Скользишь и гнешься

Да пока вернулся в Столицу.

Зато из " Драйва" Карл вылетел, как молоденький. Его, конечно, до ума еще доводить и доводить, чтобы прежняя прыть вернулась, но так, все-таки, лучше, чем тот труп автомобиля, на котором Зверь явился в мастерскую.

Ладно хоть, никто ни о чем не спрашивал. Этому они уже научились. Меньше знаешь – крепче спишь. Так-то вот, господа-слесари.

Оставил Карла в гараже. Поднялся домой. В перевернутую кверху дном квартиру.

Здесь были. Искали. Его искали, это понятно. А еще что? Да черт их разберет… угу, здесь и вправду больше некому. Что ж, устроили обыск по всем правилам, ничего, надо полагать, не нашли, может быть, понаставили " клопов". Не знают, дураки, что " клопы" здесь за пять минут встают на сторону идеологического противника.

Прибираться потом. Если время останется. Сейчас всех мыслей было – под душ, а потом – спать. Даже о ней не думалось. А что тут, собственно, думать? Сбежал, так сбежал. Женщины здорово не любят, когда их обменивают на жизнь и безопасность. Правильно, в общем-то, делают.

Она сидела у него в спальне, пила кофе из большой чашки и разглядывала папку с набросками. Так они и соскользнули на пол – сначала листы ватмана, этакий листопад, медленный цветной и шелестящий, за ними – светло-серая папка, а сверху, разливая черный, ароматный кофе – фарфоровая чашка.

Белая.

Безумные, диковатого разреза сияющие глаза.

– Глупый, – шептала она, плакала и смеялась, и целовала его, а губы у нее от слез были соленые, – глупый, глупый, что же ты наделал, мальчик мой, серебряный мой Волчонок, что же ты натворил? Зачем ты вернулся, хороший мой, любимый мой, глупый мой мальчик, зачем ты вернулся, почему не ушел? Зачем?

Это было похоже на небо. Звонкое, светлое, невероятное. Жаркое и нежное, упругое, податливое, покорное, бешеное. Вверх, вверх, вверх, тонкие струны натянулись и звенят, звенят в унисон, в ровно-изломанном ритме.

Это было…

Изматывающее, совершенное и опустошающее счастье.

– Великая Тьма, – прошептал Зверь, приходя в себя, – неужели так бывает?

– Почти никогда, – чуть слышно ответила Лилит, перекатила голову по подушке, глянула на него одним глазом, – какой ты Волчонок? Ты – Волк. Никуда я тебя не отпущу.

И, в подтверждение собственных слов, прижалась, обхватила ногами, рукой, уложила голову на плечо:

– Зверь мой серебряный…

" Бред какой, – Зверь смотрел на нее, улыбался, гладил осторожно черные, душистые волосы, – Лилит. Госпожа моя. Демоница и человек. Ангел. Суккуба. В этой конуре, в перевернутой вверх дном барсучьей норе…"

– В волчьей, – невнятно поправила Лилит, – ткнулась макушкой, ты гладь, мол, гладь, не отвлекайся, – в волчьей норе. Мне нравится. Твоя госпожа, да? Ангел и суккуба? Я соткана из противоречий, правда ведь?

– Да.

– Я лучше всех?

– Это уж точно.

– Кто ты сейчас? – она вывернулась из-под руки, заглянула в лицо, – я тебя такого не знаю. Кто ты? Как тебя зовут?

– Олег, – сказал Зверь неожиданно для себя самого.

– Ольжех, – повторила Лилит. Нахмурилась и старательно выговорила: – Ольег… Олег, да? Да. Странное имя. Красивое. Это ты? Или маска?

– Не знаю, – Зверь отвел глаза, – я, правда, не знаю.

– Волчонок, – мстительно шепнула она, – кусачий. Совсем еще глупый.

А утром Лилит, госпожа здешних земель, сидела на кухне, одетая в рубашку Зверя, трескала омлет, намазывала маслом свежие слойки и мстительно фыркала в ответ на тихое попискивание своего телефона. Она вообще собиралась его утопить, но Зверь заступился.

– Ищут, гады, – шипела Лилит, с набитым ртом, – ни дня без меня прожить не могут. Ты так и не надумал?

– И не надумаю. Еще не хватало мне за твоей спиной прятаться. Я вывернусь, об этом не беспокойся.

– Они тебя потеряли, – кивнула Лилит, – Бегемоту спасибо скажи. И отцу своему. Хотя, нет, лучше не говори. Бегемоту такой звезды дали, что он сдаст тебя сразу, как увидит. А Змею Влад сейчас мозги вправляет, – она вздохнула, – жалко мальчика. Он в Семейке самый приличный.

Потом она долго стояла у окна, царапала пальцем подоконник, смотрела вниз, на широкую улицу.

А Зверь смотрел на нее. И разрывался между исключающими друг друга, но равно счастливыми чувствами. Она – здесь. И поверить в это нельзя, и не верить нельзя, не бывает так, но ведь вот она. Лилит. Настоящая. И хочется на колени упасть, целовать ее руки, благодарить, не умея высказать свое счастье, благодарить за то, что она есть. И хочется утешить ее, беззащитную сейчас, и потерянную, и сказать ей, что все будет хорошо. Теперь уже точно все будет хорошо.

Она обернулась. Улыбнулась. Но улыбка тут же погасла. Недоверие и надежда в сумасшедших, страшных глазах:

– Я правда всегда смогу тебя отыскать?

– Правда.

– Даже под маской?

– Ты знаешь имя.

– Да, – Лилит наконец-то распахнула оконные створки, обернулась, – я ведь приду.

