Майк Олдфилд в кресле-качалке.

Вернер Линдеманн:

Майк Олдфилд в кресле-качалке.

Заметки отца.

Библиографическая информация:

Эта публикация зарегистрирована в Национальной Немецкой Библиотеке; детальную библиографическую информацию ищите в Интернете на http: //dnb. ddb. de.

Вернер Линдеманн:

Майк Олдфилд в кресле-качалке.

Заметки отца.

Badstü berstraß e 6

18055 Rostock

Отпечатано: printmix24, Bad Doberan

Перевод с немецкого: Scheusal

ISBN 3-938686-61-8

ISBN 978-3-938686-61-4

Жизнь не связывает отца и сына верёвкой.

Они должны плыть

По реке времени.

Многие в ней утонули.

Это были два королевских ребёнка.

(Прим. пер.: слова песенки про принца и принцессу, которые любили друг друга так, что, когда принц утонул, принцесса бросилась за ним)

Тилль Линдеманн

“Майк Олдфилд в кресле-качалке” вышел в 1988, а был написан в начале восьмидесятых, когда Тилль (в книге Тимм) жил со своим отцом в мекленбурском деревенском доме. Вернер Линдеманн умер 1993. Он не дожил до момента, когда его сын прославился как вокалист Rammstein.

Молодым деревьям трудно расти в тени старых.

СЕНТЯБРЬ.

Первый золотой день сентября. Вот уже семь лет как я переехал в этот дом. Я до сих пор слышу, как председатель товарищества говорит: “Можно переезжать, там никого нет, все уехали несколько недель назад”.

За семь лет этот пейзаж ни разу не показался мне однообразным. И сегодня при виде облачного неба я хочу кричать: “Боже, как красиво”. Я сижу под яблоней и правлю стихотворение. Трудно сосредоточится. Тишина такая глубокая, что я слышу, как яблоки впитывают солнечный свет.

С чердака слышится грохот и стук молотка. Мой сын Тимм переехал. В следующий понедельник он поедет на велосипеде за четыре километра по полевой дороге. В соседней деревне есть корпоративный цех. Там мальчик работает.

Уживёмся ли мы с ним под одной крышей?

Я знаю: отдельная жизнь, одинокая работа. Я забываю весь мир, когда сижу за письменным столом. Я уже разочаровался выйти из комнаты. Отчаявшись услышать человеческий голос, я жил уютно в тоске, пока жена и дочь не приехали из городской квартиры.

Тимм – дитя города. Ему девятнадцать.

Вспоминаю выражение Тибула: “В одиночестве будь сам себе толпой”.

Простая вещь, но так сложно её сделать. Человек – существо коллективное.

– Ты должен завтра зарегистрироваться в полиции.

– Подождёт.

– Не подождёт! Это должно быть урегулировано.

– У вас всё должно быть урегулировано.

У телевизора происходит следующая ссора. Он хочет смотреть детектив, я – документальный фильм о начале войны против Советского Союза. Движением пальца я настаиваю на своей правоте. Тимм ворчит.

Диалог после фильма: “Это свинство, что сделали немцы. Ты против этого не выступил? ”

– Мне было пятнадцать.

– Даже пятнадцатилетний должен что-то сделать против войны.

Ничего не говоря, я скрываюсь в комнате и думаю: школа не объяснила ему реальной исторической картины; он знает совсем чуть-чуть о войне сопротивления.

Неожиданное осознание: пропасть между мной и Тиммом такая широкая и глубокая. Что он знает обо мне? Что я знаю о нём? Недавно он сидел за моим столом, как полная луна на небе. В детской и юношеской спортивной школе он проводил почти каждый уикенд: тренировки, поездки, соревнования. Дни, которые мы провели вместе в городской квартире, я могу сосчитать по пальцам; я всегда думал, что лучше жить здесь на природе, в деревенском доме между холмами.

Я должен больше говорить с мальчиком. Только как?

Пасмурная погода. Или мне так кажется, потому что я выползаю из кровати после бессонной ночи? Тимм свистит и выходит из дома, не поздоровавшись. Я иду, шаркая ногами, я не могу позволить с собой такого обращения. Уходя, я прорычал пару проклятий, так как парень всё-таки не обернулся.

На золотых пшеничных колосках бьёт крылышками бабочка.

Пьянеет ли она от аромата хлеба?

Комната на чердаке. Под окном самодельное ложе Тимма – кушетка. У дымовой трубы лавка. На одной стене полка с вазами, подсвечниками, фотографиями, камнями. На другой стене – постер, боксёрские перчатки, старый изразец, эспандер, пустые старые рамки. Тёплое, уютное гнёздышко со вкусом обставлено. Но почему столько криминального хлама на стенах?

Вечером он ответил мне: “Я что, должен приклеить туда цветную фотку председателя государственного совета? ”

Тимм проходит, фыркая, в дом, сбрасывает рюкзак и куртку, стягивает резиновые сапоги с ног, слизывает дождевые капли с губ.

Три дня квалифицированного труда – серьёзное переживание? Мой сын отвечает: “Ну да”.

Я подаю ему полотенце. Он отдаёт назад: ”Я уже не маленький ребёнок”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Ледяной январский день сорок первого. Газета предлагает одно место учителя по полевым работам.

Мать: “Всё же, это хоть что-то для тебя”.

Отец: “Мы едем туда”.

Меня вымыли и одели в лучший, единственный костюм. Отец принёс брюки, клетчатый пиджак и куртку из платяного шкафа. На полностью промёрзшем утреннем поезде мы едем сорок километров на север.

Наша цель: маленькая железнодорожная станция посреди низкой равнины без единого дерева и куста. Дорога к деревне – совершенно прямая черта длиной шесть километров с высокими снежными сугробами. Холодный ветер бьёт нас по лицам, вползает в каждую дырочку в ткани пальто, проскальзывает в каждую петельку для пуговицы.

На второй трети дороги я не выдерживаю, я больше не хочу и не могу. Мои щёки горят, пальцы не разгибаются. Уши белые от холода. Отец растирает мне лицо, даёт мне его перчатки и утешает мыслью о тёплой крестьянской кухне, придаёт мне мужества рассказом о чашке тёплого молока, которую мы выпьем.

Наконец, посиневшие от холода и обессиленные мы прибываем к дому. Отец стучит в дверь. Она открывается. Отец читает в образовавшуюся щель газетное объявление и говорит: “Мы прибыли…

“Место учителя уже занято”, прерывает его энергичный голос. И дверь снова захлопывается. Тогда, я думаю, глаза отца первый раз стали мокрыми. Отец – это мой самый лучший друг на земле, теперь и я могу не сдерживать слёзы.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок первого. Я учусь на сельскохозяйственного рабочего. Каждое утро, даже в воскресенье ночь для меня заканчивается на три часа раньше. Я должен впрягать лошадь в старую почтовую телегу и ехать три километра на четырёхчасовой поезд, который забирает письма и почтовые мешки. “Телега с зарплатой” называет крестьянин эту работу… Мой первый завтрак я получаю после поездки, около семи часов: тарелку мучного супа и кусок сухого хлеба. Продовольственная карточка большего не позволяет. Крестьянин с семьёй ест только самодельную колбасу. Сало и колбасу ест крестьянин сам со своей семьёй. Они завтракают тогда, когда две крестьянские девочки, ученик и двое польских военнопленных на работе. Ледяное зимнее утро. Я обматываюсь тёплой попоной и предаюсь моей усталости. Лошадь знает дорогу к вокзалу. Меня будит болезненное жжение на лице. Я чувствую рану на макушке. Рядом крестьянин на велосипеде. В его руке кнут. “Ты, проклятая свинья! Я научу тебя не спать на работе”.

***

Я подготовил стол к ужину: тарелка с хлебом, ваза с астрами, зажжённые свечи. Тимм: “Отмечаешь выход твоей новой книги? ” – “Нет, я хочу с тобой поесть”. Он набивает рот помидорами, садится и уплетает за обе щёки: “Да, у нас уютно”.

После ужина мы гуляем – почему вечерами так хочется друг друга видеть? Мы ходим по лесопитомнику, собираем грибы. Нас сопровождает вечернее солнце, по вечному мекленбургскому небу плывут облака. Шелестит первая опавшая листва. В кронах деревьев шуршит уснувший ветер. Постепенно беседа заходит о грибах, деревьях, взрослении. Возмущаемся гниющими поленницами дров, осознанно или неосознанно забытыми лесорубами, и о лесничем, который терпит эту халатность.

При этом наши корзинки заполняются белыми грибами, моховиками. Я счастлив и доволен, мой сын, кажется, тоже.

Маленький лесопитомник. Паутинки между растениями полны росы; они проблескивают, как снежинки. Предвестие зимы.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

На фоне опускающегося солнца кроны сосен кажутся золотыми. Кора шелестит. Чувствуется тяжёлый аромат хвои. Мы с сыном высматриваем жёлтые шляпки лисичек. Мухоморы маршируют колоннами через лес. Мой мальчик срывает их за ножку и шлёпает яркой шляпкой об ствол дерева. “Зачем? – спрашиваю я. – Они выглядят красивыми”. – Но они ядовитые; то, что ядовито, я превращаю в месиво.

***

Беспокойно теперь под крышей. Как только Тимм появился в доме, я слышу, как он кашляет, громыхает, стучит, прислушиваюсь, когда лестничные ступени скрипят и двери хлопают. Когда он на работе, мои мысли заняты только им. Если бы он остался в городской квартире, работал бы столяром-плотником при комитете жилищного строительства! Нет, хорошо, что он живёт у меня. Он приносит свежее дуновение в тишину дома. Мой распорядок дня был детальнее до сих пор: в пять тридцать встаю, без двадцати шесть пью кофе, без пяти шесть иду к письменному столу и работаю примерно до двенадцати. После еды: домашняя работа, работа в саду, готовлю на следующий день – густой суп из фасоли, гороха, моркови и зелени. Если необходимо, отвечаю на почту, делаю покупки, читаю много.

Под дикой грушей жёлтый ковёр из плодов, как будто бы полная фура опрокинулась. На ветвях висят ещё груши, как тяжёлые капли мёда. Как расточительно из года в год это дерево обеспечивает вокруг себя подрастающее поколение; тысячи молодых деревьев бурно растут в его близости. И стараются подняться в тени старых.

Мой тихий остров сотрясается каждый день. Позавчера парень надел мои носки, потому что порвал свои. Вчера он оставил включёнными все лампы в доме. Теперь он со сладострастным удовольствием плюётся вишнёвыми косточками в кошку. Насколько взрослый на самом деле этот молодой человек?

Мой остров – я должен, наконец, отучить себя говорить “мой”, а главное – так думать.

Со временем обеденный стол становится почти единственным местом нашей встречи. Я в течение прошедших дней снова размышлял об упрёке, что я ничего не сделал против нацистов и войны. За обедом я пробую поговорить о моём детстве: огромное рвение служить в “Jungvolk”, страстное увлечение “вождём”, целеустремлённые усилия, чтобы доказать, что мои предки были арийцами.

Я говорю о моих родителях, которые были абсолютными рабами. Они думали, этот Гитлер дал бы маленьким людям работу и хлеб. Однако скоро они спрятались за своим страхом, молчали или шептали: “Он позволяет убивать евреев? Почему он начинает спорить со всем миром? Однако у нас всё шло хорошо. Но война проиграна – русские придут, и это будет наш конец”.

Мой сын слушает меня некоторое время, встаёт, зевает и уходит из комнаты. Оскорблённый, я бегу назад к дикой груше. При этом вертится у меня в голове мысль: если земля промёрзла, нельзя сеять пшеницу.

В прихожей тракториста Х.. Он подаёт мне скворечник. “Он лежал на краю поля под ивой. Повесишь назад? У тебя такой руководитель”.

Х. – всегда добросовестный, внимательный. Некоторые его коллеги называют его “бредовая макушка”, так как он знает иногда слишком много.

Четыре поджаренных шницеля, к ним сыр, колбаса, хлеб, помидоры, масло.

Тимм: “Кто должен съесть всё это? ” Я напоминаю ему о том, что когда-то он хвастался, что как успешный пловец может съесть десять отбивных котлет. Он съедает три. А потом отрыгивает как пережёвывающая овца. Он хочет так меня вывести? Выпендривается? Я делаю вид, как будто ничего не слышу. Потом я пробую сделать также: загоняю воздух в пищевод, и снова выжимаю. Получается только жалкий квак. Тимм улыбается: “Научил”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Ужин в нашей кухне-столовой. Рагу из дичи с картошкой. Я с мамой таскал дрова из леса после обеда и голоден как волк. Глотаю тёплую кашу из утки и кусочков груш. Я не обращаю внимание на взгляд отца и смотрю только на своё отражение в полупустой тарелке.

***

Два публичных чтения в школе П.. Сначала в восьмом классе. Молодые люди сидят с вопросительным выражением на их красивых открытых лицах: ну, что вы спросите? Я настроился преодолеть барьер стеснения и представить стихи о школе и чудесах, поэмы о сердечном и мысленном удовольствии. Как радостно и беззаботно смеются их ещё не сломанные голоса. Как эти парни с первым пушком бороды спрашивают, как отвечают, как смотрят. Через минуту стук каблуков раздаётся на лестнице: перемена.

Вопрос ученика писателю:

– Ваша жена больше любит Вас как писателя или как мужчину?

– Вы уже дописали историю про Эрика Хонекера?

– Вы любите макароны?

Музыка играет. Я хотел бы позвать учительницу, которая проверяет тетради за самой последней партой. Я представляю Алфавит Деревьев и прошу назвать дерево на букву F.

Мальчик: “Слива” (Прим. пер.: Pflaume).

Хохот не скоро стихает. Я вижу, как мальчика с красным лицом толкает его соседка и говорит: “Даже идиот знает, что слива на букву V”.

Я спрашиваю мальчика: “Как насчёт школьного кабаре? ” – “Его больше не будет”. – “Почему? ” – “Директор отменил всё, что критикуют”.

На школьном дворе под липой курит человек. Прежде всего, это девочка. Отталкивающая картина. Я вижу мать с ребёнком в левой руке и с сигаретой в правой.

В мусорке лежит хлеб. В деревне это скармливают скоту, в городах это летит в помойку. Государство поддерживает цену на хлеб. А в мусорке перед столовой лежит картофель и мясо.

“В них выбрасывают всё”, – говорю я поварихе. “Ах”, –отвечает любезная, полная женщина, – “я не имею ничего против, по крайней мере, что-то остаётся для моей свиньи”.

После обеда продлёнка идёт с двух до четырёх. До начала чтения я перелистываю один дневник, читаю запись, которую – как утверждает мальчик – он сделал по указанию своей учительницы:

– Дорогие родители, я кидал камни в лужу.

– Дорогие родители, на этой неделе я был очень ленив.

– Дорогие родители, я не сделал домашнюю работу и вырвал страницу из дневника.

А дальше запись матери: “Дорогая Фрау Гэртнер, мы оценили нечестность Матьяса”.

Ответ учительницы: “Дорогая Фрау Шлимме, если вы будете всегда проверять дневник, Матьяс встанет на правильный путь”.

Кудрявая девочка смеётся громко над моим стишком про лягушку. Учительница хватает девочку за руку и шипит: “Если ты сейчас же не успокоишься, ты выйдешь”. Раздаётся последнее ха-ха. Я глотаю моё возмущение, у меня чувство, что эта женщина глупа как пробка.

Смертельное одиночество.

Я сопровождаю сына до входной двери. Шторм разрывается так, как будто хочет вытрясти мозг из костей. Тимм попал в ужасную погоду: ливни, шквалы ураганного ветра с моря. Она восхищает меня. Потом я окунаюсь в мою погоду; в безветрие у письменного стола. Я начинаю борьбу с неисписанным листом бумаги. Через два часа мусорка полная, а голова пустая.

От застоя мыслей помогает движение.

Над холмами зерноуборочные комбайны нарисовали золотые черты: полоска к полоске. Ветер подпрыгивает в небе. Я прыгаю с ним.

К полудню я снова у письменного стола. Не удаётся ни одной стоящей строки.

Работа – мучительные усилия.

Я сижу в течение месяца над новым собранием стихотворений для детей, прежде всего о природе и ряд о школьных проблемах. Есть примерно 100 проектов. Я должен буду сделать, по меньшей мере, ещё столько же, из этого можно будет выбрать. У меня ещё не было такой большой книги стихотворений, для меня главное смысл, а не порядок. Моя основная проблема: о чём писать? Как?

По-моему, для детей стоит оставлять только то, что соответствует форме. Пиши просто, насколько возможно, осложняй как необходимо, пиши правильно. Например:

МАТЕРИАЛ.

“Плохая успеваемость”, – говорит директор.

Она имеет в виду седьмой класс.

Зависит ли это от родителей?

Или от преподавательского состава?

Я думаю, это интересно. Подумают ли дети также?

В комнате на чердаке гремит музыка. Всегда одна и та же. Почему бы парню не послушать что-нибудь из классики? Но так я, пожалуй, не могу спросить – у каждого поколения свои музыкальные идеалы. В моё время это были полька, танго и вальс, сегодня это рок-музыка. Я поднимаюсь в комнату на чердаке.

– Не можешь послушать что-то другое?

Ответ: “Мне это нравится”.

Мой сын выключает радио, включает телевизор. Идёт развлекательная передача. Злость во мне кипит: ещё бутылка пива, домашние тапки и готов девятнадцатилетний обыватель. У него нет потребностей? Хватит ли этой жизни, чтобы пожить достойно? Вероятно, бо́ льшая часть людей действительно не имеет желания побеседовать по душам после восьми часов тяжёлой работы.

Большая голова, широкий нос, угловатые губы, серые блестящие, чуть-чуть меланхоличные глаза – это мой мальчик.

Как неродной он сидит рядом со мной и выпускает сигаретный дым мне в лицо, как будто хочет заслонить меня туманом. Я едва слышу, что идёт по телевизору. Мысли только об одном – как стать ему другом?

О, пожалуйста, пожалуйста, Ханни, полюби меня.

Позволь мне ночью пробраться к тебе как настоящий вор.

О, пожалуйста, пожалуйста, Ханни, полюби меня.

Я буду очень тихим, я ничего не скажу.

Я приду около полночи.

Элвис на постере смеётся,

Твои родители спят. Они добрые.

Ты ставишь “Love me Tender”,

Я крадусь на цыпочках.

Выключи свет до того, как я убегу.

Это телевизор для “образованной нации”; образованность нас от него не защитит. Печатают же такой бред.

Вопрос сыну: “Тебе нравится этот вздор? ” Ответ: “Есть и получше”.

Перелистывая старые записи, нахожу стишок про Тимма.

Я хочу почитать ему сказку.

Она начинается как всегда: Однажды…

Он прерывает меня:

У тебя нет сказки поновее?

Я вне себя и хочу его наказать;

Он изрисовал метр обоев.

“Я работал”, – говорит он.

Могу ли я наказывать за работу?

Тимм читает и говорит улыбаясь: “Ты часто давал мне по заднице”.

В журнале я читаю: “В соответствующем возрасте наши дети всё лучше понимают идеалы коммунизма и всегда увлекаются ими”. Так может думать только тот, кто из-за восхищения не может ничего видеть и думать. Я знаю детей, они не понимают ничего в коммунизме.

Желание, как отец Мыслей, ещё не приносит желаемого результата в реальности. Везде уже говорят, как сложно идею “всё с народом – всё для народа” реализовать в действительности. Всё с народом означает для некоторых людей: только через мой письменный стол… Я не нахожу там желаемой реальности. Он сформулирован, как идея: “Всё для народа”. “Всё для народа” для многих людей значит “всё для меня”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Крупный город в день международного футбольного чемпионата. С криками, дудками и пивом молодые люди движутся по улицам, размахивая флагами, парализуя движение. Как будто половина молодёжи нашей страны собралась толпой в этой районной метрополии. На перекрёстке на перилах перехода сидят три подвыпивших молодых человека. Старая женщина останавливается поблизости и спрашивает медленно, может ли она взять пустые бутылки с тротуара. Один из них протягивает наполовину выпитую бутылку и, роняя её, говорит: “Вот, бабушка, ещё одна”.

***

Пугающе много слов в превосходной степени в наших газетах: неопровержимо, непреложно, вечно, никогда больше, на все времена, всесильно, наивысшие, неизгладимо, ещё выше, ещё глубже… От таких слов догматика ухмыляется.

На вечернем небе картина, которая напоминает мне, как я в первый раз увидел высокий свод, которым как почти прямым забором разделены два лагеря. Одна чёрно-серая – стена грозы. Другая тёмно-синяя. Стена грозы засыпает меня дождём, с синего неба солнце льёт тёплый свет.

Гроза кончилась. Ветер сортирует её урожай: луга, полные яблок, листья на дороге, несколько сухих ветвей под дубом.

С тех пор как сын сел за стол, он трещит как сорока. Я узнаю, что он работает со старым столяром. Сегодня этому мужчине исполнилось семьдесят три. Они оба уже выпили. Тимм ругает руководство кооператива, которое не поздравило его. Я говорю, что про день рождения можно забыть. Мой сын безжалостен: “Но не семьдесят третий. Они думают только о себе, когда его жена в больницу легла, тоже никто не приехал, они для меня не начальники”.

Я советую ему на следующем собрании об этом рассказать. На что мой сын: “И не подумаю, они начнут издеваться, как могут”.

У мальчика уже есть этот опыт, полученный от тренеров по плаванию. Однажды он должен был прийти вторым в соревновании, ни в коем случае он не должен был занять первое место. Конечно, он забыл об этом в бассейне, пришёл первым и получил нагоняй за недисциплинированность. И всегда, когда он решительно отказывал в будущем, тренер всё больше придирался к нему и язвил: “Если ты должен будешь победить, ты не победишь”.

Неожиданное открытие молодого квалифицированного рабочего Тимма: месяц длинный, а зарплата, которую дали сегодня, маленькая. Я считаю деньги и говорю: “Там останется немного, чтобы отложить”.

На это у моего сына есть вопрос: “При социализме людям ещё нужна сберегательная книжка? ”

Утро субботы. У входной двери стоит девушка со светло-русыми волосами, прекрасным овальным лицом и блестящими глазами: “Я хотела бы видеть Тимма”.

