Лорен Оливер. Рейвэн. Делириум — 2,5. Аннотация. Лорен Оливер. Рейвэн. Сейчас

Лорен Оливер

Рейвэн

Делириум — 2, 5

Оригинальное название: Lauren Oliver «Raven»

Перевод: любительский

Аннотация

Будучи еще подростком, Рейвэн за долю секунды приняла решение бежать через границу в Дикую местность, чтобы спасти брошенную новорожденную девочку, почти мертвую и уже посиневшую от холода. Когда ее и ребенка приняла группа мятежников, Рейвэн все равно чувствует себя чужой в такой дружной команде. Единственным новичком помимо нее оказался ненадежный парнишка, известный так же как Вор, до тех пор пока он, наконец, не заработал себе новое имя; Тэк.

Теперь они с Тэком неразделимы, они вместе стремятся друг к другу, к зарождающемуся восстанию и своему будущему... вместе. Но так как они оба занимают центральное место в борьбе, Рейвэн должна решить, стоит ли революция ее мечтаний о мирной жизни с Тэком?

Поскольку ее история мечется между прошлым и настоящим, Рейвэн превращается из испуганной девочки, только что оказавшейся в Дикой местности, в жесткого лидера, который помогает Лине спасти от смертного приговора бывшего активиста и главу молодежного отделения «Америка без делирии» Джулиана Файнмэна. И какой бы ни была первоначальная цель, Рейвэн убеждена в одном: ты всегда возвращаешься к тем, кого любишь.

Лорен Оливер

Рейвэн

Сейчас

Вот три вещи, которые я усвоила в мои двадцать два года:

1) Никогда не протирай задницу ядовитым плющом.

2) Люди, как муравьи: Просто некоторые из них дают указания. А большинство проводят всю свою жизнь в давлении.

3) Нет никаких хэппи-эндов, только перерывы в постоянных действиях.

Но, на самом деле, из всех этих правил вы должны помнить только номер три.

— Это глупо, — говорит Тэк. — Мы не должны делать этого.

Я не отвечаю. Он прав, так или иначе. Это глупо, и мы не должны делать этого. Но мы делаем.

— Если что-то пойдет не так, мы отступаем, — говорит Тэк. — Я имею в виду, бросаем все это. Я не хочу пропустить Рождество из-за этого дерьма.

«Рождество» — это код для следующей большой миссии. До сих пор мы слышали только слухи о ней. Мы не знаем, когда и мы не знаем где. Но все мы знаем, что время приближается.

Я чувствую внезапный приступ тошноты, подступивший к моему горлу, и проглатываю его.

— Все пойдет по плану, — говорю я, хотя, конечно, я не могу знать этого наверняка. То же самое я говорила о миграции в этом году. «Никто не умрет», повторяла я, снова и снова, как молитву.

Но, я думаю, Бог не слушает нас.

— Пограничный патруль, — говорю я, как будто Tэк не видит впереди сплошную цементную стену, потемневшую от дождя, и контрольно-пропускной пункт.

Он нажимает на тормоза. Фургон, как старик: всегда брюзжащий и содрогающийся, требующий вечность, чтобы выполнить то, чего вы от него хотите. Но пока что он еще в силах доставить нас туда, куна надо.

— К этому времени мы могли бы уже быть на полпути к Канаде, — говорит Тэк, это, конечно, преувеличение. Вот откуда я знаю, что он расстроен. Tэк редко преувеличивает. Он всегда говорит то, что имеет в виду и только тогда, когда он имеет это в виду. Это одна из причин, почему я люблю его.

Мы пересекаем границу без каких-либо проблем. Восемь лет жизни в Дикой местности и четыре года активной работы в Сопротивлении, и я узнала, что безопасность страны является для шоу. Большая часть расказни в стадии производства: это способ удержать крошечных муравьев в линии, запугать, склонить их головы в грязь. Половина охранников не обучены. Половина стен не патрулируемы. Но значение имеет только созданный образ, оставляющий впечатление постоянного надзора, в этом суть политики сдерживания.

Муравьями движет страх.

Tэк молчит, пока мы едем вниз по западной магистрали, дороги пусты. Река и небо окрашены одним и тем же синевато-серым цветом, дождь оставляет слои воды на дороге. Облака висят низко над землей, похожие на опухшие животы, такие же, как в тот день много лет назад, когда я пересекла границу.

В тот день, когда я нашла ее.

Я все еще не могу произнести ее имя.

Раньше я была одним из муравьев. В прошлой жизни, когда носила другое имя, когда у меня был лишь один небольшой шрам, тонкая трещина на моем животе, в том месте, где врачи удалили аппендицит.

Я до сих пор помню мой старый дом: прозрачные занавески, которые пахли гарденией и пластиком; ковер посыпанный содой, который приходилось ежедневно пылесосить; тишина, тяжелая, как рука. Тяжесть руки после тишины. Возрастающий шум в его мозгу — «это как буря пчел», однажды сказал он мне. Чем громче становился гул, тем меньше он мог думать. Чем меньше он мог думать, тем злее становился. Тогда в нем словно что-то ломалось, он должен был остановить это, он должен был разрушать все вокруг кулаками, пока гул не стихнет.

Мы были словно в водовороте, постоянно кружась вокруг него, стараясь отдалить возвращение шума.

Я чуть не утонула в этом доме.

— Рейвэн?

Я поворачиваюсь к Tэку, понимая, что он пытается привлечь мое внимание.

— Что? — говорю я слишком резко.

— Здесь?

Tэк замедляется перед стоянкой на Двадцать четвертой улице, она не наблюдаема и пуста, за исключением двух автомобилей. На улице выстроились одинаковые квартиры, выровненные по стойке смирно, как часовые; жалюзи опущены из-за дождя; из-за красного кирпича и птичьего помета, окрасившего крыльцо, улица кажется темной.

— Мы рановато, — говорит он.

— У нее было, по крайней мере, семь часов форы, — говорю я.

— Тем не менее, если она шла... — Он пожимает плечами.

— Так что мы подождем, — говорю я. — Поверни налево на Девятнадцатую. Я хочу разведать обстановку.

Северо-восточный клиника на Восемнадцатой улице, здесь запланирована казнь Джулиана Файнмэна; мы можем поблагодарить радио за то, что выдала эту маленькую деталь. Я удивлена, не более прессы. С другой стороны, они уже могут быть внутри, рыща лучшего вида. Tэк объехал блок два раза — достаточно, чтобы не выглядеть подозрительно, в случае, если кто-то наблюдает — и мы обговорили наш плана. Он помог мне придумать его, затем припарковывается и ждет меня.

