Андреас Эшбах 33 страница

Он хотел присутствовать при этом. Махнув рукой на расписание встреч, дела и состояние своего банковского счёта, он купил билет на самолёт до Лондона, чтобы встретиться там со Стивеном, который прилетел из США.

Из неведомых источников Фокс уже знал, что профессор Уилфорд-Смит, который, уйдя из археологии, стал разъезжать ещё больше, чем когда-либо, в это утро всё-таки будет дома. Они взяли напрокат машину, купили карту автомобильных дорог и поехали в Барнфорд. Эйзенхардт взял на себя роль штурмана, а Фокс сидел за рулём, на удивление быстро приспособившись к левостороннему движению.

И вот — это!..

Вначале на экране очень долго плясали радужные разводы, напоминающие те, что переливаются на компакт-диске, если поворачивать его против света.

— Это будет длиться минут двадцать пять, — прокомментировал профессор. — Возможно, запись оказалась не такой стойкой, как уверяли производители.

Постепенно стало проявляться изображение — шаткая картинка, снятая любителем. Ландшафт — палестинский или греческий, без особенных признаков. Люди, одетые в грубые, простые одежды. Наконец камера была направлена на мужчину с длинными, волнистыми волосами, узким лицом и чётко очерченным носом, обескураживающе похожего на распространённые изображения Иисуса Христа. Он сидел за столом с несколькими другими мужчинами и что-то ел, а разношёрстная толпа народа теснилась вокруг.

Эйзенхардт недовольно поднял брови. Что всё это значит? Он ожидал увидеть Нагорную проповедь, или насыщение пяти тысяч людей пятью хлебами, или как Иисус идёт по воде. Или — при этой мысли у него мороз шёл по коже — саму казнь на кресте. Улетая в Лондон, он прихватил с собой свою старую, ещё конфирмационную, но так и не пригодившуюся до сих пор Библию, ещё раз просматривал в самолёте все Евангелия и спрашивал себя, какие из всех этих легендарных событий мог снять на видео путешественник во времени. В конце концов, он был единственным человеком, который точно знал, что произойдёт, и можно было ожидать, что он разумно распределит имеющееся в его распоряжении съёмочное время.

Но этот человек не нашёл ничего лучшего, как снимать Иисуса — якобы Иисуса, — как он ест и пьёт и разговаривает с людьми, которые сидят вместе с ним за столом?

Писатель откинулся назад и скрестил руки на груди. Всё это было смешно. И из-за этого весь сыр-бор, вся эта заваруха? Он чувствовал, как свинцовое разочарование давит ему на плечи, на грудь, на всё тело. Он чувствовал себя почти как в тот давний момент, когда он сделал предложение своей первой возлюбленной — и она ему отказала.

Всё это неправда, — подумал он. — Профессор снова обвёл нас вокруг пальца.

Для Стивена Корнелиуса Фокса, двадцати четырёх лет, неженатого, родившегося в штате Мэн, США, студента, изучающего американскую экономику, и по совместительству владельца фирмы, разрабатывающей программные продукты, это утро в Барнфорде, Южная Англия, изменило всю его жизнь.

Когда заработал видеомагнитофон, он впился глазами в экран и спрашивал себя, почему ничего не чувствует — ни триумфа, ни волнующего предвкушения, ничего. Он сидел и смотрел, как будто всё это его вообще не касалось. Все ожидания и предчувствия, которые в последние недели заставляли его кровь закипать, вдруг бесследно испарились, облетели, как лепестки отцветшего цветка. Если он что-то и чувствовал вообще, то лишь печаль, что поиск уже позади. Теперь, значит, надо искать новую цель, заслуживающую того, чтобы преследовать её, потом следующую, а затем ещё одну, и так далее? Это была странная опустошающая печаль, уже не хотелось смотреть это видео.