– Он ещё спит.

– Неважно. Он знает, что я приду.

Я указываю на дверь чердака. Прежде чем я могу вдохнуть воздух, решительный ребёнок пробегает мимо меня. Кто позволил это в доме? Кто она? Школьная подруга? Возлюбленная? Какая самоуверенность.

За обедом я узнаю, что М. из Р. останется у нас до воскресного вечера. Я лезу из кожи вон. Почему мне не сказали? Почему он не спросил разрешения? Девочка будет с ним спать в доме? Он читает этот вопрос в моих глазах, улыбается мне и говорит: “Ну я что, должен лечь с ней на лугу? ” Конец длинной цепочки мыслей, над которой я бьюсь весь день: молодые люди сегодня будут вместе.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Первый день после войны. Я живу с дядей в соседнем маленьком городке. Потому что здесь американцы, а в нашей деревне – русские, потому что американцы больше не отправляют детей в плен, а русские… Потому что, потому что… Пропаганда разбрасывает розовые листовки. Я медленно прогуливаюсь, наслаждаюсь моим выздоровлением – заживающим осколочным ранением под правым коленом, которое я получил при последней битве на Одере, убегая от русской армии, и мучился с ней до самого дома. Меня сопровождает пятнадцатилетний мальчик, чья мать потеряла мужа на войне. Она – тридцатилетняя черноволосая женщина, похожая на цыганку. Мы были знакомы неделю, когда на свежей весенней траве за рекой она сорвала с меня одежду и показала, для чего создан мужчина. И потом мы повторяли это снова и снова до изнеможения. Она жила со своей матерью, но в её дом мы не ходили: что подумают люди? Она на десять лет старше меня и потеряла мужа в сорок четвёртом.

***

Перед входной дверью сидят три наших кошки: Мулли, Билли, Пуши. Они просят молоко так, как будто оно было выдоено только для них. Ах, эти элегантные льстецы! Я ставлю миску с кормом верным дому охотникам на мышей и смотрю радостно, как они лакают. Кошка принадлежит к истории человека. Бесчисленны рассказы, басни и стихотворения о них. Какая дружба может быть между человеком и котом: кошка была любимым животным Магомеда. Германская богиня любви Фрейя взяла двух этих существ в свою повозку, когда покидала место богов Валгаллу. Какое уважение было к кошке: у египтян она была святой; тот, кто убивал кошку, должен был расстаться с жизнью. Я не могу представить, как жить в этом доме без кошки.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Бетономешалка бурлит и бормочет. Довольно долго бежит маленькая серая кошка против её вращения, всегда во внутрь. Спешит как хомяк в колесе. Но её ноги слабеют. Холодная каша цемента болтается на голове и спине. Слабо дёргает она лапами после окончания одного круга булькающей бочки. Снова и снова её уносит с собой булькающая бетонная тина. Она смотрит широко раскрытыми от страха глазами на лицо человека, который гладил её по голове, брал на руки, много раз нежно ласкал, а потом хлоп – и бросил в открытую глотку мешалки. В самый центр массы воды, гравия и цемента. Измотанную серую кошку уже можно шлифовать. Станет круглей и ровней. Она смотрит ещё раз на лицо человека с очень синими глазами, загоревшим лицом и ярко белыми зубами, который передвигает шапку на затылок и смеётся.

ОКТЯБРЬ.

Встаю после полуночи с кровати, меня долго наполняет желание пройти под полной луной через деревню и вернутся. Сколько голосов у ночи: косуля кричит, бьют крылья диких уток, собаки тявкают. Бормочет дальний поезд. Погода лётная. На ночном небе реактивный самолёт переламывает звуковой барьер. Вскоре после этого яркий след, как гирлянда, обвивает луну. Кому нравится сидеть в таком аппарате? Счастливому? Несчастному? Лётчик – как я, одинокий работник. У него, правда, есть связь с наземной станцией, но машина полностью в его руках. Я восхищаюсь людьми, которые командуют такой техникой. Моё глубокое уважение пилотам, которые подчиняют себе безграничное небо, и при этом исполняют команды центра управления.

У Тимма в комнате тихая музыка. Он ещё не спит? На часах второй час. Я открываю дверь. Мальчик лежит спящий в рабочей одежде на его матрасе. Я выключаю радио, закрываю дверь.

Я живу неправильно, не ем утром ничего, а вечером много. Я злюсь из-за невыносимой мечты о шпике на рёбрышке. Как часто говорила бабушка: ешь утром как король, в полдень как гражданин, вечером как нищий. Помогает ли это?

Баран проломал головой дыру в заборе, чтобы добраться до капусты. Сейчас он уже всё сожрал и выглядит беспомощным. Напрасно он старается высунуть голову – рога мешают. Мой сын освобождает его и ругается: “На что тебе полное пузо без головы, тупое животное! ”

Тимм как всегда слишком поздно выходит из своей комнаты. Мой укоризненный взгляд. Его ответ:

– Сегодня у меня нет никакого желания работать (Прим. пер.: Null Bock – сленг, типа нашего “мне в падлу”). “Никакого желания” – такого я никогда ещё не слышал, я должен улыбаться. “Всё же ты не выглядишь замученным”. Тимм хватает кофейную чашку: “Чёртова жизнь! Всё всегда по часам”.

Тогда я подумал, спортивная школа сделала его более дисциплинированным? Нет. Он кажется мне жеребёнком, после длинной зимовки в конюшне: неистовствует на весеннем поле, носится в разные стороны, ржёт, выпускает в небо желание свободы. Голос совести спрашивает: ну и что с ним делать? Молчать? Поучать? Читать мораль? Наконец, мы живём под одной крышей; он тоже думает обо мне, что хочет.

Я написал стихотворение:

Будь в школе ровно в восемь,

Будь в магазине ровно в четыре,

Будь дома ровно в шесть,

Иначе завтра ты не выйдешь.

У меня из груди вырываются слова.

Это невыносимо, когда жизнь идёт по расписанию?

Я редко пишу стихотворение за пять минут. В большинстве случаев я сижу целыми днями в поисках. Показать стишок Тимму? Оно было бы полезным с его страстью к прогуливанию.

Он читает. На его лице расплывается победоносная улыбка. “Я прав? ” – “Да и нет”. Я добавляю: жить по расписанию всё равно, что жить в тюрьме. “Но, – я спрашиваю его, – что было бы, если бы все работали, когда хотели или ходили в спортивную школу, когда им удобно? ” – “ Не напоминай мне! ” – “Послушай! ” – говорю я, и привожу пример, что он без этой школы в четырнадцать лет не в Италию, не в Советский Союз не съездил бы. Мой сын молчит.

Дрова наколоты и сложены.

Тимм бросает 150 марок на стол, как вклад на чёрный день. Скомканные купюры, из заднего кармана. Я разглаживаю банкноты и думаю: ну никакого понимания. Я не хочу наставлять, но возникает вопрос: откуда у молодёжи возьмётся уважение, если удовлетворяется каждое их желание? Мне не нужна “плата за обеды”, но мальчик должен понимать, что откладывать необходимо, потом ему их никто не подарит. Я экономлю для него.

Какой разрыв между его и моим детством. С десятью пфеннигами я был полноценным человеком. В пятидесятые даже с одним пфеннигом (в большинстве случаев полученным от бабушки) я мог веселиться всю вторую половину дня: колбаса, леденцы, тир, колесо обозрения.

Мне нравится история из “Книжки с картинками без картин” Андерсена: луна заглядывает в детскую комнату. Малыши идут спать. Четырёхлетняя девочка лежит уже в кровати и читает “Отче наш”: “Хлеб наш насущный дай нам на сей день…” – дальше девочка говорит строку неясно. Мать хочет узнать, о чём ребёнок бормочет. После смущённого молчания малышка отвечает: “Не злись, мамочка; я только спросила, праведно ли намазывать на хлеб много масла”. Как смешно, как абсурдно. Такая же история повторяется сегодня.

“Отче наш” – прекрасное, простое стихотворение. Мировая литература. Полезная поэзия для многих людей, выученная наизусть.

Молодой человек, должно быть из соседнего села, загоняет мопед во двор и говорит: “Идиотский рыдван”. – “Я не понимаю ничего в этом”. – “Тимм дома? ” – “Ещё нет. Думаешь, он может тебе помочь? ” – “Ну ясно, он всё может”. Ничего существенного он не может, думаю я и очень удивляюсь, когда рыдван заводится. “Он умеет всё” – сколько доверия, сколько уважения.

Под моросящим дождём мы добираемся до вокзала К.. Тимм хочет в город.

В З. на проводах ласточки собираются в полёт. Благоговейная неподвижность перед долгим перелётом. Пора и нам готовится к зиме.

На перекрёстке стоит регулировщик. “Бедный парень! ” – говорю я.

– Кто? Этот мент?

– Не говори так про полицейских.

– Да он смотается, если пойдёт настоящий дождь.

– Смотается – значит так нужно.

– Ну да, под ливнем он не должен здесь стоять.

– Но как раз сейчас хорошо, что он регулирует движение.

В зале ожидания – дверь к “валютному магазину” открыта. Пахнет мылом, стиральным порошком. С любопытством мы смотрим через дверь на красиво упакованный, построенный ассортимент товаров. Сколько из этого могло бы быть произведено в нашей стране?

Мимо нас проходят два мальчика. Один со светящимися глазами говорит другому: “О, магазин – это хорошо! ”

Около прилавка старая женщина. Она чувствует себя здесь как дома: “Два куска “Фа”… пакет “Омо”… три пакета молока… ну всё – считайте… Я куплю йогурт завтра…”

Молодой человек говорит своей дочери: “Пойдём, заглянем в магазин”.

Я вспоминаю о молодёжном собрании осенью сорок пятого, где антифашисты воодушевлённо объясняли, что с тридцатого до сорокового года деньги упраздняются, что каждый будет жить по его способностям и по его потребностям. Наверное, искусство вести беседу сидело тем вечером на пустом стуле и тихо смеялось над их утопической мечтой.

Мой сын толкает меня: “У нас нету несколько марок на шоколадку? ”

В вокзальном туалете два пьяных человека. Один невнятно говорит, другой ухмыляется и болтает: “Что смотришь, дедушка? Ещё не слышал о движении “Железный крест”? ” Он обводит пальцем число 123, который он нацарапал на стене. Он запинается: “Столько дерьма у меня за спиной”. Тимм смеётся и говорит, стуча при этом пьяному по плечу: “Будешь так выпендриваться, до дома не дойдёшь”.

В выходные я один – необычно. В возобновившейся тишине я работал непрерывно, сварил пятилитровую кастрюлю картофельного супа, съел горячую сардельку, которую я купил на вокзале. Человеку не много нужно, когда он получает удовольствие от работы.

Мой сын подходит в дом. Первый вопрос: “Мне пришла повестка? ” – “Почему ты так с этим спешишь? ” – “Моих друзей давно призвали, я тоже хочу”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Мой семнадцатый день рождения. Я еду поездом в Дортмунд Канал. В моём рюкзаке я несу “военный билет” и призыв к “трудовой повинности”. Наконец-то. Как я горд. Моя первая долгая поездка. Откуда деревенский ребёнок из рабочей семьи должен был взять деньги для поездки от Дессау аж до северо-запада Германии? Моя единственная забота: всегда вовремя пересаживаться, приходить не слишком поздно.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Весна сорок пятого. В окружении перед Берлином. Приводят советского парламентёра, чтобы он сдал оружие. Одержимые эсэсовцы убивают посредников. Целенаправленный огонь на советскую артиллерию. Только бы сбежать прочь из этого ада. Я спотыкаюсь на распаханной земле, бегу, меня отбрасывает, я шатаюсь и падаю в воронку от гранаты. В ней раненый. Осколком ему оторвало правую ногу. Мне становиться дурно при виде разорванного бедра. Я смотрю на лицо изувеченного. Его щёки в пепле. Глаза поблёскивают лихорадочно. Он улыбается. Узнает ли он меня? Его рука медленно тянется к кобуре. Он вытаскивает оружие. Хочет стрелять? Я сгибаю его руку. Он роняет голову и улыбается, улыбается с добротой, которой я на человеческом лице никогда ещё не видел. Старшина роты кладёт мне пистолет в руку и шепчет: “Веди ты их дальше за фюрера и отечество”. Я не беру: в моей форме нет места, куда его засунуть.

***

Мой день рождения – праздник республики. Тимм положил на стол нарисованную им акварель. Только теперь я рассматриваю её. Наш дом и тополь. Удивительная композиция; ярко, ясно. Меня радует любое проявление его творчества.

– “Спасибо! Хорошая картина. Долго ты над ней сидел? ” – “Всё это можно нарисовать и левой рукой”.

По телевизору демонстрации, военный парад. Я выключаю. Концерты на открытой площадке и демонстрации не имеют для меня ничего общего с защитой Родины. Не понимаю, от чего защищаться. “Народная армия нуждается в людях, не только в офицерах, но и в рекрутах”. Я ужасаюсь, когда молодых людей призывают в армию лозунгом: “Эти восемнадцать месяцев быстро пройдут! ” Я ужасаюсь, когда вижу, как дембели напиваются, шумят и ведут себя так, как будто эти восемнадцать месяцев они были на самой страшной войне между жизнью и смертью. Какие у них могут быть воспоминания? Я спросил однажды директора школы, зачем они устраивают эти соревнования на каникулах. Ответ: “Ученики должны любить Родину и быть готовыми защитить её”.

Будут ли они это делать?

Я знаю, конечно, офицеров Народной армии (нижнего ранга), которых называют “Старый Швед”. Это из времён Великого Прусского Князя. Он набирал шведских солдат-старослужащих для службы и повышал их до степени подоффицеров. Потому что они знали, как оттачивать и воспитывать рекрутов.

Более глубокая причина моего недоверия к таким передачам – собственный опыт. Моё поколение клялось после войны никогда больше не брать в руки винтовку.

Осуществятся ли великие слова: “Никогда больше мать не будет оплакивать сына…? ”

Если бы в наше время можно было нажимать на кнопку, чтобы не было тех, кто о ком-то плачет.

Идёт дождь. Как атакующие солдаты, капли бегут с крыши, одна секунда проходит, когда они от одной черепицы прыгают к следующей.

Бегут.

Торопятся.

Падают.

В буковом лесе золотая листва. Как она потрясает меня. Когда-то мальчиком я катался в ней, вставал на голову, бросал листья в воздух, ликовал. Теперь я осматриваюсь, прежде чем в них кататься.

На околице хилые полосы пашни. Хайнц В. пашет; серая в яблоках лошадь кооператива тянет один старый, ржавый плуг. Животное еле движется: глина сухая и жёсткая. Хайнц оставляет для меня орудие на борозде. При этом он ухмыляется, как будто подтрунивает: “Ты не сможешь её сдвинуть, поэт! ”

Я вдавливаю плуг в землю и оставляю ровную борозду. Он основательно научен до конца жизни.

Я ставлю на стол большой горшок яблок; я хочу их законсервировать. Какая радость будет зимой, когда я открою банку. Тимм сидит рядом и проверяет удочку; леска запуталась. Потом он гуляет с М. под ручку во дворе; похоже, они хотят “быстрей” пойти и вытянуть щуку из озера. Я забываю про аппетит, смотрю им вслед. Они останавливаются, пройдя всего три шага, шутят, целуются. Падают в траву. Дойдут ли они до озера? Я утоляю голод хлебом с сыром.

Тимм хлебает суп из риса. Кончики его волос падают в тарелку. “Ты бы сходил к парикмахеру”.

– У Маркса были длинные волосы.

Мой знакомый М.: “Моего сына научил бы я звукам дудочки, если бы он шатался с такой шевелюрой”. А что, если он больше любит скрипичные тоны? Волосы важнее головы?

“Сходи к парикмахеру! ”, “Сиди за столом аккуратно! ”, “Не чавкай как свинья! ”, – я бы мог в этом тоне читать проповедь, которая сделает сына похожим на меня. В каждом своём предложении я слышу моего отца. И теперь я вспоминаю свои ответы на мелочную опеку: “Не горбись”, “Оставь меня в покое! ”

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Послевоенное время. Мне было столько же лет, сколько теперь сыну. С другом мы ходили в салон в маленьком городке. Мы сжигали волосы завивкой. Потом мы гордо вышагивали, как нахохленные павлины, по деревне.

***

Мы ищем и находим что-то общее. Тимм приносит связку молодых берёзок из питомника. На дороге к деревне он набивает лунки в глинистой почве. Я едва успеваю готовить рассаду. Мы говорим о деревьях. Я вспоминаю известное выражение Лютера: “Если бы я знал, что завтра погибнет мир, то я посадил бы сегодня маленькую яблоню”. Тимм знает, что в течение последних лет были вырублены 11000000 кв. километра леса. 3000000 из этой площади стали сельскохозяйственной, остальные разрушаются под влиянием различных процессов или остаются на долгое время, если не совсем навсегда, бесплодными. Вечером мы довольно поглядываем на нашу работу; 120 маленьких берёзок.

Тимм: “Когда я буду совсем взрослым, я пройдусь с моими детьми вдоль них и скажу: “Смотрите, я сажал их с вашим дедушкой”. ”.

На пути к дому мимо нас проехал джип: Народное Предприятие Мелиорации.

Чего они хотят здесь опять? Уже два года ландшафты разрушены, трубы перенесены. Пойдёт ли это на пользу или во вред этим холмистым землям.

Мы приближаемся к двум мужчинам; они устанавливают на краю поля земляной бур для пробы земли. “Вы опять хотите делать мелиоративные работы? ”, – спрашивает Тимм. Я задаю объективный вопрос: “Собственно, рационально ли это – осушать этот горный ландшафт? ” На это один из мужчин: “Хочешь, чтобы мы потеряли работу, а наши семьи остались без хлеба? ”

Г. (Прим. пер.: мама Тилля – Гитта) выходит из машины. Тимм хватает её, подбрасывает с размаху в воздух, ему нравится слушать радостные вопли матери, он осторожно опускает её на траву.

Грубая мальчишеская нежность неосторожно указывает на его любовь. В честь нашего “гостя” я замариновал селёдку с кольцами лука, лаврушкой, перцем и огурцами.

После еды заходит солнце. Теперь Г. приезжает всё чаще одна из города; у дочки там друзья. Очень жалко, что мы не живём под одной крышей. Но ребёнку надо было бы тогда тащиться в школу за пять километров, а Г. пришлось бы отказаться от работы на радио.

Дочь Саския – мой самый дорогой ребёнок – редко я думаю о них. Хоть у неё сейчас трудный возраст (четырнадцать), очевидно, у неё всё нормально. Когда она здесь, я её балую, выполняю все её желания. В противном случае – говорю я себе – только Г. будет с ней ладить.

Ходит слух, что мы живем раздельно! Как будто, чтобы друг друга любить обязательно жить вместе.

У меня чувство какой-то опустошенности. Никаких идей. Попытки кажутся мне ужасно тяжёлыми. Стихи на бумаге выглядят, как плохо построенный забор. Только и слышу: “Давай съездим на несколько дней в город”. Г. радуется. Мы едим с наслаждением вечером, пьём чай, слушаем довольно долго музыку и смотрим фильм, который Саския смотрит прямо сейчас.

В пять часов утра город начинает греметь. Я становлюсь бодрым, не могу заснуть снова. Машины едут. Местный транспорт требуется людям этого квартала. Дорога очень далёкая, её постоянно переполняют автобусы. Какое загрязнение окружающей среды, сколько материалов и энергии надо, чтобы один человек с утра добрался до работы, а вечером до дома.

Официантки также медлительны, как и ленивы.

Лицо пьяного похоже на размокшую лапшу.

Что тут делать Тимму?

На стенах балкона нашего соседа тёмные буквы граффити, копия работы мастера. “В этом отапливаемом бетонном ящике я немногого хочу из моей деревенской квартиры”, говорит мужчина. Бетонная живопись – маленькое самовыражение; лишь немного фантазии создаёт небольшой мир, индивидуальную окрестность.

Немного дальше: весь балкон – ярко-зелёный холм. Третья выступающая часть здания: шлюпочная палуба с сигнальными лампами, парусами – наверное, квартира моряка.

Три дня в городе – достаточно!

Обратная поездка в полдень. На выходе радиолокационный контроль. “Четырнадцать – слишком много”, – говорит “белофуражечник”. “Но здесь можно и шестьдесят”, – отвечаю я. “Было до четырнадцати. Будьте внимательны! Бумаги! ” Десять марок, печать. Незабываемое впечатление от этого дерзкого товарища дорожной полиции.

Наш тихий дом!

Мой сын!

Заходящее солнце встречает меня ярким, красным блеском. В кустах свистят скворцы. Нити бабьего лета пьяно танцуют. Над домом пролетает клин серых гусей. Я сажусь под яблоню, слушаю птичий концерт. Блестящая, доставляющая радость музыка.

– Почему ты всегда смотришь западное телевидение?

– Я смотрю то, что не надоедает.

– Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его не смотришь?

– Все это знают.

– С каких пор ты слушаешь всех?

Тимм пытается уйти от ответа: “Оно же не запрещено, так? ”

У сына нет никаких ярко выраженных способностей. Он любит ковыряться в машине, умеет барабанить несколько простых мелодий, любит детективы по телевизору. Или он мастерит, как сегодня, кресло-качалку. Огромное, гигантское кресло-качалку. Спинка почти упирается в потолок. Уникально. Произведение из досок, которое нужно рассматривать. Строитель усердно работал над ней. Когда мальчик качается туда-сюда, у меня впечатление: сидит король, который с наслаждением обозревает маленькую империю.

Тягостные мысли о моём сыне. Он живёт по принципу: мой дом – моя крепость.

Тимм замкнутый в себе? Он отвергнутый? О таких как он Маркс говорил: “У него нет желания строить мир своими руками, быть создателем мира! Он заботится только о собственной шкуре. Он предан анафеме, изгнан из храма вечного блаженства, и указано ему самому себе колыбельные песни петь и мечтать о самом себе ночью”.

Нет, мой сын не отвергнутый. Этим он отличается от одного моего знакомого, который в беседе сказал: “Я не могу быть изгнан, я ещё не входил”.

