ЧИСТАЯ СИЛА 10 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 21 из 35Следующая ⇒

— Нельзя, Милой, вона вечереет, а ну как стемнеет, и что тогда? Забоишься…

— Не забоюсь, я с тобой, — упорно твердил Вася, угнув лобастую головенку и чертя ногой землю.

— Иди-иди, Васюшко, я мигом обернусь и скоро тебя увижу…

— Я с тобой…

— Ах, наказанье мне, да уж ладно.

— Медвежонка нету и дедушки нету, пойдем искать.

— Аль кельюшку проведал, откель знаешь?

— Проведал.

* * *

В неизъяснимой сладости третьи сутки подряд Илий столпником был в послушании на своем заветном камне в лесной пустыньке… Он отринул все звуки и дела мирские, все мысли свои направил в небо, и нескончаемо текла живая вода молитвы из его уст. Убогий старец крепью веры держался на огромном камне, давно не чуя ног и рук, не чуя самой устали и голода, все ложные искривления изошли из его мыслей, скорби и тяжести, — воспарили любовь и смиренномудрие.
И был он чист в сей миг в единой и непрестанной сердечной молитве, в совершенном погружении в богомыслие, в душевной тишине, возносящейся светом любви к небу.

Третьи сутки он слышал скулеж голодного медвежонка пред стопами и изредка бросал ему просвирку и сухарики, а сам не поддавался на искушения, кладя поклоны и крестным знамением осеняясь в истовом молении. Нежное сердце убогого старца изнемогло, но Илий все усиливал труды свои иноческие в молитвенном подвиге и прозорливости… Жизнь свою отдавая Богу и Пресвятой, Богородице…

Столпника в ночное время искушали бесы, зловонными вихрями силились спихнуть с камня, изнуряли тело, но дух изнурить не могли и отступились в стенаниях и рыке зверином. Илий прощал врагов своих падших, ибо сам незлобив был и все полагал на гнев Божий и молчанием своим, молитвою святою отвергал и не дозволял победить врагам себя. В совершенном самоуглублении ясный взор его устремился в небо; умная молитва текла лучом туда, в лазурные царства, к престолу Творца. Как не передать языком человеческим радость этого соединения, так и не узреть простым глазом ту красоту Горнего селения Спасителя, открывшуюся старцу.

Молился Илий не за себя — молился за Россию и просил дать знак, что будет с нею в сей страшный миг испытания от нашествия ворога.

—И снизошла благодать вечером третьего дня, в закатные огненные часы, столпом ослепительного света явилась Богородица пред ним и милостиво дозволила сойти с камня и прервать молитву непрестанную…

В это мгновение вышли на поляну старица Мария и Васенька. Илий торопливо подошел к павшей на колени Марии Самсоновне и промолвил:

— Дивитесь великой радости! — И вернулся к ослепительно освещенному валуну, с прижавшимся к нему испуганным медвежонком, закрывшимся лапами, тихо скулящим…

Васенька смотрел во все глаза на красивую тетеньку среди поляны и дедушку Илия. Они благостно беседовали, лик у тетеньки был добрым, но строгим, и Вася отчетливо слышал их разговор, каждое слово впитывал и очень хотел прикоснуться к чудным одеждам ее и ласку рук ее испытать, но боялся шелохнуться, гладя по голове дрожащую в испуге бабушку Марию и успокаивая ее:

- Не боись, бабуня, она хорошая… как солнышко светит, не боись, подними глаза от земли и взгляни, бабунь…

— Крестись, крестись, как учила, — шепотом срывающимся проговорила Мария, пытаясь поставить Васеньку на колени, — крестись перед святым ликом.

