикосновением, вокруг разливался невероятной чистоты теплый свет, а там, вдалеке, стояла мама и улыбалась, ожидая, когда любимый сын прибежит, чтобы заключить его в свои ласковые объятия.

Епископ Серафим стоял на краю товарного вагона, опираясь на перекладину, проходившую от одного угла вагона до другого. Сходни уже убрали - поезд должен был с минуты на минуту тронуться. Железнодорожные пути были заняты составами различного назначения, но этот состав, которым следовал Владыка, очевидно, имел особое предписание, поскольку занимал главный путь и готовился к отправке в срочном порядке. Из открытых дверей вагона видно было небольшую часть рельсов, платформу, забитую людьми, и одноэтажное здание вокзала. Такие вокзалы возводились по всей стране в маленьких городах, похожих на Ишим, еще до революции. Добротная кирпичная постройка выглядела весьма презентабельно, но облупившаяся местами краска придавала сооружению небрежный и неухоженный вид. Высокие полукруглые окна, множество миниатюрных башенок по краю крыши создавали иллюзию средневекового, но довольно милого строения. Из Ишима товарняк особого назначения, под усиленным конвоем, направлялся в Омск.

В вагоне, заполненном до отказа людьми, в основном арестованными ишимским ОГПУ, находились священнослужители, крестьяне, интеллигенция и много других граждан разного рода и чинов. Большинство арестованных были растеряны, подавлены, и озлоблены, поэтому никакие разговоры среди пассажиров этого вагона не велись, и всякие попытки завязать знакомство с попутчиками прерывались в грубой форме или оставались без ответа. Многие не понимали, каким образом и зачем они здесь оказались, не верили до конца в происходящие с ними события, замыкались и находились в состоянии подавленной отрешенности. С юмором относились к происходящему лишь уголовники, от души потешаясь над конвоирами и другими заключенными. Время от времени между арестованными вспыхивали ссоры, часто переходящие в потасовки, где люди бились, как заклятые враги со своими соузниками, словно отстаивали самые дорогие для себя моменты. Тогда возле дерущихся собирались зеваки, чтобы отвлечься от собственных черных мыслей и скоротать время ожидания до отправки поезда. Грустно было смотреть на людей вокруг, которые с неистовостью загнанного зверя, в отчаянном безумном страхе кидались друг на друга.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год стал тяжелым для многих граждан советского государства: основанная на теории ликвидации антисоветских элементов, препятствующих строительству социализма в стране, политика властей поставила под удар всех людей, кто подозревался в выражении недовольства проводимым государственным курсом.

Главным органом карательного курса советского государства по отношению к врагам социалистического строя стала Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, созданная декретом Совета народных комиссаров еще в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года. Впоследствии ВЧК была преобразована в Главное политическое управление. Изначально Чрезвычайная комиссия обладала только правом предварительного следствия, но позже чекисты получили возможность применять оружие без суда и следствия, вплоть до ликвидации преступников на месте. ВЧК превращается из незначительной следственной комиссии в грозный судебный орган советской власти. Бессменный руководитель ВЧК Ф. Э. Дзержинский раскрыл механизм принятия карательных решений главной силовой структурой советской власти: «Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до вынесения приговора проходят сутки или несколько суток…». Центральный комитет Российской Коммунистической Партии большевиков уделял большое внимание личному составу чекистов, стараясь направлять на работу в ЧК лучшие свои кадры.

Вредителей и врагов народа арестовывали без числа. Пресса ежедневно сообщала о разоблаченных шпионах и диверсантах, а недавние любимцы общественности становились объектами публичной травли. Карательным органам на местах было приказано в кратчайшие сроки отыскать соответствующих директиве врагов и собрать доказательства их вины. Нерадивость руководителей местных органов власти рассматривалась как нелояльность, со всеми вытекающими последствиями.

Начальники местных отделений Наркомата внутренних дел получали развёрстку - план - на арест врагов советской власти, им предписывалось арестовывать сотни и тысячи человек по подозрению в антисоветской деятельности. Для того, чтобы выполнить и перевыполнить спущенные сверху планы по репрессиям, органы НКВД арестовывали и передавали на рассмотрение судов дела людей самых разных профессий и социального происхождения. Сотрудники НКВД стали выдумывать повсеместно всякого рода повстанческие, право-троцкистские, шпионско-террористические, диверсионно-вредительские и тому подобные организации, «центры», «блоки» и просто группы. Поощрялись доносы, слежки, подтасовка фактов, несанкционированные обыски, что привело к чудовищным последствиям: по стране прошла волна массовых арестов и расстрелов, а под особый удар власти поставили духовенство и верующих.

Местные советы получили от центральных властей циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы», в котором подчеркивалось, что религиозные организации являются единственной легально действующим контрреволюционным объединением, имеющей влияние на народные массы, а, следовательно, подталкивающей людей к вредительству и открытым антиправительственным выступлениям. Вновь возродилась и активизировалась Общество воинствующих безбожников, которое выдвинуло и настоятельно проводило в жизнь лозунг - «Борьба с религией есть борьба за социализм». Отныне жизнь христиан контролировалась инспекторами по наблюдению и негласными осведомителями НКВД. На каждого служителя религиозного культа собиралось личное дело, где тщательным образом описывались все передвижения, контакты, встречи и иные действия священника. По любому доносу священнослужители подвергались аресту, допросу и суду. Но арестом одного человека дело не заканчивалось, как правило, следом в руки властей попадали родственники, знакомые и иные люди, имевшие контакт с арестованным. Принадлежность того или иного лица к духовному сословию означала его враждебность по отношению к советскому строю. Аресты верующих производились сотрудниками районного отделения НКВД без предъявления обвинительных материалов, лишь на основании справок сельсовета.

Не остался в стороне опальный и уволенный заштат епископ Дмитровский Серафим, получивший освобождение из ссылки, но решивший остаться в Ишиме – красивом старинном городе на юге Урала. Первым событием, предвещавшим неприятные последствия, стал вызов в НКВД осенью тысяча девятьсот тридцать шестого года хозяина дома, где жил батюшка. Старика допрашивали несколько дней и обязали сообщать обо всех действиях Владыки, особенно если он заметит какие-либо приготовления к отъезду или появление незнакомых людей в своем доме. Несчастный мужчина должен был тщательным образом записывать все, что делал епископ ежедневно, особенно имена и фамилии посетителей батюшки, и раз в неделю передавать данные в управление НКВД. Отказ от навязанного сотрудничества грозил серьёзной расправой незадачливому гражданину. Обитатели дома, где жил епископ Серафим, заметили, что какие-то лица постоянно следили за домом и всеми передвижениями самого священника и его близких. Потом хозяина дома еще раз вызвали в ишимский НКВД.

- Скажите Александр Павлович, - следователь помолчал, - архиерей питался, наверное, лучше, чем другие его близкие? – пытался получить компрометирующие данные сотрудник НКВД.

- Я прикидывал, - сказал старичок, - сколько дней в году он не ест молочного: каждую неделю в постные дни - среду и пятницу, семь недель Великого поста, соблюдает Петров пост, Успенский и шесть недель Рождественского. О мясе и говорить не приходится - никогда не ел, он монах. Думаю, ни один рабочий не согласится на такое питание.

Недовольный результатами беседы следователь вынужден был отпустить допрашиваемого гражданина, но на этом странные действия властей не прекратились. В конце июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда Владыка закончил вечернюю молитву, через палисадник в дом епископа вошли сотрудники ишимского подразделения Объединённого государственного политического управления - три человека, в верхней гражданской одежде черного цвета, под которой были видны форменные мундиры. Один из них, очевидно старший группы, объявил о проведении обыска, но никаких удостоверений, разрешений или постановлений на обыск вошедшие люди не предоставили. Они тщательно осматривали всю мебель, полки, шкафы, однако странным образом не прикасались к святыням, стоявшим в уголке на тумбочке. На пол были выброшены белье и книги самого епископа, вещи хозяина дома и послушниц, помогавших Серафиму. «Гости» очень интересовались литературой, которая лежала у батюшки на столе, письмами близких людей и духовных чад Владыки. Один из них долго сидел, перебирал и перелистывал труды отцов церкви с пометками архиерея на полях, делая какие-то записи в толстой тетради. Особо заинтересовали представителей властей бумаги, написанные рукой самого Серафима, которые были собраны в отдельную стопку. Затем все книги, письма и записки сложили в одну папку и забрали, о чем составили протокол. Попутно были изъяты медицинские документы, рукоделие послушниц и облачение епископа.

После тщательного обыска, сотрудники подразделения ОГПУ заставили Владыку собрать вещи, посадили в служебный автобус и увезли в ишимскую тюрьму. В ту ночь в Ишиме было арестовано еще около семидесяти священнослужителей и верующих горожан. Рано утром, еще до рассвета, близкие Серафима попытались встретиться с епископом, но застали лишь колонны арестованных людей, которые в сопровождении усиленного конвоя направлялись на железнодорожную станцию. Родственников к арестованным не подпускали даже на расстояние десяти метров, угрожая применением оружия. В это утро в Ишиме можно было наблюдать невероятно мрачную картину: за колонной несчастных узников двигалась толпа из женщин и стариков, оглашая улицы города рыданиями и воплями отчаяния. Конвойная команда, сопровождавшая арестованных, находилась в невероятном напряжении, ежеминутно ожидая, что родственники в безнадежном безумии бросятся спасать арестованных.

- Отойти от края! – крикнул конвоир в оливковой форме рядового войск Государственного политического управления с тремя парами нагрудных клапанов зеленого цвета и вертикальным клапаном на левом рукаве. На голове охранника красовался суконный шлем - " буденовка", темно-синего цвета с темно-зеленой нашивной звездой. Суконные галифе коричневого цвета были заправлены в черные кожаные сапоги. Он сделал движение винтовкой, как будто собирался ударить епископа дулом в живот. Охране литерных поездов запрещалось разговаривать с грузом, потому что ненадежные элементы могут склонить солдат на свою сторону, замышляя побег.

Еще с начала двадцатых годов власти набирали огромное количество конвоиров для сопровождения многочисленных врагов Советской власти арестованных по обвинению в тяжких государственных преступлениях: контрреволюция, классовые враги, враги рабочего класса, наймиты буржуазии, «инакомыслящие», «злейшие враги трудящихся». В войска ОГПУ призывали все больше и больше людей, которых в тридцатые годы насчитывалось более тридцати тысяч человек.

На платформе железнодорожной станции было людно. Рыдали провожающие поезд женщины, прижимая к груди детей, а старики, в бессилии опустив руки, сидели прямо на земле со сгорбленными спинами. Зеваки, ожидающие своих поездов, сплетничали с торговками, бросая бранные слова в сторону заключенных, или безучастно обсуждая происходящие вокруг события.

Люди в военной форме быстро пробегали то в один, то в другой край платформы, а подтянутые, гладко выбритые в черной гражданской одежде сотрудники ОГПУ наблюдали за отправкой специального поезда. Все это двигалось, кричало, мелькало, крутилось, как разноцветный калейдоскоп, но, не смотря на показную суету, люди находились в невероятном напряжении и ожидании: большой состав, полный заключенными под стражу людьми необходимо было отправить тихо, избегая неприятных инцидентов.

Несмотря на то, что арестованных привели на вокзал рано утром, состав долго не отправлялся, очевидно, останавливалось движение встречных и попутных составов. Литерный поезд сопровождали два локомотива. В кабине первого паровоза находились три машиниста, три инженера и три охранника, в основном паровозе ехали два машиниста, и третий локомотив осуществлял прикрытие на случай вооруженного нападения.

Паровоз издал протяжный свисток и состав дрогнул. Владыка Серафим, выпрямив спину, подняв белую седую голову, посмотрел на ясное лазоревое небо. Он трижды перекрестился и осенил обеими руками, по-архиерейски, остающихся на платформе людей.

- Никто из наших попов не перекрестился, - заметили жители Ишима, - только Владыка сам перекрестился трижды и всех нас благословил.

Тяжелая дверь вагона медленно скрывала от его пассажиров окружающий мир. Оглушительно лязгнул запор, разделяя две реальности: жизнь на свободе и существование в заключении. Колеса пронзительно заскрипели, и поезд медленно тронулся, высекая искры из рельс.

Вагоны товарного поезда были старого образца: двойные раздвижные двери с двух противоположных сторон вагона. Но с одного бока двери передвижной тюрьмы были забиты наглухо двумя рядами досок, чтобы не было щелей, и укреплены дополнительно металлическими полосами. Цель такой конструкции, конечно, не уберечь людей в вагоне от сквозняков, а чтобы арестованные не имели возможность уцепиться руками и взломать двери для побега. В углу вагона стояли два ведра и бочка для воды, однако они были пусты, потому что врачи запрещали давать заключенным сырую воду, боясь распространения заразных болезней. С другой стороны дверь была на замке, и открывалась охраной поезда, когда нужно было проверить заключенных. Ни сена, ни дерюг не давали, опять же во избежание распространения заболеваний, арестованные вынуждены были постилать на голый пол вагона вещи, которые взяли из дома, этими же вещами и накрывались. Снаружи, на обоих концах вагона располагались площадки со стрелком на каждой из них, итого два стрелка на вагон. К вечеру заключенные в вагоне люди на крутых поворотах дороги заметили на крышах переднего и заднего вагонов площадки и установленные на них пулемёты. Вооруженные посты наблюдения тщательно следили за окружающим пространством, готовые дать огненный отпор в случае нападения на состав. При коротких остановках охрана самым тщательным образом простукивала все вагоны снизу доверху. В случае подготовки побега и попытки подпилить доски изнутри, они бы треснули от удара.

Батюшка тяжело опустился на дощатый пол и оперся спиной о стенку вагона, которая подрагивала вместе с колесами на стыках железнодорожных путей. Вокруг поднимался горячий воздух, и движение поезда не могло прогнать липкую духоту и не приносило облегчения. Владыка был нездоров: обострилась его давняя желчнокаменная болезнь, началась горячка. От высокой температуры у Серафима дрожали ноги и руки, болело все тело, туман наполнял голову, и невыносимо хотелось пить - июль тысяча девятьсот тридцать седьмого года выдался невероятно знойным. Епископ облизывал сухие губы прилипающим к небу языком и судорожно хватал знойный воздух ртом, чтобы наполнить легкие кислородом, пытаясь справиться с удушьем. Он устало жмурился от солнца, врезавшегося сквозь неплотные доски вагона, которое добавляло мучений всем путешественникам. Батюшка, начал было впадать в забытье, реальность пропадала в липком тумане, окружающие звуки отдалялись и гасли, но вдруг епископ ощутил, что над ним кто-то наклонился, заслоняя солнечный свет. Батюшка с усилием открыл глаза и взглянул на незнакомый ему силуэт.

- Чего Вы народ смешите, - резко обратился к Серафиму человек, в когда-то белой вышитой косоворотке и грязных парусиновых брюках. Лицо у человека было уставшее, поношенное с едва уловимыми следами бывшей интеллигентности: густая щетина не могла скрыть холеной кожи некогда упитанных щек. Жалкая, согбенная фигура хранила еще былую щегольскую манеру держаться. – Решили поиграть в святость? Кому сейчас нужна ваша вера, кого она спасла? И Вам-то не помогает, как я посмотрю, - с нескрываемым раздражением и отчаянной досадой, почти прокричал человек в косоворотке.

Люди вокруг зашумели, присоединяясь к назревавшей ссоре: одни поддерживали нападавшего, выражая неприязнь к лицам духовного сана, другие возражали необоснованным придиркам, третьи просто смеялись и едко шутили. Кто-то поднялся на ноги, чтобы лучше видеть дальнейшее развитие событий, но ни один пассажир в вагоне не остался равнодушным к происходящему

- Друг мой, - спокойно, по-отечески, со светлой улыбкой, произнес Владыка, - сказано в Писании: «По вере вашей дано будет вам». Как веруете, так Бог и помогает, - изначально слабый голос священника стал крепнуть с каждым словом, словно силы возвращались к Серафиму, и, даже, головная боль отступила на время - Представьте себе путника, который идет ночью, во тьме. Внезапно под его ногами разверзается ров, и путник падает туда. Жутко там, темно, холодно и сыро, вокруг ползают противные и опасные гады, а путник сползает все ниже, до самого дна. Страшно! И, вдруг, он видит протянутые к нему руки, которые поднимут его изо рва, вынесут наверх, и уведут к свету. - В вагоне постепенно стихал гул, люди стали прислушиваться, подходили ближе, привлекаемые спокойным и уверенным голосом священника, разливавшимся в воздухе какой-то особой мелодией. Слова, которые произносил Владыка, отражали переживания каждого узника, заполняли образовавшуюся душевную пустоту и успокаивали раны на сердце - Путник, друзья мои, это мы - люди, бредущие во мгле, которая в наше время особенно темна. Мы все с вами оказались в ситуации, которая ввергает нас в самый глубокий и мрачный ров. Ров, куда мы падаем - это безбожие и безверие. В самую тяжелую для нас минуту мы с яростью и злостью отрицаем и отвергаем Отца нашего Небесного. А, ползающие на дне рва, гады – это наши грехи и искушения сего мира. В нашем ужасном положении мы усугубляем нашу боль отчаянием, злобой, предательством. Да, да предательством любви Господа. Неужели же мы отвергнем спасающие, протянутые к нам руки Христа, что выведут нас к свету? Дорогие мои, ухватитесь за эти руки как можно крепче и держитесь. Что нам в нашей ситуации может помочь, когда наше место пребывания, наши желания и, даже, наша жизнь зависят не от нас? Мы можем уповать только на Бога и на Его милость и молить о спасении.

В вагоне повисла тишина, прерываемая стуком колес и скрипом вагона. Батюшка сразу выделил среди арестованных людей священников, хотя далеко не все из них были одеты в подобающие одежды. Он увидел их испуганные и растерянные лица, сомнения и бурю мятущихся чувств, неуверенность и растерянность. Если люди, посвятившие себя служению Богу, сейчас впали в отчаяние, тогда что говорить о других заключенных. Серафим размышлял о произошедшем эпизоде, об увиденном и пережитом: «Господь желает нашего спасения, и все сделал для этого: Он добровольно, из любви к нам, взял нашу вину на Себя, чтобы спасти нас от того погибельного состояния, в котором мы оказались, Он Сам показал нам каким путем необходимо идти по жизни. И до какой степени простирается Его милость и благодатная помощь людям, и до какой степени мало усилий необходимо с нашей стороны для спасения души: причастие и молитва. Однако, люди не заботятся о спасении своей души, и призыв Господа не хотят слушать, и продолжают топить себя в пучине греха, отвергая любовь Господа нашего Иисуса Христа. Хотя даже самые слова «спасение» и «спастись» говорят о крайней опасности. Мы же произносим: «спасся от пожара», «спасся от гибели», «спасся во время нашествия врагов», то есть человек пережил несчастье, избежал катастрофы. А кто нам помогает в тяжелые моменты нашей жизни? Эти слова должны будить в человеке веру в Спасителя и любовь к Нему, потому что только он благопоспешествует нам уберечься от самой страшной опасности – погибели души нашей».

Люди снова зашумели, обсуждая непривычное для такой обстановки происшествие. На возникшие мысли и чувства наслаивались, переживания и тревоги последних дней, страх перед неизвестностью. Арестованные сбивались в группы и обсуждали произошедшие события, делились своими злоключениями и подозрениями. Бывалые и опытные сидельцы передавали свой опыт интересующимся узникам. Обособленно держались арестованные за воровство или убийство, имея свою четкую иерархию в отношениях, и правила поведения в различных ситуациях эта группа коротала время своими способами. Но нашлись и те, кто никак не мог оставить без внимания присутствие священников в вагоне, и особенно не отрекшегося от веры и сана, епископа.

- Вам легко говорить! – сказал худощавый, изможденный парень, со следами побоев на лице, - Вы-то нужды не знаете, на всем готовом живете – для вас, вон, и передачки носят, на допросах Вас не бьют, в камерах не содержат. Отчего же Вам веру не хранить, когда все легко и сытно?!

Серафим грустно улыбнулся. В памяти всплывали годы мытарств, когда крепость веры и духа, верность христианским заветам испытывались ежесекундно.
Вспомнил епископ как целый месяц, с мая по июнь тысяча девятьсот двадцать третьего года, осужденный по статье за контрреволюционную деятельность, под конвоем следовал он в ссылку на север, в Зырянский край. Вслед за ним по благословению настоятелей поехали послушница Знаменского скита Анна Патрикеева и послушница Дмитровского Борисоглебского монастыря Клавдия Ляшкевич - молодые девушки, решившие уйти от мирских тревог и перипетий, посвятить свою жизнь служению Богу, с поразительной кротостью и смирением приняли на себя заботы и попечительство об опальном священнике. «Бальки» - называл их Владыка, что по зырянски означало «овечки». «Овечки Божие», чистые и бескорыстные девичьи души, чьим пастырем на долгое время мытарств стал епископ.

Зырянский край был выбран властями для ссылки священнослужителей не случайно: большое количество старообрядцев-кержаков и обновленцев не позволит церковникам проводить свою «подрывную работу» в обществе. Местное население - угрюмое, недоверчивое, подозрительное, вело замкнутый образ жизни со своими строгими религиозными правилами и традициями, и вряд ли поддержало бы приезжего батюшку с чуждыми взглядами и непривычными требованиями. Власти полагали, что оторванный от близких и любимых людей, лишенный знакомой обстановки и обычного дела, в агрессивной и чуждой атмосфере священник ослабнет духом, оставит пост и отречется от всего, что приносит столько бед и переживаний.

Дорога была чрезвычайно тяжелой для тех, кто шел по этапу: тряска в вагонах для перевозки скота через Ростов и Вятку, долгие пешие переходы, постоянные обыски, ночевки в кандалах под открытым небом, тучи москитов и комаров, разъедавших кожу до кровавых ран, грязные и зловонные транзитные камеры, кишащие крысами и тараканами. Никто не разделял заключенных по группам в зависимости от тяжести совершенного преступления и срока наказания. В одной колонне двигались и осужденные за убийство, и крестьяне, не уплатившие налоги государству, и люди, недовольные советской властью. Епископ был измучен - давали о себе знать давние болезни и длительное пребывание в тюремной камере. Батюшка обносился так, что даже, заключенные смеялись:

- Владыка, ваш подрясник вороне на гнездо не годится!

- Вороне не годится, а для меня сойдет, - отшучивался Серафим.

По прибытии на север, в Котлас - ссыльных расконвоировали, так как бежать отсюда уже было некуда: кругом дикие места, зверье, дорог нет, только едва заметные тропы. Город Котлас, расположенный в верховьях Северной Двины — это историческое место встречи железнодорожного мира с речным: здесь заканчиваются сухопутные дороги и начинаются водные пути. Очень красивый и суровый край: вековые ели, обширные заливные луга, которые превращаются в настоящее море во время весенних паводков. Человек, не знающий эти места, сгинет в лесной чаще.

Впервые за полгода опальному архиерею можно было свободно выйти на улицу. Владыка радовался, как дитя теплой погоде в канун Троицы: благорастворение воздухов, аромат первых цветов, свежесть воды, белая церковь и колокольный звон создавали светозарную обстановку и рождали в душе чувства ликования и воодушевления. Всё это возвращало его в счастливое и беззаботное детство, на праздничные службы его отца. Он помнил запах свежих трав, расстеленных по полу Храма изумрудным ковром, своих нарядных хранительниц – няню, Нюшу и Анисью, - пестрящих красивыми платьями и окутанных белыми платками, отца в особенном облачении с витиеватой вышивкой, которое он носил только по большим праздникам.

Путь от Котласа до Усть-Сысольска ссыльные проделали по реке на пароходе «Тарас Шевченко». Длинное двухпалубное судно класса «река-море» двигался неспешно по водной глади, позволяя пассажирам любоваться окружающей природой. Несколько спокойных дней позволили батюшке возобновить свое непрестанное молитвенное служение: утром он вычитывал все правило, причащался и выходил к духовным чадам, беседовал с попутчиками по несчастью и обедал, затем читал Писание, снова молился, снова читал Апостолов, немного писал или делал пометки на полях Евангелия. Словно и не было целого года тюремного заключения, длительного и мучительного этапа, голодных дней и промозглых ночей. Радовала тишина и спокойствие, казалось будто Господь послал несколько тихих дней, для того, чтобы набраться сил перед новой бурей.

Непродолжительное пребывание в Усть-Сысольске и снова дорога - сплав до села Визинга. По приказу местного начальства капитан грузового парохода «Северолес» взял ссыльных, которых разместил в трюме, объясняя этот поступок тем, сто что судно не предназначено для перевозки пассажиров. Здесь, в полумраке и сырости, пахло рыбой, чем-то кислым, а, вдобавок ко всему, в трюм начали грузить соль. Путешествие длилось всего три дня, но это время для путников показалось вечностью: выходить на палубу не разрешалось, духота и вонь вызывали приступы тошноты и головной боли. А ещё приходилось прятать Анну и Клавдию, девушек могли высадить в любой момент посреди малолюдной тайги: капитан не взял их на пароход, и они тайком пробрались в трюм.

Седьмого июня Владыка Серафим, Чудовский игумен Филарет и Дмитровский благочинный отец Иоанн прибыли к месту отбывания ссылки в село Визинга. Прежде всего, необходимо было отметиться в отделе ОГПУ, а затем ссыльные вынуждены были искать себе место, где можно было укрыться от спускающейся на землю ночи. На несколько дней путников приютил у себя отец диакон, служитель местной обновленческой церкви, но найти жилье в городе так и не удалось.

- Батюшка, - со слезами сетовала Клавдия, - что же нас все за разбойников да воров считают?! Говорят: «Люди кругом преступные, запоры у нас плохие, как украдут что? », даже за плату принять отказываются.

По совету отца диакона странники отправились искать пристанища в соседнем селе Средний Кольель. Этот населенный пункт – типичное село севера России, растянувшееся на несколько километров по течению реки, и окруженное густым лесом. Свой статус село получает тогда, когда здесь строится Храм. Небольшая деревянная церковь украшала центр села и своим погостом спускалась на берег реки. Среди зарослей черемухи выступали тесаные крыши деревянных домов, довольно старых, но еще крепких бревенчатых построек, рубленных «в обло». Улицы, не имеющие видимой планировки, весьма широки, а дома отстоят друг от друга на значительном расстоянии. Главная улица, идущая вдоль реки, не имла никакого покрытия, и заросла травой. Во время дождя или таяния снега все улицы в селе превращаются в грязевое болото, двигаться по которому можно только на телеге или босиком.

Хозяин большого дома Афанасий Семенович – крупный чернобородый мужчина, с низко нависающими надбровными дугами и узкими глазами, согласился разместить у себя скитальцев, но за плату.

Вошли в дом. Массивная деревянная дверь открыла большие деревенские сени, из которых устроен выход в другие помещения дома. Направо изба, обставленная весьма скромно, без лишнего убранства и отделки. У окна, расположенного напротив двери и выходящего на улицу, сидит хозяин. Тут же возле печи застыла хозяйка, обнявшая за плечи маленького мальчика.

- Вот я вам привел плательщиков, - пояснил отец диакон. - Архиерей из Москвы и с ним вот его родственница.

- Ссыльный, говоришь? - зачесал затылок хозяин, и принялся объяснять что-то по-зырянски, горячо и быстро. Вскоре выяснилось, что он тоже не соглашался брать чужаков, боялся: ссыльные - вредные люди, нечестные, да и деньги-то теперь ничего не стоят, дешевеют, а купить здесь нечего.