Тимм терпит как многие молодые люди то, что мы от них ожидаем, то, что мы от СЕБЯ ожидаем.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Латышский писатель Янис Райнис пригласил меня в Ригу на праздник. Я сижу в передней части Ту. Самолёт летит спокойно на высоте 9000 метров над похожими на арктические ландшафты облаками. Вокруг меня дремлют пассажиры. За мной двое молодых мужчин, вероятно, студенты по дороге в Москву или Ленинград. Они старше, чем сейчас Тимм, на два-три года. Я представляю, как это было бы, если бы мой сын сидел рядом с ними; студент университета им. Ломоносова; будущий медик или биолог, геолог, физик, одержимый безжалостным стремлением быть умнейшим учёным Земли.

***

Резкая перемена погоды. Ноябрь начинается туманами, дождями, ветрами.

Электронасос установили. Больше нет воды в доме. Х. помогает. Есть ли вещь, которую не может сделать этот мужчина? Прежде всего, он говорит на грубом и мягком, громком и тихом, остроумном и печальном диалекте.

Позже. Вода снова бежит. Мы сидим в кухне. Х. рассказывает о моём сыне, который сидел в воскресенье вечером в ресторане и разговаривал с хвастуном “из-за границы”. “Они были согласны друг с другом? ” – я говорю. – “Думай, мой дорогой, твой мальчик говорил, как будто он сам старина Маркс”.

Тимм выходит из комнаты подавленным: “Ну и шторм был ночью”.

– Бывало и хуже.

Мой сын сидит, курит утреннюю сигарету: “Когда я вчера вечером после жуткого детектива лежал в кровати, и черепица звенела, я радовался, что ты в доме, иначе я наложил бы в штаны от страха”.

Сколько шума в старом доме при шторме. Там качается ставень. Там бренчит цепь на стене дома. Там вздыхает балка перекрытия. Там шипит ветер в печи. И ещё много звуков, причину которых я не знаю. У каждого дома есть свои звуки на каждую погоду. Если человек знает их все, он не боится.

НОЯБРЬ.

Четыре тридцать. Бормочущий трактор будит меня. Доярки едут к стаду. Для них и не подберёшь речевого оборота: “Тот, кто ленив, будет выдаивать сыр из коровы”. У них железная дисциплина. При ветре и плохой погоде, от первой майской травки и до глубокой осени они ездят утром и в обед на дойку. Животным нужна пунктуальность.

Я таскаю уголь в амбар и злюсь, когда Тимм даёт советы вместо того, чтобы помочь. На полчаса позже он просит есть. Стол накрыт. Чай заваривается. Даже цветы стоят на столе. Я всегда знал, не чешись, пока не зачешется.

Рано утром я гуляю вокруг дома, чтобы подумать. Туман делает одиночество ещё более одиноким. В кроне вишнёвого дерева остался последний лист. Ни шторм, ни дождь его не сорвали. Как будто он знал: если я упаду я превращусь в коричневую массу как все, кто уже лежит в траве. Ветер пробегает по веткам и лист дрожит. Его жилки полны летней силы.

На полевой дороге задавленный заяц – позорное пятно на лице Земли.

В цветах капля росы. Она по-дружески подмигивает солнцу, которое садится рядом.

Все люди в деревне уже на ногах. Сегодня хоронят тракториста. Хоть он и был бездельником, но все люди провожают его до кладбища. Они постепенно сменяют друг друга. Столяр построил гроб – по желанию. Венки принёс садовник. Могилу вырыли друзья. Похороны – единственное переживание в деревне. Человек здесь умирает спокойно. Он знает кладбище, знает, вероятно, даже где будет его могила. В любом случае он знает, как сосед будет смотреть на гроб, стоя на краю могилы, как будет плакать женщина из каждого дома. И он представляет, как будет проходить церемония.

Погребальное шествие длится долго. У гроба говорят председатель кооператива и пастор. После речи его опускают в яму. Люди встают так, чтобы бросить горсть земли: прах к праху, пепел к пеплу. Пастор делает шаг, поднимает руку, и просит подойти тех, кто принадлежит к церковной общине. В этот момент он оступается на краю могилы. Председатель помогает ему встать и шепчет: “Бог тебя не покинул, пастор? ”

Трое молодых человека из города пришли с Тиммом. Парни с нечёсаными длинными волосами стоят, дымят, пьют пиво, молчат. Магнитофон играет. Я делаю тише. Общество возмущается: “Тихая музыка не звучит! ” – “Зато в пол громкости можно услышать все тонкости”. – “Это как будто слушать в шапке”. – “Так ритмы станут правильными”.

Я удаляюсь. Они знают это лучше, чем я. Для них, похоже, нет такой громкости, где болевой порог превышает наслаждения.

Я вернулся из магазина и направился к пишущей машинке. Слышу шаги в комнате на чердаке. Неужели? Тимм дома? Он же остался с друзьями до утра. Рядом с дверью битком набитый рюкзак. На кушетке растянулся один из вчерашних парней. При свете мне не понравился его вид: засаленные волосы, грязные джинсы. Мальчик показывает мне ключ: “От Тимма; я задержусь здесь на некоторое время”. – “У тебя нет дома? ” Он зажигает сигарету и отвечает: “Выселился”.

Тимм пришёл с работы раньше, чем обычно. Я говорю ему: “Спокойно мог бы поговорить со мной, прежде чем приглашать в дом чужих людей”. – “Я что, не могу делать в комнате всё, что хочу? ”

Этот осуждающий, самодовольный тон! Как мне может быть всё равно, что он делает в комнате? У меня в детстве не было своей комнаты. Мы жили все в кухне-столовой, спали в одной спальне, проводили праздники в гостиной. Какие у него могут быть претензии к “его” комнате.

– Надолго твой друг здесь?

– На несколько дней.

– А потом?

– В Берлин.

– И на что он будет жить?

– Будет разрисовывать подносы, и продавать у Алекса, там это идёт.

Над полем с клевером кружатся соколы. Как много возможностей объяснять это явление: бедные маленькие мыши, ваша беда над вами.

Глупые мыши, почему вы бежите прочь от вашей норы, сейчас сокол её закроет.

Мужественный сокол падает, как камень, на жертву.

Умная мышь стоит недалеко от норы; сокол сейчас нанесёт удар.

Трусливый сокол! Если бы ты имел большее мужество, была бы мышь уже твоя.

Тимм услышал однажды по телевизору, что кто-то ночью в тумане проплыл на надувной лодке через Балтийское море, чтобы убежать “туда”. “Он, должно быть, очень смелый”. – “Он слишком легкомысленно относится к жизни, что было бы, если бы он не доплыл? ”

Тимм позже: “Если бы я был правительством – я бы отпускал людей. Тот, кто хочет остаться, должен остаться; тут ничего не поделаешь. Они бы увидели, что им там негде разместится”.

Тимм позже: “Что бы ты сказал, если бы я уехал за границу? ”

– Сначала ничего.

– А потом?

– Ты должно быть чокнулся.

– Почему чокнулся? Я там также могу продавать свой труд, как и здесь.

– По какой цене? И как долго?

Мой сын: “Ты никогда не думал уехать за границу? ”

– Иногда, но сразу забывал.

Амбар приведён в порядок. Последние яблоки убраны. Они всех цветов: между травянисто-зелёным и каштановым. Ветви вздохнут свободно. Яблоки сорта “Вoskop” пятнистые, кисловатые, но прочные до мая.

Самый дикий, самый неукротимый, с самыми крепкими чёрными рогами – это баран, которого знает вся окрестность. Он принадлежит Х., руководителю добычи торфа. Чёртов баран, так про него говорят. Мой сын прогуливается неторопливо с ним в ложбину, как будто ведёт собаку на поводке. Господин в шерсти должен покрыть нашу даму в шерсти.

– “Тебе не надоело? ” – спрашиваю я.

– “Почему мне должно надоесть”, – отвечает мой сын, – “я просто спокойно гуляю”.

Тимм оставляет барана в клетке. Сначала он остаётся у забора, как будто ему безразлична самка. Всё же потом он обнюхивает взволнованную, любопытную овцу Паулу и… и всё уже случилось.

Мой сын улыбается: “Какое счастье, что я не овца”.

Перекрёсток. Кювет. Тлеющий маленький огонь с шелковым столбом дыма. Вокруг накаляющихся деревянных поленьев плечом к плечу сидят дети и два солдата регулярной советской армии. Попытки разговаривать. Смех. Дети вертят в руках каску. Картина дружественного уюта, доверия, мира. Только картина, однако ситуация в мире такая – угроза. Там в траве лежит их грязная форма – откуда они пришли? Чему их учили? Не лучше ли им быть на родной земле? Есть за одним столом с мамами? Гулять там с девушками?

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок пятого. Я с матерью иду в замок по деревенской дороге с ручной тележкой. Барон уехал на запад. На лугах под раскидистыми лесными буками и тонкими ясенями пасутся лошади советской армии. В нескольких помещениях бывший комендант Первухин совещается со своими людьми. Мать была помощницей по кухне у баронессы и хорошо ориентируется; она приближается прямо к закрытой двустворчатой двери. Молодой солдат сопровождает нас. За дверью глубокое, широкое помещение, обшитое древесиной. На стенах и на полу стоят тяжёлые полки. В середине комнаты большая гора книг. Мы берём, что хотим: Платон, Шиллер, Гельдерлин, Бисмарк… Первые книги в моих руках.

Первые книги в нашем доме.

Вечером я углубляюсь в Шиллерского “Грабителя”, листаю “Воспоминания Бисмарка”, получаю полное представление о войне 1870/71. Я, девятнадцатилетний человек, до этого возраста никогда ничего не читал, кроме школьной литературы. На два дня позже я ещё раз в библиотеке. За дверью на книгах, сложенных под открытым небом, спят два солдата. В ногах одного из них Гитлеровский “Майн Кампф”.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Немного месяцев прошло после войны. Я работаю у крестьянина в соседней деревне. В двух больших комнатах деревенского дома живёт Иван, комендант советской армии. В субботу в деревне вечер танцев, придут солдаты. Я надеваю мою новую куртку – подарок крестьянки; брюки для верховой езды – вещь, обнаруженная в платяном шкафу в покинутом замке нашего барона, сапоги для верховой езды, подарок моих родителей.

В доме лесничего живёт прекрасная белокурая Луиза. Я мчусь изо всех сил на велосипеде, чтобы подвезти её на танцы. За последним деревенским домом, где начинается лесопитомник, два советских солдата забирают у меня велик. Под дулом пистолета они заставляют меня снять мои высокие, чисто начищенные сапоги. Я угрожаю рассказать Ивану. Чудесно: я лишаюсь часов и велика. Люди громко смеются, когда я появляюсь в зале в одних носках. Они думают, что я пьяный. Только один человек не смеётся – Иван. Жестами я объясняю ему, что произошло. Он в ярости уходит из гостиницы. Через пол часа он возвращается; он, пожалуй, знал, где надо искать вора. В танцевальном зале стоит гробовая тишина, когда он отдаёт мне часы и сапоги и говорит: “Русский солдат хочет принести мир, а не воровство”.

***

Ноги хлюпают в грязи на полевой дороге. Трактористы проложили и полосу движения по ячменному полю. Я тоже её использую; гладкая пашня лучше, чем дырявая полевая дорога.

На выезде из деревни словно вырастает из-под земли агроном: седой человек с мягким взглядом, переселенец из бывшей Пруссии – и говорит: “Всё же, Линдеманн, по хлебу не ездят”.

Тимм тарахтит во двор на старом, грязном мопеде. Мальчик сияет: “За 200 марок купил у коллеги; тот хотел отправить его на свалку”.

С утра с озера, тесно построившись, улетают гуси. Воспоминания охватывают меня: самолёты, вой сирен, свистящие бомбы.

Серые клинья диких гусей.

Какая ясная их болтовня на небе.

Любопытство погнало меня в цех столяра, в ветхий сарай на краю старой помещичьей усадьбы в Д.. В сарае: столярный верстак, ленточная пила, токарный станок, полки для инструментов, закопчённая печь, которая пылает, однако, не греет. Больше похоже на свинарник, чем цех. Семидесятитрёхлетний столяр относится к Тимму с мягкой отцовской заботой. По диалекту он, кажется, восточный пруссак. У него опухший нос. Его волосы редкие и белые. В углу рта он держит согнутую курительную трубку. Мужчина строгает топорище из ясеня; чистая работа. Тимм уехал в офис кооператива. Я болтаю со старым О., от которого я боюсь узнать много неприятного о сыне. Но случилось наоборот. Дед хвалит трудолюбие мальчика, его усердие, его силу. Потом признанный деревообделочник с гордостью показывает мне выточенную Тиммом полку для цветов; великолепная вещь из вишнёвого дерева; рождественский подарок для Г.. По пути домой я спрашиваю себя: правильно или неправильно я думаю о сыне? И я вспоминаю старую пословицу: мудрый тот, кто не сильно доверяет уму.

У деревни прицеп кооператива. Пилы свистят, топоры лают, лес валится. Я спрашиваю бригадира: “Вы всё здесь вырубите? ” – “Была бы моя воля – да”. Слава Богу, он ничего не решает; мысли мельника отличаются от мыслей его осла.

Лес не будет вырублен, только прорежен. Я уже достаточно наговорился о, так называемой, лёгкой музыке. Я поднимаюсь на чердак, выбираю пластинку из стопки: Майк Олдфилд. Никогда не слышал. Я внимательно слушаю музыку. Хорошо! Даже очень хорошо! Ну и зачем её надо громко слушать?

Мопед тарахтит на двор. Я быстро спускаюсь туда. Я уже протопил дом. Еда стоит на столе. Я опять ставлю пластинку. Мальчик сияет как весеннее утро: “С каких пор ты слушаешь что-то в этом духе? ” Я смеюсь: “Должен же я развиваться”. Тимм садится, греет руки об чашку с чаем, слушает. На его лице видна радость.

Тимм позже: “Нравится тебе это? ” Я киваю: “Я слышу это в первый раз”.

Тимм позже: “Я подумал, ты её поставил, потому что что-то хочешь от меня”.

Потом Тимм вытаскивает из рюкзака старое, удивительно красивое птичье гнездо и кладёт на стол. “Это лежало внизу на дороге, где рубят деревья. Почему эти дураки всё рубят и рубят? Подождали бы, пока дорога высохнет. Вырыли бы лучше канавы, чтоб вода утекла”. Он осторожно кладёт гнездо на полку.

Это необычно: мой сын никогда не говорит громко.

Я ничего не говорю о моём большом ребёнке. Мне всё ещё кажется, что ему двенадцать. Я вспоминаю, как мы с ним были на дне рождения издательства. Все приветствуют Тимма, обмениваются любезностями с ним. Мой сын не перестаёт удивляться: “Ты их знаешь, это все авторы детских книг! Ты говоришь с каждым, как с приятелем. И к министру ты обращаешься на “ты”? ” После речи банкет. Мой сын пробует всё. В конце он стоит передо мной: “Я чувствую себя как наполненный шкаф; я больше не могу”.

На пути домой: “Ну, как тебе писатели? Никой фальши, как у некоторых кривляк”.

Наконец, сын говорит, что он скажет матери: “Никому не помешало, что я был в джинсах”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Шестьдесят первый год. Я писал по поручению Каменноугольной шахты кантату горнорабочего. Музыку должен сочинить Коган. Я пишу каждое утро по пути на работу. Если я не на фабрике или в разработке, то я пишу в клубе. На выходных – вечер танцев. У входа стоит крепкий, старый горнорабочий, который принял сначала профсоюзную работу, позже перешёл в клуб из-за пневмокониоза. Оскар стоит с дубиной в руке. Я смеюсь: “Ты что, охотишься на ведьм? ” – “Нет, на техасские брюки (Прим. пер.: джинсы); никто в них не пройдёт через меня”.

***

Как всё надоело. Тимм снова заперся в своей тёмной комнате. Молча, он покидает дом, без слов входит. Никаких вопросов, никаких ответов. Бесчувственная тень. Этот человек не обращает внимания, что меня оскорбляет его безмолвность. Меня возмущает, когда он, сидя за столом, не промычит ни слова. Три дня назад он болтал, как водосточная труба, теперь заперся, как сундук.

Он сделает ещё многое, что я должен буду проглотить. Но “терпение, разум и время расширяют тесную дыру”.

Теперь я чаще слезаю с высокого коня моего самолюбия, поднимаюсь вечером к Тимму в комнату, мы смотрим телевизор, беседы редки. Как раз фильм. В сцене мальчик объясняет отцу, что он намеревается делать. На это отец: “То, что ты хотел бы, я должен одобрить”. Тимм смеётся: “Вот так всегда”.

Я растапливаю печь и думаю: что, если дом поджечь?

И отвечаю сам себе: рука не поднимется.

Я беру в руки кучку снега и наблюдаю, как он тает. Спрашиваю себя как ребёнок: снежинкам больно, когда они тают?

В кресле тихо и неподвижно сидит мой сын. Он спровоцировал аварию. В глубоком тумане, на повороте он столкнулся с машиной председателя. Оба, к великому счастью, целы. Трабант председателя полностью разбит.

Я несу чай в комнату на чердаке, кладу сигареты, сажусь. На лице мальчика я читаю вопрос: откуда взять деньги на ремонт машины? Я утешаю его: “Радуйся, что кости целы”.

На литературной конференции в пансионате при Б. вновь я замечаю, как пишутся доклады, в этом случае – годовой отчёт издательства. Обыкновенный процесс: сначала большое самохвальство, потом включения критики, после этого патетически-оптимистичный вид. В этом случае была бы правильна скромная сдержанность. Больше чем 10% запланированных сочинений появятся только в будущем году, так как типографии перегружены экспортными заказами. Зарубежные заказы стоят прежде всего. И ещё, потому что бумаги нет.

Оратор: она поправляет перед речью не доклад, а макияж. То, что она говорила, было похоже на студень: мало мяса, много хрящиков, очень много желатина.

“Боль – это лающая сторожевая собака здоровья”, так звучит древнегреческая мудрость. Моя собака лает снова очень громко из суставов бедра и плеча.

Животные – какую роль они сыграли в жизни моего сына? Когда ему было шесть, я должен был купить ему аквариум. Потом – двух хомяков. Многие дети, живущие в центрах, нуждаются в ком-то, кто требует любви и заботы. С соревнований он привёз белую мышь. Она несколько ночей бегала в гостиничном номере. Испуганная уборщица нажаловалась. В итоге, ещё один нагоняй от тренера. Приехав домой, он оставлял грызуна в моей спальне, пока кошка не съела.

Сегодня ребёнок снова преподносит мне сюрприз: крыса. Таинственно мальчик тянет меня к лестнице, где стоят кошачьи миски. Одна миска перевёрнута. Тимм приподнимает её. Маленькая крыса выглядывает оттуда, делает маленький круг и останавливается у кусочка хлеба. Тимм ухмыляется, как будто бы он открыл новое чудо света. Я спрашиваю: “И что? ”

– Давай, она будет есть с кошками.

– Кошки? Они загрызут её.

– Как бы не так, потерпят.

– И откуда ты взял её?

– Из нашего цеха.

Мне назло! Вот зачем этот парень тащит крыс в дом? Я радовался, когда здесь никого не было. Я пытаюсь быть добрым к сыну, как обещал, ведь до этого дня я боялся крыс. В детстве меня укусила одна. Как-то мы наводили порядок в помещичьей усадьбе, деревенские мальчики забивали их палками. За каждое убитое животное инспектор платил двадцать пфеннигов. Когда я охотился, крыса укусила меня за шею.

Маленькая крыса грызёт и грызёт. Недалеко кошка лакомится своим молоком. Я нахожу удовольствие в этой картине.

Спорили с Г.: “Мальчик так отдалился, потому что мы мало о нём заботились”.

– Как заботится, если он в течение долгих лет с утра до вечера, семь дней в неделю он пропадает в бассейне?

– Мы должны были вместе туда ездить.

Машина стоит больше 2000 марок.

Снова и снова в лозунгах: защищённость, защищаться, безопасность, обезопаситься… слова, пропетые из-за тёплой печи. Там не бывает ничего бурного, революционного. Слова, которые застыли во времени, которые стремятся к активности, к вмешательству.

Прогресс требует беспокойных, не осторожных.

ДЕКАБРЬ.

Полдень пятницы. Тимм приходит домой.

С бесчувственным лицом он исчезает в своей комнате на чердаке. Конечно, он видит мой взгляд и избегает его. На час позже – как и ожидалось: “Можешь отвезти меня к вокзалу? ” Он хочет к М. в Р..

На улице ледяной ветер. Снег идёт. Если бы я был жестоким, я бы не поехал. Может, ему правда очень надо? Моя навязчивая идея подружится с ним, которую я раньше упускал, может быть исполнена.

По дороге от вокзала назад, я обхожу три раза вокруг тополя, ругаю свою уступчивость, немного утешаюсь видом звёздного неба и мыслями о той бабушке в Теберде на Кавказе, которая с девятнадцатью внуками и детьми живёт под одной крышей, и спрашиваю себя, как они обходятся друг с другом.

Я утешаюсь с мудростью Карла Густава Йохманна: “Принуждение – это такой злой элемент, в котором не развивается ничего хорошего”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Ледяная зимняя ночь. Ветер ревёт у дома. Я лежу под моим тяжёлым, тёплым одеялом из гусиного пера. Мать склоняется надо мной, гладит мне лоб:

– Полчетвёртого.

Я закрываю уши; она будет говорить: надо вставать, сегодня уже началось… Как я ненавижу это предложение. Оно значит – вставать, мыться в холодной кухне, одеваться, доставать из сарая велосипед, почти четыре километра ехать до вокзала, принимать от почтальона пакет газет, возвращаться до соседнего села, от дома до дома бросать газеты в почтовые ящики, около семи хватать портфель и бежать в школу.

Сегодня будет также… как в каждой семье. Газеты должны разноситься каждый день, также по воскресеньям. Ветер ревёт. Ставни громыхают, мать напоминает тихо: “Ну давай уже! ”

Я извиваюсь как червь, закутываюсь в одеяло, слышу, как мать шепчет больше себе, чем мне: “Ах, мой мальчик, если б мы не нуждались в этом, не делали бы”.

