Альтернатива.

10. Переборы (Рыбинск) 05. 1944 – 30. 12. 1944.

Отец взял один тяжелый чемодан, я другой, а у мамы в руках были тоже какие-то вещи, но, конечно, не очень тяжелые. Алька держалась за маму и мы, всем семейством (! ), зашагали к нашему новому жилью в Переборах.

. Настроение у меня было великолепное! Наверное от того, что с моей души слетели заботы и тревоги последних месяцев жизни на Управленческом, теперь я об них просто не вспоминал!.

Отец шагал в высоких резиновых сапогах, в которых я его видел в прошлом году, когда он на 2, или 3 дня, появлялся у нас на Управленческом. Его брюки были во многих местах рваными, на теле была одета старая рубаха, также во многих местах явно требующая починки.

Лицо его приобрело глубокие морщины и гримасу, которую я наблюдал у многих сильно голодающих мужчин. Позже такие лица я видел на фотографиях ленинградских блокадников и у узников фашистских лагерей.

Мама шла, держа за руку Альку, худенькую высокую девочку в платьице, из которого она уже вырастала. Одета мама была в старое поношенное платье, однако имевшее аккуратный вид.

У нее также был вид крайне изможденного больного человека.

В то время я считал своих родителей уже пожившими пожилыми людьми, не задумываясь, что отцовские 44 года, и мамины 40, это еще только-только тот возраст, когда люди по- настоящему начинают становиться взрослыми!

Но на их долю досталась жизнь, по которой тяжелым катком прокатились войны, революции, голод, холод, ранние потери близких, и другие «прелести» российской жизни 20 века.

Наконец мы добрались до своего нового жилья. Это был одноэтажный деревянный барак, по середине которого проходил длинный коридор, выходящий с обоих концов на выходные крылечки в 3 - 5 ступенек. С обоих сторон коридора были двери в комнаты, в которых и жили люди. Папина комната, в которой теперь размещалось все наше семейство, имела площадь примерно 13 – 14 кв. метров, с одним окошком на улицу.

В бараке таких комнат было 15 - 20, были и больших размеров, метров до 20. Домами-бараками такого типа была застроена значительная часть поселка, но имелся в поселке и район, застроенный вполне благоустроенными (по тем понятиям) двухэтажными домами квартирного типа, наподобие того дома. который мы оставили на Управленческом.

Поселок Переборы, расположенный выше Рыбинска, был центром Волгостроя НКВД Рыбинского гидроузла. Плотина, перегородившая в этом месте Волгу, и судоходные шлюзы, были устроены около этого поселка в 1941 году перед войной. Наш отец здесь отвечал за техническое состояние и эксплуатацию плавсредствВолгостроя.

Начали обустраивать свое новое жилье. Мама начала приводить в порядок папку и руководить обустройством нашего быта на новом месте. Конечно, по сравнению сУправленческим, где у нас и комната была больше (метров 20) да еще и с балконом (лоджией), и сарайчик свой был с запасом дров, и огородик недалеко от дома, здесь хозяйства никакого не было, комнатенка в бараке и все.

На Управленческом наша комната была в составе квартиры еще с двумя – тремя комнатами, да и дом в котором это квартира располагалась, был добротным двухэтажным деревянным домом, а не примитивным бараком, спроектированным по типу бараков для размещения в лагерях зеков.

Но, главное, мы здесь были вместе с отцом, а это уже вселяло в меня уверенность и спокойствие.

С дороги чем-то перекусили – съели по кусочку хлеба, и запили его кипяточном. У нашего папки никогда никакого хозяйства не водилось.

К ведению хозяйства он был не приспособлен совершенно. Зато я у него увидел несколько каких-то журналов, не-то на английском языке, не-то на немецком, не помню точно. Также были еще какие-то книги.

Теперь и у меня заботы по хозяйству исчезали, поскольку его и не было. Разве, что набрать воды в ведро из ближайшей колонки.

