песочная мозаика. http://ficbook.net/readfic/2037521

песочная мозаика

http: //ficbook. net/readfic/2037521

Автор: Oxygen (http: //ficbook. net/authors/40087)

Беты (редакторы): Eva Lee

Фэндом: EXO - K/M

Персонажи: jongin | chanyeol

Рейтинг: R

Жанры: Слэш (яой), Романтика, Ангст, AU

Предупреждения: OOC

Размер: Мини, 18 страниц

Кол-во частей: 1

Статус: закончен

Описание:

лето — корабль в стеклянной бутылке, воспоминания о нем — следы на песке.

Посвящение:

залине,

— просто люблю, просто с днем рождения. (прости, что опоздала)

Примечания автора:

намек на: лу хань/бэкхён

+ в моей голове существуют кёнсу/сехун, но текст этого так и не отразил, прискорбно.

(ставьте coldplay – не прогадаете. советую «o» и «oceans» из ghost stories. )

На рассвете мир горел аквамарином, а за крылом чайки, в полете разделившей небо надвое, просыпалось ленивое солнце. Золотым диском Ра оно шипело и искрилось, бежало лучами по соленой глади, слепило глаза. Ступни тонули в перешейке, но прибрежной волной мелкие ракушки утягивало морской прохладой. Июнь, как дождливая открытка от весны, был туманным по утрам и поздними вечерами, пах свежепойманной рыбой, моллюсками и пряным ромом; город сходил с ума по лету.

Трафик столичных дорог, под тенью высотных зданий, сменил остров Чеджу, ставший отражением детства, как на гребне бегущей волны, так и в боковых зеркалах отцовского грузовичка. Половицы скрипели теснящей ностальгией, асфальт по склону вверх раскаленный и до ожогов под босыми пятками знакомый, а сланцы в правой руке теперь маловаты, – все-таки четыре года минуло.

Двадцатое лето Чонина началось со звонком в первом часу и просьбой о помощи в семейном деле, что осипшим голосом старика, который редко балует сына такой роскошью, как внимание. Так июнь превратился в билет на ближайший рейс, пару дорожных сумок и работу на полставки, протяженностью во все университетские каникулы. Сказать, что он мечтал убить свободные часы на хоть и непыльную, но все же работенку, было бы большим преувеличением, поэтому душная палатка с плюшевыми призами теперь казалась одиночной камерой, куда изредка из любопытства заглядывали, но почти всегда наскоро прощались.

В 7: 50 Чонин щелкнул блокировкой планшета и поднялся на ноги, потянулся, небрежно стряхнул песчинки с легкой ткани шорт, чтобы заплетающимися спросонья ногами брести вдоль пляжной косы до самого пирса. Холодными пальцами бриз зарывался в светлые пряди, еще хранящие едкий запах краски для волос; пастельную рубашку с закатанными рукавами, небесно-голубую, раздувало, а застегнута та лишь на две пуговицы по центру, не скрывая рельефа точеной фигуры и кожи оттенком в топленую медь. Приставшая к ней песочная крупа осыпалась и тянулась шлейфом, не в силах соперничать с прикосновением ветра.

Глаза Чонина припухшие от неуверенного сна, с парой глубоких морщинок, когда тот щурится назойливо-яркому небу, и тянущие невыразимой тоской. У него трогательная горбинка на носу, будто впадинкой по склону, россыпь бронзовых веснушек в подарок от солнца и полуулыбка затяжкой в левом уголке губ. Он слабо сутулится, смотрит преимущественно под ноги, будто ничего не ждет, и хрупкой фигурой, сотканной приливом, разбивает одинокий пейзаж.

Утро выдалось влажным, обыкновенно неторопливым. В ранний час на пирсе нечасто встретишь шумные компании, а вот семейных, хоть отбавляй. Пестроту привлекательно-манящих вывесок разбавляли и пожилые пары, держащиеся чуть в стороне. Они наслаждались теплом еще не обжигающего солнца, всегда так преданно заглядывая друг другу в глаза, что сердце стягивало сладким, похоже, забытым чувством.

Запахи и звуки, прикосновение зноя, преломляющие лучи янтарные камешки на торговых столиках, жареная рыба в газетной обертке, скворчащее во фритюрницах масло – каждая мелочь просилась запомниться этим и предшествующими его днями. Облака в далеком мареве проплывали безмятежно и о спешке, кажется, в этом уголке не знала ни одна живая душа.

Широкой белой палубой пирс устремился к горизонту, кормой причалив к песчаному берегу. Над обрывом, где у каждого скалистого хребта ванны морской пены, расположился луна-парк со смотровой площадкой. Вдоль защитных поручней тянулись скамейки из светлой древесины, огоньки иллюминации, укрощающие перила, загорались в сумерки и переливались множеством соцветий, а по высоким опорным балкам струились ленты выжженного солнцем розового, теперь больше походившего на сухую пастель, в оттенок рододендрона – цветочного символа провинции.

Чонин работал в одном из игровых тиров, принадлежавших его семье. Темно-зеленый тент с яркой желтой крышей не пропускал лучи, хоть сам и нагревался на солнце, превращаясь в невыносимо душную синтетическую баню, где, разве что, плюшевые панды не плавились от жары. Часов до шестнадцати парк пустовал, но, даже если в перспективе посетителей час не предвещал, покидать рабочее место, естественно, не разрешалось и приходилось мучиться в одиночестве. Скуку парня изредка развеивал Лу Хань – паренек, подрабатывающий раздачей флаеров на один бесплатный кофе со льдом, – но, по большей части, развлекал себя он сам. Быстро разочаровавшись в скорости местного вай-фая, с планшета он переметнулся к журналам и книгам, все больше времени все-таки уделяя последним.

Сегодня он раскрыл «под сетью» – дебютный роман Айрис Мердок, которую прежде обходил стороной, и принялся с упоением перелистывать станицы, как обычно, мало что замечая вокруг. Утро карабкалось солнцем в зенит, перекочевывая в полдень, дышавший мангальной напылью и влагой упавшего на остров неба; Хань задорно, но с мягкостью губ в приветственной улыбке, зазывал редких прохожих в ресторанчик, предлагая уже графин лимонада по цене прежде бокала. Он не упускал возможности повести плечами, когда Чонин поднимал на него усталый взгляд, после вновь возвращаясь к работе.

Коктейль из гравия и водорослей слышался в дуновении муссона, скользящего по загорелой коже. Под вечер Чонину нередко казалось, что он весь пропах рыбой, да маринованной ламинарией, подолгу отмокая в катке, лишь бы избавиться от приставучего аромата. Кажется, и сегодняшний день не станет для него исключением.

Парень откинулся в пластиковом стульчике и сверился с наручными часами. До начала заслуженного ланча оставалось меньше десяти минут, а урчание в животе терпения совсем не прибавляло. Чонин взглядом зафиксировал свой одинокий безлюдный угол, еще раз посмотрел на время и отчего-то решил, что в этом правиле бывают свои исключения, вот только стоило ему помыслить о безвременном побеге, как именно к его тенту потянулась компания из трех человек, до этого набивавших животы в забегаловке напротив.

