Александр Гришин. «Жить человеком»

Александр Гришин

«Жить человеком»

– Вероника, ты готова?

– Да, Асклепий Павлович.

Таким вот кратким эпиграфом начиналось самое заурядное утро двух добрых людей, за чьё здоровье история обычно свой бокал не поднимает. Поэтому познакомиться с ними – поистине редкая возможность, чтобы упустить её.

Скажу откровенно: жизнь этих людей известна крайне отрывочно. Асклепию Павловичу шёл уже сорок седьмой год, но выглядел он довольно моложавым: волосы почти не тронуты сединой, а сердце – циничностью. У Асклепия Павловича очень светлые большие глаза, и оба – чужие. По утрам, предвкушая начало рабочего дня, он просыпался весьма охотно, а вот под вечер тосковал... Любопытно! До тех пор, пока в доме его ещё витал запах женских духов, всё было наоборот.

Больше всего Асклепий Павлович боялся забыть этот любимый запах.

Едва ли подробнее известно о Веронике. В школе её запомнили как девочку невероятно смешливую. Все её анекдоты – а рассказывала она преимущественно их – начинались и заканчивались примерно так:

– Идёт, значит, мужик в лес. Ха-ха, видит, ха-ха... ха-ха-ха, кор... ха-ха! А-а-а! Корзинку эту... ха-ха-ха-ха-ха! Берёт её в руки – ой, не могу! – и видит... Ха-ха-ха!.. – так что её слушателям ничего не оставалось, кроме как поджимать губы и додумывать весь анекдот самим.

Веселилась девушка помногу, и это всех раздражало. Как и Асклепий Павлович, она не нашла себе надёжных друзей ни в школе, ни в институте, откуда её чуть не выгнали за то, что она единственная не хлопала вслед какой-то прибаутке приезжего политика. Ректор, Алина Денисовна, вызвала её к себе и целый час попрекала «безответственным отношением к престижу университета», а под конец добавила, что считает её «упрямой дурочкой». Словом, будучи серьёзной внутреннее и ветреной лишь снаружи, Вероника так и не сумела подружиться с людьми, прямо противоположными ей по своей сущности.

Пожалуй, на этом мои данные о ней исчерпаны. Единственное исключение, которое, должно быть, подметил сам читатель, – отсутствие у Вероники отчества. Автор не знает его постольку, поскольку не имеет ни малейшего представления и сама девушка.

События рассказа происходят в небольшом здании на улице Гоголя, 24. В тёмной, несколько пугающей комнате, где мы подслушали диалог Асклепия Павловича и Вероники, на столе лежал мужчина, обладавший тяжёлым весом и характером, а его белые волосы какой-нибудь поэт посчитал бы уместным сравнить с прилипшей к голове кокосовой стружкой.

Звали его, если верить паспорту, Даниилом Сергеевичем Кудрявцевым. Его родственники по материнской линии происходили родом из Голландии и уж очень любили тянуть сдвоенные ударные гласные. Поэтому тридцать пять лет тому назад в Роттердаме не могло быть даже речи о том, чтобы Сергей Кудрявцев, отец вышеозначенного, назвал своего сына Романом или Иваном, как он того, собственно, втайне и хотел!

Многоуважаемый Даниил Сергеевич (вообразите себе удовольствие его голландских родственников, обращавшихся к нему не иначе как по имени-отчеству! ) получил достойное среднее профессиональное образование. Колледж его, несомненно, гордился своими выпускниками-поварами, принимаемыми на работу в лучшем случае в придорожные кафе на полставки. Поначалу такая перспектива казалась – в ту пору ещё восьмикласснику – Даниле очень даже лестной для своих амбиций.

... Что ж, если верить отечественной рекламе, то предел мечтаний счастливого человека располагается где-то между обладанием невероятно дорогой зубной щёткой и сверхмощным «умным» холодильником, чей коэффициент полезного действия и интеллектуальный уровень, равно как и срок пользования, зачастую вполне совместимы с качествами владельца этого товара...