Ему снова вспомнились слова аббата, которые тот произнёс в катакомбах монастыря в Негев, о святыне, так называемом «зеркале». Это значит, что тот, кто в него взглянет, больше не останется таким, каким был прежде. Что бы там ни отразилось, это изменяет человека навсегда. В нём поднялась волна паники. Да, он боялся, ему было не по себе. Ему вдруг стало страшно смотреть этот фильм.

Но он остался сидеть на месте.

Когда изображение появилось, на экране показался освещённый ярким солнцем ландшафт, каким он остался в его воспоминаниях об Израиле, только зеленее, сочнее. Камера, примерно на уровне живота, дико раскачивалась, выхватывая каких-то мужчин и женщин, одетых преимущественно в серо-коричневые старинные одеяния. Неужто один из этих мужчин Иисус? И если да, то который?

Камеру установили на стол, потом повернули в другую сторону. Кувшины и бокалы убрали из поля зрения перед объективом, чтобы не загораживать человека, который сидел во главе стола и ел. В это мгновение он поднял глаза немного поверх камеры — возможно, на того, кто её принёс и устанавливал, потом прямо в объектив — так, как будто знал совершенно точно, что здесь происходит.

Эти глаза… Стивен испуганно замер. Это были большие, чёрные глаза, глубокие, как бездонные колодезные шахты, как пропасть. Голова начинала кружиться, если долго смотреть в них. Каким-то непостижимым образом этот человек был целиком здесь, полностью отдаваясь тому, что он делал, и вместе с тем он был не от мира сего. Он отламывал хлеб, макал его в чашку и ел, и каждое его движение было поразительно величественно.

Такого Стивен ещё не видел никогда. Что-то исходило от этого человека, даже от его телевизионного изображения, даже через пропасть тысячелетий.

Что бы там ни отразилось…

И потом он заговорил. Он говорил с людьми, которые сидели с ним за столом и робко смотрели на него, явно взволнованные тем же самым, чем и Стивен сейчас… Голос у него был тёплый и низкий, и говорил он благозвучно, свободно переходя из одной тональности в другую — так, будто ему доставляло радость находить слова и произносить их, будто он наслаждался каждым отдельным слогом, слетавшим с его губ. Это звучало так, как будто из него говорила сама земля, или бесконечный космос, или океан, или неопалимая купина. А когда он слушал других, то его бездонные глаза покоились на том, кто говорил, вслушивались в каждое слово с такой интенсивностью, которая, казалось, сама по себе была способна высечь в потоке времени то, что говорилось, — как на скрижалях.

…это изменяет человека навсегда.

Он ощутил это. В нём поднимался жар, шёл вверх по стволу позвоночника, проникал во все члены, в каждую клеточку тела, чтобы каким-то образом перезарядить её, изменить, — и это исходило от человека, на которого он смотрел. Мысли его закрутились диким водоворотом, беснуясь, как обезумевшие звери в клетках, а самого его со всех сторон опаляло, и он не мог загородиться. Это было как радиоактивное излучение, только сильнее, мощнее. От него не было спасения — от этого, чем бы оно ни являлось. Оно горело в нём, какие-то вещи гася, а какие-то распаляя. Совершенно точно это не было иллюзией, чем-то мнимым; если бы ему в этот момент поставили термометр, он бы показал жар.

Внезапно он понял, почему этого человека пришлось казнить. Он внушал им бездонный страх. Перед его живым лицом они, должно быть, чувствовали себя как мёртвые, и за это они должны были его ненавидеть. Перед его природным авторитетом они должны были казаться сами себе смешными и никчёмными… со всеми их чинами, должностями и званиями… и это должно было их глубоко оскорблять.