Много времени разбор нашего скарба и его расстановка по углам комнаты не заняли. Обустроили ложе для ночлега и хорошо выспались (про себя говорю) на новом месте.

На следующий день папа рано ушел на работу, устроилась с работой на новом месте и мама. У нее, помнится, был оформлен «перевод» с работы на Управленческом, на подобную же в Переборах, в новой больнице.

Я же пошел искать и смотреть на Рыбинское «море», «море», с которым я расстался в 1938 году, и которое все время помнил, и по которому скучал

Дул холодный ветер и было волнисто, и неуютно стоять на берегу. Посмотрел и ушел.

Вообще, Переборы мне показались не очень интересным местом: построены они на совершенно ровном месте, не сравнить с оставленным нами Управленческим, расположенном на живописных жигулевских холмах!

Да и климат здесь явно был хуже: там в конце мая люди уже «жарятся» под высоким и ярким солнцем!

Обедать нас папка отвел в Волгостроевскую столовую, где у нас что-то вырезали из наших продовольственных карточек, и, после того, как мы заплатили сколько-то рублей, нам дали немного жидкого супчика (конечно постного) и что-то на «второе». Я на это «второе», перед тем, как его проглотить, посмотрел и удивился: «Надо же! Котенку в блюдце в свое время я давал порцию не меньше! ».

Впервые с начала войны я оказался сам-по-себе, без школьного и другого контроля. Я был как патрон, выпавший из обоймы, потерявшийся, и не отправленный по назначению. Иди куда хочешь, и смотри куда захочешь! В отличие от других своих ровесников.

Но не успел насладиться свободой, ибо буквально через день у меня поднялся жар с температурой за 40 градусов, вдобавок меня начало трясти с такой силой, что я опасался за пружины железной койки, на которой был устроен. Такое продолжалось несколько дней, пока меня не вылечили таблетками от малярии.

После этого лечения я превратился в ярко желтого человека, но все кончилось благополучно. Женщина врач сказала, что малярию я привез с Управленческого. Врач он и есть врач, чего только не придумает!

(Я тогда еще подумал, что слово " врач" происходит от слова " врать". Наподобие, как " ткач" от " ткать" ).

Только прошла у меня малярия, как безо всякой причины ноги у меня покрылись сплошными красными прыщами! Их появление врачи объяснили недостатком в организме каких-то веществ и для лечения выписали мне какие-то витаминные таблетки. Прыщи у меня также прошли полностью за 2 - 3 месяца, но уже не в Переборах.

После того, как температура у меня стала нормальной была прдпринята попытка завести здесь огород, наподобие того, что у нас было на Управленческом. Наш папа никакого огородного хозяйства никогда в жизни не заводил, ни во время войны, ни до нее. Так была организована его жизнь и воспитание.

Я считаю, что вследствие этого он страдал от голода больше других, хозяйственных мужчин. В тяжелые годы огороды являлись всегда существенным подспорьем в жизни людей.

Наш папка также совершенно не умел следить за собой, когда ему приходилось жить без женского присмотра.

Теперь он под маминым влиянием попросил на работе у начальства, чтобы ему также выделили землю под огород, и как только я встал с постели, мы с ним с двумя лопатами и картофелинами для рассады отправились сажать картошку.

Конечно это делать было уже поздновато, но все же была надежда, что через некоторое время сможем подкормиться, да и на зиму очень хотелось сделать хоть какой-нибудь запас. Однако мы толком ничего не сделали! Для этого у нас просто не было сил! Не смогли мы с папкой перепахать лопатами весь наш совсем небольшой участок.

Земля на участке была тяжелой и глинистой, да к тому же целиной, заросшей всевозможной сорной растительностью. Это был не мой самарский чернозем, лопата в который входила, как в масло!

Папка вскоре предложил мне рацпредложение: «Давай не будем все поле зря перекапывать! Достаточно копать только место, куда кидаешь картофелину! ». Я понимал, что это ерунда, но не возразил. Возиться с этой глиной сил у меня не было!