Дальше я иду по периметру пешком, сканируя входы и выходы, проверяя соседние здания, потенциальные ловушки, тупики и укрытия.

Несколько раз я останавливаюсь, глубоко дыша, борясь с подступающей тошнотой.

— Ты нашла место для рюкзака? — спрашивает Тэк, когда я поднимаюсь обратно в фургон.

Я киваю.

Он тщательно обследует несуществующее движение. Это еще одна причина, почему я люблю Тэка — то, насколько он осторожен. До тошноты, в некотором смысле. А в другой момент, совершенно неожиданно, он начинает быстро смеяться и полон сумасшедших идей. Вряд ли кто еще видел эту его сторону. Как он в спешке говорит, когда взволнован. Как любит повторять слова любви, снова и снова.

«Люблю. Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя, любовь моя. Ты любовь всей моей жизни».

Мы храним эти слова друг для друга, глубоко в себе. В городах где это чувство было изгнано еще до лечения — где боль и забота воспринимаются, как странные подарки.

Для меня по-прежнему трудно сказать слово «любовь», даже когда мы одни, даже после стольких лет. Таким образом, мы создали наш собственный язык, то, как мы прижимаемся друг к другу и то, как мы касаемся носами, когда целуемся. Я произношу его имя, его настоящее имя. Имя, которое приносит вкус солнца, а солнце поднимает туман с деревьев, который тянется к небу.

Его настоящее имя, которое принадлежит мне и ему, и никому другому.

Майкл.

Я когда-нибудь говорила Блу, что люблю ее?

Я не знаю. Не могу вспомнить.

Я думаю об этом каждый день.

Мне так жаль...

Вновь подступила тошнота. Когда я думаю о ней слишком много, кислота поднимается с желудка к горлу.

— Подъедь к тротуару или обочине, — говорю я Tэку.

Меня выворачивает у автомобиля, который наверно уже много лет не сдвигался с места, стоя рядом с небольшой аптекой, его потрепанной синий тент объел дождь. Над дверью висит вертикальной конструкции неоновая рекламная вывеска, на дверях небольшой оранжевый знак «открыто». На долю секунды я собираюсь войти внутрь, сочиняя историю, чтобы купить еще один тест, просто чтобы быть уверенной. Но сейчас это слишком рискованно, а мне нужно сосредоточиться на Лине.

Я натягиваю куртку над головой и бегу обратно в фургон, чувствуя себя немного лучше.

Водостоки забиты мусором, небольшими кусочками бумаги и одноразовыми стаканчиками стекающими в канализацию. Я ненавижу город. Жаль, что я не с остальной группой на складе, занята упаковкой, считая материалы. Жаль, на самом деле, что я не где угодно в другом месте — пробираюсь через дебри, которые постоянно меняются, постоянно растут; даже не борюсь со стервятниками.

Везде, но только не в этом высоком сером городе, который даже небо в страхе обходит стороной.

Где мы маленькие, как муравьи.

В фургоне стоял запах плесени, табака и, что странно — арахисового масла. Я открыла окно.

— Что, черт возьми, это было? — спросил Тэк.

— Не очень хорошо себя чувствую, — ответила я, глядя прямо перед собой, желая, чтобы он не начал задавать дополнительные вопросы. Две недели подряд болеть по утрам... Сначала я думала, что это просто стресс — Лина в плену, весь план валиться с рук. Ожидание. Наблюдение. Надежды, что она справиться...

Терпение никогда не было моей сильной стороной.

— Ты выглядишь не очень-то хорошо, — говорит он. А потом, — Что происходит, Рейвэн? Ты..?

— Я в порядке, — говорю я быстро. — Мой желудок просто облажался, вот и все. Это все проклятое вяленое мясо, которое мы ели.

Tэк немного расслабился. Он перестал бледнеть, но челюсть до сих пор была сжата. Я почувствовала волну вины, ее всплеск был еще хуже, чем тошнота. Ложь, словно оборона, как иглы у дикобраза или когти у медведя. А время, проведенное в Дикой местности, сделало меня очень хорошей лгуньей. Но мне не нравиться лгать Tэку.

Он практически единственный человек, который у мена остался.

Тогда

— Она твоя?

Это были первые слова Tэка, обращенные ко мне. Я все еще вижу его таким, каким он был тогда. Стройнее, чем сейчас. С большими руками. Два кольца в носу. Глаза полузакрыты, но в них видно предупреждение, как у ящерицы; волосы спускаются практически до переносицы. Сидящий в углу комнаты для больных, руки и ноги связаны. Весь покрыт укусами комаров и кровавыми царапинами.

Я пробыла в Дикой местности только месяц. Мне повезло, что я нашла путь к хоумстиду спустя шесть часов после пересечения границы. Дважды повезло, на самом деле. Уже через неделю, хоумстид переехал в Нью-Гемпшир, к югу от Рочестера. Я убежала как раз вовремя.

Я должна была.

Блу была чуть жива, а я не могла кормить ее. Я бежала охваченная паникой, не видя ничего, кроме необходимости исчезнуть; у меня не было нужных знаний и никакой надежды сделать все самостоятельно. Ботинки были слишком тесными и оставляли ссадины и кровавые волдыри всего после нескольких часов ходьбы. Я не знала, как ориентироваться. Я не следила куда иду. Меня мучила жажда, но я не осмеливалась пить с ручья, волнуясь, что заболею.

Идиотка. Если бы я не наткнулась на хоумстид, я бы умерла.

И она тоже.

Маленькая крошка Блу.

Я не верила в Бога, так как еще маленьким ребенком я видела, как мой отец взял маму за волосы и ударил лицом об кухонный шкафчик, я видела брызги крови на линолеуме, и как зуб легко и быстро катился по полу, белый и блестящий. Уже тогда я знала, что никто не наблюдает за нами сверху.

Но в мою первую ночь в Дикой местности, когда лес открылся как челюсть, и я увидела огни в тумане, небольшие ореолы в темноте, и когда слушала как Грэнма укладывает одеяло на мои плечи, а Мари, которой двадцать два года, только что родившая мертворожденного ребенка, взяла Блу на руки и, прижав к груди, молча плакала все время пока кормила грудью, тогда я поняла, что мы обе спасены — одно мгновение я подумала, что это сделал Бог.

— Я не должна разговаривать с тобой. — Сказала я Тэку. Но тогда я еще не знала его имени. Тогда его еще не было у него. Он не принадлежал ни к одной группе, ни к одному хоумситду, у него не было своего места. Мы назвали его Тифом[1].