При слабом свете лампы я вижу, как мать вытирает слёзы. Потом она обнимает меня, толкает носом в лоб и говорит: “Спи! Я поеду! А ты поедешь за меня в воскресенье”.

***

Как красив белый снег на чёрном дрозде. Или это чёрный дрозд делает белый снег красивым?

За деревней машина попадает в снежный занос. Колёса прокручиваются, опускаются всё глубже. Я удивляюсь, насколько хорошо я умею ругаться. Но проклятия не приведут меня вовремя к зубному врачу.

Были бы у меня гусеницы.

Делаю покупки в универмаге С. в центре новостройки. На стоянке много машин. Сколько людей может жить на этом клочке земли?

За кассой бледная, усталая девушка. Здесь не происходит ничего удивительного. Насколько утомительно это должно быть, часами одной рукой товары перекладывать из одной корзинки в другую, другой рукой пробивать чек, принимать деньги, давать сдачу. Работа требует терпения; не для сорвиголов. Я наполняю корзинку.

Остаются ли у неё силы, почитать детям сказку на ночь?

Ворчливое утро понедельника. Тимм хлебает кофе, спешно курит:

– “Сегодня надо убирать корнеплоды; все должны идти, даже администрация, как это мне осточертело”.

– “Конечно, это вынужденная мера; зима на носу”.

– “Как это касается меня? Я столяр и неделями сколачиваю лестницы. Я ещё и корнеплоды должен убирать”.

– “Твоё негодование понятно. Но, всё же, не с тобой одним так”.

– “У них есть для этого машины”.

– “Но шёл дождь целыми днями”.

Мой сын махнул рукой, как будто он хотел сказать: да что с тобой говорить.

Это продолжится до тех пор, пока он не поймёт: только тот, кто сначала всё правильно делает, сможет потом сделать что-то необычное.

Почтовый перевод для Тимма: 100 марок. Отправитель: его сестра. Я с удивлённым видом передаю ему деньги.

Его глаза светятся: “Да, надо делиться”.

В следующее воскресенье дочь, ластясь, говорит: “Нет ли у тебя немного денег для меня? ”

– “Ты спишь с М. как с женой. Почему ты на ней не женишься? ”

– “Кто думает сейчас о женитьбе”.

– “Почему ты не хочешь?

– “Брак не сделает счастливым надолго. Можно и так жить”.

– “А если ребёнок появится?

– “Она отвечает за это; она должна пить таблетки”.

Как это просто: она должна пить таблетки! Презренный эгоизм. Конечно, она может пить таблетки. Это её право. Но отношение моего сына - ужасное, как мне кажется. Или я опять ошибаюсь? У меня правило: если у женщины появляется ребёнок, ты должен сочетаться браком с ней. Сколько страха постоянно, что “кое-что произойдёт”. Эти ужасные связи не принесут чести. Как много одиноких матерей переносят презрение и оскорбления.

Таблетка освобождает от некоторых забот, но требует иной морали.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Серебряная свадьба моих родителей. Она празднуется в мае. Я внезапно понимаю: мои дорогие старики женились в мае, а я появился в октябре. “Ай-ай-ай, ваша слабость”, говорю я. Тогда я впервые увидел, как отец покраснел, а мама смутилась.

***

Толстые тяжёлые снежинки бродят по земле, рассыпаются в ветвях яблонь, в сухих стеблях астр. Беззвучно и медленно день превращается в ночь.

Сон: охота. Копья пронзают моё тело. Я просыпаюсь мокрый от пота.

Снова и снова воспоминания о войне – всё ещё воспоминания о войне.

Старуха К. из деревни спрашивает, может ли мой сын-столяр сделать древко для косы.

– “Я поговорю с ним”.

– “Да, да, молодых людей сейчас надо долго уговаривать”.

Декабрь – месяц заседаний. Это не значит, что в другие месяцы не собираются собрания. Сейчас как будто бы все учреждения быстро должны выполнить их план: центр детской литературы, культурное объединение…

Я еду после Б. к заседанию правления союза. Годовой план на будущий год решается.

На автобане солидарны водители с востока и запада; они предупреждают друг друга мигающим сигналом о радиолокаторе. Сомнительный метод нашей дорожной полиции, экран индикатора прячут на обочине. Глава дорожной полиции объяснил бы мне, конечно: статистика вынуждает, диких водителей штрафы не заставляют соблюдать правила.

Почему они агрессивны?

Не является ли это спрятанное ожидание также агрессией?

Предупредительные знаки “Внимание: Радиолокационный Контроль" воспитали бы дисциплину, и я думаю, они соответствовали бы более Народной полиции, чем штемпель, денежные штрафы и несговорчивое обучение.

Радуюсь молодым соснам – это будущий лес. Здесь не бушует топор.

Сколько трещин в потолке нового автобана. Это из-за ремонта. Одну секцию перестраивают.

Автостопщик. Длинные волосы. Джинсы. Широкая шаль. Тип, который очень похож на Тимма. Молодой человек – это сын пастора, он везёт с собой аттестат зрелости с “очень хорошо”. Работает санитаром, хочет учиться и стать врачом.

Ясное представление о личном будущем. Если бы мой сын был таким же.

Я говорю с моим пассажиром о “Песне” Соломона; пасторский сын знает некоторые части наизусть. Он вообще имеет большой аппетит к духовной пище; он воодушевлённо говорит об Айтматовской “Дороге, длиною в век”.

Тимм тащит мешок стружек в дом:

– Чтобы легче растапливать.

Как он его дотащил?

Тимм крутится в моей комнате и машет банкнотой в пять марок:

– За древко для косы.

Я возмущён.

На это мой сын: “Даже у кота в кооперативе еда дороже”.

Вдруг я вспоминаю, как проблематично было ещё несколько недель назад объяснять ему, что такое чаевые. Мы отвезли машину в ремонт. Оплата – 330 марок. Я дал мастеру 350.

Мои закоренелые ошибки – мой опыт.

Тимм смотрит на двери:

– Старуха получит назад её пять марок. Доволен?

Рождественский пакет. С трудом я перегрызаю завязочку. Мой сын подаёт мне нож.

“Зачем это для кусочка шпагата? ”

Теперь я спрашиваю себя: я мелочный? Или я должен был сохранить терпение и для этой мелочи?

19° ниже нуля этим утром. Среднегодовой показатель составляет в этой местности на зиму 15°.

Зима переполняет свой план.

Дочь нашего друга В.. Стройная, тёмно-русая девушка ждёт Тимма с работы, ждёт до ночи.

Я спрашиваю Тимма: “Расстался с М.? ”

Ответ: “Надо знакомится и с другими девушками”.

Я возражаю, вспоминая выражение матери: “Река, которая делится, превратится в ручей”.

Мы таскаем сухие дрова в амбар. Благоприятный случай ещё раз поговорить о дочери лесничего.

– Две девушки рядом – разве так можно?

На это мой сын предлагает два ответа. Сперва один анекдот, который он где-то слышал: Генрих IV должен был получить много нареканий от его исповедника за свои многочисленные романы. Чтобы этого не случилось, король приказал целыми днями подавать к столу куропаток, пока тот не стал жаловаться. Генрих сказал на это: “Я только хотел показать необходимость разнообразия”.

Второй ответ: “У тебя одно время было и три рядом”.

На это я могу, только молча вспоминать пословицу: нечего греметь тому, кто не похож на молнию.

Вчера, когда Тимм сидел под лампой и рисовал маслом по дереву удивительный пейзаж, он слушал органную музыку Баха. Сегодня я купил ещё одну такую. Излучая радость, кладу их на проигрыватель.

Ответ: “Мне нравится первая”.

Как будто он хотел оскорбить меня. Но если внимательно посмотреть на его поведение, то иногда оно показывает, что я ему надоел.

Роясь в старых папках, я нахожу стихотворение, написанное Тиммом в девять лет:

ЩИПЦЫ ДЛЯ ОРЕХОВ.

Они очень просто раскалывают любой орех,

Даже тот, что не хочет колоться.

Он рисует. Почему бы ему не заняться также поэзией?

Какое достойное внимания четверостишие одиннадцатилетнего:

Вот стоит старое дерево.

В нём пустое дупло.

В нём живёт дятел.

Мне это понятно.

Советы, которые должны учитываться при составлении учебных программ. Когда я листаю учебник с программами по литературе, у меня создаётся впечатление, что пособие не имеет ничего общего с литературой.

К Бехеру “Германия – печаль моя”:

– Ученики чувствуют глубокую любовь поэта к родине…

К Брехту “Мирная песня” сообщается:

– Ученики понимают признание поэта к свободе…

К Вайнерту “Немецкая мать”:

– Ученикам объясняется, что борьба против фашизма…

К Безелерсу “Kä uzchenkuhle” сообщается:

– …это должно быть обдумано учениками…

Снова и снова: ученики должны понять, узнать, научиться, осудить.

А как же наслаждение от чтения?

За домом за холмами шумят охотники. Те зайцы, которые пережили лето, должны отойти на расстояние. Иногда раздаётся выстрел; косой кувыркается, влетает в снег и… ускользает. Я посылаю ему улыбку и кивок головой.

Чудо в сливовом кусте. В бесчисленных солнечных лучах блестят синие ягодки. Мороз покрыл серебром жемчужный ряд. Чёрные дрозды раскалывают твёрдые как лёд ягоды, которые теперь сладкие. Наши знатоки жаждут собрать ягоды, чтобы сделать прекрасное вино.

Старая К.: “У вас очень хороший мальчик, прекрасный парень. Древко для косы очень хорошее, и он отдал деньги назад”.

– Почему М. должна оставить учёбу?

– Чтобы мы смогли быть вместе.

– Не хватает выходных?

– Вечно таскаться туда-сюда.

– Однако, было бы хорошо закончить учёбу; её просто так не начинают.

– К чему это воспитательнице? Она и здесь работу найдёт.

– А она хочет?

– Она должна хотеть.

Что может знать тот, кто ничего не пробовал? За этим опять последует то, о чём я не решаюсь думать.

“Она должна хотеть! ” – это издевательство над личностью. Это действие против разума. Сколько молодых людей напрасно претендуют на место в институте или техникуме, когда число мест ограничено.

В ужасе я хочу накричать на него. Я оставляю это, крики не потушат огонь.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Конец сорок пятого года. В нашем доме появился руководитель молодёжной антифашистской организации. Он машет руками, когда говорит. Весной в университете начнутся “предварительные курсы”. За полтора года там учат три семестра, готовят молодых людей к экзамену на аттестат зрелости. После чего они продолжают учёбу.

Молодёжный руководитель: “Мы хотим, чтобы рабочие и крестьянские дети учились”.

Мой вопрос: “Что такое университет? ”

Отец: “Зачем учиться? Мальчик должен работать и зарабатывать деньги”.

Мать: “Всё же он должен учиться – может быть он станет преподавателем, это тонкая профессия”.

Спор тянется до полуночи. Тогда я узнал, что такое университет.

Утром отец размышляет молча над тем, правильно ли позволить себя убедить. Мать улыбается тихо, потому что она победила. Руководитель кладёт подписанную анкету в сумку: “Умудрился! Я завербовал троих. Раньше я не мог появиться у партийного секретаря”.

ВОСПОМИНАНИЕ.

После четырёх семестров химии и биологии первый зачёт. Мы – группа трёх экзаменующихся: дочь врача, дочь химика и я. Место действия: кабинет в квартире нашего ботаника, где сидят несколько полных, седых профессоров.

Я волнуюсь до кончиков волос. Первая проверка в моей жизни. Я мну пальцы. Дыхание становиться быстрым. Я слышу, как моё сердце бьётся.

Профессор обращается сначала к дочерям людей с высшим образованием. Он шутит с ними. Они могут выбирать вопросы, могут даже ставить себе оценку. “Старый козёл” – думаю я. И говорю себе: эта проверка могла бы быстрее кончиться. Девочки бесцеремонно могут списывать. Теперь я на очереди.

– Вы…

Я называю моё имя.

– Вы из этого… ну, как там его… из этого пред-семестра?

Я киваю. Старик злобно улыбается, девочки хихикают.

– Там Вы за полтора года сдали экзамен на аттестат зрелости?

Этот неприятный звук приводит меня в ярость. Я замыкаюсь. Как будто издалека слышу вопрос: “Что Вы делали раньше? ”

– Солдатом был.

– Профессия?

– Сельскохозяйственный рабочий.

Профессор молчит одно мгновение. Его пальцы барабанят по столу. Он улыбается дамам и говорит: “Хорошо, тогда мы хотим слышать, что наш сельскохозяйственный рабочий может поведать о строении двудольных”.

Прежде чем я произнёс третье бессвязное предложение, профессор махнул рукой: “Через полгода приходите повторно! ”

Тебе придётся подождать, думаю я и ухожу без слов из комнаты.

***

Еду к С. за рождественскими покупками; хочу купить ещё несколько пластинок, книг и рыбные консервы. Улицы полны людей. Некоторые закупаются так, как будто предстоит великий голод. Каждый смотрит другому в сумку: “Что у него? У меня уже есть это? Чего у него нет? ”

На стоянке рядом с машиной мужчина и женщина; она подаёт, он ставит.

– Теперь у нас есть всё?

– Кроме гуся, завтра за ним приедем.

В отделе деликатесов мужчина покупает два свиных рулета. При этом глаза покупателя уже тошнит от такого количества еды.

У него хорошая жизнь?

Или он на всякий случай?

У нас нет нужды ни в чём, но как долго мы остаёмся здоровыми с таким отношением к еде?

СТРАХ.

Я больше не боюсь

Отсутствия мяса, хлеба и вина.

Также как и мой сосед не боится голода.

Я боюсь только

Быть таким сытым,

Как мой сосед.

Продавщица рыбы: достаёт карпа из бассейна, кладёт на доску, бьёт деревянным молотком по голове, надрезает жабры ножом… ужасная профессия.

Какой она человек, продавщица рыбы?

Пепельно-серое лицо у водителя мусоровоза, который катит полные металлические баки на улицу.

Может пыль уже у него внутри?

Переулок кожевника-краснодубщика, гончарный переулок, рынок свинины, Бадерштрассе, Шлахтерштрассе.

Как люди раньше жили на этих улицах?

Жить обеспеченно – эта мысль горит как вечный огонь во мне. Или я думаю только как потребитель? Всё удовольствие от жизни сводится у нас только к физическому? Если я радуюсь всему – что ещё мне надо для счастливой жизни? Если я использую все мои чувства, чтобы наслаждаться – что нужно мне вообще, чтобы полно и счастливо жить?

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Незадолго до рождества в 1949. Три первых месяца моей преподавательской деятельности за спиной. Каникулы. Я решаю: еду в Хедензе - я никогда ещё не был на море. В рюкзаке белый хлеб от матери, банка джема, несколько яблок. В портмоне 300 марок.

Мне нужно почти двадцать четыре часа, чтобы проехать из Г. в Алтмарк через Витте. Все люди на острове, кого я спрашиваю о комнате, отказываются улыбаясь: “Нам себя отапливать нечем, а тут ещё гости”.

Поздним вечером молодая семья сжалилась и приняла меня; однако, я должен жить в холодной комнате.

Пять дней я ношусь по острову как жеребёнок, обшариваю его от мыса до мыса. Я наслаждаюсь морем, ветром, небом. Я бы написал маленькую любовную историю. Когда мой хлеб съеден и голод стал почти невыносим, я позволил себе обед по чёрной цене – сорок марок.

Был ли я когда-нибудь счастливее, чем в те новогодние дни?

ВОСПОМИНАНИЕ.

Карловы Вары; автобусный вокзал. Прибывает автобус из Карл-Маркс-Штадта. Путешественники рвутся наружу. Три женщины и трое мужчин образуют круг.

– Ты идёшь в магазин… ты обеспечиваешь нас пивом… ты – печеньем…

Предвечернее время. Трое мужчин, нагруженных пивными бутылками, ворча, поднимаются снова в автобус, женщины с полными хозяйственными сумками идут позади.

Я слышу, как мужчина говорит: “Немцы могут вынести всё, кроме жажды”.

***

Украли ёлку из питомника. Она размером в человеческий рост, симметричная. Тимм говорит то, что я думаю: “Она могла бы стать большим деревом”.

Рождественская ёлка – дерево счастья; у римлян это было оливковое дерево, у германцев маленькие ёлочки, позже цветущие ветви вишен.

Если бы она могла принести нам счастье, душистая ель.

Забавное развлечение: украшать рождественскую ёлку стеклянными шарами, звёздами, деревянными фигурами, свечами. Все участвуют в этой весёлой работе, только Тимм уезжает на мопеде со двора. Куда он ещё хочет? Через час будет темно; Святки начинаются.

Напряжение, ожидание, скука. Все ждут минуту, когда свечи зажгутся, и будут раздаваться подарки.

Я иду к ложбине, смотрю, куда уехал Тимм. Почему этот парень никогда не говорит о его планах? Мы приходим дом в одно время. Он расстёгивает пальто и даёт мне в руки маленькую чёрную овчарку:

– Твой рождественский подарок!

Я молчу. Мой сын сияет, как маленький брат солнца. Он проводит меня в дом, объясняя план размещения и снабжения нашего нового члена семьи.

Растерянно я спрашиваю: “Откуда? ” Тимм не суетится: “Представляешь, каменщик хотел перекинуть верёвку через ветку и повесить его; он сказал, ему не нужен лишний рот…”

Позже Тимм выносит ящик из-под фруктов и кладёт два мохнатых полотенца внутрь. Вместо того, чтобы делить трогательную радость мальчика, я пытаюсь наковырять несколько соображений в ящике моего ума: обязательно брать хорошие полотенца? Что делать с собакой? Его надо кормить, воспитывать, заботиться о нём. Что будет с ним, если я уеду?

Место собачьего жилья рядом с кухонной плитой. Имя маленького парня – находка моей дочери: Фридвард.

Спорим с Г..

– Почему ты портишь своими сомнениями мальчику праздник?

– О собаке надо заботиться, как о ребёнке.

– Об этом поговорим позже, пока радуйся.

– Что ты суёшься? У меня нет времени заботится о собаке; я должен работать.

Праздник любви, праздник мира – рождество.

Быстрое решение Г.. Она везёт детей в церковь.

Я сажусь на кухне, чищу картошку, готовлю карпов. Мой питомец отдыхает, виляет хвостом, смотрит прекрасными, тёмными глазами. Я пытаюсь порадовать его, и вместе с тем стать ему хозяином. Я отрезаю большой кусок копчёной колбасы; первый корм для моего визжащего члена семьи.

Он не ест.

И наслаждаюсь полным покоем рождественской оратории: “Ликуйте, возрадуйтесь! Восхвалите сей день…” Какое всемирное чувство, какое жизнеутверждение в этом тексте и музыке.

Первый спор о Фридварде; он прогрыз дыру в валенке.

Замечание товарища жены после приезда: “Проклятый холод в доме Бога. Но надо быть сентиментальнее. Все, кто был на улице, пришли в церковь. Что подумал пастор, когда увидел нас всех? ”

Потом жена весело кричит: “Давайте, наконец, есть…”

А Тимм добавляет: “А пить? ”

Карпы – огромное удовольствие!

Мы веселимся, а в это время идёт война в Афганистане, Южной Африке, Ираке, Никарагуа…

Подарочные горы растут. Мой самый лучший подарок: картинка, где нарисована женщина, её тело спелое, как яблоко.

У жены хороший вкус.

Первый день после праздника. Самое любимое удовольствие моей семьи – подольше поспать. Из-за этого мой распорядок дня также разрушается. Завтрак около девяти, обед после двух.

Я иду в лесопитомник. Я не знаю, как описывать тишину утра. Если её вообще можно описать.

Дни между рождеством и новым годом длятся, как мне кажется, быстрее, чем другие. Я сажусь как можно раньше к письменному столу, правлю стихотворения, отвечаю на почту, пишу новогодние поздравительные открытки.

Во второй половине дня я читаю, сижу с Г. у печи; мы слушаем музыку, болтаем, пользуемся нашим общим свободным временем. Иногда гуляем, готовим окорок косули, смешиваем пунш из красного вина. С Тиммом копаемся в снегу, бродяжничаем по холмам в сопровождении собаки, привозим дрова из леса, прореживаем живую изгородь…

Дни без спешки, без давления сроков.

О. из соседнего села. Пьяный в стельку, он шатается по холмам, поёт, невнятно говорит. О. живёт под девизом: зачем мне деньги в кармане, лучше промочить горло. За ним на санях храпит его сын; он не может больше идти, настолько он пьян.

– Так живётся нам, старикам, – запинается О. и указывает на мальчика. Замечание Тимма: “Нажрался, как свинья”.

– Думаешь, это хорошо?

– Настолько, нет.

Как сильно эта сцена взволновала меня. Я думаю, пьяные люди – это уже не люди. Как хорошо, что я много лет назад нашёл силы больше не пить. Ночью я решил просто завязать. Любой другой метод – это самообман. Я отказываюсь даже от коньяка. Нередко коллеги спрашивают меня: “Выпьешь? ”

Это в большинстве случаев люди, у которых не хватает терпения. Для одних я чудо, для других – асоциальный феномен. “Даже на Новый год не выпьешь? ”

– У него нет чувства юмора.

– Его старуха его запилила.

– Полностью без этого невозможно жить, в обществе можно пропустить хотя бы одну.

Невозможно жить в обществе, если ты не такой, как все. Только воля и желание.

Тимм делает покупки в С.. Он складывает в корзинку всё, что видит.

– Молодой человек, кто будет платить за это?

– Ты же всегда говоришь, что у тебя много денег.

Да, я имел неосторожность такое сказать. Это следствие того, что в моём детстве было много ограничений; отец зарабатывал двадцать марок в неделю; мы, дети, получали шестьдесят пфеннигов за день уборки корнеплодов.

Кроме того, мальчик видит только гонорар; большие суммы – зарплата за много лет работы. Откуда он должен знать, как долго я писал для этого?

После покупки мы идём в ресторан самообслуживания. Тимм хочет вернуться: “Слишком грязно здесь! ”

– Я хочу есть; здесь это быстро.