– Спорим, – во всеуслышание заявляет один из ребят, обращаясь к другу и уже наверняка убеждая Чонина в своих намерениях отыграть парочку призов, чего ему сейчас хочется в последнюю очередь. – Привет, – подойдя к столу, он интересуется у парня, – сколько за раз?

– Две тысячи, – Чонин протягивает подоспевшему клиенту бейсбольный мячик, – за каждую банку по очку, собьешь все, начиная с верхней, сможешь выбрать, что захочешь.

Если бы Чонина тогда спросили, каким было его первое впечатление об этом парне, он бы точно упомянут худые коленки Чанёля, бросившиеся в глаза как-то сами собой, а, может, потому, что внушительные дырки на его джинсах просто не в состоянии скрыть большую часть кривых конечностей. Еще, если задуматься, контраст акрила волос и вырви глаз-белой бейсболки, одетой задом наперед, был не менее броским. В остальном, перед ним был обычный парень, каких пруд пруди.

Тогда он еще не знал, что фруктовый лед, растаявший сахарным пятном на ладони, то, в чем Пак не хочет и не умеет себе отказывать, а безразмерная футболка суприм пахнет le male и каннабисом, а еще соблазнительно спадает с чониновского плеча, потому что велика, но это уже наблюдения последнего.

Стоящий напротив него парень ростом выше среднего, широкоплечий и еще незнакомый. Еще.

– Ничего у тебя не получится, – ехидно замечает невысокий брюнет и опускает на нос матовую оправу вайфареров от ray-ban; пухлые губы рисуют усмешку, и, – Ким, верно? – обращаясь непосредственно к Чонину, на что тот отрешенно кивает, прикидывая, где бы они могли пересечься раньше. – Не утруждайся вспомнить, мы не знакомы, – каким-то даже вольным тоном.

– Кёнсу-щии, – красноволосый тянет это с очевидной иронией, – мы же договаривались не фамильярничать с малознакомыми людьми, – и подмигивает Чонину, – ты уж прости его. В штатах о хороших манерах мало, кто слышал, а коротышке – беда – не повезло с корнями.

Ким выдыхает скупое на интерес «играть будете? », все еще надеясь успеть к обеду в полцены и рассказам Лу Ханя о пляжной вечеринке на которую первому была не судьба вырваться из-за вечерней смены. Ему таки удается привлечь внимание собравшихся, поэтому, когда вышеупомянутый парень замахивается для первого броска, Чонин отступает назад, освобождая лишние полметра пространства перед мишенью.

Он не промахивается. И во второй, третий раз. Чанёль тогда сбивает все жестянки, отбивая ими импровизацию по дощатой поверхности пирса, а когда банок не остается, морщинки у внешних уголков глаза складываются замысловатым оригами. Правый уголок затягивает и подшивает полуулыбкой; Чонин падает локтями на гладкую поверхность столешницы и не отрывая от нее запыленного взгляда перечислят подарочные купоны из списка доступных призов, мысленно уже представляя бокал холодного пива и скользящие по стеклу капельки соблазнительной испарины.

– Я уже выбрал, – поравнявшись с Чонином, парень горячо выпускает воздух, он пахнет арбузным соком, – знаешь, я не стану извиняться потом.

Буквально пару секунд Ким думал, что этот парень редкий мудак, но уже по их окончанию убеждается, что дела обстоят заметно хуже. Без тени смущения, Чанёль касается его подбородка большим и указательным пальцами, слабо надавливая на ямочку, чтобы притянуть к себе. Кончик его носа оказывается холодным, а губы обветренными, и он целует Чонина. Целует, как будто это каким-то образом умещается в рамки дозволенного и его язык во рту совершенно незнакомого человека – само собой разумеющееся. А Ким только и слышит, как громко стучит сердце в ушах, на периферии встречаясь с чьим-то смехом, но в себя приходит быстро (жаль, не настолько, как хотелось бы).

Он отправляет Чанёля в нокаут на дощатый пол, вытирает губы тыльной стороной ладони и, перепрыгивая через прилавок, запахивает тент. Закрепляя проделанное табличкой " вернусь через тридцать минут", он молчаливо перешагивает длинные ноги все еще лежащего на земле парня, обходя его удивленных друзей и направляясь к не менее ошарашенному Ханю, застывшему мраморной статуей напротив игровых палаток.

Мир теряется между черной комедией и фильмом ужасов, но Чонин продолжает игнорировать в себе инстинкты убийцы, потому, что это пока еще его работа.

– Еще увидимся, – потирая ушибленную скулу, Пак собирает себя по кусочкам, складываясь в сидячую по-турецки фигурку, – только не заставляй меня долго ждать.

Чонин не останавливается, а, перехватывая запястье китайца, движется плавно, не спеша. Ни что не выдает в нем заинтересованности, даже если бы таковая имелась. Он не видит, как шумное трио, вооружившись бордами, спустилось по лестнице к скалам, да и утомительный монолог Лу Ханя – это обычное его состояние, не бери в голову... – в основном пропускает мимо ушей.

Кожа горела там, где к нему прикасался Чанёль.

Когда на второй неделе июньское небо разбивается штормовым предупреждением, Чонин получает не сказать, что заслуженный, но выходной, а Хань возможность вытащить приятеля на сомнительную хоум пати или, как он это называет, «пообщаться с народом». И все бы ничего, вот только парень хорошо осведомлен о движениях, к которым китаец имеет большую предрасположенность. Грубо говоря, Лу Ханя обыкновенно притягивают не лучшие представители рода человеческого, чего о самом Чонине сказать нельзя.

Чонин – он не интроверт, просто новые знакомства старается не заводить; устал разочаровываться. Окружающий его мир как-то наскоро сузился до аккуратного круга, где не осталось воспоминаний, не было места однажды простившимся, ведь всякое однажды ему казалось теперь строгим навсегда. Так стало проще дышать. Так он думал.

Парень шел по опустевшей дороге: карабкаясь потемневшим асфальтом к горизонту, она, бывало, оборвется крутым спуском, но протянется еще на милю нагретой утренним солнцем рекой. Белая футболка пузырилась от ветра, плечи промокали из-за накрапывающего дождя, а воздух был по-прежнему горячим. Свернув у второго указателя, Чонин выудил мобильный из кармана выцветших левайсов и отправил Лу Ханю голосовое, что бы тот пошевеливался, иначе он, ясное дело, пас. Ответ не заставил себя ждать.

– Какие люди-и… не увидел бы своими глазами, ни за что не поверил, – пепельный блондин с незажженной сигаретой в левом уголке губ, уверенно пожал протянутую Чонином руку, – будешь? – указывая на пачку seven stars в нагрудном кармане. Он прикурил.

