Первые три месяца

декабрь 1996 – март 1997

Первое время мы с ним редко пересекались. Потом меня в коровник перевели кормящим. Стали чаще видеться, он конюхом был. Иногда стадо на прогулку вместе выгоняли, иногда помогал ему Моте, кобыле фермерской, ингаляцию делать. По рецепту Марии-ветврача: в тазике заваривали травы, тазик в мешок, мешок на лошадиную морду, и держим минут двадцать, разговариваем. Моте нравилось.

---

А потом он к нам в келью переехал. Мы жили тогда с Мишей Ф., китайцем с Вятки. Это центральная келья на втором этаже, только двери на площадку не было. Выход был в соседнюю комнату, в то время молельную, а оттуда в коридор. И вот, прихожу однажды вечером с коровника: Герман сидит. «Благословите, говорит, братья, буду теперь с вами жить». На полочке книжки свои расставил, фотографии кавказские с о. Аввакумом. «А чего? » - спрашиваю без умысла. Он напрягся немного: «Сам попросился». Не сложилось у него что-то на прежнем месте. Через несколько лет он вспоминал об этом со смехом: «я морду ему хотел набить». И говорил это таким добрым-добрым голосом, что невольно думалось: «да кому ты можешь морду набить? »

---

Стали мы втроем жить. На второй день прихожу домой, он меня встречает: «Надо, когда в келью заходишь, молитву читать, а то бесы... » И начинает втирать улыбаясь, как они входят в человеческий облик. «Во, - думаю, - оттуда сбежал; суток не прошло, как заселился, и уже поучает». Специально стал молча заходить. Он еще разок сказал что-то, потом перестал. Ну тогда я начал иногда при входе положенные слова произносить, я ведь знал их. Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

---

На утреннем правиле, после молитв, когда все по очереди здороваются друг с другом, у меня язык не поворачивался сказать положенное: «Христос среди нас», потому что не верил в это. Вечером на чине прощения мог поклониться со словами: «прости меня», а утром кланялся молча. И Герман поначалу думал, что я молчальник, обет какой-то дал или подвиг несу. По своему устроению судил. Пока я рот разевать не начал.

---

Вообще-то, втроем лучше жить, чем вдвоем. Об этом еще отцами завещано: «или по одному, или втроем, но не вдвоем». В первом общежительном уставе преподобного Пахомия Великого записано: «Кельи устрой отдельные, в одном здании, и в каждой келии пусть живут по три». Мне кажется, это потому что, если между двумя что-то не то начнется, сложно из этого вылезти, все равно в соседа упрешься. А третий может помочь, уравновесить, на себя принять. Если захочет.

У нас случай был, когда мы с Мишей вдвоем жили. Поговорили однажды и сошлись на том, что свежий воздух лучше, чем духота. И потом полмесяца не топили. Потому что форточка была открыта постоянно. Я думал, что это он ее открывает; а он думал, что я. Январь, морозы начались. Через неделю я не выдержал, истопил. Михаил увидел, засмеялся непонятно. На следующий день захожу, гляжу: опять открыта. Он говорит: «Зачем печку топить, если форточку потом открытой держать? ». С иронией спросил, а я юмора не понял, отвечаю: «Ну, давай не будем». И еще неделю не топили. И разговаривать перестали. В келье градусов десять было, если не меньше. Мне еще терпимо: весь день на кухне у печки, топчан у дальней стены и спальник хороший. А у него послушания на улице, в лесу, и койка у окна. «Вот, - думаю, - закаленный, не то, что я». Он в зимней шапке спал. Не знаю, что обо мне думал. Через две недели Михаил догадался: форточку потоком воздуха вышибало, когда дверь входная открывалась. Со шпингалетом неохота ведь было возиться, просто так прикрывали.

---

Запомнилось, как мы втроем ходили окунаться на Крещение 1997-го; по зимнику километра два, поздним вечером, после послушаний. Герман еще не с нами жил. Иордан тогда в Монастырской бухте устраивали, пока стоков не было. Я один бы не пошел, устал очень и лень. А они вдвоем насели: «давай, подымайся, такой праздник». Вышли, и вся усталость прошла. Луна, снег, красиво. Герман с Михаилом на ходу тропарь пели, я слов не знал, молитвослов мне сунули. У проруби на выбор, - лестница или оглобля. Мы оглоблю выбрали: двое держат, один посередине на ней висит, вниз-вверх три раза. Было холодно, стало жарко. Домой, как на крыльях. На память остались следы в молитвослове от снежинок растаявших и воды крещенской.