- Теперь деньги не нужны, купить здесь нечего, если будете платить мукой, то пущу, - резюмировал владелец дома, хитро улыбаясь. Делать нечего, путники, удивляясь предприимчивости и деловитости хозяина, согласились - это последнее место, на которое рассчитывал отец диакон, больше идти некуда.

Так и сговорились платить за проживание хлебом, по два пуда в месяц.

- А где вы хлеба возьмете? – ехидно вопрошал хозяин дома. - На ваши деньги здесь хлеба не достать. Хлеба здесь маловато родится.

- Бог поможет, - ответил Серафим

Дом отличался невероятной чистотой. Место расположения нового пристанища Владыки великолепное – почти сразу за огородом начинался лес, уходивший далеко-далеко, насколько хватало глаз, и края его не было видно. Но зато квартирантам хозяева выделили две комнаты: одна большая для владыки в шесть окон, и одна маленькая проходная комнатка для послушниц, с итальянским окном. Только проходить на улицу приходилось через половину хозяев.

- Это только летом, - пояснил хозяин, - а в этой половине нет печки, зимой здесь жить будет нельзя. И печь тут не построишь, подпол холодный, - заметил Афанасий.

И здесь люди относились к осужденным с опаской: знакомств не заводили, настороженно сторонились, не разговаривали, на просьбы и предложение помощи не откликались. Несколько раз архиерей попадал в ситуацию, когда он мог помочь больным детям и взрослым, но коренные жители предпочитали ехать в город, чем получить помощь от чужаков. Местные власти отказались принять ссыльных на работу, лишив их возможности заработать средства на существование. Всякое общение ссыльных с внешним миром, с местными жителями со стороны сельской администрации воспринималось враждебно, даже нечастые выезды в город сопровождались долгими объяснениями причин. Неприятности следовали за опальными поселенцами так же неотступно, как поставленные врагом конвоиры, следившие за тем, чтобы пленники не вырвались из враждебных обстоятельств и утонули в пучине уныния.

Не стал батюшка предаваться беспокойству, охватившему было его спутников. Серафим, чувствовал, что прибыл на место своего «спасительного изгнания», устроил домовую церковь во имя иконы Божьей Матери «Скоропослушница» и установил строгий молитвенный порядок. У него был антиминс и образочек на бумаге, привезенный из Бутырской тюрьмы. Божественную литургию Владыка совершал ежедневно, весь круг богослужений вычитывал неопустительно. Он неотступно соблюдал установленное здесь правило, а потом поддерживал его и в других местах ссылки: утренняя молитва, Божественная литургия, чай, отдых, чтение Священного Писания, чай, вечерняя служба, ужин, вечерние молитвы и отдых, соединенный с молитвами, даже ночью.

Вскоре не только хозяин и его жена стали добрыми почитателями Владыки, но и местные люди с удовольствием приходили на службу, совершаемую епископом. Они находили утешение в его проповедях, черпали из них силу противостоять обуявшим трудностям и просто вдохновлялись, ведь порой нам всем не хватает тех важных слов, которые так умело подбирал священник к душе каждого человека. Самым важным в епископском служении Серафим считал молитву за всех прихожан, оставленных в Дмитрове и появившихся здесь, на севере, за своих духовных чад. Даже, находясь в ссылке, Владыка хотел быть для них не просто епископом, церковным служителем, но и наставником, помогать верующим найти путь к своей собственной душе, чтобы открыть её для любви к Богу. Зыряне молились как дети – сердцем чувствуя добро. Русского языка не понимали, тропарей не разумели, но с душою повторяли знакомые слова «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума». И не было в такие моменты ничего прекраснее, чем единение столь многих людей, таких разных, совсем не похожих друг на друга, в молитве к Господу нашему. Владыка любил свою новообретенную паству, как родных детей, и его по истине отеческое сердце наполнялось до краев этим безгранично светлым чувством.

Часто Серафим уединялся в лес, на молитву. Только здесь, в своем «спасительном изгнании» узнал он, что такое уединение и молитва. В прошлой жизни, до ссылки, Владыке редко удавалось обращаться к Богу в одиночестве: сначала в семинарии преподаватели не жаловали частые и уединенные молитвы, и даже избивали учащихся за ослушание, а в последствии Владыка редко оставался один. Серафим всегда считал, только уединенная молитва, не на показ, не перед множеством людских глаз, а искренняя, прочувствованная, одинокая песнь души достигнет Бога и будет Ему в радость. Тишина, первозданная природа, вековые деревья, как нельзя, лучше способствовали полному отрешению и погружению в созерцание Бога. Здесь можно было спокойно размышлять о судьбах России, православия и христианской веры: «Страшное время переживаем мы, про которое сказано: «Две будут молоть, одна возьмется, другая останется». Я боюсь за спасение своей души. Страшное время наступает; может быть, мы стоим уже при дверях, может быть, уже грядет час суда. Многое из предзнаменований исполняется: страшная, бессмысленная, братоубийственная война, голод, который доводит людей до людоедства, а за ними тяжелые смертные болезни, мор по древним предсказаниям. Грядет время, когда снова верующим придется уходить в подземелье, скрываться в пустыню. В последние дни, говорит Писание, восстанут лжепророки, чтобы, если можно, прельстить и избранных. Господь Иисус Христос да утвердит нас. Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь Твою, юже стяжал еси Честною Твоею Кровию».

Окружающие стали замечать, что рядом с Владыкой, или по его молитве происходят необыкновенные вещи. Однажды послушница Анна заразилась дифтеритом от больного ребенка, которого навещала. Девушку бил озноб, высокая температура не снижалась, удушье и кашель не давали вздохнуть, отекло горло, преграждая доступ воздуха. Врач собирался везти Анну в больницу, оставлять её дома было нельзя, иначе зараза быстро отразится на всех близких. Батюшка очень переживал за свою помощницу и молился до утра, а рано утром, ещё до приезда врача, Владыка пособоровал девушку и причастил. Через несколько часов температура спала, дыхание выровнялось, отек исчез. Врач с удивлением отметил, что послушница почти здорова, и ехать в больницу нет необходимости. По молитве Владыки люди получали исцеление, облегчение в страстях и несчастиях, помощь в делах. Поток мирян, желающих встретиться с батюшкой, получить его благословение и помощь возрастал с каждым днем, а Серафим не мог отказать страждущим и немощным.

Хозяева стали помогать батюшке: хозяйка угощала квартирантов каждый праздник, и пекла целый поднос лепешек с творогом и картошкой, пропитанные маслом, а в большие престольные праздники варила пиво, приготовленное очень хорошо. Бывал и владыка и у них в гостях. Хозяева вскоре отдали батюшке свою теплую летнюю кухню, сами перешли в зимнюю избу через сени. Владыка был обязан каждые пять дней отмечаться у местных властей в Визинге. Сын их Федор запрягал лучшую лошадь, украшал праздничною уздою и говорил: «Завтра новым телегам поедем в город». Местные ребятишки часто прибегали в дом Владыки «полечиться», а на самом деле получить у доброго батюшки конфетки. Мужики боялись в нетрезвом виде пройти мимо окон: «Тише, Владыка услышит».

Серафим был строг к себе не только в молитвенном служении, но и в бытовых вопросах: ограничивал себя в потребностях, съедал всего восемь ложек супа - по количеству слов Иисусовой молитвы, почти не выходил из дома. Близкие знали это свойство Владыки и нисколько не удивлялись. Будучи еще архимандритом и помощником наместника Чудова монастыря Серафим строго относился к соблюдению монашеского правила, не позволял себе слабостей и требовал того же с других. Монахи сетовали: «Уж больно Вы строги к братии, батюшка, никакого послабления даже для труждающихся и больных. Все в строгости по уставу». «Миряне несут тяготу на фабриках и заводах, в трудах на полях и в мастерских. Монахам должно со смирением являться на молитвенное бдение в урочный час. Кто же кроме нас будет заботиться о ниспослании Божьей помощи людям и стране нашей, особенно в эти тяжелые годы войны. Я поступаю, как ведет меня Бог и благословляет Владыка епископ Арсений» - вразумлял братию Серафим. Каждый видел, что Серафим был строг, прежде всего, к себе, и не роптали. Монахи брали с батюшки пример и старались ему во всем подражать. Не легко было выдерживал такое служение, ведь сложнее всего обуздать самого себя.

Как-то августовским вечером подошла к Владыке Клавдия, его верная и неотступная спутница, она была встревожена и растеряна:

- Батюшка, денег у нас осталось меньше чем на неделю, что делать-то будем? – прошептала она в смятении. Ей неловко было беспокоить Владыку по таким пустякам, но как поступать девушка тоже не знала.

- А ты не знаешь, дитя неразумное? Молиться о послании милости Божией и трудиться во Славу Его, - спокойно и назидательно ответил епископ.

Владыка видел озадаченные лица послушниц, заплаканные глаза Анны, рассеянных и невнимательных на литургии священников. Как-то после литургии батюшка обратился к ним с такими словами:

- Уныние, дорогие мои, страшная змея, её можно назвать параличом души. При параличе тела отдельные члены его теряют способность действовать: глаза не смотрят, уши не слышат, ноги не ходят, руки не действуют, почти прекращается жизнь. То же бывает при параличе души. Вся жизненная сила её оскудевает: молитва не ладится, работать над собою не хочется, душа впадает в тяжелый сон и умирает медленной смертью. Как прогнать эту коварную и сильную змею? Чем одолеть её тлетворное влияние? Змея эта боится терпения и любви, любви ко Христу. Ради этой любви трудятся подвижники, отрекаясь от всех благ мира, для неё проливается кровь святых мучеников. Давайте будем искать любовь Божию и бороться ею с унынием.

И хотя речь эта была коротка, но постучала в сердце каждого. Видя смирение, терпение и непрестанный молитвенный труд Владыки, его соратники по несчастью отдались в руки Божественного проведения. Однако с каждым днём становилось всё тяжелее. Припасов почти не было, и всё быстрее таяла надежда, люди стали чаще голодать, женщины тихонечко плакали вечерами, неустанно молились священники. Когда совсем стало туго со средствами и продуктами, когда обменяли на пропитание последние вещи, которые можно было обменять, на пороге дома, где проживал епископ Серафим, появилась девушка:

- Доброго здоровья! Я Таня. Меня община дмитровская отправила к Владыке, - сказала девушка, поставив к ногам Серафима мешок с гостинцами и письмами.

Владыку из размышлений вырвал возглас одного из заключенных:

- Отец Серафим! Вот уж не ожидал Вас здесь встретить! – опустился рядом с епископом немолодой, сухощавый мужчина, с голой, почти без волос, головой. Колкий, бегающий взгляд близко посаженных к переносице в глубоких глазницах глаз выдавал человека привыкшего наблюдать и всегда быть начеку. Чистая, аккуратно выглядевшая рубашка и почти не измятые брюки со стрелками выдавали человека, привыкшего следить за своим внешним видом. Он вертел в руках белую кепку – восьмиклинку. Изрезанная татуировками рука с изображениями черепов, роз, букв на пальцах, выдавала уголовное происхождение говорившего. - Нехороший это поезд, у многих здесь билет в один конец, – почти шепотом, склоняясь, как заговорщик над батюшкой, проговорил мужчина.

Епископ узнал подошедшего человека. Как-то в далеком тысяча девятьсот двадцать третьем году, Серафима арестовали, обвиняя священника в «антисоветской пропаганде» и укрывательстве церковных ценностей. После продолжительных допросов на Лубянке и содержании в одиночных казематах, батюшку перевели в Бутырскую тюрьму. Камеры для заключенных были смешанные: в них содержали и уголовников, и «политических», и заворовавшихся чиновников, и укрывателей налогов. Этот вор-рецидивист, был старостой камеры, где пребывал Серафим. Бутырская тюрьма – следственный изолятор и пересыльный пункт для осужденных. Сюда свозили всех особо опасных преступников, которых власти брали под специальный контроль. По приказу председателя ОГПУ, арестованную интеллигенцию, в том числе и священнослужителей, садили в одну камеру с уголовниками. Здесь содержали заключенных до вынесения приговора и определения дальнейшей их судьбы. В те дни тюрьма была переполнена, дела велись чрезвычайно медленно, и арестованные ожидали приговора суда по году и более. Безраздельная власть коменданта тюрьмы, основанная на бесконтрольности и политической неразберихе, привела к внесудебным расправам в стенах тюрьмы и издевательствам над заключенными. Катастрофическое положение тюрьмы с вещевым и продовольственным снабжением делало пребывание людей в ней невероятно тяжелым. Пища для заключенных была весьма скудной – в основном щи, которые готовились с гнилой солониной, так что запах пищи отбивал желание есть ее, даже у самых голодных. Хлеб часто был совершенно сырой, но это единственное пропитание доступное заключенным. Ожидать приема у врача приходилось по четыре, а то и шесть недель. Реальность тюремного заключения не обошла стороной Серафима: стало сдавать сердце, тело, изъеденное вшами, покрылось струпьями, и врачу приходилось подкладывать бумагу, чтобы послушать через трубку больного.

- Я, батюшка, бросил воровать, как отмотал последний срок, пошел работать, даже женился – с радостным возбуждением сообщил бывший уголовник. - А здесь оказался потому, что бухгалтеру в леспромхозе по морде съездил, гниде. Он нашей бригаде выработку урезал, вот и не сдержался я, а он на меня донос написал: опасный, мол, антисоветский элемент с уголовным прошлым, вор и пьяница, порочит честь советского рабочего и описал, как я его приласкал.

«Подавать сигналы наверх» и повышать бдительность власти Советов призвали задолго до тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Для успешной борьбы в стране против внутренних врагов, и в первую очередь, против кулаков, троцкистов и священников, а также ликвидации происков агентов империализма партия предложила широко развивать в обществе, особенно в рабочей среде, критику и самокритику. С принятием курса на «усиление классовой борьбы по мере завершения строительства социализма» все настойчивее звучали призывы к бдительности и разоблачению врагов. Правящая коммунистическая верхушка стала усиленно взращивать и насаждать институт доносительства. Мощная идеологическая пропаганда дурманила умы людей ядом взаимной подозрительности и человеконенавистничества. Потоком хлынули статьи в газетах, книги, спектакли, кинофильмы с вредителями, диверсантами, шпионами и нарушителями границ. А в газетах граждан прямо агитировали писать доносы, давая советы о том, как должен поступать «советский человек». Донос подавался обществу как образец выполнения высокого гражданского долга, а доносительство приняло всеобщий характер и стало органичной чертой поведения в обществе. Доносы писались по любому поводу: от «оперативной» информации об услышанном накануне анекдоте, высмеивающем государственную политику, до серьезных посланий, в которых обвинялись в троцкизме или вредительстве начальники, коллеги, соседи или приятели.

Знакомый Серафима ещё что-то рассказывал о своей жизни, о скитаниях по свету, о тюремных злоключениях. Он рассуждал о людях, о доносах и допросах, вспоминал свою семью, но батюшка понимал - этот мужчина так много говорит, потому что не хочет оставаться наедине со своими мыслями и пытается отвлечься от окружающей реальности. И вдруг собеседник взял священника за руку и крепко сжал её:

- Помолитесь за меня, батюшка. Страшно мне! – мужчина заглянул в глаза священника, в котором читалось отчаяние и безысходность загнанного зверя. – Когда меня за воровство задерживали, то здесь все ясно и просто было: украл – в тюрьму. Уголовный кодекс четко определял, за какое дело получишь статью. А сейчас не так, я сам не понимаю, что мне стараются приписать и в каких преступлениях обвиняют, - быстро и страстно шептал арестованный. – Я не знаю, что меня ждет, но только чувствую большую беду.

- Молюсь за тебя постоянно, друг мой. Вместе помолимся, Василий, - ответил Владыка.

- Не забыли! – улыбнулся мужчина, и тихо вернулся на свое место.

Его соседи стали задавать вопросы, кем ему приходится епископ, где они познакомились, как оказались вместе. Василий, польщенный общим вниманием, с удовольствием отвечал на расспросы окружающих. Устроившись с удобством на пустой бочке для воды, вытребовав себе при этом чей-то пиджак, Василий, как великий сказитель, принял важный вид и начал свой рассказ:

- Как-то, в году двадцать втором, я попался на ограблении конторы фабрики в Подольске, и посадили меня в Бутырку. Я калач тертый, меня там хорошо знают, вот и отправили в камеру к политическим, порядок наводить. Ну, в помощь ещё троих законников дали. Всю эту деревенщину бородатую, засыпавшуюся на бунтах и возмущениях против властей, офицерье контрреволюционное, работяг с заводов, недовольных новым порядком, мы быстро построили. - Василий откинулся к стенке вагона, обвел глазами слушателей и размеренно продолжил свой рассказ. - Как-то в мою камеру привели священника, видно было, что не из простых попов: взгляд такой, словно он знает о тебе все-все, до самого донышка. Держится с достоинством, как будто несет что-то важное и дорогое. Мы этого гуся решили поставить на место, чтобы знал, кто в доме хозяин. Определили ему место в углу, возле отходника, мои парни давай над ним посмеиваться, копировать его движения, шуточки разные отпускать. К нам и другие сидельцы подключились: кто-то толкнул его возле умывальника, кто-то на подрясник наступил и едва не порвал, кто-то его место у стола занял. Он как-то присел на табурет, а я выдернул табурет из-под него: «Расселся! Забыл, кто хозяин здесь? Тебе разрешения не давали общей мебелью пользоваться». А он странный: улыбнулся, извинился, отошел к своему месту, но не садился, не ложился, а стоит с закрытыми глазами, будто спит. Все развлекались тем, что пройдут мимо и толкнут священника, а он так забавно руками машет, - пассажиры вагона, увидев, что происходит что-то необычное, один за другим придвигались поближе к Василию, кто-то испуганно вздыхал, кто-то шептал: «ну и дела... », да подгонял рассказчика. Василий продолжал:

- Тут стали ему передачи приносить, по четыре-пять в день. Он их откроет, на столе поставит, приглашает угоститься, мол, много ему одному. «Купить нас думает! », - рассудили мы между собой, стали ещё больше над ним подшучивать, мол, хорошо нынче попов кормят, как на убой. А он сложил всю снедь на чистое полотенце, имевшееся в передаче, и обошел в камере каждого, да ещё и с поклоном, предлагал разделить с ним трапезу. И знаете что? Никто из нас не смог отказать отцу Серафиму. - Люди тихонько шушукались, переглядывались, увлечённые историей, а Василий, видя интерес в глазах окружающих, воодушевленно возобновил повествование. - Он был так внимателен к нам, видел переживания, слезы, отчаяние, подходил, расспрашивал, если люди не хотели говорить, рассказывал историю из библии или просто утешал и ободрял, и все равно выводил человека на разговор. Даже не разговор, а настоящая исповедь. Умел он в душу залезть да ковырнуть так, что все тайны наизнанку, до исподнего. Он и ко мне стал с разговорами подходить, а я не могу, меня злоба душит, когда он со мной заговаривает.

- Это отчего же ты так, Василий? - нетерпеливо спросил один из попутчиков.

В ответ на него зашипели:

- Тихо! Да, замолчи ты! Слушай, пусть рассказывает.

И рассказчик далее повел повествование:

- А дело вот в чем. Меня поп как-то сильно палкой избил, когда я пацаном хлеб стащил в Храме с поминального стола, пока никого рядом не было. Мать моя от лихорадки померла, а отец запил, я голодный по городу бегал, чтобы еду найти, вот и забрел в Храм. Тут меня и приласкали, и не спросили «почему», и не выразили жалости, просто избили. После побоев едва домой приполз и в постели неделю провалялся, попов с тех пор на дух не переношу, в Храме тридцать лет не был. А Серафим будто прочитал мои мысли, понял все и говорит: «Мы, священники, грешные люди, как и все, порой даже больше грешны, потому что мы призваны помогать Христу, и, прежде всего, своей любовью к ближнему. Однако, священника, как и других людей, захлестывают житейские неурядицы, а он не всегда может или оказывается не готов им противиться, да в страстях забывает свое предназначение. Ты одно пойми: обида на брата не дает ясно видеть мир вокруг, она застит нам путь и легко сбиться с правильной дороги. Если отогнать обиду прочь, то светло и мирно станет на душе, и ясен будет путь». Меня так зацепили его слова, что я, обернувшись, сначала со злостью хотел ударить священника, но, увидев его лицо, вдруг расплакался. С тех пор я часто стал беседовать с батюшкой, запретил в камере матерщину употреблять, обижать священников, - среди слушателей прокатились удивлённые возгласы. Василий увлечённо продолжал, радуясь столь великому вниманию, которое проявляли к его рассказу товарищи по несчастью. - Как-то подошел ко мне отец Серафим, показал две иконки и попросил освободить небольшое пространство в камере для молитвы, мол, всем молитва поможет. Сокамерники поначалу-то не слишком обрадовались тому, что в нашем жилище будет угол с иконами, мол, итак места мало. Но я поучил парочку недовольных, и под моим командованием освободили в камере пространство для икон и аналоя, в качестве которого использовали табурет. Отец Серафим совершал молебны, и даже, литургии, исповедовал и причащал нас. В тюрьме я впервые побывал на исповеди: батюшка никогда не осуждал, не поучал, не старался навязывать «наставления на путь истинный», он просто разговаривал по душам, да так, что совесть начинала ворочаться, как медведь. Я каждый раз чувствовал, что от рук отца Серафима тепло какое-то исходило, когда он мне их на голову клал, и становилось так спокойно, как в детстве, когда матушка брала меня на руки и прижимала к себе.

Василий замолчал, и, откинувшись на стенку вагона, устремил взгляд куда-то вверх, задумчиво перебирая пальцами деревянную щепку. Что ввело его в такое тихое и задумчивое состояние? Но больше рассказчик не проронил ни слова, и люди в вагоне тоже молчали, погруженные в свои мысли, никто не решался нарушить родившуюся благоговейную тишину. Долгое время не было слышно ни разговоров, ни споров, только стук колес, скрип стен вагона да далекий свисток паровоза, предупреждающего о своем появлении. Постепенно усталость, неизвестность и нервозная обстановка стали возвращать людей в состояние страха и озлобленности.

В этот тревожный и скорбный час мысли о судьбах людей не оставляли Владыку: «В древности монахи, встречаясь на пути, здоровались друг с другом так: один спрашивал: «Брат, как ты спасаешься? », - на что другой отвечал: «Твоими святыми молитвами, отче». Воистину, нам необходимо духовное подкрепление друг от друга, потому что путь тяжел и горестен, и легко погибнуть. И как мало мы переживаем друг за друга и жаждем спасения окружающих людей. Кажется, что проще при встрече с человеком сказать: «Господи, помилуй сего раба твоего». Но для этого надо оставить суетные мысли и попечение о нуждах этого мира, обиды на близких людей, завистливые и самохвальные воззрения. Да, много у нас врагов на нашем пути: враг в сердце каждого из нас — это наше греховное желание, отчаяние и маловерие. Враг наш извне - диавол, нападающий на нас со всех сторон и никогда не оставляющий нас непорочными и безмятежными. Враг - сотрясающие нашу жизнь, следующие по пятам и опережающие нас заботы, тревоги, огорчения, опасности, неудобные обстоятельства и злые люди. Враг наш - и самое время, отнимающее от нас жизнь и приводящее к старению и немощи: так что, в сущности, у нас очень мало остается времени для работы на спасение нашей бессмертной души». Много времени провел в размышлениях отец Серафим, отрешённо вглядываясь в узкие полоски света между тяжёлыми досками вагона, и устремляясь душой к высотам, непостижимым обремененной этим миром душе.

Поезд особого назначения пролетал мимо небольших деревень попавших в плен редкого березняка с темными вкраплениями невысоких елей. Деревянные срубы, спрятавшиеся за цветными палисадниками, грустно провожали состав, провозивший свой скорбный груз по степным просторам южного Урала. В щели вагона можно было разглядеть просторные поля с зелеными всходами пшеницы, колхозников, работающих на заготовке сена, а временами в поле зрения появлялась водная гладь небольших степных озер. Не смотря на то, что расстояние между Ишимом и Омском не слишком большое, всего триста километров, поезд двигался по железной дороге весь остаток дня. Вот уже и ночь окутала степные просторы, а литерный состав еще не добрался до места назначения. Часы тянулись бесконечно медленно, утомленные передрягами беспокойного дня, люди затихли в полумраке вагона, но спать никто не собирался. Ожидание своей участи не давало сомкнуть глаза и погрузиться в отрешенный сон.

Омск – большая узловая станция, которая связывает воедино, подобно паутине, Западную Сибирь и самые удаленные уголки страны со всей остальной Россией, являясь основным пунктом Транссибирской магистрали. От нее в разные стороны расходятся железнодорожные пути и водные маршруты по Иртышу. Расположенный на просторах бескрайней степи, город занимает оба пологих берега реки Омь при ее впадении в Иртыш. Насколько хватало глаз, раскинулись вдоль реки одноэтажные домики под цветными железными крышами, над которыми местами возвышались золотые купола белокаменных храмов. На берегах реки были оборудованы пристани, на которых суетились рабочие, подготавливая к отплытию на север плоскодонные баржи. Железнодорожный вокзал был единственным местом, где читалось веяние времени, в остальном же городе жизнь словно и не менялась несколько последних веков: пыльные улицы без мостового покрытия, лошади, запряженные в груженые подводы, от которых в разные стороны разбегалась домашняя птица, зароды сена во дворах маленьких домишек. Ватаги босых мальчишек, снующих по берегу реки придавали общей картине города живую и веселую нотку.

Состав, подходя к станции назначения, стал замедлять ход, с силой сдерживая вагоны, которые, разогнавшись, по инерции двигались вперед. Поезд неровно толкало, а скрип тормозов разносился по округе. Арестованные зашумели и оживились, начали подниматься на ноги в надежде скоро вдохнуть свежий воздух. В щели между досками вагона виден был одноэтажный вокзал – точная копия здания вокзала в Ишиме. Оконные стекла здания вокзала, отражая поднимавшееся солнце, горели золотыми бликами. Узкие платформы между железнодорожными путями были забиты обычными обитателями вокзалов: торговцами, пассажирами, провожающими, встречающими и просто зеваками. Не смотря на то, что солнце только поднялось над городом, люди уже наполнили гомоном привокзальную площадь и прилегающие улицы: сновали продавцы, тянувшие за собой тележки с товаром, дворники в белых фартуках переругивались с прохожими, ранние пассажиры торопились на поезд.

Паровоз подал предупредительный сигнал, поезд вздрогнул и остановился. Гомон людских голосов в вагоне заглушал звуки снаружи, пассажиры литерного состава оживились в предвкушении свободного движения, но двери вагона не открывались и заключенные в некотором замешательстве продолжали стоять, готовые выйти из душного и тесного помещения. Вагон вздрогнул, последовал резкий толчок и многие стоявшие, не удержавшись на ногах, упали на пол. Мимо промчался паровоз с несколькими теплушками - состав переформировывали. Локомотив перетаскивал вагоны с одного пути на другой, и постоянные резкие толчки, гул и грохот вагонов не давали покоя узникам. Лишь, спустя несколько часов, лязгнул запор, и слегка отодвинулась в сторону тяжелая дверь, приоткрыв узкую щель в окружающее пространство. Сквозь открывшийся просвет видны были серые постройки, бетонные заборы, покосившиеся деревянные постройки и железнодорожные составы, набитые людьми. Бросалось в глаза невероятно большое количество молодежи. Изредка вдалеке пробегала одинокая бродячая собака, ищущая пропитание, худая и изможденная, как путешественники злополучных поездов. На станции виднелся ещё один состав с заключёнными. Измученные жарой и жаждой, потемневшие лица страдальцев проглядывали в узкие отверстия дверных проемов вагонов. Вдоль поездов прохаживалась вооруженная охрана, время от времени покрикивая на заключенных и угрожая им оружием. Иногда вдоль поезда проходил патрульный с собакой, а через каждый час охрана проводила перекличку заключенных.