Мы садимся за стол. На бетонному полу уличная грязь. На подоконниках стоят жалкие зелёные растения.

Меню говорит само за себя:

Жаркое из свинины, кислая капуста, картофель – 2, 50 марок.

Густой суп с горохом и мясом – 1, 50 марок.

Шницель, кислая капуста, картофель – 2, 80 марок.

Почему всюду эта грязь? Еда – культура человека. Трапеза всегда должна быть маленьким праздником.

Тимм указывает на большие фотографии государственных деятелей: “И они должны смотреть на эту грязь”.

Девятая симфония Бетховена по телевизору. Г. улыбается мне. Мы вспоминаем о годах в Лейпциге. Там мы сидели почти каждым новогодним вечером в здании ярмарки.

Звёздное небо. Ликование моих детей. Фейерверки, которые запускает Тимм. Улыбка моей жены. Звон колоколов.

Новый год.

ЯНВАРЬ.

В кричащей тишине звенит утро нового года. Как будто земля устала и должна отдохнуть от кавардака новогодней ночи. Человеку хватило её криков и грохота.

Спокойно и в доме. Кутилы спят пьяные. Я чувствую тоже это в себе. Я вспоминаю, как благотворно это действует, когда на голову ничего не давит, а язык снова чувствует вкус.

Я греюсь, пью горячий чай, подхожу к пишущей машинке. Суеверно, уже много лет я говорю себе одно и тоже: как ты работаешь в первый день года, так будешь работать весь год.

Я должен буду догонять, пожалуй, всю мою жизнь то, что было запрещено мне в течение первых девятнадцати лет: сказки, стихотворения, сказания, романы, рассказы.

Как я наслаждаюсь Песней Песен от Шелемо – рождественский подарок Г.. В послесловии книги Гердера говорится: “…восточная любовь наготу делает ещё более голой”.

Как верно!

Занесённые снегом холмы. Над ними облачное небо. Ветер бросается на меня. Дёргает мою расстёгнутую куртку. Массирует мои щёки до красного цвета. Взъерошивает мне волосы. Я вдыхаю глубоко, утаскиваю несколько сильных вдохов из воздуха; крохотные капли из бесконечной комнаты мира.

Где они были выдохнуты вчера?

Тимм следовал за мной на холмы. Теперь он стоит передо мной, достаёт для каждого яблоко из сумки, кусает своё и говорит: “Ты печален сегодня, мне это не нравится”.

С приветствием, санками и криками прибывает вся моя семья на гору Куллер; так много лет назад окрестила её моя дочь.

Тимм бросается животом на сани и катится вниз к берёзам. Его мать со вторыми санями делает также, только неловко. Ватага кричит так громко, что пугает кабанов из подлеска, которые, хрюкая, уходят в лесопитомник.

Я вмешиваюсь в развитие событий. Между двумя отъездами я думаю: почему мы не играем чаще, как маленькие дети?

Тимм приходит из деревенского кабачка, пахнет пивом. Его рубашка порвана. Он упал? Подрался? Из-за чего? С кем?

Я чувствую отвращение, когда взрослые дерутся. Ни в детстве, ни в юности я никогда не поднимал руку на кого-то. Однажды пьяный хотел побить меня, потому что я смотрел на его девушку. Одного моего удара хватило, чтобы положить его на обе лопатки. Я хотел как можно скорее выбраться из пыли. Моя потребность в гармонии сильнее, чем они желание спорить.

С Тиммом всё по-другому.

Объяснение: “Там были два типа, которые приставали к девчонке. Ну да, я вмешался и одного поймал”.

В трактире даже те, кто не пьян, дерутся.

Позже: “Очень жаль, что ты больше не пьёшь. Я был бы рад выпить с тобой. Раньше ты был гораздо веселее”.

Ежедневно газеты рассказывают о борьбе: боевые позиции, борьба за план, борьба со снегом, борьба за продовольствие, борьба с опозданиями…

– Поедешь в субботу к матери?

– Она хочет приехать; мы хотим праздновать твой день рождения.

– Я написал, что будем праздновать позже, я пригласил друзей на конец недели.

– Ну тогда не останется места для нас?

– Там будет человек тридцать, сорок”.

Моя первая мысль: парень страдает манией величия. Всё же день рождения – не свадьба.

Но лошади не уважают кнут, который всегда только щёлкает. Меня касается, сколько людей он приглашает на день рождения. Если он хочет видеть своих родителей, он должен отказаться от этой затеи.

Суббота. Я еду в город. Г. рассержена не меньше, чем я.

– Всё же мы должны там быть; сорок человек – дом будет выглядеть, как закрывшаяся ярмарка.

– Он обещал, что уберётся.

– Ты знаешь его; ничего не сделает.

– Может, это хорошо - молодые празднуют с молодыми.

Поздним вечером Г. просит: “Езжай, тогда ты по крайней мере будешь в доме”.

Ярко освещённое здание. Я еле-еле могу вдохнуть, когда захожу в комнату. Во всех углах горят свечи. Магнитофон орёт. Сигареты тлеют. На полу, стульях, скамьях – всюду молодые люди, длинноволосые, коротковолосые, без бороды, с бородой, некоторые с любезным взглядом, другие с вопросом в глазах: чего этот чокнутый старик хочет здесь?

Среди молодых людей – девушки. Куда я не подхожу, везде пустые бутылки из-под вина, бутылки пива. Несколько пар танцуют отдельно друг от друга.

Мой сын сидит один. Он держит пустой стакан из-под водки в руке и запинается: “Уже здесь. Мать с тобой? ”

– А ты хочешь, чтобы она была здесь?

Длинные настойчивые кивки.

Я сую мальчику в руку наш подарок: фотоальбом об Отто Диксе.

Тимм оставляет у меня на щеке слюнявый поцелуй:

– Спасибо, книга – супер!

Я спрашиваю о его подруге М..

Ответ: “Она должна быть где-то здесь”.

И вот, девушка вешается ему на шею.

Мне пора идти спать.

Я дремлю и думаю: почему он не представил меня друзьям?

Ветер говорит зиме: стыдись, что вокруг так грязно!

Потом он одевает всё в белую рубашку.

Тимм смеётся, потому что я снова приезжаю из леса с багажником полным дров. Я не могу текущей зимой не думать о следующей.

Имена, которые мой сын придумывает для меня: фанат дров, пильщик, самовольный порубщик, деревянный колдун, деревянная глотка.

Прозрачное утро. Солнце в ранней дымке выглядит как апельсин. 12° ниже нуля. Тимм уезжает со двора. Что он хочет в такую рань в воскресенье?

– Нарежу тростника, чтобы пастор покрыл свой амбар.

К пастору. О чём говорит Тимм с духовником? Никто из семьи никогда не имел отношений с религией. Наверное, он считает неважным мне всё объяснить, потому что ожидает моих возражений, от которых устал.

Во второй половине дня Тимм приходит домой серый, как полёвка. Поглощает две тарелки тёплого супа с мясом. Гуляет с Фридвардом.

– Нарезал тростника?

– Ну ясно. Ещё до начала богослужения.

И тогда я узнаю, что священнослужитель говорил с молодыми людьми о спорном предложении Исаии из второй главы: “И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать”.

Я выражаю еретическую мысль: “Выйдет ли мой сын пораньше из постели, если секретарь ССНМ (Прим. пер.: Союз Свободной Немецкой Молодёжи) будет призывать к работе? ”

Ответ: “Я совсем не знаю его”.

– Почему ты об этом не позаботишься?

– К чему? Если он что-то хочет, пусть подходит. К чему эти глупые вопросы?

– Я удивлён, что ты ходишь к пастору.

– У него я могу говорить обо всём, я ему не безразличен.

Безмолвное согласие. Я не люблю людей, которые не говорят прямо. Если кто-то объясняет мне: “Ты думаешь об этом не правильно! ” – я смеюсь над ним: счастлив тот, кто видит всё в правильном свете.

Скворечники, снятые с деревьев, почищены. Несколько кусочков сала повешены на ветки.

Спор среди птиц: лазоревки отгоняют от него дроздов, дрозды - соек.

Тимм поздно пришёл домой. Ворча, он поглощает ужин:

– Чёртово собрание.

– О чём шла речь?

– Они болтали о новой конюшне, о машинах, которые хотят купить. Как этот бред касается меня?

Мой властолюбивый ребёнок. То, что не по нему, он называет чепухой или дерьмом.

Тимм хотел ехать в город. В ярости он возвращается домой: “Этот проклятый автобус! Ушёл на минуту раньше”.

Я улыбаюсь: “Вероятно, ты пришёл на минуту позже? ”

За деревней сено лежит на 300 метров дальше от коровника. Дважды в день кран и тягач с прицепом едут к сену. Лошадь и человек могли бы осилить эту работу.

Комфорт – это начало лени.

Древняя еврейская мудрость: “Я не видел вещи лучше, чем человек, довольный его работой”.

Копчёная грудка индейки – деликатес.

Тимм смотрит, как я ем, гладит собаку и говорит: “Что ты таращишь глаза? Твой хозяин уплетает за обе щёки, а для тебя он забыл купить косточку”.

Катание на коньках – у меня был опыт, и я не могу сказать, как я научился.

Сейчас я повторил это на озере.

Никогда больше!

Сегодня я бесстыдно утверждаю, что мне семнадцать лет. После чтения стихотворений одна девочка из второго класса спрашивает: “Сколько тебе лет? ”

– Семнадцать с половиной.

– Чепуха!

– Никакая не чепуха. Снаружи я, правда, уже очень стар, но внутри мне семнадцать с половиной и я всегда хотел бы таким остаться.

– Удаётся?

– Да.

– И как?

– Радуюсь всему, что прекрасно, печалюсь, если мне грустно. Не делаю так, как некоторые взрослые, которые только бурчат и ничему не радуются. И, прежде всего, я хотел бы как можно дольше пробыть в школе.

– Ты ещё ходишь в школу?

– Я должен это доказать?

Я зачитываю дюжину “Школьных Стихотворений”.

Девочка улыбается: “Хорошо, внутри тебе семнадцать с половиной. А снаружи сколько? ”

Мы быстро идём в деревню. “Расскажи-ка что-нибудь о прошлом”, – говорит мой сын. Я рассказываю о моих школьных годах. О школе, где было два класса, о тростниковых тростях для наказаний, которые мы ломали в щепки. В то время, как над мраморной плитой у входной двери было написано изречение: “Радуйтесь всему”, под нею наш преподаватель Шмидт стоял и махал тростью, если мы не в ногу бежали. О глупостях, которые мы себе позволяли: подкладывали кнопки на стул преподавателя, запускали майских жуков, мочили мел, подсовывали мышей в шкаф с учебниками, привязывали девочек за косы к спинкам стульев. О безжалостных ударах, когда мы не вовремя приветствовали барона или во время урока скрипели карандашом об доску.

Перед нами собака обнюхивает затвердевший снег. Около груши огромный гранитный камень, много лет тому назад отвалившийся от плуга и краном положенный на край поля. Фридвард встаёт напротив и тявкает.

– Он лает на всё, чего не знает, – говорит Тимм, лёгким движением ставит собаку на каменную лысину, и воцаряется тишина.

У входа в деревню старый К. с его таксой. Животное рвётся с поводка, лает с пеной у рта.

“Да замолчи ты уже”, – кричит К..

Мужчина улыбается, как будто он хочет попросить прощения: “Этот парень всегда дёргается, когда он видит другую собаку; я должен отучить его от этого”.

Мой сын после того, как К. проходит: “Они хотят выдрессировать всё, всё”.

Ужасные неожиданности: издательство отказывается от стихотворений, которые были названы для ежегодника.

Водяной насос снова установлен.

При попытке открыть люк колодезной шахты, я ломаю доску из крышки.

На печи сгорел суп; дом плохо пахнет; кастрюля списана в металлолом.

Потом Тимм в грязных сапогах ходит по дому.

Я кричу: “Я тебе не уборщица! ”

На это он: “Оставь меня в покое! ”

– Что ты себе позволяешь?

– У меня так горб вылезет. Мне нужно думать о других проблемах, а не о твоей грязной кухне.

Где не хватает аргументов, нужны кулаки – я замахнулся ударить.

Тимм защищается.

Я спотыкаюсь, падаю на ступени.

Вчера ни слова.

Сегодня ни слова.

Тимм обходит меня стороной.

Я бегаю, как ненормальный. Делаю покупки, в которых не нуждаюсь. Приношу тяжёлые ветви из леса, пилю, колю дрова. Что-то начинаю и сразу бросаю. Весь день в поту. Засыпаю вечером полностью измотанный. У меня чувство, что я иду по чёрному туннелю.

Как я мог себе это позволить.

Спорим с Г.:

– Такой старый и такой глупый.

– Так говорить может только тот, кто видел.

– Я много лет с ним прожила и ни разу не ударила.

– Он сам напрашивается.

– Но бить нельзя.

– Он никогда не действовал тебе на нервы?

– Он хотел укрепить ваши отношения, а ты всё испортил.

– Ну от этого он не умер.

– Он нет, но что-то в нём умерло для тебя.

Тимм всё время в комнате. Рядом с дверью стоит чемодан. Мне как будто грудь сжали тисками.

Я должен поговорить с ним, всё равно, что будет.

Или не говорить? Мало ли, зачем стоит чемодан перед дверью? Разве не ужасно, что он поднял руку на отца?

Спустись на землю, старик! Ты его первый ударил.

Я редко бываю так разочарован. Если бы я верил в Бога, я бы сказал как Давид в пятьдесят первом псалме: “Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега”.

Г.: “Осла одним ударом усмиряешь, но он от этого становится в десять раз упрямее”.

Играет музыка; Бетховен, седьмая симфония. Она часто спасала меня от негодований. Она утешает меня. Это ликование в последней части вызывает мысль о второй попытке разговора.

Но сегодня каждый аккорд проходит мимо. Я становлюсь уставшим, неоригинальным и нерешительным. Мне кажется, что я – не я. Спать, быстрей спать!

Завтра мир будет другим – может, чуть любезнее.

Тимм приходит поздно. Он берёт собаку на руки и, не обращая на меня внимания, поднимается в комнату.

И так уже три вечера.

“Проиграть не стыдно. Стыдно вот так лежать”, – говорю я себе, выдвигаю плачущую шарманку самочувствия на улицу мыслей, встаю, поднимаюсь по лестнице, стучусь и захожу.

Мой сын лежит на кровати. Собака отдыхает рядом с ним.

Нерешительно я останавливаюсь на пороге.

– Ну садись, – говорит сдержанно Тимм и даже не смотрит на меня.

Я приседаю на корточки на край кушетки, подаю ему сигарету. Моя рука дрожит, и по коже идут мурашки. Не выглядит ли это так, как будто я втираюсь в доверие?

Тимм стряхивает пепел и говорит: “Извини за позавчерашний вечер”.

Мой быстрый ответ: “И ты извини”.

Прежде чем я покидаю комнату, я спрашиваю: “Зачем чемодан? ”

– Это мать принесла бельё.

Беседа с Г.: “Ничего удивительного при наших чёртовых семейных отношениях”.

– Ты скоро всю свою квартиру сюда перетащишь.

– А ты бы мог почаще наведываться в город.

В почте карточка из Парижа от какого-то Андреаса. Тимм читает и вздыхает: “Хорошо ему – Париж! ”

– Кто это?

– Приятель.

– И как он попал в Париж?

– Он уехал за границу много лет назад.

– Что он делает?

– То одно, то другое.

Отключили электричество. Ледяной холод сокращает запасы угля: энергии будет мало.

Утро, вечер – мы говорим снова и снова – более осторожно, более предусмотрительно. Как будто каждого мучают угрызенья совести. Как будто мы должны дорого ценить то, что происходит сейчас между нами: внимание друг к другу. Наши слова теперь свободны, наши действия теперь не похожи на насмешку.

Для меня снова снег белый, суп вкусный, пишущая машинка снова зовёт меня.

Я делаю тесто для наживки. Тимм загорелся, когда я ему предложил порыбачить.

В камышах дети с санками. Тимм кричит: “Идите отсюда, здесь лёд ещё хрупкий”.

Я толкаю его: “Не ворчи, они сами знают”.

Мы не принесли ни одной рыбины домой. Но у нас как у любых рыбаков есть 100 оправданий, почему не клевало:

Слишком холодно.

Слишком ветрено.

Лунка была слишком большая.

Место не то.

Не та приманка.

У тёплой печи мой сын рисует автопортрет: лицо, обрамлённое длинными, тёмными волосами, с одним глазом. Из чёрной, пустой пещеры второго светит яркий луч.

Попытать счастье – в этом предложении есть один смысл: попытайся быть счастливым. Какой ещё смысл жить, тянуть это неповторимое короткое существование?

У Тимма твёрдое намерение: прочь из кооператива!

– Знаешь, чем потом будешь заниматься?

– Нет.

Мой намёк на размышление: “Ищи, но не берись за что попало”.

–Найду что-нибудь.

Приятная усталость, я навёл порядок в амбаре, прикатил и распилил два пня.

Как и ожидалось, Тимм принёс собаку больше для себя, чем для меня. Мальчик возвращается с прогулки со своей любимой игрушкой и объясняет мне повелительным тоном: “Этот парень делает то, что он хочет. Его ещё надо долго воспитывать”.

Я улыбаюсь и говорю: “Они хотят выдрессировать всё, всё”.

Какие гибкие ноги должны быть у того зайца, что пробежал мимо меня по полю, где я при медленном шаге чуть не сломал свои.

Кухня похожа на цех. Тимм разобрал мопед, он чистит запчасти и снова соединяет. Я удивляюсь его техническим способностям, таких нет ни у его матери, ни у меня.

Я рассматриваю мальчика и снова и снова спрашиваю себя: как можно бить его?

Недостаток? Преимущество? Старый дом всегда в движении. Если менять черепицу, то придётся ставить новые окна.

Сегодня я подмёл чердак. Ветер надул в щели много снега. Движение полезно для тела, сидящего часами у письменного стола.

Какие тёмные следы дроздов на снегу.

Ледяные узоры на стекле.

На окне цветущие розы ”Форсайт” в вазе.

Сколько поэзии повсюду.

Совершенно тёмная ночь. Под моими подошвами хрустит снег. Передо мной соседнее село. Фонари горят. Громкая музыка.

В хижине дискотека.

Я подхожу к окну. В небольшом помещении столы, стулья. Молодые люди ходят среди табачного дыма. На столах бутылки, стаканы. На заднем плане дверь в соседнее помещение – там танцуют. Я осматриваюсь. Где мой сын?

Чья-то рука хлопает меня по плечу. Я пугаюсь.

– Входи же.

Я думаю мгновение. Что мне делать в этом ящике дыма, шума и веселья?

Тимм дёргает меня за руку. Я киваю, следую за ним. Много молодых людей узнают меня, приветствуют. Некоторые удивляются, другие хихикают, шепчут.

Тимм приносит стакан колы: “Пей! ” А потом: “Не хочешь потанцевать? ”

Из желания доказать сыну, что из меня ещё не сыпется песок, я пляшу почти час, кружу одну девушку за другой, подпеваю, топаю, дёргаюсь, пускаю пар, как трактор перед зимним отдыхом. По пути домой, уже за полночь, мой чуть шатающийся мальчик берёт меня под руку, толкает локтём в бок и говорит: “Мужик, да ты так умеешь танцевать! И как ты только не подцепил девчонку? ”

ФЕВРАЛЬ.

Безмолвный крик внутри. В журнале одна картинка: подвешенная за ноги индианка. Перед ней двое мужчин в костюмах мясников; один разрубает женщину мачете.

Эти люди вышли из одного чрева с той, которую они убили.

Кто сделал этих преступников преступниками?

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Последняя военная зима. В бакалейной лавке маленькой деревни мать хочет купить для своих детей маргарин, хлеб и варенье.

Торговец пожимает плечами: “Всё, что осталось теперь идёт на фронт”.

Женщина возмущается: “Мне плевать на фронт, мои дети хотят есть”.

Торговец позже ответил русскому офицеру, который его допрашивал, почему он донёс на ту женщину и отправил её на виселицу: “Она мешала нашей окончательной победе”.

***

Картинка из газеты не оставляет меня.

Сон: моя дочь, подвешенная за ноги, кричит…

Знакомый Тимма – слесарь. Он рассказывает о наряде на выходные; из-за прошлых отключений электричества, правительство призвало работать в субботу, чтобы годовой план не был “в опасности”.

Молодой человек мечтает: “Это была сила, у нас была прекрасная тёплая лавка. Запасные части были, хорошие обеды…”

– И что вы делали? – спрашиваю я.

Смеясь, отвечает: “Ну ясно, чинили собственные машины”.

И тут Тимм засмеялся так громко, что мне стало больно.

Тимм с нечёсаными волосами. Несколько прядей отрезаны. Он так пришёл из мастерской.

– Не хочешь остричь их все?

– Нет, я поспорил.

– О чём?

– Я не могу сказать; я дал слово.

– Надолго поспорил?

– До тех пор, пока я не уйду в армию.

Позже: “Может, меня заберут в мае? ”

Позже: “Они заставляют меня волноваться, потому что я не подписывался на три года”.

Позже: “Скажи, зачем мне служить, если сейчас одним нажатием кнопки можно уничтожить Землю? ”

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Последние дни войны. Убегая из окружения у королевского замка, я устремляюсь на запад, где меньше войск вермахта. На улице советские танки обстреливают нас.

С каждой гранатой двое, трое убегающих взлетают, мёртвые, в воздух. Теперь двое мужчин взлетели прямо за мной. Пронзительный резкий крик. Меня охватывает страх и разочарованная ярость. Я бегу и проклинаю: ну, моя очередь!

Наконец овраг. Тишина. Здесь нас больше не видно. Я перевожу дух, поворачиваюсь и грожу кулаком: “Погодите, как вы побежите, когда мы объединимся с американцами! ”

***

Как всегда, когда голова занята тяжёлыми мыслями, я бегаю под “моим” мекленбургским небом, говорю сам с собой или думаю о сыне. Ищу аргументы, которые могли бы возвысить его в моих глазах. И постоянно я прихожу к мысли: его потребности не имеют ничего общего с моими.

