Annotation. Андрей Воронин. Спецназовец. За безупречную службу!

Annotation

В российском городке Мокшанске происходит рейдерский захват местного объединения «Точмаш», головной офис которого находится в Москве. В результате захвата задержан директор филиала, взяты в заложники его жена и дочь. Причины и цели захвата не ясны… В последний момент жена директора успевает позвонить в Москву и сообщить о случившемся генералу ФСБ Алексееву…

Андрей Воронин

Спецназовец. За безупречную службу!

Глава 1

Городок стоял на высоком обрывистом берегу, растянувшись вдоль неширокой, тихого нрава равнинной речки. Судоходной в нынешнем понимании этого слова данная водная артерия не была никогда, но те, кто в тридцатые годы прошлого столетия пытался придать городу современный, с налетом модной в те времена имперской помпезности, вид, развернули его лицом к реке, по которой сроду не плавало ничего крупнее рыбацких плоскодонок. Капитаны этих, с позволения сказать, судов вряд ли были способны по достоинству оценить тяжеловесные архитектурные изыски воздвигнутых на берегу зданий горсовета и землемерного техникума — единственного учебного заведения, в котором местные школяры при желании могли продолжить свое образование. Береговой обрыв на этом участке сменялся относительно пологим склоном, что позволило тогдашним градостроителям протянуть вдоль него коротенькую набережную. От набережной к трехэтажному вместилищу местной администрации поднимались две широкие лестницы, с момента постройки и до сего дня служившие для отцов города постоянным источником головной боли: толку от них не было, почитай, никакого, а тратиться на поддержание их в приличном состоянии приходилось регулярно.

Вправо и влево от этой архитектурной бессмыслицы, долженствующей, по замыслу, служить городу визитной карточкой, вдоль берега протянулся город как таковой — скопление почерневших от времени и непогоды бревенчатых срубов, могучих покосившихся заборов, замшелых от старости садов и прочих прелестей российской глубинки, каковые прелести, судя по виду, тихо гнили здесь, над изрытым гнездами стрижей песчаным обрывом, со времен царя Гороха. Собственно, теперь это были городские зады; настоящий город с капитальными строениями и асфальтированными улицами уходил в сторону от ненадежного обрыва, потихоньку подбираясь корпусами новостроек к автомобильному мосту, который перекинули через реку в начале семидесятых и который здесь до сих пор именовался новым.

Старый пешеходный мост связывал город с заречными заливными лугами, среди которых поблескивала тихой прозрачной водой целая россыпь небольших озер. Слева за лугами у самого горизонта зеленел кронами сосновый бор, некогда, если верить утверждениям здешних краеведов, служивший источником мачтовой древесины чуть ли не для всего российского флота; справа, тоже на приличном удалении от города, отсвечивал сусальным золотом куполов монастырь, стены которого хорошо помнили лихого казачьего атамана Стеньку Разина. На протяжении многих десятилетий в этих стенах размещалось ПТУ механизаторов, что, разумеется, не пошло на пользу монастырским постройкам. В начале девяностых наполовину превратившийся в руины монастырь вернули церкви, и теперь в тихую погоду в городе был слышен далекий колокольный звон.

Летом погода здесь стояла неизменно жаркая, сухая, с нечастыми, но зато сильными проливными дождями. В окрестных лесах было полно грибов; луговые опята за рекой собирали мешками, а озера, глубина которых сплошь и рядом позволяла из края в край проходить их с бреднем, изобиловали рыбой. Там же, на озерах, гнездились утки; словом, за вычетом чисто провинциальных мелких неудобств, летом здесь было хорошо. Да что говорить! Классика все равно не переплюнешь, а о том, что такое лето в российской глубинке, самым исчерпывающим образом высказался еще Александр Сергеевич: «О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не комары да мухи…» Написано без малого двести лет назад, а что с тех пор изменилось? То-то, что ничего.

Зимы тут, как и в большинстве центральных областей России, были снежные, с крепким пахучим морозцем и великим множеством ясных, солнечных, с искрами и пушистым инеем дней. В такие дни хорошо было встать на лыжи и, забросив за спину старенькую тульскую двустволку, отмахать сколько-то там десятков верст по заснеженным лесам — не ради добычи, без которой в наше время вполне можно обойтись, а для собственного удовольствия. И не менее хорошо было вечером принести с улицы охапку звонких, пахнущих морозом березовых поленьев, развести в печке огонь и, покуривая в поддувало, наблюдать за древней как мир пляской рыжего языческого бога в закопченной пещере топки.

Эти простые, незатейливые радости ценились Николаем Ивановичем Камышевым особенно высоко потому, что выпадали сравнительно редко: по роду своей профессиональной деятельности он мог вырываться к родным пенатам не чаще раза в два, а бывало, что и в три, и в четыре года. Он был человек военный — не тыловое чучело в погонах, дрессирующее новобранцев, а по выходным поливающее на даче кабачки, которые растут медленнее, чем его брюхо, а боевой офицер, застреливший своего первого врага еще в Афганистане. Поэтому возможность навестить родные края у него всегда зависела не от графика отпусков, а от оперативной обстановки, которая со времен все того же Афганистана крайне редко бывала спокойной.

К тому же родители Николая Ивановича давно умерли, сестра вышла замуж, а старый дом в пяти минутах спокойной ходьбы от реки продали каким-то незнакомым людям — в общем, родных пенатов как таковых не осталось. Конечно, в большом кирпичном особняке, который зять отгрохал в выросшем за рекой коттеджном поселке, Камышеву всегда были рады, но родным домом это место он назвать не мог при всем своем желании. Город изменился, знакомые лица на его улицах теперь встречались едва ли не реже, чем в Москве, и Николай Иванович постепенно, как-то незаметно для себя расстался с лелеемой некогда мечтой, выйдя в отставку, поселиться здесь. То есть такой вариант тоже рассматривался, но уже не в качестве приоритетного, а на общих основаниях — как один из многих, и притом не самый привлекательный.

Нельзя сказать, чтобы Камышев так уж прямо и мечтал поскорее покинуть службу и, пустив корни в провинции, обзавестись упомянутыми несколько выше огородом и брюшком. Напротив, о том, чем станет заниматься, когда выйдет в отставку, он старался не думать. Тем более что на фоне его трудовых будней такие размышления выглядели пустой тратой времени: ты до нее сначала доживи, до пенсии-то, а после уж решай, как убить остаток жизни. Потому что пенсия за горами, а в горах — бородатые джигиты, которые приложат все усилия к тому, чтоб ты до нее не дотянул. Раньше прилагали, сейчас прилагают и впредь будут прилагать, такие уж это упорные сволочи…

Впрочем, полковник ФСБ Камышев и сам относился к разряду упорных сволочей — разумеется, в хорошем смысле слова. Джигитам он оказался не по зубам, хотя дырок за десятилетия службы они в нем наковыряли столько, что, случись все его ранения одновременно, через него запросто можно было бы отцеживать макароны. Список боевых отметин достойно увенчала полученная за два месяца до достижения пресловутого предельного возраста контузия, так что из госпиталя полковник Камышев выписался уже генерал-майором — увы, генерал-майором в отставке. Генеральские погоны, золотые часы с гравировкой от самого президента и очередной боевой орден ему со сдержанной помпой вручили прямо в больничной палате; пенсия, о которой всегда думалось как о чем-то далеком и нереальном, настигла его, как выпущенная снайпером с дальней высотки пуля, в мгновение ока переведя матерого вояку в разряд праздношатающихся штатских лоботрясов без определенных занятий.

Именно в этом непривычном и не шибко приятном для него качестве Николай Иванович Камышев прибыл в феврале в родной город, где не показывался уже почти полных два года. Мог бы приехать и раньше, но с контузией шутки плохи — пришлось подождать, пока светило военной медицины, с сомнением качая плешивой головой, не дало добро: скажу вам откровенно, батенька, хорошего мало, но лучше уже не станет, так что желаю удачи. Только вы уж, будьте так любезны, поосторожнее там. Главное, голову берегите — кирпичи об нее ломать вам отныне не рекомендуется…

Выслушав это напутствие, Николай Иванович сдержанно поблагодарил и удалился. Позвонил сестре, убедился, что его по-прежнему ждут, собрал вещички, заседлал свой не первой молодости джип и утречком, затемно еще, покатил по скрипучей свеженькой пороше в восточном направлении.

Встретили его, как обычно, тепло, хотя, ввиду его теперешнего вольноопределяющегося статуса, с известной долей настороженности. Настороженность эту сестра и зять старательно прятали, но Камышев ее заметил и, хоть и не сразу, понял, в чем ее причина. Причина же, несомненно, была в родительском доме — вернее, не в доме, а в деньгах, которые за него выручили. Старый пятистенок сестра продала с ведома и согласия брата, а деньги, вся сумма, как-то сами собой, без обсуждений, семейных советов и нотариально заверенных расписок, остались у нее: всем было понятно, что там, на войне, они ни к чему. Жили родственники Николая Ивановича небедно, и их реакция на его появление, за которым на сей раз мог не последовать отъезд, служила лишним подтверждением старой горькой истины: щедрые люди богатыми не бывают.

Камышева такое некрасивое поведение родни, мягко говоря, огорчило, и, будучи человеком по-военному прямым, не склонным к дипломатическим реверансам, он безотлагательно, не особенно стесняясь в выражениях, высказал свое огорчение открытым текстом: ежели вы насчет денег за избу беспокоитесь, так не парьтесь — не нужны они мне. Раньше не были нужны, а уж теперь и подавно — своих достаточно, слава богу, без жены и детишек накопил столько, что при моих привычках на три жизни хватит. С лихвой хватит, и вам еще останется. Извините, конечно, что живой вернулся, только сильно-то не переживайте: такие, как я, в пенсионерах надолго не задерживаются. Это, знаете, как в армии шутят: снял портупею и рассыпался…

Насчет «извините, что живой» он, конечно, здорово перегнул палку. Сестра разревелась, как белуга, племянница, гневно сверкнув глазами, сказала родителям: «Довольны? » — и вышла, хлопнув дверью. А зять, кряхтя и морщась, как от сильной зубной боли, вынул из бара бутылку с пятью звездочками и предложил спрыснуть это дело — за приезд, за генеральское звание, для полной ясности и за мир во всем мире. «Зря ты так, Николай», — сказал он, и Камышев, уже успевший остыть, лишь молча пожал плечами: ну, может, и зря. Он действительно жалел, что не сдержался и затронул больную тему, вылез с обвинениями, которых сестра и зять, очень может статься, не заслужили. И чего, спрашивается, развоевался? Хорошо еще, что рубаху на груди рвать не стал: пока я там за родину кровь проливал, вы тут, понимаешь, жирели на родительском наследстве… Тьфу, срамотища! И ведь, казалось бы, трезвый… Да-а, долгонько придется привыкать к гражданской жизни!

При полном согласии сторон инцидент был замят. Но осадок остался, и, когда зять предложил устроить его к себе на завод — для начала, пока освоится и войдет в курс дела, заместителем, а позже, когда нынешний, как давно грозится, уедет за длинным рублем в Москву, полновластным начальником службы безопасности, — Николай Иванович обещал подумать, просто чтобы от него отстали и из нежелания обострять ситуацию. Что не останется тут ни за какие коврижки, он уже понял, понял это, похоже, и зять, но, будучи мужиком неглупым, почел за благо промолчать, не вдаваться в ненужные подробности.

Зять свежеиспеченного (лучше поздно, чем никогда) генерал-майора Камышева, Михаил Васильевич Горчаков, был в городе фигурой заметной, поскольку возглавлял единственное на всю округу по-настоящему серьезное современное предприятие. Самым крупным оно, конечно, не было, в штате числилось все го-то пятьдесят три человека, но производил этот затерявшийся на просторах российской глубинки заводик не банные веники и не жестяные тазы, как можно было ожидать, а какую-то шибко мудреную, местами даже засекреченную электронику. Среди контрактов, подписываемых лысеющим толстяком, которого Камышев по-родственному называл Мишаней, а то и Мойшей, встречались бумаги, украшенные печатями Министерства обороны и даже Роскосмоса. О том, что именно они там разрабатывают и собирают в своих цехах и лабораториях, Мишаня, понятно, не распространялся, но не раз давал понять, что это не телефонные аппараты и не дверные замки с числовым программным управлением, а действительно серьезные, умные, сплошь и рядом уникальные приборы и устройства. Посему служба безопасности на заводе должна была соответствовать (и, надо думать, соответствовала) самым строгим стандартам, ввиду чего сделанное зятем предложение можно было рассматривать как лестное и весьма заманчивое: это тебе не тремя сторожами пенсионного возраста командовать!

Осторожно спускаясь по обледеневшей дороге к пешеходному мосту через замерзшую реку, Николай Иванович снова так и эдак вертел в голове предложение зятя. С того памятного вечера, когда он из-за своей склонности резать людям правду-матку прямо в глаза чуть было не разорвал и без того не особенно прочные родственные узы, прошла уже полная неделя. Пора было и честь знать: либо прощаться и выметаться в пустую московскую квартиру, либо принимать предложение и начинать присматривать в городе отдельное жилье — квартирку, а лучше небольшой, уютный домик с садом и банькой, желательно около реки. Горечь и обида давно прошли, и Камышев понемногу начал понимать, что и впрямь хватил через край, попытавшись подойти к гражданским людям с их не до конца понятными заботами и представлениями о жизни со своими военно-полевыми, окопными мерками. Ведь, если он буквально на пустом месте так-то взъелся на родственников, каково ему будет с чужими людьми?! А здесь его, по крайности, поддержат, надоумят, не дадут в обиду — хотя бы поначалу, на первых порах. А после видно будет: не понравится — ну кто его удержит? Один, при деньгах и московской квартире — кум королю, сват министру!

Склон понемногу становился круче, по обеим сторонам дороги воздвиглись, становясь все выше, погребенные под глубокими, искрящимися в лунном свете сугробами откосы. Здесь окраинная улица превращалась в некое подобие оврага, полого прорезавшего крутой берег, и, идя по ней, Камышев всякий раз вспоминал, как давным-давно, до того, как дорогу заасфальтировали, во время особенно сильного ливня ее размыло ко всем чертям, и она превратилась в самый настоящий овраг — глубокий, с почти отвесными краями, куда жители окрестных домов незамедлительно приноровились сбрасывать мусор.

Над западным горизонтом еще дотлевала малиновая полоска заката, но темное небо уже изрешетили пулевые пробоины по-зимнему колючих, ледяных звезд. Протянуть сюда, к реке, осветительную линию так никто и не удосужился, но маленькая холодная луна светила, как авиационный прожектор, с успехом заменяя отсутствующие фонари. Рассыпчатый снег сверкал в ее свете миллионами алмазных искр, дыхание оседало на цигейковом воротнике армейского бушлата игольчатым инеем. Впереди в темном поле приветливым желтым светом сияла россыпь огней заречного поселка, и Николай Иванович невольно ускорил шаг: после одиноких посиделок в тошниловке, которую у ее владельца хватило наглости называть рестораном, в голове ощущался неприятный шум, а во рту было пакостно, как в сильно запущенном привокзальном сортире. Хотелось поскорее очутиться в тепле, наедине со стаканом крепкого, горячего, настоянного на лесных травах чая, который, несмотря на многолетний достаток, так и не разучилась заваривать сестра.

Впереди уже показался пешеходный мост — черные фермы на синевато-белом фоне, похожие на схематичный рисунок пером, — когда дорогу генералу заступили двое каких-то типов. Низко надвинутые шапки и поставленные торчком заиндевелые воротники вкупе с темнотой мешали разглядеть лица, но, судя по поджарым фигурам и молодой легкости движений, до богадельни этим ребятам было еще далеко.

— Я извиняюсь, мужчина, — вместе со словами выталкивая изо рта облачка подсвеченного луной пара, с развязной вежливостью обратился к Николаю Ивановичу тот, что был повыше ростом и пошире в плечах, — у вас сигаретки не найдется?

— А лучше бы парочку, — сипло уточнил второй. — Курить охота — ну просто до смерти!

Николай Иванович мысленно пожал плечами. Гопники? Возможно, да; если так, у ребят нынче выдался не самый удачный вечер. Люди меняются медленнее, чем окружающий мир, сознание просто не поспевает за множащимися в геометрической прогрессии переменами. На земной орбите не протолкнуться из-за спутников, мобильный телефон и компьютер давно превратились из выдумки писателей-фантастов в неотъемлемую часть повседневного обихода. На территории единой и неделимой России, буквально в нескольких сотнях километров от этого вот места десятилетиями тлеет и все никак не погаснет самый настоящий военный конфликт. Через его горнило прошли тысячи людей, и те, кому посчастливилось вернуться живыми, по необходимости превратились в профессиональных убийц, в живые истребительные механизмы. И, прекрасно все это зная, гнездящееся в заплеванных подворотнях подвыпившее быдло, как двести лет назад, пребывает в наивной уверенности, что двое молодых, здоровых парней заведомо, по определению сильнее пожилого, невысокого, не отличающегося богатырской шириной плеч прохожего.

Ну-ну.

— Угощайтесь, ребята, — сказал он, протягивая высокому открытую пачку сигарет.

Высокий спокойно взял пачку из его руки и опустил в карман — понятное дело, в свой.

— А вот это ты зря, — миролюбиво проинформировал его Камышев.

— Ты чего, в натуре, оборзел? — дурашливо набросился на приятеля сиплый. — Слышишь, Зуда, отдай! Ты что, не видишь — человек в годах…

— Да ладно, уже и пошутить нельзя, — неожиданно легко сдался долговязый Зуда. Он снова вынул пачку из кармана и протянул ее Камышеву. — Извини, отец, я, как выпью, всегда чудить начинаю. Потом, бывает, вспомнишь и сам себе удивляешься: и в кого, думаешь, я такой уродился?..

— Ты сигаретку-то возьми, — напомнил Николай Иванович, принимая у него пачку.

— Да ладно, хрен с ней, с сигареткой, — прозвучало в ответ. — Перехотелось чего-то.

— И то верно, — согласился Камышев. — Здоровее бу…

У него за спиной негромко скрипнул снег. Он начал оборачиваться, и в этот момент сиплый коротышка с неожиданным проворством сорвал у него с головы шапку. Генерал сделал резкое движение рукой, и сиплый, коротко вякнув, вверх тормашками улетел в сугроб. Николай Иванович не успел порадоваться этой маленькой победе: тот, кто подкрался сзади, с силой ударил его по затылку чем-то твердым и тяжелым — как показалось, одним из тех самых кирпичей, которые усиленно не рекомендовало ломать об голову плешивое светило военной медицины.

* * *

— Аккуратнее с отчетностью, Сарайкин, — сытым начальственным баритоном вещала телефонная трубка. Трубка, как часто случается с подобными устройствами, несла разнузданный бред, но звонили из областного управления, и бреду приходилось почтительно внимать, глубокомысленно поддакивая в нужных местах.

— Так точно, товарищ полковник, — торопливо поддакнул подполковник Сарайкин. — Есть быть аккуратнее. А что, опять у моих орлов орфография хромает?

— Не перебивай старших по званию, — благодушно одернул его собеседник, — тогда не придется задавать дурацкие вопросы. Про орфографию, а также синтаксис и пунктуацию, я вообще молчу. Не говоря уже о стиле и лексике — ты таких слов, поди, и не знаешь, не говоря уже о твоих… гм… орлах. Но уж больно у тебя там все гладко. Как будто ты не в Поволжье сидишь, а в жандармском участке Сан-Тропе в разгар мертвого сезона. Смотри, Сарайкин, поймают на сокрытии преступлений — мало не покажется. И я, если что, за тебя впрягаться не стану — пробкой из органов вылетишь, а в таком приключении я тебе не компаньон.

«Да уж, — подумал подполковник, — кто бы сомневался! Это ж не в сауне с бабами за мой счет кувыркаться…»

— Так что насчет отчетности ты себе хорошенько заруби на носу, — продолжал собеседник. — Это, Анатолий Павлович, дело серьезное, и следить за его исполнением обязан не Пушкин Александр Сергеевич, а ты — лично, персонально, как начальник и, считай, хозяин вверенного тебе населенного пункта. Усвоил?

— Так точно, — почтительно поддакнул Сарайкин и мученически закатил глаза: да сколько же можно, в конце-то концов! Он что — издевается?

— Вот и молодца, — одобрила его понятливость трубка. — Да, и вот еще что… Ты слушаешь?

— Весь внимание, товарищ полковник, — быстро сказал Анатолий Павлович, уже нацелившийся, было, положить трубку на рычаг и лишь в самое последнее мгновение краем уха уловивший реплику собеседника. Его обдало нехорошим холодком. Полковник, пропади он пропадом, во многом был прав: Сарайкин действительно расслабился и едва-едва не погорел, через пустяковую оплошность нажив себе крупные неприятности. Да и не такой уж это пустячок — бросить трубку, не дослушав, что еще хотело сказать тебе высокое областное начальство. На таком пустячке ничего не стоит загубить карьеру — уволить из органов, может, и не уволят, но житья точно не дадут.

— Тут серьезные люди из Москвы интересуются одним вашим… э… скажем так, учреждением. Разговор не телефонный, да и говорить о чем-то конкретном покамест рано. Но ты имей в виду: скоро к тебе обратятся. Не сегодня и не завтра, а, так сказать, во благовремении — может, через месяц, а может, и через год. Придет человечек, скажет, что от меня, и объяснит что к чему…

— Я понял, товарищ полковник, — осторожно сказал Сарайкин.

— Не перебивай, сколько раз тебе говорить! Так вот, усвой: человечек этот нужный, правильный, и мешать ему ты даже в мыслях не держи. Понадобится помощь — поможешь, но, покуда не попросят, сиди и не рыпайся, как будто тебя там и вовсе нет. Ну, что молчишь? Ты, вообще, на проводе?

— Так точно, — уже в который раз повторил подполковник. — Я все понял, сделаю, как надо.

— В накладе не останешься. — пообещала трубка. — Если, конечно, не напортачишь.

Закончив, наконец, разговор, Анатолий Павлович положил нагревшуюся об его ухо трубку, закурил и, откинувшись на спинку кресла, посмотрел в окно. Там, внизу, на расчищенной от снега стоянке перед крыльцом горотдела стоял его новенький внедорожник с синим ведерком проблескового маячка на крыше. В последние годы подполковник жил припеваючи и ни в чем не нуждался, так что, будь его воля, не ударил бы пальцем о палец, чтобы помочь заезжему московскому фраеру подгрести под себя чей-то бизнес. Он не любил хлопоты и волнения, неизменно возникавшие всякий раз, когда в размеренное течение провинциальной жизни грубо вламывались эти набитые шальными деньгами столичные варяги. Но деньги лишними не бывают, да и свой статус полновластного хозяина города надо постоянно поддерживать, подтверждать. Это как в звериной стае, где ушлая молодь все время пробует вожака на зуб: а вдруг скиксует, уступит полномочия?

И потом, все это ерунда. Что бы он ни думал по этому поводу, звонок из области ему не приснился. А с начальством не поспоришь; оно, в случае чего, на зуб тебя пробовать не станет — куснет разок мимоходом, и нет подполковника Сарайкина, словно никогда и не было. Такой звонок, как этот, равноценен полученному в официальном порядке приказу. Так что думать и, тем более, говорить тут не о чем — приказы, как известно, не обсуждаются.

Его размышления были прерваны коротким, энергичным стуком в дверь. Тонкости столичного этикета до здешних патриархальных мест еще не добрались (а те, что добрались, далеко не везде сумели прижиться), и стучавший просунул голову в кабинет, не дождавшись ответа, которым, к слову, никто и не собирался себя затруднять.

Стучавшим оказался начальник отдела оперативно-розыскной работы майор Малахов (подпольная кличка — «Маланья» — была дана ему за рыхлую бабью физиономию и широченный, как у кустодиевской купчихи, зад). Оперативник и сыскарь из него был, как из дерьма пуля, но на должность начальника уголовного розыска Сарайкин поставил его не за дедуктивные способности. С общим руководством он справлялся неплохо и, что самое ценное, был у Анатолия Павловича в кулаке — сожми покрепче, и только косточки хрустнут. Поэтому интриг или, упаси бог, предательства с его стороны подполковник не опасался. А что до сыскной работы, так ею, когда подпирала настоящая нужда, занимались другие — те, кто был помоложе и хоть что-то в этом смыслил. А Маланья руководил, поддерживал в отделе дисциплину и, когда поступала команда, мастерски, так, что комар носа не подточит, шил дела на неугодных начальству людей. По имени-отчеству он был Семен Михайлович, но из-за уже описанной негероической внешности никому даже в голову не пришло прозвать его Буденным. Хотя, если учесть мужицкое происхождение легендарного командарма и тот факт, что приличный отрезок своей жизни он провел в седле, корма у него, надо полагать, была едва ли не шире, чем у Маланьи. А может, и просто шире, безо всяких «едва ли»…

— Чего тебе? — без особенной приветливости поинтересовался подполковник.

— Тут такое дело, Анатоль Палыч… Клиент какой-то странный попался, даже не пойму, чего с ним делать. Мутный какой-то, стремный, одно слово — москвич.

— Москвич? — заломив бровь, насторожился Сарайкин. Только что состоявшийся разговор с областным начальством в заключительной и, без сомнения, главной своей части (ради которой он и был затеян, насчет этого даже к гадалке не ходи) касался ожидаемого визита какого-то москвича. И, если москвич тот самый… Ой-ей-ей, что тогда будет! Хорошо зная орлов, состоявших в подчинении у Маланьи, подполковник Сарайкин с большой долей уверенности мог предположить, что обещанного начальством поощрения ему не видать как своих ушей. Зато неприятности не заставят себя долго ждать, и масштаб их будет напрямую зависеть от того, насколько круто Маланьины костоломы обошлись со столичным гостем. Не сегодня и не завтра, напомнил себе Сарайкин слова полковника, но утешение было слабое: мало ли, что у них там могло измениться, какая вожжа попала им под хвост! — Это какой же такой москвич? А ну, давай по порядку, да не юли — выкладывай все, как есть, не то я тебя прохвоста, в порошок сотру вместе с твоими дуроломами!

— Так ведь затем и пришел, Анатоль Палыч, — обиженно кривя бабье лицо, сообщил Маланья и, получив, наконец, приглашение садиться, стал выкладывать — ну, или докладывать, тут уж кому что нравится.

В его изложении история выглядела следующим образом. Вчера около двадцати трех часов патруль, следовавший по улице Луговой (бывшая Ленина) едва не переехал шагнувшего из темноты прямо под колеса полицейского «бобика» гражданина. Гражданин был уже немолодой, весь расхлюстанный и расхристанный, без шапки и перчаток, с головы до ног вывалянный в снегу и густо покрытый какими-то темными пятнами — как выяснилось буквально в следующую минуту, кровавыми. Гражданин шатался как пьяный, издавал отчетливый запах алкоголя и нес какую-то околесицу, из которой патрульные ровным счетом ничего не поняли. Денег, документов и того, что принято именовать ценными вещами, при нем не оказалось, зато на коротко остриженном, обильно посеребренном сединой затылке обнаружилась преизрядных размеров гуля. Кожа в этом месте была рассечена, волосы, воротник и плечи армейского бушлата покрывали кристаллы и целые нашлепки свернувшейся, смешавшейся со снегом, смерзшейся в багровые ледышки крови.