Летние сумерки опускались на город, солнце тихо сползало за крыши домов, огненным краешком посылая последний привет окружающему миру, но небо еще оставалось светлым. Лишь далеко на востоке горизонт окрасился в пурпур, будто какой-то неосторожный художник пролил свои драгоценные краски. Там же, на востоке, зажглась первая звезда - она будто явилась знамением, что надежда ещё не угасла. Духота летнего воздуха стала отступать под натиском прохладного вечернего ветра, подувшего с севера. Здесь ветра часто дуют с севера, принося с собой непогоду, но людям хотелось поскорее покинуть этот короб, в который их набилось без числа, и очутиться на просторе, почувствовать свежесть, разливавшуюся от реки, сделать несколько шагов по неровным камням, и, наконец, размять онемевшее тело.

- Батюшка! Владыка! Отче! - кто-то тихонько окликнул Серафима. Поначалу он решил, что ему от дневной жары и жажды померещились эти милые и такие родные голоса, но оглядывался кругом в поисках призывающего его голоса, и нашёл! Это верные послушницы Анна и Клава, которые бросились к батюшке со слезами и возгласом: «Нашли! ». Неотступные спутницы Владыки во всех его злоключениях, трепетно заботившиеся о его здоровье и нуждах, на сей раз не знали, чем они могут послужить и как помочь своему духовному наставнику. Девушки рассказали, что они добирались до Омска пассажирским поездом, долго искали состав, в котором держали батюшку, старались спрашивать осторожно охранников, постоянных обитателей вокзала, но никто не мог помочь. Тогда послушницам пришлось обращаться к давней знакомой и благодетельнице Анне Митрофановне, которая не раз поддерживала и помогала ссыльному архиерею, содействовала его связям с духовными чадами и дмитровскими прихожанами. Она-то и подсказала, что всех заключенных свозят на сортировочную станцию в «Сахалине» - так называли наиболее отдаленный район областного города. Здесь на окраине Омска, в самой глухой её части не опасаются нападений или других провокаций со стороны приверженцев арестованных, излишнего любопытства пассажиров вокзала или несанкционированных выступлений родственников заключенных, прибывших вслед за ними. Хотя временами, то тут, то там возле вагонов появлялись женщины, мужчины, старики, украдкой пробиравшиеся к узникам и прятавшиеся под вагонами при появлении конвоиров. Владыка несколько раз наблюдал, как охранники прикладами своих ружей жестоко избили нарушителей из числа родственников заточенных в вагонах людей, но это не останавливало отчаявшихся родителей, жен, братьев, движимых желанием повидаться с близкими, возможно, в последний раз и проститься. Так и отважные послушницы, Клавдия и Анна, прятались под вагонами и между ними, тайком крались вдоль состава и укрывались от конвоиров, лишь бы найти Владыку.

- Милые мои, дорогие деточки, как я буду скучать обо всех вас, как я вас всех люблю, - шептал Владыка, и крупные капли катились по его впалым щекам из покрасневших глаз, а Клавдия утирала их своим платком, который очень скоро стал совсем мокрый. Все понимали, что встреча эта, возможно, последняя, и не знали, что ожидает Серафима в будущем, и даст ли Бог свидеться снова, – Вот и началась моя схима… У меня только одна надежда и одно упование – Отец наш Небесный, и я смиренно отдаюсь Его воле, – проговорил Владыка.

- Батюшка! Миленький! Как же мы без тебя! Нам с Владыкой всюду рай, и все ясно, хорошо. Мы бы и в тюрьму пошли, только бы с тобой, - заливались ответными слезами послушницы.

Батюшка отказался брать передачи, или вещи, все равно их при обыске отберут. Он попросил, чтобы все, что ему подарили, его помощницы раздали детям и старикам: «Пусть это будет последней моей лептой». Владыка попил немного воды, принесенной Клавдией для узников, угостился хлебом, который раздал своим товарищам по несчастью. Вскоре, заметив, что конвоиры забеспокоились и засуетились возле состава, переживая, как бы девушек не увидели, не избили, да не арестовали охранники, отослал их в город с просьбой:

- Говорят, что здесь в тюрьме всем остригают волосы. Не должно монаху ходить с голой головой и бритым лицом. Аннушка, похлопочите, чтобы меня не стригли, - просьба казалась пустяковой, и в такой обстановке, даже глупой, но батюшка понимал, что просто так девушки не уйдут, а послужить ради Бога постараются от всего сердца и с полной ответственностью.

Послушницы рады были оказать Владыке посильную помощь, и скорее побежали в прокуратуру. А батюшка провожал их прощальным взглядом, полным любви и безграничного признания. Он помнил, сколько испытаний им выпало пережить вместе, и ни разу его спутницы не высказали обиды, претензий, даже просьбы не срывались с их уст. Всегда смирные, кроткие, девушки довольствовались тем, что посылал им Господь, не смея роптать, и стойко переносили болезни, голод и скитания. Его измождённое лицо выражало горечь и сожаление: епископ будто просил у девушек прощения за то, что больше не может быть рядом, не может поддержать их в трудную минуту, будто извинялся за все переживания и горести, которые они претерпели вместе.

Долго Анна и Клавдия добивались приема уполномоченных лиц в омской прокуратуре, долго объясняли суть своих настоятельных просьб, не отходили от прокурора, пока тот по телефону не дал распоряжение: «Московского архиерея не стричь». На обратном пути спутницы епископа торопились, как могли, бежали изо всех сил по улицам города, обгоняя даже подводы, мерно двигавшиеся по дорогам. Послушницы спешили в надежде еще раз увидеть батюшку перед отправкой в тюрьму. Однако, когда девушки вернулись на сортировочную станцию, уже было совсем темно и на Омск спустилась ночь, освещаемая множеством звезд. Они только и смогли увидеть, как стражники выводили узников из вагонов.

Серафим вздрогнул от резкого удара по стенке вагона и громкого окрика:

- Выходи по одному! – прозвучала команда конвоира. Откатились в сторону тяжелые двери и на край вагона упали массивные деревянные сходни. Заключенные неторопливо зашевелились, поднимаясь на ноги с дощатого пола, и собирая свои вещи. Медленно, едва передвигая ноги, страдальцы побрели из вагона по деревянному помосту. Послушницы наблюдали издалека, как арестованных строили в колонну, как охрана прикладами ружей подгоняла узников, как конвоиры с собаками едва сдерживали рвущихся с привязи животных. Люди, измученные долгим пребыванием в закрытом пространстве, отсутствием элементарных необходимых условий, собрав последние силы, несли свои тела на трясущихся ногах, повинуясь приказам конвоиров. Помощницам архиерея хорошо было видно, как ослабленный от болезни епископ Серафим тяжело двинулся по сходням вагона, рискуя каждый миг упасть вниз, а поддержать его, помочь, дать опору было некому. Вскоре его белая, седая голова скрылась из виду, затерявшись среди медленно бредущих под конвоем, узников. Неровная река человеческих макушек и покачивающихся из стороны в сторону плеч неторопливо покидала территорию сортировочной станции. Помощницы и хранительницы Владыки не стыдились своих слёз и не сдерживали их. Они стояли в стороне от составов, обнявшись и подняв над головами белый платок в знак прощания, но увидеть их жест долгой разлуки Серафим уже не мог.

На подъездной дороге стояли «черные воронки» - грузовые автомобили черного цвета с красной полосой по борту закрытого кузова, отделенного от кабины. Черные машины вызывали ужас у людей, напуганных слухами, ходившими среди обывателей, что эти автомобили были последним транспортом в жизни арестованного, доставлявшим его к месту заключения. «Воронки» предоставлялись наркомату внутренних дел для транспортировки особо опасных преступников. Очевидно, люди, которые сейчас покидали железнодорожную станцию, были приписаны властями к именно такой категории злоумышленников.

Заключенные в сопровождении ружейных стволов следовали до машин, спотыкаясь о булыжники, небрежно брошенные доски, рельсы погрузочных путей. Сливающиеся с чернотой окружающего пространства, освещенные только лучами тусклых фар, грузовики выглядели пугающе мрачными и угрюмыми. Каждый в ужасе надеялся, что не очутится внутри черной будки, но счастливчиков в этот раз не оказалось. Колонна узников в унылом порядке исчезала в крытых кузовах черных машин, под аккомпанемент сердитых окриков охраны, подтверждаемых ударами прикладов винтовок. Священников, гражданских, уголовников набивали в коробки «черных Марусь» до отказа стоя, и в сопровождении усиленного конвоя везли в омскую тюрьму.

Отсутствие окон, даже щелей в кузове машины, кромешная темнота, действовали невероятно угнетающим образом. Пассажиры автозака не выдерживали окружающей обстановки и поездка сопровождалась приступами удушья, паники, истошными истериками и, даже, драками. Чувствуя безысходность, люди вдруг обнажали самые низменные качества своей личности, скрывавшиеся глубоко на дне души, не желая прислушиваться к голосу совести и разума. Души, которые стали логовом дикости и жестокости, были слепы и глухи, и с безразличием относились к страданиям других, пытаясь вырвать для себя более комфортные условия существования. Подавляя человечность, милосердие, жалость, на поверхность поднялись присущие животному миру агрессивность, нетерпимость, и неистовая озлобленность.

Машины двигались медленно по темным ухабистым улицам окраин Омска. Грузовики сильно трясло на неровностях дороги, подбрасывая автозаки на выбоинах и камнях. Временами казалось, что машина, набитая людьми, перевернется на очередном зигзаге улицы. Ехали очень долго, сколько времени, конечно, никто сказать не мог, но в душном кузове пассажиры время от времени теряли сознание и падали под ноги своих попутчиков. Помогать друг другу никто не собирался, более того, узникам, которые не устояли на ногах, доставались пинки заключенных, ещё державшихся вертикально. Владыка с трудом стоял на ногах, в глазах темнело, сердце билось так сильно, словно хотело проломить грудную клетку и вырваться наружу. Дышать было невозможно, воздух приходилось ловить открытым ртом, а по лбу сползали липкие капли холодного пота. Сознание мутнело, порождая призрачные картины. Образы прошлого и настоящего, непостижимо переплетаясь, рождали странные видения. Грезились родные отец, брат и сестры, массы людей, приходивших на Литургию, друзья и соратники, и еще много других людей, знакомых и не знакомых. Сам Серафим чувствовал себя очень большим, таким большим, что мог обнять всех людей, которых жалел бесконечно. Здесь, в этой кромешной тьме, среди всеобщей ненависти и озлобленности явился страдальцам спасительный свет. Сначала заключенные, стоявшие рядом с Серафимом услышали, как он шепчет: «Живый в помощи Вышняго…», а затем и все остальные пассажиры услышали негромкие слова молитвы. Некоторые заключенные попытались заставить батюшку молчать, в исступленной злобе от безнадежного бессилия они угрожали священнику расправой, сопровождая угрозы матерными словами и больными ударами в те места, куда могла дотянуться в такой давке рука. Но нашлись и те, кто вступились за священника: «Пусть хоть кто-то за нас помолится», чувствуя незримую поддержку и добрую заботу.

Серафим, будучи еще молодым монахом и преподавателем истории церкви в Вифанской семинарии, молился за всех своих близких, братию монастыря, учеников, знакомых и просто окружающих людях. Эта молитва занимала много времени и требовала значительных усилий, поэтому приходилось подниматься рано, чтобы совершить утреннее правило и ложиться уже далеко за полночь, закончив вечерние молитвы.

- Зачем Вы себя так изводите батюшка, - спросил как-то Серафима его помощник, послушник Чудова монастыря Егорий, - столько молитесь, каждого знакомого называете в молитве по имени. Ведь Вы можете упомянуть всех сразу и своих учеников, и монахов одним словом.

- Молитва - это единственное мое выражение любви к ближним – братии монастыря, прихожанам храма, моим знакомым и друзьям, моим ученикам. И, только так я могу оказать настоящую помощь тем, кого люблю: просить за них у Христа милости и спасения души. Далеко не все, мой друг, определились с выбором жизненного пути, пришли к Богу, и стали Его сынами. Почти каждый человек - это мятущаяся душа, терзаемая сомнениями, страхами и страстями. Каждый может ступить на разные жизненные дорожки: стать верным служителем Божьим, выбрать жизнь доброго христианина, или, даже, попасть на путь греха. И я, великогрешный, и ты, любезный друг, нуждаемся в молитвенной помощи всех наших собратьев – христиан. Вот я и молюсь, чтобы Господь даровал всем нам правильный выбор, который спасет нас, и приведет в царствие Божие, – отвечал батюшка, и свои молитвы о ближних, то есть окружающих его людях Владыка не оставлял никогда на протяжении всего неровного пути.

Вот и сейчас, находясь в душном грузовике, рискуя оказаться под ногами стоящих вокруг людей, он молил даровать немного облегчения несчастным узникам, ввергнутым в адскую обстановку, и силы духа, чтобы не потерять человеческий облик. Окружающие вдруг почувствовали, как стены автозака раздвинулись, живительный свет полился на узников, и стало легче дышать. Ссоры и драки прекратились, пассажиры «воронка» притихли, и в благоговейной тишине поднимались к небу слова молитвы: «Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих».

В практике органов правопорядка тех времен действовало негласное правило: как только гражданина арестовывали, он исчезал для всего мира. К нему не допускали ни родственников, ни друзей, ни адвокатов, передач не брали, справок не давали, на все вопросы отвечали: «У нас такого нет». Родственники узников находились в жутком неведении, не имея возможности получить какую-либо информацию об арестованном. Сами несчастные арестованные, попавшие в жернова следственной машины, в девяноста девяти случаев из ста считали, что произошла какая-то чудовищная ошибка, и произвол НКВД скоро откроется, всех невиновных выпустят на свободу и справедливость восторжествует. Первоначально они требовали встречи с прокурором, партийными работниками, в праведном гневе желая поведать товарищам о чудовищных злодеяниях силовых структур. Но надежды оставались надеждами и быстро таяли в тюремных камерах, под невероятным давлением дознавательной машины.

Омская тюрьма, куда предстояло прибыть епископу Серафиму, не была исключением из четко выстроенной карательной системы. Верные послушницы Анна и Клавдия невероятными усилиями разузнали, в каком направлении отправили заключенных с сортировочной станции. Все дни они ожидали у тюрьмы, лелея призрачную надежду, хоть что-то узнать о Владыке, а может, передать ему весточку, но к ней нельзя было даже приблизиться. Девушки в отчаянии бросались к тюремному начальнику, подъехавшему на машине:

- Окажите внимание больному заключенному! Разрешите передачу вновь прибывшему епископу, - умоляли они представителей НКВД, надеясь вызвать сочувствие к возрасту и состоянию здоровья дорогого им узника.

- Хорошо, хорошо. Приходите в управление, - последовала реплика должностного лица, но в управлении послушниц никто не ждал, и помогать не собирался. Девушки побывали в прокуратуре, постучались во все кабинеты местного отдела Государственного политического управления, ответ следовал все тот же: передачи не разрешены, справок не даем.

Спутницы Серафима смогли вызвать сочувствие одного из охранников тюрьмы, который обещал передать весточку опальному епископу, но удалось ему это сделать или нет, Анна и Клавдия не знали. Нацарапав карандашом на клочке бумаги несколько слов, послушницы положились на волю Бога и совесть служащего тюрьмы.

Судьба епископа Серафима стала тайной на долгие годы для его близких, которые на протяжении ряда лет не переставали вести розыск дорогого для них человека. Ответы на запросы, приходившие из различных организаций носили противоречивый характер, поиск свидетелей не давал результатов. Неизвестность приносила душевные страдания, но теплилась надежда увидеть живым родного Владыку Серафима.

Как оказалось «воронки» с заключенными следовали на другой конец города в расположение самой старой тюрьмы Омска. Бывшая крепость, построенная пару веков назад, принимала множество беззаконников, осужденных за государственные преступления, и кандальников, следовавших по этапу к местам отбывания наказания на сибирских рудниках. Богатая история пребывания политических арестантов в омской тюрьме в годы царского правления успешно продолжалась руководством нового государства. Отдаленность от центральных магистралей, расположение в стороне от жилых районов делали это сооружение весьма привлекательным для использования в уголовно-исполнительной системе. Тюрьма не мешала повседневной жизни обывателей города, не портила вид города непривычным внешним видом, добраться до нее сторонникам заключенных было трудно, да и появление возле охраняемого объекта постороннего человека сразу привлекало внимание.

Когда скорбный кортеж прибыл к месту назначения, на дворе стояла глубокая ночь. Никто не мог сказать, который сейчас час, но звёзды прошли уже половину ночного круга по почерневшему небу, а бледная луна проливала свой призрачный свет на окружающий мир, от чего предметы приобретали унылый и несколько зловещий вид. На улицах давно стих шум и дневной грохот, только машины с пленниками ревели в ночной тишине. Это было удобное время, чтобы избежать лишних взглядов и щекотливых пересудов - никто не станет ночью покидать уютный и надежный дом, в котором мирно сопят курносые носики детишек, чтобы поглазеть на «чёрные воронки». Темный и пустынный город прибывал в счастливом неведении о том, что происходит на ночных улицах, спокойные горожане набирались сил перед новым трудовым днем, далекие от политических передряг и страшных переживаний. Невдомек было простому рабочему люду, что та машина, которая в столь поздний час заставляла несколько сотен человек под прикрытием ночи передвигаться по пустынным дорогам, сопровождая «особый груз», завтра может подмять под себя любого из мирно спящих в своих постелях граждан.

Грузовики ехали вдоль высокого бетонного забора. Фары машин выхватывали из темноты бесконечно длинную стену, хранившую следы давней побелки, а сейчас она имела грязно-серый цвет, как нельзя лучше отражавший настроение этого места. Вверху стена по всему периметру была украшена колючей проволокой, закрепленной на массивных железных прутьях. Охранные вышки, освещенные тусклыми прожекторами, тоскливо возвышавшиеся над тюремным забором, были видны издалека. С вышек осуществлялось круговое наблюдение за периметром и территорией тюрьмы. Вооруженные люди неустанно поворачивали прожектора вокруг своей оси, тщательно осматривая охраняемую территорию. В случае чрезвычайных ситуаций охрана с вышки могла передать сигналы, информирующие о проникновении на объект, или начать оборонительный бой. Видно было, что кабины вышек укреплены листами бронированного железа, которое должно было предохранять часового от прямого огнестрельного ранения, осколочных повреждений или взрывной волны. В стенах кабин можно было разглядеть отверстия и торчащие их них дула пулеметов. Массивные железные ворота тюрьмы, открывавшиеся по специальному разрешению, мало отличались от любых других ворот и не имели особых приспособлений, их основным предназначением было разделение двух миров – волю и неволю.

Из грузовиков заключенных высадили на широком тюремном дворе, и построили в колонны по шесть человек. Патрульные с собаками заняли свои посты в зоне прибытия, двор огласился лаем сторожевых псов и гомоном людских голосов. Трудно было разглядеть окружающее пространство, но из мрака луч прожектора выхватывал то одно, то другое строение явно еще дореволюционной постройки. По очереди шестерки заключенных заводили в коридор длинного двухэтажного здания с ровными рядами зарешеченных окон на втором этаже. Окна первого этажа, находившиеся непосредственно у самой земли, были наглухо забиты досками, а над каждым окном сооружен металлический козырек, препятствовавший попаданию осадков в камеру и установлению наружных систем связи между заключенными. Иногда узники из камер на втором этаже скидывали из окон веревочки, чтобы иметь возможность получать и передавать записки товарищам по несчастью. Таким способом устанавливалась целая система передачи информации между обитателями тюрьмы. Допустить существования такого механизма общения тюремное начальство не могло, потому что пропадал смысл следственных действий в отношении заключенных, а эффект неожиданности на допросах терял всякую ценность.

Прибывших узников заводили сначала в очень длинный тюремный коридор, который освещался тремя электрическими лампочками, подвешенными под сводчатым потолком. Из бесконечного, плохо освященного коридора, в котором справа и слева виднелись металлические двери, заключенных сопровождали в комнату для допроса. Бесхитростная обстановка кабинета отличалась спартанской лаконичностью: стол, стул, табурет, и низко висящая тусклая лампа, прикрытая абажуром. Здесь на каждого прибывшего арестованного заполняли личное дело, указывая фамилию, имя, отчество, место и год рождения, затем в новую графу вносили описание внешнего вида: рост, сложение, цвет волос. Каждого обнажали до пояса выявления отличительные признаки на теле: родинки, шрамы, может быть татуировки. Все необходимые особенности записывались на случай побега из тюрьмы, чтобы опознать личность бежавшего, даже если он скроет себя под чужой фамилией. Затем у арестованных снимали отпечатки пальцев с помощью специальных чернил, и каждого фотографировали.

Процесс регистрации прибывших подконвойных занимал довольно продолжительное время, и ожидающим во дворе своей очереди заключенным разрешили сесть на землю. Окутавший город ночной сумрак, принес живительную прохладу и легкий свежий ветерок, позволяя людям отдохнуть от долго и тяжелого дня. Трава, покрывавшая тюремный двор, показалась узникам самой мягкой на свете. Кто-то даже позволил себе вытянуть уставшее тело на зеленом покрове, пока утомившиеся за день охранники ослабили свой контроль. Теплая июльская ночь успокаивала и окутывала мягким прикосновением измученных обитателей тюрьмы, погружая все вокруг в сладостную дремоту. Заключенные, понимая, что эта блаженная минута, возможно, последняя в их жизни, не тратили усилия на разговоры, наслаждаясь подаренным спокойствием. Серафим был рад глотку бодрящего воздуха, который прояснял ум и наполнял тело крепостью.

Уже стало светать, когда Серафим, в составе назначенной ему шестерки, направился на оформление личного дела. Ожидание продлилось еще весьма продолжительное время, солнце уже поднялось высоко и заглядывало в тюремные окна. После процедуры оформления и тщательного обыска всех личных вещей, арестованных размещали по общим камерам. Узники, которые уже бывали в тюрьмах, отметили, что на сей раз, заключенным не выдают положенные вещи: матрац, посуду, полотенца. Изначально в камере, куда попал Серафим, было около шестидесяти человек заключенных. Камера была размерами примерно семь метров в ширину и восемь метров в длину. Два небольших окна были обращены на какую-то улицу, которую от обозрения скрывала стена, метра в три высотой. Полукруглые окна под самым потолком заколоченные досками и закрытые толстой решеткой, скрывали от заключенных уличный пейзаж, однако сквозь неплотный деревянный щит проникал тусклый дневной свет. Низкий сводчатый потолок, выложенный из красного кирпича, не давал помещению наполниться живительным воздухом. Стоило протянуть руку вверх, можно было коснуться старых шершавых камней, которые были сложены еще в царские времена. Облезлые, со следами плесени стены выдавали древность постройки. Ни нар, ни матрасов, ни мебели в камере не было. Духота, зловоние, ругань и шум превращали ее в комнату для пыток. К пяти часам вечера в камеру привели еще человек тридцать. На ночь обитатели каземата расположились спать на полу, подостлав те вещи, которые не отобрали при обыске.

Утром, в шесть часов, в соответствие с распорядком тюрьмы, охрана скомандовала подъем. Каждая тюрьма жила по своему, раз и на всегда установленному режиму. Однако бывалые сидельцы отмечали, что расписание жизни в различных тюрьмах по стране мало чем отличается друг от друга. Сначала арестованных отвели в уборную, затем на умывание, и вернули в камеру. Для ста человек заключенных отводилось максимум полчаса на утренние мероприятия, и конечно, не все успевали принять необходимые процедуры, особенно умыться. О прогулках, лечении, занятиях по интересам в свободное время не могло быть и речи. Каждому заключенному, в качестве питания, на весь день давали по семьсот грамм хлеба и какой-то «затирки», непонятного цвета, и неизвестно из чего приготовленной.

В десять часов утра в камеру привели ещё человек тридцать, в том числе трёх молодых цыган и одного старого цыгана, лет шестидесяти пяти. На ночь приходилось устраиваться спать, тесно прижавшись друг к другу. К концу третьего дня заключения в камере было почти двести человек, спать приходилось по очереди: одна часть спит, а другие – или стоят, или ложатся как брёвна один возле другого, и всё равно люди уже не помещались на полу, чтоб спать одновременно. А через пару дней в помещение, предназначенное для двадцати человек, разместили уже двести восемьдесят узников. Днём люди стояли один возле другого, или двигались по кругу. Счастливыми оказались те заключенные, которым удалось занять место у стены, и была возможность на неё опереться. Измученные узники по очереди опускались на пол, чтобы отдохнуть, но долго сидеть им не давали соседи, начиная резкими ударами ног и оплеухами поднимать сидящих для того, чтобы самим занять их место.

Батюшке Серафиму не повезло, ему пришлось стоять почти в самом центре камеры, где невероятно спертый воздух и совершенно не на что опереться. Суетившиеся вокруг заключенные, постоянно толкали друг друга, так что устоять на ногах можно было только прикладывая большие усилия. Постоянный шум людских голосов сливался в монотонный гул, отдававшийся в голове тупой болью. Однако, не смотря на невыносимую обстановку, усталость и дрожь во всем теле, Владыка стоял тихо, молчаливо, прикрыв глаза, даже не пытаясь найти себе место для отдыха или устроиться удобнее среди стоявших рядом людей. Только, когда силы покидали его, и сознание переставало различать реальность, ноги подкашивались, и Серафим опускался на пол, чтобы немного передохнуть.

Все, что происходило в камерах между заключенными, и не относилось к режиму тюрьмы, охраны не касалось. Ей совершенно не было дела до того, что находившиеся в страшных антисанитарных условиях люди, погрязли в нечистотах, что насекомые, забиравшиеся в помещение через щели в досках, разносили заразу между людьми. Крысы совершенно не боялись такого скопления народа, и спокойно выискивали себе пропитание на полу камеры, устраивая драки за лакомый кусок. Люди, своим поведением, нисколько не отличались от животных, в физической схватке добывая более удобное место в помещении. Вскоре те, кто был физически сильнее, и не обращал внимание на немощи и болезни своих сокамерников, на просьбы о помощи и мольбу о снисхождении, оказались возле стен, поближе к окнам, где воздух был чище и пребывание было комфортнее.

В середине второй недели, не выдержав тяжелой обстановки, умер старый цыган. Перед смертью молодые цыгане подняли его на руках и держали перед окном, чтобы он мог посмотреть в щели между досками через стену на улицу, где стояли родственники и махали руками заточенным цыганам в камеру. Так старик и умер на руках у своих родных. Узники сообщили охране о смерти старого цыгана, чтобы его унесли, но надзоные никаких мер не предпринимала, и мёртвый цыган лежал под окном три дня, от чего в камере разнёсся сильный зловонный запах, который ни с чем нельзя было спутать, и от которого никак нельзя было избавиться. Заключенные, и без того пребывавшие в невыносимых условиях, не смогли терпеть более. Они подняли крик, постоянно били в дверь, и к концу третьего дня покойника из камеры убрали. А пока он лежал в камере, молодые цыгане что-то тоскливо напевали, и замолчали лишь тогда, когда новопреставленного унесли. Цыгане на улице за стеной с тех пор так и стояли потом каждый день, не покидая своего места, даже ночью.

