Медвежонок в Пути

У нее было что предъявить родителям, и список ее претензий, обид был немал.

Папа ее был человеком со сложным характером, изводившим семью своими диктаторскими замашками. Мама была жертвой, заглядывающей ему в глаза, находившей утешение в работе, на которую она уходила на целый день. Бабушка была запуганным жизнью существом со всеми мыслимыми и немыслимыми страхами – от подготовки к следующей неминуемой беде (складывая обмылок в банку, не выбрасывая старые вещи – вдруг на черный день пригодятся) до: «Ты зачем в гостях столько ела – люди скажут, тебя дома не кормят! »

«Ну и семейка!.. – не раз думала она. – В них столько всякого «добра» намешано было, а я в «добре» этом жила…»

Сейчас, давно став взрослой, создав свою семью, она частенько раздраженно думала: «Угораздило же в такой семье родиться…»

И с годами, взрослея, учась лучше понимать себя и жизнь, она еще больше увеличивала список претензий родителям. Именно сейчас, создав свою семью, став мамой, стала понимать она, как важна атмосфера в доме, как нужна ребенку родительская любовь. Как родители – своим отношением, оценкой, самими собой, своими характерами – формируют характер ребенка, а вместе с этим – и всю его жизнь, судьбу. И как она могла не возмущаться, не обижаться на своих родителей?!

Папа не одобрял женского воспитания, ругая «бабье царство», как он называл свою мать и жену, за то, что они портят дочь своими потаканиями, что балуют ее. И воспитывал ее по своему – всегда строго разговаривая, а иногда за провинности, которые, по его мнению, требовали наказания, и в угол ее ставил.

Бабушка – папина мама – стращала, пальцем ей грозила, да по любому поводу людей вспоминала: «Что люди скажут… Что люди подумают… Как люди посмотрят... »

Мама постоянно работала, и, испытывая перед ней, Таней, чувство вины, что не воспитывает ее как нормальная мать, не сидит с ней дома – задаривала подарками и вкусняшками, компенсируя тем самым свое отсутствие. Как будто новая юбка, купленная втридорога, или принесенные домой пирожные могли заменить ей – близость, душевность, в которой она, ребенок, так нуждалась.

И она росла – сама по себе, в себе. В одиночестве переживая свои детские проблемы, которые казались ей огромными – так она была мала перед ними. Сама с собой переживала свои детские – и совсем недетские комплексы, свою неуверенность, сомнения в том, что она такая, какая есть – вообще, хорошая, нормальная… Господи, да мало ли в детской голове бродит мыслей – и глупых, и непонятных растущему человеку: о себе самом и о жизни, в которой он жил, которая его ждала там – за границами детства.

Сейчас, став взрослой, умной, растущей, она читала умные книги по психологии, чтобы понять себя, свою жизнь. А после рождения ребенка начала ходить на умные семинары по воспитанию детей, чтобы стать хорошей мамой, внутренне гордясь собой – вот, мол, не чета моим родителям, которые сами не ведали, что творили, и настоящей родительской любви, в которой она так нуждалась, ей не дали.

Однажды на семинаре по осознанному родительству, когда обсуждали трепетный, ранимый мир ребенка, вспомнила она забытую ситуацию из своего детства, которая тронула ее до глубины души.

Было ей семь лет, училась она в первом классе и сам факт своего ученичества приняла тогда очень болезненно: Таня была домашним ребенком и все детство провела рядом с бабушкой – мама рано вышла на работу. И жила она в этой запертой жизни, не зная других детей, практически не общаясь со сверстниками, разве что по праздникам, когда собиралась их большая семья и приходили папины братья с женами, с детьми, она узнавала, постигала других детей.