На взгляд патрульных, все было ясно как белый день: подгулял, хватил лишнего, ввязался в драку и получил по кумполу. Или просто поскользнулся и треснулся затылком о тротуар. А что карманы вывернуты, так это дело обыкновенное: чтобы не обчистить валяющегося в придорожном сугробе алкаша, надо быть святым. Среди знакомых патрульных святых не было; сами они тоже привыкли худо-бедно обходиться без нимбов, и отсутствие в карманах едва не попавшего под колеса «уазика» старого пьяницы какой бы то ни было поживы их слегка раздражило. Пребывая в этом состоянии, они отказались от мысли просто бросить алкаша на дороге; кроме того, он был явно не местный, что, если призадуматься, могло стать неплохим подарком для оперов из утро, которым вечно не на кого повесить свои пыльные «глухари». А поскольку оплачивать доставку задержанного в больницу для оказания первой медицинской помощи никто не собирался, ребята привезли его в отделение и сгрузили в «обезьянник», как был — с разбитой башкой, с головы до ног в кровище и так далее.

На этом прелюдия закончилась. Ночь задержанный провел в изоляторе временного содержания. Вел он себя, вопреки опасениям дежурного, тихо — не то спал, не то валялся без сознания. А наутро, то ли проспавшись, то ли просто придя в себя, заговорил. Да как бойко!

— Ну, и что он сказал? — спросил терзаемый дурными предчувствиями подполковник Сарайкин.

— Назвался генералом ФСБ в отставке, — сообщил Маланья. — Из Москвы. Говорит, приехал в гости к родственникам. Вышел прогуляться, поужинал в «Синей птице», немного выпил…

— Ничего себе — немного, — хмыкнул Сарайкин.

— Да, вроде, не врет. По голове ведь его отоварили, а у него свежая контузия. Оттуда, с Кавказа. Встретили у пешеходного моста, попросили закурить, ну и…

— Как обычно, — закончил за Маланью Сарайкин. — Небось, опять Зуда за старое взялся?

— Он так и сказал: трое, мол, их было, и у одного кличка — Зуда.

— М-да, — сказал подполковник.

Зуда был великовозрастный балбес из приличной семьи и гоп-стопом занимался не ради хлеба насущного, а исключительно для собственного удовольствия. Ну, и еще потому, что чувствовал полную безнаказанность: он приходился племянником мэру, который, в свою очередь, являлся зятем губернатора. Этого было достаточно; с кем состоит в родстве, с кем парится в бане и выпивает по выходным губернатор, было не его, подполковника Сарайкина, ума дело. В свете широко пропагандируемой в последнее время борьбы с коррупцией и кумовством такая, с позволения сказать, пищевая цепочка выглядела достаточно одиозно, но что с того? Они в своей Москве чего только ни выдумают — сперва сами коррупцию разведут, потом сами же с ней и борются, создают комитеты, которые только тем и заняты, что высасывают деньги из государственного бюджета. А Россия — настоящая, та, что расположена за пределами московской кольцевой — живет, как жила, и плевать хотела на шумные новомодные кампании: пошумят и перестанут…

— Дальше, — потребовал он.

— Ну, что дальше… — Маланья развел руками. Ладошки у него были маленькие, пухлые, розовые, с толстенькими, сужающимися на концах пальцами — ну, бабьи и бабьи, что тут еще скажешь. — Ребятки мои сгоряча его прессанули — сами ведь знаете, сколько у нас висяков. А тут, вроде, самый что ни на есть подходящий клиент — и не местный, и без документов… Одно слово — бомж!

— Бомж, — недовольно проворчал Сарайкин. — Вот издох бы он у вас в камере — чего бы делать-то стали, умники? Еще один висяк оформлять? Вы хотя бы удосужились проверить его показания? У кого, говоришь, он тут гостит?

— У Горчакова — директора «Точмаша», стало быть, — сообщил Маланья. — Сестра его, вроде, за ним замужем — в смысле, за Горчаковым.

— Так это что же — Камышев? — ахнул подполковник.

С одной стороны, у него отлегло от сердца: задержанный москвич явно был не тот, о грядущем визите которого его предупредили по телефону. А с другой, посаженный в обезьянник орденоносец, боевой генерал спецназа ФСБ, человек, которым по праву гордится город… Гордится, а в лицо не помнит. Лупит фомкой по контуженной голове и выворачивает карманы… А, — с крайне неприятным чувством вспомнил он, — его ведь еще и прессовали! Н-да, ситуёвина…

— Камышев, — подтвердил Маланья. — Именно так он назвался. Я послал человека к Горчаковым, они все подтвердили, нашли его паспорт — точно, он.

— И что же, — с горькой язвительностью поинтересовался Анатолий Павлович, — родная сестра его за целую ночь не хватилась?

— Натянутые отношения, — с умным видом объяснил Маланья, — столкновение имущественных интересов. В общем, они решили, что ему стало невмоготу, и он заночевал у кого-то из старых друзей… А вы что, его знаете?

— Героев надо знать в лицо, — сказал подполковник. — Эх, Ма… майор, хороший ты мужик, но дурак, каких мало.

— Погодите. — Маланья переменился в лице. — Камышев? Это что же, тот самый?

— Тот самый, тот самый, — хмуро покивал Сарайкин. — Помнится, ты, лично, на политзанятиях статейку о геройском земляке с выражением декламировал — так сказать, в назидание личному составу, для поднятия боевого духа и прочее в этом же роде… Баран ты, Сеня. Он же, если захочет, всех нас раком поставит — отсюда до самой, мать ее, Москвы. Ну и что теперь прикажешь делать?

— Анатолий Палыч, — прижав пухлые ладошки к сердцу, умоляюще молвил осознавший масштабы своего окаянства Маланья, — товарищ подполковник! Я же не знал! Ни сном, ни духом… Пока все явились на службу, пока допрос, пока мне сообщили… Я думал…

— Странная штука получается, Семен Михайлович, — доверительным тоном перебил его Сарайкин. — С одной стороны, ты, начальник уголовного розыска, думать обязан по долгу службы. А с другой, это занятие, как я погляжу, тебе строго противопоказано. Парадокс! Может, уволить тебя к чертовой матери, чтоб не мучился, не страдал от этого противоречия?

Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!

— Ты его отпустил? — Маланья горестно помотал головой. — Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…

Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.

— Так, может?.. — осторожно предложил он.

— Ты что, сбесился? — мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. — Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!

— А что? — неожиданно заупрямился Маланья. — Все под богом ходим — и герои, и простые смертные…

— То-то, что все. Твои ребята у Горчаковых засветились, теперь они знают, что Камышев ночевал у нас… Что же теперь — и их в расход? Чтобы через три дня здесь московские умники из ФСК, ФСБ и Генпрокуратуры, как мухи над навозной кучей, толклись? Ты этого хочешь, майор? Тогда подожди, пока я уйду на пенсию, а потом уж давай волю своим суицидальным наклонностям!

— Так, а… э… — Маланья откровенно завис, как старенький слабосильный компьютер, получивший от неопытного пользователя несколько противоречащих друг другу команд. — Так что же делать?

«Жать " Alt-Control-Delete" », — чуть было не сказал Сарайкин, но сдержался: майор, скорее всего, его бы просто-напросто не понял.

— Действовать по закону, — произнес он вслух. — Освободить законопослушного и ни в чем не повинного гражданина Российской Федерации из-под стражи, принести извинения и, если придется — а я думаю, что придется, — принять у него заявление о разбойном нападении. Вот так, и никак иначе. Вашу мать! — не сдержавшись, воскликнул он и с силой хлопнул ладонью по столу. — С самого утра настроение изгадили, черти. Вот заставить бы тебя самого перед ним расшаркиваться! Да только, боюсь, ты таких дров наломаешь, что потом и за год не разгрести. Ладно, давай его сюда, буду отдуваться… Да, и вот еще что. Пошли кого-нибудь из своих, пусть приведут Зуду. Чтоб через час был здесь, как штык!

— А мэр? — опасливо спросил Маланья.

— Да имел я его в противоестественной форме! — пренебрежительно и зло отмахнулся Сарайкин. — Сколько можно, в самом-то деле?! Этот его племяш скоро средь бела дня людей на улице резать начнет — просто так, чтобы поглядеть, что у них внутри. Он же, паршивец, и нас с тобой, и дядьку своего, и губернатора под монастырь подводит. Пора его окоротить, не то поздно будет. А если мэр этого не понимает, значит, у него задница вместо головы, и нечего ему тогда в своем кресле делать… Зуду сюда, — повторил он, для убедительности постучав пальцем по крышке стола, — через час. Свободен, майор!

Когда Маланья вышел, без стука прикрыв за собой дверь, Анатолий Павлович снова посмотрел в окно. Денек выдался ясный, солнечный, с легким морозцем. Сугробы искрились, будто присыпанные алмазной пылью, ветви берез на противоположной стороне улицы оторочило пушистое кружево инея. В голубое, без единого облачка, небо вертикально поднимались белые дымы из печных труб, все вокруг было бело-голубое с просинью и позолотой, радостное и свежее. Но, глядя из окна своего служебного кабинета на это зимнее великолепие, подполковник Сарайкин не испытывал ни малейшего душевного подъема: как он и говорил, день был изгажен окончательно и бесповоротно.

И что-то подсказывало, что счет сегодняшним неприятностям еще далеко не закрыт.

Глава 2

Заскочив в обеденный перерыв домой, Михаил Васильевич Горчаков застал брата своей жены Валентины Николая во дворе, забрасывающим в багажник потрепанного японского внедорожника тощий армейский вещмешок с немногочисленными пожитками. Выбираясь из-за руля своей новенькой серебристой «тойоты», директор частного научно-производственного предприятия «Точмаш» Горчаков мимоходом опять подивился тому, насколько простецкая, не генеральская наружность у его родственника: среднего роста, худощавый и подтянутый, он был одет в пятнистый армейский бушлат с цигейковым воротником, обычные джинсы и недорогие ботинки на искусственном меху. Шапка с поднятыми, несмотря на мороз, ушами из-за марлевой нашлепки на затылке была сильно сдвинута на лоб, что придавало Николаю Ивановичу залихватский, неуставной, прямо-таки дембельский вид. Собственно, он и был дембель — заслуженный, в чинах, честно отдавший долг Отечеству и, как это частенько случается, довольно неласково встреченный на гражданке. Генеральского в его облике не было ничего — даже золотые часы с именной благодарственной гравировкой от самого президента, и те пропали.

Этот украденный грабителями дорогой швейцарский хронометр был единственной потерей, о которой Камышев по-настоящему жалел — не потому, что золотой, швейцарский и стоящий, как новенькая «Лада», а потому, что именной. За неделю, в течение которой Николай Иванович отлеживался в доме Горчаковых, мучимый сильными головными болями, грабителей, разумеется, не нашли. Откровенно говоря, Михаил Васильевич, прожив в городе десять лет и неплохо разобравшись в здешних обычаях и нравах, очень сомневался, что их кто-нибудь искал; более того, он был процентов на девяносто пять уверен, что оставленное Камышевым в полиции заявление было уничтожено сразу же после его ухода — или будет уничтожено в ближайшее время.

Просвещать на этот счет шурина он не стал: тот и так пребывал в расстроенных чувствах. Его, ветерана спецназа, опытного и умелого бойца, пусть отставного, но все-таки генерала спецслужб, сначала ударили по голове и обобрали, как подгулявшего ларечника, а потом еще полсуток мурыжили в полиции, выбивая признание в каких-то залежалых, поросших пыльным быльем, нераскрытых со времен застоя преступлениях. Любые упоминания об этом инциденте он воспринимал крайне болезненно, и его было легко понять: сочувствие, мало того, что бесполезное, в данном случае граничило с откровенной издевкой.

Камышев захлопнул багажник и, казалось, только теперь заметил присутствие хозяина.

— О, вот и ты, — обрадовался он. — А я уж думал, что придется тебя на заводе разыскивать.

— Ну это, положим, не так просто, — с улыбкой заметил Горчаков, пожимая протянутую шурином руку.

— Вот заодно и проверил бы, просто или нет, — ухмыльнулся Николай Иванович. — Может, твоя хваленая служба безопасности вообще мышей не ловит — спит себе в шапку, а зарплата капает.

Они немного посмеялись. Валентина и двадцатилетняя дочь Горчакова Марина стояли на крыльце, наблюдая за мужчинами и одинаково кутаясь в наброшенные поверх домашних халатов шубки — Валентина в черно-бурую, а Марина в серебристую.

— А ты проверь, — наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил Михаил Васильевич.

— Проверю обязательно, — все еще улыбаясь, но уже без шутливых ноток в голосе пообещал Камышев. — В следующий раз. Как приеду, так прямо с этого и начну.

— Все-таки уезжаешь, — вздохнул Горчаков. — Черт, нехорошо как-то получилось. Встретили, называется, героя! И деньги эти… Может, все-таки возьмешь? Сумма-то по нашим временам небольшая, но все-таки…

— Да забудь ты, наконец, про эти деньги! — сердито отмахнулся Николай Иванович. — Ну, если так сильно свербит, обещаю: если понадобятся, попрошу.

— Точно? — недоверчиво переспросил Михаил Васильевич.

— Слово офицера — тебе что, этого мало?

— Генерала, — машинально поправил Горчаков.

— Да какой из меня генерал! — вздохнул Камышев. — Я в этом звании и дня не прослужил. Это как с покойником: при жизни ходит человек в какой-то засаленной рванине, на которую глядеть тошно, а в гробу лежит одетый с иголочки, как будто не червям на корм, а к президенту на прием собрался. А в крематории, слышь-ка, и того веселее. Помню, видел однажды. Все как положено: траурная церемония, цветы, речи, музыка органная… А перед тем, как гроб закрыть, тамошняя служительница, гляжу, берет ножницы и костюмчик на покойнике — чик-чик, чик-чик… В два счета в лохмотья почикала, да так ловко! Вдова ей: что же это вы, говорит, делаете? А та в ответ: рабочие, мол, внизу, где печи, повадились покойников раздевать и костюмчиками с рук приторговывать…

— Да будет тебе! — пугливо покосившись на женщин — не слышали ли, — оборвал его Михаил Васильевич. Он потер ладонью замерзшее, уже начавшее неметь ухо. — Что ты все время каркаешь? То снял портупею и рассыпался, то кладбище, то крематорий… Рано тебе об этом думать!

— Об этом, Мишаня, думать никогда не рано, — возразил Камышев. — Думать и готовиться, чтоб, когда придет твой срок, долгов после тебя не осталось. Кому, скажи на милость, охота по чужим счетам платить? Тут со своими-то дай бог разобраться…

В этой реплике Михаилу Васильевичу почудился какой-то мрачный, чуть ли не зловещий подтекст, и он поспешил сменить тему.

— Уезжаешь, значит, — повторил он. — Жалко.

— А ты не жалей, — посоветовал Камышев. — Я ведь ненадолго — надо же, в самом деле, вещички собрать, квартиру, как положено, законсервировать, то да се… В общем, привести дела в порядок. Надеюсь, твое предложение еще в силе?

— Это насчет места в службе безопасности? — удивленно уточнил Горчаков. — Да ради бога, с дорогой душой! Просто мне казалось, что ты… Ну, в общем, что тебе это не нужно.

— Было не нужно, — согласился Николай Иванович, — а теперь вот понадобилось. Так что надоесть я тебе, Мойша, еще успею хуже горькой редьки. Так вот, чтоб не надоел, присмотри-ка ты мне, браток, по-родственному какую-никакую хибару. На дворцы не замахивайся, главное, чтоб над головой не капало, и чтоб речка недалеко… Сможешь?

— Да это не вопрос, не купим, так построим… А с чего это ты вдруг так резко передумал?

— Ничего не вдруг, — проворчал Камышев. — Говорю же: не люблю оставлять после себя неоплаченные счета. А в этом городе я кое-кому крепко задолжал. Я их, стервецов, обещал вывести на чистую воду, и выведу непременно!

— Кому это ты обещал? — уже начиная понимать, что дурное предчувствие его не обмануло, осторожно спросил Горчаков.

— Да этому вашему, как его… Фамилия у него еще такая дурацкая — не то Барачный, не то Замарайкин… Короче, вашему главному менту!

— Сарайкину?

— Во-во, Сарайкину. Такая отвратная рожа, тебе не передать! Так бы и хрястнул по ней кулаком, насилу сдержался, честное слово…

— Это ты зря, — снова покосившись на женщин и слегка понизив голос, произнес Михаил Васильевич.

— Чего зря — сдержался? Может, и зря. Но он же при исполнении был, а это, вроде, уже другая статья… Оно мне надо?

— Да нет, — нетерпеливо отмахнулся Горчаков и снова рассеянно потер мерзнущее ухо. — Заелся ты с ним напрасно, вот что я тебе скажу. Злопамятный он. И подлый. А в этом городе без его ведома и лист с дерева не упадет.

— Вот я и говорю: знает ведь, огрызок, наверняка знает, кто меня по кочерыжке отоварил! Знает и молчит, и мер никаких принимать не собирается. Стало быть, менты у вас — у нас, то есть, — с бандитами заодно. А меня такое положение вещей, извини, не устраивает. Сроду я бандюкам не кланялся! Наоборот, это они передо мной носом в землю ложились — которые живые, а которые так… Да ты не дрейфь, Мишаня! Я им не кто попало, меня голыми руками не возьмешь! Подключу своих ребят с Лубянки, они эту местную шайку-лейку в два счета мехом внутрь вывернут! Или я их, или они меня — другого не дано, не умею я по-другому. Это ведь мой родной город, мне здесь жить и работать, и с этим вашим Сарайкиным мне тут уже тесно. Не уживемся мы с ним, да и ни к чему это — с оборотнем в погонах уживаться. Оборотню серебряная пуля полагается, и я ему ее отолью, можешь не сомневаться.

Михаил Васильевич вздохнул. Звучало все это довольно заманчиво — как, впрочем, и любая хорошая сказка о добрых волшебниках и благородных, непобедимых рыцарях. А с другой стороны, почему обязательно сказка? Сарайкин и ему подобные живут припеваючи ровно до тех пор, пока все шито-крыто. Но рано или поздно они зарываются, как тот печально известный директор дорожно-строительного управления, который с первого и до последнего дня своего директорства занимался исключительно продажей налево имущества вверенного ему предприятия. И все было тихо, пока рабочие не обратились в прокуратуру — не по поводу бесследно исчезающей с территории базы техники, нет, а из-за полугодовой задержки зарплаты. Тут-то шило и вылезло из мешка, тут-то все и сели — и предприимчивый директор, и те, кто его покрывал. Потому что центральная власть должна время от времени предпринимать какие-то решительные шаги для поддержания своего авторитета, должна доказывать, что действительно заботится о народе и неустанно трудится во имя построения демократического, правового государства. А за Сарайкиным и иже с ним числится столько, что хватит на три громких, на всю страну, показательных коррупционных процесса. И генерал ФСБ с прочными дружескими связями на Лубянке — как раз тот человек, который хотя бы теоретически способен обратить внимание Москвы на давно торчащее из здешней провинциальной котомки шило.

Так что, очень может статься, угрозы шурина в адрес подполковника Сарайкина — не простое сотрясение воздуха. Может, эта сказка и впрямь когда-нибудь станет былью. Хорошо бы, кабы так! Сарайкин этот, действительно, отвратный тип, и дышать в городе без него, несомненно, станет легче. Ведь невозможно же! Да, привыкли, приспособились, но, если вдуматься — невозможно! Ни жить невозможно, ни работать, скоро этим упырям за каждый глоток воздуха платить придется…

И как славно, в самом-то деле, будет иметь при себе начальником службы безопасности такого человека, как Николай! Мимо него муха не пролетит, и положиться на него можно, как на себя самого, целиком и полностью. Сейчас это было бы особенно кстати, вокруг завода уже некоторое время идет какая-то глухая возня, а тут еще этот секретный заказ Минобороны — и без Сарайкина голова кругом, а он, как назойливая муха, так и вьется вокруг… Да нет, не как муха — как черный ворон из той старой казачьей песни. Так что, если бы Николай сдержал слово и вернулся, чтобы скрутить подполковника в бараний рог и возглавить службу безопасности фирмы, это и впрямь было бы славно. Эх, если бы да кабы…

Камышев, наконец, заметил, как он энергично трет то одно, то другое ухо, покосился на зябко переминающихся на крыльце женщин — и холодно, и уйти, не попрощавшись, нельзя, — и сказал:

— Ладно, ребятушки, пора и честь знать, пока вы тут всем скопом в эскимо не превратились. Спасибо за хлеб-соль, пора мне — дорога неблизкая, а темнеет нынче рано.

Проводив его, семья Горчаковых вернулась в дом. На кухне, подавая обед, Валентина всплеснула руками: сверток с приготовленными брату в дорогу бутербродами и термос с его любимым, настоянным на лесных травах чаем так и остались лежать на подоконнике. Она схватилась за телефон, но Михаил Васильевич ее остановил: возвращаться — плохая примета, а удача шурину сейчас явно была нужнее, чем бутерброды с копченой колбасой.

* * *

Бутербродов и термоса он хватился почти сразу, примерно на половине кружного, через весь город, пути к «новому» автомобильному мосту. Возвращаться за ними, естественно, не стал: и примета плохая, и вообще — бутерброды ведь, всего-то навсего, а не портмоне с документами!

Как всякий опытный солдат, генерал Камышев мог не есть по несколько дней кряду, но, когда позволяли обстоятельства, питаться предпочитал регулярно и плотно, свято соблюдая старое солдатское правило, согласно которому основой любого мероприятия является полный желудок. Посему, углядев справа от дороги вывеску продуктового магазина, он притормозил и с ходу, как клинок в пузо арабского наемника, вогнал покрытый белесыми разводами соли внедорожник в изъезженный колесами, основательно смерзшийся сугроб перед крыльцом.

Выбор продуктов в магазине был не ахти, и Николаю Ивановичу при всей его непривередливости пришлось-таки поломать голову, составляя свое походное меню. Пока он этим занимался, набежавшая откуда-то ребятня затеяла вокруг его машины игру в снежки. Поскольку на улице было без малого минус двадцать, снег лепился плохо — вернее сказать, вообще никак не лепился, — и пацаны использовали в качестве метательных снарядов смерзшиеся комья, один из которых на глазах у Камышева с тупым лязгом отскочил от крыла джипа. Николай Иванович побросал в корзинку первое, что подвернулось под руку, и заторопился к кассе. Он не предъявлял завышенных требований к внешнему виду своего авто и не хватался за сердце при виде царапины на бампере: машина должна ездить, все остальное — просто пыль в глаза. Но перспектива лишиться ветрового — да пусть себе бокового или даже заднего, хрен редьки не слаще — стекла и проехать семьсот верст с ветерком по двадцатиградусному морозу ему, мягко говоря, не улыбалась. Тем более что ребятня, если приглядеться, была не такая уж и ребятня — подростки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, вполне способные при удачном попадании превратить эту предполагаемую перспективу в суровую реальность. Вот тогда-то точно придется возвращаться к сестре и сидеть у них с Мойшей на шее, пока местные левши и кулибины не вставят разбитое стекло…

К тому моменту, когда Камышев с пакетом в руке вышел из магазина, боевые действия вокруг его машины еще не прекратились. Какая-то случайная тетка, закутанная до полной невозможности на глаз определить ее возраст, издалека грозила участникам перестрелки хозяйственной сумкой и выкрикивала бессвязные угрозы и предупреждения, из коих следовало, что ее тоже волнует судьба попавшей под беглый перекрестный огонь иномарки. Тетку благополучно игнорировали: реальной, непосредственной опасности она не представляла, а прерывать веселую забаву никому не хотелось.

Силы воюющих сторон были неравны: четверо против двоих. Один из этих двоих укрылся от града ледяных обломков за машиной, время от времени высовываясь, чтобы сделать ответный бросок, а другой и вовсе ухитрился залезть под днище и выглядывал из-за переднего колеса, пряча голову всякий раз, когда смерзшийся снежный ком отскакивал от покрышки или разлетался вдребезги, ударившись о стальной обод.

— Брысь, — негромко скомандовал Николай Иванович.

Банда бросилась врассыпную — несомненно, из уважения. Непонятно было только, что именно они уважают: право собственности или силу, которую мог применить к ним взрослый, крепкий мужчина в армейском бушлате. Последнего из них, того самого, что сидел под машиной и немного замешкался, выбираясь оттуда, Камышев нацелился, было, проводить напутственным шлепком по мягкому месту, но пацан увернулся с ловкостью, говорившей если не о наличии у него на затылке еще одной пары глаз, то, как минимум, о немалом опыте.

Забросив полупустой пакет на сиденье справа от себя, Николай Иванович забрался за руль и запустил двигатель. Мимо, тарахтя, как колхозная молотилка, медленно прокатился сине-белый «уазик» ППС — возможно, тот самый, что едва не переехал генерала неделю назад, в тот недоброй памяти вечер, когда родной город так неласково с ним поздоровался. Глядя в зеркало, Камышев заметил, что сидящий рядом с водителем мордатый мент, повернув голову, внимательно уставился на его машину, и с трудом подавил желание сделать в ту сторону неприличный жест: накося, выкуси! Руки у вас коротки, а скоро вам эти руки и вовсе с корнем вырвут, чтоб не воровали… Тоже мне, блюстители порядка, законные представители власти!

Он включил заднюю передачу, выбрался, хрустя смерзшимися комьями, из сугроба, переключил скорость и направил машину к выезду из города. Вскоре ему пришлось снова забраться левыми колесами на заснеженную обочину, чтобы обогнать по-хозяйски ползущий по самой середине дороги сине-белый «бобик». Ментовская тарахтелка даже не подумала посторониться, и, проезжая мимо, Камышев снова увидел, как водитель и пассажир, одинаково повернув головы, смотрят прямо на него. Ему показалось, что на заднем сидении тоже кто-то есть, но вглядываться он не стал: ну, есть и есть, ему-то что за дело? Баб, небось, катают. Или каких-нибудь своих дружков — может, даже тех самых, с моста…

Вид полицейской машины вызвал не самые приятные воспоминания, а те, в свою очередь, всколыхнули злость, которая за эту неделю успела отстояться и осесть, как оседает глиняная взвесь на дно глубокого колодца. Встреча с уличными грабителями — обыкновенная, широко распространенная неприятность, которая может произойти с любым человеком в любой точке земного шара. Жалко было именных часов, да и контуженая голова вызывала некоторые опасения; все остальное можно было с чистой совестью списать на мелкую, нелепую неприятность: поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс… Да, вот именно, списать и забыть — с кем не бывает! Но вот предводитель местных ментов, подполковник Сарайкин, разозлил генерала Камышева всерьез. Экая, прости господи, скользкая сволочь! И слова говорил, вроде, правильные, и разобраться обещал, и заявление принял как положено, а у самого глаза так и виляют, так и бегают из угла в угол, и никак в них не заглянуть — ускользают, как намыленные!