Тиф рассмеялся.

— Не должна, да? И что это тогда за свобода на другой стороне?

— Ты Стервятник, — сказала я, хотя и не знала, что означает этот термин. Пока что я еще не видел ни одного, слава Богу, и не увижу в течении двух лет. — Я не хочу с тобой говорить.

Он вздрогнул.

— Я не Стервятник. — Затем он поднял подбородок и уставился на меня. Это был первый раз, когда я поняла, что он, вероятно, моего возраста. Его одежда, облипшая грязью, его отношение — я предполагала, что он старше. — Я не никто.

— Ты вор, — сказала я, глядя в сторону. Прошел только месяц в Дикой местности, а я даже не начала избавляться от страха перед ними. Мальчиками.

Он пожал плечами.

— Я старался выжить.

— Ты крал нашу пищу, — сказала я. Я не добавила, что все думали, что это моя вина. — Это делает тебя Стервятником в моих глазах.

За последние несколько недель хоумстидеры заметили, что поставки пропадают без вести, что некоторые ловушки, которые должны были быть полными, пусты; кувшин или два с чистой водой таинственно опустели в одночасье. В группе выросло напряжение, подозрительность, и я стала главным подозреваемым. Я была новенькой, в конце концов. Никто не знал, кто я и откуда появилась или куда собиралась, а кражи начались вскоре после того как прибыли я и Блу.

Так что этот парень по имени Грэй[2], который отчасти был лидером группы в то время, начал наблюдать, никому ничего не сказав. В середине ночи он встал с постели и расставил среди всех силки и ловушки, проверил складские помещения, убедился, что каждый житель хоумстида находиться именно там, где он и должен быть. На второй день своего тура он поймал Tэка ворующего кролика из одной из наших ловушек. Воровство. Tэк хотел ранить Грэя ножом в попытке убежать. Но он промазал и только царапнул Грэя по плечу, Грей успел сбить Tэка на землю, и с тех пор он наш заключенный, и все обсуждают, что с ним делать.

— Добро пожаловать на свободу, — сказал он. И плюнул. На землю прямо у ног. — У каждого свое мнение.

Мое внимание вернулось к Блу. Грэнма говорила мне не привязываться слишком сильно. «Многие из нас здесь так поступают», сказала она. Но я уже привязалась. С того самого момента, как нашла ее; с того самого момента, как почувствовала биение ее сердца под крошечными ребрами. Я знала, что она моя — и это моя обязанность защищать ее.

Сначала она едва принимала пищу от Мари, но спустя две недели стала лучше питаться и начала набирать в весе. Когда Мари кормила, я сидела рядом с ней, иногда ложила руку на Боу. Словно отправляя жизнь через кончики пальцев в вены и сердце, и ротик Блу. Блу все время была со мной. Грэнма дала мне старый, выцветший от многих стирок кенгуру, так что я могла привязать ее к своей груди, когда помогала другим.

Но потом она вновь заболела. Она суетилась и не спала больше пятнадцати минут за раз. Нос всегда бежал, а на второй день, ее температура стала настолько высокой, что я чувствовала тепло ее тела, держа руку в шести дюймах от ее груди. Она прекратила кушать и плакала в течении нескольких часов за раз. Все говорили мне, что это просто простуда, и она выкарабкается.

В течение трех дней, я двигалась в густом тумане усталости, я еще никогда так не уставала. По ночам я не спала и что-то нашептывала, качая ее, даже когда она пыталась оттолкнуть меня. Мы переехали, в комнату для больных. Tэк временно был помещен туда, в то время как другие поселенцы собрались в главной комнате и разговаривали о том, чтобы отпустить его, они верили, что он больше не будет воровать у нас, или же будет наказан, даже убит.

Законы в Дикой местности были по-своему суровы, как закон по другую сторону забора.

Tэк смотрел на меня, пока я стояла склонившись над Блу, приговаривая что-то и вытирая пот со лба. Она больше не плакала. Ее глаза были полузакрыты, и она едва шевелилась, когда я прикасалась к ней. Ее дыхание было прерывистым и частым.

— Это РСВ[3], — вдруг заговорил Тэк. — Ей нужны лекарства.

— Ты что — врач? — Я открыла ответный огонь. Но я была напугана. Я хотела, чтобы она плакала, открыла ротик, ответила бы мне хоть как. Но она просто лежала, борясь с осложненным дыханием. Я знала, что это не просто простуда. Что бы это ни было, ей становилось все хуже.

— Моя мать была медсестрой, — спокойно ответил Тэк.

Это поразило меня. Странно было думать о Тифе — диком и беззаконном мальчике — как о ребенке, имеющем мать, имеющем прошлое.

Я посмотрела на него.

— Развяжи меня, — сказал он, понизив голос, убеждая меня, — и я тебе помогу.

— Чушь, — сказала я.

Сейчас

Где-то глубоко спрятанная часть меня — большая часть — надеялась, что Лина не появится. Она могла застрять на границе, или ее без идентификационной карточки мог поймать патруль. Она могла потеряться. Она могла бы просто опоздать. Тогда Tэк и я не будем вмешиваться, не будет рисковать, вызывая еще больший беспорядок.

Но мы слишком хорошо ее обучили, я заметила ее идущую вверх по улице, опустив голову из-за дождя, который превратился в медленную рябь. На ней была одежда, не принадлежащая ей, за исключением ветровки, которую она, должно быть, взяла в укрытии. Тем не менее, я безошибочно узнала ее по походке. Она подпрыгивала на цыпочках, как будто могла в любую секунду побежать.

Tэк заметил ее вместе со мной, и нагнулся немного вниз в сторону переднего сиденья, словно беспокоясь, что она может обнаружить нас. Но она была полностью сосредоточена и почти не остановилась у входа в клинику. Лина проскальзывает внутрь.

Нужный момент может наступить когда угодно.

Воздух внутри фургона был влажным, и моя кожа стала липкой. Окна запотели от нашего дыхания. Я чувствую другой спазм тошноты и борюсь с ним. Нет на это времени.

Через несколько минут, Tэк вздыхает и тянется к пиджаку, лежащему на сидении между нами. Он встряхивает его и засовывает руки в рукава. В пиджаке он выглядит смешно, как медведь, одетый в костюм для цирка. Хотя я никогда не скажу ему это.

— Готова? — Говорит он.

— Не забудь это. — Я передаю ему маленькую ламинированную идентификационную карточку. Она такая старая, что картинка почти не видна — и это хорошо, потому что его первоначальный владелец, доктор Ховард Риверс, около двадцати фунтов тяжелее Tэка и десятилетием старше.