Но мы отвлеклись!

Итак, поступив в колледж, Даниил сразу же покрыл славой своё имя. Родство с голландцами, а также новенький гипс на носу, несомненно, выделяли новоиспечённого студента из основной массы его сверстников.

Впрочем, всё это не помешало парню успешно получить желанный некогда диплом повара, однако мечтания Даниила пошли куда дальше его прежних фантазий (примерно так же далеко, как расстояние до тех мест, куда нас отправляют в минуту раздражения или злости). Спустя некоторое время наш рубаха-парень вместе с отцом и, конечно же, при энергичном участии матери, которую, кстати, звали Маартдж, открыли в городе молодёжное кафе «Клаас». Следует отдать должное, заведеньице тотчас начало пользоваться большой популярностью. Произошло это из-за скромных цен или же в силу необычности для посетителей названия – сказать непросто. Если принять во внимание, что никто из завсегдатаев не знал голландского языка и едва ли большее количество их читало Костера, то мы, пожалуй, склонимся в пользу первой причины.

– Молодцы, отлично всё оформили...

– В жизни не пробовала лучшего кофе, серьёзно!..

– Никитка – помнишь его? – с Серовой там свадьбу сыграли... Алло? Опять не слышишь? Говорю, Никитка... Да-да! Валь, в самолёте... не могу уже говорить... Нет, не потому что ты мне надоела, а самолёт! Всё, пока! Иди, в общем, в «Клаас»...

– Помнишь ту симпатичную девчонку из группы международниц? Она в «Клаасе» барменшей работает, пойдём сходим...

Примерно в таком духе отзывались о новом кафе. Собственно, эти высказывания и составили главный его в дальнейшем капитал – известность и прочную репутацию. Миленькая, низенькая Маартдж, взяв управление кафе в свои руки, быстро сообразила, какой логотип будет представлять её детище. Уже на второй неделе после открытия «Клааса» его входная дверь была увенчана огромной светодиодной вывеской, на которой был изображён кулак с поднятым кверху большим пальцем. О своём славном опусе Маартдж, правда, решила не сообщать родственникам в Роттердам.

После её смерти, каковую мы с грустью констатируем, Даниил Сергеевич начал управлять «Клаасом» самостоятельно, причём ничуть не хуже, чем его мать. Добавим даже, что молодой предприниматель начал куда более азартно, чем его предшественница, спекулировать на бирже, благодаря чему за двенадцать лет со дня открытия первого кафе в городе возникло штук восемь его дочерних фирм. Все они пользовались колоссальным успехом.

Что любопытно, так это последовательное прибавление к искомому названию гласных букв в зависимости от даты возникновения. Так, последнее открытое заведение, чья вывеска попутно заняла ещё один дом с тремя подъездами и уже блистала на пол-улицы, имело название «Клааааааааас» – и поэтому все её жильцы знали, что это восьмая по счёту дочерняя фирма давным-давно известного предприятия «Клаас». Над юмором Кудрявцева до слёз хохотала добрая половина Федеральной налоговой службы, а также все поверенные в дела кредиторов агенты, ежедневно просматривавшие списки ЕГРЮЛ. Остаётся только заметить, что на вывесках всех открываемых Кудрявцевым кафе заодно с буквой прибавлялось и количество кулаков. В конце концов, «Клаас» достиг такой популярности, что китайцы, прилетавшие в город полюбоваться северным сиянием, соглашались наблюдать за этим природным явлением только из окон кафе, прихлёбывая свежемолотый кофе.

Однако, как бы удачно ни шли рабочие дела, Кудрявцев в свои сорок лет по-прежнему не испытывал чувство житейской удовлетворённости и счастья, к которому столь упорно стремился. Именно это обстоятельство и привело его к Асклепию Павловичу и Веронике. В разговорах с первым наш кокосовоголовый делец, казалось, вовсе позабыл о своих успехах на профессиональном поприще, и часами то жаловался на смерть родителей (отец умер вскоре после Маартдж), не оставивших ему ничего стоящего, кроме двух квартир, загородной дачи и гаража; то ворчал на конкурентов, которые, некогда существовавшие, посмели разориться позже, чем хотел сам Кудрявцев; дошёл до того, что принялся проклинать холестерин и либеральную оппозицию. Действительно, уж на что-что, а на слова Кудрявцев скуп не был.