И Васенька старательно крестился, и смотрел и слушал чудесную тетеньку, и колотилось детским умилением его сиротское сердечко. Меж тем на вопрос Илия о судьбе земли сей тетенька со вздохом отвечала:

- Мы с Иоанном Крестителем, святителем Николаем и святыми молили Спасителя, чтобы он не оставлял Россию. Сын мой отвечал, что в России так разлилась мерзость запустения среди Божьего народа, что невозможно терпеть эти беззакония… Мы продолжали молить Его, и Спаситель смилостивился и сказал мне: «Ради твоей любви к России, я не оставлю ее. Накажу, но сохраню».

Ты избран, как истинный молитвенник России, передать Определение высшее о спасении для всей русской земли и народа ее. Если Определение не исполнят правители нынешние, грядет гнев Божий и Россия погибнет… Слушай и запоминай, и найди путь, чтобы об этом все узнали… Немедля должны быть открыты все церкви, храмы и монастыри по России, семинарии и духовные академии… Немедля, начать службу всюду, возвратить священников из тюрем и с фронтов… в Петербурге вынести из Владимирского собора чудотворную икону и обнести ее с крестным ходом вокруг города — тогда ни один враг не ступит на святую землю. Это избранный небесами город, и сдавать его нельзя. Перед этой же Казанской иконою совершить молебен в Москве и тоже обвести ею город… Потом икона должна быть в Царицыне, сдавать его врагу тоже нельзя… Затем икона должна идти с войсками до границ России, и с ее помощью будет взята древняя русская земля, где стоит Кенигсберг… Народ русский должен знать обо всем этом после победы в страшной войне, затеянной для уничтожения Руси Святой, ее народа и Православия… Каждый верующий православный воин должен знать, что смерти и забвения в бою нет… его ждет несказанная награда — вечная радость общения с Богом в Его светлом Царствии, вечная память Отечества и народа Божия. Если народ просветлится и русская армия соединится с Церковью — Россия воскреснет…

— Непобедимая и непостижимая и Божественная сила Честнаго и Животворящаго Креста, не остави нас грешных, — умиротворенно промолвил Илий и низко поклонился явленной Матери Божией.

— Сим победиши, — ответила она.

Васенька с восторгом внимал происходящее, крестился, как учила бабушка Мария, и вдруг оборол страх и подбежал через поляну к сияющей светом тетеньке. Она улыбнулась ему, коснулась вихров на голове жаркой рукою и проговорила отцу Илию:

— Сей будет наш отрок… — И обратилась к старцу, добавила: — В сем святом монастыре под твоим учительством вижу рождение Православной Армии… Благословляю ея путь праведный.

Возвращаясь в монастырь, Илий не шел, а летел на крылах незримых, так весел и легок был, так радостно увещевал Марию Самеоновну не пугаться виденного, а молиться еще тверже заступникам небесным. Ибо только через молитвы Господь всемогущий подаст силы защитникам России на духовную и воинскую брань с ворогом.

По пришествии в свою келью он сразу же попросил к себе Скарабеева и уединился с ним надолго. Изможденный в непрерывном столпном бдении, Илий нашел дивии силы, твердость духа и слова, чтобы передать высокому ратному гостю Определение Божье для спасения России. Когда Скарабеев заколебался, что не воспримет Сталин этот путь и в критический час не отступится от коммунистического бесовского атеизма, старец уверенно заключил:

- Отступится, когда немец под Москвой и сил нету его остановить, а покуда верят всему иноземному, то пошли бельцов-воинов отсель для подтверждения изъявленной воли Божией к другому Его избраннику и молитвеннику… к митрополиту Гор Ливанских Илию, братской церкви Антиохийского патриархата. Он ведает, что значит судьба России для всего мира, и ему было явление Богородицы при усердных молитвах во спасение России от нашествия вражеского. Он молился в каменной пещере и подтвердит Определение Божие для сатанинских слуг, засевших в Кремле… Или они выполнят его, или погибнут и сгинет вся Российская земля… Иного выбора нет… Пошли немедля за письмом… Пусть Патриарх Антиохийский Александр III пришлет свое обращение и подтвердит явление Божией Матери к митрополиту Илию… Ему дано такое же Определение для спасения, как и мне.

