Человеку не спится

Первооткрывателю колымского

золота — геологу Сергею

Дмитриевичу Раковскому

***

…. Большеносый, сутулый, нахохленный, словно старая птица,

Человек раздражён, человеку сегодня не спится.

Он шагами неверными широкую комнату мерит,

Он глядит в подмосковную ночь и ничуть этой ночи не верит.

Окна — настежь. Тёплый воздух патокой липнет к лицу.

Георгины большеголовые подходят тихонько к крыльцу.

Где-то там, за рекою, выпь не может угомониться.

Человеку не спится.

Человеку не спится: у него катар и одышка.

В синих брюках, в кармане, лежит пенсионная книжка.

Орденов и медалей колодки на новом горят пиджаке.

На плече — огнестрельная рана, и шрам от ножа — на руке

Что-то чаще и чаще сердце стало давать осечку…

Подмосковная дача смотрит окнами в сонную речку.

Там кувшинки цветут.

А ему ни на что не глядится.

Человеку не спится.

Почему? Почему! Почему человеку не спится?!

Он не вор, не подлец, не пошляк, не тупица,

Он привык днём и ночью трудится -

Почему ж человеку не спится?

Неспокойно ему, неспокойно ему и тоскливо.

Шебаршит у его изголовья горбатая старая ива.

Пахнет горькой таёжной травой одеяло на вате,

Рыщут волны Охотского моря у самой кровати,

Под дубовыми креслами родниковая плещет водица, -

Эх, сейчас бы да этой водой ледяною умыться,

Да этой водицы напиться!

Человеку не спится.

Тридцать лет пролетели как сон, а сегодня не спиться…

Без него, без него намечается план экспедиций.

Без него у холщовых палаток ещё с предрассветной поры

Мохноногих сибирских лошадок завьючивают каюры.

Те, что любят тайгу и Советскую Родину любят.

Без него там, над Санга — Кюель, полыхают зарницы…

Оттого и не спиться.

Он ложится, и снова встаёт, и снова ложится, -

Не спится.

Соловьи рассвистались, луна на воде серебрится.

Не спится ему, не спится.

Чуть закроет глаза — перед ним колымские сопки,

Крутобокие сопки.

Мельтешат в глазах медвежьи следы да оленьи тропки,

Узкие тропки.

Чуть закроит глаза — Колыма бурлит на порогах,

На ревучих порогах,

И машины бегут на таёжных дорогах,

На протоптанных им дорогах.

Чуть закроит глаза — облака курчавые тают,

Расплываются, тают.

Экскаваторов длинные стрелы взлетают.

Чуть закроет глаза — съёмщик золота начинает трудиться.

Не спеша начинает трудиться.

И песок золотой между пальцев корявых струится,

Как лучёнышки солнца струится.

Человеку не спится…

Он встаёт.

Он выходит за дверь.

Он стоит на высоком крыльце.

Расцветает улыбка на морщинистом бледном лице.

Он — решил.

Пачку денег в карман пиджака,

От волненья дрожа, суёт торопливо рука.

Дёгтем пахнущие сапоги. Нет не шляпа, а старая кепка.

Враз зелёная куртка ремнём перехвачена крепко.

Вот и всё.

Он готов.

Самолёт ревёт на заре.

И взвиваясь ввысь, тая в облачном серебре.

Двое суток в пути. Человек — у окна. Он не спит.

Он усталым, взволнованным глазом следит,

Как весёлое солнце купается в рыхлом тумане.

Сердце тихо колотится. Часы задремали в кармане…

Колыма.

Берелёх.

Самолёт пошёл на посадку,

Разыскав среди вздыбленных скал небольшую площадку.

Человек выходит на воздух. Он щурит глаза и дрожит.

Колыма! — как он рвался к тебе!

Нет, ему без тебя не прожить!

Он натруженным горлом хватает трепещущий воздух.

В бледном небе вечернем — такие знакомые звёзды.

Колыма! — нет родней твоих сопок, низин и болот!

Человек холодной рукой папиросу берёт,

Сизый дым улетает, сливаясь с синеющей далью…

Человек переполнен какой-то огромной печалью.

Почему ж! Не сюда ли он рвался! Не сюда ли тянуло его!

Человек растерялся: не поймёт себя самого.

Он выходит на трассу. Тонут ноги в горячей пыли.

Он идёт по дороге дорогой его сердцу земли,

О которой мечтал в подмосковных ночах,

о которой

Думал денно и нощно, -

так вот они, эти просторы!

Он идёт по дороге, а на ней — вереницы машин,

Шофера — развесёлые парни — смотрят в пыльные окна

кабин,

Шофера — сердечные парни — коли с ними ему по пути,

Чем шагать на своих на двоих, предлагают его подвести.

И, трясясь на ухабах, он едет Нексиканской долиной,

Нексиканской долиною длинной.