Целый день малышня, как называли их взрослые, вместе играли, вместе ели за отдельно поставленным для них во дворе столом, вместе ходили на пруд. Но и тогда общение это было для нее одновременно интересным, даже волнительным – и очень тяжелым: не умела она с другими детьми общаться, была зажатой, привычно замкнутой, и ее двоюродные братья-погодки, и двоюродная сестра – на год младше Тани – сплачивались против нее. И подсмеивались над ней, над ее скромностью, иногда по-детски жестоко проходились и по ее внешности, мол, нос курносый, к небу задран и сама она в кучеряшках, как баран… Она обижалась, так ранили ее эти насмешки, и отстранялась от них – наблюдая со стороны, как дружно они садятся за стол, как дружно играют, бегая по двору за мячом. И дети эти – другие, как ей казалось – совсем не такие, как она, словно они были сделаны по-другому, быстро забывая свои колкости, звали ее: «Танька, давай, лови мяч! » И она опять не понимала: смеются они над ней или неужели так быстро забыли, что только что обижали ее…

Она не любила вспоминать свое детство именно потому, что было оно у нее все в таких вот непонятках, в каких-то постоянных вопросах, ответы на которые она находила только сейчас – затем и ходила на семинары да умные книги про личностный рост читала.

И, вспоминая на семинаре ситуацию, случившуюся в первом классе, думала о том, что, конечно, сложно ей было, такой неподготовленной, в школу идти. И в этом тоже проявлялось отсутствие родительской любви – ведь не позаботились они о том, чтобы заранее адаптировать ее к детскому коллективу. Разве можно было ее в такой изоляции от детей воспитывать, зная, что ей потом в школу идти к этим самым детям, что ей нужно учиться за себя стоять, и с другими детьми отношения строить?!

В общем, первое время в школе было для нее настоящим кошмаром. И если бы не ее природное желание, интерес к учебе (нравилось ей узнавать все новое, читать – она очень рано научилась читать и к семи годам успела уже прочесть много интересных книг) – только это и спасало ее. Только это и дало возможность сразу стать одной из лучших учениц, вызывать похвалу строгой их учительницы и – поневоле – уважение и принятие сверстников. А учительница у них действительно была строгая. «Строгая, но справедливая», – говорила она о себе. Но Таня боялась ее, боялась строгости, до ужаса боялась, что та за что-то заругает. Боялась получить плохую оценку, ведь с первых дней школы папа сказал строго: «Учись на отлично! Никаких четверок! » – и это было приказом, ослушаться которого Таня не могла. И она училась на отлично практически всегда и выполняла все задания учительницы, старательно дома выводя перьевой ручкой буквы, едва дыша, чтобы не дрогнула рука, чтобы наклон получился ровно по косой линеечке, которыми тетрадка была разлинована.

Они жили в поселке на окраине города, и школа была поселковой, старой, в которой учителя тоже были старыми, проработавшими в ней почти всю жизнь, а оттого, авторитетными, требовательными. И Таня – в своей скромности, застенчивости и боязни любых критических оценок, взглядов, осуждения людей, крепко выработанных в ней бабушкиным воспитанием, – любое требование и задание своей первой учительницы воспринимала со всей серьезностью, как это может делать только маленький ребенок с открытой и ранимой душой.

Именно об этом Татьяна, взрослая и, как ей казалось, уже мудрая, и рассказывала на семинаре, сидя в кругу таких же, как она, пришедших расти и становиться хорошими родителями, людям, – о детских своих переживаниях, связанных с произошедшим.

Однажды учительница сказала, что надо обязательно принести в школу палочки, которые используются для счета на уроке арифметики. А у нее, Тани, палочек этих не было: заранее родители не купили, а в их поселковом магазине палочек для счета не продавали. И она, волнуясь, подняла руку, и сказала, что у нее нет палочек, и вслед за ней раздались голоса еще многих детей, у тоже которых не оказалось палочек. И учительница, как всегда, четким и строгим голосом сказала, что те, у кого нет коробочки с палочками, которые продают в магазине, могут принести обычные палочки, нарезанные из любых веток, что им надо сказать об этом родителям, пусть их папы нарежут им палочек, но в понедельник на первом уроке палочки должны быть у всех.

Таня шла домой с этим важным заданием от учительницы, с трудом дождалась с работы папу, чтобы сказать ему, что нужно обязательно-обязательно сделать палочки, что нужно сегодня или хотя бы завтра – в воскресенье, сделать палочки, чтобы на первом уроке в понедельник они у нее были!