— Как же послать туда и кого? В Ливан?

- Пошли Окаемова и Быкова и с ними пять бельцов, а как ты это сотворишь — разумей сам. Время не терпит отлагательства. С Богом!

* * *

Сквозь нудный вой моторов и кромешную темень за окошками самолета, в болтанке и вихрях небесных, Егор сидел на жесткой скамье в чреве грохочущего чудища и явственно, близко слышал голос Ирины, ее прощальные, ожегшие душу нежные высокие слова… Он слышал их и сейчас, оставаясь соединенным с нею незримыми нитями, по коим живыми токами летели они, обнимая и Лаская душу светом ее женским:

- Мой мир, мой дом — в твоей душе… Без тебя не восходит солнце, весна не сменяет зиму. Дыхание мира останавливается… Я часто вспоминаю слова моей бабушки; обращенные ко мне: «Жалкая ты моя, что же ты так любишь?! »

Я тоже думала — что это? Почему это ни с чем нельзя сравнить? И только сейчас, в страдании разлуки с тобой, поняла: ты — Белая Река, которая течет по руслу моей души. Произошло с нами редкое и сокровенное: душа с душою встретилась.

Потому так сильны, а для людей необычны, все ощущения, которые ты вызываешь во мне. Ты — моя молитва… «Агница Твоя, Иисусе, Ирина зовет велиим гласом: Тебе, Жених мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную прийми мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко Милостив, спаси души наша»…

Егор прижался лбом к холодному стеклу самолета и медленно растворил глаза, силясь увидеть ее через мглу и звездный мир, вдруг разом вырвавшийся из туч. Звезды близко лучились в его мокрых глазах, а губы шептали заветные слова Ирине, и не находилось еще слов, чтобы выразить свою печаль и тоску о ней… Егор напряженно вглядывался в золотую россыпь и помнил слова Окаемова, что по древним поверьям — это души дедов, ставших Солнцами, и не мог разгадать вместе с Окаемовым, откуда древние пастухи тыщи лет назад знали, что звезды — есть Солнца во Вселенной… Пращуры не боялись смерти в бою за свой Род — веселые умирали и уходили к горизонту, а потом ступали на голубую траву Сварги и шли к дедам своим на радость их зрящих… Млечный Путь сиял над самой головой мириадами звезд, они порошили в глаза, бесчисленными душами золотились, целыми родами и семьями сливались, иные мерцали еле заметно, другие горели ярко и чисто, согласно более великим подвигам… горели неугасимо путеводным русским трактом, птичьей лебединой дорогой, летели журавлиными станицами над землею и вечностью…

Окаемов неспокойно вертелся на своем кресле, отбросив на пол мешавший парашют, уверенный, слегка подшучивающий над своим необычным положением в этой жизни. Тронул Егора за локоть и дурашливо сказал на ухо:

— Сейчас сядем в Тегеране и смоемся к моему другу Ахметке, у него шикарный духан, он нам и проводников подыщет.

— Нас же ждут в посольстве?

— Посольство под неусыпным наблюдением немецкой агентуры, нам там появляться нельзя, к аллаху лишние инструкции и подозрительные рожи малиновых парней от Лубянки. Мы выполняем особое задание, и надо к нему подходить творчески! Никаких посольств. Ты, как командир группы, требуй немедленно отвязаться от нас и ждать возвращения. Организовать отправку назад. Вот все их дела. К Ахметке!

— А у тебя и тут друзья? — подивился Егор.

— Труднее найти место, где их у меня нет. Опасность в том, что наши в посольстве могут оказаться хуже врагов по своему тугоумию. А если прознают о цели нашей, то не поверят и станут связываться с Москвой и ждать подтверждения… Они же помешаны на инструкциях и секретности… и спеси столь, что меня начинает трясти после минуты общения. Восток же — коварен, его надо знать и чувствовать.

— Будь по-твоему, — согласился Егор, — только вряд ли отвяжемся от них.