Получилось так, что я, почти 17-ти лет, а возможно, что уже и 17-ти, не числился ни за каким учреждением! Я нигде не работал и не служил. Такая жизнь в военное время для 16 – 17 летнего была невозможна, следовало как-то и куда-то себя определить, чтобы не сидеть без причин с иждивенческой карточкой нахлебника, и чтобы помочь семье зарабатывать на питание. И отец в этом помог мне, как смог.

Меня оформили учеником моториста на катер, который базировался в городе Угличе, и состоял он также в составе плавсредств рыбинского Волгостроя. Этот катер обсуживал сооружения Угличского гидроузла – плотину возведенную на Волге еще перед сооружением Рыбинской, и также относящуюся к системе Волгостроя НКВД.

То ли в последних числах мая, то ли в первых числах июня, меня собрали на поездку к месту моей первой работы, с которой фактически и начиналась моя самостоятельная трудовая деятельность. Где мне исполнилось 17 лет, то ли еще в Переборах, то ли уже в Угличе, а возможно это случилось где-то между этими городами - я не запомнил. По-видимому отметить такое событие в то время просто забыли – было не до того.

Уезжал я на свою первую самостоятельную работу с радостью и энтузиазмом. Помимо прочего очень хотелось помочь своим близким, а то я начинал себя ощущать в какой-то мере нахлебником-иждивенцем. Было естественно, что когда мы питались дома, то не делили пайки на нормы, и таким образом получалось, что раз моя норма самая маленькая, иждивенческая, то выходило, что я объедаю отца с матерью!

Теперь, когда я превратился в ученика-моториста, мне была выдана рабочая карточка, и по ней я смог получить норму вперед на время дороги, что и было сделано. Также я начинал зарабатывать какие-то деньги. .

Я был уверен, что смогу на своей работе и устроиться и прокормиться. Помниться, что потихоньку, что-то из полученного в дорогу пропитания я даже оставил дома, приеду в Углич - в новом коллективе не пропаду!

Как я начал свой новый трудовой образ жизни (вообще-то с начала Войны я отдыха не знал! ) описано в повести «По ухабам истории».

В Угличе я трудился на небольшом речном катере-буксире при тамошнем лагере заключенных. Я и мой начальник – рулевой этого катера, были там единственными вольными людьми. Мой первый в жизни трудовой учитель, моторист этого катера, также был зеком.

Месяца через два своей службы, мне пришла в голову мысль, что ничего с катером и лагерем здесь не произойдет, если я из него отлучусь на несколько деньков, чтобы съездить в Переборы и вернуться. Дорога по воде тогда занимала часов 8 – 10 на пароходе в один конец, ну и денек следовало бы пожить в своем доме.

Рулевой катера, он же и его капитан, против ничего не имел (очень то я ему был нужен) и я, где-то в конце июля, появился дома в Переборах, что сделал очень правильно, ибо дома уже и не знали, что делать, чтобы обо мне что-нибудь узнать. Телефонная связь тогда была уделом всоких инстанций, к которым мы не принадлежали. Связь там осуществлялась по «бабьему телефону»: по рассказам и пересказам каких-либо очевидцев.

Все мы очень обрадовались встрече и я, как мог, их успокоил, особенно маму. Я им кратко рассказал о своих приключениях, сообщил, что живу и работаю на катере, который, правда, обнаружил не сразу – подробности, конечно, не расписывал, ибо все это им было представлять трудно.

То, что мой катер обслуживал лагерь – ничего удивительного и необычного ни для кого не было. Последние годы вся наша жизнь, так, или иначе, проходила «при лагере», и для всех это была обыденность.

За это время мама развела небольшой огородик прямо под окном нашей комнаты – поспевшие огурчики можно было срывать, не выходя на улицу.