Огонек зажигалки искрится, но быстро скрывается за металлической крышечкой его зиппо. Чонин отрицательно кивает, продолжая неторопливое движение куда-то вперед. Бэкхён идет рядом, по правую руку, и закатывает и без того короткие рукава гавайской рубашки. Он – вроде старого друга, которым никогда не был: вовремя шумный, к месту молчаливый. Бэкхён не лезет с неуклюжими советами, но всегда найдет пару-тройку мотиваторов, и, черт его знает, чем взбалмошный Хань заслужил такого друга, но они, казалось, порознь не проводили даже дня.

– Мэйд-ин-чайна уже изрядно набрался, – они подошли к типичному загородному дому в колониальном стиле, где на крыльце очевидно бухая парочка раскуривалась на двоих, – думаю, еще шот-другой, и он не заметит твоего присутствия, – Бэкхён бросает окурок под ноги, – или наоборот.

Чонин лениво улыбается, в принципе, предполагая похожий расклад, обходит убитую ганжей публику и дергает дверную ручку на себя, открывая. Бён только успевает пару раз похлопать его по опустившемся плечам, прежде, чем из груди потянет отчаянным вздохом – такое веселье не для него.

В прихожей полумрак, а дубовые полы покрыты чем-то липким и на вид мерзким, кругом безликая толпа, где хрен знает кто есть кто, бутылки, пивные жестянки, дым коромыслом. Во всем этом безумии, миксе басов и пьяных воплях потеряться совсем несложно, а вот найти загулявшего друга – это уже нелегко. Тонкими пальцами Бэкхён обхватывает чониновское запястье, перекрикивает толпу с – в последний раз я видел его в кухне, – и тянет парня за собой, пробираясь через ветки чужих рук и голоса, объединившиеся до единого гула.

Мускус, пот, водка – все оседает на коже, пленкой пристает к тканям, стягивает. Чонину кажется, что это когда-то было, но не с ним, не в этой жизни; незнакомые, но похожие маски до помутневших роговиц тянут за собой – туда, за буйки, все глубже. Ему становится не по себе, а кожа на запястье теснится прикосновением и он чувствует, что нужен. Остается лишь очевидная брезгливость.

Когда джунгли из тел остаются позади, Ким проскальзывает за Бэкхёном в широкие двустворчатые двери, оказываясь в наглухо пропитом помещении: весь обеденный стол уставлен выпивкой, а на полу красуются пивные бочонки с воронками и трубками, будто все вокруг пропиталось аурой тупой американской комедии, где Хань –в главной роли. Такое Чонин видел только в кино, да лучше бы так и оставалось: дорожка горящих шотов стопка за стопкой вливалась в китайца, пока сомнительного вида девчонка снимала этот идиотизм на телефон, а компания за его спиной отбивала ритм по столешнице, явно наслаждаясь зрелищем.

– Класс, – с недюжей долей скептицизма выдавил из себя Бэкхён, – просто класс.

– Я возьму тебе что-нибудь покрепче, – смеется Ким, утвердительно кивая его «и про себя не забудь…», подкатывает к импровизированному бару и разливает по бокалам тройную бурбона, чистого. – Как думаешь, – протягивая другу виски, – надолго его еще хватит?

Бён делает один большой глоток и даже не морщится, – поверь, это только начало.

Опустившиеся на остров сумерки переливались по венам, и, с полуулыбкой, Чонин отошел на задний план, желая смешаться с декорациями, но он всегда привлекал внимание. Малоподвижный, безразличный, отстраненный – людей влечет то, чем им не под силу владеть и к Чонину вереницей тянулись взгляды, даже если этого он не хотел. Облокотившись о прохладную поверхность настенной плитки, он только растягивал крепкие глотки виски и проваливался в минуты времени, отбрасывая чужое любопытство. Он не из тех, кто пропускает через себя, и даже признавая в одном из присутствующих До Кёнсу, парень не спешит увернуться. Чонина веселит его уверенность, но все-таки не настолько, чтобы проявить интерес.

Когда Бэкхён протягивает ему косяк, заботливо скрученный на четверть живым Лу Ханем, Ким закладывает самокрутку за ухо и последним глотком осушает бокал. От затяга к затягу бумажка тлеет и желтеет по краям, а джойнт, до этого запущенный китайцем по кругу, едва погружает в себя. Чонин с каждой нотой и в сладкий туман; он видит, как ладонь Ханя опускается на бэкхёновское бедро, скользя пальцами к внутренней стороне и кореец кусает нижнюю губу, откидываясь в широком плетеном кресле. Такая дружба заводит.

– Душно, – Чонин толкает носком кед кухонную дверь, – с вашего позволения, я раскурюсь на заднем дворике, – и подмигивает Бэкхёну, тот понимает без слов – он не намерен возвращаться.

На улице свежо, чуть прохладно. Грозовые тучи в вышине нависали над неспокойным морем и чайки кричали в вдалеке, спасаясь от сильного ветра. Монохромность неба разбил одинокий оранжево-красный луч заката, но вскоре густая темнота проглотила и его, оставляя единственным источником света ряд фонарных столбов вдоль проезжей части.

Чонин присел на промокшие ступеньки, не укрытые козырьком и затянулся. Кожа на его руках покрылась мурашками, а светлая подошва потонула в холодной воде. Щелкнув блокировкой, Ким сверился со временем и устало выпустил воздух, потягиваясь и зевая. Ткань промокшей футболки обтягивала широкую спину и заметно просвечивала; кожа Чонина раскаленной медью переливалась в золотой блеск, искрилась под тусклым светом уличного фонарика.

– Скучно, да?

От неожиданности парень вздрогнул, а обернувшись быстро пожалел о содеянном, возвращаясь в исходное положение. Чанёль был последним человеком на Чеджу, с которым ему хотелось бы развеять тоску. Чонин глубоко затянулся, предпочитая забыться до утра, его раздражало даже присутствие этого длинного, не говоря уже о желании последнего завязать разговор. Затяжка, еще одна и мысли улеглись, хоть отвечать он все же не намеревался. С чего бы такая щедрость?

Чанёль развалился в канатном гамаке, растянутом между парой опорных колонн и тоже курил, отдавая предпочтение стеклянной трубочке. На нем был гидрокостюм, верхом спущенный до самых бедер так, что взгляду открывалось каждая косточка и жилка; у двери пришвартовался белый шортборд. Он пускал горчичный дым широкими кольцами в перерывах глупо смеясь, с растрепанных волос капало и мокро-красным они отливали почти в черный цвет.

– Что ты знаешь обо мне? – голос Чанёля был хриплым.

Чонин знал достаточно, но с чужих слов: нищий серфер, живет на спор, подружки нет… а чем конкретно ты интересуешься? – усмехнулся тогда Бэкхён. По рассказам, Пак Чанёль был местным кутилой и любителем доступной любви, а спонтанный поцелуй не больше, чем очередное пари, предметом которого оказался Чонин, и ему похеру как-то почему.