Почти на том же самом месте, как и перед рождеством, моя машина начинает скользить, вращается и мягко приземляется в кювет. В результате – жуткий страх и лёгкий ушиб руки.

Чуть больше скорости, и я бы врезался в дуб.

Смерть постоянно ходит рядом с нами. Я чувствую её, как сестру, которая шатается себе где-нибудь по миру и появится в один прекрасный день, чтобы унести меня, неотложно, неизбежно. Я не перехитрю её, также как и не попрошу об отсрочке. Она просто появится и похлопает меня по плечу. Она не испугает меня и не предупредит, когда и где предстанет передо мной в следующий раз.

Моральный облик смерти принадлежит к моральному облику жизни человека и общества. Наше общество, по-моему, делает мало, чтобы культивировать облик смерти.

Древние египтяне, если на празднике начиналось распутство, вносили туда скелет. Как напоминание.

Для меня это повышение самоуважения, поразмышлять о смерти.

Конечно, я надеюсь ещё минимум сорок лет прожить.

– Размышлял ли ты уже о смерти?

– Да.

– Почему?

– Когда я спрашивал себя, зачем я вообще живу. Пахать – спать – пахать – спать, а что ещё? Работаю только на еду и на несколько тряпок – что ещё случается?

По телевизору документальный фильм о Сибири; люди суетятся над ремонтом линии электропередачи. Термометр показывает минус 20°. Лица показывают, какая жестокая эта работа, и одновременно отражают картину хорошего рабочего: уверенного, умного.

Герои?

А если эти двое убийц на фотографии тоже в глазах некоторых людей герои? Неустрашимые. Хладнокровные.

Еду в Берлин поездом. Улицы слишком гладкие. Я хочу посмотреть в издательстве иллюстрации для моей истории о лягушке.

Ехать так приятно, не надо самому управлять. Я читаю газету, некоторые моменты из Ясуши Инои – поэтическая проза – усыпляют меня вместе со стуком колёс.

Стрелка. Я скольжу из угла в угол. Я не могу больше думать, я жду следующую.

Кто ставил их где?

Рисунки к моей истории – да! Иллюстратор нашёл замысел картины к ней. Набросок цветной радости. Изобилие нарисованных деталей прогонят фантазию через прозу.

На обратный проезд плацкарты распроданы. Я останавливаюсь перед купе, где сидят трое молодых мужчин, строители, как я могу понять из беседы. Они заняли ещё три места; один из парней указывает мне на плацкартный вагон.

Поезд трогается. Места всё ещё пусты. Мальчик говорит мне, улыбаясь: “Здесь никого не будет”. Он приглашает меня к месту, суёт в руку бутылку пива и объясняет, что он покупает каждую неделю всё купе; он знает кассиршу.

– Мы хотим пить наше пиво спокойно, пока едем домой.

– А если люди стоят?

– Кто нам нравится, как ты, может остаться.

Потом я должен рассказывать, как я бросил пить. При этом мужчины продолжают пить. Потом они спят, как дети.

И тогда я думаю: в голове у моего сына нет столько дерзости.

В сарае кооператива погружают свиней; крики, визги, удары.

– Почему вы сдираете шкуру с животных?

– Их всё равно везут на бойню.

Снова картинка из журнала. Должно ли человечество кричать от ужаса, когда видит такое?

Как эти убийцы могут жить? Любят ли они? Спят с женщинами?

***

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ ИСТОРИИ.

Офицер SS подарил своему сыну на рождество мелкокалиберную винтовку. Вечером мальчик пришёл из песочницы (его стрелковое место) и, излучая радость, начал хвастаться: “Я убил кошку четырьмя выстрелами”.

– Четыре выстрела? – критикует отец. “Завтра ты принесёшь ещё одну кошку, и я покажу тебе, как убить одним выстрелом”.

***

Моя совесть терзается вопросом: почему каждый из нас должен мириться с этими обстоятельствами? Те двое убийц и пришли на землю убийцами?

Дорога человека к человечности сопровождается чудовищной жестокостью, которую ничем нельзя оправдать, однако при оценке и осуждении все причины должны приниматься во внимание.

Как это, собственно, позволено нашей моралью, в которой мы живём рядом с оружием массового уничтожения, без того, чтобы хоть раз в двадцать четыре часа выйти на улицу громко выразить наш протест и настойчиво постучать в окна тех, кто думает, что усиление власти позволит нам выиграть войну? Многим из нас безразлично: уже ничего не случится… не надо всё время думать о катастрофе человечества… там наверху всё отрегулируют… оставьте меня в покое, я уже больше не могу слышать это…

На гнилой иве хилый побег бузины.

Один из наступающих весенних штормов опрокинет дерево вместе с этим побегом.

Ведь деревья не могут выбирать, где им расти.

Солнце выманило меня из дома на прогулку. Теперь я стою, как слепой, над блестящим снегом. Ледяной ветер стягивает мою кожу. Я дрожу от холода. Пара ворон пролетает мимо меня.

Передо мной, вдоль извилистой дороги, увлечённые воробьи шумно, бесцельно суетятся. Как толпа босых мальчиков.

Один из которых – я.

В книге стихотворений остаток пожелтевшего письма. Стихи матери:

Фиалки проснулись

После длинной, зимней ночи.

Почки берёз набухают.

Соловьи поют.

Теперь я…

Здесь оторвано; другая половина письма исчезла.

Радость весне, построенная в размере ямб с уверенным чувством ритма, наивно, в несколько строк.

Это я порвал письмо на закладки?

Тогда я только улыбнулся маминым рифмам.

Тогда.

И фотография: мать в окружении толпы детей: внук, девочка и мальчик из деревни. Взгляды маленьких людей направлены на рот женщины, которая сидит как курица между её цыплятами.

Мама рассказывает сказку?

Или историю, как она ребёнком работала на ткацком производстве, как ей постоянно что-то обещали за усердную работу, как она однажды не получив недельную зарплату уснула за станком.

Она рассказывает что-нибудь.

Даже когда мать ничего не рассказывала, вокруг неё всегда были дети. Она носила, пожалуй – как говорит старая китайская пословица – зелёную ветвь в сердце, на которую маленькие птицы охотно садились.

Я сижу у письменного стола; исправляю стихотворения из новой коллекции. Многие из них имеют уже четвёртую, пятую формулировку. Для меня стихотворения редко получаются завершёнными. Переработка продолжается дольше, чем предполагалось.

И сразу у Тимма в комнате включается проигрыватель. Сейчас у меня нет никакого желания это слушать. Музыка такая громкая, что я не могу больше связать мысли. Я поднимаюсь и спрашиваю: “Ты дашь мне хоть раз спокойно поработать? ”

У Тимма счастливый блеск в глазах:

– Садись, ты должен послушать новую пластинку Scorpions.

Поездка в Шверин. Мы хотим погулять и поесть в отеле. Улица замёрзла. В кусте на проезжей части фазан; он бьёт беспомощно крыльями. Я медленно качусь к краю, чтобы остановится.

Трабант опережает меня. Водитель, на ходу открывает дверь, хватает с цирковой сноровкой сбитую птицу. На лице мужчины улыбка победителя. Причиной могла, пожалуй, послужить моя идиотская физиономия.

Тимм: “К чёрту фазана! Поедим в отеле”.

Перед железнодорожным переездом вытянутый поворот.

– Здесь я всегда думаю о тебе.

– Почему?

– Уже давно, когда мы с тобой ехали по этой дороге, я должен был что-то тебе рассказывать, петь. Я пел песню о королевских детях. После последней строфы ты молчал довольно долго, а потом спросил печально: “Глубоко королевский сын утонул? ”.

На детской площадке. Пар изо рта, качающиеся помпоны вязаных шапок на голове, снежные осколки на штанинах – они непрерывно веселятся на катке.

Карнавал. Даже мой сын готовится к глупым поступкам; он обшивает длинные кальсоны матерчатой тканью. Потом он чинит старую куртку.

– В кого ты переоденешься?

– Ещё не знаю; во всяком случае, буду не как все.

Wehe – нанесённая гора снега.

Wehe – полное боли сокращение матки.

Мне дует!

Мне больно, когда ты мне что-то делаешь!

С этими словами у иностранцев будут трудности. (Прим. пер.: Wehe переводится как снежный занос или схватки (боль), глаголы соответственно)

В моей печи свистит ветер. Я выключаю радио.

Иногда я спрашиваю себя, как я, будучи солдатом на фронте, в последнюю военную зиму под свободным небом, согревавшийся только военной шинелью и иногда тёплым супом, лежа на замёрзшей земле, всегда в ожидании нападения противника, перенёс те дни и ночи.

Страх делает невозможное возможным.

И вши кусались внизу живота.

И жажда была непереносимой.

И маленький саксонский лейтенант лаял команды.

И английские бомбардировщики делали дыры в снегу. И страх восемнадцатилетнего настолько господствовал в течение первых дней в переднем крае оборонительных сооружений, что он складывал руки во время обстрела.

И на сложенные руки капали слёзы.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Февраль сорок пятого. У наших батарей противотуманные фары поставлены на краю немецкой деревни, укрепления установлены по ту сторону Рейна. В утреннем сумраке фельдфебель в нашем обеспечении, мужчина с лицом свиньи и толстым пузом. Знаки его власти и чести: между второй и третьей пуговицей шинели держится записная книжка с вложенным карандашом. Внушающий страх, старшина роты хлопает меня по плечу. “Через десять минут ты у меня в бункере! ”

Точно в это время я стою в убежище. Со мной вечно бледный, худой как щепка ефрейтор Нордалм и непоколебимый, коренастый Бахулке. Фельдфебель приказывает привести свиней и куриц из противоположной горящей деревни. “Завтра герр Лойтнант празднует день рождения”.

Мы сцепляем двух лошадей в лёгкую упряжку. Мы едем до расстрелянной несколько дней назад усадьбы. Я гоню лошадей галопом по дороге. Быстро мы приближаемся к перекрёстку. Он под обстрелом. Снежный покров разорван. На земле глубокие воронки. Перед ней я подгоняю лошадей кнутом и пригибаюсь. В то же самое мгновение здесь рвутся первые гранаты.

Наконец, деревня. Она лежит под толстым облаком дыма. Я сдерживаю испуганных животных, загоняю их в тень под стеной амбара. Бахулке медленно поднимается. Безмолвно он указывает на Нордалма и шепчет: “Он умер сразу. Мама! Он только раз крикнул: мама! ”

Мы находим крохотную дыру в его стальном шлеме чуть повыше виска.

К полудню снова в нашей позиции я сообщаю: “Приказ выполнен! Две свиньи! Три курицы! Нордалм погиб”.

ВОСПОМИНАНИЕ.

На два дня позже. Та же позиция. Сожжённая деревня захвачена американцами. В сумерках старая женщина проскальзывает на нашу батарею. Как тень она крадётся босыми ногами по снегу. Седые волосы растрепались. Кромка её чёрного платья порвана. Чуть согнувшись, вытянув руки вверх, она кричит безумно, шатаясь между нашими орудиями. В ужасе мы пристально смотрим за неё. Один солдат шепчет: “Надо пристрелить старуху? ”

Рядом отвечают: “Спятил? Ты нас выдашь”.

***

Индийская женщина. Я вижу её передо мной: гладкое, овальное лицо, тёмные, блестящие глаза, по загорелым плечам и груди рассыпаются волосы. Я слышу, как она поёт старую песню о любви её предков.

Когда тот солдат перезаряжал винтовку, а женщина уже лежала, мы не набили ему морду за это, нас даже завело столь жестокое действие. Услышали – забыли. До сегодняшнего дня, снова и снова мучительное самообвинение: как ты мог принять этот ужас?

В стене дома после праздника пробился крохотный побег бузины.

Кто кого задавит? Камень росток? Или росток камень?

Старый китаец Лу Дшжу-Июен писал: “Если человек привязывается сердцем к внешним вещам, так он принуждает себя стать обезьяной, у которой нет дерева”.

Мой сын, кажется, ремонтирует телевизор.

Удовольствие приготовления пищи – удовольствие от еды.

Кто-то сказал мне однажды: тот, кто может есть без удовольствия, тот некультурный человек.

Приготовлены: густой суп из капусты со свиной грудинкой, рёбрышком, картофелем, зеленью, солью, перцем, тмином, мускатом, майораном, лавровым листом, ямайским перцем, луком.

Тринадцатое февраля. Газетная картинка: разбомбленный Дрезден. Как можно не сомневаться в разуме человечества, когда слышишь опять такие предложения:

“Угроза ещё никогда не была такой большой, как теперь”.

“До тех пор пока ядерное оружие существует, возможность ядерной войны и вместе с тем глобальной катастрофы также существует”.

“Сегодня никто из нас не может гарантировать будущего, кроме сумасшедших”.

Вечером по телевизору снова картина про разрушенную метрополию Эльбы.

Тимм: “Безумие! И это за три месяца до конца войны”.

– И там было ещё много тех, кто верил в окончательную победу немцев.

– Ты?

– Я тоже.

– Со мной бы такого никогда не было.

– Да?

– Ну я бы не участвовал в этой фигне.

– Что бы ты делал?.

– Эмигрировал бы. Многие ведь уехали.

Уехать. Простейший путь. Куда? Мой жизненный опыт – только двадцать километров. Мой сын уже в двенадцать был в Москве, в четырнадцать во Флоренции.

Почему уезжают? Я не сомневался в том, что фюрер был всемогущ. Если бы я знал дорогу, я бы бежал пешком в Берлин, чтобы увидеть его.

Чтобы кожа была крепкой, я умывался холодной водой.

Чтобы быть крепким как сталь, я должен был молчать часами, когда во время игры меня ловили и привязывали к дереву.

Чтобы быть быстрым как борзая, я разучивал движения до тех пор, пока не начинало колоть в боку.

Похвала моего руководителя “Jungenfolk” стоила для меня больше, чем все оценки моего преподавателя Шмидта.

В питомнике лай топоров, стон пил. Столетние буки валятся на лесную землю. Мне кажется, что я слышу, как кричат эти лиственные великаны со стволами размером с ногу слона.

– Экспортная древесина, – говорит лесничий.

Место, где буки были свалены, выглядит как после артиллерийского обстрела. Тяжёлые машины тащат стволы к месту погрузки, кроны к дороге. Там ждут мужчины с пилами, которые подготавливают дрова.

– Так, быстрее, – говорит лесничий, – “если мы разрезаем кроны на месте, дрова быстрей попадают к дороге. Кто должен это делать? ”

Измученная, оборванная молодая древесина; растущие буки, берёзы, клёны – будущее насаждение.

– Мы должны выполнять план, – говорит лесничий. “Лесоразведение – это другая вещь”.

Не должно ли всё быть равномерно? Должно ли экономическое давление стоять перед экологическим? Лесоразведение стало дороже? Нет.

Я тащу корзину с дровами в дом. Тимм видит меня, спешит мне навстречу, принимает у меня груз:

– Почему ты не позовёшь? Это тяжело; можно упасть.

– Но я не падаю.

– В твоём возрасте быстро сляжешь.

Пурга. Тополь воет. Тяжёлые снежинки разлетаются. Я сижу с Тиммом у печи, мы пьём чай.

“Всё же чай – несмотря на то, что над ним подтрунивают те, кто не находит никакого приятного вкуса в природе или потеряли его из-за вина, и остаются равнодушны к этим отборным листочкам – чай на все времена останется любимым напитком рассудительных…” Так Томас Кинци пишет в “Радости зимы”.

К чаю есть булочка. Для моего сына я, как в прежние времена перед уходом в спальню, оставляю тарелку: несколько кусочков шоколада, дольки апельсина.

Лишённое листьев дерево показывает, сколько оно стоит.

Даже визг пилы не поднимет их обоих с кровати; Тимм и М. спят всю субботу.

– Вы оба могли бы хоть раз помочь мне готовить.

М. зевает.

Тимм: “Ты мог бы попросить хоть раз”.

Гребни борозд зимней пашни лежат как рождественская коврижка, которую пекарь легко посыпал сахаром.

В низине ворон. Оперение поблёскивает как тёмно-синий шёлк на февральском солнце. Птица вытягивает шею и шагает. В лесопитомнике второй ворон. Он несёт мёртвую мышь в когтях. Вращаясь, он опускается перед попутчиком. Он кладет добычу, они рвут и поглощают её.

Я приближаюсь к едоку. Добытчик корма вертится в воздухе, кормившийся убегает от меня, таща своё сломанное крыло.

Теперь я размышляю над словом плохая мать (Прим. пер.: плохая мать – Rabenmutter – мать ворона).

Пушистая белизна облаков на раннем небе. Чёрная птица под дымом из моей печной трубы.

У живой изгороди страшная мёртвая косуля. Обе передние ноги изранены. Дань долгой зиме, которая растаяла снег днём и заморозила ночью; снег стал жёстким. Околевшая косуля – ужасная картина неестественной смерти.

Почтальонша принесла газету. Я сажусь в кресло, читаю. В кухне варятся бобы. Газета пишет о воздушных манёврах с бомбами, слишком тяжело. Я чую запах гари; он идёт из кухни.

МАРТ.

Над озером острый ветер. Я внимательно слушаю его песню. Печальную, прощальную песню.

Под камышом из дыр во льду выглядывает весна.

И на хрупких остатках льда блестят лужицы талой воды и маленькая лужа крови. Там плавают перья утки; остатки лисьей трапезы.

Неделю назад лесничий В. и его жена принесли пару уток. Мой сын загорелся: “Пошли и мы, пруд большой”.

Чтобы мои птицы привыкали, я отселил их от овец. Вчера я думал: надо бы их выпустить. Птиц, очевидно, это обрадовало. Наконец свежий воздух, они взмахнули крыльями к болоту, клевали, гоготали, чистили перья.

Вечером я напрасно их звал. Петухи смотрели на меня косо-поставленными головами, как будто хотели сказать: не, не, к этим вонючим овцам мы больше не хотим.

Желание свободы одной утки замёрзло в соснах. Селезень сидит испуганно в углу сарая.

И весна приближается.

И я думаю: один селезень – как печально. Он будет скучать. Кроме того, он может будущей ночью осесть в животе у лисы.

Что убьёт его?

Ф. наполняет деревню звуками топора и злобным смехом надо мной:

– Трус, даже утку не может зарезать.

Мне не нравится её вкус. Я ем больше капусту и картошку.

Мой сын больше всего любит обгладывать косточки.

Уже больше полугода мы вместе живём в этом доме. Наши обращения в большинстве случаев любезны. Я больше не волнуюсь из-за каждой мелочи. Я больше не представляю себе жизнь в этих стенах без Тимма. Но, конечно, я знаю, что он уйдёт однажды. Иногда случается, что мы ведём себя как чужие. Или когда я слишком восприимчив, если сержусь, когда он передаёт мне запечатанное письмо для матери?

– Почему ты не скажешь мне, о чём ты её просишь?

– Ты не должен всё знать.

Есть ли в его словарном запасе слово спасибо?

Почти каждый вечер пятницы М. стоит у входной двери. Эта верная девочка не боится ни платы за проезд, ни обстоятельств.

– Город не так хорош, как здесь выясняется.

– И ты хочешь оставить учёбу?

– Посмотрим.

– Другие радовались бы, если бы получили место.

– Да, но, всё же, я могу начать что-то другое.

– Что твои родители говорят?

– Ничего. Они развелись. Они должны друг с другом разобраться.

Я смотрю в прекрасные глаза девушки и молчу. Я чувствую её нежелание говорить со мной на эту тему. Я спрашиваю себя: почему молодые люди хотят так рано жить вместе? Мне было двадцать семь, когда мы сошлись с первой женой. И как вскоре выяснилось – слишком рано. Я не хотел и, пожалуй, не был способен жить в браке.

Что притягивает молодых людей друг к другу? Одиночество? Раннее созревание?

Вероятно, я вижу всё слишком драматично. Есть пословица: “Никогда не рано свататься”. Пословицы – результат долгого опыта.

Парочка возвратилась с прогулки. Они бегали по озеру. Я безмолвен. Как можно ходить по такому тонкому льду.

Ответ М.: “Я хожу с ним; он чувствует, что будет”.

Любовь не боится никакой опасности; наслаждение превышает опасность.

Крот. Всюду его следы: холмы, проходы. Он остаётся невидимым.

Утро марта повесило зрелые жемчужины на берёзу, нанизало их на провода, спрятало в снежные заносы.

Ослепительная одежда умирающей зимы.

Дятел хихикает восходящему солнцу.

Я кладу топор на плечо, чтобы расколоть полено. Я думаю, таких много можно найти на опушке леса.

Ошибка!

Я долго ищу.

Как немного круглых веток здесь.

Самолёт с удобрениями; весенняя работа на пашнях начинается. В моё время говорили: жди до тех пор, пока копыто лошади больше не будет застревать в грязи.

– Ложись в кровать со своей простудой.

– Не пойдёт.

– Почему? Ты болен.

– Отто один в цехе. Он прибивает тяжёлые ворота. Я ему нужен.

Прочь из дома! Я рву одеревеневшие стебли астр и маргариток из кустов и загораюсь, как весёлый маленький огонёк.

– Первая бабочка! – я кричу и указываю на луг, лежащий в тёплом полуденном солнце.

Сухой дубовый лист на ветру.

Потом привычный взгляд в сарай. Появилось ли там у Паулы подрастающее поколение? Уже неделю она ест более разборчиво, доверчивее; толкает меня, когда я прихожу, её можно погладить и вымя у неё твёрже.

Ничего.

Неожиданность ожидает меня в другом углу сарая: баран Пауль снова сломал несколько досок. Парень отомстил, пожалуй, за то, что я отделил его от дамы сердца. Он таращится на меня, как будто хочет сказать: цепь остается цепью, даже если она такая длинная.

Или он хочет убедить меня в своей доброте? Я вспоминаю, что наш деревенский пастух говорил однажды: только дикий баран – это хороший баран.

Тимм показывает мне письмо девушки. Она пишет: “…я верила, случилось. Приходи быстрей. Я больше не знаю, что я должна делать” (Прим. пер.: она думает, что забеременела).