Отцу и маме по-прежнему было нелегко, но они теперь были вместе и были друг для друга опорой, и Аля была под заботой взрослых.

По памяти во второй половине сентября 1944 года, когда я, как обычно, отправился в Переборы, чтобы навестить родных, мне предложили с работы увольняться, чтобы постараться закончить среднею школу: в связи с развитием событий на фронте, появлялась надежда, что у меня будет шанс закончить 10-ый класс до призыва в армию.

Родители не были уверены, что, в случае продолжения работы, я смогу это сделать: до призыва в армию, или после того, как отслужу, или как, там еще могут сложиться обстоятельства.

Впереди, теперь это ощущалось всеми, было окончание войны, а затем послевоенное время, когда обстоятельства моей и их жизни могут сложиться по разному.

Родители считали, что мне следует выходить в жизнь с завершенным средним образованием.

В условиях карточной системы и военной разрухи это делать, конечно, не просто, но завершение среднего образования стоит того, чтобы родителям и мне перетерпеть еще годик. Сейчас же учиться в вечерней школе, продолжая работу, или поступить в какое-либо специальное среднее учебное заведение, где бы было можно, и учиться и подкармливаться по повышенной норме – такой возможности никто из нас в тот момент не видел, хотя многие мои ровесники такую возможность находили.

Непросто было мне снова становиться иждивенцом. Хоть я и смотрелся мальчишкой-дистрофиком, но во время войны, в 17- то лет и здоровому, снова «садиться» на иждивенческую норму означало, что, с одной стороны, я буду поневоле объедать своих родителей, которые также страдали от жестокого недоедания (что особенно было заметно по отцу), а с другой стороны, я и сам буду терпеть хроническое недоедание в гораздо большей мере, чем, еслибы я питался по рабочей карточке.

Мама также была истощена до предела, но она есть почти ничего не могла из-за возникшей у нее язвы желудка.

В Угличе, на пароходе, и на катере, я без стеснения перемещался и босым, хотя что-то мог натянуть и на ноги, но для школы, для появления среди учителей и других учеников – это «что-то» совершенно не подходило.

Следовало также что-то выдумать вместо штанов, провонявших керосином, и рубашки – одним словом меня, не маленького ребенка, а ученика 10-го класса, было необходимо для школы заново во что-то одевать, причем в срочном порядке, причем в военное время!

В эту же Переборскую школу во 2-ой класс зачислили Алю – кто-то из родителей передавал туда требуемые наши документы, сам я для этого в школе не появлялся.

Насколько помню, занятия в старших классах тогда начинались с 1 октября. Именно к этой дате с ученической сумкой в руке я самостоятельно отправился на школьные занятия, в 10-м классе!

Где-то на барахолке мне купили кустарно изготовленные ботинки, рубаху с украинской атрибутикой мне собрали из каких-то заготовок, подогнав их более, или менее, под мои размеры (когда я ее на себя одел, то изумил родителей телячьим восторгом, по поводу обновки! ), а вот с брюками, которые также были желательны, вышли из положения, обнаружив в отцовском хламе его шикарные костюмные брюки, и даже пиджак.

Они были случайно обнаружены мамой на дне какого-то ящика среди хлама, который у отца собирался все эти годы, которые он жил без нас. Существование этих предметов было неожиданностью даже и для самого отца также!

Когда эти предметы одели на меня, то выяснилось, что они с меня не сваливаются, хотя и очень велики! И по росту, и по размеру, но делать было нечего, и в школу я пошел разодетым!

Через какое-то время для меня нашлась подходящая для ношения в школу рубаха и брюки - смогли как-то все это где-то раздобыть!

Наступали холодные осенние и зимние дни и для меня из отцовского хлама был извлечен меховой полушубок! Который я стал носить вместо зековского бушлата, прибывшего с Управленческого!

Этот полушубок попал к отцу какими-то путями от его младшего брата Жоржика, судьба которого в тот момент была нам еще совершенно не известна, поскольку там где он остался в 1941 году еще хозяйничали немцы.