Папа, как ей показалось, встретил ее сообщение безо всякого интереса:

– Надо – сделаем, – сказал он и включил телевизор.

И она, ожидавшая, что после такого ее важного сообщения папа тут же пойдет искать материал, из которого палочки будет резать, – растерялась. И, ощущая это задание, необходимость его выполнения как нечто очень-очень важное, еще раз повторила настойчиво, что надо обязательно сделать это сейчас или завтра…

Но отец прервал дочь:

– Да понял я все – будут тебе палочки… – и продолжил смотреть телевизор в ожидании ужина.

И тогда она заволновалась. И волновалась весь вечер, видя, что папа так никуда и не пошел, палочек так и не нарезал. И спать она легла в этом волнении – успеет ли папа завтра палочки сделать? И где он ветки возьмет? В их дворе был небольшой сад – несколько вишен, груша и яблони, но неужели он станет ветки ломать, чтобы палочки сделать?

Воскресное утро началось с этого же волнения. Таня выбежала на кухню, посмотрела на плиту, которую топили углем, обогревая дом, – папа всегда что-то пилил, строгал здесь, у плиты, – но не увидела ни веток, ни палочек. Она, словно ожидая чего-то, постояла немного у теплой плиты и опять побежала к нему. Не найдя его в доме, сказала маме с тревогой:

– Нужно сегодня сделать палочки, нужно их обязательно сегодня сделать, Ирина Александровна велела, чтобы в понедельник у всех были палочки…

И мама, проведя по ее голове рукой, сказала только:

– Сделает папа палочки, вечером дядя Юра привезет веток ивы, папа тебе палочек и нарежет, не волнуйся…

И Таня, немного успокоенная, все же расспросила маму, почему дядя Юра привезет ветки, откуда он их привезет, почему именно из ивы нужно палочки сделать. И мама, помогая бабушке накрывать на стол, объяснила ей, что дядя Юра, папин брат, поехал на рыбалку, что папа вчера ему звонил и попросил нарезать ему крепких, хороших веток.

Она успокоилась – до вечера – и провела день в каких-то своих детских делах, потом, как всегда, старательно делала уроки. Но когда за окном стемнело, а дядя Юра все еще не приходил, опять забеспокоилась – а вдруг он совсем не придет? А вдруг он забыл? А вдруг там ивы не нашлось? Вдруг папа палочек не нарежет?! Но как можно не принести палочки в школу, если учительница сказала принести?!

В этих переживаниях прошел вечер. Она не раз подходила к папе, к маме и даже к бабушке и спрашивала: « А когда же палочки?.. »

И ей не раз сказали, что будут ей палочки, что дядя Юра придет позже, что он, видно, на рыбалке задержался… Но день закончился, а дядя Юра так и не приехал и веток не привез.

Она даже заплакала вечером, и плакала горько, повторяя:

– Я завтра в школу не пойду! Как я пойду – без палочек?! Меня учительница заругает…

Бабушка, которая Таню всегда утешала, обняла, успокоила, уверяя, что палочки обязательно сделают. Но она долго не могла заснуть и все думала – с настоящим ужасом! – что же будет, когда она завтра в школу без палочек придет! Что она учительнице скажет? И что та – скажет ей? И даже представить этого ужаса не могла…

И сейчас, в свои почти сорок лет, рассказывая об этом, вспоминая эту ситуацию, – пораженно говорила:

– Как детка эта маленькая, которой я тогда была, – переживала это – всерьез, глубоко, страшно… Как важно мне было то, что взрослым казалось несерьезным, неважным – подумаешь, палочки какие-то!.. Как никто не отнесся всерьез к тому, что для меня было – важнее всего на тот момент…

И, словно всколыхнув свои детские обиды, вспомнила она еще одну: как стояла в углу, отправленная туда папой. Угол этот был ненастоящий – все нормальные углы в доме были чем-то заняты, и ее ставили за открытую дверь в их с бабушкой комнату. Вспомнила, как она упиралась и плакала, и хваталась за бабушку-заступницу, но папа оттащил ее от бабушки и поставил в угол, тесно дверью подпирая, и говорил зло:

– Стой, пока не поумнеешь!