– Знаю, что ты меня бесишь, – он поднялся, разглаживая образовавшиеся на джинсах складки, добил косяк, – играешь в самоубийцу? – кивая на борд.

На губы парня легла тень от улыбки; красный японский фонарик подбрасывало ветром и свет подмигивал тускло, едва. Чанёль выпрямился и сел в гамаке, но быстро поднялся на ноги, прихватывая доску. Зажатый рукой борд отбрасывал блики, собирающие их усталость по капле в очертание двух фигур, – больше хрупких, чем может показаться. Чонин отступил в сторону, намереваясь пропустить серфера и уже попрощаться, желательно, навсегда, но тот с первым же шагом приблизился к нему, задевая соленым белым плечом.

– Слышал, ты был местной легендой, – горячим полушепотом.

– Слышал, – Ким вытягивает руку вперед, отталкивая парня, – тебе ей никогда не стать.

В упавшей тишине свистит ветер и бьются басами колонки где-то внутри дома. Чонину не нравится этот взгляд, полный уверенности и без стыда, но Чанёль продолжает смотреть так же пристально, едва ли отступившись. Даже в дали от моря слышен стон волны, разбившейся о берег и в последнем это только распаляет желание. Он снова делает шаг навстречу, только на этот раз Ким уворачивается, предпочитая побыстрее добраться до собственной комнаты и провести остаток вечера обгашенно-счастливым.

Развернувшись, он чувствует прикосновение остановившей его руки. Пальцы Чанёля скрепляются на запястье и парень хрипло произносит только – иди за мной, – а Чонин навсегда запомнит этот голос, впитавший в себя холод подступившего прилива, глаза цвета мокрого песка.

Он не знает, почему не сказал нет. Даже сейчас не знает.

Волны бросало к их ногам – ледяные, тяжелые. Воздух был мокрым и соленым на вкус; шторм не казался теперь далеким, не был шуткой природы, а бился крупными каплями, зарывался в песок. Вспышкой света загоралась молния и небо бросало в дрожь, будто сейчас всему, что они знали придет конец.

Чонин вырос на острове и прекрасно знал, чем заканчивается подобная этой глупость, но его не отпускало. Наверное, поэтому все казалось игрой, вроде той, где первый трус окажется проигравшим, вот только парень не любит проигрывать и уж точно не Чанёлю. Второй, напротив, без колебаний шел вперед, лишь изредка оборачиваясь на промокшего до нитки Кима. Они держались на немом расстоянии друг от друга, молчание растянуло до критической точки.

– Мне плевать, пусть ты даже утонешь, – Чонин пытается перекричать ветер, но слова лишь ударяются о чужую спину, – но это не стоит того.

Тогда Чанёль останавливается, бросая серф на песок, и с трудом просовывает длинные руки в рукава костюма, тянет за язычок молнии на спине. Его глаза закрыты и он стоит лицом к кипящему морю. Запустив пальцы в волосы, Чанёль убирает их от лица, дышит часто и жадно, мечтая впитать в себя все, этот момент – раствориться в нем.

Он поднимает доску и делает первый шаг, произнося еле слышно – это единственное, чего я стою, – и срывается с места, заставляя Чонина окончательно протрезветь.

С каждым его метром от берега у парня сводит руки, но он всего-то может, что стопами тонуть в перешейке, вглядываясь в размытую фигурку, отдаляющуюся от него подводным течением. Серфер подныривает под бегущую волну и Чонин знает, он ищет свою, да только в этом безумии поймать подходящую сравни дартсу с завязанным глазами. Расстояние растягивает на минуты; он нередко теряет Чанёля из виду, а от этого каждый раз в ностальгию бросает, как в бездонный колодец. Чонин его знать не знает и быть здесь не должен, но курок спущен: Чанёль находит ее, свою.

Чонин уверен – этот парень настоящий псих, но седлая почти десятиметровую волну, он уверенно скользит и даже исчезая в тьюбе, оставляет за собой это чувство. Морской рев оглушительный и манящий, как и жизнь на гребне. В ней только свобода, соленый запах ракушек и забытый вкус жизни, каждого дня, прожитого последним.

Дни начнут разваливаться и догорать в темноте, и Чонин будет помнить себя таким, свободным. Это единственное, что стереть никак не получалось. Сколько бы ни минуло месяцев, каким бы не стало завтра, у него останутся спирающие воздух в легких воспоминание шестнадцатого года и последней волны, забравшей все прожитое, разбившись о берег.

Нет, черт возьми, он не хотел думать об этом. Не сейчас.

Кусая губы и с горящими глазами, Чанёль выходит из воды: поднимая перламутровую пену, он направляется к Чонину, готовому выплюнуть тому в лицо все, что он думает об этом долбоебизме, вот только ничего не получается. Пак отбрасывает борд так же резко, как притягивает парня за шею, на этот раз ничего не объясняя. Губы Чанёля холодные, он пахнет дождем и замороженным фруктовым соком, и Чонин уже ни о чем не думает, запуская пальцы в мокрые волосы на его затылке, ведя кончиком языка по кромке передних зубов.

Их накрывает стеной дождя, это чертовски заводит и Ким стягивает мокрую футболку, помогая серферу с похожей проблемой, а от прикосновения тела к телу пробегает искра, подрывающая всякое здравомыслие; вода – отличный проводник. С движением песка, скребущего по коже, губы Чанёля спускаются ниже, кусая и целуя, пробуя на вкус. Небо волнами обрушивается на землю и хочется кричать так, чтобы даже на глубине было слышно. Чонин видит себя в его глазах и их будто топит, но это слишком приятно.

– До меня отсюда не больше пяти минут.

– Заткнись, – Чонин расстегивает молнию на джинсах и запускает руку в трусы, – здесь, или готов ждать?

Чанёль ничего не ответил. Это было слишком очевидно: плечи, руки, взгляды, все. Он хотел Чонина, а Чонин его и секс ничего не значит, но все-таки он – самое честное.

Их укрывает желанием и Ким стонет в чужие губы, чувствуя его в себе. По медным плечам струятся капли, срываясь вниз и следы от ладоней на мокром песке собирают мозаику. Это ничего не значит – убеждает себя Чонин, заламывая длинные руки серфера, – ничего, – и целует в шею.

«Ничего» – растягивает на четверть часа и кончая, Чанёль падает парню на грудь, а когда оба не находят нужных слов, Чонин напоминает – ты говорил, что живешь в пяти минутах, – и поднимаясь, бросает, – я пойду с тобой.

Оконные рамы пахли рассветом, запутавшимся в прозрачных занавесках и теперь упавшем на голые плечи искрами пыли в нагретом солнцем воздухе. Это было утро из тех, что Чонину хотелось связать в букетики из воспоминаний и украсить ими каждую комнату в доме – ленивое, лазурно-голубое утро. На деревянных полках разбросанные детали простого, неброского «сегодня» соединялись цепочкой в нечто последовательное и важное, как перламутровые жемчужины, обернувшиеся полоской дорогого украшения.