– Надеюсь, – честно сказал Зверь.

– Поцелуй меня…

И прямо в его руках тело ее выгнулось, обдавая жаром, вспыхнул воздух. Огненная птица вырвалась в белое небо. И растаяла там.

Зверь покачал головой, глядя на забытый на столе мобильник. Прошел в свою комнату, сгреб с пола залитые кофе наброски и сунул их, вместе с папкой в утилизатор.

Жизнь, чтоб ей, чертовски интересная штука.

* * *

Старшего администратора христианской правительственной сети Мигеля Вальдеса взяли прямо на рабочем месте. Среди бела дня боевики-храмовники ворвались в офис. Охрана, которую никто не предупредил, еще и моргнуть не успела, а бычки-спецназовцы уже исчезли. Вместе с Мигелем. Только мокрые следы ботинок на мраморном полу – сыро на улице.

Осталось лишь переглядываться изумленно, взглядами спрашивая друг у друга: за что? Вслух спрашивать опасались. Где гарантия, что завтра не придут за тобой? Как раз таки из-за лишнего любопытства.

– Два года! – Его Святейшество Папа расхаживал перед главой тайного секрета, – два года среди моих овец скрывался матерый волчище. Два года! Что ты делал все это время, сын мой?

Особист стоял навытяжку, ел Папу глазами, и понимал, что на вопрос нужно отвечать. Но в голову как-то ничего не приходило. Действительно, два года… Но ведь в конце-то концов взяли. Кажется…

Это самое " кажется" явственно читалось и в голосе разгневанного начальства. Потому что на " волчище", да еще и " матерого" стоящий тут же у стеночки Мигель Вальдес ну никак не походил. А походил он… да как раз на сисадмина. Разве что не очкаст, как большинство компьютерщиков. Да и то лишь потому, что зарплата позволила провести коррекцию зрения.

Привычка щуриться все равно осталась. Вот и щурился сейчас господин администратор сквозь упавшие на глаза пряди серебряных волос.

Вот интересно, прическа неуставная это причина или следствие у всех, кто с компьютерами возится? Скорее, следствие. Если верить фотографии в личном деле, устраивался Вальдес сюда будучи коротко стриженным.

В общем, щурился сисадмин, моргал изумленно. Но не испуганно. Похоже, не понял еще, что произошло, и свято верил: сейчас недоразумение прояснится, и он вернется к работе.

Это, право же, было бы идеальным вариантом. Хотя бы потому, что другого такого Вальдеса еще поискать. И не факт, кстати, что найдешь. Такие Вальдесы на дороге не валяются.

– Ну а ты, что скажешь, сыне? – Папа прекратил орать на особиста и уставился на жертву системы.

– Что случилось-то? – тот облизал губы, шмыгнул разбитым носом, – схватили, блин, притащили, стукнули… – подумал, и добавил: – два раза.

Насчет двух, врал, конечно. Треснули его один раз, так, для порядка. Поскольку сопротивления задержанный не оказывал, и вообще пребывал в прострации, характерной, надо сказать, для большинства этих вшивых интеллигентов в ситуациях с применением насилия.

– Ты знаешь в чем тебя обвиняют? – поинтересовался Его Святейшество.

" Говорить буду только в присутствии адвоката" – было написано на лице Мигеля Вальдеса. Увы, в договоре, заключаемом с каждым сотрудником христианской общины, был пункт, недвусмысленно заявляющий, что мирские юристы не имеют права вмешиваться во внутренние дела общины. А поскольку особисты были христианские, Папа – христианский, да и подвалы, где происходил разговор помещались непосредственно под резиденцией Его Святейшества (минус девятый этаж – ниже только Хранилище), дело это совершенно точно подпадало под определение " внутреннего".

– Понятия не имею, – взвесив все эти обстоятельства честно и искренне ответил Вальдес, – за травку, что ли? Так имею право. Я ж не белец, я вольнонаемный.

На сей раз он не врал ни единым словом. В чем в чем, а в этом Его Святейшество разбирался. И должность обязывала, и, знаете ли, происхождение. Вальдес, похоже, и не понял даже, что волчище – это он сам. То есть вообще не связал устроенную на его глазах выволочку со своей персоной.

Почесывая основание правого рога – привычка, еще со славных боевых деньков, когда этот рог сбили, почитай, начисто – Папа приблизил рыло к лицу сисадмина, заглянул в глаза, в самую душеньку глянул.

Ничего.

То есть, много чего, конечно, но срамота одна, а никак не основания для ареста.

Папа подумал и осенил Вальдеса Благословляющим крестом. Того скрючило – чуть из рук держащих его молодцев не вывинтился:

– Вы чего?! Вы чего творите?! Убьете же, сволочи!!!

Чист. Как есть – сплошная чистота и невинность. В смысле, не врет, не брешет, ничего важного не скрывает. А то, что вампир, так их с легкой руки Артура – чтоб ему пусто было, христопродавцу – работало в общине немало. Правда, после смены власти большая часть нежити поувольнялась – новому Папе особой веры не было.

Подергивая носом, Его Святейшество тяжело задумался. Мысли были привычные и неприятные. Артуру верили. Артура любили. Перед Артуром преклонялись. Пророк. Даже сейчас святость его не вызывала сомнений. Несмотря ни на что. Артур мог сказать, что на руках его кровь Христа, и ему поверили бы, и все равно продолжали бы любить. Он оставался главой церкви, ушедший от мира пророк дохристианской эпохи.

Большое отшельничество.

Интересно, сколько людей здесь, в Ордене – сердце и душе общины – верят в то, что Артур вернется. И все пойдет по-прежнему.

Как? Что изменилось с его уходом? С его падением?

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