---

Герман просыпался чуть раньше трех. Их несколько человек было, они полунощницу в три часа ночи читали, чтобы было, как на центральной усадьбе. Правда, я недавно узнал, читали не вместе, а каждый свое место искал: кто в трапезной, кто в бане, кто в коровнике. Так вот, он вставал около трех. А мне надо было к полпятому на кормление, я спал до упора. И он предложил как-то: «Давай, если хочешь, я тебя будить буду»; он как раз к этому времени возвращался. И стал будить аккуратно так, тихо, чтобы Михаила лишний раз не тревожить. Я привык к этому, будильник ставить перестал. Однажды, не помню почему, он не разбудил, я проспал, - и первая мысль: «Ну, Герман!.. » Словно он уже обязан был меня по утрам будить.

---

Однажды февральской ночью корова разродиться не могла, за ветврачом нужно было срочно ехать. Транспорт один: сани и лошадь. А той зимой слухи ходили, что волки с материка на остров по льду перебрались, у кого-то собаку съели. И вот, Александр Нальчика запрягает, Германа наставляет: «Ты, если что, факелами отмахивайся». Нож ему дал свой, топор в сани положил. Заготовили факелов: намотали на палки тряпок, керосином пропитали. «Но-о, Нюся, пшел», - скрылся Герман в ночную пургу. Все, как в кино. Только волков не было, нечего больше рассказывать. Все нормально прошло.

---

Отец Василий, инок (не путать с о. Василием Шумским, иеромонахом, который был начальником до него), в монашестве Варлаам, начальник фермы в 1996-99 гг., хороший был мужик, искренний, без лукавства. Он очень хотел, чтобы все жили дружно и правильно. Но не получалось. Народ разный, отрабатывают все по полной, без выходных, а потому дерзновение имеют. Одно время насущные вопросы на текущий день он пытался решать накануне, между вечерним правилом и крестным ходом, прямо в молельной. То есть получалось с девяти до десяти вечера, потому что зачастую эти бурные собрания шли не меньше часа. Он слово, ему два. «Надо, братья, то и то сделать», - «А ты пример покажи! » Вроде и вопросов немного, а согласия нет. Переругаются все, впору чин прощения снова проводить. Мне тогда смешно было со стороны на это смотреть. Из-за чего спектакль, страсти такие? Потом понял, позже. Я в гостях был. Как в песне поется: «когда я был младше, я расставил весь мир по местам». Самое легкое состояние: живешь в свое удовольствие, посмеиваешься, а если что не так, - уеду. А только решил на одном месте остаться, сам с ума сходить начал и другим покою не давать. И вот, в этих спорах помню всех, даже Володю Л. А Германа не помню, как будто его там не было. А он был.

---

Не надо думать, что все эти споры, непослушания, нестроения – наследие лишь новейшей истории, а раньше все гладко было. В первых изданиях книги «Валаамский монастырь и его подвижники», в жизнеописании игумена Ионафана II, при котором в конце XIX в. была выстроена наша ферма, мы читаем: «Однажды хозяин фермы, тяготясь своим положением, просил приехавшего к нему игумена сменить его, жалуясь, что при таких трудах терпеть скорби и незаслуженные оскорбления от подчинённой братии для него невыносимо».

---

Поругаются все, потом договорятся до чего-нибудь; начинаем, наконец, на крестный ход собираться, на него тогда все ходили. На улицу выйдем, ждем то одного, то другого. А хорошо ведь, Господи! Тихо, морозец на дворе. Угольком чуть тянет, как на вокзале, если печка в подвале топится. Такие звезды! Медведицы, Кассиопея, Орион, Млечный путь... Орион в честь охотника назвали, а нам он крестом казался. И к этому кресту мы поднимались с пением каждый вечер. Потом сворачивали. Будет день, будет пища. Только звезд таких уж не увидишь, слишком много подсветки стало.

---

Когда в воскресные и праздничные дни все уезжали на Всенощную, кого-то по очереди оставляли дежурным, типа сторожить, а главное, сменить подстилку у коров: поднять их в одиннадцать вечера, сдвинуть навоз и вывезти, иначе на утренней дойке проблем прибавится. Герман, когда его смена выпадала, провожая нас на Литургию, всегда просил, немного стесняясь: «Братья, если не сложно, принесите мне какого-нибудь утешения с трапезы. Рыбки, например…» Я ему ничего не носил. Во-первых, слово это сильно не нравилось. Прочел, что на Старом Валааме «утешением» называли что-нибудь для желудка, кусок белого хлеба или сахара (хотя дело, конечно, не в желудке, как сейчас понимаю, а во внимании). Во-вторых, не хотелось с пакетом по столам побираться: подумают еще, что для себя. Да и зачем еду на ферму тащить, когда там и так всего полно? Раза два я эти просьбы игнорировал, а на третий тронуло что-то, решил порадовать. Только какое может быть утешение от рыбы? Взял ему кусочек просфоры с чина Панагии, в салфеточку белую завернул, несу. И он как раз навстречу выходит. «Я, - говорю, - тебе принес кое-что». Он обрадовался, заулыбался; потом увидел, что это всего лишь кусочек маленький, потух сразу, притворяться-то не умел. Он, когда огорчался, губы надувал совсем по-детски. «Спаси, Господи», - сказал тихо. Все-таки рыбки ему хотелось. Так мне казалось. А теперь кажется: не столько рыбки, сколько ждал, когда же другие, не то, чтобы к нему, а друг к другу начнут относиться также, как и он ко всем, - просто и доброжелательно.