– А кроме того, – угрюмо продолжал он, боязливо оглядываясь по сторонам и вкрадчиво придвинув голову поближе к Асклепию Павловичу, – я замучился изменять своей жене, понимаете? Просто сил нет, ей-богу. Уже и так и сяк...

В ответ – лишь приподнятые брови.

–... чего только уже не перепробовал! Понимаете? – после чего Кудрявцев начал многозначительно цедить сквозь зубы. – Шольнц, судентк, зрелх, белх, э-э, ну, небелх, крсивых и... не очень. Понимаете? Всех, в общем, по всем признакам и классификациям.

Асклепий Павлович побледнел. Вероятно, от сквозняка, иначе как объяснить столь резкое желание доктора закрыть форточку, рядом с которой термометр показывал отметку в плюс двадцать семь градусов по Цельсию?

– А вы уверены, что вам не к венерологу нужно?

– Я уже был. Чист, знаете ли, – надменно возразил Кудрявцев.

– Даже перед своей женой?

– Боюсь, это слишком откровенный вопрос, – обиженно заявил предприниматель. – Сколько раз в неделю я принимаю душ, вас уж точно не касается.

Этот первый разговор состоялся несколькими неделями ранее относительно описываемого нами утра. В течение этого времени Кудрявцев умудрился с добрый десяток раз отказаться от встреч с Асклепием Павловичем, а затем вновь как ни в чём не бывало возобновлять их. По этой причине последнему пришлось трижды менять мобильный номер, правда, безуспешно.

– В конце концов, – не выдержал однажды Асклепий Павлович, – что вы от меня хотите?

– Я уже говорил вам об этом сто раз (в сущности, разумеется, меньше, но какой отечественный делец не любит большую наценку! ), – подхватил Кудрявцев возмущение своего живота после обеда, – я хочу – слышите меня? – удалить свои... свои... ладно, свои, этак, чтоб не соврать... грешки. Нет, какие там... Грешочки. Да что это я? Грешочечки, во!

– Операция будет стоить недёшево, – предупредил Асклепий Павлович.

– Плевать я хотел (живот его красноречиво желал того же, если озвончить начальную согласную первого слова)! Денег у меня навалом.

– Дело не в них. Я говорю о времени.

– То есть?

– Вы... постареете, – не сразу нашёлся Асклепий Павлович, предчувствуя столь знакомый ему за годы своей практики отказ.

– Вот как. С чего бы я должен стареть? – совсем уж распоясался Кудрявцев.

– Порок очень любит молодость. Поэтому чем больше мы удалим их у вас, тем старше вы будете выглядеть после операции.

Кудрявцев всерьёз призадумался, причём складывалось ощущение, будто предмет его поиска сосредоточился в куцых кокосовых волосах. Видимо, так оно и было, поскольку, когда пальцы его остановились где-то повыше виска, он презрительно кивнул своему собеседнику.

– Я согласен. Удаляйте все.

– Мы, правда, не сможем удалить... хотя да, конечно, мы сделаем всё по вашему усмотрению.

Кудрявцев не обратил внимания на замешательство, в которое пришёл доктор Асклепий Павлович. На улицу вылетел он, взбудораженный одной-единственной мыслью:

«А напоследок бы надо... »

***

Итак, первые слова повествования ознаменовали начало операции. Кудрявцев потихоньку мычал во сне, пока двое докторов не спеша размечали йодной сеткой предстоящие надрезы на его теле.

– Вероника, начнём с живота. Устрицы готовы?

– Да, Асклепий Павлович. Чуете? Ещё совсем тёпленькие.

Поставив только что приготовленный деликатес на тумбу рядом с операционным столом, Вероника ручкой направила извивавшийся восточным танцем пар по направлению к мощным ноздрям Кудрявцева.