Как любой по-настоящему хороший командир, Камышев был неплохим психологом, отлично разбирался в людях и превосходно видел, что во время их беседы подполковник врал, как сивый мерин — и насчет того, что во всем разберется, и насчет того, что кличку «Зуда» слышит впервые в жизни, и насчет всего прочего, кроме, разве что, своей фамилии, имени-отчества, должности и звания. Да он и не особо напрягался, стараясь придать своему вранью хотя бы видимость правдоподобия — возможно, по скудости ума полагал себя великим хитрецом и большим актером, а скорее всего, просто не считал нужным усердствовать: чего там, и так сойдет! Он чувствовал себя полновластным хозяином — как города, так и текущей ситуации, — и даже не пытался это скрывать. Выказывая в отношении генерала ФСБ и героя боевых действий на Кавказе надлежащий, хотя и явно притворный, пиетет, он при этом не забывал корчить из себя благодетеля: вот видите, мы во всем разобрались и отпускаем вас с миром, а могли ведь и не отпустить! Как говорится, отсутствие у вас судимостей — не ваша заслуга, а наша недоработка. Еще пара-тройка дней непрерывных допросов, и ты, голубчик, как миленький подписал бы чистосердечное признание во всех эпизодах, которые тебе предъявили. Да еще и придумал бы что-нибудь, лишь бы оставили L покое, дали отлежаться на голых нарах…

Вспомнив о допросе, Камышев оторвал от баранки левую руку и потрогал кончиками пальцев скулу. Боль давно прошла, как и синяк, но ощущение унижения осталось: сопливый лейтенантишка, вряд ли нюхавший порох где-либо, кроме служебного тира, посмел ударить его, боевого офицера, по лицу, и не один раз. Двое держали его, прикованного наручниками к железному стулу, за плечи, а третий обрабатывал — сначала голыми руками, потом резиновой дубинкой, потом снова руками… Крови Николай Иванович не боялся — ни своей, ни чужой, — и ничуть не обольщался по поводу того, что такое допрос пленного в полевых условиях. Но он был не пленный, а законопослушный гражданин России, обратившийся за помощью к блюстителям порядка. А что до полевых условий, то он твердо положил себе их организовать для господ ментов — хоть с помощью друзей на Лубянке, хоть без нее, самостоятельно.

Поднявший меч от меча и погибнет; генерал Камышев умел воевать, но объявлять кому-либо войну ему пока не приходилось. Так ведь и эту драку затеял не он, а раз так, правда за ним…

Город давно остался позади. У моста он повернул налево, в сторону Москвы. Какое-то время по сторонам дороги двумя тесными рядами бронзовых колонн тянулась заповедная роща мачтовых сосен, потом лес кончился, будто обрезанный ножом, и вокруг не осталось ничего, кроме серой ленты шоссе с подвижными струйками легкой поземки да пустой, чуть всхолмленной, дремлющей под толстым снеговым одеялом равнины с редкими щетинистыми купами каких-то кустов. Время едва перевалило за полдень, но низкое солнце уже начало клониться к западному горизонту. Оно било прямо в глаза, и генерал опустил козырек, а потом, когда оказалось, что искрящийся снег слепит не хуже солнца, вынул из бардачка и пристроил на переносицу темные очки. Отдавшись во власть невеселых размышлений, он все сильнее давил на газ, незаметно для себя наращивая скорость. Потом машину слегка занесло на скользкой наледи, Николай Иванович спохватился, убрал ногу с педали и посмотрел в зеркало.

Там, на приличном удалении, но все еще отлично различимый в ярком солнечном свете, маячил на фоне облака пара из выхлопной трубы сине-белый полицейский «бобик».

— Вот уроды, — пробормотал генерал Камышев, снова увеличивая скорость.

Это могло быть простым совпадением, а могло и не быть. Впрочем, волноваться раньше времени Николай Иванович не собирался: что бы ни затевали здешние оборотни в погонах, его японский джип, хоть и далеко не молодой, запросто мог дать сто очков вперед своему российскому собрату.

— Москва — Воронеж, хрен догонишь, — сообщил Николай Иванович сине-белому отражению в зеркале заднего вида.

Отражение ответило яркой вспышкой солнечного света на плоском ветровом стекле. Оно мало-помалу уменьшалось; проблесковые маячки не работали, сирена молчала, и Камышев окончательно успокоился, придя к выводу, что ментам с ним просто по пути. Ясно, такие попутчики ему не нужны даже с приличной доплатой, но дорога общего пользования потому так и называется, что ездить по ней имеют право все, кто потрудился получить водительское удостоверение.

Он еще немного прибавил газу, и раздражающая картинка в зеркале заднего вида исчезла, скрытая плавным поворотом дороги. Справа на обочине показались красно-белые стрелы указателя, предупреждающие о том, что впереди его ждет новый поворот, уже не такой плавный. Далеко не впервые задавшись вопросом, кому и на кой ляд понадобилось сооружать все эти изгибы и петли посреди абсолютно пустого, ровного поля, Камышев отпустил газ и начал аккуратно, чтобы не пойти юзом, притормаживать. Машина немного замедлила ход и начала входить в поворот, который оказался действительно, по-настоящему, без дураков крутым — крутым настолько, что на такой скорости пройти его было бы проблематично даже летом, по сухому асфальту. Николай Иванович вовремя заметил опасную крутизну дорожного изгиба и спокойно нажал на тормоз. Водителем он был опытным, дисциплинированным, никогда не суетился за рулем и всегда все успевал.

Успел он и сейчас — вернее сказать, успел бы наверняка, если бы педаль тормоза вдруг не провалилась под ногой, не оказав ни малейшего сопротивления. Скорость при этом не уменьшилась ни на йоту; он рванул на себя рычаг ручного тормоза, который проверял буквально перед выездом из Москвы, но и это не произвело никакого эффекта.

Перед глазами, как наяву, встала увиденная каких-нибудь полчаса назад картинка: разбивающиеся о стальной диск переднего колеса комья смерзшегося снега и выглядывающая из-за покрышки раскрасневшаяся от беготни и мороза мальчишечья физиономия. Вспомнилось, что лет пацану на вид было никак не меньше четырнадцати, а если уродился мелким, то могло быть и все шестнадцать. Да какая разница, сколько именно! Для того чтобы подрезать тормозной шланг, ни большого ума, ни аттестата зрелости, ни, тем паче, университетского диплома не требуется. Что для этого требуется, так это хорошо наточенный ножик, а этого добра в России-матушке хватало во все времена, как и тех, кто навострился ловко с ним управляться…

Все это промелькнуло в мозгу за какие-то доли секунды и унеслось назад, развеявшись по ветру. Раздумывать, что, как и почему, было недосуг, а тормозить двигателем — поздно. Он круто вывернул руль, стараясь вписаться в крутой изгиб дороги и уже понимая, что не впишется; потом был удар, лязг и скрежет сминаемого железа, короткий беззвучный полет в невесомости и новый удар — один, потом еще один, и еще…

Проломив стальное ограждение, тяжелый внедорожник пролетел несколько метров по воздуху, ударился об откос дорожной насыпи, перевернулся и, кувыркаясь, оставляя на взрытом, развороченном снегу россыпи стеклянных осколков и обломки пластика, скатился на дно кювета. Задранные к небу, одетые в новенькую шипованную резину колеса все еще вращались, постепенно замедляя ход, заглохший двигатель потрескивал, остывая, от облепленной тающим снегом выхлопной трубы в безмятежно-синее небо валил сырой, пахнущий горячим железом пар.

Через несколько минут к месту аварии, двигаясь со свойственной данной разновидности транспортных средств неторопливостью, подкатил и, скрипнув тормозными колодками, остановился сине-белый полицейский «уазик». Водитель не стал глушить мотор, и его неровное бормотание заглушило доносящиеся со стороны перевернутого джипа звуки — журчание вытекающей откуда-то жидкости, тихий шорох делающих последние медленные обороты колес, хруст и потрескиванье исподволь сминающегося под собственной тяжестью металла и шипение испаряющейся талой воды.

Потом около перевернутой машины послышался скрип снега, какая-то возня, глухой стон, дверца со стороны водителя толчком приоткрылась, и, к удивлению тех, кто сидел в «бобике», оттуда мешком вывалился Камышев — сильно помятый, но живой. С трудом поднявшись на ноги, обхватив ладонями голову, пьяно шатаясь и почти по пояс увязая в снегу, он начал карабкаться наверх по оставленной кувыркающимся джипом рыхлой борозде.

Тогда задняя дверь «уазика» открылась, выпустив наружу долговязого молодого парня в темном китайском пуховике и надвинутой до самых глаз лыжной шапочке. Парень неуверенно оглянулся, как будто ему хотелось забраться обратно в салон. Оттуда что-то коротко, приказным тоном сказали, дверца захлопнулась с металлическим лязгом, и долговязый, засунув правую руку в карман, все так же неуверенно сошел с асфальта на заснеженную обочину, сразу же по колено увязнув в рыхлом снегу.

На середине склона Камышев поскользнулся, упал и некоторое время лежал неподвижно, как мертвый. Мимо, не снижая скорости, прогромыхал какой-то грузовик с нездешними номерами. Молодой человек снова оглянулся на окутанный сырым паром из выхлопной трубы «уазик», но тут Камышев зашевелился, уперся руками в землю и, застонав от натуги, встал — сначала на колени, а потом и во весь рост.

Задняя дверца «уазика» приоткрылась.

— Давай, чего ты? — отчетливо послышалось оттуда.

Молодой человек в последний раз неуверенно оглянулся и вынул из кармана руку, в которой блеснул вороненым металлом пистолет. В морозном, искрящемся подсвеченной солнцем снежной пылью воздухе раскатисто хлопнул выстрел. Камышев пошатнулся, но остался стоять, с болезненным недоумением глядя снизу вверх на стрелка, которого, казалось, только теперь заметил. Издав странный, сдавленный звук, подозрительно похожий на панический визг, долговязый выстрелил снова и продолжал давить на спусковой крючок, пока затвор «Макарова» не застрял в крайнем заднем положении, сигнализируя о том, что обойма опустела.

Камышев мягко опустился на колени в разрытый, развороченный снег, два раза качнулся, пытаясь удержать равновесие, и все так же мягко повалился лицом вниз. Долговязый попятился, не сводя с убитого глаз и по-прежнему держа его под прицелом разряженного, ходящего ходуном пистолета, нащупал у себя за спиной дверную ручку и неловко, задом, забрался в воняющее сапожным кремом и табачищем тепло автомобильного салона.

Сидевший рядом с водителем человек в форме старшего лейтенанта полиции выключил и зачехлил небольшую цифровую видеокамеру.

— Это что? — только теперь заметив камеру, растерянно спросил долговязый. — Это зачем?

— Затем, — ответил расположившийся слева от него на заднем сиденье подполковник Сарайкин. Рука в кожаной перчатке аккуратно вынула из трясущихся пальцев долговязого пистолет и, держа за ствол, аккуратно опустила в полиэтиленовый пакет для вещественных доказательств. — Затем, Зуда, что ты мне надоел. Или, выражаясь твоим языком, задолбал по самое некуда. За-дол-бал! Ясно?

— Но вы же говорили… обещали… что услуга за услугу…

— Правильно, обещал, — не стал отрицать Сарайкин. — А ты мне сколько раз обещал завязать с гоп-стопом? Вот теперь мы оба с тобой свои обещания и выполним — сначала ты, потому что первый начал обещать, а потом я. Ты завяжешь, а я эту запись и пистолетик с твоими пальчиками спрячу подальше — туда, где никто не найдет. Там они и будут лежать — ровненько до тех пор, пока тебе опять не вздумается пошалить. Решать, конечно, тебе, но поимей в виду: как только услышу, что ты со своей гоп-компанией опять за старое взялся, дам делу законный ход. А от мокрухи с такими доказательствами тебя не только дядя-мэр — сам губернатор не отмажет. Ты хоть понимаешь, кого убил? Это ж герой, генерал ФСБ! Знаешь, как такие деяния уголовный кодекс квалифицирует? Терроризм! А это, дружок, пожизненным попахивает.

— Да вы… Да вы охренели, что ли?! — не найдя других слов, вяло вскинулся Зуда.

— А знаешь, — после непродолжительной паузы, в течение которой задумчиво, как какую-то невидаль, разглядывал свежеиспеченного террориста, сказал Сарайкин, — я, наверное, и впрямь погорячился. Пистолет — это ладно, пусть лежит до поры до времени. А вот кино с тобой в главной роли я, пожалуй, кое-кому покажу — копию, конечно. Оригинал, сам понимаешь, дорог мне как память. Покажу я его, к примеру сказать, нашему губернатору… А? Чем плохо? Ну, вот хоть ты, — толкнул он в плечо сидящего рядом с водителем старлея, — скажи, разве плохо звучит: начальник областного управления внутренних дел генерал-майор Сарайкин?

— Нормально звучит, — согласился старлей. — Солидно. Солиднее, по крайней мере, чем подполковник.

— А подполковник — солиднее, чем старший лейтенант, — продолжил смысловой ряд Сарайкин. — Подполковник Ветлугин — чем плохо? И капитан Мазин, — добавил он специально для водителя, на погонах которого сиротливо поблескивали облупившейся позолотой одинокие звездочки младшего лейтенанта.

— Это дело, — оживился заскучавший, было, водитель.

— А я как же? — растерянно спросил Зуда, уже наполовину раздавленный тяжестью этой троицы, твердо вознамерившейся въехать в рай на его костлявых плечах.

— А ты сиди тихо и не рыпайся, — посоветовал Сарайкин, пряча в сумку пакет с пистолетом. — За ум, наконец, возьмись, поступи куда-нибудь — вот, для примера, хотя бы и в наш техникум. С твоими-то связями ты уже к концу второго курса начальником областной землеустроительной службы заделаешься. Будешь одной рукой земельные участки распределять, а другой конвертики с откатами в ящик письменного стола смахивать — милое дело! Другой на твоем месте давно бы в администрации президента груши околачивал, а ты все лохов по подворотням опускаешь… Ветлугин, ты не в курсе, кто из экспертов нынче дежурит? Ветлугин!

Ты уснул, что ли?

— А?.. Никак нет, — встрепенулся старлей, грубо вырванный из мира сладких грез, где он уже примерял на себя погоны с двумя, а то и тремя большими звездами. — Кто из экспертов? Да Михайлов, кажется.

— Когда кажется, креститься надо, — сварливо проворчал будущий генерал Сарайкин.

— Точно, Михайлов, — сказал окончательно утвердившийся на грешной земле Ветлугин.

— Хорошо, — кивнул подполковник, — значит, проблем не будет. Не то что с этой жидовской мордой… Ну, раз так, звони, вызывай бригаду. Да, и гаёвым тоже брякни — как-никак, ДТП! Не справился с управлением на крутом повороте — кому это оформлять, если не им?

Отдав необходимые распоряжения, подполковник снял перчатки и опустил руку в карман форменного бушлата. Пальцы коснулись гладкого, бархатистого на ощупь корпуса, солидная увесистость которого ласкала самолюбие и лишний раз напоминала о том, что золото — не только один из самых дорогих, но еще и самый тяжелый металл во всей таблице Менделеева. Самыми кончиками осязательных нервов подполковник Сарайкин почувствовал едва уловимую, скорее воображаемую, чем ощутимую на самом деле, вибрацию изготовленного и собранного с филигранной точностью, безотказного, безупречно работающего механизма. Реквизированный у заигравшегося в казаки-разбойники Зуды механизм и впрямь был отменный — точный, как швейцарские часы, только безо всяких «как», потому что это именно они и были.

Вынув часы из кармана, Сарайкин неторопливо защелкнул на запястье золотой браслет. Теперь он мог себе это позволить, поскольку законный владелец хронометра был уже не в том состоянии, чтобы качать в принадлежащем Анатолию Павловичу Сарайкину городе свои вонючие права.

Глава 3

Когда зазвонил телефон, Юрий Якушев стоял у кухонной плиты и курил на голодный желудок, наблюдая за кофе, который, судя по некоторым верным признакам, собирался вот-вот закипеть. Телефон, естественно, остался в спальне, на прикроватной тумбочке, а звонить мог кто угодно — например его превосходительство, который просто обожал делать вот такие неурочные, приходящиеся некстати звонки.

Пока Юрий бегал за телефоном, кофе, естественно, тоже не стал сидеть на месте. Когда Якушев вернулся на кухню, половина плиты была залита, а над верхним краем джезвы вспухла подвижная, пузырящаяся шапка грязно-коричневой пены. «Ну вот что стоило убавить газ? » — подумал Юрий, уже далеко не впервые отметив про себя, что, как большинство нормальных русских мужиков, крепок задним умом.

Он выключил конфорку и раздраженно ткнул пальцем в клавишу соединения, заставив замолчать истерично верещащую трубку.

— Дрыхнешь, боец? — послышался в трубке жизнерадостный, знакомый до боли голос. Звонил отставной подполковник ВДВ Роман Данилович Быков, бывший ротным командиром Якушева во времена, о которых классик русской литературы Александр Сергеевич Пушкин писал в «Руслане и Людмиле»: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» — Солдат спит, а служба идет — так, что ли?

— Привет, Данилыч, — сказал Юрий с невольной улыбкой. — Ничего я не сплю, просто завтрак готовлю, а телефон…

— Пивко разогреваешь? — перебил его Быков.

— Никак нет, — довольно ядовито отрапортовал Якушев. — Чашка кофе, два бутерброда — один с сыром и один, соответственно, с колбасой. С копченой, если интересуешься. Кофе, кстати, по твоей милости убежал — или, как выражаются в определенных кругах, подорвал.

— Хило, — констатировал Быков, которого везде, где ему доводилось служить, рано или поздно начинали за глаза называть Ти-Рексом за внушительные габариты, всесокрушающую физическую силу, быстроту реакции, а главное, характер, роднивший его с самым грозным хищником юрского периода — тиранозавром. — Ты там часом в ботаники не записался? Что это за завтрак для солдата — пара бутербродов?

— А ты их видел? — парировал Юрий. На самом деле бутерброды были самые обыкновенные, но Быков их действительно не видел, а у Юрия не было настроения ввязываться в диетологический диспут с оппонентом, способным не только убить кулаком быка, но и съесть его после этого целиком, причем в любом, в том числе и сыром виде.

— Другое дело, — удовлетворенно пробасил Ти-Рекс. — Основа любого мероприятия — сытый желудок. Только я не понял насчет кофе. Ты?.. Утром третьего августа?.. Кофе?!

Юрий улыбнулся: ну да, конечно. А как же! Утром третьего августа всем, кто по праву носит тельник в голубую полоску, полагается лежать пластом и прямо так, лежа, сосать через соломинку из оцинкованного ведра коктейль, состоящий из смешанных в равных пропорциях водки и огуречного рассола. Потому что второе августа — день Ильи-пророка, а заодно и день ВДВ, небесным покровителем которых почти что официально считается данный святой.

— Да и ты, судя по голосу, похмельем не страдаешь, — продолжая улыбаться, заметил он.

— Я — другое дело, — возразил Быков. — Меня ничего не берет, ты же сам знаешь. Да и потом, обстоятельства всякие…

— А эти обстоятельства, часом, не Дарьей Алексеевной зовут? — ехидно осведомился Якушев. — Передавай обстоятельствам привет.

— Поговори у меня! — грозно громыхнул Ти-Рекс и, немедленно сбавив тон, с легким смущением добавил: — Она тебе тоже кланяется. Так ты что же, так всухомятку и отпраздновал?

— Я, Данилыч, праздновал на работе, — сообщил Якушев.

— Ты ж мне сам звонил, поздравлял…

— Поздравил и дальше стал работать. Что не так-то?

— Да нет, все нормально… Вот же угораздило тебя с этой твоей работой!

Юрий на мгновение прикрыл глаза. В темноте под сомкнутыми веками зажглись, осветив низкий коридор с сырыми кирпичными стенами, тусклые редкие лампы в решетчатых проволочных колпаках, замигали косматые вспышки дульного пламени, и остро, как наяву, потянуло кислым пороховым дымом. Кто-то плачущим голосом кричал по-арабски — то ли молился, то ли ругался последними словами, в суете и грохоте было не разобрать; кто-то монотонно, на одной ноте, стонал, умоляя его добить — тоже по-арабски, но это Юрий почему-то разобрал и запомнил очень отчетливо. И над всей этой какофонией поголовного, отменно организованного уничтожения реял глубокий оперный бас генерала Алексеева: «Во избежание ненужного кровопролития предлагаю всем сдаться! Бросить оружие, всем лечь на землю, руки за голову! »

Да, подумал Юрий, что угораздило, то угораздило.

— Я чего звоню-то, — продолжал Быков. — Ты телевизор включи. НТВ врубай, не ошибешься. Там как раз вчерашний выпуск новостей начали повторять, минуты через полторы-две будет самое то. Вот жгут ребята! Это я понимаю — празднуют люди. А то — работа, обстоятельства… Нет бы собраться, посидеть, как встарь…

— Где? — выковыривая из пачки новую сигарету, спросил Якушев.

— Да какая разница? Хоть у тебя, хоть у нас…

— Разница в цене, — объяснил Юрий. — Москву заново отстраивать дороже, чем твою Рязань.

— Плохо я тебя в свое время воспитывал, — сокрушенно вздохнул Быков, — мало гонял. Как был ты дураком, так дураком и остался. Телевизор включи, клоун!

И положил трубку. Юрий чиркнул зажигалкой, прикурил, включил телевизор и, пока тот нагревался, одним глотком выхлебал из шершавой от присохшей кофейной гущи джезвы все, что в ней осталось. За окном кухни шумел, воняя выхлопными газами и горячим, несмотря на сравнительно ранний час, асфальтом Кутузовский проспект. Часы показывали восемь с какими-то минутами — естественно, утра, — но небо над крышами желтовато-серых сталинских многоэтажек уже утратило свежую голубизну, став мутно-белесым, как застиранная до последнего мыслимого предела джинсовая ткань. Все форточки в квартире были открыты, но в постепенно раскаляющемся воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения. Сигаретный дым лениво клубился в густом, как слегка остывший кисель, воздухе, и не столько рассеивался, сколько равномерно распределялся по всему объему квартиры, пропитывая занавески, скатерти, простыни и все остальное, что имело волокнистую структуру, способную его впитать.

— …танк Т-34, — заставив задумавшегося Юрия вздрогнуть, приятным женским голосом сообщил нагревшийся телевизор. — Подъезжая к перекрестку, самозваный и далеко не трезвый механик-водитель в голубом берете не сумел вовремя затормозить, и старая боевая машина, с большой скоростью проскочив под запрещающий сигнал светофора, вылетела на пересечение оживленных городских улиц. Будучи задержанным, сидевший за рычагами угонщик пояснил, что просто не справился с управлением.

— Махина-то, гляньте, какая, — без видимого раскаяния забубнил появившийся на экране не первой молодости гражданин в рыжеватых усах, лихо заломленном на правую бровь голубом берете и десантном тельнике без рукавов. — Да асфальт горячий, да гусеницы — это ж вам железо, а не гоночные покрышки! А главное — вес…

Говорил он так, словно какие-то злоумышленники нарочно подсунули ему вместо гоночного болида ископаемую «тридцатьчетверку» и отправили сражаться за гран-при на трек «Формулы-1» в Монако.

Юрий фыркнул — впрочем, без особенного веселья. Данилыч, конечно, был прав: ребята таки отожгли, да так, что нарочно не придумаешь. Ха-ха, и так далее. Но! Если разобраться, ничего веселого тут нет. Взрослые, серьезные дяди в погонах взяли за шиворот вчерашних школьников, большинство которых вовсе этого не хотело, и принялись умело, без лишних нежностей делать из них, сопляков, настоящих мужчин, защитников Отечества — короче говоря, хороших, грамотных, обученных солдат, которые способны не погибнуть и не побежать, побросав оружие, в первом же бою.

Или, говоря еще короче и проще, профессиональных убийц.

И сделали. А потом, когда истек положенный срок, министр обороны подписал приказ, ликующие пацаны с головы до ног, как новогодние елки, обвешались самодельными аксельбантами, накупили в станционных ларьках водки и радостно, горланя строевые песни, двинули по домам. А когда отгуляли, оторвались, выпили со всеми школьными друзьями и перепортили всех, до каких только сумели дотянуться, школьных же подруг, когда проспались и очухались, вдруг оказалось, что на гражданке томно и скучно, и приложить полученные в армии навыки не к чему.

А ведь впечатления и опыт, накопленные в юности, остаются с человеком до самой смерти. Именно они самые яркие, наиболее бережно хранимые, неизгладимые и, стало быть, главные. Ну, и как при таких условиях смирившемуся со всем, обремененному семьей, отрастившему рыжие усы и бюргерский животик слесарю-инструментальщику или мелкому чиновнику из районной управы в день Ильи-пророка не угнать ржавеющий без дела во дворе какого-нибудь КБ или в городском парке семидесятилетний танк?

Два сапога — пара; оба застоялись, как жеребцы в конюшне, обоим хотелось прокатиться с ветерком — так, чтоб все вокруг офонарели от такого зрелища… Вот и прокатились. Ну, положим, десантникам это все как с гуся вода — заплатят штраф, и ладушки. А танку-то каково? Полвека простоял, один раз тряхнул стариной, и опять на задний двор?

«Философия», — как живой, прозвучал у него в голове глубокий бас генерала Алексеева. «Кухонная», — мысленно добавил от себя Юрий. Он сполоснул под краном испачканную кофейной гущей джезву, набрал в нее воды, засыпал кофе и снова поставил на огонь, после чего, дотянувшись до пульта, переключил телевизор на спортивный канал.

Здесь, как и следовало ожидать, транслировали олимпиаду. На дорожку как раз выходили фехтовальщики — вернее, фехтовальщицы, китаянка и немка. Противницы опустили на лица маски — не из проволочной сетки, как та, которой в юности пользовался Якушев, а современные, с прозрачными прямоугольными окошками, выглядевшими как стеклянные, — стали в позицию, дождались сигнала, прыгнули друг на друга, как бойцовые петухи, и разошлись, снимая маски, под басовитое гудение зуммера электрофиксатора. Оператор включил замедленный показ. На малой скорости схватка выглядела красиво: китаянка нанесла укол, метя в корпус, а немка, низко присев, припав на одно колено и пропустив над собой чужой клинок, коротко и точно уколола снизу вверх.

Юрий вздохнул и выключил телевизор. Красоту встречного укола он оценил и без замедленной съемки, потому что привык наблюдать за быстро перемещающимися объектами, имел хорошую реакцию и когда-то сам неплохо фехтовал. Но для неискушенного зрителя все это наверняка выглядело довольно скучно и ни капельки не драматично: ни тебе звона скрещивающихся клинков, ни мудреных финтов, ни выпадов, ни защит — ничего, что с детства ассоциируется со словом «фехтование». Просто сошлись, ткнули друг в друга рапирами и разошлись — один победителем, другой побежденным. Это, конечно, вершина мастерства, но смотреть-то не на что! Этак они скоро и вовсе перестанут фехтовать — выйдут на дорожку, поглядят друг на друга и разойдутся: тебе медаль, а мне дырка от бублика. Как в том старом анекдоте про компанию любителей анекдотов: рассказчик называет номер, и все смеются. Э, что тут говорить! Профессиональный спорт — это тебе не «Три мушкетера»…

Вот интересно, подумал Юрий, гася под струей воды из крана окурок и спроваживая его в мусорное ведро, — интересно, как выглядела бы схватка одной из этих девиц с компанией королевских мушкетеров или, скажем, гвардейцев кардинала? Никто бы, наверное, и не понял, что и как произошло. «Сударыня, мы имеем честь вас атаковать. Защищайтесь! » И — тишина. Только что вот тут, на этом месте, стояла компания веселых, наверняка подвыпивших, вооруженных, уверенных в себе профессиональных вояк, и вдруг их не стало — остались только разбросанные по брусчатке в неестественных позах тела в форменных плащах. И еще «сударыня», в своем облегающем белом костюме и с громоздкой маской под мышкой похожая на пилота инопланетного космического корабля…

Сам Юрий оставил этот вид спорта на очень дальних подступах к тому уровню, который демонстрировали участники международных соревнований. Пару раз поучаствовал в республиканских турнирах, поприсутствовал на союзных, посмотрел, как фехтуют настоящие чемпионы, и понял, что ему это неинтересно: никакой романтики, одна только техника, скорость и холодный расчет. А в фехтование он пришел именно из романтических побуждений — грубо говоря, поиграть в мушкетеров.