— Отвяжемся… Мы археологи, и все!

Самолет приземлился, и к нему вмиг подкатили две легковые машины. Трое деловитых людей в легких плащах и шляпах сразу взяли командный тон, приказали грузить вещи и усаживаться самим. Окаемов легонько толкнул в бок Егора и уверенно проговорил:

— Отвезете нас на западную окраину города, в посольство мы не поедем.

— Таков приказ, — отрезал встречающий.

— Мы не поедем! — твердо заверил Егор, поддерживая Илью, — у нас мирная археологическая экспедиция, еще дуриком прицепятся немцы и станут следить.

- Этот вопрос надо согласовать с Москвой, можем отвезти вас в отель, а после согласования катите куда вздумается.

- Ну уж нет, — упорствовал Окаемов, — перед вылетом мы получили особые инструкции и выполняем приказ, — уверенно соврал он.

Встречавшие озадаченно переглянулись. Нарушать приказы они не умели. Потом один из них согласно кивнул головой и рассудил:

- Баба с возу — кобыле легче… У нас нет времени тут болтать, отвезем куда укажете… Но связь с нами не прерывайте — чужая страна.

Осклизлые, грязные и зловонные улочки предместья города. Истошно вопит муэдзин на минарете, призывая правоверных на утренний намаз: чужой рассвет, чужая земля, чужой хлеб… Все семеро прибывших сидели в тесной комнатушке дома Ахмета, уже переодетые в восточные мужские платья, изучая документы и «легенды» о родителях-белоэмигрантах в Сербии. Каким-то средством Окаемов придал лицам соплеменников южный загар, некоторым выкрасил волосы в темный цвет, учил здешним обычаям, советовал молчать и не лезть куда попадя. Из соседнего дома дотекала заунывная музыка и вопли певца.

Ахмет устроил встречу с продавцом грузовиков в одном из элитных ресторанов. Окаемов взял с собой Быкова, Ахмет одел их в новенькие бостоновые костюмы, белоснежные сорочки и сам переоделся для деловой беседы. Ресторан был недоступен для обычной публики, к подъезду подкатывали сверкающие лаком лимузины, из них важно вылезали дельцы с нафуфыренными дамочками, лакей распахивал дверь и подобострастно кланялся, получая щедрые чаевые.

Им отвели столик на четырех человек в сумеречном углу, недалеко от эстрады. Ахмет вальяжно развалился на стуле и долго заказывал официанту экзотические восточные блюда, видно, решил царственно подивить своих гостей. Стол уже был завален грудами закусок, блюдами с мясом и овощами, а официант все тащил и тащил яства, ловко забирая опустевшие тарелки и ставя свежие с еще более аппетитными лакомствами. Владелец автомашин оказался тучным персом с большими навыкате глазами и слегка отвисшей нижней губой, за ней сиял ряд золотых коронок. Ел он с алчным аппетитом, бараний жир блестел на двойном подбородке и усах; Егора подмывало сказать ему, чтобы он утерся салфеткой, но промолчал и с любопытством оглядывал полный зал. Дверь ресторана отгораживала мусульманский мир и все его законы, тут шумно кутили, рекой лилось вино, запретное Аллахом для простых правоверных. Взвизгивали женщины; насытившиеся посетители чего-то ждали, все чаще поглядывая на красочно убранную и освещенную эстраду. Дым дорогих папирос и сигар плавал в воздухе все гуще и резал глаза. О покупке машины договорились не сразу. Окаемов азартно торговался, как настоящий духанщик, и наконец ударили по рукам. Егор заметил, что этот торг и виртуозное владение местным диалектом, доставляли наслаждение Илье Ивановичу гораздо больше, чем обжорный стол. Внешне трудно было усомниться, что разговаривали два перса: ужимки, жестикуляции руками и витиеватый слог Окаемова был образцом искуснейшей школы старой русской разведки. Он цитировал Коран и стихи известных восточных поэтов, начиная с глубокой древности, открывал персу такие тайны его родины, что тот пришел в великое изумление и почтение…