– Прекрасно, – проговорил доктор Асклепий и принялся скальпелем снимать кожу с живота.

– Как всегда, решили начать с обжорства? – стоически улыбалась Вероника, морщась от неприятного запаха.

– Это проще всего. У нас каждая первая операция с этого начинается. Подай-ка катетер... Благодарю.

Через минут пять на широкой стальной посудине красовались кучи дохлых червей.

– Бедняжки, – иронично заметила Вероника. – Заморил, называется.

– Куда уж им с его брюхом ужиться? В жире утопли.

На лице Кудрявцева внезапно образовались две-три морщинки.

– Так, Вероника, давай-ка приниматься за... кхм-кхм.

– Да-да, я поняла, – плохо скрываемое смущение Асклепия Павловича заметно развеселило девушку.

– Но ты же понимаешь... блуд... тут по твоей части, – запинался доктор.

– Конечно-конечно, – ухмылялась Вероника, в чьих руках при свете лампы блеснула бритва.

Мы, пожалуй, опустим подробности всех манипуляций девушки, во-первых, поскольку она нас вежливо попросила удалиться (на время), а во-вторых, ввиду не особого желания самого автора наблюдать за столь деликатным во всех отношениях процессом. Уверен, читатель сочувственно отнесётся к нашему мнению и, пока Вероника занимается удалением блуда, мы, пожалуй, успеем выпить чашечку горячего шоколада.

***

Наконец-то нас вновь пригласили в операционную комнату, и мы можем продолжить рассказ.

Никаких существенных изменений за время нашего отсутствия не произошло. Асклепий Павлович стоял рядом с умывальником и с отвращением принюхивался к флакончику со спиртом или одеколоном. Вероника же предусмотрительно отошла подальше от стола и, с удовольствием распустив волосы, тотчас их перезавязала. Вскоре оба они вернулись к обрюзгшему телу Кудрявцева. Рядом с ним стояла вторая посудина, в которой находились тюбик красной помады, тушь для ресниц и белые кружевные колготки, порванные и пожелтевшие от грязи.

– Точно всё купировала? – строго спросил доктор, внимательно разглядывая содержимое ёмкости.

– Но тени же можно оставить, – умоляюще посмотрела на него Вероника.

– Валяй, – вздохнул Асклепий Павлович. – Всё, едем дальше. Подай-ка теперь «брюхатого».

– Как скажете.

Вот уже доктор держит в руках свой любимый, как он сам неоднократно признавался, скальпель. Несколько точных надрезов – и из внутренней стороны ладони пациента вылезло нечто, похожее на скомканную ткань. Асклепий Павлович аккуратно принялся вытягивать её наружу. По длине она не уступала шлейфу средневекового королевского платья. Прошло несколько минут, прежде чем третья ёмкость, представленная простым ведром, была полностью заполнена серо-зелёным комом.

– Эх, хорошо, что он не из этих, – украдкой улыбнулся Асклепий Павлович, как только унёс ведро подальше от липкой руки Кудрявцева.

– А то что? – осведомилась Вероника.

– Деньгопускание бы дня на два, на три затянулось. Надо нам это?

– Это как было с Никитой Валерьевичем из службы по...?

– Умоляю, даже не напоминай мне о нём! Этот мерзавец меня чуть на тот свет не спровадил. Займись-ка лучше ниткой с иголкой, у тебя зашивать всё одно лучше получается. Кстати, ты бы сильно обязала меня, если б начала со своего рта. По крайней мере, на время операции.

Вероника в своём великодушии не пожелала обязывать Асклепия Павловича и, несмотря на сделанное ей замечание, продолжала всячески над ним подтрунивать. Как бы ни бурчал доктор, периодически упрекая Веронику за её ветреность, в душе он был благодарен ей.

– Прижми-ка! – через какое-то время скомандовал он.

– Держу, – последовал лаконичный ответ.