Но церковь, которая на него ссылается!.. — Стивену казалось, что он остался без воздуха, такая бездонная пропасть понимания разверзлась перед ним в беспощадно быстрой смене кадров на телеэкране, удар за ударом, удар за ударом, — церковь учинила бы над ним ещё худшую расправу, чем иудейское священство. Энергия, исходящая из него, его излучение, всё его существо было сама жизнь, само утверждение, сама полнота — а его проповедники избрали в качестве иконы мёртвого Иисуса, Иисуса распятого — как символ того, что человечество отвергло предложенный им безмерный дар. И с тех пор они проповедуют отрицание жизни, отвергают её полноту, учат отречению и аскезе, переворачивая всё с ног на голову и обращая всё в полную противоположность.

И он понял, да. Понял, насколько проще было поклоняться ему после того, как он умер. Понял, что даже нужно поклоняться тому, кого при жизни проморгал и чувствуешь, что проморгал. Понял, что его сделали Богом, чтобы обезвредить, чтобы вызов, исходивший от него: Будь! — устранить, чтобы предать забвению сам факт, что вообще был когда-то некий вызов. Поэтому всё теперь вертится вокруг его смерти. В предании его жизнь осталась лишь подготовкой к смерти, а чудеса, которые ему приписывают — поскольку тех чудес, которые он на самом деле творил на каждом шагу, каждым своим словом и движением, они не могли снести, — остались лишь необходимым доказательством его божественной природы, того, что он был иной, чем любой другой человек. Вот что так важно было доказать, в противном случае пришлось бы изменить себя вместо того, чтобы поклонением и почитанием снять с себя ответственность. В предании — так, как его жизнь изображается в Евангелиях, — всё шло к его смерти, которая на самом деле была катастрофическим провалом человечества, актом подлости, а чтобы увернуться от этой правды, вся мифология должна была как следует потрудиться, переработав его убийство в жертвенную смерть.

И так всё было перевёрнуто и искажено до неузнаваемости! Стивен чувствовал, как по его щекам льются горячие, солёные слёзы, и он чувствовал несказанное облегчение, единым махом освободившись из духовной темницы, в которую он, сам того не ведая, был заточён всю свою жизнь.

Ибо он узнал печальную правду: этот человек должен был жить долго, очень долго.

Видеть само его изображение было блаженством. Видеть, что это возможно — такая сила и грация, такая живость и льющаяся через край любовь… Да, именно так: этот человек был настолько переполнен любовью, что она перетекала через край и наполняла всё и всех вокруг него, преображала, околдовывала… Любовь, которая не нуждалась в объекте, любовь к жизни, к небу и земле, безусловная, великодушная, пылающая огнём. Каждая секунда, в которую Стивен видел его, утоляла в его душе жажду, мучившую его на протяжении всей его жизни, неосознаваемую, потому что ничего другого он не знал. Эта жажда и была тем, что двигало им с той отчаянной силой, которая крылась за всем, что бы он ни делал.

Это значит, тот, кто увидит это, больше не останется прежним. Что бы там ни отразилось, это изменит человека навсегда.

Да, думал он, да. Пожалуйста, измени меня. Дай мне почувствовать это примирение, дай мне быть сопричастным этой истине, открой меня для этой любви.

В его мыслях мелькали картинки из прошлого, воспоминания об охоте за камерой, и ему было стыдно за те причины, по которым он вёл эту охоту, творил тот алчный разбойничий набег, в котором хотел оказаться первым и лучшим, умнейшим и сильнейшим, в котором, в конце концов, речь шла лишь о том, чтобы самоутвердиться в смертельном состязании с гигантом по имени Джон Каун. Борьба, всегда только борьба. Проживать жизнь так, словно воюешь с кем-то. А всё это… совершенно не нужно!

Он не вытирал слёзы, дал им течь. Слёзы облегчения. Слёзы всей его жизни.