Опять же, Ховард Риверс на самом деле не был Ховардом Риверсом, это был Эдуард Кауфман, уважаемый врач в штате Мэн, который работал над тем, чтобы удержать делирию дальще от наших школ и домов; он был связан с губернатором, который спонсировал медицинские центры в бедных районах города. Тайно, однако, он был участником Сопротивления, известным тем, что выполнял нелегальные аборты, если кто забеременел и отчаянно пытался скрыть это.

За эти годы он создал десятки поддельных врачей, чтобы мог увеличить свои поставки лекарств и антибиотиков, которые затем распространял инвалидам в подземелье.

Настоящий Эдуард Кауфман теперь еже мертв — мертв в течении двух лет. Он был пойман в полицейской спец операции и казнен через две недели. Но многие из его псевдонимов, его поддельных личностей, выжили. Они здоровы и практикуют до сих пор.

Tэк пристегнул карточку к пиджаку.

— Как я выгляжу? — спросил он.

— Как медик, — отвечаю я.

Он проверяет свое отражение в зеркале заднего вида и безуспешно пытается прилизать торчащие волосы.

— Не забывай, — говорит он. — Парковка на Двадцать четвертой. Я буду ждать тебя.

— Мы будем там, — говорю я, не обращая внимания на странные ощущения в животе. Здесь что-то больше чем тошнота. Волнение. Я ненавижу волнение. Это слабость. Это напоминает мне человека, которым я была, и тишину старого дома, моего отца, растущий в нем как буря гнев.

Каждый раз, когда я должна убить кого-то, пролить кровь. Я представляю лицо своего отца.

— Будь осторожна, Рей. — На секунду я вижу лицо Майкла, мальчика, которого никто не замечает. С открытым, как у ребенка, лицом. Испуганного. — Я хочу, чтобы ты позволяла мне выполнять тяжелую работу.

— А где все веселье? — Я нажимаю пальцами губы и провожу их к груди. Это наш знак. И, кроме того, слишком рискованно поцеловаться в Зомбиленде. — Увидимся на другой стороне.

— На другой стороне, — повторяет он, выскальзывая из фургона и удаляясь по улице, слившись с дождем.

Я отсчитала шестьдесят секунд, откинула зеркало, проверила зубы. Нащупала пистолет, скрытый в куртке, и проверила все ли на месте в правом кармане джинсов. Все хорошо. Все на месте. Я отсчитала еще шестьдесят секунд, что помогло мне игнорировать волнение.

Нечего бояться. Я знаю, что я делаю. Мы все знаем. Слишком хорошо.

Иногда я думаю, что Tэк и я просто маленькие винты — незначительные крошки в войне, в борьбе, в сопротивлении. Что мы скажем до свидания и никогда больше не увидимся. Мы пойдем на север и построим там вместе усадьбу, вдали от всех и вся. Мы знаем, как выжить. Мы могли бы это сделать. Tэк охотиться бы и ловил рыбу, мы бы растили, что могли, завели бы целый выводок детей и делали бы вид, что остальной мир не существует. Пусть все это взорвется на куски, если хочет.

Мечты.

Прошли вот уже две с половиной минуты. Я открываю дверь фургона и прыгаю вниз на тротуар. Дождь стал не более чем туман, но тучи по-прежнему переполнены влагой, ветер вихрями кружит кофейные чашечки, окурки и листовки.

Когда я открываю дверь в клинику, словно попадаю в другой мир: толстый зеленый ковер, и мебель отполирована что даже светится. Большие, эффектные часы в углу, тикают каждую минуту. Не плохое место, чтобы умереть, если бы пришлось выбирать.

Tэк стоит у приемной, барабаня пальцами по столу. Он почти не смотрит на меня, когда я вхожу.

— Мне очень жаль, доктор. — Медсестра неистово пробивает кнопки компьютера. Ее пальцы оплывшие жиром, кольца глубоко врезаются в плоть. — Инспекция... сегодня... это должны быть ошибка.

— Это в книгах, — Тэк говорит голосом, который мог бы принадлежать кому-то старше и толще. — Каждая клиника подвергается ежегодной нормативно...

— Простите меня, — говорю я громко, перебивая его, когда подхожу к столу. Я немного смешно переваливаюсь, только для показа. Tэк и я сможем посмеяться над этим позже. — Простите меня, — повторяю я, немного громче. Слишком громко для пустого пространства.

— Вы должны подождать, — говорит мне регистраторша, взяв в руки телефон. Она сразу же поворачивается к Tэку. — Мне так жаль. Вы не представляете, как я смущен...

— Не извиняйтесь, — говорит он. — Просто вызовите кого-то, кто сможет мне помочь.

— Эй. — Я наклоняюсь вперед, перегнувшись через стол. — Эй, я говорю с вами.

— Мэм. — Она растеряна, наверное, сейчас обделается, думая, что придется закрыть всю клинику, потому что она облажалась и забыла дату проверки. — Я занята. Если у вас назначено, вы должны пройти и занять место в…

— Мне не назначено. — Я практически кричу. Tэк хорошую выполняет свою работу, посмотрев на меня с презрением. — И я не буду ждать. У меня эта сыпь, ясно? Это сводит меня с ума. Я не могу даже сидеть.

Я отстегнула пояс и начала спускать брюки вниз. Tэк отступает назад, выдохнув с отвращением, и медсестра бросает телефон и практически пролетает вокруг стола.

— Сюда, мэм, пожалуйста. — Она берет меня за руку. Я чувствую запах пота, прикрытый ее духами. Она молниеносно уволакивает меня из приемной, подальше от доктора Ховарда Риверса, медицинского инспектора, туда, где я не смогу сделать ничего плохого, где я не буду и дальнейшее смущать репутацию клиники, и тащит через двойные двери в длинный белый коридор.

Я чувствую, как волнение в моей груди уменьшается, небольшой перерыв, как и всегда, когда план идет, как мы и ожидали. Свободной рукой я шарю в правом кармане джинсов, ища стеклянную бутылку, откупориваю ее пальцами, содержимое выливается в тряпку в кармане. Ацетон, отбеливатель и тепло.

Действует не так хорошо, как хлороформ, но достаточно хорошо.

— Врач осмотрит Вас в ближайшее время, — говорит она, пыхтя от напряжения и продолжая тащить меня вперед. Она практически запихивает меня в небольшую комнату и останавливается, ее грудь вздымается, одну руку она держит на дверной ручке. Зал за ней пуст. — Если вы просто подождете здесь...