Кроме школьных заданий также немало времени тратил на чтение художественной литературы. Не говоря уже о том, что я как и прежде прочитывал всю литературу, проходимую по школьной программе, как отечественную, так и зарубежную, - много я читал и помимо программы. Все прочитанное было интересно обсуждать с родителями, особенно с отцом. Помнится, как мы с ним говорили о " Железной пяте" Джека Лондона, книге которую я и потом - нигде не встречал.

Иногда посещая этот Дом Культуры, я с удовольствием отметил, что среди фотографий рационализаторов и передовиков Волгостроя также размещена большая фотография нашего отца! Копия этого фото у меня сохранилась.

Так в трудах пришло время завершения первой школьной четверти - ее окончание совпадало с ноябрьскими праздниками, и тут, для меня даже неожиданно, вдруг выяснилось, что у меня выставлены пятерки по всем предметам, за исключением, вновь введенного в этом году в программу обучения, русского языка!

По старой программе этот предмет мы закончили изучать еще в восьмом классе, и у меня с ним всегда и раньше были отношения не наилучшие, но тут! Тут мне впервые была выставлена четвертная двойка! А с двойками в те годы никаких аттестатов об окончании средней школы получить было невозможно!

Как тут быть?

Неизвестно, чем бы закончилось мое школьное образование, не имей я около себя такого человека каким был мой отец. Он пришел мне на помощь!

Мой папа безо всяких учебников отлично помнил все правила русского правописания, и начал каждый вечер устраивать со мной индивидуальные занятия: диктовки и прочее. В результате в следующей четверти я сумел исправиться и перешел с двоек на пятерки! Причем теперь я не совершал никаких ошибок вплоть до окончания последнего занятия, последнего школьного экзамена!

Вот как обучали в гимназиях и училищах до 17 года!

Между тем, где-то в октябре - ноябре выяснилось, что как мы и предполагали, в 1944 году учащихся в десятом классе в армию не призовут. До окончания учебного года! Однако все другие призывники 1927 года рождения в ноябре были призваны " под ружье"! Это был последний военный призыв!

Мне же подобные будут в армию призываться уже после окончания военных действий. Похоже, что для меня война, в определенной мере, заканчивалась. Но все мои ровесники в основном пошли " под ружье" в военное время, хотя в бои из них редко кто попадал.

Я и мои близкие четко осознали только то, что я получил только некоторую отсрочку. Вскоре и мне предстоит та же дорога, по которой пошло сейчас большинство моих сверстников.

В сентябре наши части прорвались в Эстонию, и затем в ноябре, освободили Таллин - столицу Эстонии.

Теперь во многих местах можно было наблюдать, как колонны немецких военнопленных конвоируются нашими солдатами, такую картину в Переборах я видел неоднократно.

Фрицы шагали строго соблюдая строй и равнение. Возглавляли колону то ли офицеры, то ли солдаты из рода войск, одетых в черную форму. Содержали этих вояк, не то что они наших военнопленных, над ними не издевались, и кормили мы их не хуже, чем свое население.

Между тем наши союзники, наблюдая наши успехи, также наконец-то сподобились открыть второй фронт, высадившись в Нормандии. Конечно, открытые ими боевые действия были несравнимо меньшего масштаба, чем на наших фронтах.

В плавный ход школьных занятий второй четверти, которая должна была закончиться к новому 1945 году, наши последние военные успехи на фронте неожиданно внесли существенную поправку, перевернувшую наш устоявшийся быт и условия моего дальнейшего обучения: в средине декабря выяснилось, что нашему отцу вновь " предстоит дальняя дорога"!

В Москве, в Управлении НКВД вспомнили, что в Рыбинске на " Волгострое" прозябает бывший начальник электромеханической службы Тихоокеанского Флота, бывший строитель Крымских береговых укреплений - Александров Б. И., который в складывающейся обстановке может быть полезен для выполнения работ по укреплению освобождаемых территорий Прибалтики.