Вдруг зазвучала тихая волнующая музыка. Что-то случилось на эстраде, посетители разом повернулись туда и приветствовали возгласами начало увеселительной программы. Егор сидел спиной к сцене и обернулся при новом взрыве воплей, уловив краем глаза еще более выпученный взгляд торгаша автомобилями, его хищно разинутый рот и стынущее сало на подбородке…

Обернулся и замер, потрясенный… Под заполошную музыку танцевал кордебалет в прозрачных тонких шальварах. Восточные девушки исполняли танец откровенного бесстыдства, вихляя бедрами и дергая животами, груди их были чуть прикрыты фиолетовыми звездами из тонкого шелка. Разгоряченные накрашенные глаза и томные улыбки на смуглых лицах, бешеный темп музыки и движений, но не это изумило Егора. В ресторане «Самовар» Харбина он видел подобные пляски. Его потрясла медленно выходящая из-за кулис белая девушка… он сразу угадал, что она — русская. Жрущие посетители хохотали, тянули к ней руки, пускали слюни, похоть разлилась по залу при ее появлении.

— Наташа-ханум! — прорычал сально лыбящийся перс.

Егор как завороженный смотрел на ее хлебное тело, ему стало больно и стыдно, он с отвращением оглядел зал, все это чужое цивилизованное свинство. С какой-то особой тоской вспомнил Ирину и содрогнулся, представя ее на месте Наташи-ханум…

Взгляд девушки был устремлен поверх толпы, поверх сидящих утекала из ее взора печаль и невыносимая тоска. Маленькое невинное лицо было прекрасным и строгим при большом пенковом теле. На стройных полноватых ногах ее были натянуты какие-то несуразные черные чулки с пряжками к поясу; крепкие груди распирали легкий шелк; ее обрядили во все проституточное, но эти гнусные тряпки смотрелись на ее теле как язвы и нелепы были… Она не вмещалась в одежды позора… Егор видел в ее глазах слезы отчаянья и немой боли, но и проступала в них внутренняя гордость… ее раздели, опорочили, но не сломили… Ее белотелая мощная фация особо разительно выделялась на фоне смуглых танцовщиц, худых и вертлявых, она гляделась дорогим самоцветом на фоне темного тела… И Егор понял, что ее приходили смотреть, как диковину, как некую редкую чистоту, как бриллиант в грязи…

Замерло, заболело его сердце глубоким прозрением. Он понял, что подобное надругательство грозит его Родине… с нее тоже могут содрать одежду; выставят к позорному столбу алчуще-жрущие нелюди, будут орать и хохотать, раздевать, лапать сальными руками… И чтобы это не случилось с Россией и ее народом, надо не только победить в войне, но и победить зверя, способного порушить все законы русской жизни, гармонии и любви, опоганить девственную душу Руси… Егор уже знал, что такое Закон Любви, — это русская жизнь, это Ирина и Васенька, старец Илий и монастырь с молитвами и бельцами… Это борьба за любимое Отечество… Он неожиданно для всех промолвил вслух:

— Мы должны победить зверя!

- Ты это о чем, — спросил Окаемов, пристально глядящий на сцену.

— А ты разве не видишь, что Наташа — символ России?

— Да, да… до чего мила… верным делом дочь какого-нибудь князя или графа… Породу видно…

- Ничего ты не понял, Окаемов, — со вздохом обронил Егор, — пошли отсюда, я этого видеть больше не могу… не в силах смотреть на оргию унижения…

* * *

Утром Егор тоскливо поглядывал в окно, и вдруг в комнату вошел какой-то незнакомый усатый человек. Быков настороженно вгляделся и расхохотался. Только по походке и еще незримым почти приметам он узнал Окаемова, столь разительно тот переменился, а уж с Ахметкой тараторил без передыху без всякого акцента.