На экране не происходило ничего сверхъестественного. Человек ел, разговаривал с другими людьми, которые его окружали. К нему подвели больную девочку, после чего он отставил чашку в сторону (таким чудесным, таким грациозным движением руки, что Стивен променял бы все балетные танцы мира на одно это движение) и повернулся к ребёнку, нежно положил ему на голову ладонь и потом тихо, еле слышно что-то говорил ему. В том, как они смотрели друг на друга, было что-то очень интимное, очень доверительное. Потом, после того, как человек о чём-то спросил девочку, та начала отвечать, робко улыбаясь, и одна из женщин среди тех, что присутствовали при этом — может быть, мать, — исступлённо прижала кулаки ко рту, будто силясь подавить крик: возможно, до этого девочка была немая и только сейчас обрела способность говорить? В великом волнении девочку забрали, стали восхвалять человека, которому удавалось в этот момент излучать одновременно достоинство, любовь и смирение, принимать благодарность и в то же время не гордиться собой. Он слегка повысил голос и что-то произнёс своим полнозвучным, тёплым и вместе с тем сильным голосом, указывая при этом на небо, и потом посмотрел вверх, и его лицо было настолько полно благодарности, что все окружающие с трепетом умолкли. Потом он поднялся, сердечно поблагодарил хозяев и вышел, сопровождаемый своими спутниками. Он уходил вниз по невысокому склону. Он был бос и так ставил ступни, что можно было подумать, что он ласкает ими землю. Каждое его движение было совершенно, как движение светил по небосводу. Каждое слово, которое он произносил, было пением, было совершенным полнозвучием.

Но ни единым жестом, ни единым движением, ни на долю секунды он не говорил: Я Бог, а вы люди. Каждый его жест, вся его поза непрерывно возвещала одно: Посмотрите на меня! Видите, это возможно! Я ничем не отличаюсь от вас, и вы тоже можете познать жизнь в её совершенстве! Нет ничего такого, что возможно для меня и не было бы так же возможно для любого из вас!

В стороне от людей, которые пришли, чтобы посмотреть на него, стоял старый, больной нищий, который, видимо, хотел лишь взглянуть на того, о ком столько говорили, но скромно держался на заднем плане, хорошо осознавая своё место среди людей. Но тот, на кого он пришёл посмотреть издали, вдруг свернул и стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу, которая с ужасом следила, куда он устремился. Все смолкли, когда они беседовали между собой — Благой и нищий. Старик начал плакать, и в лицах окружающих что-то дрогнуло. Но потом, по мере того, как человек разговаривал с нищим, его измождённая, согбенная фигура всё больше распрямлялась, а лицо стало светиться, оживая, глаза — лучиться, и он перестал походить на нищего, а походил теперь на ряженого в нищенские одежды.

Потом, внезапно, по изображению снова пошли цветные разводы, и оно исчезло.

Они подняли глаза.

Взгляд Петера Эйзенхардта: скучающий, наполненный отвращением.

Стивен Фокс: преображённый.

И вдруг разбилось стекло. Громко, устрашающе, насильственно. Одно — и тут же другое.

— Позвольте вас спросить, господа, — начал профессор Уилфорд-Смит твёрдым тоном, в котором слышалось негодование, — кто вы такие, что вам здесь нужно и почему вы разбили мне окно?

А надо было задавать совсем другие вопросы. Например, почему эти люди направили на них стволы своего оружия. Бегло оглядев их по кругу, Стивен насчитал семь человек. Все они были в чёрных свитерах и чёрных брюках. Как будто здесь перед телевизором сидели трое до зубов вооружённых гангстеров, которых нужно было внезапно накрыть, налётчики ворвались сразу через обе стеклянные двери; и они, очевидно, знали толк в подобных акциях, потому что трое из них, предварительно бесшумно прокравшись в дом, в ту же секунду оказались у заложников за спиной, окружив их со всех сторон.

Один из них, несколько приземистее остальных и, видимо, их предводитель, выступил вперёд. Осколки стекла хрустели под его чёрными ботинками. У него были седые, остриженные коротким ёжиком волосы и холодные, такие же седые глаза.

— Если будете вести себя смирно, вам ничего не будет, — сказал он.

— Чёрта с два я вам буду вести себя смирно, — гневно ответил Уилфорд-Смит. — Я требую объяснений!