Толстый локоть Кудрявцева принял несколько вывернутое положение, чтобы его удобно было вскрывать. Одного ловкого движения Асклепия Павловича было вполне достаточно, чтобы щипцами успеть скорёхонько удалить из сустава большое количество мелких прозрачных пластинок в форме полумесяца.

– Прилично их тут.

– Тебе бы такой зуд в локтях, милая, ты бы ещё не столько своих ноготков переломала.

– Слава богу, у меня нет красивых и счастливых подруг, – усмехнулась Вероника.

Подметив, как чудовищно обрыхлело лицо Кудрявцева и насколько вспухли его пальцы, она задумчиво сказала:

– Интересно, его кто-нибудь любит?

– Не думаю. Хотя у него, кажется, жена есть. Но и та – вряд ли, – мрачно отозвался доктор Асклепий, памятуя о предшествовавших с пациентом беседах. – Кому такой заяц спонадобится?

– Так странно – быть ненужным, – загрустила Вероника.

– Талантом не вышел.

– Вы так говорите, как будто этим можно оправдать ненужность. А сколько нас, по-вашему, таких, бесталанных-то? Хитрое, что ли, дело – ласка, внимание, любовь? – горячо заспорила Вероника.

– Любить – это тоже талант, – угрюмо возразил Асклепий Павлович и жестом попросил прекратить дальнейшую перепалку.

Шёл уже второй час операции, стоивший Даниилу Сергеевичу Кудрявцеву двадцать пять лет его жизни. Он мог бы радоваться: добрая половина «грешочков» была вскрыта для него безболезненно. Однако старик, не осознавая всей своей удачи, по-прежнему спал и по мере взросления храпел и кашлял всё чаще.

– У меня, помню, был один больной, – вдруг промолвил доктор Асклепий. – За десять лет моей работы он оказался единственным, кто по-настоящему раскаялся.

– И вы его тоже оперировали?

– Хм... почти.

– А именно?

– Скажем так – обошлись без ножа. Потом расскажу.

Вздохнув, Асклепий Павлович надел очки и принялся мягко ощупывать грузные мешки век у своего пациента. Вероника молча наблюдала за его действиями и терпеливо ждала указаний.

– Это будет непросто, – тихонько вырвалось из уст доктора. Он легонько пропальпировал шейные позвонки.

– Эта патология у многих имеется, но, что самое интересное, редко кто соглашается её лечить, – сказал себе под нос доктор Асклепий, после чего добавил уже более торжественным тоном. – Ну, Вероничка, с почином нас. Такое мы будем проделывать сейчас впервые.

– То есть? – оперились её густые каштановые брови.

– Гляди-ка сюда. Зрачки – видишь? – всё время у него смотрят вниз, косоглазят, а шея искривлена и оттянута к спине. Понимаешь?

– Ещё бы, – радостно подхватила Вероника. – Кажется, синдром Малютки Сноба?

Асклепий Павлович потихоньку кряхтел, пока вправлял шейные позвонки и в течение следующих полутора часов возился с роговицами. Наконец, ему удалось крохотными щипчиками положить на посудину что-то прозрачное, маленькое и почти плоское.

– Это что? – брезгливо сощурила глаза Вероника.

– Двояковогнутая линза, – не без ухмылки пояснил Асклепий Павлович. – У высокомерных людей она врождённая. С трудом отлипается от роговицы. Ух... Вколи ему ещё анестетика, я минут десять отдохну.

Верный своему слову, доктор отправился в смежный с операционной кабинет, где с удовольствием промочил горло свежей родниковой водой и некоторое время пристально смотрел на какую-то фотографию. Откровенно говоря, мы не знаем, кто или что было на ней изображено, однако Вероника могла бы поклясться, что доктор вернулся в операционную совсем бледным.

Он лишь мельком бросил взгляд на тело Кудрявцева, не обнаруживая большого желания любоваться обезображенной кожей, повисшей на костях, словно на вешалке.

Вскоре доктор Асклепий и Вероника склонились над носом пациента, скрупулёзно изучая его форму. Невольно их пальцы коснулись своих собственных пазух, и каждый со смехом и смущением подметил этот жест друг у друга.