Да, подумал он, выключая газ и снимая с плиты пузырящуюся кофейной пеной джезву, — да, романтика… Ничто не проходит бесследно, и все на свете имеет причину. Если бы он только мог предположить, куда в конце концов заведет его мальчишеская тяга к романтике, то, верно, записался бы в секцию бокса, чтобы спарринг-партнеры и соперники на ринге пудовыми кулаками выбили из головы блажь. Романтика… Сначала он привела его в спорт, потом увела оттуда, а потом, более не размениваясь на мелочи, взяла за шиворот, выдернула, как морковку из рыхлой земли, из учебной аудитории философского факультета МГУ и швырнула в смрадную топку первой чеченской кампании. И там он довольно быстро осознал, что никакой романтики не существует, что это не предмет и не явление природы, а просто состояние человеческой души — молодой, неопытной, еще не знающей, чего конкретно она хочет, и даже отдаленно не представляющей, какую цену придется за это заплатить.

Тени на асфальте становились все короче и прозрачнее, свирепое, почти как в Африке, солнце исподволь, крадучись, огибало старый дом на Кутузовском, чтобы заглянуть в окно кухни и посмотреть, чем занят майор спецназа ФСБ Якушев — а вдруг чем-нибудь полезным или хотя бы любопытным? Хорошо зная, чем чреваты эти утренние визиты, Юрий задернул плотные желтые шторы, чтобы хоть как-то отгородиться от грядущего беспощадного, душного зноя. Кроме того, сегодня предъявить дневному светилу было нечего: он просто расхаживал по кухне в мятых трусах, курил, пил кофе и философствовал в гордом одиночестве, немного напоминая себе хронического алкоголика, в таком же гордом одиночестве распивающего первую за день бутылку плодово-ягодного.

Он допивал вторую чашку кофе и дожевывал последний бутерброд, подумывая, не соорудить ли еще один, когда в прихожей пронзительно задребезжал дверной звонок. Чертыхнувшись, — кого это принесло ни свет ни заря? — Якушев встал из-за стола, босиком прошлепал по теплому, уже слегка нуждающемуся в циклевке паркету в прихожую и отпер дверь. Поворачивая ручку, он вспомнил, что щеголяет неглиже, но решил, что сойдет и так: незваный гость хуже татарина, и никто не обязан в такую чертову жарищу расхаживать по собственной квартире в парадном костюме и при галстуке только потому, что в дверь может неожиданно позвонить какой-нибудь праздношатающийся обалдуй.

Открыв дверь, он отступил на шаг и удивленно хмыкнул: праздношатающимся обалдуем оказался не кто иной, как его горячо любимый шеф, генерал Алексеев. Он стоял в душноватом, пахнущем цементом и соседской стряпней сумраке лестничной площадки, почти целиком загораживая дверной проем своими чудовищной, нечеловеческой ширины плечами, из-за которых почти буквально соответствовал определению «поперек себя шире». Светлый летний пиджак маскировал внушительную мускулатуру, которой позавидовал бы любой тяжелоатлет, придавая Ростиславу Гавриловичу обманчивый вид растолстевшего увальня; на переносице поблескивали темными стеклами своеобычные солнцезащитные очки, а обезображенная страшным, похожим на дохлую морскую звезду шрамом лысина пряталась под старомодной сетчатой шляпой с узкими полями. Словом, его превосходительство, как всегда, напоминал карикатуру на главу небольшого мафиозного клана — напоминал, следует добавить, ровно до тех пор, пока не начинал говорить или действовать. Тогда сходство с персонажем рисунков Бидструпа бесследно исчезало, и господин генерал делался похожим на атакующий танк.

— Ну? — нетерпеливо произнес его превосходительство и, не дожидаясь ответа, двинулся вперед.

Юрий попятился еще на два шага, не в силах отделаться от ощущения, что в прихожую его квартиры, лязгая гусеницами и коверкая траками паркет, вползает упомянутый истребительный механизм — та самая «тридцатьчетверка», которую накануне угнали пьяные десантники, или, скорее, немецкий «тигр».

— Милости прошу, — закрывая за генералом дверь, сказал он. — Случилось что-нибудь?

— Почему обязательно случилось? — своим знаменитым басом откликнулся Алексеев. — Просто проезжал мимо. Дай, думаю, заскочу на минутку!

«Ну-ну», — скептически подумал Якушев.

— Кофе? — сказал он вслух.

— Что я тебе — бразилец, чтобы в такую жару кофе хлестать? — отказался от предложенного напитка его превосходительство. — Если найдется что-нибудь холодненькое, со слезой…

— Водка? — с готовностью предположил Юрий.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сообщил генерал, — что до армии ты учился не в МГУ, а в эстрадно-цирковом училище. Спасибо, водки не надо. Сойдет и минеральная вода. Только не торопись, можешь для начала одеться.

— Пардон, — сказал Юрий и скрылся в спальне.

Когда он вышел оттуда, одетый в шорты и вылинявший десантный тельник без рукавов, генерал уже расположился за столом на кухне, забравшись в любимый угол хозяина и для верности, чтобы не грянуться об пол, когда рассыплется не выдержавший его непомерного веса табурет, опершись лопатками о стену.

— Н-да, — неопределенно молвил он, окинув взглядом из-под темных очков легкомысленный наряд Якушева, который в связи со вчерашним праздником наверняка наводил на размышления. Впрочем, у Юрия было алиби: почти весь вчерашний день они с генералом провели вместе — там, в подземелье, в компании веселых парней, которые приехали в Москву, чтобы погибнуть во славу всемогущего аллаха.

Оставив без ответа прозвучавшее междометие, Юрий открыл холодильник и выставил на стол бутылку минералки — как и просил его превосходительство, запотевшую, со слезой. На всякий случай он снабдил начальство еще и стаканом, хотя точно знал, что при необходимости Ростислав Гаврилович, не моргнув глазом, напьется из лужи.

— Можешь курить, — разрешил генерал, неодобрительно покосившись на переполненную пепельницу, и с треском вскрыл бутылку.

Юрий высыпал окурки в мусорное ведро, вымыл пепельницу под краном, протер сухой тряпицей и поставил ее, чистенькую, сверкающую, на прежнее место посреди стола. После этого он уселся и, поскольку Алексеев уже дымил как паровоз, закурил сам.

— Лето нынче какое жаркое, — нарочито обывательским, кухонным тоном изрек он, глядя в противоположную стену. — В такую погоду только на пляже под зонтиком лежать и коктейли со льдом потягивать.

— Подавляющее большинство простых россиян довольствуется теплым пивом, — попивая минералку, между глотками уточнил Ростислав Гаврилович. — А также водкой той же температуры и, гм… — он красноречиво покосился на тельняшку Якушева, — купанием в фонтане.

— Тут вы неправы, — возразил Юрий, — фонтан — это не для всех, а только для элиты вооруженных сил. Да и то всего один день в году.

— Мы долго будем переливать из пустого в порожнее? — капитулируя, раздраженно буркнул генерал.

— Мне показалось, что вы именно за этим и пришли, — закрепляя свою маленькую победу над большим человеком, невинно округлил глаза Якушев. — Что, разве нет? Тогда прошу прощения… Так что же все-таки случилось?

— Да, по большому счету, пустяк, — снова наполняя покрытый каплями конденсата стакан пузырящейся минералкой, сказал Ростислав Гаврилович. — Обычный рейдерский захват.

— А, — с легким разочарованием произнес Юрий, — действительно, пустяк. Привычная, будничная деталь повседневной российской реальности. А к нам с вами это каким боком?.. Что захватили-то — надеюсь, не Лубянку?

— Да кому она нужна, — отмахнулся генерал Алексеев. — Тоже мне, прибыльное коммерческое предприятие… Нет, речь идет о небольшом, я бы даже сказал маленьком, заводике, расположенном верст, этак, за шестьсот — семьсот отсюда.

— Ого, — сказал Юрий.

— Если быть точным, в Мокшанске, — добавил генерал.

— Ага, — уже совсем другим тоном произнес майор Якушев и озадаченно почесал в затылке.

* * *

Начальника безопасности мокшанского филиала научно-производственного объединения «Точмаш» Мамалыгина за глаза — а случалось, что и прямо в лицо — называли вовсе не Мамалыгой, не Мамой и не Мамаем, как можно было ожидать, а Бурундуком. Происходило это из-за его круглой, толстощекой физиономии, веселого, дружелюбного нрава и привычки постоянно что-нибудь жевать, действительно придававшей Андрею Владимировичу некоторое сходство с грызуном.

Роста он был небольшого, рано обзавелся уверенно прогрессирующей лысиной, а телосложение имел плотное, мужицкое. Про таких иногда говорят: склонный к полноте, но не полный; так вот, именно таким он и был, хотя в одежде, особенно зимней, здорово смахивал на веселого располневшего колобка, которому осталось всего ничего, чтобы превратиться в настоящего толстяка весом в полтора центнера.

Из-за почти комической внешности, смешливого характера и чуть ли не по-деревенски простецких манер мало кто в городе воспринимал Бурундука Мамалыгина всерьез, а многие, особенно при первом знакомстве, только диву давались: и как такому клоуну могли доверить ответственную должность?

Те, кого это интересовало, знали, что до прихода на «Точмаш» Бурундук служил в каких-то войсках — одни, ссылаясь на его собственные слова, утверждали, что в ПВО, а другие, якобы почерпнувшие информацию из того же источника, говорили, что в РВСН, — и будто бы дослужился до майора. Расхождения в биографических данных никого не настораживали — в первую очередь, потому, что это никому не было всерьез, по-настоящему интересно, как не был интересен и сам Бурундук.

Некоторые (неважно, кто именно) все-таки им интересовались — не как человеком, разумеется, а как должностным лицом, занимающим ответственный, ключевой пост на очень любопытном, с какой стороны ни глянь, предприятии. Этих корыстно любопытствующих господ неизменно постигало горькое разочарование: пытаясь разобраться в деталях биографии Андрея Мамалыгина по кличке Бурундук, все они рано или поздно убеждались, что есть сведения, которыми военкомы не делятся ни с кем и ни за какие деньги — в основном, потому, что сами этими сведениями не располагают.

И лишь очень немногие не подозревали и не догадывались, а точно знали, что веселый Бурундук обучен вещам, о которых среднестатистический российский обыватель имеет лишь самое общее и притом весьма смутное представление. И не просто обучен, а ничего не забыл, по-прежнему пребывает в превосходной форме и еще может сильно удивить любого, кто, обманувшись его безобидной наружностью, вздумает проверить на прочность систему безопасности завода.

Именно так, если бы его сильно попросили, а он бы вдруг взял да и согласился, вкратце рассказал бы о себе сам Бурундук. Еще сегодня утром он был уверен, что этот в меру туманный и уклончивый рассказ не содержит в себе ничего, кроме правды — разумеется, далеко не всей, потому что рассказать о себе все, до самого донышка, он не имел ни желания, ни права. Есть такой зверь, называется — подписка о неразглашении; кроме того, на свете полным-полно вещей, о которых людям лучше не знать.

Но лгать о себе ему было незачем — достаточно было просто кое о чем помалкивать. И еще сегодня утром он действительно считал, что возглавляемая им служба безопасности работает, как часы, и надежно гарантирует завод как от нежелательных проникновений извне, так и от попыток нечистых на руку сотрудников что-нибудь вынести за территорию предприятия.

Наверное, так оно и было — особенно в той части, которая касалась расхищения персоналом материальных и интеллектуальных ценностей. И, лежа на замусоренном, скользком от крови полу за наспех сооруженной из перевернутых лабораторных столов баррикадой, Бурундук между делом размышлял о том, что своей добросовестной работой сам накликал беду. Говорят, от любви до ненависти один шаг; говорят также, что грань между идеальной красотой и окончательным, доведенным до совершенства уродством тонка и неуловима. Поляки по этому поводу выражаются проще: «Цо занадто, то не здрово», что в переводе на русский означает: слишком хорошо — уже нехорошо.

Вот простой пример: копилка. Стоит себе где-нибудь на полке, у всех на виду, глиняная свинья или, там, кошечка, или еще какая-нибудь ерунда, служащая весьма сомнительным украшением интерьера. Но смысл ее вовсе не в эстетической ценности, а в том, что внутри нее деньги. Это самый простой и понятный всем и каждому пример, потому что деньги нужны всем. Искушение потихонечку, тайком от всех, запустить руку в копилку и прикарманить хотя бы малую толику ее содержимого может быть сильнее или слабее, но человек несовершенен, сатана не дремлет, и оно, это искушение, присутствует всегда. Потому-то копилка так и устроена, что взять деньги, не разбив симпатичную глиняную хрюшку вдребезги, невозможно.

Если тебе дорога хрюшка, не клади в нее деньги. Если постоянно нуждаешься в мелочи на карманные расходы, не заводи копилку. А если тебя посадили внутрь большой копилки и велели охранять то, что в нее набросал кто-то другой, — ну, тогда, приятель, ты попал, причем по полной программе.

Он закупорил все дыры, законопатил все щели, чуть ли не загерметизировал завод, как колбу электрической лампочки. Он просто не мог поступить иначе, потому что добросовестно относился к работе, которая в противном случае просто не имела бы смысла. И именно потому, что из вверенной его попечению копилки ничего нельзя было потихонечку вытряхнуть, кто-то, потеряв, наконец, терпение, взялся за молоток.

А хорошо спланированный и профессионально произведенный рейдерский захват — это, братцы, такая штука, против которой даже усиленная заводская охрана так же эффективна, как легкий кевларовый бронежилет против фугасного снаряда. Или как покрытая глазурью шкура фаянсовой хрюшки против килограммового молотка: трах, и вдребезги.

Лежа на боку в луже собственной крови, он выщелкнул из рукоятки пистолета пустую обойму и вставил взамен нее полную. Это была его вторая и последняя обойма; впрочем, он и не рассчитывал, что сможет вечно отстреливаться от двух десятков обученных, вооруженных до зубов профессионалов. А в том, что против него играют настоящие профи, Бурундук не сомневался: уж очень ловко, прямо как в кино, они работали. Картинка со всех, сколько их насчитывалось на территории, следящих камер была, помимо всего прочего, выведена и на монитор, что стоял сбоку на его рабочем столе. Он давно выработал привычку время от времени поглядывать на этот монитор, проверяя, все ли в порядке, и все-таки заметил нападавших слишком поздно, когда юркие черные фигурки в спецназовских трикотажных масках уже ручейками разбежались по всему заводу. Оказанное пятью находившимися на дежурстве охранниками сопротивление не стоило упоминания; насколько мог судить Бурундук, никто из них серьезно не пострадал, и это был один из двух утешительных моментов, которые виделись ему во всей этой поганой, дьявольски неприятной истории. Более того, это был главный утешительный момент и, пожалуй, единственный, о котором он мог с уверенностью сказать: да, так оно и есть, охрану нейтрализовали мягко, без стрельбы, ножей, удавок и прочего членовредительства.

Он дослал в ствол «Стечкина» патрон, осторожно, без стука, положил пистолет на замусоренный бумагой и битым стеклом кафельный пол, сдернул с шеи галстук и, перевернувшись на спину, чтобы получить возможность действовать двумя руками, наложил жгут на простреленное бедро. Левая штанина до самого низа пропиталась кровью, нога онемела, перестала слушаться и тупо ныла, как больной зуб. Она воспринималась как мертвый посторонний предмет и уже не помогала, а, напротив, мешала двигаться, потому что оказалась дьявольски тяжелой, прямо как сырое еловое бревно. Потуже затянув жгут, он вытащил из-под ремня подол рубашки, поднатужившись, оторвал от него длинную полосу и кое-как, прямо поверх набрякшей красным штанины, забинтовал рану.

Закончив, весь в липком поту, дыша, как беговая лошадь после продолжительной призовой скачки, он снова перевернулся на бок и осторожно выглянул из-за своей баррикады. В лаборатории было пусто, над полом плотными слоями плавал подсвеченный люминесцентными лампами пороховой дым. От двери к баррикаде по полу тянулась красная смазанная полоса, отмечавшая нелегкий путь, проделанный Бурундуком к последнему рубежу обороны. «След кровавый стелется по сырой траве», — с кривой улыбкой подумал он.

Дверь с разбитым армированным стеклом осталась открытой, и было слышно, как в коридоре топчутся, хрустя осколками стекла и кафеля, и переговариваются между собой рейдеры. «Договаривались же без жмуриков! — недовольно гундел один. — Что вы тут устроили филиал Бородинского сражения? » — «А мы виноваты, что он боевыми шмаляет? — сердито отвечали ему. — Бешеный какой-то! А главное, сука, меткий…»

Первый голос показался Бурундуку смутно знакомым, и это было довольно странно: он не сомневался, что рейдеры не местные, в их захолустном Мокшанске такую бригаду было невозможно набрать ни за какие деньги. А уж о том, чтобы скрыть ее существование от него, Бурундука, не стоило даже мечтать. Потому что он, как никто в этом городе, знал: разведка — залог успеха не только нападения, но и обороны.

«То-то и оно, — подумал он. — Так что нечего удивляться, дружок. Просто их разведка сработала лучше твоей, в результате чего мы имеем то, что имеем…»

И сейчас же вспомнил, где ему доводилось слышать этот гнусавый, вечно недовольный голос. Ну конечно же, а как же иначе! Без этой сытой гниды в славном городе Мокшанске не обходится ни одна подлянка. И, если у тебя вдруг, ни с того, ни с сего, началась полоса неприятностей, можешь не сомневаться: так или иначе, не мытьем, так катаньем, это его рук дело. Либо ты, сам того не ведая, перешел дорогу ему или кому-то из его дружков, либо им приглянулось что-то, принадлежащее тебе — причин может быть великое множество, а следствие, оно же результат, всегда одно: ты по уши в дерьме, и жаловаться некому.

Рассчитывать на помощь извне, таким образом, не приходилось. Собственно, в подобных случаях рассчитывать на нее не приходится никогда. Словосочетание «правовое общество» в России означает следующее: прав тот, у кого больше прав. А прав нынче, как и миллион лет назад, больше у того, кто сильнее.

— Эй, служивый! — окликнули из коридора. — Хватит дурака валять! Обалдел, что ли — в живых людей боевыми палить? Выходи, не тронем!

— А ху-ху не хо-хо? — задиристо откликнулся Мамалыгин.

Он продолжал хорохориться, хотя отлично понимал, что вот именно валяет дурака. Окон в лаборатории не было, расположенная в дальнем углу вторая дверь вела в кладовку размером с платяной шкаф, и все активы последнего защитника «Точмаша», таким образом, помещались в обойме его пистолета. Большого толку от этих активов ожидать не приходилось, да и оборона имела смысл лишь до тех пор, пока рейдеры думали, что у него есть, что защищать. Вся эта дурацкая перестрелка была затеяна только затем, чтобы увести их подальше от третьего с краю окна в коридоре второго этажа административного корпуса — с виду такого же, как все прочие, а на самом деле, если Бурундук правильно все понял и не ошибся в произведенных на скорую руку расчетах, золотого. Да нет, не золотого даже, а… черт, сразу ведь и не сообразишь, какое вещество нынче ценится дороже всех остальных!

В общем, если Бурундук не просчитался, пресловутое окошечко стоило поболее города Мокшанска со всеми его пригородами, промышленными предприятиями, а также пахотными, охотничьими и прочими угодьями.

— Эй, Мамалыгин! — позвал из коридора знакомый голос. — Слышишь, Бурундук? Давай потолкуем!

Бурундук выставил поверх баррикады руку с пистолетом и наугад пальнул в открытую дверь. В коридоре с треском брызнули осколки кафеля, кто-то охнул, и все тот же знакомый голос прочувствованно воскликнул:

— Твою ж мать!..

— Своей займись! — крикнул ему Бурундук. — По-родственному, как ни крути, дешевле выйдет!

— Ну, хватит, — сказал в коридоре звучный, властный голос, который Мамалыгин слышал впервые. — Сколько можно возиться с этим клоуном? Кончайте с ним. Ясно ведь, что…

— Погодите, — встрял земляк Бурундука, — так мы не договаривались. Постойте, я сейчас. Бурундук! — позвал он. — Ты что там, белены объелся? Ты хоть понимаешь, что творишь? За что умирать-то собрался — неужто за эту груду кирпичей?

— Так вот и мне же интересно: за что? — вступил, наконец, в конструктивный диалог с пустым дверным проемом Мамалыгин. — Вы б хоть объяснили для начала, что вам надо. А то — пиф-паф, ой-ой-ой… Я-то, грешным делом, решил, что вы по мою душу!

— Я же говорю: клоун, — убежденно повторил властный голос.

— Папку отдай, и свободен, — сказал земляк.

— Какую папку? — очень натурально изумился Бурундук.

— Сам знаешь, какую. Синюю!

— Мужики, да вы что? — воззвал к разуму рейдеров Бурундук. — Откуда у меня какая-то папка? Все папки либо в спецчасти, либо в кабинете у директора! И синие, и красные, и зеленые в горошек…

— Нет ее там, — сказали из коридора.

— А вы хорошо смотрели?

Не успев сдержать неразумный порыв, он задал этот вопрос с сильно утрированным еврейским акцентом: «А ви хо'ошо смот'ели-и? », как будто играл старого еврея-часовщика в любительской постановке пьесы, написанной по мотивам одесских рассказов Бабеля.

— Вот козел, — сказал властный голос, а земляк уже не предложил, а довольно грубо потребовал:

— Папку отдай, дурак! Убьют ведь!

— Сам ты дурак, — сказал ему Бурундук. Он нашарил в кармане завалявшийся там кусочек ванильной сушки, бросил его в рот и, с хрустом жуя, добавил: — Нет у меня никакой папки!

Это была чистая правда — целиком, от первого до последнего слова. И папки у него не было, и землячок был дурак, каких поискать. С какой стороны на него ни глянь, все равно дурак. Дурак, что во все это ввязался, и дурак, что, ввязавшись, подал голос. Если думал, что Бурундук его по этому голосу не опознает — дурак, и если вообразил, что, опознав, Мамалыгин ему поверит — дурак в квадрате, даже в кубе.

Ясное дело, Бурундук знал, где папка — сам ведь спрятал, если это можно так назвать. И только сейчас, обозвав собеседника нехорошим словом, осознал, что и сам недалеко от него ушел.

Потому что с того мгновения, когда землячок подал голос, шансов выжить у Бурундука не осталось. Он мог сказать, где папка, а мог и не говорить — теперь это не имело для него, лично, никакого значения.

Ощутив острый укол сожаления, он мысленно сказал себе: ну-ну, спокойно! Давай-ка без истерик. Как говорили взводные сержанты британской армии в Первую Мировую: ты что, собираешься жить вечно?

Вечно не вечно, но ему было всего тридцать восемь, и еще сегодня утром он вовсе не планировал умирать. И, между прочим, свободно мог бы протянуть еще с полвека, если бы значительная и самая главная часть его биографии не скрывалась под грифом «Совершенно секретно». Там, под этим грифом, ему кое-что крепко вбили в голову — да нет, не в голову даже, а куда-то в самую основу его естества. Он, как все простые смертные, относился к денежным знакам со сдержанным пиететом и старался заработать их как можно больше, с каковой целью планировал со временем, когда подыщет себе достойную замену, перебраться в столицу. Ему случалось ловчить и обманывать — разумеется, в корыстных целях, — но он всегда твердо знал: есть вещи, которые не продаются. Времена переменились, великие державы убрали с глаз долой свои ядерные дубины, но убрали недалеко: на губах вежливая улыбка, а рука за спиной, и угадайте с трех раз, что в ней? Правильно, дети: ядерный потенциал! У кого дубина тяжелее, тот улыбается широко и искренне, а у кого она полегче, тому остается лишь держать хорошую мину при плохой игре и шарить глазами по сторонам в поисках булыжника, которым можно утяжелить свой международный авторитет.

Вот-с. Чтобы выжить, Бурундуку, собственно, ничего не надо было делать — то есть вообще ничего. Просто отдать людям в трикотажных масках ключи от кабинета и сейфа, дать себя обыскать, выйти во двор, сесть в машину и уехать домой, а оттуда — в Москву, навстречу давней мечте о шикарной столичной жизни. И то, что кто-то после этого положил бы в карман сумму, превосходящую годовой бюджет Поволжского региона, его бы нисколько не волновало — от каждого по способностям, каждому по труду, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и так далее.

В общем, все было бы просто превосходно, если бы не пресловутый ядерный паритет. Головой он понимал, что этот самый паритет — не его ума дело, что там, наверху, с паритетом прекрасно разберутся и без майора запаса Мамалыгина по кличке Бурундук. Да, голова все прекрасно понимала, но ее аргументы решительно заглушал исходящий откуда-то из подсознания властный голос: нельзя! Ну нельзя, и нельзя! Невозможно. Так же, примерно, как невозможно, не будучи исполнителем циркового трюка «человек-змея» или каким-нибудь там йогом, укусить себя за спину. У землячка, что стоял сейчас в коридоре, это, конечно, получилось, но каждому свое: Бурундук давно убедился, что у этого слизняка нет ни хребта, ни офицерской чести, ни обыкновенной человеческой совести.

Как бы там ни было, момент, когда синюю папку можно было обменять на жизнь, он безнадежно проворонил. А может, его, этого момента, и вовсе не было: с землячком у него давние счеты, и тот вряд ли упустил бы такой хороший случай свести их чужими руками.

Он вспомнил, сколько раз мог погибнуть и только чудом оставался в живых, и мысленно пожал плечами: сколь веревочке ни виться…

— Я пас, — отчетливо прозвучал в коридоре голос землячка.

— Кто бы сомневался, — пренебрежительно хмыкнул властный и отрывисто бросил: — Заканчивайте!

Дверной проем в мгновение ока заполнился черными безликими фигурами, которые двигались с неправдоподобной, хорошо памятной по былым лихим денечкам быстротой и ловкостью. Бурундук выстрелил, один из атакующих сбился с шага и упал, а в следующий миг на импровизированную баррикаду обрушился плотный шквал автоматного огня, который грохотал еще секунд двадцать после того, как майор запаса Мамалыгин перестал дышать.

Глава 4

— Значит, Мокшанск, — задумчиво произнес Юрий Якушев.

О существовании населенного пункта с таким названием он узнал почти ровно полгода назад, во второй половине февраля. Зима в этом году выдалась запоздалая, но зато морозная и снежная — словом, настоящая; придя с большой задержкой, она не торопилась уходить, и на исходе ее последнего месяца телевизионные дикторы вслух, на всю страну, мечтали даже не о весне, а хотя бы об оттепели. Над европейской частью России, сменяя друг друга, вдоль и поперек гуляли циклоны, солнечные дни можно было пересчитать по пальцам одной руки, и по утрам, особенно если не выспался, начинало казаться, что такая погода установилась надолго — возможно, даже навсегда.

Поэтому, когда в один из серых, пасмурных, сырых и морозных одновременно, характеризующихся пониженным атмосферным давлением дней Юрию позвонил генерал Алексеев и без предисловий приказал незамедлительно явиться в крематорий, Якушев, не удержавшись, спросил: «Белые тапочки надевать? »

«Форма одежды произвольная, — буркнул его превосходительство и, помолчав, добавил: — Камышев погиб, через час похороны».

Юрий мысленно ахнул: как погиб?! Почему? Он точно знал, что полковник Камышев, с которым ему несколько раз приходилось пересекаться во время командировок на Кавказ, недавно получил контузию и был с почетом отправлен на покой в звании генерал-майора — живой и здоровый настолько, насколько может быть здоровым перештопанный врачами вдоль и поперек ветеран всех, сколько их было со времен Афганистана, локальных вооруженных конфликтов.