Смахнув со лба выжженные светлые пряди, он потянулся, перекатываясь на другой бок и влажная от пота простынь соскользнула вниз, обнажая две темные точки-родинки, рисунком под последней косточкой левого ребра. Протянув руку к соседней половине голого матраса, Чонин сумел уловить лишь остывшее присутствие тепла, на какое-то мгновение забываясь. Он чувствовал, как ноют мышцы, какой тяжелой сейчас кажется голова и как по венам разливается коктейль из крохотных песчинок, размытых холодной утренней водой.

Комната Чанёля казалась просторной лишь потому, что кроме спального места и старенького тв в ней толком не было ничего: высокие светлые стены, на них пара фотографий и обрывок журнальной статьи о серфинге в Северной Калифорнии. Коричневые полки заросшие пылью и разным хламом, есть окно. Очевидным было и то, что здесь парень бывает крайне редко, а если и забегает, то из необходимости или, как в первый раз, прошлый вторник и вчера – разбить время с Чонином.

Кончики пальцев покалывало от краткого воспоминания прошлых часов, зажатых канцелярской скрепкой в исписанные страницы как он прикасается к Чонину. Им нравилась легкая связь без жертвы для личной свободы и смотреть, как с приходом дня умирает без имени то, что оживало ночью… – это не больно, это никак. Чанёль первым расставил приоритеты и это устроило обоих, но вот, что казалось странным: то, как он целует, как позволяет взять себя, замечая налет от саднящего раздражения, застывший в темном зрачке парня. Чанёль мог быть порывист, из неаккуратности поранить, вот только необъяснимая забота легкой дымкой облекала каждый его шаг. В уголках улыбки пряталась светлячком нежность, хорошо скрытая им за уверенным безразличием, но глаза не умели врать. И губы, они тоже.

– То, что между нами, – обронил Чанёль в последнем часу звездного неба, – думаешь, как это описать?

– Я не думаю, – Чонин провел ладонью по его волосам, они пахли воском для укладки, – когда даешь чему-то имя, начинаешь привязываться, нам это ни к чему.

Мысли, слова – все рассыпалось, стоило первым лучам начать свой бег по морской глади, как исчезал и Чанёль. Каждое утро, открывая глаза, Чонину только оставалось взглядом провожать его удаляющуюся фигуру, и, пока парень собирался с мыслями и остатками сил, серфер пропадал на скалах, встречая новый день. Он не знал, что движет Чанёлем, бывает он один или в компании друзей, не знал ничего потому, что их всегда будет разделять стена обоюдного молчания, протяженностью в десятки несказанных слов – так они решили.

Со звонком Лу Ханю – и тебе доброго… да, я скоро буду, – он наскоро влезает в чужую рубашку из денима и собственные тканевые шорты оттенком в слоновую кость, неуклюже спотыкается у порога и, не до конца обув пыльные конверсы, выбегает из душной комнаты в расшнурованных кедах, сверкая правой пяткой. Он встречается с китайцем у пирса, предпочитая не объяснять очевидную помятость, а на всплывшее – эй, а разве дом твоего старика не у мыса? – указывая в противоположном направлении, только пожимает плечами. Он знает, Ханю известно больше того, что парень позволяет себе произнести вслух и от осознания всей нелепости улыбка на его губах, как карикатура, в глазах любопытство.

– Ты ведь улетаешь через три недели, верно? – неожиданным вопросом. Китаец даже немного помрачнел.

– Да, – Чонин распахивает тент, – в августе у меня начинается практика в издательстве, до этого неделя на мелкие проблемы и встречи, а ты что, – Ким опускает ладонь на ханевское плечо, – уже скучаешь по мне?

Парень прыскает ехидное – еще чего, – отходя к барным столикам, уже тише добавляя так, чтобы Чонин обязательно услышал его, и он слышит:

– Ты, знаешь… предупреди его.

Провожая китайца полупрозрачным взглядом, Ким пускает по венам остаточное дежавю, будто укрываясь голосом хорошо забытого. С ним такое бывало: недомолвки, померкшая страсть и отрешенность в движениях. У нового чувства послевкусие холодного апельсина, запах краски для волос и глянцевых спортивных журналов, а еще помехи каждого из шести доступных каналов на голубом экране. В мыслях Чонина прибоем лижет песчаный берег, теплые ладони скользят под одеждой и в глазах Чанёля крах терпит многоуровневая система, внедренная в мозг задолго до их неудавшейся первой встречи.

За шумными лагерными экскурсиями, набегом туристов тянется час, в котором мыслей о серфире больше, чем прямых попаданий в цель: Ким отрабатывает норму в первую же половину дня, так и не притронувшись к библиотечной литературе, одолженной Бэкхёном. Ему все чаще начинает казаться, что он где-то ошибся, свыкся и привязался к обстоятельствам, в конечном счете заново рождаясь под обломками. Чонин не помышлял о печатном деле и становиться редактором, хоть и не в последнем столичном издательстве, никогда не стремился. Сейчас вспомнить, чего парень с рваной страстью прежде желал было сложнее всего и, отчего-то, еле заметная ямочка на чанёлевской щеке всплывала в памяти, словно закладкой между книжными иллюстрациями.

Запах жаренной рыбы врезался в нос, заставляя приятно морщиться, чувствовать ее вкус на языке, но Чонин только отрицательно кивнул предложению Лу Ханя пообедать в кампании друзей. Он предпочел уединение и одну из лавочек на смотровой, сейчас почти что безлюдно-тихой: из уличных колонок на внешней стене соседнего ресторанчика доносилось «time after time» в исполнении tuck & patti, – Чонину всегда нравилась эта песня. Наплыв городских в преддверии уикенда был делом привычным, хоть от этого и не менее утомительным. Пляж усыпало пестрыми зонтиками, надувными кругами и матрасами, местные аниматоры натянули пару волейбольных сеток, рьяно зазывая молодых людей присоединиться к игре.

Июль наступал на пятки пьяной жарой, душным вечером стягивая обгорелые плечи и не отпускал до самой зори, и в этом было его очарование. Вернувшись домой, Чонин не сразу, но довольно скоро подстроился под прошлые ритмы, заново влюбляясь в переменчивую красоту родных мест, в островную природу, цвет небесного полотна. Сознание тонуло, ведь шлюпка, в которой парень тихо плыл по течению жизни, лишь на Чеджу могла дать течь, и, даже если это непозволительная роскошь, Ким обещает себе простое «по возвращению все обязательно вернется на круги своя» – это его спасательный жилет.

Чонину уже не шестнадцать, но старые раны всегда ноют в непогоду.

– А неплохое местечко, тихое, – голос Кёнсу звучит обыкновенно спокойно, переливисто, – не возражаешь, Ким? – и он опускается на соседнее место, обнажая риторичность своего вопроса.