— Собирайтесь, — приказал Окаемов, — сейчас подойдет машина, все документы готовы, через час отправляемся, — он подмигнул Егору и вышел улаживать еще какие-то дела.

Вскоре старенький грузовой автомобиль пылил по дороге. В его кузове на соломе тряслись неряшливо одетые, пропыленные рабочие археологической экспедиции. В задке кузова гремели лопаты и кирки. Тяжелая корзина с виноградом стояла посредине, и бельцы с удовольствием поглощали золотистые сладкие гроздья.

— Там ребята на фронте кровь проливают, а мы винограды жрем от пуза, — недовольно проворчал Николка Селянинов и с тоской оглядел непривычные вологодскому глазу безлесные пространства.

— Так надо, брат, — тихо ответил Егор, — так надо… и молодежь такими разговорами не устыжай… Еще неведомо, что нас ждет за этими холмами и долами… в этой расчудесной стороне.

— Да я так… пострелять бы от скуки…

Они проезжали какие-то границы и городки, и везде Окаемов важно разговаривал с проверяющими, показывал документы и надменным хозяином смотрел на рабочих в кузове. Совал деньги полицейским и гвардейцам неведомых для бельцов народностей, проживающих тут со времен вавилонского столпотворения, перемешавшихся кровью…и многими войнами. Угрюмый шофер Ахметки глядел на все бесстрастно и привычно, видно, возил грузы и похлеще.

На место прибыли почти через неделю; ломалась машина, застревала в арыках, кончалось горючее и еще много разных приключении выпало на долю скитальцев в этом опасном путешествии. Хорошо, хоть не потребовалось оружие, упрятанное в двойном дне кузова грузовика, и они могли выхватить его мгновенно. Да и без оружия эти семеро оборванных людей способны натворить столько, что и не снилось всем проверяющим на постах и заставах. Сытая и беззаботная жизнь разбаловала «археологов», и они все беспечнее глазели на окружающий мир, дивясь ему и недоумевая. Как тут можно жить и зачем жить так, не по-русски, распахивая поля еще сохой и мотыгой, добывая себе хлеб, облитый потом. Егор изредка взглядывал на Николу Селянинова и тихо смеялся над его убогим видом. Одет северный боярин был в неописуемые лохмотья, перелатанные и потертые, потерявшие цвет. Но вологодский был природно сметлив, все зорко подмечал: как ходят местные, как здороваются, как кланяются и жестикулируют руками. Уже через неделю он болтал с Окаемовым на местных наречиях, кивал из кузова прохожим и, как у себя в Барском, приветливо и добросердечно здороваясь с ними, желал урожая и увеличения поголовья скота… Его походка, мимика, разговор, взгляд — все походило на то, что родился он тут, среди этих унылых холмов и равнин, если бы не курносый нос и бесшабашный азарт в голубых северных глазах. Окаемов поражался этому дару перевоплощения и однажды сказал Егору одобрительно, кивнув головой на Николу:

— Прирожденный разведчик…

— Прирожденный русский, — усмехнулся Быков, — талантлив и беспечен, как дитя. Все ловит на лету, ему бы пару академий закончить — наворотил бы благих дел — пропасть.

— Это несомненно.

С благословения Патриарха Антиохийского Александра III, с его Обращением и письмом к правительству СССР, Окаемов и Быков встретились с затворником и молитвенником Гор Ливанских Илием. Выслушав о тайной миссии прибывших русских, митрополит просил настоятельно выполнить все пункты Определения во благо спасения России, ибо гибель ее повлечет за собой крах мира…

Когда Егор и Окаемов услышали слова Определения, то поразились сходству их со словами своего духовного водителя. Окаемов дипломатично, чтобы не обидеть митрополита, рассказал о явлении Божией Матери схиигумену Илию и выразил тревогу, что вряд ли станут исполнять Определение правители-гонители Православной веры на Руси. На что Илия со вздохом сказал: «Нет пророков в своем Отечестве… для них»… Благословил обратный путь миссии и ушел в свою пустынь Гор Ливанских на молитвенный подвиг во спасение мира…