– Что ж, по крайней мере, мы бы под нож из-за такого не легли, – проронила Вероника

– Особенно ты.

– Странно, – отозвалась Вероника, пытаясь оправдать присутствие своих милых пальчиков у носа банальной чесоткой. – Не думала, что человек, вроде него, добившийся успеха, способен унывать.

– Будь я на месте его носа, повесился б ещё раньше, – простодушно заверил её доктор.

– Ну вас, Асклепий Павлович!

– Выше нос! Да это я не ему, а тебе. Держи крепче и чуть потяни за пазухи... Вот так. А я пока гипс наложу.

Воплощение этой нехитрой задумки потребовало немного времени, но врачи начали чувствовать всё усиливавшуюся тревогу, хотя, как водится, и не думали делиться ею вслух. Руки Асклепия Павловича, умело лепившие гипс, ни разу не дрогнули, а сжатые губы Вероники привели бы в отчаяние самого решительного соблазнителя. И всё же оба с опаской представляли, чем может обернуться предстоящий шаг операции.

Покончив с унынием, доктор Асклепий с Вероникой снова обратили внимание на туловище Кудрявцева. Перед ними лежал семидесятилетний старик, иссушённый и побледневший.

– А тот пациент, который раскаялся? – спросила Вероника. – Он вот так же постарел?

– В случае с ним уместнее было бы сказать: повзрослел. А с телом его ничего не произошло. Как пришёл в свои тридцать с лишним, так и ушёл. Я же тебе сказал: операции как таковой не было.

– Поэтому он вам запомнился? Хорошо, а как же остальные? Я думала, к нам как раз те и идут, кто раскаялся в своих проступках.

– Нет, эти-то от извращённости. Для них мы – всего лишь прихоть, экзотика. А тот-то добрым был. И жизнь себе не от безделья поломал.

– А как, расскажете?

– По любви.

– Женился неудачно?

– Не успел. А после всего того... забыть не смог. Запил, а в конце концов и... Впрочем, не сейчас.

Вероника чуть поморщилась, но противоречить не стала. По просьбе Асклепия Павловича она передала ему остроконечный скальпель и приготовилась внимательно следить за всеми его действиями и распоряжениями.

Теперь предстояло попотеть над сердцем. По секрету скажем читателю, что Вероника, будучи от природы стойкой, на первой своей операции всё же не выдержала и выскочила из комнаты как раз на этом этапе. О своём трусливом бегстве, до сих пор веселившем доктора Асклепия, девушка предпочитала не вспоминать, а если разговор и касался столь деликатной для неё темы, то по возможности не вдаваться в детали. Хотя Вероника и успела за свои несколько лет работы поднатореть во всевозможных операциях, однако самых тяжёлых она всё ещё слегка побаивалась.

Она восхищалась доктором, своим учителем, руководителем и просто другом. На первых порах ей даже казалось, будто она влюбилась в него. Возможно, так оно и было. Однако Асклепий Павлович быстро и прямо дал понять ей, что близость между ними исключена, и тогда же признался вот в чём. Это случилось в поезде. Они ехали в Москву.

– Что такое, у вас кружится голова? – обеспокоилась Вероника.

– Нет, глаза. От воспоминаний... О чём это я? Ах да! Понимаешь... есть такой редкий оттенок любви к некоторым женщинам. Его доводится узнать не всем мужчинам. Это чувство чем-то напоминает отношение брата к сестре. Можно любить женщину, но представить себя с ней в постели – нечто кощунственное. И всё же это очень сильная привязанность. Что-то подобное, Вероничка, я и испытываю к тебе.

После этого честного объяснения она довольно скоро признала правоту его рассуждений и начала заботиться о докторе, как о старшем брате. В свободное от работы время они нередко прогуливались вместе, посещали театры, филармонию, музеи и даже пару раз ужинали в ресторане. Надо сказать, что вне операций Асклепий Павлович был более разговорчивым человеком. Хотя и далеко не со всеми. Да что там? Только, пожалуй, с Вероникой. В конце концов, больше у него никого и не было, и эта-то тема, как ни старалась девушка затронуть её, была под строжайшим запретом в их беседах.