— Ненавижу ждать, — говорю я, бросаясь вперед, тряпку прижав к ее лицу.

Она тяжело падает вниз.

Тогда

«Развяжи меня, и я тебе помогу».

Эти слова застряли у меня в голове, посмеиваясь и обещая. Я не думаю, что ему можно доверять. И это означало бы предать Грэнма и других хоумстидеров, которые приняли Блу и меня. Если меня поймают, если Тиф сбежит, я должна буду заплатить за это. Может быть, я стану следующей кого свяжут в комнате для больных, и мне придется ожидать решения, что же со мной сделают.

Но Блу не становилось лучше.

Я так боялась — тогда я боялась всего, просто маленькая соплячка, которые неожиданно приняла решение бежать, даже не зная, что делает. Мой отец всегда говорил, что я глупая, жалкая, одна из проигравших. В тот момент, возможно, он был прав.

Я знала, что Тиф ничего не боится. Он не боится ни меня, ни других хоумстидеров, он не боится смерти.

Когда во время сна у Блу в легких началось бульканье и скрежетание — прерываемое несколькими секундами тишины, а затем глубокими вдохами — я украла нож из кухни и принесла его в комнату для больных. Мои руки дрожали. Я помню это, потому что подумала о руках моей мамы, порхающих, как дикие, неистовые птицы. Вспоминала ли она обо мне с тех пор, как я убежала...

Было уже поздно. Все остальные спали — теперь, когда вор был пойман, даже Грэй больше не патрулировал.

Улыбка Тифа в темноте была чем-то похожа на лезвие косы. Я присела на корточки перед ним.

— Ты обещал, — сказала я ему. — Ты обещал мне помочь.

— Клянусь жизнью, — сказал он.

Мне не нравился звук его голоса — словно он смеется надо мной, — но я все равно освободила его, чувствуя себя ужасно все это время, зная, что в противном случае Блу умрет. Может умереть в любом случае.

Он кряхтя встал.

Я даже не представляла, как он высок. Я все время видела его то сидя, то лежа. Вздрагивая я сделала шаг назад, когда он поднял руки над головой.

Улыбка исчезла с его лица, превратилась в нечто непонятное.

— Ты мне не доверяешь, не так ли? — Сказал он.

Я покачала головой. Он протянул руку за ножом, после секунды колебания, я отдала ему его.

— Я вернусь к полудню, — сказал он. Мое сердце тяжело билось в горле, его ритм словно говорил: «пожалуйста, пожалуйста. Я рассчитываю на тебя». Он дернул подбородком в направлении Блу. — Поддерживай ее в живых до тех пор.

Затем он ушел, бесшумно двигаясь по темным залам, и исчез в тени. А я сидела держа Блу, охваченная ужасом, который как черный туман разрастался в моей груди, и ждала.

Сейчас

Ложь — это просто истории. Мы все рассказываем истории. Некоторые из них, может быть, более правдивые, чем другие, но, в конце концов, единственное, что важно это то, что вы можете заставить людей поверить.

Это мама научила меня рассказывать истории. «Твой отец плохо себя чувствует сегодня», говорила она. Она говорила, чтобы я не забывала, что я неуклюжая девочка. Что ударилась об косяк. Что споткнулась на лестнице. Самая любимая ее история: «Он этого не хотел».

Она была так хороша во лжи, что через некоторое время я начала верить в эти истории. Наверно, я на самом деле неуклюжая. Может быть, это моя вина, это я провоцирую его. Может быть, он действительно этого не хотел.

В округе существовала история о девушке, которая забеременела до лечения. Кэролайн Гормэл — она жила в нашем районе дальше по улице, в похожем доме. Ее родители узнали об этом после того, как она выпила половину бутылки отбеливателя и была доставлена в отделение скорой помощи. Один прекрасный день она была рядом, ехала из школы домой в общем автобусе, прижавшись носом к стеклу, окно запотевало под ее дыханием. И в один прекрасный день ее больше не стало.

Мама сказала, что ее вылечили и отправили в другой город, где она могла бы начать все заново. Ее родители отреклись от нее. Она, скорее всего работает где-то на фабрике чернорабочим, и губительные болезни окружают нее.

— Видишь, что происходит, когда вы не слушаетесь? — сказал мой отец.

— А что же с ребенком? — спросила я маму.

Она колебалась всего секунду.

— О ребенке позаботились, — сказала она. И она имела в виду не то о чем подумала я.

Лабораторный халат был мне слишком большим, так что я чувствовала себя ребенком, играющим в переодевания. Но это сработает. Главное не спешить. Для хорошей истории нужно время. Это время я использую на поиск небольшой маски для лица и резиновых перчаток. Я блокирую ручку двери, прежде чем проскользнуть обратно в зал. Нет смысла рисковать, чтобы медсестру, которая сейчас глубоко дыша лежит на линолеуме свернувшись калачиком, как ребенок, быстро нашли.

Я прицепила ее идентификационную карточку на халат, зная, что никто не будет ее проверять. Вы должны вести себя и выглядеть так, как от вас ожидают.

И кульминация, конечно. Хорошая история всегда нуждается в кульминации.

Тогда

Ни один из хоумтидеров не обвинил меня в побеге Тифа, даже после того, как обнаружили пропажу кухонного ножа. Все думали, что он как-то высвободился, что ему удалось ослабить путы и прежде чем сбежал, украл нож. Те, кто хотели видеть его мертвым, злорадствовали, что он может вернуться, чтобы убить их во сне, другие поддерживали идею постоянно охранять запасы.

Я чуть не проговорилась. Я должна была признаться, но была слишком напугана и боялась, что меня выгонят.

Тиф обещала вернуться к полудню, но полдень уже давно пришел, а когда хоумстидеры закончили выполнять свои обязанности, дыхание Блу все еще звучало, как погремушка, если она вообще дышала, я знала, что он солгал мне. Он никогда не вернется, и Блу умрет, и это моя вина. Я не могла выплакаться, потому что научилась никогда не плакать, даже будучи маленькой девочкой. Плач — одна из причин, выводящая отца из себя, так же, как слишком громкий смех, или улыбка услышав шутку, или когда кто-то действительно счастлив, когда он несчастен, или же наоборот.

Я помню, как Лу осталась присмотреть за Блу, а я вышла на свежий воздух, хотя я могу с уверенностью сказать, что она не считала это нужным. Каждый обходил меня стороной, как будто я какая-то зараза, словно я тикающая бомба и могу в любую секунду взорваться. Но самое худшее то, что они знали, что она умрет.