Мой сын стоит передо мной, как большой вопросительный знак.

– В любом случае ты сначала должен поговорить с ней.

Вопросительный знак увеличивается.

– Всё же она может ошибаться.

Вопросительный знак превращается в тире.

Доверие поражает меня; он просит меня спрятать письмо.

Я чувствую себя как пленник, который ещё и сам себе надзиратель.

Я вижу руку – женская? – мужская? Эта ухоженная рука у меня перед глазами, которая держит мёртвых морских птиц перед камерой. И я слышу, как диктор говорит, что капитаны по-прежнему чистят танкеры в открытом море.

В этой телевизионной передаче кроется идея написать стих о природе. Он не будет романтично-восторженным.

Поэзия о природе сегодня может стать поэзией о проблемах. Леса умирают. Реки загрязняются и может даже отравляют море. Некоторые виды животных и растений полностью вымерли. Стихи могут привлечь внимание. Побудить к размышлениям.

В природе всё важно, необходимо. Всё неповторимо.

Это даже важнее, чем наши дети, защищать то, что вокруг нас.

Без здоровой природы нет здорового человека.

Дни идут. Теперь Тимм уезжает в цех вовремя. Я сижу с моими стихотворениями. Вопреки весенней усталости, мне хорошо. Не происходит ничего исключительного; наши беседы касаются повседневного.

Сегодня слякоть. На дороге только лужи, в которых лежат дикие свиньи. Тимм встречает меня; он вытягивает велосипед из грязи, мопед в цехе. Это старый велосипед дедушки; год выпуска двадцать четвёртый. Три десятилетия он перевозил его владельца ежедневно к фабрике и назад двадцать километров, в любую погоду.

Тимм стучит по седлу старой тележки:

– Вещь. Почему сейчас таких не делают?

Позже: “Чёртова грязь сегодня”.

– Вчера ты тоже ругал весну.

– Ну и?

– Если хочешь, чтобы земля зацвела, терпи грязь.

Позже: “Ты действительно думаешь, что я должен поехать к девчонке? Может она уже точно знает на счет ребёнка? ”

– Когда это произошло?

– Шесть недель назад, после вечеринки в хижине.

Позже: “Я подумал, ты будешь ворчать, когда я покажу тебе письмо”.

– А я подумал: его проблемы, пусть сам разбирается.

Позже: “И что мне делать, если у неё будет ребёнок? ”

– Что она будет делать? И что будет делать М.? Она хочет из-за вас оставить учёбу.

– Не говори об этом, хорошо?

– Хорошо.

Это было быстро обговорено вечером: хорошо. Теперь я являюсь носителем тайны. Он должен сам поговорить с матерью, если он считает это правильным. Обманутой в любом случае останется М.. Как она с этим справится?

Вздор все мои соображения. Всё ещё неизвестно.

На поле крушинница – качающиеся листики солнца.

И в моём теле солнечные лучи смешивают соки желаний. Мне кажется, что я слышал, как трава растёт. Я хотел бы подняться и улететь. Вероятно, к Г. в Лейпциг, где она работает во время ярмарки на радиостанции.

Лейпциг – моё болото и мои горы. Двенадцать лет моей жизни. Двенадцать хороших лет, двенадцать скверных лет. Но память хранит больше хорошие.

На какой только улице я не веселился?

Но Лейпциг сделал меня трудолюбивым: доцент в педагогическом институте, молодой автор, студент литературного института, автор стихотворений.

Главная приманка для меня: дом книжной ярмарки. Издательство детской книги напечатало мою книгу про лягушку. Хотя у меня теперь уже почти тридцать изданий на рынке, это снова и снова торжественное переживание для меня, прочитать моё имя в бюллетене.

Лейпциг без похода по вокзалу – не Лейпциг. На углу широкого перехода газетный киоск. Здесь сидел помощник сапожника, который всегда чистил мне ботинки, с которым мы после пропускали по рюмочке.

Прогулка вдоль витрины с Г.. В самой густой толпе я крепко целую её в губы.

– Что с тобой?

– Не знаю, это должно быть из-за Лейпцига.

На мачтах перед вокзалом флаги разных стран; всё мирно рядом.

Г. и я находим место в одном из маленьких баров.

Он обставлен со вкусом; очень много древесины; на стенах тарелки и кувшины.

Г. вращается на стуле у стойки, зажигает сигарету, пьёт джин тоник. После семи часов работы на радио, наконец, время идёт медленно.

И скоро мы наслаждались воспоминаниями: как мы однажды поспорили после ярмарки, обслужит ли нас официант около двенадцати или нет. Как я во время чтения одаривал студентку-журналистку дерзкими взглядами, а после пригласил выпить и занял у неё деньги, чтобы оплатить счёт.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Марклеберг. Дом, в котором я жил с Г., как квартирант. Когда Тимм родился, каждый жил сам по себе. Детский сад, куда он ходил, располагался под окном флигеля, где я жил. Как часто я слышал у открытого окна, как воспитательница кричит: “Тимм Линдеманн…”

Мне было очень неловко, когда девушка при мне спрашивала: “Ну вот что с ним делать? ” Не лучше было, когда Тимм через забор кричал мне на балкон: “Папа, ты меня сегодня заберёшь? ”

Иногда с разрешения его матери я мог использовать его незабываемые фразы. При виде полумесяца: “Смотри, луна разбита”. После ливня: “Смотри, луг плачет”.

***

Прежде чем мы с Г. уехали, мы пошли в церковь на мотет Томаса. Как часто мы слушали в этом святом зале музыку органа.

Листок календаря кричит: весна!

Небо бушует: снег!

Теперь солнце должно начать убирать зимнюю почву.

Листок календаря не приносит весну. Я роняю его. Он падает в мусор.

Тимм шагает со двора. Я смотрю на часы: на час раньше, чем обычно.

– С такой грязью никак вовремя не придёшь.

В полдень небо прояснилось. Солнце сияет.

Вопрос Тимму: “Ты уже был у девушки? ”

– Нет времени.

Из дыры в облаках луна освещает голую крону тополя. Быстро, как лезвие топора.

К кузницу из Д. обращаются с просьбой подковать лошадей.

Меня всегда манило в кузницу; кузнечный огонь, меха, вылетающие искры, чудо – раскалённое железо изменяет форму под молотом.

Кузнец – старая профессия, требует умения и энергии.

Я смотрю на копыто, от которого после подковки идёт дым.

Я опять злюсь на сына. Он хотел пойти в соседнее село к столяру на день рождения. Так как уже два часа льёт дождь, я еду по полевой дороге забрать его. У столяра много гостей, только Тимма нет. Вернувшись домой, я увидел свет в его комнате. Рядом с ним на кушетке М..

– Я думал, ты хотел к столяру?

– Передумал, я забрал её с вокзала, и мы посидели в ресторане.

Утро туманно. Мои овцы Пауль и Паула приветствуют меня, обнюхивая у двери сарая. Рядом с Паулой два ягнёнка. Мать лижет шкурку новорождённого дитя и тихо ворчит. Тогда она видит меня и как будто бы спрашивает: ну, доволен?

Я так доволен! Я бегу в дом, смешиваю напиток из муки и приношу новоиспеченной матери. Она хлебает, а у меня становится тепло на сердце, когда вижу две новые жизни на руках.

Незаметно Тимм подходит, тихо улыбается, гладит овцу и говорит Паулю: “Ну, что вылупился, а? ”

Серебряная цепь тяжело повисла между двумя мачтами. Жемчужины – скворцы.

Тимм работал четыре вечера, обшивая автоприцеп коллеги древесиной. Счастливый до глубины души он демонстрирует своё произведение.

Те, кто делал прицеп, принесли бутылку водки. Молодые люди пьют и закусывают солёными огурцами.

Это искушение для меня. Я оставляю их, скрываюсь, гуляю. Кроме того, шутки гостей настолько отвратительны, что даже мой сын отворачивается.

Язык – выражение мыслей и чувств: трахаться, спариваться, плеваться, ковырять в носу, цеплять тёлок, клеиться, таскаться, вставлять, выпендриваться, доводить до кондиции, кончать, тащить в постель…

Статный набор для синонимического словаря. Одичавшие чувства? Животные чувства к другому полу?

– На тебя нельзя положиться.

– Что тебе не нравится?

– Ты хотел отвести меня в город.

– Совсем забыл. Ты что, сам ничего не забываешь?

– Ничего важного.

Газетное сообщение: “Самолёт теряет ракету”.

А что, если бы она была с боеголовкой?

Кто поручится, что такие или похожие инциденты всегда будут проходить так гладко?

Не принесёт ли такая “авария” войну?

По данным исследований США на земле накоплено ядерного оружия больше, чем миллион бомб Хиросимы. С 1977 по 1984 американская система оповещения выдала больше чем 20000 ошибочных сигналов ракетного нападения на них. Только своевременное вмешательство людей предотвратило катастрофу. За семь лет могло повториться 20000 Хиросим.

Что, если безумец планирует такие операции? В доядерное время самый сильный, самый богатый властитель не мог уничтожить всё человечество. Сегодня существуют средства, которыми это возможно. Кто гарантирует, что нет нигде такого урода, который спровоцирует закат человечества? Чтобы за что-то отомстить или удовлетворить желание разрушения.

Или что, если подчинённый безусловно исполняет команды сумасшедшего? Подумайте о Гитлере.

Команды – кто гарантирует их правильность?

Но какая армия без дисциплины? Установка, подчинение – существенные предпосылки для функционирования военных акций. Прямое и безоговорочное исполнение команд создают опасность глобальных катастроф.

Как только дети приходят в дом, их тянет к Тимму. Он становится по-детски весёлым, занимается пустяками с ними, шутит и порхает вокруг.

У. – актриса из С., прибыла к нам проездом. Мы пьём чай, болтаем о её роли в “Фаусте”. Тимм играет с её пятилетним сыном:

– Теперь я наколдую, чтобы лампа потухла.

Волшебник направляет взгляд малыша на муху у окна и молниеносно чуть выкручивает лампочку.

– Теперь я наколдую, чтобы за домом конфеты сыпались с неба.

Мальчик стремительно несётся ко входу. Тимм бросает горсть леденцов над крышей.

– Теперь я наколдую, чтобы кошка из окна прыгнула.

Он берёт Серого на руки подходит с ним к открытому окну и кричит: “Прыгай, Серый, прыгай”.

Кошка поджимает уши, мяукает и, согнувшись, прыгает наружу.

У. следила за волшебством. Она хочет узнать, что он сделал с кошкой. Тимм улыбается и отвечает: “Очень просто – сильно ущипнул за задницу”.

Больной человек – это полбольницы. Весь день жалобное бормотание: можешь ли ты принести мне это? Ах, принеси!

Тимм уже два дня назад без рубашки резвился в саду с собакой. И теперь он лежит больной в кровати. Я приношу ему горячий чай с лимоном:

– Если ты видишь ласточку, это не значит, что лето пришло.

Ответ: “Опять ты со своими пословицами”.

Позже: “Откуда ты столько их знаешь? ”

– От твоей бабушки.

– Точно. Я помню. Она всегда говорила что-то в этом роде.

Позже: “А откуда эта, про ласточку? ”

Я пожимаю плечами, но, подумав, вспоминаю, что этот оборот речи был в басне Эзопа “Расточительный юноша и ласточка”.

Юноша, после того, как он увидел первую ласточку, продал своё пальто; для чего оно; весна началась. Но зима ещё раз вломилась в страну. Ласточка замёрзла. Парень разгневался на неё, так как она ввела в его заблуждение, и он теперь вынужден дрожать и замерзать.

Я объявляю мою только что прочитанную мудрость.

Он ухмыляется и подтрунивает: “У меня хитрый папа”.

Парень был находчивым, собственно, всегда.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Лето в парке Маркклеберга. Я забрал парня из садика. Он рвётся в песочницу, я сажусь на лавку. Рядом со мной женщина. Она красит ногти на ногах. Тимм бесцеремонно спрашивает: “Что это? ”

– Это лак, – говорит женщина, пересаживаясь.

Мальчик медлит одно мгновение. Потом он говорит:

– А моя мама моет ноги (Прим. пер.: Lack ещё можно перевести как “пятно”).

***

– Ты был уже у девушки?

– Как я должен идти, если я болен.

На полевой дороге всадник, как когда-то наш инспектор. Мужчина живёт в соседнем селе; он тракторист в кооперативе.

Я смотрю на него позже, он увлечён только лошадью.

У моего дедушки я хорошо научился обходиться с лошадьми.

Седлать их, приучать к телеге.

Делать корм из пшеницы и овса.

Чистить шкурку и копыта.

Терпеливо, ночи напролёт на соломенном тюфяке в конюшне наблюдать за кобылой, которая должна родить.

Говорить с лошадью, как с человеком, только более спокойно.

От моего дедушки я научился обращаться с быками, запрягать, пахать, боронить.

А также дедушка научил меня: когда я еду в упряжке быков через деревню и какой-нибудь хитрый говнюк спросит: “И куда это вы едете втроём? ” – отвечать: “Мимо четвёртого”.

АПРЕЛЬ.

Первоапрельская шутка. Около девяти семья сидит и завтракает. Внезапно собака завыла.

Тимм кидается в амбар, и тут же кричит: “Лиса! Быстрей, отец! Лиса”.

Я увидел иноземца, уже убегающего по полю.

Она бешеная?

И покусала собаку?

Мы привязали Фридварда к вишне; никто больше его не тронет.

Мы пьём кофе и потом садимся в машину. Председатель кооператива – охотник; он помог советом.

В ложбине – лисица. Она бегает с поля на поле. Мы волнуемся. Не заглушая двигатель, Тимм выходит из машины и хватает дубину. Короткая охота. Мы догоняем животное. Тимм бьёт её. Лиса сильно больна; пасть полная слюны.

Председатель вызвал ветеринара. Он приехал после обеда. Мы ведём его к пашне. Врач надевает резиновые перчатки и кладет красную шкурку в пакет.

Бессонная ночь. Собака визжит. Тимм хотел его заткнуть. Я прошу оставить; риск слишком большой.

Вечер понедельника. В почтовом ящике заключение о бешенстве. Сообщение от института ветеринарии, что лиса была бешеной. В письме районного ветеринара: “…примите в течение двадцати четырёх часов решение, убить собаку или на шесть месяцев запереть в клетку”.

Как решить? Кого спросить?

Мы едем к ветеринару.

Его ответ: “Если вы хотите знать моё мнение – убить. Если молодая собака проведёт шесть месяцев в клетке, то больше никого к себе не подпустит”.

Тимм спрашивает о других вариантах.

Ветеринар: “Нет других вариантов”.

– Мы должны пойти к лесничему, он застрелит его.

– Не пойдёт.

– Что тогда?

– Я не дам застрелить собаку.

– Знаешь другой выход?

– Собака понимает только меня, только я могу его убить.

Сумерки. Тимм немного сидит у телевизора и снова перед собакой. Болтает с ним.

Возбуждение носит меня из комнаты в комнату. Мучительные вопросы: как мальчик хочет убить животное? Чем? Когда? Уже темно.

Я кричу: “Ну давай уже”.

Тимм в разочарованном безразличии: “Оставь же ты меня в покое! ”

Утро вторника. Тимм сидит у кофейного столика и курит одну сигарету за другой.

Мне кофе кажется горьким. Моя единственная забота: “Ты всё сделал? ”

– Я должен был посадить его на цепь.

Как собака умирала, я не хочу знать.

Мы решаемся ехать на прививку против оспы в Шверин. Врач – худая как щепка женщина с мужским голосом. Она ругает ветеринаров из-за их строгих, неуступчивых требований, а также нас, что мы так рано похоронили собаку.

Мне нельзя производить впечатление грубияна; я говорю себе: спокойствие, только спокойствие. Если ветеринары и врачи не сходятся в этом вопросе, это не мои проблемы.

Мы можем спокойно ехать домой.

Могила собаки под молодым вишнёвым деревом.

Тимм принёс большой камень на это место:

– От кабанов.

Тимм ставит туда доску, где написано: “Собака, поражённая бешенством – не трогать”.

Подробная надпись теперь бросается мне в глаза.

Я спрашиваю моего сына, мог ли он сделать покороче.

Ответ: “Осторожно, опасность бешенства”.

Почему он не написал так, он не отвечает. Письмо, кажется, труднее для него, чем слова. Я вспоминаю, как в один зимний день на садовых воротах прочитал: механизм сломан – пожалуйста, кричите! Почему домовладелец не написал, испорчен ли звонок?

Функционер в его речи: “С проведением исполнения плана…”

Когда я обращаю его внимание на это, он говорит: “Мы выполнили план”.

Утро субботы. Поездка в Любсторф к Вольфгангу Г., служащему в лесной торговле. Он всеми силами души ратует за защиту окружающей среды в нашей области. (Я называю его за глаза сенатором окружающей среды Любсторфа. ) Этот друг с большим животом и хитрыми глазами построил к зиме скворечники; я должен получить некоторые из них для моего сада.

Утро субботы купается в росе. Уличные деревья, липы и каштаны, раньше всех начинают робко зеленеть.

Загадка: сколько зелени может быть на них?

Большой приезд на дачи начался. Мне навстречу машина за машиной, многие с прицепами. На них стройматериалы, бетономешалки, мебель. Большой приезд в мою империю на сорок восемь часов.

Бушующая, обласканная ветром рожь. Грустно я вспоминаю о моём детстве, о пашнях за деревней, в которых сегодня взрываются учебные гранаты советских противотанковых пушек. Вспоминаю прогулки с отцом и матерью по полевым дорогам.

Как я хочу ещё раз со стариками пройтись по позолоченной одуванчиками тропинке…

Головы холмов как будто причёсаны после тракторов.

Мой друг Вольфганг, конечно, не дома.

– Где он должен быть, – говорит чуть неуклюжая, любезная жена, – он хотел поговорить с вами о каких-то растениях.

Вокруг Дриспеха должно быть полудюжина улиц носят имя этого мужчины. По его инициативе они были усажены деревьями. Когда в прошлом году весенняя сухость истощала молодые липы и рябины, он взял поливальную машину кооператива и оббегал пол деревни, чтобы найти людей, которые помогут полить деревья.

Чашка кофе, любезные пятнадцать минут и двенадцать скворечников – прибыль этого утра.

Пять я вешаю в саду, остальные уношу на болото.

Сумерки ткут их серую рубашку. Жаворонок напевает. Мои взгляды гуляют после его ясной песни.

Я спотыкаюсь.

Старый пограничный знак.

Пограничный знак – предупреждающий знак: это мои владения!

Пограничные знаки – иногда непреодолимые барьеры ненависти, раздора, презрения.

Резкая перемена погоды. Ломит кости. Я попросил моего сына убрать последние грядки травянистых многолетников. Теперь я вижу, что он сгрёб немного.

– Хватит.

Я указываю на зелёные вершины пыреев, смело торчащие из земли.

– Грабли не годятся там, где надо перекапывать.

Сегодня я остановился у ручья и прошептал удивлённо: как он чист!

Ветер подтягивает хоры облаков на небе. Робко и тихо они пробуют первую строфу их дождевой песни.

Солист в хоре: ликующий чёрный дрозд.

Ветер дул с северо-востока. Теперь он дует с юга.

Откуда он ещё может дуть – прекрасная берёза должна перед ним склоняться.

Соображение: что бы было, если бы я больше не смог двигаться? – Отнял ли бы один из моих детей у себя время для меня?

Наверное, нелепая вещь, когда родители от подрастающего поколения ожидают благодарности.

Новая мусорная яма. Мы вырыли её между кустами бузины на западе дома. При этом лопата наткнулась на пистолет последней войны.

Куда только не ступал сапог немецкого солдата?

Кто мог бросить его сюда?

Дезертир, убегающий от Красной армии, как я сделал когда-то, бросив оружие в озеро около Цербста?

Мой сын рассматривает револьвер с простым любопытством.

Позже: Тимм отчистил ржавчину с пистолета и покрыл его лаком:

– Для нашего музея на стене дома.

Здесь уже висят: подковы, лемеха, борона, цепи, тяговые крюки.

– Опять запустили космический корабль.

– Если я не в нём, то мне это не интересно.

Позже: “А когда запустили первый? ”

– В октябре пятьдесят седьмого.

– А Гагарина?

– В апреле шестьдесят первого; я был как раз в Москве.

– Невозможно поверить, что это так легко.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

После балета в Большом театре я шёл со знакомым в “Ленинград”. Распив бутылку вина, мы около полуночи уже забирали наши пальто из гардероба, когда два москвича встали рядом с нами. Один спросил: “Немцы? ГДР? ”

Мы закивали.

Мужчины пригласили нас ехать с ними на квартиру. В такси мы узнали, что Алёша был чемпионом союза по боксу и что Николай работал инженером на машиностроительном заводе.

Наша цель – старый дом на юге Москвы – водитель такси закричал внезапно: ”Слушайте, товарищи, слушайте! ”

Он только что включил радио. Мы остались сидеть. Напряжённо слушали на полуночной улице сообщение о старте “Восток 1” с Гагариным на борту.

На выходе я опустился на колени и услышал рядом со мной радостный крик. Алёша похлопал меня по плечу.

До пяти утра мы не сидели с водкой хлебом и всем остальным. Нас угощала любезная бабушка Алёши.

И каждый раз, когда я потирал больное плечо, общество смеялось, и хозяин квакал: “Не так уж это плохо, когда ты был внизу, Гагарин был уже наверху”.

***

Тимм ставит большой горшок с альпийской фиалкой и коробку шоколадных конфет на стол:

– Хочешь на день рождения?

– Нет.

Мальчик улыбается и кивает укоризненно.

– Завтра приезжает мать.

– Ага.

– Завтра у неё… – я почти забыл про день рождения Г., также, как и про восьмое марта.

Позже: Тимм с письмом:

– Я забыл кое-что.

Я читаю. Мальчик стоит рядом.

– Ну, что скажешь теперь?

– Радуйся! – отвечаю я и облегчёно отдаю ему письмо, в котором написано, что у девчонки не будет ребёнка.

Площадь в центре деревни.

Молочная.

Перед ней дюжина молодых людей.

Они противники одинаковости, при этом все выглядят одинаково.

