Глава пятая

Первые два года с Анной были для меня временем непрерывного блаженства, гордости и удивления перед всем, что она сделала или сказала. Часто доводилось слышать: «Угадай, что Анна сегодня сказала! » или «Ты только послушай, что она сделала сегодня утром! », и я радостно хихикал над ее выходками. «Бездна лет», разделявшая меня и Анну, была как раз той высокой колокольней, сидя на которой можно хорошо посмеяться. Такой смех исполнен любви и нежности. Такой смех поднимает смеющегося еще на одну ступеньку выше по лестнице понимания, и там уже можно себе позволить и доброту, и щедрость. Народу на этой лестнице всегда много; по тем или иным причинам все лезут вперед, всем туда надо. Нам приходилось бороться с трудностями, и до некоторой степени мы их уже победили. Конечно, теперь мы могли хихикать; конечно, теперь мы могли быть щедрыми и, стоя сверху, великодушно давать советы тем, кто пока сражался внизу.

Это были первые два года, и они не прошли даром. Анна метала свой жемчуг, и я подобрал немало перлов, хотя и далеко не все. Многие остались лежать на земле, и пята тридцати прошедших лет вогнала их глубоко в землю. Мне кто-то говорил, что каждое мгновение нашей жизни записано где-то в неведомых недрах сознания.

Это очень приятная мысль, только вот где искать их, в каких мозговых извилинах зашифрованы наши воспоминания? Мне так и не удалось отыскать ключ к своей памяти, но иногда ее сокровищницы раскрываются сами собой. Я нахожу новую жемчужину, слово или картинку — и вновь оказываюсь в далеком прошлом.

Иногда я содрогаюсь при мысли, что два года жевал черствую краюху учения, в то время как прямо у меня под носом Анна залихватски пекла свежие идеи с хрустящей корочкой. Наверное, я думал, что только что испеченный каравай и должен выглядеть как только что испеченный каравай. А для меня что каравай, что краюха — все одно; в те годы мне просто не хватало мозгов увидеть разницу. Какой-то частью себя я все еще ощущаю стыд и гнев сожаление о безнадежно потерянном времени, охватившие меня в тот миг, когда я осознал, что хлеб – он и есть хлеб и испечь его можно в бесконечном количестве форм и вариантов. Я просто не мог понять, что форма каравая не имеет ничего общего с питательными свойствами хлеба. Форма была всего лишь приятным дополнением. Проблема в том, что меня всю дорогу учили именно формам. Иногда я гневно спрашиваю себя: «Сколько из того, чему меня учили, было всего лишь приятным дополнением, внешней оболочкой? » Но задать этот вопрос некому. Никто не сможет на него ответить. Да и вообще задавать подобные вопросы — только зря тратить время. Ответ лежит впереди, а не позади. Анна оставила мне карту своих открытий — какие-то области исследованы достаточно подробно, на другие есть только смутные намеки, но на большинстве обозначены только стрелочки, указывающие направление.

В тот вечер, когда я наконец понял природу наших с Анной отношений, я постиг и то, чем она была, или, по крайней мере, как работала с реальностью.

Стояла ранняя зима, и на улице уже стемнело. Ставни были закрыты. В нашем распоряжении находилась вся кухня. Газовая лампа, шипя, изливала свой мягкий свет; печь, только что загруженная свежей порцией угля, время от времени лихо плевалась язычками огня через отверстия в решетке. На столе располагались наполовину законченный радиоприемник, коробочки с деталями и запчастями, метилированная спиртовка, паяльник, куча инструментов, радиоламп и прочего барахла. Анна стояла коленями на стуле, опершись локтями на стол и положив подбородок на ладони. Я сидел напротив нее и, как это свойственно галлам, смотрел сразу в три разные стороны: на приемник, который вертел в руках, на Анну и на игру теней на стене. Уголь в печи нагрелся и выпустил на свободу голубоватые струи сразу же воспламенившегося газа. Яркая вспышка обрисовала тень Анны на стене, опала и исчезла; ей на смену пришла другая, отбросившая новую тень.