Но сегодня доктор почему-то был настроен скорее меланхолически, нежели сосредоточенно, и нечто странное располагало его к разного рода откровениям.

О причинах этого как раз и рассуждала Вероника, в то время как Асклепий Павлович осторожно делал надрезы чуть ниже левого ребра. Из раны брызнула жёлто-коричневая жижа, по консистенции менее плотная, чем кровь. Насупленные брови Кудрявцева стали принимать непривычное для его лицевых мышц кроткое выражение.

– Такого бы и Крамской не постыдился взять в модели, – заявил Асклепий Павлович, скрупулёзно удаляя желчь из сердечных сосудов. – Вылитый «Пасечник».

– Пора бы остановиться, наверное, – засомневалась Вероника, – а вдруг он... того...

– Ничего страшного не случится. Гнев любит гноиться, так что... Его придётся выкачать полностью. Следи-ка лучше за сердечным ритмом... Что ты говоришь?.. Ах да, можешь и за моим заодно, возражать не стану.

Недолгий зимний день сменился длинной ночью и точно такими же очередями на дорогах и в магазинах, когда доктор Асклепий и Вероника окончательно зашивали область над сердцем. По их подсчётам, Кудрявцев должен был проснуться не позднее чем через двадцать минут. Старик был перевезён на каталке в палату, ласкавшую глаз яркими зелёными обоями. Рядом с тамошней кроватью доктор Асклепий поставил два кресла и галантно усадил Веронику в одно из них, подав ей после этого чашку горячего кофе с отменной маковой булочкой. Сам Асклепий Павлович примостился на подлокотник второго кресла, осторожно отхлебнул глоток из своей кружки и мельком взглянул на часы.

– Четыре и тридцать семь, – сказал он. – Почти рекорд.

– Вечно вы любите считать, – заметила Вероника.

– Когда тебе за сорок и кажется, что ты уже прожил лучшие годы своей жизни, все мы волей-неволей начинаем считать и отсчитывать. В юности всё не так.

– И давно вы стали таким несносным моралистом? – притворно возмутилась девушка.

– А я ж разве что, учу других, как жить? Сам-то всё никак толково не умею, а ты говоришь...

– Почему вы сегодня такой печальный? – после минутной паузы серьёзно спросила Вероника.

– Вспомнил, как когда-то испачкал сапоги своего дяди. А они новёхонькие тогда были, – уклончиво ответил Асклепий Павлович.

– А если серьёзно?

–... остановиться бы мне было на сапогах. Вероника, я не знаю, правильно ли прожил жизнь и тем ли стоит заниматься. Вот мы – удаляем пороки из ничтожеств, а всё-таки от самой ничтожности и глупости они не избавляются, – вздохнул Асклепий Павлович, одним глотком допив свой кофе.

Вероника молчала. Тишина. Даже Кудрявцев перестал храпеть и кашлять.

– Помню, Вероничка, когда ещё я не был врачом, мне довелось отнять у одного человека немало лет жизни.

– Расскажете?

– Как и тот раскаявшийся пациент, я страстно любил. Пожалуй, единственный раз за всю жизнь, но... по-настоящему.

– И?

– И... Полюбил, когда ещё не надо бы. И не разлюбил, когда уже пора бы. В итоге сам постарел. И пускай. За любовь годы отдать не жалко, – последовал тихий ответ Асклепия Павловича. – Но в этом мире она либо старой девой помрёт, либо безнадёжно пропащей вдовой. Она никому не нужна. А всё потому, что бездушные кругом. Бесталанные. Кудрявцевы, вот такие, как он. Эти-то жизнь скорее за копейку выдадут, чем...

– Вы – тот самый пациент?

Асклепий Павлович некоторое время пребывал в тягучем оцепенении. Затем он встал и молча вышел из палаты.