И она стояла, уткнувшись носом в этот угол, и плакала. Потом – успокоившись, видя, что никто не приходит ей на помощь, – стояла молча, носом хлюпая, и рассматривала наличник двери, выкрашенный белой краской. Рассматривать здесь было больше нечего, а ей, ребенку, который просто должен был свое внимание на что-то направлять, приходилось в этом заточении находить какое-то занятие. И она, рассмотрев в нескольких слоях масляной краски, которой перекрашивались двери в доме, белые ворсинки от щетки, которой дверь красили, – старалась пальчиками своими маленькими отцарапать, отсоединить ворсинку из слоев краски…

Совсем рядом, на кухне были слышны голоса родителей, они что-то обсуждали – как будто ее и не было вовсе, будто не стояла она тут, отгороженная от них одной только дверью. И это было так обидно! И она, отвлекшись от щетинок этих, щедро оставленных кистью в жирной масляной краске, старалась рассмотреть в узкую щель между дверью и наличником, что происходит там, откуда ее прогнали. Щель эта была тоненькой, и Таня старалась чуть-чуть дверь отодвинуть, приоткрыть незаметно, чтобы щель стала больше, и наблюдала за всеми тихонько, – видя спину папы, сидящего за столом, и маму рядом с ним, и бабушку, которая, как всегда, хлопотала, что-то подавала на стол или убирала. Потом, когда родители встали из-за стола, папа вывел ее из угла и спросил строго:

– Что сказать надо?

– Я больше так не буду… – пролепетала она тихо, привычно – знала уже, что нужно говорить в таких случаях…

Таня не помнила, за что ее ставили в угол, за какие провинности. Наверное, не хотела есть то, что давали, – вот из-за стола в угол и отправляли; а может, не слушалась маму или бабушку.

Но воспоминание о том, как ее, маленькую, прессовали, как добивались послушания, возмущало: разве можно было такие жестокие методы воспитания использовать? Разве можно было так с ребенком обращаться! Так жестоко, так бесчувственно, не думая о тонкой и нежной детской душе… Как будто нельзя было по-другому ей объяснять, по-человечески?!

Поэтому у нее было что предъявить своим родителям…

…Мама, как всегда, нагрянула без звонка, и Таня привычно уже проговорила, впуская ее в квартиру:

– А позвонить нельзя было? А если бы меня дома не было?

Но мама так же привычно ответила:

– Ну, ничего, прогулялась бы, чего мне еще делать…

Давно уже на месте их поселка построили многоэтажные дома, и мама жила теперь одна в квартире – бабушка давно умерла, папу похоронили два года назад. И иногда, соскучившись по дочери и внукам, она приезжала сюда, на другой конец города, чтобы повидаться.

– Да я к тебе мимоходом, – сказала мама, – иду к Маше на именины, вот, не удержалась, хотела тебе показать… – и достала из кармашка сумки сложенный листок, в котором оказалась фотография.

– Ты посмотри, что я тебе принесла, – проговорила мама, проходя на кухню, где Таня готовила обед. – Вот, нашла вчера в старых фотографиях, решила тебе показать – у тебя такой точно нет…

И Таня, отложив в сторону нож, за который уже взялась, чтобы нарезать салат, вытерла руки и взяла из рук мамы старый, плохого качества снимок, сразу не узнав, что такое на нем изображено. А узнав, удивленно посмотрела на маму.