Люди, заточенные в переполненном душном помещении, млели и падали в обморок. Тех, кто не выдержал окружающей обстановки и потерял сознание укладывали возле окон, но это не помогало несчастным. Они так и оставались лежать не в силах подняться, а по их плечам других подносили к решёткам, чтобы те могли вдохнуть свежий воздух. Так за день человек тридцать ослабленных очутилось возле обоих окон. Помочь несчастным больным окружающие узники не могли: воды было лишь по капле на каждого жителя камеры, ее хватало только смочить губы, не было ни лекарств, ни питания, да и самого воздуха было настолько мало, что хватало не всем. Измученные жарой, голодом, бессонницей люди уже не понимали, что делают, опускались на пол, падая друг на друга, не обращая внимания на попытки своих товарищей по несчастью отвоевать себе немного пространства. Наблюдая эту кашу человеческих тел, Серафиму безгранично было жалко людей, за грудиной невероятно ныло и давило, и боль прорывалась наружу слезами. Батюшка непрестанно молил Господа даровать обессиленным братьям облегчение страданий.

Стоя на ногах, или опускаясь на колени, когда совсем не было сил, священник вычитывал молитвенные правила и весь чин Литургии. Он закрывал глаза, чтобы не отвлекаться на окружающую обстановку, тихо пел тропари и акафисты. Иногда окружающие слышали произносимые негромко слова из Евангелия.

- Глядите-ка! Спит что ли?! – несмешливо попытался поддеть батюшку молодой мужчина, сильно заросший, со следами побоев на лице, показывая на Владыку и толкая его локтем. Серафим медленно открыл глаза, ласково и светло улыбнулся, и произнес:

- Нет, с Богом разговариваю.

Находящиеся рядом люди слегка отстранились, зашушукались, подозревая священника в безумии, мол, жара совсем с ума свела. Кто-то стал отпускать едкие шутки, поддерживая подстрекателя ссоры, и даже, позволяя себе толкать и похлопывать священника оп плечу. Кто-то злобно и агрессивно комментировал ситуацию, ругая зачинщика, Серафима и всех вокруг. Камера наполнилась разноголосой какофонией. А батюшка лишь смиренно улыбался, и, снова закрыв глаза, погрузился в свои мысли.

В тяжкие минуты своего бренного существования епископ Серафим вспоминал самые чудесные моменты, произошедшие в его жизни. Он охранил память о них, как самую дорогую реликвию, близко к сердцу, потому что эти воспоминания наполняли его душу теплом и светом. Вот и сейчас память вернула его на десяток лет назад, в чудеснейший миг его жизни, для того чтобы укрепить его в постигших страданиях.

После возвращения из ссылки в Зырянский край в тысяча девятьсот двадцать пятом году, Владыка выехал в Аносинский монастырь и поселился в пустыни, подальше от людского внимания и суеты. Словно верный солдат, Серафим не оставлял молитвенной службы: устроил в комнате за перегородкой маленькую церковь в честь Саввы Сторожевского, непрестанно молился, совершал Литургию, читал и постился. Необходимым для себя считал Владыка исповедь, поэтому поспешил побывать у своего духовного наставника, старца Алексия и излил ему все свои чувства, недоумения, рассказал о пережитых испытаниях. Долго епископ разговаривал со своим старцем, а затем, испросив благословения, уединился в пустыни.

Но светлое пребывание в духовном служении прерывала печальная неприятность: у Владыки начались приступы желчнокаменной болезни. Невероятные боли, доводившие Серафима до потери сознания, усиливались с каждым днем. Монахини нашли батюшку у дверей его кельи, беспомощно лежащим на земле и больше не оставляли его одного. Однажды, в день памяти святителя Алексия (двадцать пятое февраля), у батюшки начался сильнейший приступ: он впал в беспамятство, и все думали, что Серафим умирает. Сестры монастыря не знали чем ему помочь, и, когда стало чуть легче, вышли из комнаты, а через полуоткрытую дверь слушали дыхание Владыки.

- Кто сейчас прошел в алтарь? - вдруг с надрывом, напрягая последние силы, крикнул Серафим.

- Никто не входил, батюшка, - ответили вбежавшие в комнату монахини.

- Снимите грелку! – потребовал Владыка и прошел за перегородку в алтарь.

К общему удивлению на престоле в алтаре горела лампада. Маленький золотой огонек мерцал, словно звездочка в сумрачном пространстве. Владыка облачился и начал служить молебен святителю Алексию, не обращая внимания на своё тяжелое состояние и сильнейшие боли. От приступов болезни темнело в глазах, а дыхание сбивалось до удушья, сознание мутнело и покидало разум. При последнем возгласе, который ознаменовал окончание молитвы, лампада, вдруг сама угасла, и все присутствующие увидели, что в ней не было ни капли масла.

В июле тысяча девятьсот двадцать шестого года власти потребовали от Серафима покинуть Москву. Постоянное общение священника с окружающими людьми беспокоило государственных служителей, а постоянные визиты прихожан дмитровской общины и духовных чад Владыки и вовсе вызвали подозрения в заговоре. Допустить контакты лица, находящегося под пристальным наблюдением властей с рядовыми обывателями государственные органы не могли, необходимо было удалить неудобного гражданина из столицы.

- Разрешите мне выехать в Дивеев! – смиренно просил Владыка, и получив разрешение, не стал задерживаться в столице.

Игуменья Дивеевского монастыря Александра встретила батюшку холодно, с недовольством. Она не разрешала ему служить в монастырском храме, и после долгих просьб и уговоров, согласилась очистить подвальный храм во имя иконы Божьей Матери «Утоли моя печали». Наконец-то долгожданная тишина и возможность всецело отдаться любимому делу, подарить жаждущей душе благодатный праздник богослужения. Здесь епископ стал проводить литургию, которую старался успеть до начала службы наверху, для чего начинал мессу в четыре часа утра. После богослужения шел на «канавку», обходя её по наказу преподобного Серафима, читая «Богородице Дево, радуйся», и молился у алтаря Преображенской церкви. Однажды после всенощной под сретение, которую Владыка совершали дома в кельи, Серафим вдруг бросился к окну с восклицанием:

- Пречистая Дева идет по канавке! Не могу зреть пречудной Её красоты и неизреченной милости! – сердце священника неистово забилось, восторг и великое счастье наполнили грудь, отчего перехватило дыхание. Так хотелось, чтобы это прекрасное видение не исчезало, чтобы продолжало согревать безграничной любовью и счастьем. Сначала присутсвующие сочли, что у Серафима началась лихорадка, но, увидев его блаженное сияющее лицо, смиренно притихли, ибо знали о необъяснимых чудесах, происходящих рядом с ним, и не смели перечить батюшке.

Так, стоя посреди зловонной камеры и впавших в безумие людей, Серафим счастливо улыбался, вспоминая чудесные видения и прекраснейшие моменты своей беспокойной жизни. Он вновь и вновь возвращался к восторженным чувствам и упоительным переживаниям. Эти чистые образы помогали не пасть духом в горниле карательной машины, сохранить в сердце любовь и всепрощение, они давали силы помогать ближним, переживать постигшие их несчастья.

Через неделю пребывания Владыки в камере омской тюрьмы власти начали проводить дознания по делам заключенных. Время от времени дверь камеры с грохотом открывалась, выводя Серафима из отстраненного состояния, и в проеме двери появлялся конвоир, по одному вызывая арестованных из каземата. Отправленные на допрос узники, как правило, отсутствовали очень долго, иногда несколько дней. Обратно возвращались немногие, порой пробыв у следователя около двух суток, в бессилии падая на пол, глядя перед собой пустыми бессмысленными глазами. Редко кто из заключенных спал, после посещения допроса, некоторые соузники епископа от горького уныния и страха заливались безнадежными слезами. Иногда посещение следователя заканчивалось безумной истерикой, остановить которую не могли окружающие сокамерники. Тогда батюшка опускался рядом с несчастным человеком, бьющимся в нервных конвульсиях, и начинал что-то шептать, тихонько поглаживая его по голове. Мятущаяся душа постепенно затихала, успокаивалась и начинала разговаривать со священником, изливая перед ним свои несчастья. Ни один из заключенных не отринул поддержку батюшки и не оттолкнул его отеческой руки, с любовью протянутой к больному и израненному Сердцу. Так, вернув к жизни несколько человек, Серафим обрел среди заключенных искреннее уважение и почитание. К батюшке теперь приходили за советом, с просьбами помолиться или просто поговорить.

Владыка нисколько не страшился своей дальнейшей, неизведанной, но, определённо, не светлой и радужной судьбы. Он твердо знал, что любой исход его безрадостного бытия ведет его к самой долгожданной и великой встрече в его существовании. Истовая вера в силу и проведение Божие, непреклонное следование заповедям Господа составляли весь смысл пребывания Серафима на земле. Однако более тревожился он за тех, кого сломили тяготы жизни и гнёт расправы властей за то, чего многие из окружающих людей не совершали. Эти страдальцы теряли всякую надежду, и вера в их сердцах угасала, как свеча на ветру. Епископ стремился помочь им, быть рядом в тяжёлую минуту и не допустить падения их души в пучину отчаяния.

«Как страшно, когда человек теряет надежду на Бога, когда отчаялся в своем спасении, да и вообще в жизни. Еще ужаснее, когда человек не знает, что такое Бог и не признает божественного провидения и промысла. Тогда ледяное отчаяние сжимает его сердце, как тиски, и человек ничего не видит вокруг, кроме непроглядной тьмы, – размышлял Серафим, наблюдая происходящее вокруг. - Если мы потеряем надежду на Бога, то отчаяние и печаль, как черви, съедят нас изнутри, и не дадут нам пошевелить ни рукой, ни ногой. Страдание наклоняет нашу голову низко-низко, но только с его помощью мы можем познать настоящий покой и стать сильными, обрести силу Духа Святого и силу Божественной любви. Сколько заботы приложишь - столько плодов и пожнешь. Только непрестанная работа над собой, покаяннаяиискренняя молитва, всепрощение и укрепление в себе христианской веры – вот истинное спасение в тяжелые минуты испытаний. Никогда не следует унывать в скорбях и, увлекаясь своими помыслами, предаваться отчаянию. Но, имея большое терпение, будем питаться надеждой, зная благое Промышление о нас Господа. Диавол для того и ввергает нас в помыслы отчаяния, чтобы истребить надежду на Бога, этот безопасный якорь, эту опору нашей жизни, этого руководителя на пути к Небу, это спасение погибающих душ. Как много вокруг скорбей и как мало веры в душах людей».

Количество обитателей камеры непрестанно таяло, и куда отправлялись люди после допроса, оставалось тайной для тех, кто находился в каземате. Людей уводили с вещами, чаще всего ночью под усиленной охраной. В камере появлялся конвой, как правило, три человека. Один из охранников заходил внутрь помещения, а остальные оставались у дверей. В неясном свете можно было различить защитного цвета гимнастерки и синие фуражки с красным околышем на головах конвоиров. Бывало, что заключенный, чью фамилию выкрикивал военный, в паническом страхе начинал метаться по камере. Тогда второй охранник спешил на помощь своему сослуживцу, а оставшийся возле двери человек, поднимал ружье, готовый выстрелить в любую минуту. Временами, в ночной тишине были слышны резкие окрики охранников, лай собак и рев моторов грузовиков. Иногда из соседних камер доносились крики, звуки борьбы и ругань. Слышалось, как по коридору пробегали люди, высекая из каменного пола звонкое цоканье покованными сапогами. Потом время все стихало, и тюрьма снова погружалась в напряженное ожидание. Лишь шелест ветра опавшими листьями, да возня крыс вдоль стен нарушали эту неспокойную тишину.

Ночи в камере, как правило, проходили без сна. Теперь, когда количество заключенных в ней значительно убавилось, можно было свободно расположиться на полу для отдыха. Однако, людям, которые остались в заточении, было не до сна - они пребывали в постоянном в страхе, ожидая команды охранника: «На выход с вещами». Безмолвие ночи прерывалась стонами и всхлипыванием узников, бормотанием и бредом больных. Батюшка не оставлял своей молитвы. Временами на короткий период он впадал в беспамятство, грезилось Серафиму, что видит он своего отца – Иоанна, старшего брата Михаила, сестру Анну и младшую Катеньку. Как хочется обнять их, испросить прощения и проститься. Видел он милые и кроткие лица Аннушки и Клавдии: как-то они сейчас, живы ли, здоровы. В памяти всплывали дорогие для сердца лица людей, окружавших батюшку в его нелегком скитании по жизни. Сколько он не видел их? Серафим давно потерял счёт времени. Часы, дни, недели - всё едино, когда тебя окружает беспросветный мрак, а свет то и дело меркнет в глазах, и единственное спасение - молитва. За себя, за тех, кто волею Божией несёт с ним этот тяжкий крест.

В безрадостном и горестном ожидании поддерживали Владыку самые счастливые и светлые моменты в жизни. Привиделся батюшке Серафимо-Знаменский скит, куда весной тысяча девятьсот восемнадцатого года после закрытия Кремля и расформирования Чудова монастыря, в котором Серафим служил архимандритом, направились он и отец Арсений (Ждановский), игумен монастыря, а в последствии епископ Серпуховский. Приветливая схиигумения Фамарь, духовная дочь отца Арсения без боязни, с радостью и любовью приняла скитальцев. Настало время смиренного служения в изгнании.

Не смотря на то, что отец Серафим оказался вдалеке от своей паствы, братии монастыря, родного дома, он считал это время отрадно радостным и премного важным в своей жизни. Уединенный, тихий скит располагал к раздумьям и молитве, умиротворенная природа святого места усмиряла и лечила душу от искушений и страстей. Здесь, в полном уединении, владыка Арсений и батюшка Серафим молились и трудились во славу Божию. Каждый их день проходил в благодатной молитве: ежедневное совместное совершение Божественной литургии навсегда сроднило отца Арсения и отца Серафима. Серафим читал Священное Писаниане по правилу Серафима Соровского – за неделю четыре Евангелия, Деяния и Послания Апостолов. Здесь молились они за весь христианский мир, за православную Россию, за своих духовных чад, «за всех и за вся». День, прошедший без Литургии, священнослужители считали потерянным.

- Пока совершается Божественная Литургия, я ничего не боюсь: ни голода, ни червей, ни засухи, ни града, - говорил Серафим своему товарищу. – Я знаю, что хлеб нужен для Литургии, и земля даст его. И если бы небо стало медным, если бы земля высохла и окаменела, я не боялся бы, что мы погибнем. Не боюсь ничего, надеюсь на Бога, так сильно возлюбившего мир.

Они разбили небольшой огород, заготавливали дрова, помогали по хозяйству в скиту. Мирские хлопоты усмиряли тело, а молитвенный труд успокаивал и облагораживал душу. И не было в те дни более радостных моментов, чем общая молитва, а затем совместный труд.

Возвращаясь в сознание, епископ опускался в безрадостную реальность, и снова возобновлял молитвы. Он прерывался только на секунду, когда кого-нибудь из сокамерников вызывали на допрос. Открывалась дверь, и конвоир кричал: «На букву «м»! Михайлов - нет, Мотюнин - нет, Миронов – собирайся! », или «собирайся с вещами! ». «Собирайся с вещами» означало, что заключенного куда-то переводят - в другую камеру, в другую тюрьму, либо в другой город. Если звучало просто «собирайся», значит, узника ожидал допрос. Наблюдая за передвижениями заключенных в помещении, Серафим видел в открывавшуюся временами дверь, как охрана не скупилась на рукоприкладство, избивая узников за каждый неправильно сделанный шаг, заставляла передвигаться по коридору, согнув спину. В этот момент в глазах бюшки отражалась боль и скорбь, потому что он глубоко жалел охранников, узников и весь мир, погрязший в грехах и бедствиях.

- Господи, даруй мир Твой людям Твоим. Согрей сердца их любовию Твоею и настави их на всякую истину и добро, - молил батюшка, - Согрей печальные сердца людей, слезно прошу тебя, утешь скорбные души чад Твоих, да забудут горе земли, да оставят все плохое и прилепятся к тебе любовию, - и Серафим опускал голову и плакал. - Как сильно яд греха укрепился в нас, и человеку, как можно скорее, необходимо выбрать противоядие от него. Но сделать это человек должен сам, то есть понять и осознвть необходимость идти вместе с Христом по пути показаннаму нам Самим Господом, чтобы духовное победило то, что стало противоестественным для человека. В течение своей жизни, человек осознает, в какую беду он впал, каким страшным недугом заболел, а это приходит с опытом и со временем, тогда у него возникнет горячее желание вернуться к Богу. От самого человека, от каждого из нас, требуется обратиться к той божественной силе, которую Христос дал человеку для победы в себе последствий грехопадения. Если же этого он не сделает, то спасения ему уже нет, - размышлял Батюшка.

Уже утром, когда рассвет стал пробиваться в камеру, раздался резкий окрик: «Звездинский. Собирайся». Серафим, вздрогнув, поднялся на ноги, которые плохо слушались, и, пошатываясь, направился к двери. Подводило сердце, которое работало с перебоями, и от долгой неподвижности и отсутствия свежего воздуха отекли руки и ноги. Заключенные начали вставать с пола, наблюдая за движениями священника, и охранник поднял ружье, опасаясь нападения со стороны узников. Владыка наблюдал, как сокамерники с чувством жалости и искреннего переживания провожали батюшку, тревожась за его дальнейшую судьбу. Неужели у этих обреченных людей, некогда одержимых злобой и жестокостью, стали просыпаться добрые, присущие человеческой душе чувства? Неужели возродились среди общей безысходности любовь к ближнему, заповеданная Христом, а значит, и любовь к Богу? Серафим покинул камеру.

- Лицом к стене! Руки за спину! – звучали резкие команды уставшего и обозленного конвоира, не сомкнувшего глаз за всю ночь. Батюшка безропотно исполнял требования, не желая причинять служивому лишние беспокойства и вызывать раздражение, а уж тем более, злость. К удивлению священника, стражник, относясь с пониманием к сану и возрасту Владыки, спокойно, без придирок и побоев повел его по бесконечному темному коридору в допросную комнату. Сопровождая заключенных по тюремным переходам, конвойные никогда не разговаривали друг с другом, а, тем более с узниками, и пользовались условными знаками для оповещения друг друга. Например, когда один из них проходил поворот коридора, он щелкал пальцами или стучал себя по пряжке, чтобы другой конвойный знал, что он идет с заключенным. Если появлялся вдали другой заключенный, то немедленно или одного, или другого ставили лицом к стене, чтобы сделать невозможным контакт – подследственные не должны получить возможность договориться друг с другом о показаниях или побеге.

Из сводчатого, узкого коридора, освященного тусклыми лампами, Серафима привели в небольшую серую комнату с маленьким окошечком, видимо, бывшую камеру. Украшали комнату деревянный стол из этой же камеры, стул со спинкой и табурет. Дополняли бесхитростный интерьер, низко висящий над столом, абажур и агитационные плакаты на стене за спинкой стула. На стуле сидел немолодой, но статный человек в военной форме. Его лицо уже испещрили глубокие морщины, а в волосах поблёскивали серебристые пряди, однако во всех движениях читалась многолетняя военная выправка. Мундир защитного цвета с блестящими пуговицами был безукоризненно вычищен и отглажен, черные сапоги сияли даже в полумраке, тщательно отполированные ваксой. Все движения и весь внешний вид выдавали в офицере человека, строгого к себе, а значит, и к другим. Внимательный и цепкий взгляд умных глаз производили впечатление человека, привыкшего анализировать ситуацию, сравнивать и сопоставлять информацию. Спокойное и умное выражение лица обнаруживало хорошее образование и достойное воспитание.

Хозяин кабинета задумчиво разглядывал ворох бумаг на столе, перебирая страницы и постукивая карандашом по доскам стола. Иногда офицер останавливался на какой-нибудь записи, внимательно ее прочитывая и делая заметки в блокноте, лежащем на краю стола. Какое-то время мужчина не обращал внимания на присутствие в комнате заключенного, погруженный в изучение личного дела подследственного. Спустя некоторое время он поднял глаза и предложил священнику присесть на табурет, который стоял в углу комнаты:

- Звездинский, Звездинский… Очень знакомая фамилия… Не могу вспомнить, где мы с Вами встречались? – произнес человек в форме, пристально рассматривая Серафима и щуря глаза, пытаясь вызвать нужные воспоминания.

- В духовной семинарии, в Москве - ответил Серафим. – Здравствуй, Петр, - спокойно произнес батюшка, почти сразу узнав в военном человеке своего давнего однокашника.

- Да, - протянул сконфуженно человек в форме, перебирая пальцами волосы на затылке. – Вот, значит, как разошлись пути, – хозяин кабинета помолчал, решая для себя какую, то дилемму. – Серафим… А почему Серафим? Ты же в крещении Николай, - удивленно поднял брови Петр, и изображая искреннее недоумение. Он явно был сконфужен, встретив здесь, за тысячи километров от Москвы своего давнего знакомого, и вовсе не простого рабочего или чиновника, а лицо высокого духовного сана, да еще в роли подследственного.

Память отбросила Серафима на тридцать пять лет назад. Досадная случайность едва не стоила жизни молодому семинаристу Николаю Звездинскому: рана на ноге, оставленная ржавым гвоздем привела к чудовищному и смертельному заболеванию. Воспаление развивалось очень быстро: сначала опухла нога, затем поднялась температура, и по всему телу кипятком разливалась боль. Каждый удар сердца становился тяжелым испытанием. Опухли лимфоузлы, и страшно было до них дотронуться, ведь даже малейшее прикосновение вызывало нестерпимые страдания. Лихорадка не отступала несколько дней, лекарства, кровопускание и все иные действия врачей не имели результата. Доктора предрекали больному скорое заражение крови и смерть. Лимфангит в тысяча девятьсот втором году считался неизлечимым заболеванием и грозил смертью молодому человеку.

Николе грезилось, будто горел он в огне адском, уже тянули его за ноги мерзкие и страшные существа в самое пекло. Но вдруг, сквозь чад и пламя прорвался к юноше белый свет, ярче которого не видел Никола ни до, ни после. И подошел к нему старец, опираясь на мотыгу, седовласый и седобородый, согбенный почти до самой земли. Он ласково улыбнулся юноше, взял Николу за руку и повел к свету. Никола открыл глаза. Боли нет, тихо кругом, лишь лампады мерцают у икон, освящая лики праведников. Так легко и сладко стало на сердце, что модой человек не смог сдержать слезы.

Юноша увидел у постели на столе образ того самого старца – Серафима, который вывел его из пламени. Отец рассказал, что батюшка Иерофей, игумен Серафимо-Саровской пустыни, случайно оказался в Москве по делам, и зашел к своему близкому другу протоиерею Иоанну. Видя горе безутешного отца, он подарил ему изображение старца Серафима со словами: «Отец протоиерей не теряй надежды, не скорби чрезмерно. Старец Серафим творит предивные чудеса. Проси его и он исцелит твоего сына». Отец молился Серафиму во все время болезни Николы.

Исход болезни поразил не только членов семьи и близких к Иоанну людей, но даже и врачей. Отец вручил Коле образ преподобного со словами «Если бы не его дивная помощь, мы бы тебя потеряли». Этот образ стал для молодого человека драгоценной реликвией, которую он потом всегда носил с собой, где бы ни оказался. Впоследствии, приняв решение стать монахом, молодой человек испросил себе имя Серафим. Очень часто, в минуты бедствий, горя и опасности, Святой Преподобный посещал батюшку, являясь ему утешителем и поддержкой.

- Монах? – удивился Петр, и хитро улыбнувшись произнес - А, как же прелестная Танечка Филиппова, ты так и не решился к ней подойти? – с усмешкой, желая поддеть своего давнего знакомого, промолвил хозяин кабинета.

Эти слова колыхнули давно забытые переживания юности. Танечка Филиппова, дочка московского фабриканта, была единственной девушкой, волновавшей чувства молодого семинариста Николы Звездинского. Любимица отца росла без матери и воспитывалась няней, а отец осыпал девочку лаской и вниманием. Переливавшиеся на солнце золотые кудри, бездонные голубые глаза, полные того блеска, что вызывает трепет в юных, открытых сердцах, светлая, чудесная улыбка и невероятная кротость, которой отличаются чистые и непорочные девушки, вызывали в юноше восторженное восхищение и почти обожание. Она казалась молодому человеку ангелом, чистым и светлым существом, несущим свет окружающим людям.

О своих чувствах юный семинарист никому не говорил, тщательно скрывая томление своей души. Часто, засыпая, после вечерней молитвы, вспоминал юноша Танечку. Её улыбка, черты лица всплывали перед глазами Николы, он представлял, как разговаривает с ней обо всём на свете, как смотрит в эти голубые глаза. Летом он ежедневно смотрел с колокольни Троицкой церкви, как девушка шла в школу, а по праздникам – в Храм. Никола ни разу не заговорил с Таней, а она была холодна и безразлична к чувствам юноши. Отец девушки считал такую партию неподходящей для его дочери, и знакомство с семьей Звездинских не простиралось дальше учтивых поклонов и обменом любезностями.

Однажды, возвращаясь из семинарии, Никола увидел Таню, следовавшую в сторону дома, совершенно одну, без сопровождения няни, без суетливых и чересчур громких подруг. Она двигалась неспешно, словно ожидая, когда молодой человек догонит ее. Заволновавшись, он решил подойти и заговорить с девушкой, чтобы она узнала о его существовании и, возможно, обратила на него внимание. Юноша ускорил шаг, и почти поравнялся с ней, как вдруг из двора дома выбежали подружки Тани, окружили её, задорно смеясь и щебеча. Таня смерила своего воздыхателя отрешенным взглядом и обратилась к подружкам. Тогда-то и решил Никола поступить в Духовную Академию: «Получу высшее образование, мое положение в обществе изменится, может стать, и Таня будет благосклоннее ко мне, а ее отец согласится на нашу женитьбу».

Эта привязанность не оставляла Николу все молодые годы, разрывая его чувства и помыслы между полным отречением от мирских страстей и существованием в качестве доброго христианина. В один из дней нежданная встреча с Таней Филипповой едва не заставила будущего монаха Серафима отказаться от принятия пострига. Целый рой чувств и мыслей поднялся в душе Николы: вспыхнули забытые нежные переживания, возродились мечты о совместной супружеской жизни, грезились светлые дни в теплом обществе любимой девушки. Хотелось плакать. Перед глазами проносились мрачные картины монашеского одиночества, тоски и уныния, безрадостные труды вдалеке от людей и красоты мира. Впоследствии, когда молодые люди в порыве откровения говорили Владыке: «Вы монах, не можете понять сердечных страданий», он им отвечал: «Понимаю. И я переживал и страдал».

Но, как-то юноша, учась уже в Духовной Академии, увидел сон, во многом определивший его жизненный выбор. Остановился он на распутье, а перед ним три дороги. Стоит Никола в раздумье: по какой дороге пойти? Прямая да мощеная дорога, без кочек и ухабов, ведет к добротному дому. В окне виднеется силуэт женщины, которая держит на руках ребенка. Видит себя Никола в шинели чиновничьей, важным, серьезным и строгим. Жизнь тихая с семьей и приличной службой весьма заманчивой кажется. Вторая дорога выглядит непростой: много оврагов да валунов, которые надо преодолеть, завалы мешают спокойно идти. А в конце дороги стоит Храм, в котором служил отец его, протоиерей Иоанн. И сейчас в храме том он – Никола - стоит среди прихожан и возносит молитву Господу. А третья - вовсе и не дорога, а тропа едва заметная среди лесной чащи, заросшая колючим кустарником, заваленная упавшими деревьями, трудная, обрывистая, того и гляди собьешься с пути. Но в конце тропа светлеет, расширяется и приводит к воротам Обители. А в воротах стоит согбенный старец Серафим и ласково улыбается Николе. Трудный выбор встал перед юношей.

