Цвет оборвали

Кровь идет из моего живота схватками боли. Теплый сироп пузырится у меня между пальцев. Мои окоченевшие ноги широко расставлены, как рыбий хвост, но тело держится на ногах, балансируя на моторной памяти, несмотря на мое желание упасть. Волны врываются на дорогу, швыряя ледяные кристаллы по воздуху. Замерзшие брызги падают на мое лицо прозрачной распускающейся пеленой, но ему горячо. Я пою без слов, просто фразу На-на-на на-на-на, снова и снова, медленно и монотонно, без мелодии. Ощущение звука у меня во рту приносит наслаждение, успокаивает меня, как наркотик, хоть я и не слышу его за шорохом волн. На море, у самого горизонта, качается нефтяная баржа, рывки наваливающихся волн сотрясают ее, опьяненную концентрированной энергией шторма. Волна зарывается у моих ко-лен, пытаясь затянуть меня в свой сливной колодец под самой поверхностью. Почему бы мне не последовать за ней домой, опутанным водорослями, уснувшим.

Дорога изогнулась в ровном чередовании подъемов и спусков, блестя серебром, как змея, ускользающая на север вдоль кромки сельвы, очерчивая контуры побережья. Пока я шел, невесомо спускаясь в котловину, горизонт скрылся, окруженный с одной стороны колыхающейся зеленью леса, с другой наклонной стальной стеной воды. Диск чистой бирюзы кружился ястребами и чайками надо мной. Нудное головокружение от кодеина и теплого вина вызывало у меня чувство, что весь кружащийся хаос реальности вот-вот осыплется на меня, как песок в тоннель. Потом я поднимался вверх на резиновых ногах, будто дорога была одной из волн моря, и приглядывался к изгибающейся линии впереди, ища признаков перемены обстановки издалека: отблеск автомобиля, как крошечная ракушка, дорожный знак, окруженный рефлекторами, темный мазок задавленного животного, или, на что я особо надеялся, быть может, разбросанные постройки на въезде в следующий город.

Последний раз машина проехала мимо час назад, обдав меня ливнем сверкающего хрома и зеркал. Кривляющаяся толпа детей, корча мне рожи, прижимала слюнявые рты к заднему стеклу, пока я плелся следом. Я упал в мокрую траву у обочины, тяжело дыша, глядя, как они поднимаются и опускаются, исчезая в дали дороги, становясь все меньше с каждым подъемом.

Потом я заметил ее: она сидела, прижавшись спиной к дереву, глядя на океан, притянув к себе босые ноги, спрятанные под толстым одеялом сосновых иголок, и ее замшевая с бахромой куртка была покрыта темными пятнами от росы. Извержение рыжих волос стекало по ее черепу ржавыми струями, рассыпаясь по плечам спутанными узлами колючей проволоки, украшенной веточками и листьями, как будто она спала в кустах. Копна волос мерцала морским туманом, слегка спрыснутая блеском. Покоясь, как дитя на руках этих сплетенных лоз, бечевок волос вперемешку с бахромой ее куртки, обнаженные груди выступали предложенной свету жертвой. Они были похожи на два облупленных яйца, полные и тающие в тепле слабого солнца, оплетенные нежной сеткой голубых вен. Обернувшись ко мне, она улыбнулась. Ее рот был развалиной коричнево-черных когтей, но язык между ними был бледно-розов и блестел, как последнее выжившее во вселенной гнилья невинное животное. Пар поднимался из-под ее одежды и плыл к верхушкам деревьев.

Я вернулся за своим рюкзаком и подготовил себе место в траве и сосновых иголках с ней рядом. Опершись спиной на рюкзак, уставился в ту же воображаемую точку на горизонте, где море смешивалось с небом, куда, казалось, она смотрела обкуренным взглядом, как Изольда, вдруг оказавшаяся волком-вампиром, высматривающим свою добычу. Дым подымался от ее белых костлявых пальцев, растопыренных в ковре опавшей растительности крабьими лапами. Длинные ногти были выкрашены красным лаком; безупречно опиленные и сверкающие, они все были обклеены маленькими золотыми звездочками, будто ее только что посетила маникюрша под ЛСД.

У нее в пальцах был зажат косяк. Она протянула его мне, вымоченный в опиуме, как она сказала. Я протянул ей вино, к тому моменту уже смешанное с моей слюной.

Мы пили и курили, глядя на горизонт и бесформенный блеск солнца за серым туманом, искривляющимся книзу за край земли, куда он в конечном счете утянет за собой тьму. Первый проблеск шторма был лишь темной кляксой на небе, ползущей над морем вдаль, к югу. Мало-помалу мое сознание опустошалось, как рана, истекающая кровью в грязь.

Она отвернулась от меня, посмотрев вправо, в чащу леса, и засмеялась, как будто только что прочла на листьях некую инструкцию. Съежившись, как младенец, она протянула мне руку корчащуюся брошенную диковину, которую я должен был подобрать и обогреть. Все плыло у меня перед глазами, когда она вела меня в глубь чащи. Наши вещи остались на месте. Она взяла только вино.