Компания До не вызывала в парне и намека на восторг, но ничего против он не имел, поэтому из вежливости улыбается краешком полных губ, кивая почти знакомому. Кёнсу казался ему интереснее большинства уже потому, что разбавлял яркой внешностью скудную массовку, вырываясь на первые планы без всякой скромности: он был фотографом-любителем и вечным спутником двух долговязых серферов, один из которых теперь кем-то безымянным приходился Чонину. Ким знал о нем две вещи – парень предпочитает обращаться к собеседнику исключительно по фамилии (особая привычка) и жизни не видит без лонгборда, хоть и покоритель волн из него вышел не самый лучший.

– Странно видеть тебя здесь и без Сехуна, – Чонин все же решает завязать разговор, – на рифах пропадают?

– О подойдет с минуту, это все, что я знаю, – парень щелкает затвором, сохраняя на пленке дневное безумие пляжной косы. – Позволишь задать вопрос? – на что Чонин пожимает плечами, ему по большему счету все равно. – Тот случай четыре года назад… ты ведь так и не простил себе, а страх перед волной, очевидно, прежний, – Кёнсу растягивал слова. Будучи человеком прямолинейным, даже ему это было в тягость, – но я не об этом хотел спросить.

– Хочешь знать, почему он, – Чонин казался напряженным, но это больше от безысходности, – почему Чанёль?

До кивает, а после тишина; молчание было знойным и собиралось капельками испарины у корней волос, пока не разбилось вибрацией чужого смартфона – хён, я у палатки с баббл-ти, – на что брюнет неспешно поднимается. Чонину кажется, что ответ его, как и прежде, нисколько не заботил, а лишь подталкивал его самого к очевидному.

– Ты знал Тэмина? – голос парня кажется осипшим, но уже не дрожит. Уже нет.

Кёнсу оглядывается, поправляя ремень от фотоаппарата на шее и быстро отвечает, чтобы так же быстро скрыться за первым же углом лабиринта торговых палаток: лично – нет, но знаю о нем так же, как каждый знает о тебе.

Последний крик альбатроса разрезал низко повисшие тучи и птица скрылась за туманным свинцом, после себя не оставив даже следа. Чонин в один большой глоток осушает стекляшку минеральной воды, вдыхает мокрый, пропитанный солью воздух, поджимая пальцами ног твердый песок, и прижимает к груди красный шортборд. Он ждал этого дня слишком долго, теперь смакуя каждый удар неспокойного ветра.

У моря цвет грозового облака, отражением в глубине зрачка, а предвкушение разливается по телу с особым кайфом, напрочь стирая здравый смысл; он делает первый шаг, но чужие пальцы неуверенно сжимают запястье руки с тихим – у меня плохое предчувствие…

– Мин, – парень улыбается другу с привычной легкостью, – у тебя всегда «это предчувствие», – многозначительно заводя глаза, – признайся, что сдрейфил и сиди себе на бережку, – хрипло смеясь, – или иди со мной, чтобы навсегда запомнить сегодня.

Тэмин выдыхает безнадежное «будто у меня есть выбор» и поднимает собственный серф, поправляя крепление на лодыжке, то уже пару дней барахлило. Он знал Чонина с пеленок и давно свыкся с одержимостью младшего найти ее – свою идеальную волну, да и сам разделял его убеждения, питаясь серфингом на завтрак, обед и ужин, но… сегодняшний шторм засел страхом под сухожилиями и чувство не отпускало. Что-то было не так.

Ким уже успел отплыть на приличное от берега расстояние, когда понял, что волны накатывают одна за другой и подныривать становится все сложнее, но повернуть назад казалось глупой затеей, почти самоубийством. Он оглянулся, замечая друга: Тэмин греб на автомате, уже не фокусируясь и теряя контроль над собой, его било пеной и тяжелыми брызгами, вот только парень не позволял себе сдаться – он всегда был до абсурдного упрям.

– Твою мать, – тянет он самому себе, – чертовски хреновая идея, – и толкает доску от груди, ныряя глубже.

Когда Чонин поднимается на поверхность, он чувствует странную дрожь, прежде чем успевает открыть глаза. Черная вода встает из неоткуда, затягиваясь желобом и парень в самый последний момент успевает зацепиться за гребень десятиметровой убийцы. Голос сердца в ушах разрывает перепонки, а в груди оно бьется так, что становится больно – страх, желание, свобода. Чонин кричит не своим голосом, видит будто чужое отражение в темной трубе, когда за его спиной пространство сужается последним ударом стихии, разбившейся о гладкую поверхность борда. Оседлав мэверик, парень будто рождается заново, другим, не собой, а когда его течением сносит на мель, где крупные капли дождя поднимают целую бурю, руки дрожат, он продолжает кричать, зная, что завтра голос совершенно точно пропадет.

Тэмин нехотя отвлекается на друга, но улыбку Чонина мгновением зажевывает; океан не прощает ошибок, – ни одной чертовой ошибки. Течение было неспокойным и изменчивым, воду тянуло с глубины к скалам и даже набегом прозрачной волны сбивало с курса. Ким слишком далеко, чтобы что-то сделать, а его друг совершает ошибку. Последнее, что Чонину позволяет разглядеть стена холодного дождя, это застывший в глазах парня ужас, когда ударом его накрывает море.

Брызги и круги на воде кажутся ему бордово-красными. Голубой серф с жемчужной полоской по борту всплывает, Тэмин – нет.

Когда Чонин открыл глаза, микс холодного неба и морской пены обернулся впитавшим темную палитру ночи потолком, деревянными полками и телевизионными помехами коричнево-черного ящика. Комната Чанёля была беззвучной, запах марихуаны опустился на подоконник, проникая в узенькую щель приоткрытого окна; серфер добивал, облокотившись худым плечом о стену и смотрел Чонину в глаза. Полные губы с полосой горько-желтого дыма, перечный полупустой взгляд, разбавленный шумом прибоя, – Ким видел себя будто со стороны, было не по себе. Он обмотал край простыни вокруг бедер и поднялся с матраса, в два шага сократив между ними расстояние, чтобы затянуться поцелуем.

– Ты звал его во сне, – говорит Чанёль, выдыхает дым в уже раскрытое окно, а Ким падает виском на чужое предплечье. – Кёнсу вечно лезет в чужие дела, извини за сегодня, – он дышит телом Чонина, пропуская светлые пряди через пальцы, целует впадинку за ухом и оставляет после себя теплую точку прикосновения.

– Скажу всего раз, – поравнявшись с Чанёлем, парень не избегает контакта, а напротив, вглядывается пристально и с капелькой тоскующей нежности, – прошлое я давно оставил. Бывает, заноет, но так же быстро отпустит, вот только…, если ты здесь со мной пытаешься склеить то, что давно разбилось, шансов у тебя нет, – Чонин старался улыбнуться, но на это оказалось больно смотреть, – мне это больше не нужно.