– Это же наша с бабушкой комната…

– Да, только это старая фотография, ты тогда маленькой совсем была. Я тебе и решила показать – твой столик, игрушки твои, ты же этого всего не помнишь…

Таня внимательно, узнавая и не узнавая, рассматривала комнату, в которой в детстве жила с бабушкой. Снимок этот, конечно же, делал папа – он занимался фотографией, и в ее альбоме было много детских фотографий, сделанных им. Наверное, он стоял в дверном проеме – той двери, за которой она когда-то в углу стояла, – поэтому и была видна почти вся комната. Две панцирные кровати: ее – маленькая, а напротив – большая, бабушкина. Два коврика на стенах у кроватей, знакомых ей до мелочей – любила она, лежа в постели – своей или – укладываясь рядом с бабушкой, – рассматривать сюжет этих ковриков: красивых оленей, спускающихся на цветочные поляны, орла, парящего над вершинами гор. Сейчас, вспомнив свои детские ощущения, она заволновалась – как-то тронул ее этот снимок, напомнивший детство. И Таня внимательно рассматривала все, что попало в объектив папиной камеры.

Столик, маленький детский столик, стоящий за ее кроваткой, – ее удивил. Она о нем не помнила, словно до настоящего момента даже не знала о его существовании. Помнила уже другой стол, за которым делала уроки, учась в старших классах. Стоял он в той же комнате, но уже у окна, и стол этот был настоящий – письменный, «взрослый», в котором были ящички для тетрадок и книг, и купили этот стол родители ей в награду за хорошую учебу с напутствием, чтобы она еще лучше училась.

Маленький же столик, увиденный сейчас на фотографии, стал каким-то волнующим открытием.

– Надо же, – сказала она маме, с интересом поглядывающей на нее, – у меня, оказывается, свой столик был…

– А как же, – сказала мама. – Ты же дома сидела, в садик не ходила. Вот папа тебе для занятий стол и сделал.

– Сам сделал? – спросила Таня, опять удивляясь чему-то новому для себя: маленький столик у нее был, папа его сделал своими руками…

– Конечно сам, – ответила мама. – Где тогда такой маленький столик можно было купить? Это сейчас что хочешь в магазине есть, а в те времена, да еще в нашем поселке – откуда детскому столику взяться? Вот он сам и смастерил…

Таня молчала, переваривая новую информацию. И спросила то, о чем никогда не спрашивала:

– А почему вы меня в сад-то не отдали?

– Отец не разрешил, – коротко сказала мама. И, увидев удивление на Танином лице, продолжила: – Он сразу сказал, когда ты родилась, – никаких яслей, никаких садов – ребенок должен в семье воспитываться… Не хотел он, чтобы тебя обижал кто-то, – добавила мама, – кто знает, как там в этих садах с детьми обращаются…

Таня молчала, не в силах вымолвить ни слова.

– И на работу меня потому не пускал, не разрешил мне после декрета на работу выйти. Говорил: «Сиди дома и Таньку воспитывай – это твое главное дело…».

Таня молчала.

– Вот я сидела и воспитывала, – мама продолжала, не обращая внимания на то, слушает ли ее дочка: – До пяти лет твоих дома сидела, тобой занималась, потом уж он меня отпустил. Зато ты у нас и стихи с детства запоминала хорошо, и читать я тебя рано научила, и поделки мы с тобой всякие делали. Ты такой смышленой, развитой была. Да и то сказать – мы с тобой столько занимались… А папа тебе, маленькой, книги читал.

– Папа мне книги читал?! – не удержавшись, переспросила Таня.

– Ну, пока ты маленькой была. Не часто, конечно, – он же на заводе работал, иногда в две смены, когда план надо было выполнять… А как ты сама научилась читать – тут уж мы только книги тебе покупали и папа из заводской библиотеки детские книги приносил, тогда ведь их не так легко было купить в поселке… Папа сам любил читать, ты помнишь? И ты, глядя на него, тоже руки к книжке тянула… – улыбнулась мама.

Мама помолчала, погрузившись в воспоминания, потом добавила:

– И бабушка с тобой занималась – куклам твоим платья шила, помнишь – старая машинка у нас была?..

Старую машинку Таня помнила – на ней она под руководством бабушки училась шить, на ней бабушка шила постельное белье, шила себе и ей, Тане, ситцевые ночные рубашки. Но о том, что бабушка шила куклам ее платья, Таня и подумать не могла. Всегда вспоминалась ей, взрослой, та бабушка, из ее детства, – воюющей с ней за то, чтобы куклы сидели в рядок, а не валялись где попало, борющейся с ее неаккуратностью.