Все три пути были открыты Николе. Он закончил Духовную семинарию с отличием и имел хорошую репутацию в правительстве Москвы. Его знали, как грамотного, работоспособного и ответственного человека. Единоверцы, прихожане Троицкого Храма, осаждали Московского митрополита Владимира (Богоявленского) с просьбами прислать им Николая Звездинского настоятелем Храма на место заболевшего протоиерея Иоанна. Долго размышлял Владыка Владимир о судьбе юноши, долго молился, а весной, в канун Благовещения, отправил его в составе паломнической делегации в Зосимову пустынь.

Тихая и величественная обитель произвела на юношу сильное впечатление. Боговдохновенные службы всколыхнули в молодом человеке трепетные переживания чудесного присутствия в душе Духа Святого. Доселе не видел он столь смиренного и тихого края, казалось, что всё здесь наполнено неземной благодатью: в каждой песне пичужки, в шелесте листьев, тихом шепоте воды чувствовалось дыхание Божье. Здесь было невероятно тихо и спокойно, хотелось остаться, слиться с этим местом и стать частью обители благоденствия и мира. Никола словно оказался на том самом распутье в своём сне. Отягощённый раздумьями, он подолгу в смятении стоял коленопреклоненно перед образом Спасителя, молчаливый и тихий, размышляя о своих видениях. Как-то подошел к нему монах, ещё не старый, но седой и щуплый. Ветхая монашеская одежда, подпоясанная веревкой, не скрывала тщедушного и слабого тела, но глубокий и внимательный взгляд испытывал и вопрошал душу о самом сокровенном. Он ничего не говорил, лишь опустился рядом с Николой на колени и стал молиться, так смиренно и спокойно, словно знал ответы на все вопросы. И так тепло и спокойно вдруг стало Николе рядом с батюшкой, что он пал ему на грудь и расплакался. А отец Алексий, так его звали, прозорливо поняв все переживания юноши, вдруг произнес: «Не бойся. Сам Господь поведет тебя по этой тропе». С изумлением смотрел Никола на старца, а его добрые и умные глаза усмиряли душевные метания юноши.

Молодой семинарист Московской Духовной Академии часто нес послушание в Успенском Соборе Кремля. Любил Никола находиться в Соборе: тишина и спокойствие, умиротворение и душевное вознесение, как в детстве, дарили юному священнослужителю трепетное общение со святыми угодниками. Окруженный чудотворными иконами, ковчегами со святыми мощами, Никола молился о даровании ему наставления в выборе жизненного пути. Страшно было принимать решение, боялся паренек – хватит ли сил идти путем праведников, священников, апостолов, хватит ли мужества в трудный час не посрамить веру и Бога: время слишком неспокойное – войны и революции, самозванцы и лжепророки явились на свет. Увидев коленопреклоненного юношу, обратился к Николе отец Герасим (Анциферов): «Чадо, сомнения вредят душе, ибо сомнение есть порождение маловерия, а маловерие есть сомнение в силе Божьего проведения. Иди с молитвой и Бог не оставит тебя». Тогда-то и сделан был выбор окончательно: Никола дал обет перед Богом у раки преподобного Сергия принять монашеский постриг и больше в своей жизни не позволял себе сомневаться в силе молитвы и Божьей помощи.

Когда Никола испрашивал благословения на монашеский постриг, игумен Зосимовой пустыни отец Герман (Гомзин) сказал: «Будь воином Христовым, чувствуй себя всегда стоящим в строю, перед лицом Начальника твоего, Спасителя Бога. Не видишь, а сердцем чувствуй. Весь будь в струнку всегда. Знаешь, солдат стоит в строю, начальник отошел… воин не видит его, но чувствует его присутствие и стоит начеку. Так и ты не забывай, что Бог всегда с тобой».

С каждым километром, приближавшим Николу к Лавре, таяли сомнения и смятения, словно укреплялся внутри стержень веры и дальнейший путь становился ясным и четким. И сияла в конце пути светлая обитель, в воротах которой ласково улыбался старец Серафим. Двадцать шестого сентября тысяча девятьсот восьмого года Никола Звездинский принял монашеский постриг с именем Серафим. Братию монастыря поразило лицо молодого монаха, которое сияло блаженным миром и озарялось небесным светом, когда его вопрошали: «Что ти есть имя, брате? ».

- Что-то ты неразговорчив, задумался о чем? – спросил Петр, голосом, в котором появились стальные нотки. - Или не хочешь разговаривать, презираешь меня? - начинал злиться человек в форме. Серафим поднял на хозяина кабинета глаза, желая прочесть, что же так изменило его отношение к священнику. Изначально обрадовавшись встрече, Петр весело и дружелюбно обратился к своему старому знакомому. Очевидно, должностные обязанности и служебное положение заставили офицера вспомнить об обязанностях и о статусе сидящего перед ним заключенного. К сожалению, требования, предъявляемые к нам обществом и, особенно, властями часто идут вразрез с нашими чувствами и устремлениями. Чистые и искренние порывы души мы вынуждены подавлять в себе, и загонять себя в установленные кем-то рамки.

- А что говорить? – устало промолвил батюшка. - Рассказывать Вам про свою жизнь - только время тратить, Вы человек занятой. Да и какая у монаха жизнь: пост и молитва, - Серафим со смирением опустил голову и замолчал: продолжать беседу не имело смысла. Самому батюшке сказать уже было нечего, а следователь вопросов не задавал.

Хозяин кабинета откинулся на спинку стула, некоторое время пристально смотрел на Серафима и отвел взгляд в сторону:

- Охрана! В триста вторую арестованного сопроводите, - крикнул Петр стоящим за дверью конвоирам.

Серафима втолкнули в темное, сырое помещение. Карцер - это каменный мешок, примерно, шагов шесть в длину и два шага в ширину. Стоя в центре камеры, заключенные доставали головами до потолка, а возле стены потолок нависал так низко, что находиться здесь можно было только сидя или стоять, сильно согнувшись, ни табуретов, ни кровати, ни лампы. Места для сидения тоже не было, если не считать каменной тумбы под воздуховодом, но на этой тумбе сидеть было нельзя, потому что она была совершенно ледяная, даже в июльскую жару. Можно было, подложив кулак, на короткое время опуститься на нее, но долго в такой позе находиться было невозможно. Окон в камере нет, и поэтому заключенного окружает кромешная темнота. Однако, это первое удручающее впечатление скоро проходит, и когда глаза привыкают к темноте, становится видно, как из под двери пробивается тусклый свет. Здесь время останавливается, и невозможно понять, сколько дней, недель узник находился в одиночке, только соблюдение охраной распорядка тюрьмы могло подсказать обитателю карцера время суток. Но охрана нередко нарушала режим, забывая о пребывании людей в одиночках.

Обычно в карцере с заключенных снимают всю одежду и оставляют только нижнее белье, вынимают даже шнурки из ботинок. Но священника не тронули, да и обыск охрана провела формально: вещей у заключенного не было, а одежда была настолько ветхой, что спрятать в ней какие-либо предметы было невозможно. На ночь четверо солдат втащили в камеру тяжелую колоду, предназначенную для сна, без всякой постели или других принадлежностей. Камера, где находился Серафим, была расположена на редкость неудачно: с одной стороны она граничила с уборной, и оттуда доносились все запахи этого места, а с другой стороны она была угловой и поэтому очень холодной. Пол цементный, стена – склизкая от сырости. Иногда было слышно, как капли воды падают из воздуховода на каменную тумбу, издавая пронзительный цокающий звук, который отдавался в голове неприятным звоном. Даже привычных обитателей общих камер – крыс и насекомых, в этом подвале не водилось.

Иногда было слышно, как какой-то заключенный, не выдержав обстановки карцера, начинал стучать в дверь и кричать: «Я коммунист, я советский человек, кого вы мучаете! Доложите обо мне товарищам коммунистам». Раздавались быстрые шаги по коридору, бряцание оружия, лязг ключей, скрип дверей. Слышались окрики охранников и вопли несчастного, очевидно, на него надевали смирительную рубашку. Привыкнуть к такому было невозможно. Многие сравнивали карцер с могилой - такой же тёмный, холодный и сырой, в которой затхлый и стоячий воздух лишал жизненных сил. Казалось, будто совсем не получается вдохнуть, и сколько бы ты не пытался, воздух так же остаётся недвижим и в лёгкие не проникает. Часто люди сходили с ума в одиночных камерах, и их искалеченный разум нельзя было уже вернуть к реальности.

Серафим устало опустился на холодный пол совершенно не ощущая его леденящей поверхности. Измученное тело с благодарностью откликнулось на покойное состояние. Батюшка оперся спиной о стену и перекрестился:

- Благодарю Тя, Господи Боже наш, о всех благодеяниях Твоих, возлюбивый нас якоже и Единороднаго Твоего Сына о нас дати изволивый, сподоби и нас достойны быти Твоея любве.

Тут снова открылась дверь, в светлом проеме появился охранник и спросил: «Товарищ, дать Вам хлеба? ». Серафим очень удивился такому поступку военного человека. Это был из ряда вон выходящий случай: к арестованному за политическое преступление, да еще и священнослужителю обращается солдат и говорит «товарищ», и еще предлагает при этом хлеба! Он принес батюшке две буханки хлеба, завернутые в грязную тряпицу и целую фляжку воды, хотя тюремная норма для заключенных в карцере составляла двести грамм хлеба и два стакана воды в день. Батюшка был безмерно благодарен этому человеку за его неожиданную заботу и проявленное милосердие. Серафим еще раз убедился в том, что население в своем большинстве не верило наветам и всей той клевете, которую распространяли о политических заключенных, особенно о священниках и простых верующих, официальные источники, и искренне жалели их.

Для кого-нибудь заключение в одиночной камере в течение десяти дней стало бы серьезным испытанием. Отлучение от реальности, лишение человеческого общения, существование наедине со своими мыслями и переживаниями выводили человека из психического и физического равновесия. Серафим же совершенно спокойно и даже с удовольствием переносил одиночество в омской тюрьме. Его не заботили суровые условия обитания, не угнетало отсутствие собеседника, а течение времени не имело никакого значения. Можно было без помех молиться, перебирать в памяти Евангелия и Послания Апостолов, размышлять о промысле Божием, складывать в уме тропари и стихиры. Надсмотрщики говорили, что камера будто пустая: полная, даже пугающая тишина, отсутствие какого-либо движения или намека на пребывание в карцере человека. Каждый раз заглядывая к священнику, чтобы убедиться в его здравии и наличии в помещении, они наблюдали епископа стоящим на коленях в совершенно неподвижном состоянии, будто и не было его в тюрьме. Находиться в ограниченном пространстве для Серафима было привычным, да и могли разве стены удержать душу монаха, устремленную ввысь.

До сих пор, самым долгим заточением Серафима в ограниченном пространстве стало проживание в Меленках, где батюшка целых пять лет не покидал стен своего дома. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году митрополит Сергий, заместитель местоблюстителя патриаршего престола, обязал Серафима, и еще ряд священников по возвращении в свои приходы и епископства прочесть прихожанам с амвона Декларацию, составленную митрополитом, о проявлении лояльности к советской власти, и подчинении государственным органам, а значит, и согласиться с ней. Серафим, не желая вмешиваться в политические игры, избегая всяческого давления на своих прихожан, в сей же момент, подал прошение об увольнении за штат. Своеволие священника не понравилось государственным органам, и ему было приказано немедленно оставить Москву. Серафим, не долго думая, выехал в Меленки, где началась его новая, уединенная жизнь.

Меленки Владимирской губернии маленький, всего в три десятка дворов, но уютный городок, куда опальный архиерей прибыл в изгнание. Одноэтажные постройки, тихие улочки, неспешная, размеренная жизнь делали этот город похожим на множество маленьких российских поселений. Жители занимались в основном обработкой тканей и льна. Из трех храмов, которые существовали в городе, остался один – Покровский собор, остальные были разрушены. Из семи тысяч горожан, большинство относились к старообрядцам, поэтому отсутствие в городе церквей не доставляло им беспокойства. Прибытие новых людей, а особенно лиц духовного сана вызывало в городе невероятное оживление, так как новости доходили в эти места уже изрядно устаревшими, а знаменательные события были настолько редки, что врезались в память обывателей надолго.

Владыка поселился в отдельной квартире, любезно предоставленной милой старушкой, православной христианкой. Он устроил домовую церковь и продолжал молебное подвижничество. Сначала власти разрешали Владыке проводить богослужения городском храме, но, увидев, что к епископу приходят люди, что в храме собирается большое количество верующих, запретили архиерейские богослужения. Люди, узнав, где проживает батюшка, потянулись к опальному Владыке. Приезжали дмитровские прихожане, священнослужители и монахи, представители власти, рабочие с фабрик и крестьяне окрестных деревень. Извозчики, выезжая за гостями батюшки, сами указывали, где проживает московский батюшка. Владыка принимал много людей, подолгу исповедовал, внимательно выслушивая душевные излияния, утешал, разговаривал с людьми о жизни, о Боге, наставлял на путь христианского служения. Никого из посетителей не отошлет по усталости, не упрекнет, не выгонит. Серафима предупреждали, что начальству по надзору и местным властям не нравятся его частые посетители, но батюшка не мог отказать людям в духовном общении.

Особым временем для священнослужителя всегда был и оставался Великий пост. По давно заведенному правилу, на первой седмице поста батюшка уединился в келье, ни с кем не говорил, никого не принимал, ничего не вкушал, кроме Святых Тайн. На страстной седмице служил утреннюю с пяти часов утра, читал часы и Евангелие, служил Литургию, и так до четырех часов дня, без перерыва. Ночью в два часа он и его домашние всегда пели полунощницу. Иногда, среди ночи, когда Владыка читал правило, дверь кельи отворялась от ветра, и послушницы видели Серафима, в молитве повергшегося ниц перед иконами, крестообразно раскинув руки.

У окна дома батюшка соорудил кормушку для птичек, к которой прилетала туча голубей. Они свободно ходили через большую комнату следом за Серафимом из одного окна в другое. Когда батюшка возвращался в дом после отдыха в саду, о его появлении дома оповещали голуби, летевшие впереди к кормушке у окна. Жил у Серафима в комнате черненький петушок, которого прозвали «Крестник». Батюшка вынул его из надколовшейся скорлупки и крестным знамением благословил на жительство, и это Божье создание сопровождало Владыку по всему дому, неотступно следуя за хозяином. Если Крестнику казалось, что его любимому хозяину угрожает опасность, он громко хлопал крыльями и неистово кричал, а затем, взъерошив перья, пытался клюнуть неприятеля.

Но присутствие архиерея в Меленках не давало покоя властям. Как унять неудобного священника, который, как камень противостоит системе и мешает ее движению: система постоянно спотыкается об этот камень, его приходится обходить, с ним приходится считаться. Нельзя позволять таким, как Серафим, игнорировать систему – это дурной пример, за ним появятся и другие камни преткновения. Надо сломать, разрушить, уничтожить этот неудобный элемент. Если не получается убрать камень с пути, надо подорвать его основание. Система решила нанести удар по близким людям Владыки, чтобы получить возможность ликвидировать священника. Сначала арестовали дочь хозяйки квартиры Марию Лаврентьевну и обязали писать ее писать доносы на епископа, под страхом заключения в тюрьму. В квартире Владыки начались обыски, а одиннадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать второго года, на вербное воскресение, арестовали послушниц Анну и Клавдию. Больной Серафим просил не обижать девушек, но сотрудники НКВД только посмеялись над ним: «Вернем в целости и сохранности, если получится». Девушек долго допрашивали, а по дороге на вокзале в Муроме заперли их с уголовниками, правда, вскоре отпустили, но случившиеся события были неприятным предупредительным звонком.

В темной камере Серафиму не давала покоя мысли о своих помощницах. Что-то с ними сталось? В порядке ли девушки? Не пострадали ли за свою безграничную любовь и доброту? Еще в общей камере священник услышал, что в заключении можно получить весточку от родных, надо только знать места, где оставляют заветные записки. Местом связи с родными, оставленными на воле, и узников между собой в омской тюрьме была уборная: там, в коробочках могли спрятать всякие записочки, здесь же, если повезет, можно было найти клочок бумаги и огрызок карандаша. Заключенным иногда удавалось утащить со стола следователя письменные принадлежности и пронести их в заветное место. Это было чрезвычайно трудно, потому что у заключенных отбирали все вещи: всякая бумага, всякий карандаш - все это тщательно изымалось. Но однажды батюшка нашел в заветной коробочке маленькую помятую записку, в уголке которой было написано: «Владыке». Это Анна, его верная помощница и спутница во всех мытарствах беспокоилась о батюшке. Трогательное послание было передано узнику с большим риском. «Милое дитя, - отвечал Владыка, - цветите для Царствия Божия, завяньте совсем для ада. Друг друга любите, друг друга прощайте, не укоряйте, не судите, гнилых слов не говорите… в грехах кайтесь, Святых Христовых тайн причащайтесь. Молюсь за вас». Однако, Серафим не знал, дошло ли его послание до любимых детей, или так и осталось в стенах этого скорбного сооружения.

Сколько времени Серафим провел в каземате, он не знал, часы сливались в один бесконечный поток, не разделяясь на промежутки. Впотьмах и полном одиночестве молился он, а когда силы покидали его, и батюшка не мог более произнести ни слова, то сползал по холодной сырой стене на бетонный пол. Серафим впадал в забытье до тех пор, пока дрожь, рожденная холодными застенками, не начинала пробирать его тело до самых костей, так, что он с трудом мог разогнуть и согнуть пальцы. Тогда священник снова начинал молиться, стоя на коленях и облокотившись на тумбу. Когда совсем становилось холодно, батюшка поднимался на ноги и мерил шагами длину камеры. Сколько раз была прочитана Иисусова молитва, Величание Пресвятой Богородицы, скольких святых отцов призвал Серафим, невозможно было сосчитать.

Открылась дверь в темный каземат, луч света выхватил из мрака согбенную фигуру священника. Охранник вывел Серафима в коридор: ему предстояло, спустя десять дней, предстать на допрос. За все время пребывания в омских застенках батюшку в первый раз вызвали к следователю. Это оказался один из тех сотрудников НКВД, который производил обыск у священника в ишимской квартире. Рабочий кабинет следователя был хорошо освещен электрической лампочкой и даже уютно обставлен мебелью: помимо стола и двух стульев, в кабинете расположился небольшой диван и шкаф с бумагами и книгами. Однако небольшое окно с двойной решеткой напоминало о месте расположения кабинета следователя. Вначале владыка подошел к столу, сел на стул и был крайне удивлен, когда ему велели встать и уйти в угол комнаты, где стоял пригвожденный к полу табурет. Оказывается, перед следователем нельзя сидеть свободно, надо находиться на расстоянии достаточно почтенном, держать руки на коленях и вообще не слишком шевелиться.

Следователь был вежлив и любезен, терпеливо задавал вопросы и разъяснял требования. В такой, казалось бы, благожелательной форме, прошло первое собеседование священника со своим дознавателем. Ничего не протоколировалось, хозяин кабинета старался проявить максимум дружелюбия и говорить вежливо, но убедительно. Следователь спокойно взывал к благоразумию и честности подследственного, всячески показывая огромную заинтересованность в судьбе человека, сидящего перед ним:

- Понимаете, в какое мы сейчас живем время. Вы слышали и читали про роль митрополита Иосифа, про дело епископа Алексия, профессора Лосева, и конечно, понимаете, что враги трудового народа развили активную деятельность, чтобы свести на нет все успехи Советского государства. Оказалось так, что и вы, хотели вы этого или нет, объективно помогали им. Мы разберемся, конечно, в чем ваша субъективная вина, но сейчас дело не в этом. Мы к вам обращаемся, как к разумному человеку, как к честному гражданину, с тем, чтобы вы, независимо от своей собственной вины, помогли нам распутать узел провокаций и вредительства, которыми опутала нашу страну контрреволюционная монархическая церковная организация «Истинная Православная Церковь».

Следователь стал называться фамилии людей, которые, по его словам, так или иначе были связаны с деятельностью указанной ИПЦ, выяснять степень знакомства с ними Серафима. Батюшка отвечал уклончиво, избегая упоминать имена людей, чтобы их не компрометировать. Несколько часов дознаватель пытался получить нужные ему ответы на поставленные вопросы, вразумлял, убеждал, взывал к совести и гражданскому долгу. В конце концов, следователь потерял терпение, сорвался на крик и велел отвести епископа в камеру.

Прошло еще какое-то время в темном мешке, вновь на пороге появился охранник, и батюшку перевели из карцера в другую камеру, рассчитанную на двоих. Там уже находился заключенный: средних лет мужчина с интеллигентным, простым, открытым, располагающим лицом. На первый взгляд, в нем можно было определить городского рабочего или мелкого служащего из райцентра. Он широко и приветливо улыбнулся, увидев Серафима, и, кажется, искренне обрадовался появлению соседа.

Для получения необходимых сведений от заключенных, которые никак не шли на сотрудничество со следствием и скрывали ценные сведения, в тюрьме активно пользовались методом «наседки», в переводе на обыкновенный язык, подсаживали в камеру провокаторов. Основной задачей подсадного лица являлась необходимость втереться в доверие к узнику, усыпить его бдительность и заставить делиться той информацией, которую следователи не могли получить на допросах. Работники НКВД использовали в качестве провокаторов заключенных из общей тюрьмы, попавшихся за хулиганство или другие мелкие преступления, и осужденных на год или немногим больше. Общая тюрьма находилась рядом с политической, за невысоким забором. За умение разговорить сокамерника, выудить необходимые данные, «наседкам» платили деньгами или сытными обедами, и обещали сократить срок отбывания наказания. Именно этим можно объяснить, почему Владыку без видимых причин посадили в карцер на десять дней. Помучившись в тяжелых и мучительных условиях, человек, попав в относительно комфортную обстановку, терял осторожность и подозрительность. Известно, что у заключенного быстрее развязывается язык, когда в своем собеседнике он встречает личность равную себе по возрасту, положению и интересам. Но бесхитростная натура батюшки была открыта окружающим людям, и он не мог заподозрить в товарищах по несчастью коварные намерения и лукавые планы.

Серафим был немного смущен, увидев своего соседа. Разделить камеру не с сотнями озлобленных и отчаявшихся людей, а всего с одним, довольно приятным, на первый взгляд, человеком, было весьма необычно. Да и само помещение после ледяного каменного мешка показалось батюшке очень уютным. Небольшая по размерам, но теплая камера была хорошо освещена лампой, имела нары, пусть и не застеленные постелью, ведро с питьевой водой.

- Доброго здоровья, - приветствовал узник вновь прибывшего сокамерника, вставая у дальней стены помещения под небольшим окном.

- Мир Вам, - произнес Серафим. Он был удивлен наличию второго заключенного в камере, но отнес это событие к недостатку места для арестованных в омской тюрьме.

- Я Дмитрий. А Вас я знаю, Вы Серафим, епископ. Я бывал в Дмитрове по долгу службы и несколько раз попадал на Вашу проповедь. Я плакал, как мальчишка! Вы так просто и глубоко говорите об очень сложных вещах, приводите яркие и доступные примеры, и вместе с тем Ваша речь звучит слаженно и красиво. Мне всегда так хотелось поговорить с Вами, - выпалил новый знакомый Владыки, обнаруживая хорошую осведомленность о жизни и деятельности епископа. Батюшка отметил грамотную и хорошо поставленную речь сокамерника, выдававшую наличие приличного образования.

В душе священника шевельнулось чувство признательности к новому знакомому за ласковое приветствие и теплое воспоминание. Тема красноречия всегда была для батюшки непростой. В детстве Серафим не отличался красноречием, и выступать публично с докладом или речью для него было великим мучением. Но, поступив в Духовную Академию, будущий священнослужитель понимал, что умение правильно, доступно и выразительно говорить – это чрезвычайно необходимое для него качество. Юноша занимался серьезно и усердно, очень много читал, делал выписки из трудов великих подвижников веры. В курсовых сочинениях Николы Звездинского, по отзывам преподавателей, «собраны из святых Отцов поучения, как бриллианты, рассыпанные всюду, — все воедино».

Подолгу молился семинарист Звездинский о даровании ему красноречия, об умении правильно и доступно говорить. Как иначе можно достучаться до сердец людей? Не всегда человек понимает, что движет его желаниями, кто вселяет в него различные мысли и желания, в чем корень его несчастий и переживаний. Будить в людях высокие чувства, взращивать любовь к Богу – было горячим желанием начинающего священнослужителя. Господь услышал просьбы и мольбы молодого человека, и вскоре Никола прославился среди рядовых прихожан и служителей церкви своими проповедями, которые ему поручали произносить в храме Духовной Академии. Жители Сергиева Посада и братия монастыря с нетерпением ждали дня, когда будет говорить студент Николай Иванович Звездинский. В эти дни Храм был полон людей, пришедших на проповедь молодого священника. Многие сокурсники, преподаватели, настоятели московских Храмов удивлялись: «И как это вы, Николай Иванович, научились так говорить. Как заслужили от Господа сей великий дар? » Никола никому не рассказывал, сколько было пролито слез, сколько времени проведено коленопреклоненно перед святыми иконами, сколько бессонных ночей прожито над томами книг. Скромно отвечал студент всем вопрошавшим о его чудесном даре: «Сам Господь сказал: «ищите и обрящите, просите, и дано будет Вам».

Некая старушка, умилилась сердцем, прослушав проповедь будущего архиерея, и подарила ему носочки своей работы, которые он принял с благодарностью, удивленный ее искренней любовью. Это было первое проявление признательности слушателей ревностного проповедника. Понял Никола, что идет по правильной дороге, что открываются ему души людей, что появляются в их помыслах и устремлениях семена правды Христовой. Вот и сейчас, здесь в заточении, батюшка был благодарен Дмитрию, полагая, что его усилиями скромного слуги Божия, в человеке были посеяны добрые чувства и светлые переживания. Думал епископ, что сказанные им давным-давно слова стали началом праведных дел этого человека.

- Вот Господь и управил, даровав нам встретиться - тихо ответил батюшка с улыбкой, устало опускаясь на теплые доски тюремных нар.

Дмитрий оказался разговорчивым соседом, много рассказывал о своей жизни, о своих злоключениях, рассуждал о веяниях времени, и задавал много вопросов: о том, что батюшка думает о власти, о советах, о заключенных. Сокамерник архиерея позволял себе, временами, весьма нелестные высказывания в адрес первых лиц государства, делая это нарочито громко. Интересовался он и прошлым священника, его приходом, епископским служением и друзьями, духовными чадами Владыки и верными помощниками. Словом, старался заглянуть в самое сокровенное, как будто пытался что-то выведать или понять. Мужчина также оказался сведущим в религиозных вопросах: много рассуждал о вере и человеческих пороках, с удовольствием присоединялся к молитвам Серафима.

Вскоре батюшка заметил, что Дмитрий занимает особое положение среди заключенных тюрьмы: охрана и начальствующий состав проявляли внимание к нуждам и просьбам соседа епископа, между тем, как отчаянные мольбы остальных заключенных оставались без ответа. В их камере на двоих всегда была чистая питьевая вода, висели полотенца, и, даже, принесли матрацы. Необычным было и то, что сокамерник епископа получал больничное питание: к обычной скудной порции непонятного варева добавляли три килечки и два кусочка сахара.