Косяк догорел и рассыпался невесомыми крошками пепла, Чанёль поймал себя на мысли, что никогда прежде не видел нечто столь совершенное и разбитое одновременно. Нечто, собравшее внутри себя мир из пустых островов, прощаний, прощений – всего, что парню казалось тихим музыкальным сопровождением жизни. Саундтреком в стиле Ханса Циммера, ставшим заглавной темой, напополам с враньем самому себе.

– Ты ничего не понял, – серфер затушил самокрутку, – я хочу тебя всего. Мне не близка идея совершенствования твоих недостатков, и я, наверное, конченый, раз так окунулся в каждый из них. Ты удивишься, но я влюблен в тебя очень странным чувством, похожим на идею о любви, а ты не разглядел ни грани, пока продолжал жалеть себя, – Чанёль коснулся его запястья и повел за собой, опускаясь на широкий матрас в замену полноценной кровати, он навис над Чонином и серебряный крестик на длинной цепочке холодным металлом прошелся по коже, – я покажу еще, сколько потребуется; я буду здесь, пока нужен тебе.

Его ладонь легла Чонину на живот, от чего последний, казалось, с легкостью мог рассыпаться, но проведя ниже, пальцы собрали почерк мурашек, вырывая из груди хриплый этюд. Он накрыл губы парня поцелуем, позволяя его руке скользнуть за кромку боксеров, – та очертила прикосновением головку и движения установили собственный ритм. Чанёль не торопился, специально растягивая жар и смакуя тяжесть, возбуждая почти до боли, отпуская, вновь накрывая и утягивая за собой. Пальцы Чонина сомкнулись у основания и Пак позволил ему пойти дальше: было в этом что-то волнительно-естественное, разрушительное, надломленное.

Сменив позу, Ким покрывал его плечи рваным дыханием с губ, гладил острые коленки и светлую полоску от загара у внутренней стороны бедра. Земля проваливалась и глаза застилала мгла, а в порывах читалось между строк я буду с тобой, только я, мы… вместе. Тело Чанёля сжалось, пропуская электрический заряд, но впуская Чонина: он чувствовал саднящее жжение и холод лубриканта, Чонин же чувствовал себя живым. Они не отрывали взглядов друг от друга, двигаясь по-животному резко, спина Чанёля выгибалась напряженной дугой, обнажая почерк каждой жилки. Задев в парне чувствительную точку, Чонин сразу почувствовал, как сжался его сфинктер и продолжил движение в заданном направлении, вызывая в серфере крупную дрожь. Они кончили быстро и почти одновременно, сливаясь двумя темными фигурами на белом холсте, провалившись в себя, в каждого и в равной истоме.

Ветер раздувал занавески на окнах, Чонин признался себе, что больше не может ничего не чувствовать.

Они не отпускали друг друга до утра.

Время шло, и даже если Чонину сейчас этого хотелось меньше прежнего, июль перевалил за середину, проматывая дни дрожащей пленкой. В них было множество кричащих улыбок, шумных разговоров, пьяного Ханя, без передышки хватающего Бёна за всяческие интересные места и гари летнего зноя, повисшей в горячем воздухе.

Чеджу догорал закатным пейзажем в стеклышке солнечных очков, пронизывая муссонным ветром, забираясь за воротник рубашки пылью из песка и воспоминаний. С вложенной в руку Чонина фиолетовой зажигалкой, Чанёль незаметно протянул и частичку лета, преломленного витражами окон старого собора. Оно стало кораблем в стеклянной бутылке – изящным украшением на каминной полке, хрупким, почти идеальным, но, как и любая часть интерьера, неполным без соседствующих ему элементов. В сеульской квартире Чонина нет места подобным вещам, слишком вычурно.

Счет дней переходил на минуты, а у них на двоих было больше недосказанности, чем в «острове в океане», но Ким продолжал упрямо противиться будущему. Чанёль все понимал, он будто смирился, хоть изредка и в потухшем взгляде загорался светлячок глупой надежды. Подобное мерцание может идти только от сердца.

Они оба – Чонин, Чанёль, успели запутаться в себе и желаниях, возвышавшихся над возможным, над реальной картиной: Ким не знал, хочет ли он остаться еще на месяц или же разом перечеркнуть фантазии, вернувшись к порционным дозам знакомой ему жизни.

Чанёль не знал, как его отпустить. И нужно ли…, стоит?

Вечер проваливался в ночь, где было слишком много «слишком», а пальцы тянулись к губам, ресницами и полотно звездного неба осыпалось на постельное белье из лаванды. В комнате Чанёля теперь пахло домом. Возможно, поэтому и хотелось бежать без оглядки, только бы не привязаться, не привыкнуть к чужому теплу, ведь все эфемерно, особенно подобные этому чувства.

В один из дней, который, как и прежде, обещал стать последним, Чонин проснулся с первыми лучами, находя уже готового сорваться на скалы Чанёля в дверях: тот смешно подпрыгивал, натягивая костюм и глухо ворчал себе под нос так, что парень невольно улыбнулся. Он подумал, что это плохая идея, но все же прохрипел спросонья «можно с тобой? », а копать на стеклах искрилась рассветом, цепляясь светом за прозрачный тюль. Чанёль будто ждал, ведь совсем не удивился, – он только сказал, что стоит поторопиться, улыбнулся глазами и на какое-то время затих. По утрам он был на удивление спокойным, почти другим.

Уже довольно долго Чонин путался в теориях, что серфер видит вдалеке, помимо очерка буйков и сигнального маяка на отдаленном островке суши, но только опустившись на прохладный с ночи камень, он понимает – Чанёль не видит, он слушает. В прозрачных лучах струится мелодия бриза и белая соль крупой на пальцах блестит, как застывшая лава, море переливается бензиновой радугой, крики чаек, плеск первой волны в лазурно-шипящую пену – соединяясь воедино, каждая мелочь формирует ноту, а та аккорд и вот уже минутой после все вокруг затягивает живой музыкой.

– Можно вопрос? – на это парень отвечает утвердительно кивая, а Чонин прижимает колени к груди; он совершенно не выспался. – Ты со мной потому, что хочешь вернуть в серфинг? Если так, то это пустая затея.

Чанёль морщится, будто только что отхлебнул дегтя и – не обижайся, но когда тебя называют легендой мне хочется убить себя…, ты был неплох, Чонин, вот только прошлое остается в прошлом, исходя из твоих же слов. И да, до легенды тебе пиздец далековато, – без смущения и хриплым смехом.

– Пошел ты, – но Чонин и сам улыбнулся, – тогда… почему? Ни за что не поверю, что это идиотский спор.

– Не было никакого пари, это предлог, – Пак откинулся, разваливаясь на поверхности точеного камня, – и нет никаких «почему» или особых причин, просто я знал, что ты поймешь меня, как не поймет, думаю, никто, и я рискнул. Не знаю, проиграл ли, выиграл и есть ли вообще разница? Сегодня мы здесь, а завтра у тебя самолет и ты мудак, если думал, что я не знаю, но сейчас не об этом, – он заслоняет глаза от солнца тыльной стороной ладони, Чонин опускается рядом, но проваливается в пейзаж, боясь прикоснуться к парню взглядом, – хочу, чтобы ты ушел сейчас, пока я еще могу тебя отпустить.