– Кому ты нужна будешь такая – неряха… – говорила бабушка, собирая разбросанные внучкой игрушки или вещи. – Тебя муж на второй день бросит!..

И эта бабушка – шила ее куклам платья…

– И платья шила, и игрушки, – продолжала мама. – Да вот, на фотографии, посмотри, медвежонок у тебя был – помнишь? Это же бабушка тебе сшила из воротника от своего старого пальто…

Таня, потрясенная услышанным, посмотрела на снимок. На стене, над ее детским столом, на вбитом в стену крючке – висела маленькая сумочка, и рядом, на другом крючке – медвежонок, зацепленный за крючок ленточкой, которая обвязывала его горло. Медвежонок этот Тане был незнаком, но взволновал ее чуть не до слез. Простая игрушка, просто скроенная, из темного меха, с пуговицами вместо глаз и носа – бабушкиными руками сшитая…

– Мне сколько лет тогда было? – тихо спросила она. – Когда медвежонок этот появился, когда столик папа сделал…

– Да года три тебе было… Потом, когда ты в школу пошла, мы его убрали, кровать тебе купили побольше и в вашу комнату новый холодильник поставили, помнишь, за твоей кроватью стоял?..

Холодильник Таня помнила – он урчал ночами, и она долго привыкала к нему.

– А где же я уроки делала? – спросила она. И тут же вспомнила – в комнате, за большим столом, сидя на стуле, на который было уложено старое одеяло, чтобы она сидела повыше.

И тут же она вспомнила и столик своей детский, словно память ее, наконец, признала его. Сидя за ним на маленькой синей скамеечке, тоже сделанной папиными руками, она рисовала, вырезала игрушечных кукол, одежду для них. Вспомнила обрезки разноцветной фольги, из которой она вырезала корону своим куклам, и старалась даже сделать маленькие туфли для любимой куклы. Вспомнила, как однажды утром все обрезки фольги с ее детского стола исчезли – бабушка навела порядок. Какое это было горе для Тани! И сейчас она, взрослая и рассудительная, подумала – бабушка о ней позаботилась по-своему, по-бабушкиному: порядок на ее детском столике навела, мусор, чем она обрезки эти посчитала, – выбросила. И в этом бабушкином поступке, который тогда она, девочка, простить не могла, вдруг увидела любовь бабушкину. И – только головой покачала.

Мама ушла. А Таня после ее ухода все еще сидела на кухне, держа в руке эту старую фотографию. Она сидела, погруженная в свое детство, о котором, оказывается, знала так мало. И так мало знала и понимала своих родителей.

Погрузившись в эти детские воспоминания, вспомнила большую комнату, в которой стоял, придвинутый к стене, стол, за которым она уроки делала. А над ним висела картина, которую мама из командировки привезла.

Вспомнила, как папа вешал эту картину, как ломался, гнулся дюбель и он ругал эту каменную стену, которую не просверлишь, и маме сгоряча досталось, что она, мол, картину эту привезла, а не подумала, как он стену сверлить будет, которая сверлиться не хочет… И думала потрясенно: «И ради того, чтобы сумочку и медвежонка этого пустякового на стену повесить, он стену сверлил и крючки вбивал? ».

И такую заботу о ней, маленькой Таньке, она почувствовала в этом папином поступке! Как любил он ее, если для нее старался и столик сделать, и медвежонка на стену повесить, чтобы украсить ее детский уголок, и сумочке ее место найти!

И подумала она удивленно: «Это в те времена, когда жили они стесненно, откладывая деньги на холодильник, потом на стиральную машину, – у нее, маленькой девчушки, была сумочка! »

И вспомнила другую фотографию, где она, малышка, нарядно одетая, стоит с этой сумочкой в руках. И пошла-побежала к шкафу, взяла альбом со своими детскими фотографиями, чтобы найти этот снимок – и с сумочкой своей заново познакомиться. И найдя, смотрела с улыбкой на маленькую себя – в вязанном костюмчике, в белых носочках, с белым бантом на редких волосиках и с маленькой сумочкой в руках.