Все как один в джинсах.

Все как один на мопедах.

Все как один в растоптанных коричневых “трамперах” на ногах.

Как будто это было выжжено во мне: “Адольф Гитлер родился двадцатого апреля 1898 в Браунау на Инне…” Об этом предложении ежегодно напоминает мне лист календаря.

В третий раз иду к председателю кооператива с просьбой очистить сточные канавы. Сколько покорного попрошайничества. Сколько затрат времени для маленького, но важного дела в жизни.

После долгих дней серого неба, наконец, снова солнце.

Если бы трава переваривалась, сегодня я ел бы её.

Тимм открывает рюкзак, ставит выточенный деревянный подсвечник на стол:

– Я сделал его в обеденный перерыв.

– А чем ты вообще занимаешься?

– Строю, каждый день строю то, что сказало руководство; скучно до тошноты.

Монотонность работы – вместе с тем, миллионы должны трудится ежедневно на конвейерах, в цехах, универмагах, вычислительных центрах.

Возникает вопрос, в какой мере школа к этому подготавливает?

Не слишком ли хорошим мы представляем мир нашим детям?

Как искусно и неловко консультируют учителя?

В какой мере они могут учитывать способности и желания? Как часто ошибаются претенденты с их способностями?

Какие интересы у экономики?

Какую роль играет желание родителей?

Не используют ли родители свою позицию, когда отдают ребёнка учиться туда, куда он не проходит по средней оценке?

В каждом ли случае персональная оценка ставится по средней оценке? Они – удобная учительская палка для обсуждения учеников. Они способствуют развитию карьеризма. Они только полуправда. Когда в аттестате стоит цифра, в каком-то углу ухмыляется ложь. Не может быть, чтобы один ученик был хорош во всех предметах. Никогда.

– Куда ты?

– Строить из камня.

– Ты и строить из камня? У кого?

– А там один тип достраивает дом.

– А сколько он заплатит?

– Двенадцать марок час; запахло деньгами.

Не продиктовано ли твёрдое мнение сына о работе в цехе его нежеланием и ленью?

– Я не для того живу при социализме, чтоб надрываться, как при капитализме.

– Надрывайся и через двенадцать лет накопишь на машину.

– Копи, и в конце жизни у тебя будет маленькая денежка.

Всегда ли у молодых людей такое несознательное отношение к труду?

Поздним вечером, немного подвыпивший Тимм приходит со стройплощадки:

– Мужик, прикинь, у него есть всё: цемент, известь, клинкер, самый лучший кафель. И окна – я таких ещё не видел.

– И откуда он всё это взял?

– У него есть западная денежка.

Позже: “Всё сделали отлично. Когда хорошо работаешь – не скучно. Там не похалтуришь”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок первого, время обучения в крестьянской усадьбе. Распахивают поле. Я получил заказ идти за большой сеялкой с маленькой. Большая сеялка шириной пять метров, моя тоже. Я иду точно по колее.

Вечером приходит крестьянин, видит прочерченные полосы, шипит на меня и требует делать всё заново в воскресенье.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Разгар лета. Гроза в небе. После ужина крестьянин просит всех людей во дворе быстро спасти последние повозки сена. Несколько минут назад упряжки выехали со двора. Вилы наносят удар. Работают грабли. Сенные горы шумят из-за ветра благодаря воздуху и скоро будут уложены слоями на телегу. Пот течёт. Руки становятся слабыми. С первой каплей дождя последняя упряжка едет на гумно.

А сено принадлежало не кооперативу, это было не людское добро.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок четвёртого. Дворянское поместье графа Б. в С. становится народным.

Сельскохозяйственному рабочему поручают прибить вывеску к воротам: “Народное добро”.

Мужчина берёт у столяра доски, гвозди.

Вечером висит вывеска.

Остаток досок и остальные гвозди тащит он тайком домой.

***

Первый крик у скворечников: лазоревка против воробья.

Письменный стол – прощай! Теперь меня тянет в сад, надо копать, сеять.

Тимм въезжает на двор. Прежде чем спустится, он спрашивает: “Давай быстрей поедем в город в ремесленную палату”. Я прыгаю от радости. Так быстро я ещё никогда не запрыгивал в машину. Мы едем в Шверин. Мальчик мечтает о цехе и о том, что он хотел бы сделать: мебель, игрушки.

– Быстрое решение, кто тебе это сказал?

– Никто.

– А мастер.

– А ты разве мне в этом не помог?

После беседы с ворчливой секретаршей – она как раз хотела закрыть дверь – но мы хитрее: пять лет работы у инструктора, на курсах, в школе.

Тимм: “Я начну, как отслужу”.

Оптимистичная липа. Вдоль всего ствола побеги, даже там, где её собственная тень падает.

Деревья растут, не спрашивая зачем.

Несколько дней Тимм собирает камни с пашен, на которые, вероятно, у цеха нет времени. Он переносит это занятие спокойно; сегодня даже радостней: два камня – глоток из бутылки.

Похвала председателя: “Ваш сын – это усердный парень, иногда, правда, упрямый, как баран, которого переводят в другой сарай”.

На мой вопрос, почему столяр должен собирать камни, руководитель отвечает, пожимая плечами: “Нам все должны помогать в сельском хозяйстве, он не исключение”.

Разумно ли?

Грубыми каплями дождь чистит шкуру луга. Лютики поблёскивают, как золотые кнопки.

МАЙ.

Берёза перед домом должна отдать несколько веток: букет к первому мая в прихожей – привычка от отца.

Тимм сидит в своей комнате, слушает радио.

– Не идёшь на демонстрацию?

– Я не принимаю в них участие за десять марок.

Моё вопросительное выражение лица.

Его ответ: “Их получает каждый, кто приходит. Кроме того, там на трибуне стоят люди, которых я вовсе не знаю. Почему я должен приветствовать их с ликованием? Почему они не идут в начале колоны. Даже первый секретарь французов делает так”.

Я приглашаю его на пиво в трактир.

С деревни доносится маршевая музыка. Мы попадаем в самую середину маленькой толпы от одного края села до другого.

– Смотри, я тоже участвую, – говорит мой сын.

– Но здесь это весело.

Мой сын пьёт пиво, я наслаждаюсь моим кофе.

Тимм думает вслух: “Что могут сейчас делать мои приятели? ”

Я тихо думаю: теперь ты злишься, что не поехал.

Опьянение, ходящее вокруг нас, диктует нам мысль: для некоторых людей первое мая не красный, а синий.

Тимм выражается так: “Они перепьют, и это им так кажется”.

Лозунги также в нашей маленькой общине. Я спрашиваю себя: что было бы написано на транспарантах, если бы каждый смог сформулировать его собственную мысль?

Кто читает лозунги?

Кто оплачивает их?

Перед памятником павшим воинам можно прочитать: “Привет строителям социализма”.

Кто кого здесь приветствует?

Нет такого старого жеребца, который ни разу не заржал бы в мае.

Я вижу молодую девушку с длинными чёрными волосами и пламенными глазами; выглядит как зрелая танцовщица. Она, должно быть, нездешняя, во всяком случае, не из деревни. Я стою как вкопанный, пристально смотрю.

Тимм толкает меня вперёд: “Эй, я здесь”.

Луна играет в прятки.

Ветер мелькает ей от облака к облаку.

Вечером по телевизору “Актуальная камера”. Больше сорока минут будут показывать демонстрации, трибуны и лица ключевых политиков.

Не замечают ли ответственные лица, что они надоедают народу такими передачами?

Брёвна для забора в амбаре наломаны в лесу.

На улице молодой человек с плейером. Это устройство позволяет ещё больше уйти в себя.

Удивительно, сколько изобретений создал человек, чтобы действовать против своей природы.

Весна – всё растёт и вытягивается, всё набирает цвет. Деревья и кусты поют. Птицы заняты витьём гнёзд, созданием выводка. На пашнях шум машин, которые сеют, удобряют. Вода в болоте перемешана лягушачьими лапками, небо просыпается от щёлканья клювов аистов.

И мы становимся в самую середину процесса обновления и изменения. Чиним забор, красим стены дома, сжигаем сухую траву. Г. сеет цветы на только что вскопанных грядках. Тимм чистит велосипед. Громкая музыка сопровождает нашу работу. У всех солнце на лице.

В живой изгороди крики чёрного дрозда: тикс-тикс-так-так. Я поднимаюсь с шезлонга и прокрадываюсь в кусты, которые достойно несут их молодую лиственную одежду. Осторожно разгибаю ветви. Недалеко от подрезанного вишнёвого дерева, задрав хвост, стоит Мулли. Напряжённо, как тетива лука, она стоит и таращится в куст.

Я наклоняюсь за камнем, бросаю и ругаюсь.

Тимм наблюдает и кричит: “Ты хочешь отучить кошку быть кошкой? ”

Мои глупые овцы. Я весь день крепил решётку. Всё же ягнята бегают опять снаружи по высокой траве. Мои умные овцы.

Тимм вернулся из города, открыл, усмехаясь, пластиковый мешок и освободил маленькую чёрную кошку.

Я возражаю: “У нас что, их не хватает? ” Мой сын гладит кота, которого он называет рысью, поворачивает его лицом ко мне: “Этот злой дядя не любит тебя”.

Письмо с просьбой читать молодёжную речь посвящения. С ним сразу три указания, что должна эта речь содержать. Я отказываюсь; я не могу выражать предписанные мысли.

Осенние заботы того стоили; все посаженные розы растут.

Я мою посуду. Тимм сидит за столом и дремлет. Я громыхаю горшками, кладу перед ним посудное полотенце. Он не реагирует. Вздыхая, я ставлю посуду в шкаф.

Мой сын: “Мог бы и сказать”.

– У тебя глаза есть.

На это изобретательный парень: “Я думал, это доставляет тебе удовольствие”.

Палящее солнце.

Майская гроза. Салат, саженцы свеклы, ростки – всё уничтожено или побито. Там, где я убирал, копал, полол, поливал, град уничтожил всё, что солнце заботливо гладило.

Я чувствую себя осенним листом в майской прохладе.

Перекупщик из Цикхузена Герхард В.. Этот маленький, хилый мужчина с острым лбом хватает барана и держит его между ногами. Пауль дёргается и машет рогами. Герхард связывает ему ноги и берёт ножницы.

Ручей пушистой шерсти.

Мне холодно смотреть на голое животное; я иду в дом и надеваю шерстяной пуловер.

Недалеко от бараньей парикмахерской мой сын сидит в траве и направляет косу. Герхард даёт ему несколько указаний.

– Средневековая работа, – говорит Тимм.

– Не надо долго учиться, – отвечает тот.

Шепча, он не признается мне, что он много лет назад думал также; будучи девятнадцатилетним, он считал всех тридцатилетних стариками, а сорокалетних покойниками.

Тимм пробует косу: “Получилось! ”

А потом: “Представляешь, такими раньше разрезали себе животы”.

Тимм о старом мужчине: “У него уже кладбищенская земля сыпется из карманов”.

С Аландсберга доносятся крики доярок. Ночью молодые быки вырвались.

Кто уже убежал, куда хотел, ударами кнута возвращается назад.

На столбе вьющееся растение. Белыми бокалами цветов она черпает солнце из утреннего ветра.

– Кто-то был у двери?

– Два типа с рюкзаками из Берлина. Они хотели посмотреть, как ты здесь живешь. Как будто мы обезьяны в зоопарке.

– Надо было, всё-таки, пригласить их к чаю.

– Ты не знаешь, чего ты хочешь. Приходят люди, надоедают тебе, я отправляю их, ты ворчишь.

Сын кузнеца из Дамбека тарахтит на ремонтируемом мопеде Тимма по полевой дороге.

Я трясу моего сына: “Нельзя так просто доверять двенадцатилетнему мопед… мало ли что может случиться… и прав у него нет…”

Мой сын потягивается:

– Как он должен учиться ездить, если он не ездит?

Чем больше знакомство, тем выше снисхождение, говорит старое изречение. Но здесь не может быть никакого снисхождения: здесь речь идёт о жизни и долго обсуждаться не может.

Я жду Тимма. Он хлопает меня по плечу:

– Ты был прав.

Тимм и М. играют в бадминтон.

По радио сообщения о медленных переговорах о проблеме разоружения.

Молодые люди пищат и смеются.

Я выключаю радио.

Перед заходящим солнцем чёрная чайка пролетает у дома.

Тимм кричит: “Отец, к тебе пришли”.

Перед входной дверью мой друг Вольфганг Сп. и профессор С., долгое время президент академии сельского хозяйства, а теперь на пенсии.

Старый С.. Я вспоминаю интересные лекции о генетике, прослушанные в университете. Я спрашиваю, чего они хотят, и приглашаю в дом.

– Позже, – говорит семидесятипятилетний, – Позже, теперь я хочу полчаса послушать жерлянок.

Вольфганг с давних пор ходит вместе с профессором, при случае они навещают друг друга.

– Когда он услышал о жерлянках, – говорит мой друг, – его было не удержать.

Воскресное утро на озере. Мы сидим на тонком причале, пристально смотрим на удочки. Вода дымится. Стебельки камыша молчат неподвижно, как знамёна без ветра в утренней заре.

Где камыши заканчиваются, плывёт пара лебедей. Птицы прячут головы под крыльями. Неуловимое течение прогоняет оба белых острова на открытую воду.

Мы сидим, наслаждаемся тишиной. Слушаем дыхание друг друга. Рыболовная поза отдыхает неприкосновенно; не клюёт.

Я не сержусь, что окуни не голодные. Мне хватает сидеть, дремать, смотреть на худое лицо моего мальчика, молчать.

И я чувствую, ему это тоже нравится.

На дороге старая скамья.

На её кривых ногах носочки из золотых одуванчиков.

На проводе маленькая кукушка. Она попрошайничает.

Иногда я чувствую себя по отношению к моему сыну как полевой жаворонок, который кормит большую кукушку.

– Пришёл так поздно?

– Собрание.

– О чём речь шла в этот раз?

– Как всегда: что мы созданы для мира и должны выполнять план.

Позже: “Каким самонадеянным надо быть, чтобы говорить такие вещи. Как будто они – Господь Бог”.

Позже: “На собрании больше никто не говорил. Все сидели с закрытым ртом. К чему говорить? Они же знают всё лучше. Хоть бы раз позволили человеку сказать, что он думает. Почему бы так не сделать? ”

Тимм в последние дни беспокоен и несобран. Что его занимает?

Ответ: “Это тебе только кажется”.

На деревенском пруду два мальчика. Они сделали лодочку из коры и поставили на воду. Теперь с ней ветер играет; и вскоре она дрейфует в камыш.

Маленький топает ногами: “Проклятье, что нам делать теперь? ”

Большой бросает кусок земли в камыши; волна отбрасывает её снова на берег. Мальчик смеётся. “Смотри, сначала они хотели делать, что они хотят, теперь они должны делать то, чего хочу я”.

Утреннее солнце в майских зелёных штанах.

Рапсовое поле – золотой паркет для танцующих пчёл.

Деревья дрожат.

Бесконечно поёт сверчок.

Всегда в темноте.

Всему своё время – опыт, который мы должны накапливать всю нашу жизнь.

Все берёзы, которые Тимм со мной сажал осенью в ложбине, высохли.

Лесничий В. советовал подождать до первых весенних листьев.

Сорняки не растут там, где гнётся спина.

Но что является сорняком?

Разве из лебеды не получается витаминный салат?

Не утоляет ли ромашковый компресс боль?

Разве нельзя приготовить из мать-и-мачехи чай?

Сорняки могли бы не расти, чтобы не лечить нам спину, которая слишком сильно над ними гнётся.

Как долго, всё же, надо копать, чтобы добраться до воды!

– Иди к зубному врачу!

– Подождёт.

– Верни пластинки хозяину!

– Подождёт…

У молодёжи всегда есть время, и всегда нет времени – в зависимости от настроения. Чтобы принести консервный нож из кладовки, у Тимма нет времени; он просто кромсает жесть кухонным ножом.

Наконец, я убедил Тимма поменять треснувшую черепицу. Только он залез, как с болота раздался возбужденный крик.

Мальчик прыгает прямо с верхней ступени стремянки в траву и бежит:

– Только гляну, что там сломалось.

Через несколько минут он вернулся и стал вытаскивать старые цепи из амбара, закинул их на плечо и снова побежал: – Там прицеп опрокинулся, надо помочь.

Проклятье! А кто поможет мне с раствором?

Я поднимаюсь на крышу и переношу камни.

Я помню, что мне в детстве тоже больше нравилось вести хозяйство с соседом, чем с отцом.

У окна муха. Она ударяется о стекло, как будто того, чего она не видит, вовсе нет.

Иногда я веду себя также.

С Тиммом и М. мы едем купаться в Анангелн. В воздухе ни ветерка. Тяжёлая жара. На пляже много людей.

От конвейера, где они сидят рядом, они убежали отдыхать на пляж, где теперь лежат рядом.

Кемпинг, палаточный лагерь, лагерь содействия развитию спорта и техники, лагерь для отдыха и работы, полевой лагерь, лагерь зимнего спорта, летний лагерь, лагерь специалистов – лагерь… лагерь…

Я пускаюсь в плавание наперегонки. Мой сын позволяет мне выиграть. Я глотаю воздух ртом, как затравленная собака, и спрашиваю: “Почему? ”

Ответ: “У тебя должен быть хоть один успешный опыт”.

Меня несёт вода. Животом вверх.

Рядом со мной плывет рыба. Животом вверх.

Разговор с М.

– Почему ты не идёшь в воду?

– Я должна это прочитать.

Она показывает мне словарь античности.

Моё удивлённое лицо.

Её ответ: “Так я понимаю “Кассандру” Кристы Вольф” (Прим. пер.: согласно мифу, Кассандра была пророчицей, но её предсказанием никто не верил).

В буковом лесу. Я не верю моим глазам. Тёмный, трясущийся клубочек вылетает из кроны дерева. И ещё один. Я приглядываюсь. Потом я как можно тише подхожу к дереву. Под ним я вижу крохотный бадминтонный шарик, выкатившийся из малинового куста. Оттуда я слышу приглушенный вак-вак-вак.

Нежный голосок отвечает на это, как я понимаю, это птенец.

На ощупь я ищу дорогу до следующего ствола бука. В этот момент кряква выходит из куста. С висящим крылом она пританцовывает и шагает возбуждено: кряк-кряк…

Я знаю это поведение; я наблюдал его уже у куропаток; старая утка пытается отвести меня от её выводка и повреждает крыло.

Я останавливаюсь, как вкопанный. Птица вводит меня в заблуждение, но заметив, что я не реагирую, снова скрывается в зарослях.

Тишина.

Десять минут? Пятнадцать? Я не знаю это, как долго любопытство прислоняет меня к стволу. Утки расселятся по всем холмам, думаю я. Но моё терпение вознаграждается. Я слышу вак-вак-вак снова.

И как по требованию, из воздуха падает следующий утёнок. Бьётся об мягкую лесную землю и убегает в куст.

Мой взгляд поднимается по буку вверх. Там гнездо – наверное, покинутое гнездо канюка.

Выбрали ли утки этот осиротевший инкубатор в кроне дерева для детской комнаты, чтобы их мальчики в первый день набрались опыта таким падением?

Неподвижна гладь пруда в раннем солнце.

Рыбы ещё уставшие, чтобы её испортить.

В сумерках голубь садится на крышу. Так же, как человек отряхивает пальто после дождя на пороге дома, голубь отряхивает оперение, снова приглаживает его не торопясь, поворачивает голову, как будто любуется пейзажем.

Скажи, голубь, где ты взлетел? Куда ты летишь? Несёшь ли ты на лапке письмо от друга к другу?

Или тайные команды в вопросах войны?

Светает. Я подхожу к входной двери, глотаю влажный тёплый воздух. Я смотрю на крышу; голубь тихо бьёт крылом. Как будто бы он ждал меня, чтобы сказать мне “до свидания”.

Птица улетает прямо на север.

Достигни своей цели. Голубь!

Сухая, тёплая ночь. Тимм уехал в город. Я нежусь в траве перед домом, смотрю в небо. Оно такое высокое, ясное, с полной луной. Звёзды ярко светят. Я вспоминаю августовский вечер в летнем лагере “Артек” на Чёрном море. Рядом со мной сидел тёмнокожий мальчик. Он смотрел, как зачарованный, на небо и говорил с полным восхищением: “Как красиво! Я никогда не видел ничего подобного! ”

Ребёнок из промышленного района США.

Сейчас крохотный, сияющий объект двигается в поле моего зрения. “Спутник”. Я наблюдаю стремительный полёт тела с севера на юг. Несколько минут светлое звёздное небо ослабевает для меня.

Зной. С неуловимым смрадом навозной жижи воздух течёт из устройства свинячьей мечты. Земля воняет, как клоака.

Мне плохо. Я хочу напиться. Я был на заседании правления союза и остался ночью в Ростоке, а теперь нашёл записку на столе: “Пока! Скоро увидимся”.

Комната Тимма освобождена.

Куда его понесло?

Почему тайком?

На стекле дождевая капля; слеза боли путешествующего облака.

Ветер поднимает её со стекла и раскалывает на много маленьких слезинок.

Это называется исследовать клетку, когда птица улетела. Я шатаюсь по комнатам, как будто хочу что-то найти.

Чем мне теперь согреваться?

К чему охладевать?

Я приказываю себе: хватит дурачиться, старик! Ты чувствуешь, что обидели твоё тщеславие, так как мальчик тебе ничего не сказал. С его спонтанностью, этого переселения нужно было ожидать.

С утра я думаю: ехать в цех? Не ехать в цех?

Не будь чучелом!

Я не еду.

Вечером неожиданно приходит Вольфганг Сп., ухмыляется. Я рассказываю ему, что Тимм исчез со всеми пожитками.

Я делаю всевозможные предположения, где парень может быть.

Сп. долго пользуется моим унылым состоянием. Наконец, он говорит: “Я должен передать тебе привет от твоего мальчика; он живёт в нашей деревне у его знакомого, корзинщика”.

Я бегу в поле, бросаюсь в траву. Нюхаю пряный её аромат.

Одно мгновение жизнь кажется настолько совершенной, что хочется умереть.