Объяснение этому явлению было крайне простое. Но эффект бросал вызов любым объяснениям. Сначала тень легла возле картины, потом у дверного проема, потом на оконные занавески. Тень дрожала и колебалась, словно жила какой-то собственной жизнью, то исчезала, то вновь появлялась уже в совершенно другом месте. Никакого перемещения между ними не было; она просто пропадала и возникала, будто — как бы это сказать? — будто бы тень играла в некую игру сама с собой. Я следил то за одной, то за другой, то за тремя сразу, а потом они исчезали, и следить было не за чем. Потом через секунду появлялись две. Что-то тихо поскреблось в двери моей души, но так глубоко, что разглядеть что-либо было пока невозможно. Анна подняла глаза, увидела это и улыбнулась. Карусель внутри продолжала вращаться, но ничего не происходило. То, что показалось было на поверхности, поспешно нырнуло обратно, оставив только круги на воде.

Приемник постепенно собирался кусочек за кусочком; шипел в баночке с канифолью паяльник. Все проверки были закончены, батарейки подсоединены, и наконец лампы заняли свое место. Последний взгляд, и мы включили его. Ничего. Время от времени такое случается. Вольтметр показал нормальное напряжение, пара-тройка тестов — ага! Вот, вероятно, и ошибка. Отсоединить эту штуку, переключить счетчик на измерение силы тока, подсоединить его в цепь, включить. Разумеется, это была одна из тех глупых ошибок, исправить которые ничего не стоит. Анна положила ладошку на мою руку и наморщила лоб:

— Что ты с этим сделал? — она показала на счетчик.

— Просто обнаружил, что было не так.

— Пожалуйста, сделай все еще раз, — она не смотрела на меня; ее глаза были прикованы к счетчику. — С того места, где он был до этого.

— Ты хочешь сказать, верни на место ошибку, после того, как я столько сил потратил на ее устранение?

Она кивнула. Я сделал все, как было.

— Что теперь? — спросил я.

— Теперь сделай, что ты сделал тогда, только рассказывай, — скомандовала она.

— Но, прелесть моя, — возопил я, — если я стану рассказывать, что я делаю, ты же ни слова не поймешь.

— Не хочу понимать никаких слов. Это для другого.

— Сначала я подсоединяю этот счетчик, чтобы измерить напряжение в этой цепи. Потом я подключаю его через резистор, чтобы измерить напряжение вот тут. — Говоря, я поочередно указывал пальцем на разные части приемника. — А теперь мы идем вот сюда и делаем все то же самое еще раз. И теперь вольтметр показывает правильное напряжение.

Дойдя до неправильной части, я подключил вольтметр, чтобы Анна увидела, насколько различаются его показания.

— Вот в этом все и дело, — торжествующе заявил я. — Теперь мы распаиваем вот это место, подсоединяем счетчик, измеряем напряжение и смотрим, что получилось.

Я распаял цепь со словами:

— Теперь мы включаем измеритель в цепь — и,
блин, никакого тока.

Она протянула руку к приемнику, и я согласно кивнул. Она осторожно и медленно отсоединила клеммы, потом подсоединила их обратно. И правда, никакого тока. Я убрал неправильную деталь, снова включил, кое-что подвернул, и мы услышали музыку.

Часов после двух ночи меня вдруг разбудило клацанье колец нашей занавески. При свете уличного фонаря я увидел, что на пороге комнаты стоит Анна. Странно, но стук колец всегда безотказно будил меня, как бы крепко я ни спал, — странно, принимая во внимание тот факт, что мы спали буквально на железнодорожных рельсах: ночные поезда благополучно въезжали нам в одно ухо и выезжали из другого. Тем не менее, стоило клацнуть одному колечку, и я уже прислушивался, что там происходит в соседней комнате. За эти два года Босси и Патч произвели себя в Аннины телохранители и разведчики, в обязанности которых входило красться впереди, зорко высматривая любые опасности, которые могут угрожать их маленькой госпоже. Босси, старый хвастун, как всегда шел впереди банды и тут же приземлился мне на грудь, а не такой храбрый Патч страшно извинялся и все время оглядывался назад, стараясь убедиться, что Анна все еще тут.