«Как же они любили меня, если так наряжали, и для малышки лет трех нарядную сумочку покупали – это же была такая редкость в то время! – И подумала уверенно: – Это мама сумочку купила, мама… И потом, когда я становилась старше, выбирала для меня самый красивый портфель, покупала дорогую сумочку, подходящую к модному брючному костюму... – И только головой качала: – Как же они все любили меня! Как любили…»

И, словно по-новому взглянув на близких, вспомнила, как тревожилась бабушка, выпуская ее гулять на улицу, проверяя – надела ли она теплые штанишки, есть ли на ногах теплые носочки. Как мама однажды принесла огромный кусок шоколада – настоящий шоколадный шар, который ей кто-то принес с шоколадной фабрики, и каждый вечер Таня отрезала себе кусочек и предлагала отрезать кусочек и папе, и маме, и бабушке, но все отказывались: это было для нее, для Тани…

Вспомнила, как делали ей новогодний костюм для школьного бала, и участие в этом принимала вся семья: бабушка на швейной машинке шила синее платье из ситца, папа из толстого листа картона мастерил высокий колпак, мама раскрашивала его в синий цвет, а сама Таня рисовала по нему золотые звезды. И из колпака этого струилась фата – марля, которую бабушка покрасила синькой в голубой цвет...

Они любили ее. Они ее любили. Любили – как могли. Как умели…

Вечером, уложив детей, лежа в постели рядом с заснувшим мужем, она опять вернулась в ощущение сегодняшнего дня. И вдруг – словно вспышка ее озарила – она вспомнила. Вспомнила то, чего не помнила, не хотела помнить, живя в невысказанной обиде на родителей, на их неправильное воспитание.

Как наяву, вспомнила, ощутила морозное утро, и там, за окном, темноту – еще более темную оттого, что в комнате горит свет.

Ее собирает в школу бабушка...

В доме прохладно, как всегда по утрам, потому что печь, которую топили углем, за ночь остывала.

И она, просыпаясь окончательно от прикосновения бабушки, которая надевает ей через голову майку, тревожно вскидывается: «А палочки?! ».

И видит на маленьком своем столике палочки – крепкие, ровно нарезанные, уложенные одна к другой и туго перевязанные веревочкой. Ровные, прямые счетные палочки, как настоящие магазинные – в сто раз лучше магазинных для нее в это мгновение!

И она сейчас почувствовала тогдашнюю радость свою – яркую, сильную, от которой тогда проснулась окончательно, в одну секунду, от которой хотелось прыгать, смеяться, хлопать в ладоши. У нее есть палочки! Папа сделал ей палочки! Теперь учительница ее не заругает!

Чувствуя, как наполняются слезами ее глаза, она опять подумала: «Как же любили они меня... Папа, который к семи утра уже всегда был на заводе, раньше встал, а может, не ложился допоздна, ожидая брата, – чтобы палочек ей нарезать.

И подумала впервые то, что раньше ей и в голову не приходило: у них дома не было телефона, он был в поселковом совете, на другом конце немаленького их поселка, значит, папа ходил туда, чтобы брату позвонить, договориться, чтобы тот с рыбалки к ним заехал… И головой покачала: «Господи, до какой степени я сама их не понимала! И насколько все на самом деле было не так, как мне казалось…»

Ее «природная» смышленость и желание учиться были, оказывается, выращены мамой. Любовь к книгам и чтению, пронесенная через всю жизнь, – папой.

Жестокое, как казалось ей, домашнее воспитание, которое ее к школе не подготовило, – было выражением заботы папы, запрещавшего маме работать, чтобы она ее, Танюшку, воспитывала и развивала. И успехи ее школьные, учеба на отлично тоже были заслугой родителей – строгого отца и мамы, которая с детства привила дочке интерес к учебе.