ГЛАВА II

Верховный Главнокомандующий вызвал к себе Скарабеева глубокой ночью. Встретил вошедшего спиной, отвернувшись к окну, раскуривая любимую трубку. Тяжелое молчание затягивалось, наконец Сталин раскурил трубку, сделал несколько глубоких затяжек, и до замершего в дверях генерала доплыл терпкий дух табака. Слегка повернув к нему голову, Сталин хрипло промолвил:

— Я прочел твой доклад и документы, присланные Патриархом Антиохийским. Ви согласны с Определением Матери Божьей, явленным митрополиту Илию?

— Согласен, — твердо ответил Скарабеев.

— И не кажется, что это все мистика и провокация церковников, чтобы посеять панику среди нас?

— Нет, это не провокация. Мы посылали туда своих людей, и все подтверждается. Кроме того, подобное видение было у нас, одному старцу.

— Товарищ Скарабеев, — Сталин резко обернулся и пронзительно посмотрел в глаза собеседника, — скажи мне честно, у нас нет другого выхода?

— Нет, товарищ Сталин.

— Ты веришь в Бога… ты же коммунист…

— Верю…

— Шапошников тоже верит, мне доложили… и не скрывает своих религиозных убеждений… Но это не мешает вам выполнять долг… Ви настаиваете в докладе на возрождении в Красной Армии русских национальных традиций?

— А чем плохи слова Суворова: «До издыхания будь верен Государю и Отечеству». Надо поднять дух армии, многие солдаты верят в Бога, верят и люди в тылу… это сплотит нас.

Размышляя, Сталин ходил по кабинету, посасывая угасшую трубку. Скарабеев заметил, как посерело от усталости его лицо, набрякли мешки под глазами от бессонных ночей, лихорадочно блестели глаза, ссутулилась спина. Он подошел и ткнул чубуком трубки Скарабееву в грудь.

— Ми одобряем ваше решение… Что ви жуете?

— Сухарик…

— Ви что, не ужинали?

— Мне надлежало его съесть при начале битвы за Москву… Битва началась.

— Ви уверены, что не сдадим Москву?

— Теперь уверен… Москву не сдадим!

— Идите… ми откроем храмы и разрешим людям молиться за победу в этой войне. Я учился в кутаисской духовной семинарии и вполне понимаю серьезность вопроса. Привезите мне сухариков от вашего старца… От нашего старца…

* * *

Машина шла по затемненной Москве сквозь лавину снега, опадающего с неба. Порывы ветра косо стлали бесчисленные белые нити в свете фар, и Скарабееву почудилось, что они едут в каком-то белом потоке, подхватившем и машину, и улицы, и Москву, и всю Россию… Этот поток укрывал и бинтовал ватной белизной грязь и ямы, снулые деревья, сами дома и души людей в них, изъязвленных войной. Удивительная чистота снизошла на землю, и щемящая радость охватила страдающее сердце отрока Егорки, сидящего рядом с шофером. Да, он вновь мысленно перенесся на печь своего родного дома и ощущал себя мальчишкой и жадно вдыхал сладость поспевающего пасхального теста, уготовленного для праздничных куличей, и ручонка сама тянулась к лакомству, и набежала в рот слюна от предвкушения этой сладости и сытости… Неожиданно для самого себя он тихо вымолвил:

— В монастырь!

— Не успеем обернуться к утру, — предостерег шофер.