— Ты не спишь, Финн?

— Что такое, Кроха?

— Куча всего!

— Ого.

Она слегка всхлипнула, и оба телохранителя кинулись топтать мне грудную клетку, чтобы выяснить, в чем дело. Несколько минут меня придирчиво обнюхивали, а я тем временем прокручивал события истекшего дня в надежде обнаружить причину слез.

— Ты положил ее в середину, да? — наконец спросила она.

— Что я положил в середину?

— Ту штуку в самом конце, когда ты ее убрал.

— Ой, да, помню. Когда я распаял цепь.

— Да. Ты положил ту коробочку в середину?

— Да, — кажется, я начал понимать направление ее мысли. — Думаю, это было как положить ее в середину. А что?

— Ну, это забавно.

— Ага, просто праздник какой-то, — согласился я. — А что тут забавного-то?

— Это как церковь и мистер Бог.

— Да, это всегда смешно, точно-точно.

— Нет, правда, это смешно.

Обычно в два часа утра я не могу похвастаться быстротой соображения; скорее, мои мозги склонны слегка поскрипывать. Кажется, так было и сейчас. Чтобы во всеоружии встретить ситуацию, нужно было как минимум встать, а ночь стояла холодная, поэтому я ограничился тем, что засмолил сигарету. Никотин несколько оживил мои шестеренки, мотор прокашлялся, я, кажется, проснулся. Включив мозг на первую передачу, я вернулся к пункту А. Церковь и мистер Бог, похожие на ремонт радиоприемника, были, пожалуй, слишком круты для подъема, а тормоза как-то не внушали мне особого доверия. Отдавшись неизбежному, я пригласил ее продолжать, вежливо прохрипев:

— Хорошо. Пойти в церковь — это как починить приемник. Отлично. Я согласен. Только, будь добра, объясни мне все внятно и медленно. Очень
медленно.

— Ну, сначала ты вынимаешь коробочку оттуда, а потом кладешь ее туда. Это как люди в церкви — они сидят снаружи, а им нужно быть внутри.

— Ты можешь рассказать мне в точности, что случилось. Давай поточнее, чтобы я смог понять.

Она немного расслабилась, выбирая подходящие к ситуации фразы, достаточно простые и внятные, чтобы их мог понять взрослый.

— Когда ты первый раз сделал это с коробочкой. Почему?

— Чтобы измерить напряжение.

— Снаружи?

— Разумеется. Напряжение всегда измеряется, когда цепь разомкнута.

— А потом когда ты сделал это во второй раз?

— Это чтобы измерить силу тока.

— Внутри?

— Да, внутри. Чтобы измерить силу тока, нужно оказаться внутри цепи.

— Это же как люди в церкви, понимаешь? Убедившись, что я не понимаю, она продолжала:

— Люди, — она помолчала, чтобы дать мне усвоить мысль, — когда они идут в церковь, — еще одна продолжительная пауза, — меряют мистера Бога снаружи.

Она слегка стукнула меня ногой по голени, чтобы подчеркнуть этот момент.

— Они не идут внутрь, чтобы измерить мистера Бога.

Она подождала, пока эта идея найдет отклик у меня внутри и подаст сигнал, что цель достигнута.