На допросы вызывали обоих: Серафима - ночью, его товарища по несчастью - днем. Батюшка возвращался с допросов униженный, подавленный и очень измученный. А его сокамерник, к немалому удивлению священника, приходил оттуда все такой же спокойный и невозмутимый, каким уходил на допрос. Иногда чудилась, даже, еле заметная усмешка на его губах. В душе Владыки возникли какие-то смутные подозрения: «Пусть даже он очень сильный человек, имеющий твердый характер, но если на него давят, как на меня, то почему на нем это никак не сказывается? Выходит, он пользуется какими-то привилегиями от следователей».

Владыка иногда позволял себе поговорить с товарищем по несчастью, отвечая на его настоятельные расспросы. Не смотря на то, что проводить время в праздных разговорах Серафим считал недостойным и мало полезным, но Дмитрий был настойчив и упорен в своем желании общаться с епископом.

- Владыка, расскажите, как же так получилось, что Вы, обличенный властью, имеющий влияние на такое количество людей человек, оказались здесь в заключении, среди простых преступников и уголовников? Неужели Вы не смогли найти во всей стране себе занятия по душе, не устроили более достойного существования.

- Человек, который может убеждать людей, объединять и вести их за собой всегда вызывает настороженное отношение, а чаще - неприятие. А если такой человек двигается вопреки общему строю людей, подчиненных власти, то его стараются ликвидировать, и как можно скорее, пока он не сбил выстроенные и послушные шеренги, пока не начали проявлять свою волю отдельные личности, берущие с непокорного субъекта пример. Верующий человек всегда выпадает из государственной системы, потому, что подчиняется более высокому начальству, все его помыслы и действия устремлены выше, чем государственные органы управления, и действует он не по придуманным людьми правилам, а по законам, установленным Богом.

Дело в том, что еще с тысяча девятьсот двадцать первого года Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем приняла решение призывать на службу в органы священников, и вербовать среди духовенства осведомителей, пользуясь «жадностью, честолюбием и запугиванием духовенства», как было написано в резолюции. А в тысяча девятьсот двадцать втором году возник новый следственный орган – ГПУ, при котором был создан четвертый церковный отдел секретного отдела. Все существующие в стране религиозные организации, действующие церковные сановники были взяты под пристальный контроль.

Батюшка рассказал, как осенью тысяча девятьсот двадцать седьмого года его пригласил для беседы начальник секретно-политического отдела ОГПУ Евгений Тучков. Под руководством товарища Тучкова и при его личном участии была проведена невероятно большая работа по расколу православной церкви на обновленцев, тихоновцев и целый ряд других течений. В этой работе он добился превосходных успехов. При его непосредственном участии с тысяча девятьсот двадцать первого года проводилась работа по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих, в том числе и Животворящего Креста из Дмитровского Успенского кафедрального собора. Владыка Серафим в то время уже находился в ссылке.

Старый партиец, зарекомендовавший себя во власти, как ярый защитник советского государства, Евгений Тучков был человеком целеустремлённым и никогда не поступался самими разными способами для достижения желаемого результата. Неясно, был ли он расчётливым карьеристом или же неукоснительно верил в то, что делал, однако его решительность и непоколебимость сломили многих несчастных, попавших в его железные тиски.

С тысяча девятьсот двадцать третьего по тысяча девятьсот двадцать пятый год Е. А. Тучковым были проведены два церковных собора - всесоюзные съезды служителей церкви, на которых был низложен патриарх Тихон и вынесено решение об упразднении монастырей, мощей, а также о лояльном отношении церкви к советской власти. Пользуясь методами, общими для всего ОГПУ, Е. Тучков, кстати и некстати, применяет ко всем арестованным священнослужителям и простым верующим общую для всех семьдесят вторую статью уголовного кодекса: «Несоблюдение декретов об отделении церкви от государства». Казалось бы, статья эта имеет определённый, узкий смысл, точно характеризующий преступление - несоблюдение декретов. Однако предъявлялась она лицам, совершенно не противодействующим декретам об отделении Церкви от советского государства. Под семьдесят вторую статью ОГПУ подводит все дела неугодных священников, имеющих чрезмерное влияние на окружающих людей и которых требовалось изолировать от общества. Именно по этой статье отбывал свое первое наказание епископ Серафим. Е. Тучков в допросных документах духовных лиц, обвиняемых в несоблюдении декретов об отделении церкви от государства, указывал: «противодействие изъятию церковных ценностей, монархическая пропаганда, церковная контрреволюция, воспитание детей в религиозном духе».

В то время органы Госбезопасности насточиво вели поиски высшего иерарха, который бы принял условия подчинения церковного управления государственным органам, выдвигаемые властью. Перед тем как митрополит Сергий стал заместителем Местоблюстителя патриаршего престола, его роль Тучков предлагал тем архиереям, имена которых были названы Патриархом Тихоном перед своей кончиной. Но Серафиму начальник секретно-политического отдела ОГПУ приготовил другую роль.

- Присаживайтесь, Николай Иванович! – вежливо предложил чекист, предлагая священнику стул, и отодвигая ногой предназначенный для допросов табурет в угол комнаты.

Для Серафима было непривычно вновь услышать свое, слегка позабытое, гражданское имя.

- Вы человек сильный, влиятельный, авторитетный, - продолжил чекист, в упор глядя на священника, желая прочитать какой эффект имеют его тон, поза и слова - советская власть ценит таких людей. Вам будет разрешено продолжать церковную деятельность, мы, даже, хотим принять Вас на государственную службу, поставить на довольствие. Ваши скитания закончатся, поезжайте, управляйте своей епархией. Ведь не легко мотаться по городам Вам, больному и ослабленному человеку. У советской власти есть прекрасные доктора, которые избавят Вас от проблем со здоровьем, - Тучков опустился на стул, стоявший по другую сторону стола, словно проводя границу между собой и епископом.

- Вы не просто так предлагаете мне все блага спокойной жизни, - ответил без энтузиазма Серафим. – В чем будет заключаться моя служба для советской власти? – батюшка понимал, что такие предложения всегда делаются с целью получить выгоду, прежде всего для себя.

В воздухе на несколько мгновений повисло молчание. Начальник секретного отдела ОГПУ сначала оперся на руки, лежавшие на столе, затем подошел к окну, рассматривая улицу. Казалось он обдумывает вопрос священника: действительно за какие заслуги государство готово предоставить такие блага? Но все эти движения были лишь театральной постановкой, которая должна произвести на собеседника сильное эмоциональное впечатление.

- Вы будете посвящать в сан тех людей, которых мы Вам будем присылать, - наконец произнес Тучков. - Если нам нужно будет удалить какого-нибудь священника, вы должны будете нам помочь, - голос чекиста звучал твердо и резко.

- Если человек будет достоин и благословлен на пастырское служение, я всегда проведу рукоположение, если он будет виновен в каком-либо церковном преступлении, я потребую его отстранения. В противном случае я скажу: «Брат, я ничего не имею против тебя, но власти требуют тебя удалить, и я вынужден это сделать», - Серафим прямо смотрел в глаза Тучкову. Он видел как закипала злость в государственном чиновнике, как высказанное неповиновение порождало желание удалить, стереть из жизни сопротивляющегося архиерея. Но, к сожалению, сидящий перед коммунистом служитель культа был слишком заметной фигурой, и просто так уничтожить его не получиться. Еще слишком много в Москве, в Дмитрове и по всей стране верующих людей, поддерживающих Серафима и таких как он, еще велик авторитет Русской Православной Церкви, еще необходимо считаться с ее членами. Чересчур жесткие меры смогут спровоцировать недовольство верующих и беспорядки.

- Нет, не так, - сдержанно ответил Тучков, - Вы должны сделать вид, что делаете это сами и найти соответствующее обвинение! – настаивал хозяин кабинета, понизив голос до угрожающего тона, желая, видимо, запугать священника, но запугивать-то было нечем.

- Евгений Александрович! Вы не пушка, а я не бомба, которой вы хотите взорвать изнутри Русскую Церковь! - сказал Серафим. – Я не могу принять Вашего предложения.

- Подумайте. – Тучков вызвал охрану и распорядился сопроводить Владыку в соседнюю комнату. Серафим почти весь день провел в одиночестве в кабинете ОГПУ, за стенкой допросной комнаты, где начальник секретного отдела обрабатывал очередную жертву. Из допросной иногда доносились крики, то наоборот, стояла гнетущая тишина, слышны были размеренные шаги, будто кто-то ходил из угла в угол, обдумывая или ожидая чего-то. Однако в самом кабинете, где посадили Владыку, было пусто и тихо. Батюшка читал Святое Евангелие, чтобы унять метания сердца и страх неизвестности. Решение было принято давно, но человек слаб, и грех отчаяния постоянно стучится в его душу, поэтому спасительные образы Христа и православных святых давали силы справляться с искушением. В четыре часа вечера Тучков вызвал Владыку к себе.

- Ну что, передумали? - спросил он твердо, со стальными нотками в голосе.

Серафим молчал, опустив взгляд. Тучков стал нервно барабанить пальцами по столу, всем видом выражая нетерпение.

- Нет… Я монах, и при посвящении в епископы давал обет управлять по каноническим правилам, - наконец выдохнул Серафим. – я не могу поступать вопреки своей совести, - Серафим поднялся со стула в знак непоколебимости принятого решения. В этот момент лицо чекиста вспыхнуло красными пятнами, он сжал кулаки, но через мгновение взял под контроль свои эмоции.

- Иван Васильевич, — обратился чекист к своему помощнику, - знаете ли, что нам предлагает епископ Серафим? Собрать чёрную сотню. Это открытая контрреволюция и уголовное дело. – Тучков помолчал, а его товарищ ехидно улыбнулся. - Но, мы не злопамятны - мы освобождаем Вас, гражданин Звездинский. Вы должны в двадцать четыре часа покинуть Москву, можете выбрать любое место жительства в стране на расстоянии не менее ста километров от столицы. Вам запрещается выезжать с мета проживания, устраивать публичные службы, собирать вокруг себя людей, рассылать какие-либо бумаги. Можете писать письма нейтрального содержания. А быть может, Вы ещё увидитесь с митрополитом Сергием, измените свое решение, и надумаете принять наше предложение. А пока - до свидания. Мы купим Вам билет, проводим до вокзала, а там - уезжайте и сидите спокойно, - Тучков вызвал охрану.

Владыку препроводили в общую камеру и оставили среди заключенных. Батюшка не ложился и не разбирал вещей, ожидая, что его вот-вот вызовут для отправки на вокзал. Но, время шло, а Серафим по-прежнему оставался на месте, не позволяя сомнениям и подозрениям взять верх над его помыслами. Вот, в десять часов вечера охранник подал знак снимать сапоги и ложиться спать, и Серафим подумал, что начальство обмануло его, и архиерея вновь ожидает тюремное заключение. «Ну, что же! Так, видно, нужно» - со смирением принял свою участь священник. Он выполнил приказание и расположился на ночлег. Однако, спустя три часа, заскрипела входная дверь, и часовой скомандовал: «Звездинский! С вещами! ».

Дмитрий, новоиспеченный соратник архиерея, удивленно поднял брови и высказал сожаление по поводу такого решения Владыки:

- Вы неразумно поступили, отец Серафим! Действительно, такие предложения поступают от органов крайне редко. Можно было согласиться работать на государство, но избегать посвящать в сан ненужных людей, удаляясь в паломничество, или ссылаясь на болезни. Зато как много можно было сделать для простых людей, да и льготы получать от государства.

Серафим улыбнулся и замолчал, он понял, что человек не услышал сути сказанного. Не мог Владыка преступить обеты, это было бы предательством веры и Христа, всего, что было дорого священнику. А жить, служа двум господам, в постоянном обмане невозможно. Человек, который совершает какой-то грех, который ему в данный момент удобен или симпатичен, должен понимать, что в следующее мгновение та страсть, которая им овладела, передаст его следующей страсти. Грехи – это цепь, в которой каждый соблазн является звеном - и невозможно совершить один проступок, и со временем не начать присоединять к нему других грехов. А сделанный грех рождает смерть. Поэтому батюшка к этому разговору больше не возвращался. Хотя Дмитрий неоднократно пытался возобновить обсуждение темы отношений церкви и советской власти, Серафим был непреклонен и пресекал эти разговоры.

Другой раз Дмитрий взял инициативу в свои руки и завёл рассказ о том, как один из священников публично, при большом стечении народа, снял с себя рясу и отказался от веры, назвав ее общественным пережитком. Этот случай активно обсуждался и в газетах, на предприятиях, и в организациях. Бывшего священника приводили в пример, как человека, понявшего все преимущества социалистического строя, а потом его поставили директором училища, и жизнь бывшего попа с тех пор стала спокойная и сытная, на благо страны и своей семьи.

- Почему же служители культа решаются оставить свой сан и не считают этот шаг предательством. Я уверен, что в душе они продолжают верить в Бога, и даже, наверное, молятся. Но ради жизни, ради будущего, ради близких выбирают жизнь в советском обществе, - воодушевленно рассуждал Дмитрий, расхаживая вдоль нар, - ведь совсем не обязательно всем показывать, что ты верующий человек, настаивать на своих принципах. Почему считается недостойным поступком снять с себя рясу.

- Потому что выбирают капусту, а не Бога, - устало ответил Серафим, не удержавшись от реплики и ругая себя за свою несдержанность.

- Как это? – удивился Дмитрий, тут же с оживлением подсаживаясь к батюшке в предвкушении очередной истории.

Батюшка попытался уйти от разговора, ссылаясь на плохое самочувствие, на усталость и путающиеся мысли, но соузник был настойчив. Несколько часов не отставал от архиерея, выражая свою крайнюю заинтересованность словами епископа, рассуждая о верности вере, о следованию христианским заветам, каждый раз возвращаясь к произнесенным словам священника о том, что духовенство выбирает капусту и строя различные предположения о смысле этой фразы. Не выдержав потока бесполезных слов, желая, чтобы Дмитрий, наконец, успокоился, Серафим сдался и поведал историю, так заинтересовавшую сокамерника:

- Как-то в конце лета тысяча девятьсот двадцать второго года я приехал в Зосимову пустынь на праздник, - начал свое повествование епископ. - После праздничной Литургии и осмотра монастыря подошли ко мне монахи. Они долго не решались высказать свою просьбу, но по моему разрешению наконец проговорили: «Владыка, отец настоятель наш, старец схиигумен Герман, очень слаб и болен. Он совсем не поднимается с постели, управлять почти не может, вопросы жития монахов не решает, с властями не договаривается. Нижайше просим заменить его, поставить на другого наставника и руководителя. Желаем отца Феодорита настоятелем. Хороший хозяин, растит овощи на сельскохозяйственную выставку». Я был в сильном замешательстве. С одной стороны меня постигла обида за отца Германа, смиренного служителя и верного воина Христова, с другой стороны моему удивлению поведением братии не было предела. Я ответил, что отец Герман пришел в дремучий лес и воздвиг обитель, всегда заботился о процветании обители и ее духовном благополучии, что он великий молитвенник за братию монастыря. Как только охладеет рука схиигумена Германа, и не будет перебирать с молитвою четки, обитель рассыплется, и никого здесь не останется, а Господу ваша капуста не нужна. Так и получилось. Зосимову пустынь закрыли сразу после смерти отца Германа, которого едва успели похоронить.

Лицо Дмитрия как-то странно перекосилось и он больше не задавал вопросов и довольно долго молчал. Серафим старался большую часть времени молиться, чтобы не подвергаться искушению и не вести пустых разговоров со своим соседом, если батюшка и рассказывал, то совсем немного, однако Дмитрий вникал в каждое слово с особенным интересом, будто впитывал их, как губка. И неясно было, то ли его действительно так интересовала жизнь священнослужителя, то ли он имел другие намерения воспользоваться полученной информацией.

- Что-то холодно здесь, - пожаловался Дмитрий, зябко ежась на нарах и стараясь укрыться пиджаком. Август перешагнул за середину и ночью воздух остывал почти до нуля. Временами на решетках камеры появлялся иней, а изо рта шел пар. Поднимавшийся северный ветер забрасывал в щели между досками окна уже по-осеннему стылый дождь. Даже деревянные нары, покрытые тонкими матрацами, не спасали от пронизывающего холода, исходившего от тюремного камня. Отопления, естественно, в камерах не существовало, и помещение обогревалось телами заключенных. Зимой в общие камеры заносили печи «буржуйки», а одиночные казематы пустовали. Серафим лишь улыбался тому, что Дмитрий называл «холодом». Разве это холод. Он-то не понаслышке знал, что такое настоящий мороз и лютый голод.

В тысяча девятьсот тридцать втором году батюшку приговорили к трем годам ссылки в Казахстан. Верная послушница Анна последовала за Владыкой в изгнание. Из окна вагона путешественники видели бескрайнюю пыльную степь, над которой поднимался знойный морок. Разряженный воздух, пустыня, просоленная почва сразу же сказались на здоровье изгнанников, вызывая старые недуги. У Анны началась лихорадка, а у батюшки все время случались сердечные приступы: сильно болело за грудиной, а к горлу подступало удушье, так что Владыка терял сознание.

Путники нашли пристанище у верующей девицы Луши и её отца. Кроткая девушка приютила странников и отдала им под жительство чуланчик на террасе, так как в доме жил милиционер с семьей. С любовью поддерживали друг друга верующие, делились всеми припасами: отец Луши собирал милостыню, а, вернувшись домой, угощал Владыку лучшими кусочками и пряничками. Серафим делился со своими благодетелями московскими гостинцами, и дедушке нравилась рисовая каша, которую он никогда не пробовал.

Зимой стало совсем худо: в Алма-Ате выпал снег, поднялся резкий колючий ветер, выдувавший все тепло в открытую степь. Температура воздуха упала ниже нуля, и, казалось, от холода вымерло все живое вокруг: прекратилось всякое движение в городе, не только люди, но и животные попрятались от стылой непогоды. Стены чуланчика, сбитые кое-как из досок, не спасали его жителей от мороза и ветра. Обитатели этого убогого уголка никак не могли согреться: топить это помещение было невозможно, потому что тепло тут же улетучивалось наружу, а одеяла и теплые вещи согревали ненадолго. От холода здоровье несчастных, подорванное голодом и перенесёнными болезнями, и вовсе расстроилось: у батюшки по телу пошли нарывы, обострился ревматизм, началась зубная боль, а у Анны возобновилась лихорадка. В довершение ко всему, посреди зимы власти отправили Серафима этапом в Гурьев, находящийся в прикаспийских степях. Неотступная и верная Анна добиралась до нового места жительства попутным транспортом, денег на поезд у скитальцев не было, в товарняк, в котором перевозили Владыку девушку не взяли, а помочь здесь было не кому. Поэтому, уповая на милость Божию, послушница ехала по дорогам страны с караванами машин, двигающихся на великие стройки времени.

Владыку и его спутницу в Гурьеве приютила верующая Стефанида Порфирьевна при условии, чтобы ссыльные купили ей дрова. Через две недели диакон кладбищенского храма предложил квартиру у своих родственников, простых, но верующих людей. Маленькая саманная хатка почти по самые окна вросла в землю, однако хозяева люди добрые, ничем не обижали своих квартирантов. Вскоре к изгнанникам приехала Клавдия с подмогой от дмитровской общины, и стало немного легче. В Сочельник тысяча девятьсот тридцать третьего года Серафим получил свой багаж с вещами, который отправлялся из Алма-Аты грузовым поездом, батюшка, не медля ни минуты, достал облачение, и в тут же отслужил Литургию.

Хатка, приютившая владыку, была тесная, но молитве было здесь просторно, она всё собою освещала и согревала теплой надеждой. Хозяева дома утешали хорошим отношением, они с любовью поддерживали ссыльных и помогали, чем могли, хотя сами нередко оставались без средств к существованию. Особенно дети привязались к владыке, радостно встречая его со смехом и песнями, когда он возвращался с прогулок. Обитатели дома любили слушать пение во время службы и сами старались научиться церковному канону. Хозяева признавались, что одиннадцать лет не говели, а теперь в первый раз причастились.

Зима прошла в скудости, нищете. Цены на продукты сохранялись высокие из-за разразившегося на юге страны голода: хлеб стоил триста рублей пуд, картошки не достать ни за какие деньги. Анна рисовала и вышивала, а Клавдия продавала ее изделия на местном рынке, на эти небольшие средства и кормились. Денег хватало разве что на просо да чечевицу, иногда удавалось купить несколько мелких рыбешек у местных рыбаков, тогда можно было приготовить наваристую похлебку. Владыка часто отказывался разделить с девушками столь вкусную по тем временам трапезу. Он ссылался на монашеский обет, а сам всё заставлял своих послушниц покушать хорошенько. Из-за сильных снегопадов и ветра почтовое сообщение с Гурьевым было прервано с ноября до мая. Помощь от верных духовных чад Владыки застряла где-то на заснеженных просторах страны. Бывали дни, когда ссыльные оставались совсем без пропитания, заглушая приступы голода кипятком. Сильные стылые ветра выдували из хаты тепло, и ее жителям приходилось постоянно топить печь, чтобы не замерзнуть в зимнюю ночь. И вдруг на праздник иконы Божьей Матери «Живоносный Источник» прибыла телега посылок, сразу двадцать две. Члены большого семейства обрадовались и сухарям, и крупе, а особенно теплым письмам с любовью поддерживавшим дух в этих мрачных условиях. Такое было утешение от Божией Матери.

Летом тысяча девятьсот тридцать третьего года Владыку перевели в Уральск. Скорая сибирская зима показала себя во всей красе: морозы ниже тридцати градусов, метель и снег выстужали маленькую избушку, где обитали скитальцы, а окна покрывались льдом. Было страшно голодно, ссыльные собирали в полях мерзлый капустный лист и рубили в маленькую кадочку, чтобы приготовить жиденький суп. Однако близкие люди не забывали о своем духовном наставнике и поддерживали изгнанников посылками. Ни на минуту не оставлял батюшка своего молитвенного подвига, по установленному им еще в Зырянском крае порядку. Однако страшная болезнь вырвала Серафима из привычного устройства его жизни: поначалу его стали беспокоить боли, которые подолгу не отступали, и он не мог ни есть, ни спать. Вскоре епископ едва мог передвигаться, кожа его приобрела желтоватый цвет, нос заострился, а щёки впали. Батюшка два месяца лежал в горячке, и врач ежедневно предупреждал о возможной его кончине, владыка даже сам себя отпел, предполагая печальный исход болезни. Исцеление пришло неожиданно в день памяти святого Иоанна Тобольского, покровителя Сибири: боль вдруг отступила, через день начал спадать жар, Серафим снова смог понемногу есть, а кожа приобретала естественный оттенок. Через месяц батюшка уже встал на ноги и первым делом собрал людей, дабы послужить благодарственную службу Сибирскому святому.

Владыка писал своим близким: «Свершаю длинный и долгий путь с пересадками, утомительными стоянками. Но весь этот путь от Меленков до Москвы, от Москвы до Алма-Аты, от Алма-Аты до Гурьева на Каспийском море — есть путь длинный и незабвенный. Кратко сказать, что это есть путь чудес от чтения полутораста “Богородице Дево, радуйся! ”. Порой думается, что Господь нарочито и послал меня этим путем, чтобы воочию показать мне, сколь сильна пред Ним молитва Пречистой Его Матери и сколь действенно приносимое Ей с верою Архангельское приветствие “Богородице Дево, радуйся! ”. Верую и исповедую, яко аз познах, как никогда еще на совершаемом мною сейчас пути, все тепло, всю защиту, весь покров чудного приветствия сего “Богородице Дево, радуйся! ” Это воззвание в самых непроходимых местах пролагало мне углаженную дорогу с верными моими спутниками, в безвыходных обстоятельствах давало выход, располагало нерасположенных ко мне, злые сердца неоднократно умягчало, а не смягчавшиеся обжигало и посрамляло. Яко исчезати им, яко дым. Архангельское приветствие “Богородице Дево, радуйся! ” при полной беспомощности подавало неожиданную помощь, и притом с такой стороны, откуда и невозможно было никак ее ожидать. Не говорю уже о внутреннем мире среди бурь, о внутреннем устроении при окружающем неустройстве; сие приветствие архангельское праведно движимый гнев Божий от главы нашей отстраняет и самый приговор Судии Сердцеведца отменяет».

Дмитрия через четыре дня из камеры забрали, и батюшка Серафим снова всецело погрузился в молитву и созерцание божественного провидения. Ничто не могло омрачить возвышенное состояние Владыки, когда он был наедине с собой и с Богом. Тишина - лучший друг молящегося, а одиночество располагало к разговору с небесами. Владыка подолгу стоял на коленях, сложив руки на груди, и тихо шептал заветные слова. Они грели не только душу, но и тело, наполняли его живительной силой и успокаивали, и сразу отступали боли, и недуги на некоторое время оставляли его. Стойкость духа священника поражала даже тюремщиков: далеко не каждый способен найти в себе силы противостоять натиску судьбы, выдерживать её удары, и при этом оставаться верным себе и своим убеждениям. Человек, что сидел за решёткой, казавшийся таким немощным и слабым, проявлял невероятное самоотречение и преданность раз и навсегда выбранному пути. Многие сотрудники омской тюрьмы с уважением и почтением относились к Серафиму, восхищаясь невероятным жизнелюбием серафима, его безграничной любовью к людям и всеобъемлющей добротой.

Подобные настроения среди военных, состоящих на службе у государства, были весьма опасны. Такие личности, как Серафиму порождали у людей сомнения в правильности проводимого государственного курса, а следовательно, и противодействие властям. Беззлобное существование епископа вызывало недоумение в его политической опасности. Начальники, осуществлявшие следствие по делу архиерея, понимали необходимость его скорейшей ликвидации.

Прокурор, наблюдая безмятежное состояние Владыки, велел отправить его в общую камеру и батюшку перевели к совершенно незнакомым, недавно прибывшим заключенным. Тюремщики полагали, что непривычная обстановка и новые люди приведут епископа в замешательство и заставят поникнуть духом. Он оставит свои религиозные замашки, замкнется в себе и потеряет надежду на избавление. Владыка жалел тех, кто не понимал, что его внутренняя сила держится на самом прочном камне всего мироздания – на вере во всеобъемлющую любовь Бога Отца, спасительное воскресение Господа Иисуса Христа, и живительную силу Духа Святаго.

В новых застенках люди только ожидали следствия и не знали своей участи. Владыка вновь наблюдал звериную борьбу за личное пространство, стремление физически сильных узников установить верховенство в камере, упоение лидеров полученной властью. Все ужасы общего существования Владыке пришлось пережить вновь: большая скученность заключенных, антисанитария, бесконечная ругань, слезы отчаяния, людская жестокость. Что необходимо сделать, чтобы человек начал проявлять свои лучшие качества: доброту, терпение, сострадание, смирение? Ведь находясь в крайне тяжелых условиях, в невероятном психическом и нервном напряжении люди усугубляют свое положение неистовой ненавистью друг к другу. И даже здесь, в этих мрачных застенках человек стремится унизить окружающих людей и установить свое верховенство.