До сих пор я не прогуливалась в Дикой местности, я просто не хотела. Я привыкла к дорогам и заборам, тротуарам и автостоянкам, к порядку. Дикая местность была огромной и темной, и непредсказуемой, и напомнила мне дом и ярость моего отца, она нависала, не оставляя места для вздоха. Позже я узнала, что Дикая местность подчиняется определенным правилам и какой она бывает — сырая и голая и красивая.

Только люди могут быть непредсказуемыми.

Я помню высокую луну, душащий страх и вину. Холодный ветер, незнакомые запахи. Треск сучков. Шаги. И вдруг появился он... Тиф вышел из леса, выглядя на десять лет старше, чем когда уходил, и весь мокрый. Он нес рюкзак. Я не могла поверить, что он настоящий. Я думала, что это сон.

— Албутерол[4], — сказал он, снимая рюкзак, — для девочки. А остальное для других. Это мои извинения за то что я сделал.

Тайленол, бинты, антибиотики, неоспорин, пенициллин. Это был настоящий джек-пот. Никто не мог поверить, что он вернулся. Никто не мог поверить, что он рисковал своей жизнью, переправившись на другой берег, чтобы запастись всем тем, в чем мы отчаянно нуждались. Его ранние преступления были прощены.

Он рассказал хоумстидерам о небольшом, простом хранилище, безопасном и без каких-либо опознавательных знаков, на берегу реки Кочеко. Этим складом владеет Эдуард Кауфман, он сочувствующий, и выдает лекарства и предоставляет некоторые услуги.

Tэк отправился вверх по реке, борясь с течением, и вышел к востоку от клиники Кауфмана. На некоторое время он должен был скрываться, однако, как только прошел патруль, он двинулся дальше.

— Откуда ты знал о клинике? — спросила его я.

— От моей сестры, — сказал он мне после нескольких секунд молчания. Он не сказал, но я догадалась, что ей была необходима какая-то процедура, о которой он не хочет говорить. Позже я поняла какая.

— Острый, как гвоздь, — объявила Грэнма после того, как Тиф закончил говорить, и так он получил имя, и стал одним из нас.

Сейчас

Зал ожидания выглядел, как и в любой другой в больнице: мрачный и уродливый. Мне не нравятся слишком стерильные места.

Я иду, опустив голову, не слишком быстро и не слишком медленно. В зале никого нет, только один проходивший мимо врач едва взглянул на меня. Хорошо. Люди занимаются своими делами.

У меня несколько минут на передышку, прежде чем я попаду в лифт. Рядом стоит парень, постукивая ногой, все проверяет часы, огромная камера висит на его шее, выглядит он, как человек, который не спал целую неделю. Выжатый, как лимон.

— Вы здесь из-за Джулиана Файнмэна? — Это все, что я могу сказать.

— Это на шестом этаже, не так ли? Женщина на ресепшн сказала мне, что на шестом. — Ему должно быть за тридцать, но прямо на кончике носа у него большой прыщ, сердитый, как волдырь. На самом деле, вся его голова похожа на один большой прыщ, готовый лопнуть.

Я иду за ним в лифт, протягиваю руку и ударяю по шестой кнопке.

— На шестом, — говорю я.

Тогда

Когда я убила кого-то впервые, мне было шестнадцать. Прошло почти два года с тех пор, как я сбежала в Дикую местность, за это время хоумстид изменился. Некоторые уехали или умерли, другие заняли более важные должности. В мой первый год была плохая зима, четыре недели почти без перерыва шел снег, приходилось питаться тем, что осталось с лета — сухие полоски мяса, а, когда кончились и они, простым рисом. Но хуже этого был холод, снег свалили так быстро и был таким тяжелым, что выходить на улицу было небезопасно, тогда в хоумстиде распространился запах немытых тел, вызывая постоянный зуд.

Мари не вынесла этой зимы. Второй мертворожденный словно забрал ее желание жить, даже до зимы она иногда целыми днями лежала свернувшись калачиком на своей кровати, одной рукой охватив пустоту, словно там должен был быть ребенок. В ту зиму словно нечто хрупкое, наконец, щелкнуло внутри нее, и однажды утром, проснувшись, мы обнаружили ее раскачивающейся на деревянном брусе в кладовой.

Шел слишком сильный снег, мы не смогли вынести ее, так что в течение двух дней мы должны были жить рядом с ее телом.

Также мы потеряли Тини, который однажды вышел, чтобы попытаться поохотиться, хотя мы и говорили ему, что это бесполезно, животных не будет и это слишком рискованно. Но он сходил с ума из-за такого долгого заключения, из-за голода. Он не вернулся. Наверное, заблудился и замерз насмерть.

Так что в следующем году мы решили переехать. На самом деле, это было решением Грэя, но мы все были согласны. Брэм, которые приехали в начале лета, рассказал нам о хоумтидах дальше на юге, там мы нашли бы убежище. В августе, Грэй разослал разведчиков, чтобы наметить маршруты и разыскать хоумстиды. В сентябре мы начали переселение.

Стервятниками ударили в Коннектикуте. Я слышала рассказы о них, но не конкретные факты: они были как мифы, словно истории о монстрах, которые рассказывала мне мама, когда я была ребенком, чтобы заставить меня хорошо себя вести. «Шшш. Молчи, или ты разбудишь дракона».

Было поздно, я уже спала, когда Сквирл, который был разведчиком, дал сигнал: два выстрела в темноте. Но было слишком поздно. Внезапно начался шум. Блу — уже большая, красивая девочка с взрослыми глазами и острым подбородком, как у меня — проснулась с криком ужаса. Она не могла выйти из палатки. Она вцепилась в спальный мешок, пиная меня, крича «нет, нет, нет», снова и снова.

К тому времени мне удалось ее взять на руки и выйти из палатки, я думала, что наступил конец света. Я схватила нож, не зная, что с ним делать. Я когда-то сдирала кожу с животного, и меня чуть было не вырвало.

Позже я узнала, что их было только четверо, но тогда мне казалось, что они повсюду. Это один из их трюков. Хаос. Растерянность. Вокруг бушевал огонь — две палатки всколыхнулись, как две спичечные головки от взрыва — вокруг раздавались выстрелы и крики людей.