Снаружи в ночи континентальный экспресс пронесся в сторону станции «Ливерпул-стрит», где его ждал заслуженный отдых, отчаянно вопя о своем желании спать. Промелькнув мимо окна моей комнаты, он оборвал свист насмешливым полутоном, шипя и издеваясь над моим замешательством. Пуллмановские спальные вагоны выстукивали свою колыбельную — дидл-ди-дам, дидл-ди-ди, дидл-ди-ди, накося-выкуси, накося-выкуси. Нет, сегодня ночью решительно все было против меня. Пришлось выкусить. Пара оставшихся мозговых клеток кое-как растолкали сонного светляка воображения. Недостаточно светло, чтобы ясно разглядеть, но, по крайней мере, понятно, что впереди что-то есть. Как раз перед тем я читал Аквината (Фома Аквинский (1226—1274) — теолог и философ схоласт, один из учителей церкви. ), но не припомню, чтобы он говорил о «починке радио», так что я попросил его немного подвинуться и освободить место для Анны. Вопросик тут, вопросик там, и глядишь, ответ начинает постепенно вырисовываться.

Как предполагаемый христианин ты находишься вне цепи и пытаешься измерить мистера Бога. На экранчике прибора показывается не напряжение, а слова «любящий», «добрый», «всемогущий», «всеблагой». Целый набор отличных ярких наклеек, чтобы лепить куда ни попадя. Пока все хорошо. Теперь, какой у нас будет следующий шаг? Ах, да, нужно разомкнуть христианскую цепь и подключить меня, то есть счетчик. Звучит достаточно просто, никаких проблем. Эй, подождите-ка, блин, минутку! Кто это там сказал: «Будьте, как Отец ваш небесный»? Успокойте этого товарища, я уже почти решил проблему. Если я внутри христианской цепи, значит, я ее часть — действительная часть мистера Бога, его равноправная работающая часть.

— Ты хочешь сказать, я могу только думать, что я христианин. Я меряю мистера Бога снаружи цепи и говорю, что он добрый и любящий, и всемогущий и все такое, но на самом деле я — конченый человек?

— Это просто слова, которые говорят люди.

— Естественно, но и я тоже человек.

— Тогда ты должен знать.

— Что?

— Что это просто слова, которые говорят люди.

— Так что, если я подключусь к цепи и стану измерять мистера Бога оттуда, изнутри, тогда я буду настоящим христианином?

Она покачала головой. Из стороны в сторону.

— Почему нет? — спросил я.

— Ты будешь как Арри.

— Он иудей.

— Ага. Или как Али.

— Подожди, он же сикх.

Да, но это не важно, если ты будешь мерить мистера Бога изнутри.

Попридержи малость. Что я смогу измерить если буду внутри цепи?

— Ничего.

— Ничего? И что тогда...

— Потому что это не важно. Ты будешь как кусочек мистера Бога. Ты сам это сказал.

— Никогда я такого не говорил.

— Нет, сказал. Ты сказал, что коробочка — часть цепи, когда измеряешь изнутри.

Это была правда. Я так сказал.

Для Анны была одна абсолютная истина. Мистер Бог создал все; на свете нет ничего, что не было бы создано мистером Богом. Когда учишься видеть, как это все устроено, как оно работает и как из кусочков получается целое, тогда начинаешь понимать, что же такое мистер Бог.

В последние несколько месяцев до меня начало доходить, что Анну меньше всего интересов свойства. Свойства имели довольно глупую привычку зависеть от обстоятельств. Вода, как правило, была жидкой, за исключением тех случаев, когда; представала в виде льда или пара. Тогда ее свойства были принципиально иными. Свойства теста значительно отличались от свойств хлеба. Это зависело от особенностей выпечки. Разумеется, Анна ни за что не стала бы списывать свойства со счетов и отправлять в мусорный ящик. Свойства были прекрасны и полезны, но, поскольку они зависели от обстоятельств, гоняться за ними можно было бесконечно. Нет, функции были куда более заманчивой дичыо. Попытки измерить мистера Бога снаружи давали бесконечный список самых разнообразных свойств. Тот или иной набор выбранных свойств давал в результате ту или иную религию, которой уже можно было следовать. С другой стороны, быть внутри мистера Бога значило иметь дело с функциями, и тогда мы все становились одним и тем же: никаких тебе больше церквей, храмов, мечетей и т. д. Теперь все одинаковы.