— Не прикидывайтесь дурачком, — сердито оборвал его предводитель. — Мы тут не в кино. Отдайте видеокассету, которую вы только что смотрели, — он протянул руку.

Профессор уставился на него, как на призрак, и не шелохнулся.

— Вы плохо слышите? — брюзгливо прикрикнул нападавший. — Видео!

— Вы явились по заданию Ватикана, — старый археолог, казалось, был неспособен действовать до тех пор, пока не возьмёт в толк, что здесь происходит. Голос его звучал без выражения и был полон недобрых предчувствий. — Разве не так? Монсеньор Скарфаро послал вас сюда. Но почему именно сегодня? Вы что, следили за моими гостями? Пасли их несколько лет? Подслушали весь наш разговор? Да. Я думаю, всё так и было.

— Нас, — объяснил предводитель и оттолкнул профессора в сторону, — вообще не существует. — Он вынул кассету из видеомагнитофона и посмотрел на неё. — И этой кассеты, — продолжал он, — тоже не существует. — Он сунул её в карман.

Стивен смотрел на происходящее, как парализованный. Будто снова лежал на кушетке под капельницей в передвижной передающей станции Кауна, только что вырванный из лап смерти. Снова происходило то же самое, и он с кристальной ясностью вдруг осознал, что это и впредь будет происходить снова и снова. Здесь, в этой комнате и в это мгновение Иисус снова был распят. Всякий раз, когда люди оказывались несостоятельными перед вызовом жизни, им не оставалось ничего другого, как распять Христа. Хоть это и не избавляло их от боли, но давало единственное облегчение, какое им оставалось.

Стивен незаметно огляделся. На каждого из них троих были нацелены пистолеты двух бандитов, но это были лишь приспешники, ни о чём не подозревающие пособники. Римские легионеры времён Понтия Пилата или боевики-чернорубашечники — разницы никакой. И у них непобедимый численный перевес. Кажется, это тоже является чем-то неизбежным и неотвратимым: зло всегда имеет численный перевес.

Он вспомнил монастырь в пустыне Негев и тот момент, когда аббат доверил ему величайшую святыню своего ордена. Он не оправдал это доверие — на следующий же день. И сегодня он снова не оправдал его. Старинное пророчество, которому следовал монах, не сбылось.

Или всё же ещё есть какой-то шанс? Он посмотрел на Эйзенхардта. Писатель наблюдал за происходящим с миной, в которой смешались ужас, омерзение и удивление. Семеро нападавших, шесть из которых держали их под дулами чёрных пистолетов. Силой тут ничего не сделаешь, но, может, головой?.. Что-нибудь должно же ему прийти в голову, и если да, то скорее!.. Ведь ему всегда что-нибудь приходило в голову. На протяжении всей жизни его всегда выручал какой-нибудь трюк, всегда в запасе находилась какая-нибудь хитрость, всегда он видел на ход дальше, чем другие, и тогда добивался того, чего хотел.

Но ему ничего не пришло в голову. Его нервы, казалось, были глухи и мертвы, его мозги пересохли. То, что он посмотрел только что на видео, горело в нём, как огонь, бурлило и кипело. Это видео должен увидеть весь мир, он ведь пообещал тогда старому священнику, но не смог исполнить обещание.

— Вы не можете сделать это! — заявил он неожиданно для себя. Предводитель посмотрел на него, и Стивен повторил: — Вы не можете сделать это.

— Что-что? — спросил тот.

— Вы даже не знаете, что это видео означает, — заклинал его Стивен. Сердце его колотилось. По крайней мере, ему удалось остановить предводителя, заставить задать встречный вопрос, заставить слушать себя. Может быть, ещё есть шанс? Может, судьба подарит ему этот момент, чтобы в конце концов он смог всё поправить. — Я прошу вас, сначала посмотрите это видео. Оно предназначено для всех людей. Вы не можете лишить себя этого, в противном случае вы возьмёте на себя… непоправимую вину!