Задавать вопросы по поводу причин и обстоятельств смерти Камышева он не стал, потому что точно знал еще одну вещь: если Ростислав Гаврилович располагает интересующей его информацией, и если он сочтет, что Юрию будет небесполезно эту информацию получить, он предоставит ее сам, без расспросов. А если решит, что майору Якушеву эти сведения ни к чему, их из него калеными клещами не вытянешь. И потом, каленые клещи и генерал Алексеев — сочетание, мягко говоря, небезопасное: того и гляди, отберет и засунет тебе эти клещи туда, откуда их потом без опытного проктолога не вынешь…

Алексеев сказал: погиб, — что автоматически исключало инфаркты, инсульты, свиной грипп и прочие ругательные словечки из лексикона терапевтов. Погиб — значит умер насильственной смертью. Выпал из окна, сорвался с крыши, попал под машину, схватился за оголенный провод под напряжением… Или убит.

И это после стольких лет, практически безвылазно проведенных на войне!

На похороны, Юрий, естественно, пошел, и не только потому, что таков был приказ генерала Алексеева. Его знакомство с покойным было, по большому счету, шапочным, но Юрий чувствовал в Камышеве родственную душу: как и он сам, Николай Иванович был настоящим, да вдобавок еще и очень хорошим солдатом, ввиду чего командование вечно норовило заткнуть им очередную брешь на самом горячем участке обороны.

На траурную церемонию командование не поскупилось. Там было все, чему полагается быть в таких случаях: бархатные подушечки с боевыми наградами, почетный караул с примкнутыми штыками и траурными повязками на рукавах, оружейный салют, пропасть шитых золотом погон и черных цивильных пиджаков и даже прицепленный к бронетранспортеру артиллерийский лафет, на котором закрытый гроб с телом покойного подвезли к зданию крематория. Были прочувствованные речи с перечислением превосходных человеческих качеств и неоценимых заслуг дорогого Николая Ивановича перед Отечеством, и какой-то незнакомый Юрию майор срывающимся от волнения и сдерживаемых слез голосом прочел отрывок из поэмы Лермонтова «Бородино»: «Полковник наш рожден был хватом — слуга царю, отец солдатам. Да жаль его: сражен булатом, он спит в земле сырой…»

На взгляд Юрия, майор был дурак. А впрочем: чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона.

К тому же, если не обращать внимания на способ выражения мыслей, по сути майор был прав: да, вот именно, верный служака и заботливый отец. Хотя забота его, как это часто случается промеж суровых военных людей, сплошь и рядом принимала довольно причудливые формы. В разное время и в разных местах Камышева за глаза называли то Камешком, то Камышом, то просто Кремнем. Юрию больше нравилось поэтическое прозвище Камыш. «Шумел камыш, деревья гнулись», — бывало, говорили с кривоватой улыбочкой его подчиненные после устроенного Николаем Ивановичем разноса. Именно после, а не во время, потому что, когда Камыш шумел, «деревьям» оставалось только помалкивать в тряпочку и гнуться. И, что характерно, никто не обижался. Потому что не было случая, когда Камыш шумел зря, исключительно ради удовольствия послушать свой хорошо поставленный командный голос. И еще потому, что знали: когда наступит время опять идти в самое пекло, Камыш не подкачает, не станет прятаться за чужие спины и просто так, за здорово живешь, не пошлет на убой ни одного человека, будь этот человек хоть самым распоследним разгильдяем.

Там, в крематории, Юрий имел случай впервые в жизни увидеть немногочисленных родственников Камышева: заплаканную женщину лет сорока, не красавицу, но очень обаятельную, симпатичную молодую девицу, тоже в слезах, и какого-то хорошо одетого штатского колобка с бледной, растерянной, какой-то пришибленной физиономией. Колобок не плакал, потому что был мужчина, хоть и шпак, но почему-то из всех троих именно он показался Юрию самым подавленным и убитым горем — действительно, краше в гроб кладут.

И, кстати, о гробе: его так и не открыли.

По окончании фарса, в который неизменно выливается любая, даже самая искренняя попытка людей выразить свои чувства официальным порядком, с соблюдением всех обычаев, традиций и правил, генерал Алексеев усадил Юрия в свою машину и дал, наконец, разъяснения, в которых Якушев к этому времени уже начал остро нуждаться.

Дело обстояло следующим образом. После выхода в отставку, выписки из госпиталя и непродолжительного периода реабилитации свежеиспеченный генерал-майор Камышев отправился погостить в свой родной город Мокшанск, расположенный на реке Мокше, где (в городе, разумеется, а не в реке) у него до сего дня проживала сестра с мужем и дочерью. Это были те самые люди, которых Юрий видел в крематории — сестра Камышева Валентина, племянница Марина и зять Михаил Горчаков, директор местного филиала НПО «Точмаш». (Тут Юрий слегка удивился: это ж какой души должен быть человек, чтобы так горевать не об отце или матери, а всего-то о брате жены! )

Погостив у родни чуть более двух недель, Камышев собрался восвояси, в Москву. Выехал засветло, в середине дня, трезвый, как стеклышко, и без каких-либо признаков недомогания, но километрах в двадцати от городской черты Мокшанска отчего-то не справился с управлением, вылетел с трассы на крутом повороте и, согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, скончался из-за полученных в результате аварии, несовместимых с жизнью травм. «Этими самыми травмами, надо полагать, и объясняется то обстоятельство, что хоронили его в закрытом гробу», — закончил Ростислав Гаврилович, и Юрию почему-то очень не понравилось это как бы между прочим, для красного словца, ввернутое «надо полагать».

Далее выяснилось, что его превосходительство, состоявший с Камышевым в давних приятельских, почти дружеских отношениях, незадолго до начала траурной церемонии успел переговорить с родственниками погибшего. Ничего нового и интересного родственники ему не рассказали: да, гостил, да, уехал… Гостил тихо, в рамках приличий, без гусарства, лишнего на грудь не принимал, скандалов и, упаси бог, драк не затевал, в уличных инцидентах не участвовал, врагов в городе не имел ввиду многолетнего отсутствия… Господи, горе-то какое! Ведь столько лет на войне, весь в дырках, как решето, а погиб средь бела дня в какой-то нелепой дорожной аварии…

Составленный прибывшими на место происшествия сотрудниками ГИБДД протокол не поддавался двоякому истолкованию: превысил скорость, не вписался в поворот и слетел с дороги. Врачи осторожно добавляли: возможно, на быстроте реакции сказались последствия недавней контузии.

В общем, человеку внезапно и очень не вовремя стало нехорошо — голова закружилась, потемнело в глазах, а может, просто отвлекся или слишком глубоко задумался…

Если подумать, Юрий не видел в этой ситуации ничего сверхъестественного или хотя бы просто необычного. С контузией не шутят, а чуть меньше тысячи километров за рулем по скользкой зимней дороге — не пустяк даже для абсолютно здорового человека. Дорога есть дорога; один знакомый гибэдэдэшник как-то признался Юрию, что очень большой процент дорожно-транспортных происшествий происходит по совершенно непонятным, необъяснимым, а сплошь и рядом просто невозможным причинам: этого не могло случиться, но это случилось, и что тут еще скажешь?

«Вполне возможно, — сказал, выслушав это глубокомысленное рассуждение, Ростислав Гаврилович. — Но я спинным мозгом чую: что-то тут не так». — «Так я смотаюсь в этот Мокшанск», — подавив недовольный вздох, предложил Якушев.

Немедленно выяснилось, что господин генерал им абсолютно неправильно понят, и что со своим предложением Юрий сильно поторопился. Случай был прямо-таки уникальный: его превосходительство, как оказалось, затащил майора Якушева в свою машину не затем, чтобы поставить перед ним очередную боевую задачу, а чтобы посоветоваться. «Тебе что, больше нечем заняться? — сказал господин генерал, сердито поблескивая темными стеклами очков. — Я уже послал туда человека, чтобы навел справки и осмотрел машину, и обратился к серьезным людям в МВД с просьбой хорошенько разобраться в этом деле. Так что в Мокшанск тебе ехать незачем. Не печалься: насколько я понял, ты от этого ничего не потеряешь. Просто чувство какое-то странное, сам не пойму, откуда оно взялось. То ли гроб этот закрытый мне покоя не дает, то ли погода на мозги давит… Так ты думаешь, тут все чисто? » — «Ничего я на самом деле не думаю, — честно признался Юрий. — Чтобы что-то думать и, тем более, делать выводы, нужно располагать информацией. То, что вы мне сейчас рассказали, это не информация, а официальная версия. Никаких противоречий я в ней не наблюдаю, но это еще ни о чем не говорит. В общем, если считаете нужным разобраться — разбирайтесь. Вернее, пусть ваши знакомые из МВД разбираются. Если это убийство, то спланировали и осуществили его наверняка не спецслужбы — кому это надо, он ведь был солдат, а не шпион. Да и джигиты с Кавказа вряд ли поехали бы за ним в эту дыру, А если бы поехали, то не стали бы мудрить, обставляясь под несчастный случай, у них в этом плане все просто и ясно: или бомба под капотом, или очередь в упор… Так что возможных мотивов убийства всего два: или корыстные побуждения, или месть. Городок, если я вас правильно понял, маленький, все у всех на виду, и найти виновных ребятам из следственного комитета не составит никакого труда. А что до ваших ощущений, так это, товарищ генерал, извините, голые и вполне объяснимые эмоции. Был хороший человек, и вдруг его не стало — кому это понравится? Нехорошо это, несправедливо. И сразу хочется кого-то за эту несправедливость наказать. Дорогу не накажешь, даже если она в чем-то виновата, вот вам упыри по углам и мерещатся…»

«Советчик из тебя, как из филина пианист, — оценил его старания Ростислав Гаврилович. — А еще философ! » — «А зачем ударяться в философию там, где вполне достаточно простого здравого смысла? » — возразил Якушев. «Ну, может, ты и прав», — неохотно признал генерал. Выглядел он, несмотря на показное недовольство умственными способностями подчиненного, слегка успокоившимся, и на этом дискуссия завершилась ввиду полной бесполезности дальнейшего переливания из пустого в порожнее.

Очень скоро Юрий не то чтобы забыл об этом разговоре, а просто положил данное воспоминание на дальнюю полку рядышком с другими: как совершенно справедливо заметил генерал Алексеев, у него хватало собственных дел и забот. Время шло, Ростислав Гаврилович более не упоминал ни о Камышеве, ни о Мокшанске, и мало-помалу Юрий пришел к выводу, что тогда, сидя в генеральской машине и сквозь запотевшее оконное стекло любуясь зданием крематория, был прав: Камыш погиб случайно, и все, что можно предпринять в связи с этим печальным событием, это смириться и сохранить о покойнике светлую память.

И вот теперь генерал опять заговорил о Мокшанске, причем в совершенно неожиданной и довольно странной связи.

— Ну, — не дождавшись продолжения, ворчливо буркнул он, — еще что-нибудь скажешь?

— Рейдерский захват в Мокшанске, — раздумчиво, будто пробуя это предложение на вкус, проговорил Якушев. — Да, прогресс таки не стоит на месте. Вот уже и до глубинки добрался… А захватили, как я понимаю, этот, как его… «Точмаш», да? Ну, где зять покойного Камышева директором.

Ростислав Гаврилович немного помолчал, дымя сигаретой и вертя на столе полупустой стакан с минеральной водой.

— Все-таки котелок у тебя варит, — признал он, наконец. — Как догадался?

— Простая цепочка ассоциаций — поверхностных, первого порядка, — пожав плечами, объяснил Юрий. — Мокшанск — Камышев — его зять, он же директор завода, — «Точмаш». И потом: во-первых, этот «Точмаш» — единственное предприятие в Мокшанске, о котором я слышал. А во-вторых, рейдерский захват молокозавода, комбината хлебопродуктов, лесопилки, или чем там еще может похвастаться эта дыра, — вещь, хотя и теоретически возможная, но вряд ли способная заинтересовать наше ведомство. И, в частности, вас, товарищ генерал.

— Действительно, все просто, — подозрительно ровным тоном согласился Алексеев.

— Интересно, что это за «Точмаш» такой, — задумчиво произнес Якушев. — Точные машины какие-нибудь? Или точильные?..

— Да нет, сынок, — усмехнулся Ростислав Гаврилович, — не точильные и не точеные, а вот именно точные. Заводик-то любопытный, непростой. Если интересно, послушай.

— Весь внимание, — сказал Юрий, про себя подивившись многообразию форм, в которые его превосходительство ухитрялся облекать такой простой, незамысловатый процесс, как постановка перед подчиненными боевой задачи.

* * *

Когда автоматчики, закончив работу и прихватив с собой раненого, покинули помещение, они вошли в разгромленную, затянутую густым, кисло пахнущим пороховым дымом лабораторию. Под ногами звенели, перекатываясь, стреляные гильзы, хрустели осколки стекла, кафеля и разнесенных вдребезги автоматными очередями приборов, на полу валялись разбросанные в полном беспорядке бумаги, и темнели пятна крови. Исклеванные пулями кафельные стены, дырявая, как решето, дверь кладовки, импровизированная баррикада из двух опрокинутых набок лабораторных столов, выглядящая так, словно какие-то безрукие неумехи годами учились на ней забивать гвозди, — все это напоминало кадры военной кинохроники, а не научную лабораторию, в которой разрабатывались и собирались опытные образцы уникальных электронных приборов.

— Ой-ей-ей, — стягивая с головы трикотажную маску, изумленно протянул подполковник Сарайкин, — вот это наломали, так наломали!

— Да, — дрожащим от страха и волнения голосом подтвердил щуплый темноволосый человек с острым, как птичий клюв, носом и круглыми, тоже как у птицы, воспаленными глазками, испуганно моргавшими за толстыми стеклами очков, — лаборатория уничтожена полностью. Одного оборудования на добрых полмиллиона долларов. А может, и на миллион…

В отличие от своих спутников, он был одет не в черный комбинезон спецназовца, а в синий рабочий халат и серые, вздувшиеся на коленях пузырями, брюки. Под халатом виднелась серая рубашка с темным однотонным галстуком, из нагрудного кармашка халата выглядывал засаленный блокнот, с которым соседствовала шариковая ручка. Человек этот звался Игорем Витальевичем Ушаковым и работал на «Точмаше» начальником производственного отдела, каковую должность надеялся сохранить за собой и при новых хозяевах.

— Папку ищи, — полупрезрительно скомандовал ему Сарайкин. — Должна быть тут, не зря же он, как бешеный, отстреливался.

Ушаков нерешительно переступил с ноги на ногу и осторожно, бочком, двинулся к баррикаде, позади которой на полу плавало в луже крови почти разорванное на куски автоматными пулями тело. Обозленные упорным сопротивлением автоматчики поработали так основательно, что в этой бесформенной куче истерзанного, кровавого мяса даже родная мать вряд ли сумела бы опознать начальника службы безопасности Мамалыгина по прозвищу Бурундук. Глядя на это месиво, подполковник Сарайкин и трусил, и злился одновременно: ну что за дуболомы! Вот это, что ли, у них в Москве и называется «аккуратно, точно и без лишнего шума»?

Досада подполковника была вполне оправданной: беря под контроль «Точмаш», рейдеры приложили явно избыточную силу, как будто штурмовали не маленький приборостроительный заводишко, а крупный металлургический комбинат. Те, кто все это затеял, явно считали себя самыми умными людьми на свете и, ничему не желая учиться, измерили крошечный провинциальный Мокшанск своим непомерно длинным столичным аршином. Копилку, что незадолго до смерти пришла на ум Бурундуку, разбили даже не молотком, а кузнечным молотом, и заметать далеко разлетевшиеся осколки предстояло не кому-нибудь, а подполковнику Сарайкину.

Если бы подполковник знал, насколько далеко они разлетелись, его участие в описываемых событиях закончилось бы немедленно, равно как и пребывание в должности начальника местного полицейского управления, и вообще проживание в городе Мокшанске. Он бежал бы на край света, бросив все и предоставив рейдерам самостоятельно расхлебывать кашу, которую они заварили. Но он ничего не знал и, наивно полагая, что здесь, на своем участке, полностью контролирует ситуацию, просто стоял и с брезгливым неудовольствием наблюдал, как начальник производственного отдела Ушаков неуверенно, будто слепой, по сужающейся спирали приближается к трупу Бурундука. Игорь Витальевич внимательно осматривал шкафы и полки, ворошил разбросанные по полу бумаги, как будто у убитого было время куда-то засунуть папку, и явно не торопился приблизиться вплотную к огромной кровавой луже и тому, что в ней плавало.

Ушакова можно было понять. Если папка действительно была у Бурундука при себе, то она и сейчас находилась где-то в непосредственной близости от тела — вполне возможно, прямо под ним. А при мысли о том, чтобы прикоснуться руками к этой груде мокрых, склизких, сочащихся кровью лохмотьев, даже у видавшего разные виды подполковника полиции Сарайкина подкатывал к горлу ком.

К сожалению, мысль о полной неспособности Ушакова выполнить поставленную перед ним задачу пришла в голову не одному подполковнику. Командир рейдеров, до этого молча стоявший за спиной со скрещенными на груди руками, подал, наконец, голос, сказав:

— Вы бы тоже не стояли столбом, уважаемый Анатолий Павлович. Рекомендую принять посильное участие. Прошу вас, не стесняйтесь! Толку от вас пока что, как от козла молока, а гонорар надо отработать. К тому же здесь и так достаточно грязно. Не хватало еще, чтобы этот деятель тут все заблевал!

Голос у него был сильный, властный — голос человека, привыкшего распоряжаться и вряд ли представляющего себе, что такое неподчинение. Держался он соответственно, как невесть каких размеров шишка на ровном месте, а на окружающих взирал сверху вниз с выражением холодного превосходства. Роста этот тип был высоченного, подтянутый, как кадровый офицер, и ухитрялся выглядеть столичным щеголем даже в черном комбинезоне с напяленным поверх него бронежилетом. Льдисто-серые глаза спокойно и холодно поблескивали сквозь прорези трикотажной маски, которую он так до сих пор и не снял — явно не потому, что скрывал от Сарайкина свое лицо, которое тот уже видел, запомнил и хоть сейчас мог описать во всех подробностях, а просто потому, что она ему не мешала.

Словом, дядечка был непростой, и, глядя на него, Сарайкин вдруг преисполнился крайне неприятной уверенности, что еще хлебнет шилом патоки с этим столичным фруктом.

Делать, однако, был нечего. Твердо ступая, подполковник направился к баррикаде, оттолкнул с дороги нерешительно топчущегося на месте однофамильца знаменитого русского адмирала, перешагнул через перевернутый стол и, задержав дыхание, склонился над трупом. Выбрав на изорванном в клочья пиджаке местечко почище и посуше, крепко за него ухватился и рывком перевернул тело на спину.

От увиденного его по-настоящему замутило, а главное, все это было зря: под телом не оказалось ничего, кроме нескольких насквозь пропитавшихся кровью листков бумаги. Подобрав валявшуюся в стороне от кровавой лужи шариковую ручку, Сарайкин пошевелил ею лохмотья изодранного пулями пиджака, но тщетно: папки не было и на теле.

— Нет, — сказал он, выпрямляясь.

— Здесь ничего нет, — сдавленным эхом откликнулся Ушаков.

— Значит, он не солгал, — спокойно констатировал рейдер. — Папки у него действительно не было.

— Прошу прощения, — больным голосом вмешался в их разговор Ушаков, — на минуточку… мне надо…

Обогнув труп по широкой дуге, он неверным шагом, как пьяный, направился к двери кладовки, потом вдруг побежал, рванул дверь на себя, нырнул в темноту, и сейчас же стало слышно, как его мучительно и обильно выворачивает наизнанку. Ударившаяся о стену дверь отскочила и медленно прикрылась, частично заглушив производимые начальником производственного отдела отвратительные звуки.

— Ни черта не понимаю, — брезгливо покосившись в сторону кладовки, с досадой признался Сарайкин. Он отошел от тела, оставляя на полу цепочку четких темно-красных следов, вынул из кармана пачку сигарет и принялся раздраженно в ней ковыряться. — Зачем он тогда отстреливался — с перепугу?

— Сомневаюсь, — все так же спокойно возразил рейдер. — Общаясь с вами несколько минут назад, он не произвел на меня впечатления напуганного человека. Вообще, у этого вашего Бурундука, похоже, была весьма интересная, насыщенная событиями биография. Вы выяснили, кем он был раньше?

— Пытался, — чиркая зажигалкой, сердито буркнул Сарайкин, — да только хрена лысого узнал. Как заколдованный: куда ни ткнись, везде глухая стена. И никто ни гу-гу.

— Вот видите, — произнес рейдер таким тоном, словно подполковник был туповатым учеником, только что методом тыка ухитрившимся решить сложную задачу. — Скажу вам больше: я тоже пытался навести о нем справки, и с тем же результатом. Из чего следует, что покойный был очень грамотным, отлично подготовленным специалистом в весьма и весьма специфической области. Такие люди ничего не делают просто так и, тем более, от испуга. Нет, подполковник, он действовал обдуманно и очень толково. Уверен, если бы ему хватило времени, он укрылся бы за бронированной дверью спецчасти, откуда мы бы его без взрывчатки не выковыряли.

Сарайкин упрямо дернул плечом.

— Времени, чтоб добежать до спецчасти, у него было навалом, — объявил он. — А он побежал сюда и по дороге устроил пальбу…

— Причем перестрелку затеял именно он, находясь при этом в крайне невыгодной позиции, — добавил рейдер. — Видели когда-нибудь, как птица уводит хищника от гнезда с птенцами, притворяясь подранком?

— Доводилось, — буркнул Сарайкин, — чай, не в Москве живу. За рекой, в лугах, этих птиц, как грязи… Вы к чему это клоните?

— Рад, что вы вообще изволили заметить, что я к чему-то клоню, — с холодной насмешкой сообщил рейдер. — Остается только задействовать серое вещество, причем не то, из которого пошит ваш форменный китель, а то, которое по замыслу создателя должно находиться внутри вашей черепной коробки. Смотрите, что мы имеем. Грамотный, опытный, хорошо обученный начальник службы безопасности видит, что охраняемый им объект подвергается захвату — фактически, уже захвачен. Он понимает, разумеется, что охрана нейтрализована в первые же секунды, что он остался один и уже ничего не может сделать, чтобы отстоять завод: партия проиграна, сопротивление бесполезно. Остается только сложить полномочия, сдать ключи от служебных помещений и в полном соответствии с правилами игры, которые ему, без сомнения, известны, целым и невредимым покинуть территорию предприятия. А он вместо этого затевает перестрелку, бежит, раненый в ногу, под огнем через открытое место к лабораторному корпусу, забивается в этот подвальный тупик, откуда заведомо нет выхода, и здесь принимает последний бой… Бессмыслица? Глупость? А может быть, трезвый расчет? Вы вспомните птичку!

— Хотите сказать, что он нас нарочно за собой уводил? — догадался Сарайкин.

— Вне всякого сомнения. Из чего следует, что папка до сих пор где-то здесь, на территории завода. Он либо сунул ее куда-то на бегу, либо кому-то передал. Либо просто пытался отвлечь наше внимание от кого-то, у кого, как он точно знал, она в это время находилась. Из руководства в момент захвата в административном корпусе находился только директор, и папка, вероятнее всего, лежала в его кабинете. Сейчас ее там, конечно, нет, но я сильно подозреваю, что этот Горчаков точно знает, где она находится. Им я займусь сам. Весь персонал, находящийся на территории завода, тоже надо обыскать и допросить, но это не ваша забота. Вы, подполковник, поедете к Горчакову домой и тихо, без шума и пыли, не привлекая внимания широкой общественности, доставите сюда его жену и дочь. У него ведь дочь, я не ошибся? Превосходно. Боюсь, наш Михаил Васильевич станет упрямиться, и мне понадобится, гм… дополнительный рычаг давления.

— Черт, — огорченно воскликнул Сарайкин, — так это ж целая история! А говорили: полчаса, от силы час…

— Человек предполагает, а бог располагает, уважаемый Анатолий Павлович, — напомнил рейдер. — Кто же мог знать, что между нами и папкой встанет этот чудак? Надо же, себя не пожалел из-за стопки исчирканных бумажек…

— Далась вам эта папка, — с досадой сказал подполковник. — Целый завод в вашем распоряжении, а вам вынь да положь какую-то папку…

Рейдер посмотрел на него со смесью жалости и презрения, как на умственно отсталого, перевел взгляд на дверь кладовки, из-за которой опять слышались утробные звуки и плеск, и снова воззрился на Сарайкина все с тем же выражением презрительной жалости.

— Анатолий Павлович, — задушевным тоном произнес, наконец, он, — дорогой мой человек! Не лезли бы вы, ей-богу, не в свое дело! Не вашего оно ума, поверьте на слово! Просто поймите и усвойте: пока не найдем папку, я и мои люди отсюда не уйдем. Чем скорее найдем, тем скорее освободим вас от нашего присутствия. А заводишко этот нам нужен, как козе баян… Что вы так смотрите? Удивлены? Вы что же думали — что это рейдерский захват? Да господь с вами, голубчик! Сами посудите, на что нам этот хлам? И согласитесь, что захват предприятия, выполняющего заказы Минобороны и Роскосмоса, — это же о-го-го! Такие вопросы решаются на уровне Кремля, куда уж нам, грешным, с посконным рылом в калачный ряд… Папка — вот все, что мне нужно.

— Так я вам ее куплю, — пообещал обозленный его снисходительным тоном Сарайкин. — Какая, говорите, вам требуется — синяя?

— Попытка пошутить зачтена как неудачная, — помолчав, холодно сообщил рейдер. — Не надо острить, подполковник, у вас это плохо получается. Да и я не всегда благосклонно воспринимаю остроты определенного сорта — такие, как та, что только что прозвучала. Займитесь-ка лучше семьей Горчакова и постарайтесь не слишком сильно наследить у него в доме.

— А знаете что, дорогой мой человек, — язвительно передразнил его Сарайкин, — займитесь-ка вы всем этим сами! А мое серое вещество мне подсказывает, что настало самое время выйти из игры. Мы так не договаривались, и разгребать дерьмо, которого вы тут уже навалили выше крыши и собираетесь навалить еще больше, я не намерен. Ищите свою папку сами и имейте в виду, что времени у вас…

Дверь кладовки вдруг распахнулась, опять со стуком ударившись о стену, и оттуда, пьяно покачиваясь и с брезгливо-болезненной гримасой утирая рукавом халата испачканный рот, вышел Ушаков.

— Не торопитесь с решением, Анатолий Павлович, — глядя на начальника производственного отдела, сказал Сарайкину рейдер. — Вспомните лозунг большевиков: кто не с нами, тот против нас. Верно, Игорь Витальевич?

— Что? — вяло встрепенулся Ушаков. — А, да, наверное. Конечно… Простите, мне что-то не по себе… Можно, я пойду?

— Разумеется, можно, — разрешил рейдер и, неожиданно для присутствующих вынув из висящей на животе, как у какого-нибудь эсэсовца, кобуры большой черный пистолет незнакомой Сарайкину системы, выстрелил навскидку.

Даже не пискнув, Ушаков свалился на пол и замер там кучкой пыльного серо-синего тряпья. Сарайкин поспешно отвел глаза от большой, с брызгами, лениво оплывающей красной кляксы на белой кафельной стене.

— Из этого помещения существует всего два выхода, — не торопясь убирать пистолет обратно в кобуру, спокойно и даже чуточку печально сообщил рейдер, — на поиски синей папки или…

Он едва заметно кивнул подбородком в сторону убитого начальника отдела, очки которого неподвижно, мертво блестели, отражая свет люминесцентной лампы.