Что такое функция, вы спрашиваете? О, функции мистера Бога тоже из этих, простых вещей. Функция мистера Бога заключается в том, чтобы сделать вас похожим на него. Тогда вы уже не сможете его измерять, не так ли? Как изрекла однажды Анна: «Когда ты какой-то, то ты об этом не знаешь, правда? Ты же не думаешь, что мистер Бог знает, что он хороший, да? » Анна полагала, что мистер Бог — образец джентльмена, а настоящий джентльмен никогда не станет бахвалиться своей «хорошестью». Если бы он стал хвастать, то не был бы джентльменом, правда? Это привело бы к противоречию.

Здесь все пока ясно. Я знаю, что утро несет с собой кучу вопросов — такие вещи вообще проще понимаются ночью, в кровати, с маленьким ангелом под боком, но все же постарайтесь. Функция мистера Бога в том, чтобы сделать вас похожим на него. Всевозможные религии просто измеряют свойства мистера Бога — те или иные, как уж получится. Не важно, какого вы на самом деле цвета и каких убеждении придерживаетесь, — в функциях у мистера Бога нет никаких предпочтений.

В ту ночь мы больше не спали и до рассвета болтали о том о сем.

— Вот мисс Хейнс.

— А что не так с мисс Хейнс?

— Ля-ля-ля. Она спятила.

— Не может быть, она же всехняя школьная мамочка. Нельзя быть всехней мамочкой, когда ты ля-ля-ля.

— А ей можно.

— Почему ты так решила?

— Она сказала, что я не могу знать все.

— Представь себе, она права.

— Почему?

— У тебя голова недостаточно большая.

— Это ты снаружи говоришь.

— Ах, извините. Я забыл.

— Я могу знать все внутри.

— Ага

— Сколько всего на свете вещей?

— Сквиллионы.

— Больше, чем чисел?

— Нет, чисел больше, чем вещей.

— Я знаю все числа. Не по названиям, это снаружи, а сами числа — это внутри.

— Да. Думаю, да.

— Сколько волн-загогулин в твоем «цилоскопе»?

— Сквиллионы.

— Ты знаешь, как считать сквиллионы?

— Да.

— Это внутри.

— Наверное.

— Ты их всех видел?

— Нет.

— Потому что это снаружи.

Боже, благослови это дитя, я не мог сказать ей, что она только что сформулировала вопрос, который так долго не давал мне покоя: «Почему я не могу знать все? » Потому что ни один человек не может знать всего — зачем тогда пытаться? И мы продолжали болтать.

Время шло, и со мной начало происходить что-то непонятное. Уверенность и сомнения пихались локтями, сражаясь за звание «царя горы». Вопросы обретали форму и с негодованием отвергались. Я чувствовал, что прав, но боялся расслабиться. Я жонглировал словами и составлял из них предложения, но каждое из них делало меня все более уязвимым, и ничего хорошего в этом не было. Если мои догадки были верны, ответственность за все ложилась на Анну. Церковный колокол на улице пробил шесть. Вопрос был наготове, и мне необходимо было узнать ответ.

— Ты ведь о многом мне не говоришь, правда?

— Я обо всем тебе говорю.

— Это правда?

— Нет, — сказала она спокойно и после некоторого колебания.

— Почему так?

— Некоторые вещи, о которых я думаю, — они очень... очень...

— Странные?

— Угу. Ты ведь не сердишься, нет?

— Нет, я совсем не сержусь.

— Я думала, ты будешь.

— Нет. Насколько эти вещи странные? Она вытянулась рядом со мной, просунула пальцы мне в ладонь, словно прося не спорить с ней.

— Ну, как два плюс пять будет четыре.

Мир вокруг меня разбился вдребезги. Я был прав. Я БЫЛ ПРАВ. Я совершенно точно знал, о чем она говорит. Со всем спокойствием, на которое я способен, я выдал свой секрет.

— Или десять, да?

Секунду или две она не двигалась. Потом повернула ко мне лицо и тоже очень спокойно спросила:

— Ты тоже?