В переполненной конуре, где были обновленцы, духовенство, снявшее с себя сан, уголовники, обострилась желчнокаменная болезнь Серафима. Боли стали настолько сильными, что он временами терял сознание, но о врачебной помощи заключенным никто не предоставлял. Однако ещё больнее было наблюдать, как люди, понимая, что им возможно никогда не удастся покинуть эти застенки, что каждую минуту карательная машина вырвет их из нелегкого течения жизни, вдруг теряли свой человеческий облик, впадая в уныние и отчаяние. Жестокость загнанного в ловушку зверя захлестывала заключенных, и они, не отдавая себе отчет в том, что делают, рвали и ломали своих товарищей по несчастью. О молитвах, покаянии и причастии не могло быть и речи, люди в исступлении грызли друг друга, срывая злость и бессилие на более слабых сокамерниках. Отца Серафима не трогали, видя его болезненные мучения, но помочь никто и не пытался, а большинство сокамерников постоянно насмехались над его внешним видом и бесконечной молитвой и слабыми попытками облегчить пребывание в заточении окружающим сокамерникам.

Беспомощного епископа, который не в силах был подняться на ноги, и даже повернуться с боку на бок, оттащили к окну, чтобы он не мешал остальным заключенным. Август давал о себе знать холодной погодой: временами поднимался промозглый ветер, а иногда в окно сквозь неплотные доски захлестывал ледяной дождь. Но свежий холодный воздух, попадавший в камеру через окно, приносил обессиленному Серафиму небольшое облегчение.

Как-то в камере поднялся невероятный шум. Заключенные истошно кричали, вопили, кого-то подзадоривая, смех сменялся стонами и глухими ударами. Когда все успокоились, и жизнь в камере вернулась в привычное русло, несколько узников бросили на пол возле Владыки молодого человека, избитого уголовниками до полусмерти. Очень худой с серым изможденным лицом, парень не мог поднять руки, чтобы вытереть лицо, залитое кровью. Сквозь одежду несчастного по всему телу проступила кровь. Как бы ни было тяжело, Серафим поднялся на трясущиеся ноги и медленно побрел к бочке с водой. Окружающие безучастно наблюдали, как дрожащими руками владыка обтирал язвы избитого человека, подавал ему пить, накладывал мокрую тряпицу на лоб. Спустя сутки молодой человек смог сделать несколько глотков тюремной похлебки, которую с ложечки подавал ему батюшка. Серафим утешал несчастного, не выясняя причину драки, а поддерживал, рассказывая о добрых и светлых людях, переживших самые ужасные жизненные ситуации и поднявшихся из них благодаря Божьей помощи. Ослабленный в своей болезни, священнослужитель хотел дать утешение другим, противоборствуя любовью к ближнему окружавшему его беспощадному миру.

- Батюшка, как же Вы сам больной, ухаживаете за мной? Никто меня не жалеет, а вам-то это зачем надобно? – растрогался бедняга. За то время, что он был в тюрьме, ни разу не приходилось видеть ему сострадание ни к себе, ни к другим.

- Ежели есть душа, которая ещё больше меня страдает, то Господь подкрепляет и окрыляет меня сознанием своей правоты! - отвечал ему Владыка, успокаивая болящего и утирая его слёзы рукавом своей износившейся рясы. – Дитя мое, не падай духом и знай, что Бог не наказывает тебя. Господь благ, милосерд и многомилостив ко всем призывающим Его. А если и наказывает нас иногда, то наказывает благостно, снисходительно и, конечно, для нашей же пользы. Ужасно — иное: если Бог оставит нас, как неизлечимых и неисправимых, и тогда уж, сатана так наказывает и так мучит нас, как уже не Божиих рабов, а как своих холопов. О, да не быть нам оставленными Богом! Любяй наказание, любит чувство: ненавидяй же обличение, безумен. Знай, что Бог тебя любит. Если Бог послал Сына Своего Единородного в этот мир, чтобы Он научил тебя о любви Божией к тебе и вызвал у тебя ответную любовь к Нему и показал тебе путь возвышения к Нему, а затем, в Своей бесконечной любви к тебе, пролил на кресте Свою кровь за тебя, ради искупления тебя от власти греха и смерти, то ужели, после сего, ты дерзнешь говорить о том, что Бог карает тебя?

К началу августа из набитой заключенными зловонной тюремной камеры узников, называемых «политическими», отправили на кирпичный завод, в котором устроили лагерь. Обширные заводские цеха были превращены в камеры для заключенных. Невысокое, длинное здание, сложенное из красного кирпича с двумя рядами окон стояло посреди просторного двора. Видно было. Что здание построено давно, потому, что камень местами начал крошиться, а раствор, скреплявший кладку, выдуло ветрами почти до половины наружного кирпича. Нижний ряд окон был заложен тем же кирпичом и забит листами железа, а верхний закрыт решетками в четыре слоя. По земляному полу бывшего цеха по обжигу кирпича щедро были разбросаны осколки битого камня, весь «опасный» мусор был тщательно убран. Деревянные ворота в торце здания были дополнительно укреплены досками и наглухо закрывались огромным засовом. По стенам висели агитационные плакаты, призывающие двигаться в светлое будущее, бороться с коварными врагами, вступать в гимнастическое общество. Заключенным приходилось размещаться прямо на земляном полу, убирая мелкий кирпич, который жестоко впивался в тело. Ни отопления, ни обогревательных сооружений, ни соломы на бывшем заводе не было, и поэтому спасаться от холода в промозглые августовские ночи приходилось подручными средствами.

Камера была расположена так, что все внешние звуки были в ней отчётливо слышны. Прямо за стенами камеры, куда поместили епископа Серафима, находилось низкое одноэтажное строение, безобидно называвшееся «отделением для допросов». Оттуда раздавались страшные, нечеловеческие крики, беспрерывные звуки ударов, лязганье железа. Из цехов заключенных уводили по одному, иногда по двое. Некоторые узники уже никогда не возвращались в камеру, и о дальнейшей их судьбе уже никто не мог узнать. Обреченники, как называли сами себя обитатели камеры, мало разговаривали между собой, чаще сидели на земляном полу молча, прислонившись к стене или столбу, согнув спину и положив голову на подтянутые к груди колени. Погруженные в свои мысли, люди безучастно наблюдали за сокамерниками, не пытаясь объединиться, найти утешение в совместном общении или просто излить свои переживания товарищам. Унылое и заболевшее отчаянием скопление людей было на руку начальнику тюрьмы, рождая уверенность в своей безнаказанности.

Батюшка Серафим пристально наблюдал за окружающими людьми, стараясь понять чем они могли провиниться перед властями. Приметив одного человека с интеллигентным лицом, священник подсел к нему и обратился с вопросом:

- За какую вину, любезный, тебя арестовали? – батюшка в знак повышенного внимания склонил голову на бок, пытаясь поймать взгляд собеседника и прочитать его сокровенные чувства.

Тот не особенно охотно, но все-таки стал рассказывать:

- Я был избран председателем колхоза. В минувшем году из управления области было разослано указание совершить уборку урожая хлебов в сжатые сроки. Ради этого мы в правлении приняли решение пустить на поля комбайны немного раньше должного времени, а зерно было еще недозревшим. Хлеб убрали, но пока ждали очереди на элеватор, в зерне завелся клещ, Зерно испортилось, и колхоз не выполнил план по хлебозаготовке. По этому случаю меня и трех членов правления обвинили во вредительстве и арестовали. На допросах приписывают антисоветскую деятельность, обвиняют в пособничестве мировому капитализму, в сговоре с троцкистами и вражеской агентурой. Это ли не безумие, какого нельзя себе представить?!

После разговора с председателем колхоза Серафим подошел к молодому парню, сидевшему в молчаливой задумчивости возле столба. Непонимающий взгляд перебегал с предмета на предмет, отражая бешено мечущиеся мысли в его голове. Батюшка задал свой вопрос:

- А тебя за что, молодой человек, арестовали?

Тот уставившись в одну точку, даже не глядя на священника, тихо стал говорить:

- Я в прошлую весну ограбил одну квартиру, взял облигации, и решил их обменять в сберкассе. Тут меня и взяли: опера разослали ориентировки во все сберкассы с номерами облигаций, а кассирша увидела их и позвонила в отделение. Следователь меня долго расспрашивал кто я, откуда приехал в город, знал ли я раньше хозяина квартиры, кто мне помогал, потом он долго писал, и потребовал, чтобы я подписал протокол. Я подписал. Потом меня из одной тюрьмы перевезли в другую. Там следователь спрашивал о каких-то троцкистах, каких-то обществах. Я и духом ничего не знаю, и фамилии, которые мне называли, в первый раз слышу. А они меня давай бить, подписывай, мол, протокол. Я прочитал, а там написано, что я состоял в антисоветской группировке, связанной с иностранными агентами, что я под руководством главарей этой группировки залез в квартиру к председателю исполкома с целью его ликвидации, но того не оказалось дома, и я инсценировал ограбление. Мне и в голову не пришло, что это квартира коммуниста, и убивать я его не собирался. Я говорю им, что это неправда, а они меня бьют, – парень расплакался, в отчаянии стукая головой по столбу.

- Какого ты возраста? — осведомился у него батюшка.

- Да мне только еще семнадцать лет, — ответил парень.

Печальная история юноши вызвала у епископа смешанные чувства. Да, парень не прав и преступление действительно совершил, но наказание понёс несоразмерное. Серафим испытывал особенный трепет к молодым душам, что не зачерствели, не сгорели ещё в горниле этого мира, а посему старался помочь им, наставить на путь к свету, ведь верил, что даже разбойник достоин Царствия Божия. Долго еще беседовал Владыка с молодым человеком и впоследствии часто с ним общался, поддерживая словом и верой.

Примерно, через неделю, после перевода Серафима на новое место пребывания, его вновь вызвали на допрос. Священник попал как раз в то самое «отделение для допроса», которое находилось рядом с камерой. Двое следователей в военной форме, удивительно похожие друг на друга, в суровом, угрожающем молчании листали толстые папки, тихо между собой переговариваясь. Серафим стоял посреди комнаты, смиренно ожидая, когда к нему обратятся. Время шло, а работающие за столом люди, не обращали никакого внимания на присутствие в комнате заключенного. У батюшки было время тщательно рассмотреть окружающую обстановку и присутствующих людей.

Комната мало, чем отличалась от тех допросных камер, где побывал Серафим: все те же серые стены, узкие зарешеченные окна, деревянные стулья и столы, и заветный табурет для узника, крепко прикрученный к полу. Дознаватели были одеты в похожие военные кители защитного цвета. Одинаковые прически и выражения лиц говорили о схожести занятий и единстве взглядов. Всех отличий у двух мужчин было количество звездочек на пагонах и возраст, выдаваемый сединой коротко стриженых волос одного из военных. Стол был занят несколькими внушительными стопками бумаг, часть которых разлетелась по полу. Следственные дела в толстых папках лежали не только на столе, но и в двух углах комнаты, так же сложенные стопкой одно на другое. Несколько карандашей в стеклянном стакане, сточенные почти до половины, едва выглядывали из-за края стакана. Это говорило о том, что хозяевам кабинета приходится много писать. На серой папке под номером один, лежащей на краю стола, поверх вороха бумаг епископ увидел большие буквы «ИПЦ», небрежно начертанные синими чернилами размашистым почерком.

Серафим слышал в вагонах и камерах об этой аббревиатуре. Заключенные священники, делясь между собой своими историями, неоднократно упоминали эти три загадочные буквы. Рассказывали будто бы митрополитом Ленинградским Иосифом, и рядом верующих граждан была создана под покровительством церкви организация «Истинная Православная Церковь», которая настраивала людей против советской власти. Движение, поднятое служителем культа, объединяло разных людей, основной идеологической платформой которых было неприятие политики государства, направленной на разрушение Церкви, насилие над свободой человека, исповедующего религию, и на стремление подчинить Церковь безбожному государству. Принципиальной позицией сторонников движения «иосифлян», ставших затем называться приверженцами ИПЦ, было противление курсу митрополита Московского Сергия, назначенного властями заместителем Патриаршего Местоблюстителя. Он, выступая за легализацию отношений с государством, по мнению некоторых архиереев, священства и мирян, «допустил вмешательство гражданских властей» в дела и прямое порабощение Церкви. Митрополит Сергий настоятельно проводил в жизнь положения Декларации, представленной им властям в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, в которой говорилось: «Мы хотим быть православными и в тоже время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой - наши радости и успехи, а неудачи - наши неудачи. Всякий удар, направленный на Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие, …сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза, не только из страха, но и по совести».

Следует признать, что опубликование «Декларации» стало той точкой отсчета, после которой по всей стране развернулся процесс по переходу на нелегальное положение многих монастырей и приходов. Кроме иосифлянского возникли: даниловский, кирилловский, мечевский и другие группы «непоминающих» на литургии митрополита Сергия и власть. Вся деятельность ИПЦ попадала под статью пятьдесят восемь, пункт десять Уголовного Кодекса СССР, принятого в тысяча девятьсот двадцать шестом году: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений… распространение или хранение литературы того же содержания». А статья пятьдесят восемь, пункт одиннадцать развязывала руки карательным органам в отношении любых неудобных людей, действия которых можно было подвести под следующее определение: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений».

Рассказывали, что очень многих священнослужителей арестовывали по обвинению в содействии организации «Истинная православная церковь». Стержнем дела о Всесоюзном центре «Истинное Православие» являлось утверждение о существовании с конца тысяча девятьсот двадцать седьмого года в Москве нелегального антисоветского политического и идеологического руководящего органа иосифлянского движения во главе с профессорами М. А. Новоселовым, А. Ф. Лосевым и Д. Ф. Егоровым, которые будто бы руководили легальными центрами управления в ряде городов. В следственном деле утверждалось, что «Всесоюзный центр» сумел за короткое время создать свои структуры и филиалы почти на всей территории СССР. Его практическая работа якобы выражалась в организации выступлений, проведении террористических актов, массовых беспорядков, изготовлении и распространении листовок, издание контрреволюционной литературы, пересылке за границу сведений о разгроме Церкви в Советском Союзе. Агитация велась главным образом в деревне, так как ставилась задача борьбы с коллективизацией сельского хозяйства. Вся богослужебная деятельность иосифлян была объявлена антисоветской.

Следователи оторвались от разложенных на столе бумаг. Старший по возрасту и по званию дознаватель дал Серафиму команду сесть на табурет. Епископ с трудом опустился на жесткую поверхность. Встав из-за стола, чекист подошел к Владыке очень близко, поставил ногу на перекладину табурета и, опершись локтем на колено, навис на батюшкой:

- Мы все-таки считаем, гражданин Звездинский, что вы должны нам помочь, – начал следователь свою работу. - Вот вам бумага, вот карандаш, напишите все, что вы знаете о ваших знакомых, причастных к антисоветской организации «Истинная Православная Церковь», о руководителях различных ложных религиозных организаций, подчиняющихся ИПЦ, о разлагающей деятельности духовных лиц, - старший чекист говорил резко, отрывисто, четко, словно отдавал военные приказы.

Серафим долго сидел в раздумьях над листом бумаги: он не знал о чем писать, не хотелось задеть нечаянной фразой каких-либо персон и подставить их под арест. Священник помыслить себе не мог, что те люди, которых он прекрасно знал, как верных христиан, радетелей за веру и подвижников православия, могут пойти по пути разрушения и раскола общества, выбрав своим оружием христианское учение. Не могли наставники человеческих душ и руководители человеческих судеб тратить свои силы на создание мелких организаций для пустой никчемной деятельности. Всех их объединяли куда более высокие цели и более значимая деятельность. Батюшка написал, что для него только одна церковь истинная - это Русская Православная Церковь, что лично не знаком ни с какими руководителями никаких организаций, об «Истинной Православной Церкви» знает только по слухам, все полномочия с себя давно сложил и с тех пор потерял связь с руководителями церкви, в организациях не состоял.

Сочинение получилось коротким, без лишних ярких красок и сильных эмоций. Владыка был из тех немногих священников, для кого курс государства был лишь частью мирской суеты. Он никогда не встревал в политические распри и игрища, не стремился к высоким постам, его не волновало, кто стоит у власти, ибо единственным властелином на небе и на земле был и есть лишь Господь, и иного епископ не признавал. Его счастье - служить Богу, учить вере свой приход и нести в мир Христову любовь. Призрачная борьба за столь же призрачные идеалы никогда не прельщала его.

- Что вы тут написали заметку для стенгазеты? – возмущенно проговорил следователь, почти срываясь на крик. - Вы напишите нам про вредителей, про контрреволюционные действия, про сговор церковников! – начал злиться офицер, исправляя то, что было написано епископом. Он нервно перечеркивал слова, дописывал фразы, вставлял имена. Закончив исправлять показания священника, офицер бросил перед ним листок и приказал переписать записи своей рукой и подписать новые показания. Но Серафим категорически отказался подписывать предложенный документ, ему и в голову не приходило связывать свои мытарства, общение с духовными чадами, служителями церкви с подготовкой государственного переворота.

При допросе заключенных следователь имел всего одну задачу - получить от обвиняемого признательные показания. Следственная практика в Омске в те годы ничем не отличалась от общепринятой в системе ОГПУ. Генеральным прокурором СССР А. Вышинским был сформулирован тезис о том, что признание обвиняемым своей вины является главным доказательством его преступления. Если человека арестовывали независимо от группы обвиняемых по какому-либо делу, он сам должен был проявить фантазию и дать показания. Некоторые следователи заранее расписывали показания и требовали от подследственных только подписать их.

Дознаватели не были ограничены в выборе форм добывания показаний, всё зависело только от их фантазии. У некоторых она была весьма изобретательной. В работе с арестованными применялись избиения, угрозы, издевательство, допрос «стойка», непрерывный допрос, фальсификация материалов, аресты и допросы близких людей, долгое пребывание в карцере, игра в " доброго и злого следователя", инсценировки расстрела. Впрочем, в большинстве случае дело ограничивалось регулярными избиениями до тех пор, пока заключённый не сдавался и не подписывал признательные показания. Как правило, узники подчинялись требованиям уже после непродолжительного избиения и подписывали любые признания, надеясь, что на суде они откажутся от ложных показаний и расскажут партийным товарищам всю правду об избиениях. Во многих случаях не требовалось и этого. Когда на допрос приводили простых заключенных: колхозников, рабочих, среди которых было много малограмотных людей, следователям ничего не стоило ввести их в заблуждение и обманом добиться подписи на показаниях. Как правило, заключенным обещали, что если те подпишут бумагу, то тут же будут отпущены домой. Едва несчастный арестант начинал «давать» нужные следователю показания, его участь сразу же смягчалась. Его больше не били, напротив, могли улучшить его условия содержания в тюрьме. Почти всегда следователи обещали сохранить жизнь в случае признательных показаний, но это была самая жестокая уловка дознавателей. В действительности сразу же после соблюдения всех формальностей с показаниями они теряли интерес к заключённому и забывали о его существовании. Да и в любом случае они никак не могли повлиять на приговор тройки.

Тишину прорезал низкий голос, эхом прокатившийся по помещению:

- Вы признаете, что возглавляли антисоветскую организацию Союз Животворящего Креста? - спросил широкоплечий, крепкого телосложения мужчина с почти лысой головой и гладко выбритыми щеками. Он был значительно моложе первого чекиста, но такой же острый и твердый взгляд слегка прищуренных глаз, волевые черты лица, прямые поджатые губы делали его невероятно похожим на своего товарища. – Вы призывали участников этой организации выступать против советской власти? – молодой дознаватель пристально в упор смотрел на Серафима. Батюшка помолчал несколько минут, подбирая слова, желая правильно, как можно более четко выразить свои мысли. Он не хотел, чтобы высказанная им информация имела двоякий смысл и вызвала неверное понимание произнесенных им слов. Молчание епископа следователями была воспринята, как нежелание давать показания, и старший по званию чекист уже широко расставил ноги и сжал кулаки.

- Любезные братья мои, - обратился к следователям Серафим. - Во время всеобщей озлобленности, жестокости и братоубийства целью Союза Животворящего Креста Господня было служить Христу, и во Христе, и ради Христа ближнему. Своими делами во имя Христа верующие лишь пытались умягчить сердца людей. Члены Союза Животворящего Креста Господня взяли шефство над городскими приютами для беспризорников, помогали нищим, старикам и вдовам пережить лихую годину голодных лет, обучали детей грамоте и Закону Божию. В чем же мы выступили против советской власти? – улыбнулся батюшка, чем, очевидно, сильно разозлил молодого дознавателя.

- Обращайтесь к офицерам соответствующим образом гражданин Звездинский! - на миг лицо старшего допрашивающего нервно дёрнулось. Второй следователь, пока мало разговаривающий, скорее всего, совсем неопытный в делах дознания, писавший протокол допроса поднял голову и несколько удивленно посмотрел на Серафима. - Как Вы объясните тот факт, что члены дмитровской организации Союз Животворящего Креста поддерживали с Вами регулярную связь? - задал следующий вопрос старый чекист. Он быстро ходил по кабинету, стараясь успокоиться, но это движение возымело совершенно противоположный эффект, и приводило настроение дознавателя к раздраженному состоянию.

- Духовные чада всегда просили моей помощи и совета в делах веры и христианского жительства. – Серафим уже понял, что раздражать дознавателей своими правдивыми рассказами не стоит, доброе обращение к ним приводило в бешенство обоих чекистов. Они явно были настроены на жесткий разговор и едва сдерживали свои негативные эмоции.

- В своих письмах от тысяча девятьсот двадцать третьего года Вы призываете своих сторонников держаться вместе, таким образом, склоняя их не отстраняться от существующей организации Союз Животворящего Креста. Кто в этот период осуществлял руководство данной организацией и приводил в жизнь Ваши настоятельные рекомендации? - чекисты видимо избрали тактику «злой и добрый следователь», поскольку более старший военный разговаривал с епископом резко, почти грубо, постоянно нависая над головой священника и делая вид, что сдерживается, чтобы не ударить его. Молодой его товарищ, наоборот вел себя спокойно, говорил тише и более вежливо, из-за стола не поднимался, смотрел на подследственного мягче, выражая заинтересованность в дальнейшей судьбе узника.

Серафим терпеливо отражал натиски со стороны «злого» следователя:

- Союз Животворящего Креста Господня – абсолютно свободное объединение верующих людей, желающих помогать друг другу и обездоленным людям, исполняя Заповеди Христовы. Никто не принуждал вступать в этот союз и не запрещал из него выходить. В нем не велся учет членов, не платились взносы, не было членских билетов, - эти очень колкие слова зажгли в глазах допрашивающего недобрый огонь, лицо перекосила ядовитая гримаса. - Верующие просто приходили и помогали нуждающимся. В эти тяжелые времена естественно для человека искать помощи и поддержки у других людей. Вместе легче выживать, - священник опустил голову, утомленный этой невидимой глазу борьбой взглядов и эмоций.

- Вы хотите сказать, что советская власть не заботится о своих гражданах и им приходится выживать? – седой мужчина в форме, теряя терпение и повышая голос. Он нервно задвигался вокруг табурета, на котором сидел заключенный.

- Я говорю о выживании христиан в мире соблазна и греха, а не о физическом существовании в окружающем пространстве - терпеливо разъяснял Серафим, но теперь он уже не понимал, как нужно говорить, чтобы его слова поняли правильно и не посчитали высказанные им мысли антисоветской пропагандой.

- Нам известны факты сокрытия Вами от советской власти церковных ценностей. Укажите места хранения укрытых Вами вещей культового назначения, - продолжал напористо выявлять преступные намерения узника седой дознаватель.

- Под моим руководством были укрыты чудотворные иконы Чудова монастыря и мощи святителя Алексия. Во время обстрела Кремля в октябре тысяча девятьсот семнадцатого года они были перенесены в пещерную церковь, - спокойно проговорил архиерей, не считая свои действия преступлением, поскольку это было время безвластия и борьбы различных группировок за влияние на общество.

- А как Вы объясните тот факт, что за отказ помогать вашей организации укрывать церковные ценности был убит фельдшер ивановской больницы Есений Плеханов, - почти крикнул, отошедший к окну «злой» чекист.

На минуту батюшка растерялся. Какие ценности он мог передать на хранение, если всех богатств у него было икона с ликом Серафима Саровского, подаренная в юности в знак чудесного исцеления от смертельной болезни, да образ Пресвятой Богородицы. Серафим судорожно пытался вспомнить, о ком же шла речь.

- Я помню, что лет пять назад, когда меня арестовали и везли в Москву из Меленков, в поездку ивановская больница отправила фельдшера для моего сопровождения, поскольку здоровье мое сильно подводило. Начальство боялось, что меня до Москвы не довезут. Он рассказывал о своей семье, про дом… Я отдал ему икону и мощи Преподобного Серафима Саровского, мы расстались на Лубянке, но что с ним стало, я не знаю.

- Ваши сторонники устроили фельдшеру несчастный случай на лесопилке за то, что он отказался передать им Ваше послание и участвовать в сговоре против советской власти, - следователь потрясал перед глазами Серафима протоколом свидетельских показаний, и угрожающе хмурился.

- В следственном деле указано, - продолжал допрос старый чекист, водя плацем по страницам следственного дела, - Что вы регулярно подстрекали советских граждан вступать в Вашу организацию и выполнять Ваши поручения. Везде, где бы Вы не находились: в Среднем Кольеле, Меленках, Ишиме, Вы собирали вокруг себя слабых и морально неустойчивых людей, чтобы вербовать их. Нас интересуют имена руководящих работников советских структур, которые подверглись Вашему воздействию. – Следователь помолчал. - Нам известно, что в Ишиме первый секретарь комитета партии не раз посещал ваш дом. С какой целью государственный служащий бывал у Вас в гостях?

Серафим долго молчал, опустив в пол глаза. Лицо старого следователя налилось багрянцем, желваки играли на его скулах, и чем дольше молчал епископ, тем сильнее сжимал кулаки мужчина. Наконец, потеряв терпение, он в бешенстве подскочил и ударил священника по лицу:

- Отвечай! – человек в военной форме быстрыми шагами мерил допросную их угла в угол, прерывистое дыхание выдавало злость и нетерпение. Молодой его товарищ укоризненно смотрел на священника, его лицо выражало сожаление о произошедшем инциденте, он окликнул старшего офицера по имени отчеству, и оперуполномоченный опустился на стул.

- Вы не правы Николай Иванович, - вступил в разговор молодой чекист, нарочито спокойным голосом медленно и распевно произнося слова. За все время допроса он ни разу не поднялся из-за стола и наблюдал за происходящим со стороны, редко вклиниваясь в процесс допроса. Батюшка испытывал к нему некоторую симпатию, полагая, что его спокойное поведение есть черта характера. – Отказываясь сотрудничать со следствием, Вы навлекаете на себя опасность получить более строгий приговор суда, чем Вы этого заслуживаете. Я советую Вам напрячь свою память, и вспомнить с кем Вы общались в последнее время. Если Вам тяжело, я могу напомнить – пропел чекист, поднося к глазам несколько листов, вынутых из следственного дела Серафима.

- Я не знаю, что вам ответить, - спокойно произнес епископ. - Ко мне постоянно приходят люди, рассказывают, советуются, а я фамилий не спрашиваю, мне достаточно имени человека, чтобы о нем помолиться.

- Ну, что ж, гражданин Звездинский, - старый дознаватель резко поднялся, с места, так что перевернулся стул, на котором он сидел. - Предлагаю Вам подумать над заданными вопросами в тишине и назвать следствию Ваших соучастников в антисоветских организациях и места расположения руководящих центров. – Представитель Фемиды вышел, громко хлопнув металлической дверью, которая ответила продолжительным гудением, а за столом остался молодой сотрудник следственного отдела.