Бабушкин контроль за порядком оказался заботой о том, чтобы росла она аккуратной девочкой, а иначе – кто ее замуж возьмет…

И Тане опять вспомнилось, как бабушка одевала ее, семилетнюю девочку, словно маленького ребенка, – жалея, что так рано внучке надо просыпаться. Одевала ее, полусонную, в постели, стараясь прежде одеть, потом спустить на пол, потому что в доме прохладно… Всегда нагруженная домашними делами, бабушка нашла время, чтобы сшить любимой своей внучке медвежонка этого…

И словно у этого плоского, привычного образа детства и родительского отношения к ней появился объем, другие грани, и образ этот стал более реальным, живым и противоречивым.

Они ругали ее, наказывали, стращали и виноватили. И они любили ее и заботились о ней, делая для дочери все, что могли сделать.

«Ну и смесь, – подумала она. – Ну и мешанина… Как говорится, все в одном флаконе – и наказания, и обожание, и стращание, и забота…»

Но уже нельзя было не учитывать этой новой открывшейся реальности, этого нового взгляда на родителей, их истинного отношения к ней.

И важно было, что теперь выберет она увидеть в их отношении к себе – какие грани, какие их поступки. Будет ли предъявлять свои претензии, обиды – или будет благодарить за всю любовь, которую они ей дали, за то, что они любили ее – как могли и как умели.

Таня посмотрела на фотографию – на медвежонка, за ленточку на крючок подвешенного над детским столиком. И поняла, что медвежонок этот уже не даст ей по-прежнему ко всему относиться. Был он таким явным проявлением любви – истинной, верной, глубокой – словно маячком из ее детства.

И тут же подумала: «Это я выбираю, что помнить о них: медвежонка этого, сумочку детскую, палочки, для меня сделанные, – или неумелую их, корявую любовь, когда они меня, любя, воспитывали – как умели, как считали правильным... И я выбираю помнить медвежонка этого – бабушкиными руками сшитого, крючок – папиными руками для него сделанный, и сумочку – мамой купленную.

И подумала, что это – правильный выбор. Что выбирать нужно то, что может в жизни поддержать, что может дать силы, а не то, что разрушает обидой и упреками.

Поэтому с сегодняшнего дня она будет думать о папе как о человеке, который любил ее как мог и всеми способами старался сделать ее лучше, чтобы она поумнела…

Она будет думать о маме как о человеке, который ей одной пять лет своей жизни отдал, чтобы развить ее, привить интерес к учебе, отчего она всегда по жизни училась увлеченно и всех своих жизненных результатов достигла.

И она будет думать о бабушке как о человеке, который заботился о ней так, как больше никто никогда в жизни не заботился – кто еще проверял, чтобы она штанишки теплые надела и носочки теплые не забыла…

И подумала: «Поэтому она и людьми меня пугала – так проявляла она заботу о том, чтобы не вызвала я на себя осуждения и злость людскую… – И словно подводя итог всем своим размышлениям, важное заявление сделала: – Они любили меня. Они заботились обо мне. Вот так я выбираю думать о них. А все остальное я им прощаю. Все прощаю, что делали они неумело, глупо, строго… Они делали это, потому что так любили – как умели. И была я у них – любимая. Любимая-любимая…»

Лежа в тишине, с удивительной благодатью в душе, она представила себе медвежонка из детства. И медвежонок этот, сшитый из старого бабушкиного воротника, вдруг опять тронул ее до слез…

Это был символ любви к ней, маленькой девочке.

Это был символ любви ее семьи, которой была она окружена, даже не осознавая этого, но которая сопровождала ее по жизни.

Которая теперь – осознанная и увиденная – будет на Пути ее жизненном греть и давать силы жить.

И пришла к ней такая простая мысль: «Наверное, у каждого человека есть свой медвежонок, или кукла, или костюмчик матросский, или платьице в оборках, в которых любовь родительская выражена. У каждого человека есть свои маячки родительской любви. Нужно просто вспомнить, найти их в своем детстве. Увидеть их – чтобы светили они потом в Пути...

И подумала с теплом в душе, словно согретая медвежонком своим из детства: «Пусть светят они ярче, чем все, что сделали родители не так, но – любя… Любя, любя, любя – так, как могли…»