---

Однажды приходит румяный, восторженный: «Я!.. Сейчас!.. На Нальчике!.. Галопом!.. » Потом успокоился, рассказал, что всю жизнь хотел галопом на лошади проскакать, в кино только видел, мечтал, - и вот впервые попробовал. А я его за опытного конюха принимал, у него же получалось все: молоко отвезти, отходы привезти, в лес за дровами съездить. Отец Василий хвалил Германа за то, что быстро управлялся. Ухаживать за лошадью, запрягать правильно, чтобы не натерло нигде, за копытами следить, - очень ответственное, непростое дело. Учили его обращаться с лошадьми старший на коровнике послушник Александр С. и Мария-ветврач. Отец Корнилий подковывать учил. А Сергей Т., начальник монастырской конюшни, хотел его к себе забрать, договорился уже с помощником благочинного. Но отец Василий вмешался, не отдал.

---

Герман любил псалтирь. Захожу как-то в молельную, они с Виталиком И. обсуждают, одну или две кафизмы будут келейно читать во время Поста. Он рассказывал, как на него дома еще действовали те или иные стихи и выражения. Когда облом какой-то случился, в псалме читает: «Окропиши мя иссопом, и очищуся». Что такое иссоп? - горькая трава. Озарение. Или когда закончить не мог одно дело, начнет-бросит, стыдно уже самому, и тут читает: «И рех: ныне начах». И начинает заново.

---

У меня по-другому было. Приходил после кормежки как раз к началу утреннего правила, все уже собирались. Читали по очереди. Сначала утренние молитвы, потом кафизма. Молитвы еще понятны, а псалтирь не очень. Зато можно посидеть немного, отдохнуть, расслабиться, прислониться спиной к теплой печке, лавочки удобные. Чтение монотонное, убаюкивающее. Сидишь, дремлешь под знакомый голос. Вдруг просыпаешься, а в это время фраза: «и лете, лете на крилу ветреню» или «аще взыду на небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад, тамо еси». И так врежется, что потом уже ждешь, когда это место снова читаться будет, через три недели, по кругу. Моя любимая кафизма была девятнадцатая, а у Германа четырнадцатая.

---

Утреннее правило начиналось в семь и шло около часа. По благословению братского духовника отца Геронтия оно в то время на ферме было такое: молитвы, одна кафизма, две главы Апостола, одна глава Евангелия. Затем прикладывались к иконам и здоровались друг с другом под пение тропарей и кондаков Кресту, Богородице, преподобным Сергию и Герману Валаамским, потом покровителям домашнего скота и птицы священномученику Власию, мученику Трифону, бессребреникам Косьме и Дамиану. Апостольские послания на русском языке, все остальное на церковно-славянском. Евангелие читал старший, чаще всего о. Василий (Варлаам). Он неизменно присутствовал, даже когда голова сильно болела. Однажды он в Питер уехал, при мне в первый раз. Я думаю: «Начальник уехал, на правило не придет никто, можно спать спокойно». Иду мимо, а Володя Л. лампадки зажигает. Я так удивился.

---

Мне жаль, что лет через пятнадцать это правило отменили. Для новоначальных оно являлось настоящей «молочной» пищей. Все было понятно, все по-домашнему вместе. Потом изменения пошли «под монастырь». Те, кто их начал, прибыли недавно, пробыли недолго. И покинули вскоре и остров, и монастырь.

---

В день смерти отца Герман почему-то был свободен с утра, в келье лежал и читал жизнеописание святителя Игнатия Брянчанинова. Увлеченно читал. Я захожу, а он: «Игнатий Брянчанинов в девятнадцать лет уже офицером был, а в двадцать в монастырь ушел». Через час захожу, он опять: «Вот святитель Игнатий! В двадцать четыре года постриг принял, а через месяц уже иеромонах, через полгода настоятель». Еще через час: «В двадцать шесть лет архимандрит! » Потом захожу, - книжка лежит, Германа нет. Ну нет, так нет. На вечернем правиле отец Василий спрашивает: «Где Герман? » Александр отвечает: «К отцу Рафаилу ушел». Отец Василий помолчал немного: «Спросить все-таки надо было». Я не ожидал, что Герман куда-то мог без благословения уйти. Не знал еще ничего. Потом сказали. Отец Рафаил благословил его домой съездить, отца похоронить, матери помочь. Шел Великий Пост. Он, когда прощался, сказал: «Надеюсь, вернусь к Пасхе». Прошел Пост, прошла Пасха, прошла Пятидесятница. «Ну все, - говорят, - не вернется Герман. Закрутило. Не он первый, не он последний». Обыкновенная история.

***