Человек с седыми, безжизненными глазами, похожими на стеклянные шары, посмотрел на него. Стивен выдержал его взгляд. Неужто он до него достучался?

— Я знаю, что это за видео, — сказал наконец предводитель. — Поверьте мне, я знаю это лучше, чем вы все.

При этом он дал своим боевикам знак, и в следующий момент они исчезли, как привидения. Прошуршали шаги по опавшей листве, вдали завёлся мотор, потом вороны вернулись назад, опустились на траву перед выбитыми окнами и с любопытством поглядывали внутрь своими тёмными глазами-пуговками.

Шок, казалось, остановил время. Было тихо, как после взрыва, и никто не смел начать дышать.

В конце концов профессор тяжело поднялся, подошёл к окнам и осмотрел нанесённые дому повреждения.

— Оба окна, — бормотал он, нерешительно сдвигая ботинком в кучку осколки стекла. — Как будто им не хватило бы одного. Какой перебор. — Он сделал шаг наружу, в сад — осторожно, чтобы не пораниться о торчащие осколки, и скептически посмотрел в небо. — Наверняка ещё будет дождь. Ах, какая досада.

Он снова вошёл в кабинет, качая головой.

— Сегодня стекольщика уже не застать. Придётся затянуть окна как-нибудь. Полиэтиленом, что ли. Да, это годится.

Эйзенхардт сидел, застыв и втянув голову в плечи, неодобрительно поглядывая на археолога.

— Может быть, мне кто-нибудь скажет, — наконец заговорил он, — что всё это значит?

— Они забрали видео, — без выражения сказал Стивен. Скорее даже растерянным шёпотом.

Уилфорд-Смит смотрел на него из-под своих седых кустистых бровей.

— Помните человека по имени Скарфаро, мистер Эйзенхардт? Вы-то помните, Стивен. Скарфаро был однажды в лагере раскопок при Бет-Хамеше, чтобы поговорить с Кауном.

— Да, — кивнул писатель. — Я помню. Он приезжал из Рима. Инквизитор или что-то в этом роде.

— Скарфаро — это что-то вроде секретного агента Ватикана. Это он разбил камеру и забрал с собой даже обломки. Он прислал и этих людей.

— Но почему именно сейчас? — вырвалось у Стивена. — Именно сегодня и здесь?

Профессор проницательно посмотрел на него.

— Я боюсь, что это вы навели их на меня.

— Я?

— Именно вы нашли камеру. Помните? Скарфаро это знал. Наверняка он отдал приказ следить за вами. Мистер Эйзенхардт вряд ли был для них важен, и я наверняка до сегодняшнего дня тоже их не интересовал, в противном случае они давно бы уже были здесь. Должно быть, они ехали за вами по следу, Стивен. Должно быть, они нас подслушивали.

Стивен слушал с окаменевшим лицом. Он пытался вспомнить что-нибудь подозрительное, но ничего не было! Никакого хвоста, никаких загадочных звонков, никаких обысков в квартире, никакого потрескивания в проводах. Если за ним и следили, то совершенно незаметно.

Но он должен был это предвидеть. Совершенно непростительно, что он об этом даже не подумал.

— Да полноте, профессор! — помотал головой Эйзенхардт. — Неужто вы всерьёз утверждаете, что кто-то мог охотиться за этим видео?

— Простите? — Уилфорд-Смит вопросительно поднял брови.

— Кому нужна эта поделка? Ватикану? Не смешите меня. Вы хотите задурить нам голову всем этим спектаклем. Так, как вы делали это с нами в Израиле, а до нас, видимо, проделали с Кауном.

Стивен непонимающе смотрел на писателя.

— Петер? Что вы говорите? Вы же видели эту запись!

— Вот именно поэтому! Да за всю мою жизнь я не видел другой такой дилетантской, такой бескровной игры. И профессор пытается впарить нам это, как видео из прошлого? Смехотворно, скажу я вам. Абсолютно смехотворно.