— Надо подумать, куда поместить Горчаковых, — деловито произнес Сарайкин.

— Ну, с этой задачей вы, полагаю, справитесь блестяще, — убирая с глаз долой все еще слабо дымящийся пистолет, сказал рейдер. Маска скрывала лицо, но по голосу чувствовалось, что он улыбается. — А вы разумный человек, подполковник. Хотя и чуточку ветреный. Сердце красавицы склонно к измене… Только не пытайтесь снова переменить решение. Это будет уже третья попытка, а она всегда и везде последняя — и в сказках, и в спорте, и в жизни.

— Угораздило же меня с вами связаться, — уныло вздохнул Сарайкин.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — напомнил рейдер. — Это серьезная игра с очень высокими ставками, подполковник. Говоря о двух выходах из этого подвала, я, поверьте, имел в виду не только вас, но и себя тоже. Надеюсь, это вас хоть немного утешит. Вы совершенно правы, времени у нас чертовски мало. Поэтому не стоит тратить его не бессмысленные сетования. Что сделано, то сделано, и хочу напомнить, что на аркане вас сюда никто не тащил. Действуйте, Анатолий Павлович. Да, и, кстати, хорошенько осмотритесь у Горчакова дома — вдруг эта чертова папка там?

— Что хоть в ней? — все так же уныло спросил Сарайкин. — Это я к тому, — заметив, как остро, нехорошо прищурился собеседник, быстро добавил он, — что папка — это просто картонные корочки. А то, что внутри, могли куда-нибудь переложить. А как искать, не зная, на что оно похоже?

— На техническую документацию, — перестав сверлить его многообещающим взглядом, устало произнес рейдер. — Тащите сюда все, что подпадает под это определение, на месте разберемся…

Покачав головой, он вышел из лаборатории. Сарайкин, по-прежнему оставляя на полу кровавые отпечатки подошв, последовал за ним, но на пороге задержался, чтобы через плечо бросить испуганный взгляд на труп начальника производственного отдела Ушакова.

Глава 5

— Начну с небольшой преамбулы, — сказал генерал Алексеев. — Просто чтобы ты не отвлекался на посторонние предметы и не строил по ходу разговора версии, основанные на догадках и предположениях. Вот ты сказал — Камышев. Можешь пока о нем забыть, и я объясню, почему. Тем более что кое-какую информацию об этом «Точмаше» я получил от ребят, которые прорабатывали версию о причастности к смерти Николая его родственников, Горчаковых.

Юрий прервал манипуляции, связанные с приготовлением кофе, и бросил на генерала удивленный взгляд через плечо.

— А… А, ну да. Убийство из корыстных побуждений, один из самых распространенных мотивов. Чаще, чем из корысти, в России убивают только по пьяному делу… Типа, родительское наследство не поделили. Оно и понятно! Человек столько лет на войне, и все эти годы родные ждали, что его вот-вот убьют. Неважно, со страхом ждали или с нетерпением, важно, что ждали долго — так долго, что, сами того не замечая, мысленно уже занесли его в списки «двухсотых». А он возьми да и вернись. Как гайдаровский Бумбараш — пришел с войны, а его домой не пускают: убили тебя, вот же бумага казенная, где все про твою геройскую смерть прописано! Избу твою поделили, корову продали — ступай, откуда пришел, нечего покойнику промеж живых слоняться! Так?

— Более или менее, — сдержанно кивнул явно недовольный его многословием генерал. — Изба, действительно, имела место быть, и ее действительно продали, а деньги… Ну, ты сам понимаешь: зачем ему на войне лишние деньги? В общем, Горчаковы и не думали отрицать, что с деньгами вышло не совсем красиво и что, когда Николай вернулся, у них насчет этих денег состоялся не шибко приятный разговор — так, легкая вспышка раздражения на фоне обоюдного недопонимания. Потом Камышев остыл, последовали взаимные извинения, и от денег он отказался наотрез: дескать, сестре и племяннице они нужнее.

— Это они так говорят, — не оборачиваясь, вставил колдующий у плиты Якушев.

— И я не вижу оснований им не верить, — сказал Ростислав Гаврилович. — Место там не особенно бойкое — прямо скажем, не Ницца, — изба была старая, обыкновенный пятистенок, и ушла за три тысячи зеленых американских рублей, чему имеется документальное подтверждение. Сопоставь половину этой суммы с такими фигурами, как директор работающего на оборонный комплекс предприятия и генерал ФСБ, и что останется от твоей «корыстной» версии?

— Пшик, — честно признал Юрий. — Погодите, вы сказали: оборонный комплекс?

— Не забегай вперед, — проворчал Алексеев. — Экий ты, право, прыткий… Так вот, несмотря на доказанную несостоятельность таких правдоподобных версий, как корыстные побуждения и месть, я продолжал подозревать Горчакова. К этому имелись основания — правда, только косвенные. Наш человек отыскал на штрафной стоянке разбитую машину Камышева и внимательно ее осмотрел. Досталось ей, спора нет, крепко, внутри были следы крови, но, по словам агента, чтобы погибнуть при такой аварии, надо было родиться очень уж невезучим. Тормозная система разобрана буквально по винтику — в процессе экспертизы, как ты понимаешь, — половина деталей исчезла без следа. В числе прочего испарились и тормозные шланги…

— Которые являются наиболее уязвимой частью поименованной системы, — подсказал Юрий. — Да, выглядит поганенько. И никакой определенности: может, их изъяли, чтобы скрыть надрез, а может, просто прикарманили.

— Вот то-то и оно. Поэтому я и решил повнимательнее присмотреться к этому Горчакову — в конце концов, он, единственный во всем городе, имел отличную возможность спокойно, не торопясь, поковыряться в тормозах камышевского джипа — машина-то стояла в его гараже!

— И? — спросил Юрий, ставя перед генералом курящуюся ароматным паром чашку.

Забыв о своем недавнем категорическом отказе от кофе, Ростислав Гаврилович взял чашку, понюхал, подул на нее, а затем шумно, с видимым удовольствием отхлебнул.

— Да ничего, — сказал он, утирая губы салфеткой. — Я же говорю, забудь. Просто, присматриваясь к Горчакову, я мимоходом присмотрелся и к возглавляемому им заводу.

— Оборонный комплекс, — с понимающим видом кивнул Якушев, ставя на стол вторую чашку и присаживаясь напротив генерала.

— Дело даже не в этом, — сказал тот. — Выиграть тендер на разработку какой-нибудь электронной козявки, которую потом впаяют в танковый прицел или в подштанники с электроподогревом для высшего командного состава, в наше время теоретически может любая шарашка. Дело, брат, в том, что «Точмаш» — предприятие с историей, и тем, чем занимаются сейчас, там занимались еще при Хрущеве.

— Да ладно! — не поверил Юрий. — В такой-то дыре?!

— Если мне не изменяет память, атомную бомбу собирали тоже не в Кремлевском Дворце съездов, и Гагарин не с Красной площади стартовал. Дыра дыре рознь, да и секретность соблюсти в таком населенном пункте, согласись, легче. Стоит себе радиозаводик, выпускает какие-то приемники и портативные радиотелефоны. Радиотелефоны, ясно, не для широких масс — в тогдашние-то времена! — а для армии, отсюда, стало быть, и секретность… В общем, все шито-крыто, как это было заведено в Союзе.

— А на самом деле?

— А на самом деле, сынок, люди там работали очень серьезные, настоящий цвет отечественной науки, и занимались они очень и очень серьезными проектами, сплошь и рядом совершенно секретными. Ну а потом началось: Горбачев, перестройка, путч, развал Союза, лихие девяностые… В те годы, считай, вся оборонка, чтобы не загнуться с голодухи, перешла на изготовление утюгов и кастрюль. Помнишь это импортное словечко — «конверсия»? Анекдотов на эту тему ходила масса, и я как ветеран компетентных органов могу с полной ответственностью тебе заявить, что добрая половина этих анекдотов изначально таковыми вовсе не являлась.

— Как, собственно, и любых других, — поддакнул поверх чашки Якушев.

— Возможно. Даже, пожалуй, наверняка. Люди иногда такое учудят, что никакому писателю-сатирику и за год не придумать. В общем, всесоюзное НПО «Гранат», структурным подразделением которого являлся «Точмаш» с филиалом в Мокшанске, развалилось, заказов не стало, и мокшанский заводик пытался выжить, как все. Какая-то умная голова разработала дизайн и конструкцию ширпотребовского радиоприемника, наладили массовый выпуск… Приемники, к слову, были очень неплохие, знающие люди, по слухам, до сих пор за ними охотятся: предприятие-то оборонное, так что ловили эти машинки все подряд, на любых волнах и в любых диапазонах, не то что нынешние бормоталки. Хочешь — «Голос Америки» слушай, а хочешь — о чем корабли в океане морзянкой перестукиваются… А в тогдашние времена тотального дефицита приемники эти расхватывали, как горячие пирожки в вокзальном буфете. Но это к делу не относится, выжили и выжили — не растащили оборудование по домам, не распродали, сохранили все до последнего мотка проволоки, честь им за это и хвала.

— Да, — сказал Якушев, — удивительно. Прямо сказка какая-то…

— Сказка — со странной интонацией повторил генерал. Да нет, сынок, не сказка. Просто объект был режимный, а тогдашний начальник режима — или, как нынче выражаются шеф секьюрити, — оказался мужиком въедливым, старой закалки, с принципами. А главное, с головой: понял что под шумок на барахолку может перекочевать не только ценное оборудование, но и кое-какие Разработки которые способны существенно повлиять на обороноспособность страны. Тогда это мало кого волновало — даже в Кремле и на Лубянке, не говоря уже о Мокшанске, — но, как говорится, не перевелись еще богатыри на земле русской: человек, о котором я тебе толкую, запер спецчасть на три замка, положил ключи в карман и объявил во всеуслышание: дудки! Только через мой труп. Идите, говорит, пока суд да дело, конверсией своей занимайтесь. И табельный «парабеллум» в руке.

— Они и пошли, — догадался Якушев.

— А то как же! Интеллигентные ведь люди, инженеры-электроники, не десантура какая-нибудь — куда им против «парабеллума»?

— Наш человек, — одобрил поведение незнакомого ему начальника режима Якушев. — Жив он, не знаете?

— Умер два месяца назад в районном доме престарелых, — сообщил генерал Алексеев. — Там, у себя… Но встретиться я с ним успел…

— Встретиться? Вы?

— Ну да. — Темные очки по-прежнему скрывали глаза генерала, но Юрию почему-то показалось, что Ростислав Гаврилович смущенно отвел взгляд. — Видишь ли, эта история меня как-то заинтересовала, что ли… К тому времени я уже понял, что подозрения в адрес Горчакова безосновательны, но… А черт, что я перед тобой оправдываюсь! Имею я право на простое человеческое любопытство или нет?

— Конечно, имеете, — кротко подтвердил Юрий. — Только мне почему-то всегда казалось, что простое человеческое любопытство в сфере секретных военных разработок называется как-то иначе, намного короче, а главное, точнее… Слово забыл, иностранное какое-то — часом, не шпионаж?

— Идиот, — тоном констатации произнес генерал.

— Нет, — с самым серьезным и вдумчивым видом возразил Якушев, — идиот — это то ли из медицины, то ли из литературы — Достоевский, помните? А тут что-то другое… Эпатаж?.. Декупаж?.. Пилотаж?.. Да нет, точно — шпионаж! На кого работаете, гражданин?

— Не заставляй меня жалеть, что обратился к тебе, а не послал туда роту спецназа, — ровным голосом попросил Ростислав Гаврилович. — Время идет, а там, между прочим, живые люди. И не только. Тот человек, Агеев была его фамилия, проработал на «Точмаше» аж до две тысячи седьмого года. К тому времени предприятие уже снова прочно встало на ноги и, хотя перешло в собственность акционеров, опять занялось разработками в сфере высоких, в том числе и оборонных, технологий. Очень многое из того, что сегодня летает, плавает, ездит, стоит на боевом дежурстве, стреляет по удаленным целям и вертится на орбите, хотя бы отчасти начинено их электроникой. Так вот, Агеев утверждал, что хранящийся в спецчасти архив остался в полной неприкосновенности. А в архиве этом, по его словам, лежали некоторые проекты и разработки, на десятилетия опередившие свое время. Тогда, в середине восьмидесятых, просто не существовало технологий, с помощью которых их можно было бы воплотить…

— А теперь эти технологии появились, — кивнув, закончил за него Юрий. — То-то же я удивляюсь: что это еще за рейдерский захват оборонного предприятия? Кто это, думаю, вздумал с Министерством обороны бодаться? Кому это до такой степени жить надоело?

— Зришь в корень, — слегка перефразировав Козьму Пруткова, похвалил генерал. — Никакой это не рейдерский захват, а самый обыкновенный бандитский налет, предпринятый с целью наложить лапу на одну из разработок — возможно, старых, а возможно, свеженьких, с пылу, с жару. Короче! Поскольку мы с тобой обсудили и отбросили все нежизнеспособные версии, совместно обмозговали имеющуюся информацию и пришли к общему мнению, я с твоего позволения перейду непосредственно к фактам. Сегодня утром, примерно за полчаса до начала рабочего дня, мокшанский филиал «Точмаша» был захвачен неизвестными людьми — полагаю, вооруженными, но точная информация на этот счет отсутствует. Директор предприятия, известный тебе господин Горчаков, как обычно, прибыл на работу заблаговременно. Он успел позвонить жене и крикнуть, что завод — цитирую — захвачен рейдерами. После чего связь прервалась, и все попытки мадам Горчаковой перезвонить мужу остались безрезультатными. Она позвонила в полицию, где ей пообещали во всем разобраться, а затем, видимо, не очень-то поверив обещанию, — мне. Я оставил ей свою визитку еще тогда, в феврале, и вот, как видишь, пригодилось…

— Не понимаю, — сказал Юрий, толчком отодвинув чашку с кофе, который вдруг сделался безвкусным, отвратительным, как болотная жижа.

— Чего ты не понимаешь?

— Не понимаю, что мы с вами здесь и сейчас делаем. Рейдерский захват — процедура в меру жесткая, но достаточно цивилизованная, без мокрухи. А налет — это налет. Тут возможно все — и трупы, и заложники… А вы рассказываете сказочки про конверсию. Мне. Здесь, у меня на кухне. Вот я и не понимаю: это задание или вам просто захотелось поболтать? Если поболтать, так давайте обсудим что-нибудь более приятное — например, успехи наших олимпийцев в Лондоне. А если вы по делу, то в чем, собственно, оно заключается? Там, действительно, нужна рота спецназа или хотя бы ОМОНа, которая прекрасно со всем справится и разберется без моего участия. Хотя, пока суд да дело — пока все эти звонки, пока вы ехали… Полагаю, если они пришли за чем-то конкретным, то эта вещь уже у них, а их самих давно и след простыл.

— Видишь ли, сынок… — Судя по тону, его превосходительство пребывал в явном, хотя и решительно непонятном Юрию затруднении. — Мой первый позыв был именно таким: позвонить в местное управление и поставить там всех на уши, чтобы через четверть часа завод был взят в плотное кольцо, через которое муха не пролетит. И я бы наверняка поступил именно так, если бы не два маленьких «но». Первое: Горчакова первым делом позвонила в полицию, и меры, о которых я только что говорил, по идее, уже приняты. А второе — эта мутная история с Камышевым. Там все, вроде бы, гладко, но сомнения, как ты сам заметил, все равно остаются. Что-то не срастается, причем не срастается именно в материалах расследования — слишком уж складно у них получается, а все сомнения и противоречия, даже самые очевидные, побоку. Да, менты — и в Африке менты, а уж в нашей глубинке и подавно. Но я лично просил человека с очень крупными звездами на погонах, работающего в центральном аппарате МВД, разобраться что к чему. И он мне это твердо обещал. А воз и ныне там — оснований для возбуждения уголовного дела, видишь ли, нет. Возможно, я просто старый параноик. Но, если в этом деле хоть каким-то боком замазаны органы, первый же мой звонок, первое движение в том направлении вызовет цепную реакцию: они начнут заметать следы, и первыми жертвами станут заложники. А это, как я подозреваю, Горчаков и его семья — если ты не забыл, родственники Камыша, его сестра, племянница и зять. Нам с тобой, русским офицерам, достаточно того, что они граждане России. Но они еще и близкие Николая, и рисковать их жизнями я не вправе. Звучит высокопарно, не спорю, но что есть, то есть. Возможно, мы уже опоздали, возможно, все уже кончилось — более или менее скверно, но кончилось. Наверняка я знаю одно: тридцать пять минут назад рейдеры еще были на территории завода. Захват произошел больше двух часов назад — более чем достаточно, чтобы взять, что надо, и тихо уйти. Но я пробовал звонить туда из уличного таксофона. Ни один из телефонных номеров «Точмаша» не отвечает, и это вселяет некоторую надежду: похоже, они все еще там — ищут и никак не могут найти то, за чем пришли.

— Я понял, — сказал Юрий, залпом допил кофе и встал.

— Задание выслушаешь? — спросил Ростислав Гаврилович, глядя на него снизу вверх сквозь темные стекла очков.

— Не-а, — отмахнулся Якушев. — Чего там слушать? Заложники — это раз, архив спецчасти — это два. Приоритеты, извините, расставлю на месте, когда и если узнаю, о чем, конкретно, идет речь. Разрешите выполнять?

— Оденься, — второй раз за утро посоветовал Ростислав Гаврилович.

Якушев быстрым шагом вышел из кухни, тихонько напевая: «Десантник — это боевой патрон, десантник крепче стали и гранита…» Ростислав Гаврилович запоздало спохватился, что забыл отчитать этого философа с музыкальным уклоном за злостное нарушение субординации и пререкания со старшим по званию, но лишь пожал плечами и закурил очередную сигарету: на свете есть вещи, ценность которых заключается именно в том, что они никогда не меняются.

* * *

Без шума и пыли — именно так, помнится, сформулировал стоящую перед подполковником Сарайкиным задачу командир рейдеров, который на поверку оказался обыкновенным главарем шайки налетчиков.

То есть, разумеется, не совсем обыкновенным. Подполковник очень хорошо помнил звонок из областного управления — тогда, в феврале, когда стараниями патрульных и оперативников майора Маланьи приключилась эта глупая история с генералом Камышевым. В том телефонном разговоре упоминались какие-то очень серьезные люди из самой Москвы, интересующиеся «Точмашем». Следовательно, ноги у сегодняшнего приключения росли из такого места, до которого Анатолий Павлович не мог допрыгнуть, даже взяв очень солидный разбег.

И тем не менее, подполковник Сарайкин не испытывал ярко выраженного стремления слепо, без рассуждений, выполнять приказы этого надменного убийцы с генеральскими замашками. Пиетет перед начальством — это, конечно, хорошо, но и свою голову на плечах надобно иметь. Начальство — то самое, которое по телефону усиленно рекомендовало делать, что скажут, и не выступать с сольными номерами, — может, и знать не знает, и ведать не ведает, что тут творится, кого оно, не подумавши, впустило на подведомственную ему территорию. А если и знает, что с того? Дело большого начальства — стратегическое планирование, а тактикой, сиречь воплощением этих планов, всегда приходится заниматься рядовым работникам на местах.

И, кроме того, кто о тебе, подполковнике из захолустного городишки, позаботится, если не ты сам? Без шума и пыли… Ха! Провернуть порученное дело без шума и пыли — пара пустяков. Надеваешь форму, звонишь в дверь и говоришь: «Здравствуйте, Валентина Ивановна. Тут такое дело… Надо бы вам с нами проехать». Она, само собой, спрашивает: куда? Да на завод же, к супругу вашему, Михал Васильичу. Вы не волнуйтесь, с ним все в порядке, просто ситуация требует его присутствия, а он срочно хочет вас видеть — говорит, что должен лично передать что-то важное, но, по-моему, просто соскучился… Нет-нет, и дочка тоже. Давайте, Мариночка, я вам помогу — вот сюда, сюда ручку давай, вот он, рукавчик… Пусть повидаются, убедятся, что оба целы и невредимы, обнимутся, что ли… Это ж такое дело, что я просто не знаю… Рейдеры. У нас! В Мокшанске-то! Ай-ай-ай, что творится, куда мир катится, подумать страшно!..

И все. Ни шума, ни пыли — все, как говорится, по доброй воле, при полном обоюдном согласии сторон: сели в машину и поехали.

Ну, а дальше-то что? Дальше — допросы, пытки, а в не столь уж отдаленной перспективе — пистолет, который этот упырь таскает на брюхе, как какой-то пальцем деланный штандартенфюрер. И хорошо, если так. А ну как выживет которая? Выживет и скажет где надо: это Сарайкин, мол, рейдеров на завод привел, это он, оборотень в погонах, нас в заложники взял — ату его, гражданин следователь, фас! Защитит его тогда высокое областное начальство? Да как же, разбежались! Сапогом на голову наступят и втопчут поглубже в дерьмо, чтобы о том телефонном звонке даже пробулькать не успел.

В общем-то, подполковник Сарайкин был не настолько туп, чтобы не понимать: без шума и пыли — это не обязательно в форме, с использованием авторитета представителя закона, о котором (в смысле, об авторитете) подавляющее большинство россиян вспоминает, только попав в беду. Не в пользу подполковника говорит только тот факт, что он предавался размышлениям на эту тему добрых десять минут.

Однако принятое в результате этих тягостных раздумий решение было правильным, и через полчаса после разговора в разгромленной, залитой кровью лаборатории «Точмаша» перед воротами дома Горчаковых в заречном коттеджном поселке, который в городе по старинке именовался Выселками, остановился потрепанный грузовой микроавтобус с густо, до полной невозможности что-либо разобрать, залепленными грязью и запорошенными пылью номерными знаками.

Планируя не шибко сложную операцию по захвату заложников, подполковник Сарайкин учел все, что только мог. Но все, что мог — это не совсем все, кое-какие вещи и явления учету просто не поддаются.

Снедаемая тревогой супруга запертого в своем рабочем кабинете (и уже основательно измордованного) директора мокшанского филиала НПО «Точмаш» Михаила Горчакова Валентина в смятении и тревоге расхаживала по просторной гостиной своего дома, когда услышала рокот двигателя и шорох шин затормозившего у ворот автомобиля. Обернувшись в сторону окна, она сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску увидела, как во двор, легко перемахнув через высокую кирпичную ограду, проник какой-то вооруженный короткоствольным автоматом человек в черном комбинезоне, высоких ботинках, легком бронежилете и скрывающей лицо черной трикотажной маске.

В сочетании с недавним звонком мужа, сообщившего, что завод захвачен рейдерами, зрелище было не только впечатляющее, но и весьма красноречивое. Подавляющее большинство добропорядочных граждан, независимо от их возраста, рода занятий, национальной и половой принадлежности, в этой ситуации оцепенели бы от вполне объяснимого и простительного испуга. Валентина Ивановна тоже испугалась, и притом достаточно сильно, но гены, роднившие ее с братом, боевым генералом Камышевым, каким-то образом взяли свое: плохо соображая, что и зачем она делает, женщина схватила лежащую на комоде визитку генерала Алексеева и, скомкав в кулаке, бросила в камин. Ввиду стоящей на улице несусветной жары камин не топился уже полных два месяца; кирпичный под был чист, хоть ты хлеб на нем режь, и Валентина Ивановна торопливо положила в камин несколько заготовленных загодя березовых поленьев, прикрыв ими предательски белеющий на фоне серо-сизых от жара кирпичей комочек плотной бумаги.

Забравшийся во двор рейдер тем временем отпер ворота, и в них неторопливо, по-хозяйски, вкатился синий грузовой микроавтобус. На дворе стоял белый день, но происходящее не привлекло ничьего внимания: все делалось быстро, аккуратно — вот именно, без шума и пыли, — да и обитатели недавно выстроенного поселка старались не совать нос в чужие дала, потому что не любили, чтобы соседи, в свою очередь, слишком активно интересовались подробностями их личной жизни.

Ворота закрылись. Краем глаза наблюдая за тем, как из кузова микроавтобуса горохом сыплются и проворно, как тараканы, разбегаются по двору затянутые во все черное, хищно сгорбленные мужские фигуры, сестра генерала Камышева уже вполне осознанно взяла со стола мобильный телефон и несколькими нажатиями клавиш удалила из памяти аппарата последний набранный номер. После чего, уже понимая, что просто-напросто вопиет в пустыне, набрала известный с детства номер и, дождавшись ответа, сказала в трубку:

— Алло, милиция? То есть, простите, полиция… В мой дом…

Со стороны прихожей послышался протяжный, протестующий скрежет неохотно уступающего грубой силе металла входной двери, в спальне стукнуло неплотно закрытое окно, а в следующее мгновение рука в беспалой перчатке с силой ударила Валентину Ивановну по запястью, выбив из ладони гнусаво квакающий голосом дежурного оператора телефон.

— Насчет места на кладбище договариваешься, сука? — спросил грубый мужской голос.

Вслед за волной удушливого табачного перегара в лицо ударил тяжелый кулак, и Валентина Горчакова, урожденная Камышева, негромко вскрикнув, упала на пушистый ковер, который долго присматривала и наконец-то купила всего два месяца назад.

Все было проделано без шума и пыли — настолько, насколько возможно. По крайней мере, соседи ничего не заметили, а если кто-то что-то и заметил, то почел за благо промолчать — здесь, в Мокшанске, это было в порядке вещей. Женщины, и молодая, и та, что постарше, вели себя разумно — не орали, не скандалили, не царапались и не кусались, — и Сарайкин такое поведение целиком и полностью одобрял. Какой-то китайский философ сказал: если насилие неизбежно, расслабься и получай удовольствие. Ведь надо же, узкоглазый, а как верно подметил! Чего брыкаться-то, если заранее ясно, чья возьмет! На кой ляд тебе, дуре, лишние синяки?

Это философское рассуждение, особенно в той его части, которая касалась получения удовольствия, направило мысли подполковника в новое, не самое подходящее на данный момент русло. Бабы у Горчакова были аппетитные, в соку — даже жена, которой перевалило за сорок, не говоря уже о двадцатилетней дочке. Но, хорошо зная правила игры, согласно которым на начальной стадии шантажа заложники должны оставаться целыми и невредимыми, он решил потерпеть: даже если Горчаков сломается сразу, и за первой стадией не последуют все остальные, свое он при желании все равно возьмет. А желание у него таки имелось, и, чем дольше он смотрел на Марину Горчакову, которую прямо в коротеньком домашнем халатике волокли мимо него к выходу, тем сильнее и очевиднее это желание становилось.

— А ну, постойте, — остановил он рейдеров, которые конвоировали дочь Горчакова, и не отказал себе в удовольствии взять ее левой ладонью за лицо. Кожа у нее была молодая, гладкая, нежная и упругая одновременно. — Скажи-ка, красавица, папаша твой в последнее время с работы документы какие-нибудь не приносил? Например, синюю папку — картонную такую, старую… Не приносил?

Риск был минимальный — можно сказать, его почти не было. Разумеется, подполковник Сарайкин знал, как выглядят жена и дочь директора «Точмаша», и те, в свою очередь, могли узнать его с другой стороны улицы даже без формы — городок-то маленький, а начальник полиции и директор завода — фигуры, как ни крути, заметные. Но это вовсе не означает, что Сарайкин был с Горчаковым на короткой ноге и по выходным гонял чаи с его домочадцами. С этими бабами до сего дня он не общался ни разу, даже по телефону, и узнать его по голосу они, в отличие от покойного Бурундука, не могли.