Нашего отца переводили из " Волгостроя НКВД" в " Балтвоенморстрой НКВД" - организацию, создаваемую в только что освобожденном Таллине. Там он был назначен начальником одного из отделов. Тогда же, или несколько позже, он был повышен в воинском звании до инженера-капитана 1 ранга запаса.

К Новому 1945 году наша семья должна была отправляться вместе с отцом в город Таллин на место своего нового постоянного проживания. Такой поворот событий, особенно на фоне наших военных успехов, значительно поднял наше общее семейное настроение, и все бы вообще было бы отлично, если бы.... !

Если бы и мне было бы возможно ехать в Таллин вместе с мамой, с папой, с сестренкой!

Мне уезжать вместе со своей семьей теперь было невозможно! Меня моя семья была должна опять оставить одного здесь, на территории, которую недавно освобождать не приходилось! На территории, вблизи с которой бои с фашистами не велись! На территории, где в лесах и в населенных пунктах не действовали всевозможные недобитые фашисты и их пособники - националисты!

На территории, на которой существовали школы и преподаватели для моего обучения, и возможно главное - там, в Эстонии, еще не было призывников, подлежащих призыву после окончания срока предоставленной им отсрочки от армии.

Мне, призывнику с отсрочкой, ехать в освобождаемую Прибалтику, было нельзя!

Отцу отказ от нового назначения из-за сложившихся семейных обстоятельств означал бы значительные осложнения в дальнейшей службе, вместе с дальнейшим усложнением быта семьи, вместо открывающейся перспективы на значительные бытовые облегчения!

Выбор был один - мне оставаться в Переборах, тем более, что какой-то опыт самостоятельного существования я уже приобрел этим летом в Угличе.

Делать было нечего, меня здесь следовало оставить одного.

Используя полушубок дяди Жоржика, в котором я здесь уже довно разгуливал, отцу удалось соблазнить одно семейство, проживающее в бараке, расположенном неподалеку от нашего. предоставить мне в своей комнате угол, чтобы я мог там пребывать до окончания школы. При этом я снова перелез в свой старый бушлат, прибывший с нашим грузом с Управленческого.

За 2 - 3 дня до нового, 1945 года, в один из углов этой комнаты мы с отцом перетащили железную кровать, с пружинной сеткой, ватный матрасик для нее, подушку, байковое одеяло, и затем чемодан с моим имуществом: книгами, тетрадями, запасным комплектом белья.

Для зимы у меня было 2 пары белья - рубаха и кальсоны в каждой паре. Еще у меня были 2 верхние рубашки, брюки, ботинки кустарного производства, носки, варежки, старая шапка-кубанка с отложными ушами, видавший виды бушлат-куртка. Одним словом - имущества хватало.

Поздно вечером, когда на улице уже было совершенно темно, в нашей комнате я распрощался со своей родной семьей. После чего отец, мама и сестренка отправились пешком до остановки " подкидыша" к вокзалу в Рыбинске, откуда уже настоящий поезд должен был увезти их в Эстонию, в Таллин, а я пошел спать в свой новый угол. Завтра с утра меня ждала школа.

Если Углич был предверием моего существования вне стен родной семьи, то прощание с родной семьей в Переборах означало фактически начало моего самостоятельного движения по ухабам жизни без своей родной семьи, временами с минимально возможной поддержкой, или вообще без нее.

Навсегда мне запомнились мамины глаза при этом прощании - они были наполнены тоской и тревогой, она понимала, что с этого момента того сына, который был ей рожден и которого она растила, оберегая, как это может только мать, от травм на жизненных ухабах, больше с ней никогда этого сына уже не будет!