– А если не уйду? – голос Чонина звучит иначе, в нем нет уверенности.

– «Если» не существует так же, как «почему», – полушепотом, – ты уйдешь, как и должен был, не будем сгущать краски.

В его словах окончания дрожат, в голосе блеф с пролегающей желтой полоской солнечного света, отблеском на толще воды. Воздух свистит в легких, высвобождаясь теплым дыханием, и Чонин после долгой борьбы смог выдавить из себя лишь блеклую тень той улыбки, которой заново успел выучиться за прошедшие дни. Прилив угасающей музыки окрасило трауром по неумолимо ускользающему от них безымянному волшебству, обернутому теперь жесткой темной материей.

– Уйдешь, а я, черт возьми, захлебнусь здесь без тебя.

Это последнее, что Чанёль произносит вслух, перебирая оставшиеся минуты пальцами и тонким молчанием. В кармане Чонина вибрирует телефон, оставляя звонки без ответов; его улыбка трескается. Он думает о воспоминаниях, которые считает не больше, чем следами на песке вдоль берега – рано или поздно их размоет временем, даже если он не захочет… не хочет забывать. Образ Чанёля в его голове с каждым прожитым днем будет все прозрачнее и легче, а в один момент его не станет, как всегда умирали застывшие в глазах парня лица. Вот только… тяжелее становилось от мысли, что в один день и Чанёль забудет его лицо.

Когда телефон перестает разрываться сигналом, Чонин целует парня в костяшки пальцев и уходит не возразив.

Он знает, что не хочет этого, а еще знает, что миру наплевать на его желания.

Рейс задерживают и очередь на посадку рассасывается, оставляя Чонина по центру зала ожидания с дорожной сумкой в руках и грузом из пустых сожалений. Провожающие его в аэропорт Хань и Бэкхён все утро оставались подозрительно тихими, а врученный в последний момент конверт со словами в оболочке ощутимого акцента, был тяжелее багажа: – вчера вечером попросил о встрече и вот… это тебе, открой в самолете, так он сказал. Романтический поступок парня, который считает creep – лучшей песней о любви, показался Чонину спонтанностью, но от него приятно заныло под ребрами.

Он опустился на плитку у одной из стен, раскрывая белый конверт без почтовой марки, имени отправителя и прочих опознавательных знаков, чувствуя себя притаившимся у рождественской елки ребенком, в преддверии исполнения заветного желания. Бумага рвется по краям и приятным женским голосом объявляется посадка на рейс до Сингапура: Чонин решил не дожидаться объявлений, он на порядок затрахал самого себя паузами, чередой недомолвок и взглядом из-под густых ресниц, где больше перечной мяты, нежели излюбленного Чанёлем нектара.

Он не находит в конверте письма.

За стеклянными стенами по правую руку от него, в небо отчаянно и безрассудно взлетали железные птицы с дремлющими на борту незнакомцами, шумными детьми и всегда вежливым персоналом; в нескольких километрах от аэропорта серебристый hyundai solaris китайца дал по тормозам, а Бэкхён, впервые отбросив трусость, коснулся губами его губ, теперь боясь упустить то, от чего Чонин успел отказаться. Над морем растянуло серые облака и на пирсе было совсем тихо, просторно, душно; в одной из палаток с плюшевыми призами за столиком сидела девушка. Она заправила спавшую на лицо тонкую прядь за ухо, приветливо улыбнувшись одинокой фигуре сутулого парня, но он не ответил тем же, лишь скучающим взглядом обведя контуры растянутого над ее головой тента.

– Хотите испытать удачу, – не сдавалась та, протягивая незнакомцу бейсбольный мячик, – всего две тысячи вон.

Чанёль поднял голову и встретился с небом, думая про себя, что он хоть немного, но сумел понять, почему Чонин казался ему совсем не таким, как все остальные. Почти улыбаясь в ответ, он бросает редкое «не сегодня» и отходит к поручням на смотровой. Опустившись на выкрашенные в яркий белый цвет доски, он сгибает ногу в колене, укладывая на чашечку острый подбородок, закрывает глаза. Если бы можно было раствориться в одну секунду, здесь, сейчас – он без раздумий выбрал это. Зияющей пустотой внутри отбивалось время; самолет Чонина поднялся в воздух больше часа назад.

Его взгляд всегда был устремлен выше, выше всего, что серфер привык видеть и знать, но даже так Чонин оставался для него необъятной вечностью, застывшей воспоминанием шестнадцатилетнего парня на гребне его первой волны. Чонин не был посредственностью, оставался собой, хоть и с множеством погрешностей, противоречий, сложных мелких деталек, – все в нем ранило, причиняло боль, но остановиться было невозможно. Чанёль просто не мог. Он старался, но мысль, что сердца их сблизились едва ли на сантиметр засела в мозгу, разбрасывая по телу пустое «ничего» из клочков не случившейся бесконечности.

Момент (от лат. momentum) — движущая сила. Точка на временной оси.

Бейсбольный мяч ударился и отскочил от вытянутой вдоль перил ноги, заставляя парня взглядом встретиться с запыхавшимся Чонином: у него в руке конверт без марки, раскрытый, а внутри пудра песка и фотография, где на обороте: я не позволю нашим следам исчезнуть – неразборчивым почерком каждой буквы его слов.

– Знаешь, – Ким нервно и тихо смеется, – я на самом деле не люблю летать, – он подходит ближе, приседая на корточки, а Чанёль берет его руку, большим пальцем пересчитывая костяшки.

– Ясно, – кожа Чонина пахнет небом после дождя, – решил остаться?

Он не знал, потому что ничего не решил. Не думал, а только хотел быть здесь и чувствовал, что на этот раз поступает правильно. Возможно, это «правильно» случилось с ним в первый раз. Нет, он правда не знал, что должен ответить, но слова нашли его сами, разбрасывая волны по мокрому пляжу, где каждый след теперь – маленькая история.

Усталость от сомнений и правильно-неверных решений, пустая комната с пыльными полками, напряженные руки Чанёля – все это, возможно, слишком поздно, но собралось воедино, составляя из букв и знаков препинания больше, чем слова, но меньше, чем то, что парень мог бы выразить. И если это станет их общей ошибкой, то бога нет, а жизнь Чонина глупая, не смешная шутка, что порядком затянулась.

В его мыслях был только голос Чанёля и «я захлебнусь без тебя». Чонин знал, – он бы первым опустился на дно.

Губы дрогнули, дав обещание, сердце пропустило удар – он все сделал правильно:

< right> – Я решил, что мы больше, чем воспоминания о лете. < /right>

the end.