— В монастырь! — жестко приказал Егорка и снова тепло печное окутало все его существо…

Свет тек с неба белой рекой, из тонких его нитей ткалось сияющее полотно, и Егорка пришедшим озарением видел в нем чистоту покровов Богородицы, укрывающих исстрадавшуюся русскую землю и народ ее. Свежее небесное дыхание прорывалось в кабину машины из чуть приоткрытого окна, редкие снежинки влетали и серебрили шинель Егория, таяли на его устах и щеке. Он жадно ловил ноздрями эту первозданную свежесть, пристально смотрел вперед и новыми видениями был освящен… Увидел заснеженные поля и бесчисленные бугорки поверженных и укрытых смертным саваном врагов… Они ушли под снег, словно растворяясь в нем и проваливаясь в преисподнюю за грех содеянного злодейства супротив этих полей и перелесков, сгоравших деревень и городов, за невинно убиенных людей. Он увидел горы покореженного и сгоревшего металла, останки танков и машин, орудий и разбитых самолетов со свастикой, ему хотелось плакать от счастья при виде свежих дивизий и армий сибиряков в белых полушубках, стремительно идущих на лыжах в атаку. Пронзительно ощутил величие Определения старца из монастыря и его духовного брата Илия от Гор Ливанских о начале победы… Самое трудное позади, Сталин принял условия Определения, Скарабеев шел к нему с молитвою, даже при разговоре он продолжал непрестанно читать ее в уме, зная в детстве от матери, что в этом случае даже лютый враг бессилен…

Снег мягко ударялся о лобовое стекло, почти неслышно шуршал, и в этом нежном шорохе была особая музыка, опять же молитвенное звучание, живое прикосновение неба и вечности.

Страдающая красота русского духа наполнила его… Белая музыка снега опускалась с неба и колыхала сознание; колыхались от музыки сей деревья по обочинам, осыпая струи снега с ветвей и еловых лап, белый ветер мел поземкой, укрывая грязь и сор, вычищая белый путь к монастырю. Все прожитое в этом буране кружилось и являлось Скарабееву, он как Емеля ехал на печи и все исполнялось по-щучьему велению, по его хотению… но через неистовые труды и волю, лавируя по лезвию бритвы под неусыпным наблюдением охранки Берия… и одно неверное движение может стать последним…

В одной из ложбин среди чистого поля снегу намело уже столько, что машина мягко врезалась в сугроб и забуксовала. Шофер торопливо вскочил, стал лопатой разгребать занос, разбрасывать его сапогами, глухо ругаясь на непогоду. Весь разгоряченный засунул голову в открытую дверцу и попросил:

— Товарищ генерал, пересядьте за руль, я подтолкну.

— Да нет уж, садись сам, а я разомнусь, — он вышел в белую коловерть и задохнулся от снежного ветра.

Не было ни страха, ни раскаяния, что поехал в такую страсть, удивительное спокойствие, умиротворенность и крепость наполняли все его существо. С раскачкой, упираясь в задок машины, чуя в себе небывалый прилив сил, толкал он завязшую технику с такой энергией и уверенностью, что будь впереди хоть каменный завал, все равно пробьет брешь и они вырвутся из этой ловушки на торный путь. Визжала буксующая резина, ноздри забивал горклый дух перегоревшего бензина, но Скарабеев до хруста в костях толкал холодное железо и оно поддавалось, изгибалось под этой мощью и проламывало снежный плен…

Когда он заскочил в машину, решительный и возбужденный тяжелой работой, шофер подал ему бутерброд и термос с горячим чаем.

— Перекусите, еще долго ехать.

— Спасибо… я сыт! — Он хлопнул радостно по плечу водителя, — я сыт, как никогда… всего один сухарик…

- Ну и силища у вас в руках, — удивленно потер ушибленное плечо шофер.

— Всего один сухарик, — раздумчиво промолвил Скарабеев… А какая сила в нем… святая…

Снеговые тучи унесло дальше по России к югу, и в тусклом рассвете проявились купола монастыря. Главный купол казался серебряно-алым от набитого снега и зари… Ворота со скрипом морозным растворились, засуетилась охрана, по нервам проводов молниями заметалась энергия приехавшего, и через минуту из корпуса выскочил, заспанный, Окаемов. Скарабеев поздоровался и молча пошел к келье старца в углу монастырского двора. Илья Иванович шел следом, неожиданно гость остановился и проговорил:

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