Птицы перед грозою кричат над долиной.

Стон стоит комариный.

В полумраке подбегают к дороге синие горы.

Как лягушки в пруду, по долине выводят рулады моторы.

На приборах звёзды горят,

на ветру трепыхаются флаги.

Проплывают качаясь корабли сухопутные — драги.

Да… он здесь проходил бездорожьем по болотистым

марям, -

Сколько вынул шурфов, сколько сопок обшарил,

Замерзал и тонул, обрывался и падал со скал, -

Всё искал золотишко, всё искал, и искал, и искал -

И нашёл…

Он задумчиво сходит с машины,

Он небритый, усталый, ссутуленный жизнью мужчина.

Перепрыгнув кювет, по кочкарнику грузно шагает,

Глухо чавкают в жиже болотной подошвы тяжёлых сапог.

Лиловатый багульник колючей росою намок.

Одуванчиков пух из-под ног лениво взлетает.

Он идёт к промприбору.

Надрывно звенят комары.

Звонко камни считает ручей. Бурундук засвистел из норы.

Он идёт прямиком. Он глядит, неотрывно глядит

На людей у прибора.

Руки сами прижались к груди,

Будто сердце желая унять. Сердце бьёт о ладони…

Горняки в брезентовых робах хлопочут на полигоне.

Транспортёры бегут, как ручьи, проторёнными путями,

И бульдозеры режут колымскую землю ломтями.

Большими ломтями… холодную землю… режут…

Только чиркает нож о каменья…

Только траков размеренный скрежет…

Из трубы выхлопной, как из печки,

вылетают дыма колечки.

Такие смешные колечки…

На головке прибора — звезда, и месяц над нею,

И высокое небо синьки синее,

Стоячей воды смирнее.

И осока шелестит под ногами:

«Ш-ш-шу…ш-ш-шу…

Я -дыш-шу… я — шур-ш-шу… я спе-ш-шу

Из холодной земли насосаться живительных соков,

Чтобы стебли закинуть высоко-высоко-высоко,

Чтобы люди сказали: вот это — осока! ну и осока!

Потому и дышу и шуршу:

Ш-ш-шу… шш-шшу…»

И брусника таращит глаза, от бессонницы красные,

Разнесчастные.

Только им доверяться опасно:

Заведут в чащобу, в бурелом, в буревал. -

Ну и пропал…

Он идёт к промприбору, оставляя в болотине след.

Он шагает туда, где, как знамя вседневных побед,

На полотнище выцветшем, градом побитом,

Седыми дождями омытом,

Прорастают, словно трава,

Клятвы горняцкой слова:

«Семилетку… выполним… в пять…»

Ах, как хочется спать!...

Усталость, грохоча, навалилась на плечи, как горный

обвал.

«Сколько ночей я не спал?!

Две? Четыре? Двенадцать?

Слушай, сердце, пора бы уняться…

Да, уняться…»

Начинается дождь. Капли падают, тихо звеня.

Кто-то с криком навстречу бежит.

«Неужели узнали меня? »

…Ах, зачем эти рыжие звёзды

в глазах утомлённых ребят?!

Ах, какие горячие, сильные руки у этих ребят…

Это — братство таёжное, горняков колымских семья:

— Это — вы?

— Это — я…

Это — сердце стучит горячей.

Это — россыпь звёздных лучей.

Это — клёкот горных ключей.

Это — хохочет ручей:

«Ты — ничей… ты — ничей… ты -ничей… чей… эй…»

Это — шёпот травы.

Это — лёгкий наклон головы:

— Это — я…

— Это — вы!...

Рассветает.

Спотыкаясь о сопки, пыля на бегу,

Ковыляет дорога куда-то в глухую тайгу.

У костра — дымокура на ворохе стёганок ватных

Тихо спит человек. Спит, улыбаясь во сне.

Рассветает.

Туман уплывает в распадки.

Ветер что-то бормочет невнятно.

На востоке, за сопками, небо начинает смущенно

краснеть.

Терриконы стоят, словно памятник славе горняцкой, -

Каменистые сопки глядят и не могут на них

наглядеться.

Снова дождик пошёл,

тёплый,

радостный,

залихватский,

Озорной и весёлый, как детство,

Как милое звонкое детство.

Будто пёстрая кошка, радуга выгнула спину,

Опёршись о сопок вершины,

Неба разгладив морщины,

Дробясь в дождевой пыльце…

У костра-дымокура спит седой усталый мужчина,

И дождинки блестят на бледном, небритом лице.

Где-то в чаще таёжной кукушка тоскует, считает

года,

Да поблизости, в скруббере, рёвом ревёт вода.

Горизонт опоясала сопок безмолвных гряда,

На вершинах — нетающий снег.

Дождь тихонько стучит.

Человек спит.

Спокойно спит человек.