Все, о чем я могла думать, это «беги». И я бы побежала. Я должна была вытащить Блу оттуда. Но я не могла двигаться. Я почувствовала ужас, холодной волной охватывающий меня, сдерживающий на месте, так было всегда, когда я была маленькой девочкой, — когда мой отец спускался по лестнице, топал, топал, топал ногами, его гнев как одеяло душил нас всех. Я видела из-за угла, как он ударил маму в бок, затем в лицо, и я была не в силах плакать или даже кричать. В течении многих лет я мечтала, что в следующий раз когда он прикоснется ко мне, я держу нож прямо перед собой, пройдусь им сквозь ребра, вогнав вплоть до ручки. Я думала о крови выбегающей из раны, и о том как он будет чувствовать себя, поняв, что он, как и я, сделан из костей, мышечных тканей и кожи.

Но каждый раз я замирала, становясь пустой, как оболочка. Каждый раз я ничего не делала: глаза заливал взрыв боли, сильные удары по телу.

— Пошли, пошли! — кричал Тэк с другой стороны лагеря. Я побежала к нему, не думая, не глядя куда иду, калачик охваченный паникой все еще был у меня за спиной, Блу замачивала мою шею соплями и слезами, и мое сердце буравило мне грудь, и тогда стервятнок напал слева, я даже не видела его, пока он не размахнулся для удара.

Я уронила Блу. Просто позволила ей упасть на землю. Затем я поползла к ней пытаясь защитить, колени тонули в грязи. Я схватилась за ее пижамные штаны и сумела поднять ее на ноги.

— Беги, — сказал я. — Ну же.

Я толкнула ее. Она плакала, а я толкнула ее. Но она побежала, работая ножками, которые были еще слишком коротки для ее тела.

Стервятник пнул ногой мне в ребра, именно в то место, где мой отец сломал их, когда мне было двенадцать. На секунду из-за боли все потемнело, и когда я перевернулась на спину, все изменилось. Звезды пропали, на их месте появился потолок с пятнами от воды. Грязь исчезла, превратившись в ковер.

А стервятник больше не был стервятником, это был он. Мой отец.

Глаза маленькие, как щели, кулаки заплывшие жиром, дыхание жаркое и влажное у моего лица. Его челюсть, его запах, его пот. Он нашел меня. Он поднял кулак, и я поняла, что все начинается сначала, что это никогда не кончится, что он никогда не оставит меня в покое, и мне никогда не убежать.

Блу никогда не будет в безопасности. Вокруг стало темно и тихо.

Я не знала, что потянулась за ножом, пока он не был глубоко между его ребер.

Затем наступило молчание. Я убила. Я должна была это сделать. Если Бог существует, то я не думаю, что он может что-нибудь сказать об этом.

Если Бог существует, он, должно быть, давно устали наблюдать за всем этим.

Сейчас

В палате Джулиана Файнмэна стояла тишина, за исключением случайных звуков камеры, за исключением голоса священника.

— «Но когда Авраам увидел, что Исаак стал нечистым, он попросил в сердце своем о защите... »

Тишина чем-то похожа на белизну: как закрашенные вещи, скрывающие что-то.

Тишину прерывал только писк и скрип моих кроссовок на линолеуме. Врач повернулся, чтобы в раздражении посмотреть на меня. Он был растерян. Мой голос в этом большом, огромном белом кабинете, даже мне показался незнакомым.

Первый выстрел казался очень громким.

Тогда

Я вспоминаю как много лет назад, сидела рядом с Tэком, когда он только недавно получил свое имя. Красный уголек огня мерцал в старой дровяной печи, Блу уже легче дышала. Звуки спящих раздавались из других комнат, и где-то над нами в деревьях шипел ветер.

— Ты вернулся, — сказала я. — Я не думала, что ты вернешься.

— Я и не собирался, — признался он. Теперь он выглядел иначе, на нем была одежда, которую в кладовке для него нашел Грэнпа, он выглядел намного моложе, намного стройнее. Я подумала, что он красив.

Я сильнее обняла Блу. Она все еще была горячей, все еще суетились во сне. Но ее дыхание стало спокойнее и медленнее, и из груди больше не раздавался шум. В первый раз меня поразила мысль, что я одинока. Не только в хоумстиде, где каждый слишком занят. Еще до этого. Дома у меня никогда не было друзей. Я не могла позволить себе этого, не могла позволить им увидеть на что похож мой дом, я не хотела обращать на себя внимание, чтобы никто не задавал ненужных вопросов.

Одна. Я всю свою жизнь была одна.

— Почему ты передумал? — Спросила я.

Он слегка улыбнулся.

— Потому что я знал, что ты не верила, что я помогу.

Я уставилась на него.

— Ты перешел на другую сторону — ты рисковал своей жизнью — просто чтобы доказать свою точку зрения?

— Не свою точку зрения, — сказал он. — Чтобы доказать, что ты не права. — Он улыбнулся. Его волосы пахли дымом от огня. — Мне казалось, что ты, стоишь этого.

Потом он поцеловал меня. Он наклонился и прикоснулся губами к моим губам, Блу была между нами, и я поняла, что я больше не одинока.

Сейчас

— Как ты?.. — Лина тяжело дышала, ее лицо было белым. От шока, может быть. Ладони изрезаны, кровь на куртке. — Откуда ты?..

— Позже, — говорю я.

Мою щеку покалывало. Наверное, мое лицо все в стекле после того, как Лина решила прорваться из смотровой площадки, но нет ничего, что не исправит пинцет. Мне повезло, что стекло не попало в глаза.

С близкого расстояния Джулиан выглядит иначе, чем на собраниях АБД. Младше, и грустнее, как щенок, просящий внимания, даже после удара.

К счастью, он не задает вопросов, просто идет за мной, ничего не говоря. Он должен подчиняться. Если бы не Лина, если бы она не пошла против правил, то к настоящему времени он был бы мертв. Так было бы лучше для нас, и для движения.

Нет смысла думать об этом сейчас. Лина встала в стойку, и поэтому я занял позицию с ней.

Так поступают в семье. В любом случае.

Через аварийный выход мы выходим на пожарную лестницу, которая ведет вниз, в небольшой внутренний двор, который я разведала ранее. До сих пор все идет хорошо. Позади меня раздается дыхание Лины, быстрое и тяжелое.

Это моя любимая часть истории: побег.

Tэк ждет нас в фургоне на Двадцать четвертой улице, как он и сказал. Я открываю дверь грузовика и закрываю Лину и Джулиана внутри.

— Забрала их? — спрашивает Тэк, пока я поднимаюсь на пассажирское сиденье.

— Была ли я здесь, если бы ответ был отрицательным? — Отвечаю я.

Он хмурится.

— Ты порезалась.

Я опустила зеркало и осмотрелась: несколько неровных порезов на щеке и шее, капли крови.

— Просто царапина, — говорю я, промокая кровь рукавом.