— Да, — ответил я. — Я тоже. Как ты нашла свои?

— У канала, номера лодок там, в воде. А ты где взял свои?

— В зеркале.

— В зеркале? — ее изумление длилось не более секунды.

— Да, в зеркале, как ты в воде.

Я почти слышал звон спадающих с меня цепей.

— Ты кому-нибудь говорил?

— Пару раз.

— А они что?

— Не будь идиотом. Не трать время понапрасну. А ты кому-нибудь говорила?

— Один раз. Мисс Хейнс.

— Что она сказала?

— Я была глупой, поэтому повторять это не буду.

Мы еще похихикали вместе, наслаждаясь внезапно обретенной свободой. У нас был новый мир — один на двоих. Нас грел один и тот же огонь. Мы стояли на одной дороге и смотрели в одном направлении. Теперь наши отношения стали мне совершенно ясны. Мы были друзьями-искателями, духами-спутниками. К черту выгоды! К дьяволу приобретения! Идем, посмотрим! Скорее, давай разузнаем! Обоим нам была нужна одна и та же пища.

Обоим нам говорили, что «пять» означало «пять» и ничего больше, но цифра 5, отраженная в воде или в зеркале, становилась цифрой 2. Отражения порождали довольно забавную арифметику, которая совершенно зачаровывала нас. Возможно, никакого практического значения она не имела, но это было совершенно не важно. «Пять» означало то, что обычно подразумевалось под числом «пять» только потому, что когда-то все так решили, а потом привыкли. В самой цифре 5 не было ровным счетом ничего особенного; можно было придать ей любое значение, какое вам только нравилось, и придерживаться однажды придуманных и принятых вами правил, а можно было идти дальше и изобретать новые правила. С вашей точки зрения, мы, быть может, и тратили время попусту, но нам так не казалось; для нас это было приключением, новой землей, которую еще только предстояло открыть.

Мы с Анной видели в математике не только способ решения насущных проблем. Это была дверь к волшебным, таинственным, умопомрачительным мирам; мирам, где нужно было внимательно смотреть, куда ставишь ногу; мирам, где ты создаешь свои собственные правила и где должен принять полную ответственность за свои собственные действия. Но как же просторно и здорово было там!

Я погрозил ей пальцем.

— Пять плюс два будет десять.

— Иногда это два, — парировала она.

— А потом, может быть, и семь!

— Какая, в конце концов, разница? Кругом сквиллионы миров, на которые стоит взглянуть. Мы перевели дух.

— Кроха, — распорядился я, — вставай. Я хочу тебе кое-что показать.

Я подхватил пару зеркал с туалетного столика, и мы отправились на кухню. Я зажег газ. Было темно и холодно, но это не имело никакого значения. Наши внутренние топки работали на полную мощность. Я нашел большой лист белого картона и начертил на нем длинную и толстую черную линию. Сомкнув зеркала под углом друг к другу, я поставил их на попа, будто раскрытую книгу, так чтобы толстая черная линия пришлась как раз между ними. Уставившись в середину зеркал, я подправил угол и, затаив дыхание, шепнул ей:

— Теперь гляди.

Она посмотрела, но ничего не сказала. Я начал очень медленно смыкать угол зеркал и тут услышал ее вздох. Она вперила взгляд внутрь и некоторое время продолжала вглядываться. А потом весь ад вырвался наружу. Ее паровой котел взорвался. Я очень хорошо помню, как это случилось. Хорошо, что я успел положить зеркала на стол. Она врезалась в меня, словно курьерский поезд, и кинулась на шею, едва меня не задушив. В спине у меня наверняка остались дырки от ее пальцев. Она смеялась, и плакала, и даже кусалась. Слова закончились миллион лет назад. Не было ни одного, которое подходило бы, хоть сколько-нибудь подходило бы к этому моменту. Физических сил у нас просто не осталось но духовных и умственных было хоть отбавляй. Как, впрочем, и всегда.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