Будет какой-то другой, хоть также родной, но другой, который сам будет решать, как ему поступать на этих ухабах! При этом делать будет, по своей неопытности и глупости, не всегда умно и как надо, а она уже будет ему не в состоянии помочь, или хотя бы предостеречь! Не поэтому ли она заплакала, когда настала пора, 10 лет тому назад, отвести его учиться в школу, в первый класс?

Я также, хоть и был спокоен, но с пониманием посмотрел в ее глаза. Я был спокоен, поскольку был уверен, что они уезжают навстречу жизни, в которой с их лиц сойдут гримасы голода и болезней, их одежда и жилье смогут защитить их от непогоды, они снова начнут пользоваться благами человеческой цивилизации, музыкой, искусством, и пр.

Я был спокоен, поскольку был молод и самоуверен в отношении устройства своей жизни, а также потому, что был уверен в отце, что он сможет успешно взять на себя ответственность за судьбу больных и малых, за маму и сестренку.

Я был также спокоен потому, что теперь с меня отец снял груз этой ответственности, которую мне, конечно, было выполнить, пока-что, невозможно.

Альтернатива.

После того как в Быстром Истоке в 1944 году Нина закончила девятый класс, ВМ вместе с ней и с сыном Леней вернулась в Ленинград в свою квартиру на Канонерской улице и, как до начала Войны, начала там жить вместе с детьми и с мужем.

ВМ начала работать экономистом на какой-то небольшой фабрике и, как всегда, принимать там активное участие в партийной деятельности

Нина, конечно, опять сразу же поступила в школу, в 10 класс, для завершения своего среднего образования. Это была известная 239 школа, одна из немногих действующих всю Войну не исключая блокадное время.

Располагалась эта школа в бывшем доме Лобанова-Ростовского, известного, как «Дом со львами», на углу Адмиралтейского проспекта и Исаакиевской площади.

Почти сразу после приезда в Ленинград она решила навестить двух своих самых дорогих довоенных подруг.

По первому адресу она обнаружила разрушенный дом. Нина в него вошла и по уцелевшей лестнице поднялась на несколько этажей, где находилась квартира подруги. Дверь в квартиру легко открылась и Нина в нее вошла. Затем она вошла в комнату, где жила подруга. Вещи в комнате стояли почти как прежде и даже на стенке висели старые фотографии. Нина там постояла и ушла к себе домой.

Дома она получила от матери выговор за то, что посмела залезть в разрушенный дом.

Через какое-то время она встретила и вторую подружку, которая ей рассказала, что первая их подруга погибла под развалинами во время бомбежки города. Эта встреча произошла случайно уже в 1945 году, когда Нина уже была студенткой Кораблестроительного института. Нина пригласила подругу на институтский вечер потанцевать и та пришла. Подруга оставила Нине свой адрес, но Нина больше ее никогда не видела: по оставленному ей адресу там подруги не было, и никто ее там не знал.

Еще одна встреча с «довоенной школой» случилась у Нины в бане на 5 линии Васильевского острова, когда у нее уже были свои дети. В бане ее опознала учительница из довоенной школы, которая хорошо запомнила и Нину и ее двух подружек.

И последняя встреча с довоенной школой у нее случилась уже после развала СССР: вблизи бывшего кинотеатра «Москва» ее вдруг окликнул мужчина, фамилия которого была Самолетов (Нина его сразу вспомнила): «Нинка! Куда идешь? »

Они немного поговорили и разошлись по своим делам; общего у них было только то, что они учились в одном классе, но они сразу же друг друга узнали.

В 239ой женской школе, в 10 классе, у Нины также появилась близкая подруга. Звали ее Оля Вознесенская.

Кроме учебы Нина также занималась своей любимой гимнастикой, посещала «Мариинку» и другие театры, танцевала на школьных вечерах, которые часто проводились совместно с курсантами Военно-морского училища им. Ф. Э. Дзержинского, расположенного напротив их школы.

Девушка она была красивая, веселая, с приобретенным в эвакуации «сибирским здоровьем», и все это содействовало ее успеху в коллективе.