— Как вы можете так говорить? — удивился Стивен. — Вы же видели этого человека, как он ходит, как говорит… Кто же это может быть ещё, если не действительный, исторический Иисус?

— Это, вы считаете, Иисус Христос? Да никогда в жизни. Скорее я китайский император.

Стивен хотел что-то возразить, но в замешательстве смолк. Он не понимал, что тут происходит. Он поискал глазами взгляд профессора.

— Профессор Уилфорд-Смит, что это может значить? Мне кажется, мы смотрели два разных видео.

Боковым зрением он заметил, как немецкий писатель мрачно помотал головой, а профессор скрестил руки за спиной и задумчиво кивнул.

— Да, наверное так оно и было. Такое случалось уже много раз. Одни после просмотра были глубоко потрясены — так, как и представить себе не могли, а другие оставались абсолютно равнодушными. Сам я причисляю себя, к счастью, к первой категории, и вы, Стивен, тоже, как мне показалось. Мистер Эйзенхардт же, боюсь, нет.

— Значит ли это, что, кроме вас и нас, это видео смотрели и другие?

— Да. Многие.

— И теперь этому пришёл конец?

Эйзенхардт встал, нагнулся вперёд.

— Стивен, неужто вы не видите, что здесь разыгрывается спектакль? Всё это сплошное надувательство. Тут творят миф, и вы являетесь инструментом для этого. Профессор Уилфорд-Смит принадлежит к одной секте, у которой здесь, в Барнфорде, главный штаб. Я точно не знаю, чего они добиваются, но допускаю, что мы как раз переживаем повторение того, что сделали в своё время мормоны. Вы знаете их мифологию? Их основателя звали Джозеф Смит, и считалось, что ему было явление ангела, который дал ему книгу, написанную на золотых пластинах, и ангел повелел ему перевести текст на английский, потому что эту золотую книгу он должен был потом забрать назад. Так появилась книга Мормон, основание их религии. Но в наши дни ничего такого народу уже не впаришь. Теперь это должно быть видео, путешественник во времени — то есть суеверия, которые в ходу сегодня.

Стивен слушал аргументы писателя, они звучали убедительно и логично, но натыкались внутри него на непреодолимые барьеры, которые возникли там с того момента, как он увидел запись. В его сердце пылало нечто, что было сильнее всех аргументов.

— Петер, я видел этого человека. Неважно, что вы скажете, и неважно, кто он такой, важно то, что он преобразил меня. Именно так, как сказал тогда старый монах в пустыне Негев.

— Но это не доказательство! Если один и тот же фильм одного убеждает, а другого нет, то воздействие основано не на том, что снято в фильме, а на том, что кроется в тебе самом. Неужели вы этого не понимаете?

— Понимаю.

Эйзенхардт помотал головой.

— Нам надо было понять это раньше, тогда мы могли бы предвидеть, что произойдёт. Разумеется, мнимый оригинал должен был исчезнуть, в противном случае кто-нибудь мог обнаружить, что ему не две тысячи лет, а всего лишь, ну, я не знаю, обработали его пескоструйным аппаратом или постирали в стиральной машине. А кого ещё можно было припечатать в качестве злодея лучше, чем естественного врага всех христианских сект и отколовшихся групп — римско-католическую церковь? Это сплачивает членов секты. Все мировые империи построены на таких мифах.

Воцарилось молчание. Стивен переводил взгляд с одного на другого. Эйзенхардт с каменным лицом сидел на стуле. Он был по-своему прав. Профессор спокойно стоял среди опрокинутых стопок книг и осколков окон с таким видом, будто он вообще не понимал, в чём подозревает его писатель. То, что казалось началом ожесточённого спора, сдулось, как шарик. Каждый был по-своему прав. Спор был невозможен.

— Хорошо, — сказал наконец Эйзенхардт и встал. — Как бы там ни было, меня это больше не интересует. Стивен, я бы хотел как можно скорее улететь домой. Меня ждёт работа.