— Давай, поехали, — выдыхает Тэк. Он заводит двигатель и выезжает на дорогу, серую и размытую дождем. Я сижу, прижав рукав к лицу, чтобы остановить кровотечение. До шоссе мы едем в тишине, пока Тэк вновь не заговорил.

— Это рискованно, брать его с собой, — говорит он, понизив голос. — Джулиан Файнмэн. Дерьмо. Это большой риск.

— Я беру ответственность на себя. — Я поворачиваюсь лицом к окну. Там видны призрачные контуры моего отражения, и я чувствую гул холодного воздуха через стекло.

— Она дорога тебе, не так ли? Лина, я имею в виду. — Голос Тэка остается спокойным.

— Она важна для движения, — отвечаю я, и увижу, как призрак девушки шевелит губами, ее накрывает изображение проходящего города.

На секунду Tэк больше ничего не говорит. Тогда я чувствую его руку на своем колене.

— Я бы сделал это для тебя, — говорит он еще тише. — Если бы тебя поймали. Я бы вернулся. Я бы рискнул.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Ты уже пришел за мной, — говорю я. Я помню наш первый поцелуй, и тепло Блу между нами, и губы Tэка, сухие и мягкие. Я все еще не могу сказать этого слова, но я думаю, он знает, о чем я думаю. — Ты вернулся ради нас.

Недавно я начала мечтать все чаще и чаще: то, как мы с Tэком убегаем, исчезает под широким открытым небом в лесу, как зеленые руки приветствуя нас. В моей фантазии чем дольше мы идем, тем чище становимся, словно лес очищает нас от последних нескольких лет, от всей этой крови и шрамов — мы сбрасываем все плохие воспоминания и становимся как новые, как куклы, только что из упаковки.

И в этой мечте, в моем выдуманном мире, мы находим каменный коттедж, скрытый в глубине леса, нетронутый, с кроватями и коврами, и всем, что необходимо, чтобы выжить — словно владелец просто взял и ушел, или словно дом был построен специально для нас, и просто ждал все это время.

В летнее время мы ловим рыбу и охотимся в лесу. Мы выращиваем картофель, перец и помидоры размером с тыкву. Зимы мы проводим внутри у костра, в то время как вокруг падает снег, окутывая все одеялом, укладывая землю в сон.

У нас четверо детей. Может быть, пятеро. Первая девочка, красивая и глупенькая, и мы назвали ее Блу.

— Где, черт возьми, вы были? — обвинения летят в мою сторону, как только мы возвращаемся на склад.

Мне не нравится Пайк. Он капризный и думает, что может указывать мне — и всем остальным вокруг.

Я положила руку на его грудь, отталкивая его назад.

— Убирайся с моего личного пространства.

— Я задал тебе вопрос.

— Не говори с ней в такой манере, — вскочил Тэк, он уже завелся, готовый к защите.

— Все в порядке. — Я слишком устала, чтобы спорить. Я все продолжаю думать о последних словах Лины. «Женщина, которая увезла меня от Убежища... Это моя мама. Ты знала это? » Откуда я должна была знать. Как будто это я виновата, что мама Лины уехала не сказав: «Пока, увидимся позже».

Я всегда думала, что Лина одна, как и я. Я всегда видела часть себя в ней. Но она не одинока. У нее есть мать, мать-боец. Кто-то, кем можно гордиться. У нее есть семья.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, думая о каменном коттедже, завернутом в тумане снега. Я снова открываю глаза.

— Мы должны были кое о чем позаботиться, — говорит Тэк.

— Но мы уже все собрали, — говорю я быстро. Я смотрю на Tэка, пытаясь передать свои слова глазами — «Давай все бросим, давай уберемся отсюда».

— Мы чуть не ушли без вас, — говорит Пайк, еще не готовый простить нас.

— Дайт нам двадцать минут, — говорю я, и, наконец, он уходит в сторону, позволяя нам пройти.

В комнате, где мы спали все убрано, кровати демонтированы и упакованы. Все готовы двигаться дальше. Скоро регуляторы догадаются, что Джулиан сбежал — может быть, они уже догадались — и начнут поиски. Они придут и сюда, в конце концов.

Не осталось и следа того мальчика, который прибыл вчера поздно вечером, сбежавший из заключения. Молодой. Тихий. Едва сказал пару слов, прежде чем упал в постель. Он довольно плохо выглядел.

Он из той же местности что и Лина. Я не могу не задаваться вопросом.

— Один из моих ножей отсутствует, — говорит Тэк. Он вынимает матрас из кроватной рамы. Вот где мы держим вещи, которые не хотим, чтобы видели другие. Это не совсем тайник, так как все это делают — это больше похоже на границы. Tэк начинает сходить с ума, снимая тонкие одеяла, стуча подушки. — Один из моих лучших ножей.

На долю секунды необходимость сказать эти слова, становится подавляющей. Они строят, как мыльный пузырь в груди. И я чуть не сказала. «Только ты и я. Давай оставим борьбу позади».

Вместо этого я говорю:

— Как насчет того, чтобы проверить фургон.

Как только Тэк выходит из комнаты, я остаюсь одна. Вдруг мне хочется увидеть это снова, мне надо знать, что это правда.

Я присела и просунула руку в пространство между матрасом и дешевым металлическим каркасом. После минуты поисков, я хватаю это: не больше ложка, тщательно завернуто в полиэтиленовый пакет. Это стоило мне один из ножей Tэка и серебристо-бирюзовое ожерелье, которое мне дала Лина, когда впервые пересекла границу. Все знают, что сейчас невозможно получить тест на беременность. Вы должны предоставить документы. Письма одобрения от Регуляторов. Бла, бла, бла.

Я заплатила. Я должна была. Мне было необходимо знать.

Я села на корточки и пригладила тонкий пластик, так чтобы могла видеть результаты: две слабые параллельные полоски, словно лестница, ведущая куда-то.

Беременна.

В коридоре раздались звуки шагов. Я быстро спрятала тест обратно под матрас. Мое сердце забилось быстрее. Может быть, это только моя фантазия, но мне кажется, что я чувствую другое сердцебиение, слабый пульс где-то под моей грудной клеткой.

Первенца мы назовем Блу.

[1] Тиф (англ. thief) — вор.

[2] Грэй (англ. gray) — серый.

[3]РСВ (англ. Respiratory syncytial virus (RSV)) — Респираторный синцитиальный вирус.

[4] Вентолин (Албутерол) устраняет симптомы астмы, такие как кашель, сопение и затруднение дыхания.