Батюшка продолжал сидеть на табурете, сложив руки на коленях, как того требовали правила поведения заключенных на допросе. Конвой не вызвали, в камеру не сопроводили, и создавалось впечатление, что коронеры забыли про священника, словно он растворился в допросной комнате. Следователь, расположившись на стуле, задремал, потом проснулся, закурил, полистал папки, лежащие на столе, что-то записал в свой планшет, начал насвистывать модную мелодию. Словом, офицер вел себя так, как будто он находился в комнате один. А Серафим, все это время сидя на табурете, не мог даже встать, чтобы размять затекшее тело. Его движения ограничивались крышкой табурета. Священник мог позволить себе слегка повернуться то в один бок, то в другой, покрутить головой, разогнуть ноги в коленях. Такое ограниченное движение было непривычно для епископа. Продолжительные Литургии приучили его долго стоять и много двигаться, поэтому тело сразу заныло, спину сильно свело, тянуло поясницу, а ноги онемели так, что батюшка перестал чувствовать пальцы.

Сначала у Серафима возникло недоуменное удивление в происходившей ситуации. Первое время епископ испытывал чрезвычайное напряжение, полагая, что его вот-вот начнут избивать. Но, минуты сливались в часы, тени перемещались по полу, а его не трогали, словно забыли о существовании узника. Серафим молчал и молился, перебирая в памяти тропари, акафисты, величания. Батюшка беседовал с пророками и святыми, вспоминая их поучения и рассуждая о перипетиях земного существования. Мысли неспешно текли, обращаясь к небесным высотам, и, в какой-то момент стали складываться в стройный порядок, и, возможно, рождался новый Акафист. В жизни Серафима так уже было, когда он отбывал заключение в Бутырской тюрьме. После бессонной ночи, проведенной в молитвах, слова произносимые архиереем вдруг выстроились в определенный порядок. Так батюшке был явлен Акафист Страждущему Христу Спасителю: «В несении креста спасительнаго, десницею Твоею мне ниспосланнаго, укрепи мене, вконец изнемогающаго». К сожалению, мысли Владыки были прерваны новым витком, который делала дознавательная машина.

Дверь отворилась, и в комнату вошел незнакомый Серафиму сотрудник, а следователь, ведущий его дело, вышел за дверь, и снова тишина, посвистывание следователя, погружение в дремоту, рассматривание бумаг. Батюшка не прерывался в своей молитве, терпеливо перенося неподвижное сидение на табурете. Начала кружиться голова, глаза закрывались, мысли стали путаться, дыхание сбивалось, к горлу подступал комок, который никак не получалось проглотить. Как только Серафим пытался смежить веки, сотрудник ОГПУ начинал кашлять, расхаживать по комнате, и приходилось усилием воли открывать глаза. Прошло еще много времени, в дверь вошел старый офицер, проводивший допрос.

- Ну, что, гражданин Звездинский, - наклонился над батюшкой следователь, - Вы готовы сотрудничать со следствием? – темные глаза чекиста впились в священника, и, казалось, что этот взгляд сейчас выжжет глаза епископа. Получив ответ, что Серафим не знает, какую информацию от него ждут, вышел, и все повторилось сначала. Следователь регулярно заходил в комнату с одним и тем же вопросом, а получая неизменный ответ, покидал обитателей комнаты.

Длительные допросы, более тридцати шести часов подряд, были обычной практикой в системе дознавания ОГПУ. Подследственных доводили до галлюцинаций, не давая закрыть глаза, постоянно приковывая внимание заключенных к вопросу следователя. Давали пить воду, но не кормили, да и не хотелось есть, потому что постоянно тошнило от нервного напряжения. Встать и пройтись было запрещено, разговаривать с другими сотрудниками следственного отдела, кроме основного дознавателя запрещено, задавать вопросы не относящиеся к теме допроса запрещено. По распорядку тюрьмы подследственного выводили в уборную, но в сопровождении чекиста, заключенный открывал дверь в кабину, а сопровождающий наблюдал за всеми движениями человека. Такая процедура выглядела крайне унизительно, и возвращаться к ней снова узники уже не хотели

Потеряв счет времени, изнемогая от усталости, Серафим почувствовал, как мысли расплываются в несвязный набор слов, сознание путается, в глазах потемнело, и священник утратил связь с реальностью. Позвали врача, который привел узника в чувство и сказал, что можно продолжать допрос. Второй обморок был продолжительнее и тяжелее, и батюшку сопроводили в камеру, бросив на земляной пол.

Серафим не знал, сколько времени он провел на допросе, сколько пролежал в беспамятстве на холодном полу, прямо на битом кирпиче. День и ночь слились в один серый поток, который водоворотом тянул за собой в мутное, беспросветное существование. Сколько батюшка приходил в чувство, неизвестно, ни один из его соузников не попытался подойти к священнику и оказать ему помощь. Открыв глаза, Серафим увидел сквозь оконные решетки светлое небо и луч солнца, гревший его руки. Наконец к батюшке вернулись ощущения, и первое, что он почувствовал – колючий холод, пробиравший до самых костей. Возможно, именно ледяной воздух августовской ночи привел Серафима в сознание. Он поднялся и сел: «Благодарю тя, Господи Боже наш, о всех благодеяниях Твоих…».

Но долго епископу отдыхать не дали, через сутки, после того, как он пришел в себя, его опять взяли на допрос. Самостоятельно двигаться Серафим уже не мог: ноги отказывались слушаться, и никакие требования и побои со стороны конвоиров не могли поднять батюшку с пола. Пришлось охранникам вести заключенного под руки до самой злополучной табуретки.

На сей раз, в комнате находился только молодой дознаватель, ведущий дело Николая Ивановича Звездинского, епископа дмитровкого Серафима.

- Наш сотрудник сообщает, - начал допрос следователь, - что Вы поддерживали деятельность так называемого «Уральского повстанческого штаба», объединявшего правых, троцкистов, эсеров и церковников. Штаб разделил территорию Урала и близлежащих территорий на повстанческие округа, которые, в свою очередь, делились на роты и взводы. Руководство церковниками в повстанческих округах осуществляли авторитетные священники и благочинные, чаще всего из числа высланных из Москвы и Московской области. В докладной записке о деятельности вскрытого «Уральского повстанческого штаба» говорится, что по директиве Московского объединенного церковно-политического центра Уральская контрреволюционная организация церковников развила активную террористическую, повстанческую и шпионскую деятельность. Отмечается также, что руководством организации церковников на Урале был разработан подробный план совершения диверсий в случае военного столкновения СССР с капиталистическими державами. Далее в документе говорится, что священнослужители различных религиозных ориентаций создали в подчиненных им приходах первичные повстанческие ячейки во главе с приходскими священниками, вовлекая в них кулацко-белогвардейские элементы и даже сектантов. Для координации церковной повстанческой деятельности был создан «духовный совет» из представителей различных христианских ориентаций в составе двадцати человек. Руководители церковного подполья тесно связаны с иностранными разведками и проводили активную шпионско-диверсионную деятельность. Вот Ваши показания, допишите имена Ваших соучастников и подпишите их.

Серафим не шевельнулся и не взял в руки перо, опустив голову на грудь он разглядывал доски пола и упорно молчал. Внутри поднимался протест против такого чудовищного обмана и невообразимого навета: страшно было подумать скольких людей искалечит карательный механизм, основываясь на таких «показаниях». И снова очень длительный допрос, не то тоже тридцать шесть часов, не то около того. Физические мучения стирали грань между реальностью и беспамятством, и, в конце концов, уже невозможно было различить явь, сон, галлюцинации или всё происходящее вокруг - агония умирающего разума.

Следователь долго убеждал епископа и разъяснял важность ликвидации антисоветскиой организации, приводил факты существования заговора, указанные другими священниками и секретными агентами. Однако, не добившись от Серафима, нужных действий решил запугать его, показав личное участие священника в этом страшном деле. Офицер взял со стола несколько листов бумаги, исписанных аккуратным плотным почерком, и произнес медленно, четко проговаривая слова. Он хотел, чтобы смысл документа. Который чекист держал в руках, в полном объеме дошел до священника:

- Сотрудник секретного отдела ОГПУ предоставил нам докладную записку по результатам расследования Вашей деятельности, - сообщил следователь. - Епископ Звездинский – непримиримый противник советской власти. Он считает таковую вредоносной системой, калечащей людей, противоестественной человеческому обществу. Он категорически не принимает жизнь и работу на благо советского общества в сплоченном коллективе трудящихся, придерживаясь психологии единоличного деятеля, который оказывает большое, но тлетворное влияние на людей. Опираясь на свои ложные взгляды, выработанные на основе христианского религиозного учения, епископ Звездинский внушает гражданам, обращающимся к нему за советом, необходимость отвернуться от советской реальности и всецело посвятить себя призрачным стремлениям. Так, поддавшиеся его внушениям послушницы Анна Патрикеева и Клавдия Ляшкевич стали его личными служанками, обманутые обещанием «царствия Божьего» после смерти. Гражданин Звездинский, пользуясь доверием и расположением девушек, эксплуатировал их, не оплачивая выполненный труд. Будучи образованным человеком, он ни коим образом не желает нести государственную службу, которая предлагалась ему членами партии и ОГПУ. – холодный голос отражался в каменных стенах комнаты и отдавался эхом в мыслях Серафима. - Занимая высокий пост в церковной организации, епископ Звездинский угнетал простых верующих, монахов и других служителей церкви. Он распределял руководящие посты во вверенной ему в управление епархии среди своих друзей и родственников, игнорируя волю и желание простого народа. Звездинский втирался в доверие к простым труженикам, и заставлял их содержать в ссылке его и других ссыльных священников. Верующие люди, опьяненные лживыми словами Звездинского о необходимости помогать нуждающимся, движимые добрыми чувствами, отправляли Звездинскому продукты, письма, вещи и деньги.

Серафим растерянно смотрел перед собой, недоумевая, когда он совершил все эти злодеяния. Он не сразу понял, о каком сотруднике шла речь, но постепенно в его сознании всплыли картины последних разговоров с недавним сокамерником, Дмитрием. Священник невероятно был удивлен цинизму, подлости, безнравственности бывшего товарища по несчастью. Ох, и вывернул же он слова епископа! Можно ли было предположить, что так будут восприняты те милые сердцу истории, которыми поделился батюшка с умным и внимательным сокамерником. Пользуясь доверчивостью и бесхитростным нравом священника, Дмитрий повернул полученную информацию в выгодном для себя свете. Как больно стало душе после такого неправедного навета, но, усмирив свои бурлящие чувства, Серафим простил Дмитрия. «Я не имею права осуждать этого человека, - размышлял батюшка, - я сотворил великое множество грехов, раз появился на свет этот пасквиль, и не стоит присоединять к ним еще и грех осуждения. Кто я есть, чтобы давать оценку поступкам другого человека, чтобы придумывать ему наказание, требовать справедливого возмездия. Осуждение порождает гнев, потому что мы возмущены бесчестностью, проявленной по отношению к нам. Осуждая, мы считаем другого человека хуже себя, чем порождаем грех самомнения, самовозвышения, гордыни. «Не судите, да не судимы будете, - сказано Спасителем нашим Иисусом Христом, - что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь». Любой человек грешен, и как можно возмущаться чужими проступками, когда ты сам бесконечно оступаешься. Спаситель проявил величайшую любовь к людям, простив своих истязателей, и мне великогрешному должно поступать так же. Прости им Господи».

Когда Серафим вернулся в камеру, была уже глубокая ночь, чувство подавленности и полного безразличия к происходящему, да и к будущему тоже, захватило все естество священнослужителя. Душу, как будто опустошили до капли, не оставив никаких чувств, переживаний и красок - только серая пелена бесчувственности и безнадежности. Серафим опустился на землю и заплакал, смывая слезами прилипшую грязь допроса. Этот каземат грезился настоящим царствием врага человеческого рода – Сатаны. Людей, словно дергают за невидимые ниточки, заставляя творить черные поступки, внушаемые отцом греха. Человеку дана воля для определения своих поступков, для выбора пути, и почему-то он склоняется в сторону, противоположную Богу. Люди словно забыли, что рядом с ними существуют светлые и добрые силы, что жизнь - это путь любви, в конце которого человека ожидают Царские врата, войти в которые сможет только чистый душой путник. За этими рассуждениями Серафим не заметил, как посерело небо в предрассветным ожидании.

Уже под утро в камеру вернулся с допроса еще один узник. Его, так же как и Серафима приволокли под руки охранники и бросили на пол. Весь следующий день мужчина не поднимался с земли, лежа на спине и глядя прямо вверх перед собой стеклянными глазами. Он не реагировал на окрики заключенных, на то, что его пытались подвинуть или повернуть, что люди ходили, переступая через его ноги или голову. Лишь поздно вечером он поднялся на ноги и стал ходить по камере. Все узники уже спали, а несчастный то бродил среди спящих на земле людей, то подолгу стоял, оглядываясь кругом. Потом он отошел к стене в темное пространство, куда совершенно не попадал свет.

Серафим, продолжительное время наблюдал за узником и заподозрил неладное, когда тот скрылся из виду. Батюшка поднялся и, передвигаясь с усилием, стал искать своего исчезнувшего сокамерника. Епископ был в смятении, когда увидел мужчину висящим возле стены на своей арестантской рубашке, одним рукавом обвитую вокруг шеи, другим - привязанную за скобу на стене. Ноги несчастного были согнуты в коленях, а тело судорожно подергивалось. Серафим бросился к соузнику, схватил его за руки, чтобы ослабить натяжение петли и сорвал удавку с шеи. Спустя некоторое время самоубийца пришел в себя:

- Что ты сделал? Мне все равно не жить, так лучше сразу умереть, чем ждать, когда за тобой придут и сходить с ума от страха каждый раз, когда появляется охранник, - шептал обреченный.

- Дитя мое, что же ты обрекаешь себя на погибель? Что же ты на радость врагу рода человеческого душу свою ввергаешь во тьму? – терпеливо произнес батюшка.

- Какой враг? Какая душа? Я умираю каждый день и каждую минуту! Я хочу, чтобы это все закончилось, - пытался крикнуть несчастный, но у него получалось лишь хрипло шептать. Его душили слёзы и кашель, судорожно вцепившись пальцами в волосы, он с силой сжимал их, а в момент, когда рыдания рвались из груди так, что их было не удержать, бедняга вырывал пряди из своей головы, которые оставались у него в руках.

- Друг мой, ты не постиг еще глубочайшего смысла жизни. Ты не веришь в жизнь иную, и все твои мучения начинаются с этого. Бог любит всех людей, и каждому человеку Он дает то, что может помочь ему спастись, так радуйся тому, что посылает тебе Творец. Как только ты начнешь веровать в Бога, и будешь стремиться в вечную жизнь, так сразу же придут божественное утешение с Благодатью Божией. Если веруешь в Бога и будущую жизнь, то понимаешь, что эта временная жизнь суетна, скорбна и жестока. Мы не должны идти на поводу у этой жизни, поддаваться этим, земным обстоятельствам, а необходимо приготовиться, чтобы, когда Бог призовет нас, уйти со спокойной совестью, воспарить ко Христу и быть с Ним всегда. В этой жизни каждый из нас подвергается испытаниям: соответствует ли он тому, чего требует Бог. Стремление воссоединиться с Богом есть безудержная отвага, духовная высота. Вот я утешаю тебя, а ты думаешь, что я со своими наставлениями не смогу изменить настоящего и освободить тебя от мучений. Если ты не уловишь глубочайший смысл жизни, то тебе действительно ничто не сможет помочь и ничто не избавит тебя от сомнений и страхов. Ты должен понять, что за это попущенное Богом мучение ты, если не будешь роптать, и со смирением обратишься к нему с молитвой, получишь в иной жизни милость, куда большую, чем могут тебе дать здесь на земле люди, обличенные властью. Радуйся, потому что Бог посылает испытания тем, кого любит и кому уготовано место подле Христа, ведь мы с тобой идем его путем и несем его крест. Мы должны говорить: «Благодарю Тебя, Боже мой, за то, что ты посылаешь мне испытания». Если ты не уловишь глубочайший смысл жизни, то так и будешь отчаиваться, впадая в еще больше грехи, не видя спасения, и дойдешь до самого страшного греха - убийства.

Долго еще беседовали батюшка и его вновь обретенный духовный сын. Их общение прервала команда охранника: «Подъем! ». Но в последствии, каждую свободную минуту Серафим и его новый знакомый не упускали возможности общаться. Когда батюшка погружался в молитву, мужчина старался присоединиться к епископу, и один из великого числа заключенных в этой камере людей исповедался священнику.

Серафим, общаясь с людьми, наблюдая за своими товарищами по несчастью, читал в глазах заключенных недоумение и страх: «Почему я? Чем я заслужил смерть? ». Страшно было от того, сколько людей подвергалось бессмысленным мучениям и напрасной смерти, сколько людей сделались заложниками неуемного желания группы лиц иметь власть. Чтобы поставить под контроль волю и разум человека, рвущиеся к могуществу индивиды, стремились выжечь Бога из сознания человека, стремясь занять его место. Однако и «массы», как стали называть людей нынешние правители, невероятно быстро заменили в душе любовь к Богу на обожание и преданность извращенной системе.

- То ли это особенность нашего времени, - батюшка поил из железной кружки сокамерника, приведенного с допроса, - но смерти что-то за последние годы стало очень много. Особенно много стало смерти насильственной, внезапной и нежданной. Если уход из жизни по старости и болезни воспринимается нами, как нечто закономерное, с чем можно смириться, то смерть внезапная, особенно насильственная, даже незнакомых нам людей, выглядит противоестественной и непостижимой. Никто из нас не может гарантировать себе рассвет следующего дня. Смерть беспристрастно, не считаясь с планами людей на жизнь, не жалея юности и красоты, совершает жатву свою, порождая страх. Еще хуже, что люди, уподобляя себя Богу, стремясь установить свое превосходство, используют смерть для уничтожения себе подобных. Наличие в нас бессмертной души дает еще в детстве ощущение, что мы будем жить всегда. Это ощущение намного больше знания о том, что настанет когда-нибудь момент и нашего расставанья с земной жизнью. И поэтому, когда мы сталкиваемся со смертью не по воле Бога, а по чьему-то безрассудному желанию теряется это благостное ощущение вечной жизни. Только опора на помощь Божию и молитва возвращают нас к уверенности в бесконечности человеческого существования. Ведь молитва – это время Божиего благоволения к нам. Мы можем жалеть, о потраченном времени на праздные и земные вещи, но только не о молитве. В молитве гарантом нашей уверенности в будущем выступает Сам Владыка нашей жизни – Бог. Переживая за совершающиеся жестокости с людьми, мы можем найти утешение в словах Господа: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить».

Батюшка еще не знал, насколько его слова о суетности мира и стремлении людей уничтожать себе подобных окажутся прозорливыми. Тридцать первого июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года председателем Народного комиссариата внутренних дел СССР Николаем Ежовым был подписан приказ за номером четыреста сорок семь «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» в котором определялась задача разгрома «врагов советской власти» в самые кратчайшие сроки. Согласно этому приказу были определены полномочия и состав «оперативных троек» по ускоренному рассмотрению дел такого рода. В состав «тройки» обычно входили: председатель — местный начальник НКВД, и члены — местные прокурор и первый секретарь областного, краевого или республиканского комитета коммунистической партии.

Приговоры «судом» выносились заочно, то есть без присутствия обвиняемого, а также без участия защиты и обвинения, обжалованию такие приговоры не подлежали. Специально указывалось, что приговоры к расстрелу должны приводиться в исполнение с обязательным полным сохранением в тайне времени и места расстрела. Правительство приняло постановление, в котором следственным органам разрешалось вести дела обвиняемых ускоренным порядком, судебным органам запрещалось задерживать исполнение приговоров о расстреле из-за ходатайств о помиловании, а органам внутренних дел предписывалось расстреливать преступников немедленно после вынесения приговора.

Двадцать третьего августа тысяча девятьсот тридцать седьмого года тройка при Управлении НКВД по Омской области приговорила епископа Серафима (Звездинского) к расстрелу. На протоколе суда размашистым почерком была выведена резолюция: «Чрезвычайно опасен. Первая категория. Расстрел».

В эту ночь Владыка не спал. Почему-то не спалось, не покидала тревога, и предчувствие какого-то важного события. Полная луна поднялась в зените, и её бледный свет проникал сквозь маленькие высокие окна второго этажа. Он размышлял о своей жизни, своей судьбе: все ли его решения были правильными, не обидел ли он кого, достаточно ли сделал, чтобы быть достойным имени Христа? Эти вопросы терзали уже немолодую душу. Так хотелось увидеть отца, поговорить с ним, услышать его подтрунивания и шутки. Сердце сжалось от невыносимой грусти и боли, как тогда при разлуке в далеком тысяча девятьсот шестом году. Отец провожал Николу на станции Поваровка, куда Коля не раз приезжал в санаторий повидать больного священника Иоанна. Из экипажа он долго видел представительную фигуру отца в белом подряснике, который, опершись на пастырский посох, прощальным взором смотрел на сына. Больше Никола с отцом не разговаривал, потому что протоиерей Иоанн вскоре уже не поднимался с постели. Отец тихо лежал на одре болезни, не говорил, почти постоянно спал, а дети по очереди дежурили возле больного. Протоиерей Иоанн отошел к Богу в крещенский сочельник тысяча девятьсот восьмого года с первым ударом колокола, который звал прихожан на праздничную службу. Прощаясь с отцом, Николай сказал: «До свиданья, папа. Не прощаюсь надолго, не навеки разлучаюсь, но как разлучался временами, когда ты был на лечении или я уезжал в Академию, и снова виделись. Так и теперь: до свиданья, увидимся… До “увидимся” в невечернем дни Царствия Божия».

Серафиму вдруг стало тепло в эту холодную августовскую ночь, будто его обнял отец, согревая и оберегая от несчастий. Сердце наполнилось светлой любовью, словно мама коснулась его губами. Он счастливо улыбался, блаженно прикрыв глаза, и наслаждаясь этим теплым покоем. В камере кто-то надрывно застонал, вырвав батюшку из радужных грез. Владыка обвел камеру взглядом, заключенные спали, беспокойно ворочаясь, заново переживая во сне свои дневные злоключения. Плотный лунный луч проник в камеру, как светлая дорожка, которая приглашала уйти из этого места. И вдруг батюшка увидел в неясном лунном свете согбенную фигуру старца Серафима, который улыбался епископу. Святой не раз являлся своему последователю в те мгновения, когда его судьба делала крутой поворот в своем русле. Священник понял, что сегодня он за руку с преподобным отправиться туда, куда долгие годы стремилась душа монаха. В сердце Серафима не было страха, он чувствовал, что его злоключения скоро закончатся, и не будет больше голода, боли, душных камер, допросов... ничего этого не будет. Он сможет, наконец, обрести покой. Епископ встал на колени и молился - только в этом он находил своё утешение и спасение в последние годы, которые провёл в мытарствах.

«Посмотри на этот окружающий тебя мир, - размышлял служитель Божий Серафим. - Взгляни на ночное небо: какая стройность течения звезд, и каждая звезда — как сверкающий алмаз на порфире Небесного Царя! Стройно, как бы проплывают в безмерном просторе, совершая положенный им Богом путь, таинственные созвездия в ночной час, напоминая нашему уму о Творце и о вечности. Их создал Бог. Для чего? Для какой цели? - Не знаем ныне; но когда и сами приобщимся к вечности, все нам будет открыто... Но вот наступает восход солнца. Взгляни, бледнеет небо; тихая, легкая синева сменяет темноту ночи; легкое, едва заметное начертание света появляется на востоке: это - уже не ночь, но еще и не день, минуты, полные тишины и загадочности: это как бы опять мир готовится быть созданным Богом, как было в седом начале. Бог сказал тогда: «Да будет свет: и быстъ свет». Вот и теперь - свет на востоке становится все ярче и ярче, а звезды как бы угасают одна за другой, как светильники, которые окончили свое ночное служение, и ангелы гасят их до наступления ночи. И вдруг мощно, как бы разлитое золото, царственно восходит солнце и освящает всех своим царственным сиянием, и все ожило, и все восхваляет Дарователя света. Восходящее солнце своими лучами целует землю и всю земную тварь и пробуждает ее вознести хвалебной гимн общему Творцу: «Слава Тебе, показавшему нам свет! ». О, Солнце Правды, Господи Иисусе Христе, воссияй паки в этом ночном мире нашей греховности и озари тяжко спящие души наши и пробуди их к хвалению Тебя и восстави их в благоугождение Тебе! ».

Когда небо посерело и едва стало светать, дверь звучно отворилась, проскрипев ржавыми петлями. Серафим увидел трех человек с оружием и поднялся на ноги.

- Звездинский, подъем! На выход с вещами! – прозвучала команда охранника.

В камере недовольно заворочались спящие заключенные, потревоженные окриком и шумом открываемой двери. Серафима забирали явно не на допрос, потому что на допрос сопровождал один охранник. Священник медленно и тяжело двинулся по направлению к двери.

- Наверное, переводят в другую тюрьму, - шепнул сосед, сидевший рядом с батюшкой, возле стены. – Это хорошо, там тепло и допросов не будет.

Замечательное летнее утро двадцать шестого августа тысяча девятьсот тридцать седьмого года было наполнено предрассветной тишиной и прохладой. Птицы только начинали свой суетливый день, редкими звонкими голосами оглашая окрестности. На территории кирпичного завода было тихо, люди ещё не пришли в движение, только иногда кто-то из служащих пробегал по своим поручениям. Серафима вывели во двор. Утренний воздух наполнял легкие благодатной свежестью. Священник шел медленно в сопровождении конвоиров. Быстро двигаться не хотелось, он желал каждый шаг прожить долго и с пользой до того, как попадет снова в давящие застенки. У входных ворот батюшка не увидел «черного воронка», а охрана молча провела его дальше на задний двор, и стало ясно для батюшки – вот они последние шаги по этой земле. Сердце звучно стукнуло и перехватило дыхание.

- Был ли я верен тебе, Господи? Не допустил ли сомнения, уныния, противления Твоей воле? Прости меня великогрешного, - батюшка поднял глаза к небу.

В суровом молчании конвоиры подвели священника к краю большой ямы. Заглядывать в неё не хотелось, и Серафим обратил взор на вооруженных людей, стоявших здесь же, в трех шагах. Начальник тюрьмы резко и быстро отдавал команды конвоирам, на лицах которых читались смешанные чувства: решительность и жалость, отвращение и раскаяние. Батюшка, вглядываясь в лица людей, пытался понять, что движет ими, что заставляет выполнять эту жестокую работу. Люди с оружием предпочитали не встречаться взглядом со священником.

Раздался короткий возглас командира, стволы ружей окутались дымом. Сильный удар в грудь сбил Серафима с ног, и он, не удержавшись на краю, рухнул на дно ямы:

- Прости им господи!..

Эпилог.

…Перед маленьким мальчиком открылись Царские врата. Свет алтаря излучал любовь, радость и нежность, звал к себе, и очень хотелось слиться с этим чистым светом и раствориться в его теплоте. Казалось, хор ангелов спустился с небес, и своими возвышенными голосами пробуждает в душе добрые и отрадные чувства. Отец, стоящий у алтаря, возносит сердечную молитву Христу, и словно, он своей душой обнимает весь мир, каждого прихожанина, стоящего в храме и особенно его - Николу, прося у Господа наставить мальчика на путь служения Богу, очистить его от суеты и греховности земного мира. Аннушка, старшая сестра, которая всегда была рядом с мальчиком, вдруг отпустила его руку и Никола, увлекаемый ласковым светом, и зовом ангельского хора шагнул в Царские врата и остановился перед жертвенником, рядом с отцом. Отец положил свою руку на голову мальчику и ласково улыбнулся.