Стивен тоже поднялся.

— Да, конечно.

— Я подожду в машине. Профессор? Прощайте, — он коротко кивнул старому человеку и вышел. Было слышно, как в прихожей он снимает с вешалки свою куртку, как потом идёт к двери. В каждом звуке слышались досада и разочарование. Даже в его шагах.

Стивен и Уилфорд-Смит посмотрели друг на друга. Внезапно между ними установилась неожиданная, непривычная доверительность.

— Ладно, — сказал Стивен и протянул седовласому профессору руку. — Не буду заставлять его ждать.

— Да. Наверняка он ожидал от этой поездки большего.

— Мне очень жаль, что всё так случилось. Если бы я не приехал, это видео продолжало бы существовать.

— Да оно и продолжает существовать.

— Да, конечно, но только в Ватикане, — сказал Стивен. — Если они его не уничтожат, то спрячут навеки.

Профессор подошёл к своему письменному столу, осторожно ступая по засыпанному стеклом полу.

— Кассета пропала, да, — сказал он. — Это жаль. Но видео не пропало. — Он выдвинул ящик стола и достал оттуда две обыкновенные VHS-кассеты. — Разумеется, мы сделали копии. Копии во всех распространённых видеоформатах — VHS, Super-VHS, BetaCam, Hi-8 Digital, MR и так далее. Не забывайте, что это была цифровая видеозапись. Это значит, что копии ничем не отличаются от оригинала, и вы можете копировать их сколько угодно, без ущерба для качества.

Он протянул Стивену одну из кассет.

— Вы сказали «мы»? — озадаченно спросил он. — Кто это «мы»?

— Друзья, — лаконично ответил профессор. — На тот случай, если и в этом кабинете спрятан микрофон для подслушивания и кто-то нас сейчас слышит, я вам скажу то, о чём вы и без меня могли бы догадаться: копии уже распространены по всему миру, их уже тысячи. Это эффект снежного кома: каждый раздаёт несколько копий своим друзьям, а те в свою очередь тоже делают копии и раздаривают их, и так идёт дальше. Лавина. Скарфаро не угнаться за ними по всему миру. Это невозможно. Неважно, сколько копий он сумеет найти и истребить, всё равно он не найдёт все.

Стивен уставился на кассету в своей руке. Это была совершенно обычная видеокассета, какую можно купить в любом магазине за несколько долларов, чтобы переписать на неё фильм. На коробке красовалась наклейка, на которой значилось: Видео Иисус.

Ему казалось, что он видит всё это во сне. Так что же, он может прийти домой, вставить эту кассету в свой видеомагнитофон, в тот самый аппарат, который он использовал для просмотров Звёздных войн или Bugs Bunny, и на экране его телевизора появится Иисус?

— Возьмите и для Эйзенхардта, — сказал Уилфорд-Смит и дал ему вторую кассету. — На память.

Спустя ещё два с половиной года

Поначалу даль и пустота ландшафта вызывали у него оторопь. Потом, постепенно, паника оставленности преобразовалась в нечто, близкое к экстазу: здорово ехать на автомобиле по бескрайней, пустынной равнине, в которой не водилось ничего похожего на цивилизацию городов и фабрик, и быть один на один с небом, землёй и солнцем.

Но это была лишь иллюзия. С успокаивающей регулярностью возникали то пыльные домишки, то бензоколонка, то мотель, заранее возвещаемые через стаккато больших и безобразно ярких рекламных щитов вдоль дороги, и Петер Эйзенхардт признался себе, что он даже рад, что ему не понадобится идти на охоту или вечером разбивать палатку. Ему доставляло удовольствие думать, что достаточно достать кредитную карточку, чтобы получить горячий обед или чистую постель, и он чувствовал себя настоящим путешественником, свободным и ничем не связанным. Ах, мечты, мечты.

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 30 31 323334 35 Следующая ⇒