Когтистые ветви впивались в мои лицо и волосы, грязь чавкала и хлюпала под ногами, я скорее падал, чем шел, пока она вела меня через лес. Деревья истекали смолой, нависая, как поросшие изумрудной шерстью мамонты, согбенные под собственной тяжестью. Я пил воздух, насыщенный горькой росой и газом, поднимающимся от мульчи. Мое тело истекало одеждами, пропитанными липким потом и паром. Мои башмаки засосала и поглотила слякоть. Моя рубашка распалась, стекая по спине. Мои стопы были ободраны острыми ветками и костями, скрытыми в грязи. Мои ноздри и рот набивались тучами комаров и москитов. Циклоны сплетающихся ядовитых лоз непроходимой стеной обрушивались из воронки лесного бурелома.

Мы пришли к балке. В ее изгибах медленно и ровно плыла мелкая речка. Берега ее были широки и отлоги. Плотная черная глина лоснилась, будто от пота. Свет здесь сочился сквозь потолок листвы, как в огромном атриуме. Испарения, поднимавшиеся от реки, клубились над сверкающими пластами. Она протащила меня сквозь последнюю стену колючих шипов и бурьяна и усадила на камень, раздеваясь. Бриз ферментов сучил мое тело, как волокно хлопчатника.

Река медленно текла. Низко над стеклянной гладью мошкара висела танцующей дымкой. Пенистые груды никотинового цвета сбивались по краям хлама, прорывавшего зеркальную кожу изжеванная ветка, упавшая с лесного купола, драпированная жирными покрывалами мха; газовый баллончик, почерневший и запекшийся илом; распускающийся моток мелкой проволочной сетки, залепленный черными листьями и украшенный хвостами прилипшей туалетной бумаги, покрытой слизью. Бумага была повсюду вдоль реки, свисая соплями со всего, что оказалось достаточно твердым, чтобы к нему прилепиться, она сочилась дикими кричащими вразнобой цветами ярко-желтым, небесно-голубым, розовым, ослепительно белым как будто племя фекальных упырей недавно мигрировало вверх по реке, оставив слизь этих липких праздничных вымпелов увядать, отмечая их след. Река была потоком ссак, расцвеченным дрейфующими блестками разлагающегося дерьма.

Она стояла, голая, сверкая, как огромный червь на фоне флуоресцентного ядовито-зеленого экрана колышущихся листьев. Каждый фолликул ее волос лучился из сердцевины света, заключенной в ее черепе, выбрасываясь из ее головы миллионом заряженных копошащихся щупальцев, как расползающихся волокон раскаленного докрасна и фосфоресцирующего апельсина. Она указала глазами вверх по реке, улыбаясь.

Где-то там вверху город, сказала она. Ее голос повис между нами облаком неподвижных молекул, а потом осыпался вниз, как тальк, вобрав из воздуха влагу.

Она легла передо мной мягкой белой массой на твердом черном иле. Раздвинула ноги и согнула колени, распластанная, как коченеющий и распухший труп нераскаявшейся нимфоманки, уставившийся стеклянными глазами в небо на вожделеющего бога, приглашая eгo спуститься и вкусить ее вызревшего презрения. Влага проступала на поверхности глины, очерчивая контуры ее тела, как полированную тень ауры, похожую на маслянистую призму. Ее кровеносная система малиново светилась под прозрачной кожей ослепительная, сводящая с ума паутина расплавленных струй. Ее щель была побрита наголо. Губы приоткрытый вход в погребенный тигель света. Ее рука протянулась сквозь пространство к тому месту, где сидел я, и потянула меня за собой.

Теперь я стоял над ней, растворяясь. Мое тело было слепком с моего настоящего тела, полой, просторно надутой кожей. Она стянула с меня штаны, покачивая мои гениталии у себя в руке, будто выкраденного из гнезда зверька, съежившегося от страха. Мой член немного набух, сгорбленный и вялый, словно кающийся монах. Она притянула меня к себе, вводя меня в себя, будто нянчась с ребенком, питающимся от мягкой пуповины. Бесхребетный, я плыл в ее тяжелеющей плоти. Деревья нагнулись над нами, преклонив колена, они лизали мою спину своими пальцами. Москиты гнездились в моих ушах, высасывая сок из моего сознания. Я открыл глаза и посмотрел на нее. Ее вонючий рот был широко растянут. Ее язык обслюнявливал мое лицо. Ее зубы стали заостренными бритвами. Они сомкнулись у основания моей шеи, пригибая мою голову к ее горлу. Она пила мои жидкие глаза. Моя сперма излилась в нее.

Она оттолкнула меня, хохоча. Встала, глядя вверх на вздымающийся посреди чащи холм. Там стоял ее дружок, залитый со спины светом заходящего солнца, подымая вверх мой рюкзак, как трофей:

У нас есть пятьдесят долларов! Пятьдесят долларов!

Пока она одевалась, не обращая на меня внимания, я попытался схватить ее. Она достала маленький перочинный ножик из куртки и быстро ткнула им между мышц моего живота, затем оттолкнула меня. Я упал в речку. Уютную и теплую, как закипающий мед. Я лежал в ней, глядя на сплетенья ветвей, сползающие ко мне, целуя меня. В конце концов, я услышал, как взревел двигатель грузовика. Когда я, наконец, выбрался на дорогу, они были только удаляющейся черной точкой. Я почувствовал, как подымается шторм, а затем оборачивается вокруг моей голой кожи хлещущими чехлами льда.