Девушка дернула подбородком, высвобождаясь, и независимо пожала плечами. Смотрела она при этом почему-то не в лицо подполковнику, а куда-то вбок — похоже, что на его запястье. Проследив за направлением ее взгляда, Сарайкин внутренне вздрогнул: чертова сопливая сучка пялилась не куда попало, а на золотой швейцарский хронометр, который он за полгода настолько привык считать своим, что почти забыл об его происхождении.

— Часы у вас хорошие, — сказала девчонка, вряд ли понимая, что выносит себе смертный приговор. — У моего дяди были очень похожие. Даже, наверное, точь-в-точь такие же.

— Небедный у тебя дядя, — легкомысленным тоном, каким ведут светскую беседу о пустяках, заметил Сарайкин. — Он кто — олигарх?

— Он умер, — сообщила соплячка, глядя теперь уже не на запястье руки, которую Сарайкин машинально убрал за спину (немедленно об этом пожалев), а прямо ему в глаза. — А часы у него украли незадолго до смерти.

— Какая неприятность, — сказал Сарайкин. — Так как насчет папки?

— Тебе надо, ты и ищи, ворюга, — объявила наглая соплячка.

Сарайкин занес ладонь для хорошей оплеухи, но увял, как на ржавый гвоздь, напоровшись на взгляд одного из рейдеров.

— Ведите, — начальственным тоном буркнул он.

— Ищите, — насмешливо парировал рейдер, заставив подполковника лишний раз почувствовать себя не в своей тарелке — не полновластным хозяином всего, до чего мог дотянуться, а пешкой с деревянной головой, которая только на то и годна, чтобы носить на ней форменную фуражку или, как сейчас, трикотажную маску.

Кабинет хозяина располагался на втором этаже и представлял собой довольно уютную, обставленную массивной, под старину — возможно, и впрямь старинной, но откуда в Мокшанске взяться антиквариату? — мебелью. Вдоль стен до самого потолка тянулись заставленные книгами полки, глядя на которые, Сарайкин, во-первых, усомнился, что Горчаков все это прочел хотя бы по одному разу, во-вторых, удивился: если прочел, то он, наверное, чокнутый, — а в-третьих, опечалился: искать среди этих никем не считанных центнеров испачканных типографской краской страниц те несколько, за которыми его послали, можно до второго пришествия.

Для начала он решил обследовать ящики громоздкого, обтянутого зеленым сукном письменного стола. Первый же, который он попытался открыть, оказался заперт на ключ. Попытка использовать пистолет, который с полузабытых времен лейтенантства служил ему то открывалкой для пивных бутылок, то приспособлением для колки орехов, то обыкновенным молотком, была заведомо обречена на провал: просунуть ствол, не говоря уже о рукоятке, в щель между верхним краем ящика и крышкой стола не представлялось возможным, слишком уж она была узка. Можно было, конечно, приставить пистолет к замочной скважине и грозно крикнуть: «Откройте, полиция! », — но у Сарайкина хватило ума и милосердия не пугать живущих в ящике микробов, которые при всем своем желании были не в силах выполнить этот приказ. Еще, если уж говорить о пистолете, замок можно было расстрелять, но тогда подполковник наделал бы шума, против которого его предостерегал командир рейдеров, и наверняка переполошил соседей.

Решив, что разберется с упрямым ящиком позже, Сарайкин открыл следующий. Первым, что он увидел, стал затейливой формы, под старину, ключ — без сомнения, оловянный, но окрашенный под бронзу. Подполковник вставил его в замочную скважину верхнего ящика, повернул, и замок спокойно открылся — видимо, тоже знал, что надо делать, когда насилие неизбежно.

В это время со двора послышалось басовитое бормотание ожившего дизельного мотора и скрежет шестеренок в коробке передач. Сарайкин выглянул в окно как раз вовремя, чтобы увидеть, как доставивший его сюда микроавтобус выезжает из двора. Порыв ветра качнул створку ворот, и та наполовину прикрылась — медленно, лениво. Микроавтобус, не останавливаясь, вывернул на улицу, газанул и скрылся из вида. Ворота остались полуоткрытыми, в доме стояла тишина — не та, которая бывает, когда хозяева уснули или заняты каждый своим делом, а звенящая, нехорошая тишина покинутого, опустевшего жилья, в котором ты случайный, незваный и крайне нежелательный гость.

— Вот же сучье племя, — с досадой и раздражением высказался в адрес столичных рейдеров подполковник, вообразив, как пойдет отсюда пешком, в этом черном маскарадном костюме налетчика, в маске и с синей папкой под мышкой. То-то будет потеха для всего города! По улицам слона водили…

Сарайкин живо представил, как местная пацанва, с младых ногтей привыкшая не бояться ни бога, ни черта, толпой бежит вслед за ним по пыльной улице, дергает его за фалды и наперебой вопрошает: «Дяденька, а вы Бэтмен или просто от эшелона отстали»? Тьфу!

Впрочем, это была полная ерунда: с поста начальника УВД его пока никто не снимал, и телефонная связь в Мокшанске, несмотря на его неизбывную провинциальность, работала нормально. Так что машина — не проблема. Проблема в этих московских козлах. И ведь не поспоришь, их главарь все правильно сказал: чем быстрее найдут эту свою папку, тем быстрее уберутся отсюда ко всем чертям. Поэтому можно чуточку поступиться авторитетом, чтобы хоть немного ускорить процесс, пока они весь город не разнесли. Им это раз плюнуть — наделали дел и отвалили по домам, — а отвечать потом кому?

В запертом ящике не обнаружилось ничего по-настоящему интересного, кроме резной деревянной шкатулки с деньгами — судя по их довольно скромному количеству, на повседневные хозяйственные нужды. Деньги подполковник ничтоже сумняшеся прикарманил: мертвому они ни к чему, а если Горчаков каким-то чудом выживет, ему будет не до таких мелочей, как исчезнувшее содержимое шкатулки. Если ему посчастливится уцелеть (в чем Анатолий Павлович, положа руку на сердце, очень сильно сомневался), он будет бегать, как угорелый, по всему городу, давая выход щенячьей радости по поводу своего второго рождения…

В столе, на столе, на книжных полках и вообще в пределах видимости не усматривалось ничего, что хотя бы отдаленно напоминало техническую документацию. Ничего иного Сарайкин, собственно, и не ожидал: Горчаков — не ученый и не инженер-конструктор, а обыкновенный администратор средней руки, и в разработках своих подчиненных наверняка понимает немногим больше, чем любой сержант из патрульно-постовой службы. Папку он теоретически мог принести домой, чтобы хорошенько спрятать. Но, во-первых, откуда ему было знать, что на завод готовится налет, и что налетчикам нужна именно эта папка? А во-вторых, завод — это охраняемый объект, где есть надежно запирающиеся, защищенные от взлома помещения, сейфы и масса укромных уголков, где можно спрятать хоть живого жирафа, хоть контейнер с оружейным плутонием. Зачем мудрить, принося папку домой? Так мог бы поступить ушлый Бурундук, а не этот мордатый увалень Горчаков. Если искать у кого-то дома, так это у Мамалыгина, да и там, скорее всего, пусто: если папка находилась за территорией завода, Бурундук не стал бы затевать самоубийственную перестрелку с рейдерами.

Посему, выворачивая на пол содержимое ящиков, книжных полок и тумб, подполковник искал не столько папку, сколько деньги — заначку, а может быть, и вмурованный в стену сейф с основным капиталом. Хотя отлично видел, что никакого сейфа тут нет: стены самые обыкновенные, наружная в кирпич, а внутренние перегородки и вовсе в полкирпича — куда тут сейф вмуровывать? Эти фокусы с потайными дверцами, скрытыми кнопками и проходами внутри стен хороши в кино и художественной литературе, а в реальной жизни люди так почти никогда не чудят. А которые чудят, те живут не в Мокшанске и зарабатывают за день больше, чем Горчаков за год…

Его изыскания были прерваны послышавшимся снаружи шумом подъехавшего автомобиля. Осторожно выглянув из-за занавески, Сарайкин увидел, как во двор въезжает пожилая «ауди» с желтой полосой вдоль борта и оранжевым плафоном на крыше.

— Вот это машина такси, — вынимая из кобуры и снимая с предохранителя пистолет, вполголоса продекламировал подполковник. — А кто на ней едет, спроси. Ее пассажирка — мартышка из цирка, а пудель — водитель такси…

Указательный палец привычно скользнул под предохранительную скобу и нежно обхватил гладкий металл спускового крючка. В воздухе отчетливо запахло жареным; подполковник Сарайкин ненавидел этот запах, но рейдер, чтоб ему провалиться, был прав и тут: такие игры на середине партии не бросают, и, раз уж взял карты в руки, играть приходится до конца.

Глава 6

Его фамилия была Волчанин. По созвучию и ввиду некоторых особенностей его характера и поведения самые недалекие из подчиненных иногда норовили за глаза назвать его Волчиной. Признавая, что в чем-то они, несомненно, правы, директор, учредитель и единоличный владелец частного охранного предприятия «Надежда» Волчанин никогда не оставлял такие попытки безнаказанными. Глупцы, которые, зная, в какой структуре и на какого человека работают, позволяют себе нелицеприятные высказывания в адрес руководства, заслуживают самого сурового наказания, поскольку самим фактом своего существования оскорбляют здравый смысл и наносят непоправимый ущерб генофонду нации, плодя себе подобных.

Звали его Виктором Викторовичем, на основании чего он любил шутливо повторять, что родился не просто победителем, а победителем в квадрате. В этом тоже была изрядная доля правды: он никогда не проигрывал, потому что у него хватало ума трезво оценивать свои возможности и не замахиваться на дела, которые заведомо были ему не по плечу. Он умел выбирать не только друзей, но и врагов, умел неожиданно менять их местами, неизменно получая от этого выгоду, и сделанные им ставки — даже те, которые казались окружающим безумными, самоубийственными, — рано или поздно всегда выигрывали. Потому что, кроме всего прочего, он умел хорошо просчитывать варианты развития событий и делать так, чтобы из всех возможных осуществился именно тот, который его устраивает.

Затруднения, которые испытывал Виктор Волчанин, бывали только временными, потому что он не боялся трудностей и умел с ними справляться. И безумная выходка начальника службы безопасности мокшанского филиала НПО «Точмаш» Мамалыгина, которая, по замыслу автора, должна была поставить Волчанина в тупик, воспринималась им всего лишь как очередная мелкая помеха: безумству храбрых поем мы песню, но стоило ли жертвовать жизнью, чтобы всего-навсего ненадолго его задержать?

Он переступил порог разгромленной лаборатории, хрустя осколками, обошел сооруженную покойным Бурундуком баррикаду, аккуратно перешагнул через темную лужу уже наполовину свернувшейся крови и рывком выдвинул на середину помещения один из относительно целых лабораторных столов. Железные ножки заскрежетали по кафелю, приборы и инструменты, которыми был загроможден стол, мелко задребезжали, и что-то, свалившись с края, с треском разлетелось вдребезги на полу. Волчанин приподнял край стола, и все, что на нем было, с громом и дребезгом посыпалось туда же, на пол. Очистив рабочую поверхность, он поднял перевернутый стул, утвердил его позади стола и уселся, упершись в стол локтями и для пущей солидности положив перед собой пистолет.

— Давайте его сюда, — коротко распорядился он и, вставив в прорезь трикотажной маски сигарету, щелкнул газовой зажигалкой с турбонаддувом.

Треугольный язычок злого голубоватого пламени, похожий на миниатюрную копию того, что шипит на кончике рабочей насадки автогена, коснулся кончика сигареты, заставив его зардеться. Волчанин выпустил на волю густое облако дыма и сквозь его ленивые, тающие на глазах извивы еще раз осмотрел декорацию, в которой предстояло сыграть очередной акт этой небольшой импровизированной пьески. Исклеванные пулями стены, изрешеченная мебель, лужи крови на полу и замершие в неестественных позах тела — да, на непривычного к подобным зрелищам гражданского человека все это должно произвести воистину неизгладимое впечатление. На таком фоне беседа пройдет, как по маслу. И, стало быть, чудак, который неожиданно для всех понес на сцене отсебятину и пустил псу под хвост лаконичный, простой, как все гениальное, сценарий, старался напрасно: вся эта кровавая грязь, которую они тут развели по его милости, пойдет экс-полковнику Волчанину не во вред, а на пользу.

У двери неподвижный, как изваяние, замер боец в черном комбинезоне и трикотажной маске. Ноги в высоких армейских ботинках были расставлены на ширину плеч, руки с привычной небрежностью лежали на казеннике автомата; в картину кровавого разгрома он вписывался так органично, словно и впрямь был частью созданной талантливым театральным художником декорации.

Из коридора послышался звук торопливых, перекрывающих друг друга шагов нескольких пар ног. Шум прекратился около открытой настежь двери с разбитым, продырявленным пулями армированным стеклом. Стоящий на часах боец подобрался, выставил голову в коридор и сейчас же, расслабившись, принял прежнюю позу. На пороге появилась еще одна черная безликая фигура, выглядящая, как клон часового.

— Он здесь, шеф, — сказала фигура голосом одного из заместителей Виктора Викторовича.

Волчанин коротко кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, сел ровнее. Заместитель посторонился, повелительно махнул рукой, и в лабораторию не столько ввели, сколько втащили, поддерживая с двух сторон под руки, директора завода Горчакова. Он шел с трудом, едва переставляя ноги и тяжело мотая свесившейся на грудь головой, хотя никаких следов побоев на его лице и одежде Виктор Викторович не усмотрел: бойцы, как обычно, действовали профессионально, без лишней пачкотни.

Волчанин сделал короткий знак рукой, и один из бойцов, подняв с пола перевернутый, с простреленным в двух местах сиденьем легкий офисный стул, установил его напротив стола, за которым восседал Волчанин. Подчиненные Виктора Викторовича, как обычно, понимали своего шефа без лишних слов: стул неслучайно стал так, что две его ножки погрузились в густую, как засахарившийся сироп, темно-красную лужу. Сидя на нем, Горчаков хотя бы краешком глаза должен был постоянно видеть ногу Бурундука в задравшейся, пропитанной кровью брючине. А такое зрелище, будучи замеченным краешком глаза, неизбежно прикует к себе все внимание этого не нюхавшего пороха шпака и окончательно выбьет его из душевного равновесия. Это намек, который нельзя, невозможно не понять; это свидетельство серьезности намерений рейдеров и грозное предупреждение о том, что ждет всякого, кто осмелится встать на пути у «победителя в квадрате» — словом, еще один дополнительный рычаг психологического давления.

Горчакова усадили на стул; заметив то, что лежало в полуметре от его ног, он прянул в сторону, как испуганная лошадь, и один из бойцов вернул его на место коротким тычком в солнечное сплетение.

— Сиди, — сказал он, — а то рядом с этим козлом ляжешь!

— Отставить! — металлическим голосом приказал Волчанин. — Что вы себе позволяете?! Доложите своему командиру о наложенном взыскании, а сейчас — вон отсюда!

— Есть, — недовольным голосом буркнул боец и удалился в компании своего товарища, нарочито громко хрустя разбросанным по полу битым стеклом.

Часовой остался на своем месте у двери. Он стоял в прежней позе и, разумеется, не улыбался, но глаза у него смеялись. Он оценил актерскую игру коллеги, которая представляла собой искусство в чистом виде — как говорится, искусство ради искусства, потому что практический смысл в ней отсутствовал: пленник был настолько деморализован, что вряд ли вообще обратил внимание на такую мелочь, как реакция своего мучителя на полученный от начальства втык.

Над кровавой лужей с неприятным жужжанием вилась, то присаживаясь на труп Мамалыгина, то вдруг снова взлетая и принимаясь носиться по непредсказуемой траектории, невесть каким путем проникшая в подземелье муха — первая из тех несметных полчищ, которые вскоре должны слететься на падаль, чтобы отложить яйца в такую великолепную питательную среду, как разлагающийся труп. Вторя ей, под потолком гудела и раздражающе моргала, явно готовясь перегореть, лампа дневного света. Подумав секунду, Виктор Викторович отказался от мысли погасить ее выстрелом из пистолета: это выглядело бы чересчур картинно, а следовательно, глупо. Такой явно излишний штрих вряд ли пошел бы на пользу делу: в данный момент отставной полковник МВД Волчанин рисовал мрачную картину в стиле Иеронима Босха, а не карикатуру.

— Наконец-то мы можем спокойно поговорить, — обратился он к пленнику. — Простите, что заставил ждать, и поверьте: я занялся вами сразу же, как только выдалась свободная минутка.

— Можете не извиняться, — с трудом выпрямившись на стуле, разрешил Горчаков. Прозвучавшая в его голосе осторожная язвительность заставила Волчанина удивленно приподнять бровь: этот толстопузый шпак на поверку оказался не такой рохлей, как можно было ожидать. — Ваши подчиненные приложили все усилия к тому, чтобы развлечь меня и не дать заскучать. Можете передать им мою искреннюю благодарность. Впрочем, я надеюсь со временем сделать это лично — в зале суда.

— Искренне надеюсь, что вы доживете до того дня, когда сумеете совершить такую попытку, — непринужденно солгал Волчанин. — Но вы, должно быть, уже успели трезво оценить ситуацию и понять, что существуют и другие варианты. Причем, увы, куда более реальные и осуществимые, чем ваша нелепая угроза судебным разбирательством.

Поскольку у пленника хватало твердости смотреть прямо ему в лицо, Виктор Викторович указал глазами на труп начальника службы безопасности, безмолвно давая понять, какие именно варианты имеет в виду. Горчаков машинально проследил за направлением его взгляда и опять непроизвольно дернулся.

— Это… Мамалыгин? — спросил он.

— Я мог бы не отвечать, — любезно сообщил Волчанин, — но скажу со всей прямотой: да, это Мамалыгин. БЫЛ Мамалыгин — до того, как затеял с моими ребятами игру в «Зарницу». Добавлю, что именно его глупому геройству вы обязаны теми неприятными минутами, которые вам довелось пережить в обществе моих подчиненных. Их можно понять: в нашем коллективе существуют тесные дружеские отношения, а ваш коллега убил двоих моих людей и нескольких ранил. Спрашивается: зачем? Ведь по плану все должно было пройти тихо, цивилизованно, без единой капли крови. Если бы он не встрял и не начал палить боевыми, нас давно бы здесь не было, и вы, целый и невредимый, без единого ушиба, вспоминали бы наш визит, как приснившийся под утро неприятный сон: проснулся в холодном поту, а вокруг тишь, гладь и божья благодать…

— Что вам нужно? — спросил Горчаков.

— Ценю ваш деловой подход, — одобрительно склонил голову рейдер. — В самом деле, к чему тянуть время? Как вы уже, должно быть, догадались, нас интересует вовсе не ваш завод, в этом случае мы начали бы с московского головного офиса, и уведомление об увольнении пришло бы вам по почте. Но нам не нужен завод; нам всего-то и надо, что одна-единственная папка.

— Какая еще папка? — устало спросил Горчаков.

— Синяя. Картонная. С маркировкой «АО — семнадцать восемьсот четыре дробь восемьдесят один».

— Семнадцать восемьсот… Нет, не знаю. — Горчаков решительно покачал головой. — Картонная, вы говорите? Дробь восемьдесят один? Так ведь это же восемьдесят первый год! Пыльное архивное старье, наверняка лежит на полке в спецчасти или уже списано и уничтожено в установленном порядке…

— Не списано, не уничтожено и не лежит на полке в спецчасти, — возразил Волчанин. — И у меня есть веские основания подозревать, что вы отлично знаете, где может находиться это, как вы выразились, пыльное архивное старье. Не понимаю, в чем проблема! Если это старье вам не нужно, отдайте его мне, и расстанемся друзьями…

— Проблема в том, — вздохнул Горчаков, — что я даже отдаленно не представляю себе, о чем идет речь.

— О технической документации по проекту «Борисфен», — подсказал рейдер. — Не припоминаете?

— Впервые слышу. Минуточку! — слегка возвысил голос Горчаков, заметив нетерпеливое движение рейдера. — Хочу предупредить: даже запытав меня до смерти, вы не добьетесь желаемого результата. Я могу молчать как партизан, могу визжать от боли, а могу рассказывать то, чего не было, лишь бы вы от меня отстали. Но вам-то с этого что за корысть? Человек не может рассказать то, чего не знает, даже если очень этого захочет.

— Звучит логично, — легко согласился Волчанин. — Но логика — всего лишь инструмент. Наподобие лопаты, которым можно раскопать истину, а можно, наоборот, закопать. Неужели вы, выпускник физмата и директор выполняющего ответственные оборонные заказы предприятия, так-таки и не знаете, что такое проект «Борисфен»?

— У меня другая специальность, — сказал Горчаков. — Это если говорить о моем физико-математическом образовании. Кроме того, я уже давным-давно не ученый и даже не инженер, а всего лишь администратор — как вы совершенно справедливо заметили, директор предприятия, выполняющего ответственные заказы. Я должен наблюдать за продвижением текущих проектов, а интересоваться тем, что было на заре восьмидесятых — работа для архивариуса. Разумеется, время от времени в поле моего зрения попадали кое-какие документы из тех, что десятилетиями хранятся в спецчасти. Наши специалисты даже использовали некоторые элементы старых разработок в новых конструкциях, и мне говорили, что там, в архиве, можно найти очень любопытные, весьма остроумные решения, на десятилетия опередившие свое время. Судя по всему, этот ваш «Борисфен» — как раз один из таких излишне смелых, прогрессивных, когда-то не пришедшихся ко двору проектов. Но я действительно впервые о нем слышу. — Его взгляд переместился с лица Волчанина на лежащее у стены тело в синем рабочем халате и, испуганно вильнув, вернулся обратно. — Вы совершенно напрасно застрелили Ушакова. Он был одним из немногих, кто живо интересовался содержимым архива и мог хотя бы теоретически дать вам разъяснения по интересующему вас вопросу.

— Он их дал, — объявил рейдер, — благодаря чему мы сюда и прибыли. Ему, видите ли, в какой-то момент стало обидно, что пропасть ценной информации лежит мертвым грузом, устаревая буквально на глазах, и он решил поправить положение — в первую очередь, естественно, свое материальное положение, а потом уж… Впрочем, никакое «потом» ему наверняка даже в голову не приходило, такие, как он, ни о чем, кроме своей мошны, думать не способны. Так вот, покупатель на папку, содержащую техническую документацию по закрытому в восемьдесят шестом году проекту «Борисфен», нашелся довольно быстро — такой товар в наше время не залеживается. И тут возникла загвоздка: ваш шеф секьюрити так законопатил все щели, что Ушаков, как ни бился, не нашел способа ни вынести папку за пределы спецчасти, ни хотя бы скопировать ее содержимое. Поэтому и тут, как видите, во всем виноват Мамалыгин. Не будь он таким высокопрофессиональным и добросовестным цербером, папка исчезла бы тихо и незаметно. Ушаков вместо пули получил бы свои тридцать сребреников, вы пребывали бы в блаженном неведении, да и Мамалыгин ваш был бы жив и здоров. Но он был профессионал с этикой и принципами, в результате чего мы с вами имеем то, что имеем. Это печально, но такова действительность. И еще одним моментом, который ее характеризует, является вот что: без папки я отсюда не уйду, чего бы это ни стоило.

— Тогда ищите, — пожал плечами Горчаков, и Виктор Викторович снова отметил про себя, что для шпака он держится на удивление хорошо. — Хотя я никак не могу взять в толк, какого дьявола вам понадобилось устраивать этот налет из-за проекта, закрытого четверть века назад.

— Нет, — огорченно произнес Волчанин, — так мы с вами ни до чего не договоримся. Попробую зайти с другого конца и объяснить все по порядку. Итак, начнем с проекта «Борисфен». Эта разработка касалась систем наведения баллистических ракет среднего радиуса действия и на тот момент была признана неосуществимой ввиду отсутствия материалов и технологий, с помощью которых ее можно было бы воплотить в металле и пластике. Сегодня эти технологии и материалы — такие, например, как оптическое волокно, — уже созданы, но вы правы: проект «Борисфен» безнадежно устарел, и осуществление его для больших ядерных держав не представляет ни малейшего практического смысла, они давно располагают куда более совершенными системами, которые, в свою очередь, стремительно устаревают. Но не забывайте о таких аутсайдерах, как, например, Иран и Северная Корея, Они ведут свои ядерные исследования в атмосфере полной изоляции и перманентного давления со стороны мирового сообщества. Открытиями с ними никто не делится, образцы для копирования взять негде: сами понимаете, межконтинентальная ракета с разделяющейся боеголовкой — не автомат Калашникова и даже не истребитель, который чисто теоретически можно угнать или принудить к посадке на одном из своих аэродромов. Вот они и ищут выход как умеют. И, в конце-то концов, последние достижения передовых военных технологий этим хулиганам ни к чему. Их враги, я говорю об Израиле и Южной Корее, у них прямо под боком. Поэтому даже с таким старьем, как этот ваш «Борисфен», они запросто станут грозой околотка — одни на Ближнем Востоке, другие на Дальнем.

— Ищите, — снова пожал плечами Горчаков.

Судя по тому, как разом осунулось его лицо и поджались губы, серьезность ситуации, наконец, дошла до него целиком, в полном объеме. Это было уже кое-что: теперь, по крайней мере, он готов к конструктивному диалогу и вряд ли опять начнет грозиться судом — ну, разве что совсем свихнется от страха и приплетет Гаагский трибунал. Или, скажем, Страшный Суд. Но это вряд ли. Мужик он неглупый и явно не трус и очень хорошо понимает, что поговорка: «До Бога высоко, до царя далеко», — исчерпывающим образом описывает ситуацию, в которой он очутился.

— Этим я и занимаюсь, — сообщил Волчанин. — Видите ли, какая любопытная штука. Начальник службы безопасности Мамалыгин — тот самый, что лежит сейчас и потихонечку разлагается в непосредственной близости от вас, — повел себя довольно странно. Он сбежал из своего кабинета, оставив связку ключей, в том числе и от спецчасти, лежать на столе. Ну добро бы испугался человек и очертя голову кинулся наутек! Его бы это никоим образом не украсило, но хотя бы не вызвало вопросов — ну струсил, ну сбежал, так ведь мы для того сюда и пришли, чтобы все кругом перетрусили! Но Мамалыгин ваш вовсе не струсил. Проделал он все достаточно ловко и оставался незамеченным до тех пор, пока сам себя не обнаружил, неожиданно открыв прицельный огонь по моим людям. Затем, оставив в стороне целый ряд довольно удобных огневых позиций, с риском для жизни прорвался сюда, забился в этот тупик и вместо того, чтобы капитулировать, довел дело до крайне печальной, нежелательной для всех развязки. В спецчасти папки нет, при Мамалыгине ее тоже не оказалось, и, анализируя его мотивы, я пришел к единственному приемлемому, непротиворечивому выводу: он ценой жизни отвлек внимание моих людей либо от тайника, в котором спрятал папку, либо от человека, у которого она в тот момент находилась. Не вы ли, часом, этот человек?

— Не я, — отрицательно покачал головой Горчаков. — Я слышал стрельбу в административном корпусе и во дворе. И вам не хуже моего известно, что в момент, когда она началась, я находился у себя в кабинете под дулами двух автоматов. Кабинет ваши люди обыскали, меня тоже, папки не нашли — что вам еще от меня нужно?

— Посильное содействие, — сказал Волчанин. — Вдруг вы все-таки знаете, а если не знаете, то догадываетесь или хотя бы можете предположить, куда ваш Бурундук мог засунуть папку. Ваша помощь в этом случае была бы оценена достаточно высоко.

— Так же, как помощь Ушакова?

— Ну зачем вы так? Мы же не звери…

— Теперь я начинаю вспоминать, — не обратив на эту реплику внимания, задумчиво продолжал Михаил Васильевич. — Примерно год назад Мамалыгин поймал Ушакова на попытке вынести из спецчасти какую-то папку — как я теперь припоминаю, в его докладе тогда проскользнуло это словечко — «Борисфен». Ушаков сослался на какую-то производственную необходимость, Мамалыгин напомнил ему о правилах внутреннего режима, отобрал папку и, поскольку был любознателен, ознакомился с содержимым. Он мне тогда сказал, что некоторые вещи не продаются. И, знаете, я с ним целиком и полностью согласен. Даже зная наверняка, где находятся эти документы, я не стал бы вам помогать. Ваша затея чудовищна, да и пример господина Ушакова не вызывает горячего желания ему последовать. Но я не знаю, где папка, и ничего не собираюсь предполагать. Хотите — ищите, только имейте в виду, что времени у вас мало. Захват филиала крупного научно-производственного объединения со штаб-квартирой в Москве вот так, запросто, вам с рук не сойдет.

— Еще как сойдет, — возразил рейдер. — Времени у нас немного, это верно, но вы как минимум поможете нам его выиграть.

— Черта с два! — запальчиво возразил раздухарившийся директор.

— А это мы сейчас проверим, — сказал ему Волчанин и, повернувшись к двери, крикнул: — Баб сюда давайте!

И по залившей лицо Горчакова смертельной бледности понял, что этот тайм, как и следовало ожидать, закончился победой всухую.

* * *

Пока Сарайкин цитировал наизусть Маршака (книжка была старая, растрепанная, с выпадающими страницами, доставшаяся по наследству от детей старшего брата, который заколачивал длинную деньгу в Сургуте; Анатолий Павлович когда-то читал ее перед сном сыну; с тех пор утекло уже очень много воды, сын вырос, уехал из Мокшанска, женился на какой-то марамойке без роду-племени и почти не звонил, не говоря уже о том, чтобы приехать), такси осторожно вползло во двор. Поравнявшись с болтающейся на ветру створкой ворот, таксист опустил оконное стекло, оттолкнул воротину, газанул и миновал опасный участок раньше, чем тяжелая железная створка, с тупым упорством вернувшись на прежнее место, помяла машине крыло.

Приехать мог кто угодно, и кончиться все это могло очень скверно — в первую очередь, для того, кто приехал, поскольку пистолет подполковник Сарайкин достал вовсе не затем, чтобы застрелиться. Глядя из-за занавески на стоящую посреди двора машину, Анатолий Павлович в полной мере осознал чудовищную нелепость ситуации: он, начальник полиции, торчит в чужом доме со шпалером в руке, в маске, как какой-нибудь налетчик, и с замиранием сердца гадает, придется стрелять или не придется. Чего надо было нанюхаться, каких нажраться мухоморов, чтобы дать себя во все это втянуть?

Вы мне за это заплатите, мысленно пообещал высокому областному начальству Сарайкин. Ох, как заплатите! Я вас за это позорище в бараний рог согну. Кино, в котором Зуда сыграл, помните? Ясен пень, не помните, вы ж его не видали! Долго я терпел, долго ждал — да нет, не момента подходящего, а что вы, козлы, меня заметите, оцените и сами, без пинка под зад, предложите что-нибудь стоящее… Не дождался. Зато вы, суки, дождались. Ох, дождались! Все, хватит, лопнуло мое терпение, пора брать кое-кого за мошонку. Вы у меня попляшете, умники! Вот этот бардак, который ваши «серьезные люди» тут развели, вот это стояние с пистолетом в руке за занавеской, по-вашему, и называется «сиди и не рыпайся, как будто тебя там нет»? Главное, говорит, не напортачь, а уж внакладе точно не останешься… Сказал, как в колодец аукнул, честное благородное слово!

Такси стояло посреди двора, хрипло бормоча работающим на холостых оборотах движком. Сарайкин, в свою очередь, стоял у окна на втором этаже, прячась за тюлевой занавеской и чувствуя, как подмокает горячим потом, становясь скользкой, слишком сильно зажатая в ладони рукоять пистолета. С минуту или около того ничего больше не происходило, а потом на письменном столе зазвонил телефон.

Анатолий Павлович вздрогнул, лишь в последний миг сдержав инстинктивный позыв выстрелить и разнести проклятую штуковину вдребезги. Телефон звонил, такси все так же торчало посреди двора с работающим двигателем, и из него никто не торопился выходить. Дав никак не меньше десяти звонков, телефон умолк, и в ту же секунду в кармане у Сарайкина ожил и загудел, как посаженный в спичечный коробок шмель, поставленный на вибрацию мобильный. Подполковник снова вздрогнул, чертыхнулся и вынул телефон из кармана. Определившийся номер был ему незнаком, но он, кажется, уже начал догадываться, кто так настойчиво ему трезвонит.

Предчувствие его не обмануло.

— Анатолий Павлович, голубчик, — послышался в трубке снисходительный, неуместно шутливый голос командира рейдеров, — что это вы там затеяли? Хватит играть в Джеймса Бонда! У нас с вами полно работы, а вы там дурака валяете…

— Откуда у вас мой номер? — не успев сдержаться, сердито спросил Сарайкин.

Он тут же понял, что ляпнул глупость, да не просто ляпнул, а сморозил, но рейдер почел за благо не обратить на нее внимания.

— Папку вы, конечно, не нашли, — сказал он. — Да и не могли найти, я попросил вас осмотреться просто на всякий случай… Довольно рыться в женском белье, ваше присутствие необходимо здесь, на заводе. Машину за вами я выслал, она уже должна подъехать… Есть?

— Вишневая «ауди-сто»? — уточнил Сарайкин. — Такси?

— Она самая. Грузитесь живо и приезжайте. Да, и будьте любезны надеть свой сценический костюм… ну, вы понимаете, я имею в виду форму. Момент торжественный: господин Горчаков намерен сделать официальное заявление, так что потрудитесь явиться при всех регалиях — так, как если бы приехали исполнять свои так называемые служебные обязанности.

Так называемые обязанности… Этот тип не упускал случая продемонстрировать Анатолию Павловичу свое презрительное, сверху вниз, отношение, и каждая его фраза, обращенная к подполковнику Сарайкину, содержала какую-нибудь обидную, с подначкой, закавыку: так называемые обязанности, сценический костюм, упоминание о женском белье, в котором он тут якобы роется… «Погоди, — мысленно сказал ему Сарайкин, — хорошо смеется тот, кто смеется последним». И тут же подумал: вот я дурак! Ой, дурак! Чего я тут шарюсь, ясно же, что никакой технической документации в этом доме сроду не водилось. Что ж я к девке в спальню-то не зашел?

Ему живо представились кружева, резинки, тонкий, скользкий, ласкающий кожу шелк, и он почувствовал возбуждение — как тогда, когда держал в горсти молодое, свежее лицо Марины Горчаковой.

Снявши голову, по волосам не плачут, вспомнилась ему к месту ввернутая рейдером поговорка. Ничего, ответил он на это другой поговоркой, — будет и на нашей улице праздник!

И, убрав в кобуру пистолет, быстрым шагом вышел из кабинета. Потревоженный его стремительным перемещением воздух шевельнул разбросанные по полу бумаги, по лестнице простучали торопливые шаги. Во дворе мягко хлопнула дверца машины, бормотание дизельного двигателя сменило тональность, перейдя в сдержанный хрипловатый рык, лязгнула болтающаяся створка ворот, и в опустевшем доме воцарилась тишина, нарушаемая только редким стуком капель, срывающихся с носика подтекающего, а может быть, просто плохо завернутого кухонного крана.

Через полчаса, сменив машину, одежду и выражение лица — короче говоря, имидж, — начальник управления внутренних дел города Мокшанска подполковник Сарайкин подъехал к главной проходной местного филиала НПО «Точмаш», в народе для краткости именуемого «Точкой». Здесь все было спокойно, без эксцессов: с наружной стороны ограды мирно покуривало полицейское оцепление под командованием очень недовольного порученной ему пыльной работенкой Маланьи, а внутри, хорошо видимые сквозь решетку закрытых ворот транспортной проходной, так же мирно попыхивали вставленными в прорези трикотажных масок сигаретами одетые во все черное рейдеры.

Толпы, наличия которой немного опасался Сарайкин, у проходной не наблюдалось; кое-кто из тех, кто, явившись утром на работу, уперся в закрытую проходную, не вняв увещеваниям Маланьи, еще отирался неподалеку, втайне надеясь стать свидетелем настоящей, без дураков, перестрелки, но это были брызги, на которые не стоило обращать внимания. По пятам за Маланьей, поблескивая на солнце стеклами очков, ходил худосочный тип в пестрой распашонке, с фотоаппаратом на шее — корреспондент местной газеты «Мокшанская заря». Присутствие представителя прессы подполковника Сарайкина не смутило: это был его город, в котором даже гласность хорошо знала, когда голосить, а когда и помолчать в тряпочку. Тем более что очкарик был не просто щелкопер, а щелкопер, аккредитованный при городской управе — то есть, по определению лояльный и точно знающий, что его в любой момент могут притянуть к ответу за его писанину.

Сарайкин в напяленном поверх форменного кителя тяжелом бронежилете неуклюже выбрался из служебной машины, на крыше которой все еще беззвучно посверкивал бледными при дневном свете красно-синими вспышками проблесковый маячок. В левой руке он держал мегафон, правая лежала на клапане сдвинутой на живот кобуры. На высокой тулье фуражки сверкал фальшивым золотом, дразня народ высунутыми языками, двуглавый орел, жидкие брови под лаковым козырьком были грозно сведены к переносице: подполковник привычно играл роль сурового блюстителя закона, явившегося, чтобы восстановить попранную справедливость и конституционный порядок.

Отмахнувшись мегафоном от набежавшего с блокнотом наперевес щелкопера, он вышел на авансцену. Ощущение было странное, как у маститого актера, вышедшего на публику и очень слабо при этом представляющего, какую роль и в какой, собственно, пьесе он должен сейчас играть. «Вымочу, высушу и выброшу», — злобно подумал он о навязанном областным руководством деловом партнере, этом холодноглазом двухметровом упыре, командире рейдеров. Подключенный при помощи витого шнура к внешнему громкоговорящему устройству патрульной машины мегафон оттягивал руку, как двухпудовая гиря; в него, по идее, нужно было что-то сказать, но что?..

Сарайкин поднес мегафон ко рту и сказал:

— Я начальник управления внутренних дел подполковник Сарайкин. Что происходит? Кто старший?

За воротами возникло неторопливое движение, и через приемлемый промежуток времени за редкими вертикальными прутьями решетки появилась до отвращения знакомая двухметровая фигура в черном комбинезоне и бронежилете, которые сидели на ней, как влитые, словно этот тип родился — да нет, скорее, был изготовлен фабричным способом — прямо в этом наряде. Сарайкин заметил, что кобура с пистолетом теперь висит у него не слева на животе, как у недобитого фашиста, а сзади, на правой ягодице, как издавна повелось у русских офицеров — штришок мелкий, но для тех, кто в курсе дела, весьма красноречивый.

— Что за сборище? — холодно поинтересовался сквозь прорезь маски командир рейдеров. — Уберите зевак, подполковник! Старший здесь, как и прежде, директор филиала. А я в данный момент отвечаю за соблюдение режима. На предприятии произошла утечка… — Льдисто-серые глаза на миг сосредоточились на корреспонденте «Мокшанской зари», который что-то быстро-быстро строчил в своем блокноте. — Утечка информации, — специально для него добавил рейдер и бросил быстрый, точный и не поддающийся двойному истолкованию, прямо как выстрел из снайперской винтовки, взгляд на подполковника Сарайкина. — Вопросы?

— Если позволите, — мгновенно встрял корреспондент. Сарайкин вспомнил, что его фамилия Харламов, и подумал, что фамилия — пустой звук, который ничего не говорит о человеке. Из всех Харламовых, которых он знал, чего-то стоил только один — тот, что играл в хоккей в полузабытые легендарные времена, когда наша сборная имела, как хотела, любых соперников — хоть шведов, хоть чехов, хоть канадцев, хоть сборную огребающих миллионные гонорары звезд НХЛ. — В городе ходят упорные слухи о рейдерском захвате «Точмаша». Вы не могли бы их прокомментировать?

— Я не обучен комментировать бред, — любезно сообщил рейдер, — и во избежание… э… неловких ситуаций настоятельно не рекомендую эти слухи муссировать. Вы ведь представитель прессы, верно? Будет намного лучше, если вы постараетесь настроить общественное мнение на позитивный лад…

— Ну, знаете ли! — осторожно вспылил Харламов и нервным жестом поправил сползающие очки. — Что вы себе позволяете? Мы все-таки не в Белоруссии живем!

— Верно, — согласился рейдер, — мы живем в союзном государстве. Хотя я, хоть вы меня убейте, не понимаю, почему, живя не в Белоруссии, а в России, нельзя сохранять позитивный настрой… Но в данном случае это не имеет значения: дезинформация — она и в Африке дезинформация. За безответственную болтовню газетчикам иногда приходится отвечать даже в Соединенных Штатах, которые, как вы, должно быть, знаете, являются всемирным оплотом демократии и свободы слова.

«Что за чушь? — подумал Сарайкин. — Что за цирк он тут устроил? »

— Впрочем, общение с прессой и представителями общественности — не моя специальность, — любезным до приторности тоном продолжал рейдер. — Полагаю, вы и сами это уже заметили… — Он улыбнулся сквозь прорезь маски Харламову, и щелкопер, вряд ли догадываясь, с каким хищником имеет дело, с готовностью хихикнул в ответ. — Думаю, на все ваши вопросы наилучшим образом ответит директор предприятия господин Горчаков — как выразился господин подполковник, старший на данном объекте.

На сцене появился Горчаков. Он шел медленно — на первый взгляд, неторопливо, как подобает респектабельному господину, директору серьезного предприятия, — но подполковник Сарайкин жил на свете не первый день и хорошо видел, что это вовсе не солидная неспешность облеченного властью чиновника, а болезненная медлительность пленника, который уже в полной мере осознал, что его поезд прибыл на конечную станцию. Следов побоев на его пухлой физиономии не наблюдалось, костюм — светлые брюки и белая рубашка с коротким рукавом — пребывал в полном порядке, и даже выражение лица целиком и полностью соответствовало требованиям момента: в меру кислое и озабоченное, он было таким, каким и должно быть выражение лица у начальника режимного объекта, на котором произошла утечка секретной информации. Не глядя по сторонам, Горчаков подошел к воротам и остановился.

— Прошу всех разойтись, — ровным, бесцветным голосом обратился он к жиденькой толпе зевак, которые при его появлении собрались в кучку и переместились ближе к воротам. — Завод временно, до особого распоряжения, прекращает работу. Компенсация сотрудникам за вынужденные прогулы будет выплачена в установленном порядке. Хочу добавить, что возникшая на заводе чрезвычайная ситуация носит чисто юридический характер и не представляет угрозы ни для жизни и здоровья людей, ни для экологии. Она разрешится в ближайшее время силами представителей заказчика, — он сделал вялый жест рукой в направлении командира рейдеров, — которые уполномочены и специально обучены справляться с такими ситуациями. Слухи о рейдерском захвате не соответствуют действительности, и я еще раз подчеркиваю, что все происходящее вызвано исключительно производственной необходимостью.

Сарайкин отдал мегафон сержанту и приблизился вплотную к воротам. На полпути ему вдруг вспомнился недавний инцидент с дочкой Горчакова, и он благоразумно засунул левую руку с предательски поблескивающими на запястье именными золотыми часами в карман форменных брюк.

— Вы уверены, что вам ничто не угрожает? — с настойчивым участием уточнил он. — Эти люди…

— Эти люди просто выполняют свои должностные обязанности, — сказал Горчаков. — Они помогают мне разобраться с довольной запутанной и неприятной проблемой, в подробности которой мне не хотелось бы вдаваться, поскольку они никого не касаются. Мне, как и сотрудникам, которые остаются на территории завода, ничто не угрожает, мы просто работаем. Вы, Анатолий Павлович, можете пройти на территорию и лично в этом убедиться, после чего, надеюсь, снимете оцепление — оно никому не нужно.

— Верю вам на слово, — с самым серьезным видом кивнул Сарайкин, — но приглашение, пожалуй, приму.

В потухших, как у мертвеца, глазах директора завода вспыхнул слабый огонек надежды. Этот огонек о многом рассказал подполковнику, и он мысленно отдал должное главарю налетчиков: несмотря на взаимную неприязнь, тот повел себя в отношении временного делового партнера довольно порядочно и очень профессионально — не сдал с потрохами, как мог бы, по принципу «пуля все спишет», а принародно выгородил, набросив на плечи подполковника белоснежную тогу строгого и справедливого блюстителя порядка. В городе все без исключения знали, кто таков на самом деле подполковник Сарайкин, и не было, наверное, человека, который хотя бы раз и хотя бы мысленно не пожелал ему издохнуть в корчах под забором, как сбитая машиной бродячая собака. Но устроенный рейдером спектакль, по замыслу, должен был заставить общественность переменить мнение о начальнике полиции: смотрите и запоминайте! Что бы вы о нем ни говорили, а когда припекло, Сарайкин поспешил на помощь, во всем разобрался и не побоялся один ступить на территорию завода, где полным-полно вооруженных до зубов людей в масках.

Потом, конечно, выяснится, что эти негодяи подло его обманули, что они, эти представители таинственного, глубоко засекреченного заказчика — то ли министерства обороны, то ли Роскосмоса, то ли вообще каких-нибудь спецслужб, — решили проблему за спиной подполковника Сарайкина, причем решили не так, как обещали, а по-своему, кроваво и грубо. Но Сарайкин-то здесь при чем? Кто он такой, чтобы со своим вечно недоукомплектованным личным составом объявлять войну законным представителям силовых ведомств — то есть, фактически, родному государству? Если у кого-то имеются претензии, предъявляйте их Москве, а Сарайкин честно, с риском для жизни исполнял свой служебный долг, действуя в рамках данных ему не шибко широких полномочий…

— Милости прошу, — опустив глаза, чтобы стоящий поблизости командир рейдеров не заметил разгорающейся в них надежды, прежним ровным до бесцветности голосом произнес Горчаков. — К сожалению, я вынужден вас покинуть — дела не терпят отлагательств и требуют моего личного присутствия. Полагаю, господин… э…

— Полковник Петров, — с суховатой военной корректностью представился, сделав шаг вперед, к воротам, командир рейдеров. Улыбки не было ни в его голосе, ни в льдистых серо-голубых глазах, но Сарайкин не сомневался, что внутренне он буквально покатывается со смеху. — Пройдемте, подполковник, я с удовольствием дам вам необходимые разъяснения — разумеется, только те, которые имею право дать.

— Разумеется, — с важным видом кивнул Сарайкин. — У меня нет ни малейшего желания вдаваться в технические подробности, которых я все равно не пойму.

— Признаться, я и сам в них не особенно разбираюсь, — вежливо улыбнулся сквозь прорезь маски рейдер. — Да и на что нам эти премудрости, верно? Мы люди военные, у нас своих проблем выше крыши… Прошу вас!

Клацнули контакты реле, послышался воющий гул электромотора, и ворота, лязгая и громыхая, поползли в сторону по стальным направляющим. Подполковник боком протиснулся в расширяющуюся щель; один из рейдеров перебросил рубильник, снова клацнули контакты, ворота конвульсивно содрогнулись, на миг неподвижно замерли и поползли в обратном направлении. Когда они со знакомым лязгом захлопнулись у подполковника за спиной, Горчаков уже медленно удалялся в направлении административного корпуса, сопровождаемый одетым в черное автоматчиком. Рейдер шел чуть позади и справа от него, придерживая рукой небрежно заброшенный за спину дулом вниз автомат, и над его плечом вился, тая в утреннем воздухе, дымок сигареты.

Полковник Петров, как он представился, сделал приглашающий жест в том же направлении. Оглянувшись через плечо, Сарайкин увидел Маланью, который почти в буквальном смысле слова держал за штаны корреспондента Харламова, рвущегося разделить с начальником полиции смертельный риск и стяжать себе славу настоящего журналиста с большой буквы «Ж». Как обычно, когда дело касалось рефлексов (прежде всего, разумеется, хватательного), Маланья был на высоте и все делал абсолютно правильно. Еще правильнее и полезнее для всех было бы пристукнуть щелкопера на месте, но широкая общественность этого бы не поняла, а если бы поняла, то вряд ли одобрила: в провинциальном Мокшанске еще не до конца перевелись люди, верящие всему, что пишут в газетах, и видящие в корреспондентах печатных изданий этаких полубогов, поставленных самой демократией на стражу закона, гласности и справедливости. Русский народ сколько ни учи, процент дураков среди населения не уменьшается; да это, наверное, и хорошо, потому что, если бы все кругом вдруг, в одночасье, поумнели, подполковник Сарайкин так же вдруг, в одночасье, лишился бы средств к существованию…

— Что это за цирк вы тут устроили? — спросил он, отойдя от ворот на безопасное расстояние.

— Цирк? — переспросил командир рейдеров. — И это ваша благодарность? Это не цирк, а, как выразился наш друг господин Горчаков, производственная необходимость. Теперь, благодаря его здравомыслию и недурным актерским способностям, мы выиграли какое-то время на поиски папки. Кроме того, это вам услуга за услугу: вы оперативно справились с порученным заданием, а я вместо рогов, хвоста и копыт подрисовал к вашему портрету крылышки и нимб.

— Ну да, — буркнул подполковник, — конечно. Сердечно благодарю и все такое… А если перед возвращением в Москву вы меня принародно шлепнете на крыльце проходной, мне, наверное, еще и орден посмертно дадут, как геройски погибшему на боевом посту…

— А это мысль, — сказал рейдер.

Губы его в прорези маски были растянуты в вежливую улыбку, но льдисто-серые глаза смотрели на Сарайкина холодно, оценивающе, как сквозь прицел, и подполковник с крайне неприятным чувством подумал, что шутка опять не удалась. Да, рейдер оказался прав и тут: острить и иронизировать в его присутствии Анатолию Павловичу, пожалуй, и впрямь не следовало.

Глава 7

Сев за руль, Юрий первым делом закрепил на ухе пластиковую улитку беспроводной гарнитуры. Эти штуковины никогда ему не нравились, потому что смахивали на слуховой аппарат и неизменно делали своих владельцев похожими на лунатиков, которые бродят по улицам, громко разговаривая сами с собой. Одного у них было не отнять: они действительно освобождали руки, позволяя параллельно с разговором вести машину, а это, как он чувствовал, сегодня могло ему пригодиться.

Предчувствие его не обмануло: генерал позвонил, чтобы дать дополнительную информацию, еще до того, как Якушев миновал развязку на съезде с Кольцевой. Информация была такая: примерно четверть часа назад директор захваченного рейдерами «Точмаша» Горчаков появился у закрытых ворот предприятия, чтобы поговорить с представителями общественности, средств массовой информации и полиции. Он объявил, что присутствие на заводе посторонних вооруженных людей вызвано производственной необходимостью, что это никакой не захват, а ЧП внутризаводского значения, которое в данный момент расследуется силами уполномоченных на то представителей заказчика по одному из последних проектов — вот этих самых господ в масках и с автоматами.

«И они это проглотили? » — удивился Юрий. «Насколько мне известно, даже не поперхнулись, — ответил его превосходительство. — Полицейское оцепление снято, в городе все спокойно. А телефоны Горчаковых — и домашний, и мобильные, — не отвечают. Странно, правда? »

Ничего странного Юрий в этом не видел. Странно, на его взгляд, было другое — не то, о чем говорил Ростислав Гаврилович, а то, о чем генерал промолчал. Полученная информация всего лишь подтверждала версию, согласно которой захватившие «Точмаш» люди были никакие не рейдеры, а обыкновенные налетчики, до сих пор не нашедшие того, за чем пришли. Горчаков и его семья почти наверняка были взяты в заложники, начальник местной полиции либо уродился болваном, каких поискать, либо имел с этого дела свой клок шерсти. В любом случае, генерал Алексеев оказался прав, когда не захотел действовать официальным порядком.

В общем, информация была вполне ожидаемая, в меру скудная и не внесла в картину происходящего ничего нового. Зато в связи с ней у Юрия возник один вопрос: а откуда, собственно, его превосходительство эту информацию получил? Кто ему обо всем так оперативно доложил, кто донес? Неужели та история с гибелью Камышева так крепко его зацепила, что он в ущерб другим делам целых полгода держит в этой дыре кого-то из своих оперативников? А если так, почему не дал Юрию его координаты? Одна голова хорошо, а две лучше… Или у Ростислава Гавриловича есть основания считать, что применительно к данному случаю старая поговорка неверна?

Чтобы не пропустить последующие звонки генерала, он не стал включать музыку. Музыка хороша, да и то в меру, когда едешь покататься для собственного удовольствия или просто спешишь куда-то по не слишком важному, бытовому делу. Музыка — это всего лишь еще одна разновидность наркотика: она либо расслабляет, либо, наоборот, вызывает бурные эмоции, делая человека более агрессивным, чем обычно, и настраивая на лихой, героический лад — море по колено, горы по плечо и так далее. На задании, даже самом простеньком, и то, и другое смерти подобно. Эмоции на задании только мешают, полевому агенту при исполнении надлежит быть собранным, сосредоточенным и холодным, как скальпель хирурга.

Поэтому Юрий гнал машину почти строго на восток в тишине, слыша лишь ровный гул мотора, шорох и шлепки покрышек по горячему асфальту шоссе да монотонный шелест рассекаемого обтекателями боковых зеркал воздуха. Карабкающееся вверх по безоблачному небосводу солнце постепенно скрылось за краем крыши, перестав слепить глаза. Оно старательно калило машину, явно вознамерившись испечь майора Якушева заживо, но кондиционер в этом обшитом изнутри светлой натуральной кожей катафалке работал отменно, и солнце старалось зря. На покатом, закругленном спереди капоте яростно сверкал хромом навек застывший в прыжке хищник из семейства кошачьих — слава богу, отлитый не в натуральную величину. Скорость в этом роскошном сундуке на колесиках совсем не чувствовалась, и, глянув на спидометр, Юрий ослабил давление на педаль газа: там, на спидометре, было уже сто восемьдесят, а Ростислав Гаврилович, помнится, посылал его не в рай, а в Мокшанск. А впрочем, какой там рай! Юрий был процентов на девяносто пять уверен, что бесы в чистилище начинают многозначительно перемигиваться и плотоядно потирать руки, едва заслышав его фамилию: скорей бы уже, что ли, надоело ждать! Если так, то торопиться тем более не стоит: без малого сорок лет ждали и еще подождут, ничего им, сатанинскому отродью, не сделается…

Краем глаза он все время ловил у себя за спиной, на фоне правого заднего окна, ритмичное движение темного широкоплечего силуэта. Юрий знал, что это такое, но путь ему предстоял неблизкий, бесконечно гонять по кругу одни и те же мысли и немногочисленные известные факты не имело смысла, и он расслабился, отдавшись во власть навеянной этим монотонным раскачиванием иллюзии, будто находится в машине не один. Это была приятная, вселяющая оптимизм и веру в светлое будущее иллюзия, особенно если представить, что там, на заднем сидении, развалился Ти-Рекс, с которым Юрий прошел огонь, воду и медные трубы. Да, будь с ним Быков, перспектива голыми руками разогнать на все четыре стороны света банду вооруженных до зубов профессиональных налетчиков волновала бы Юрия не больше, чем необходимость принять душ и побриться: лень, конечно, но дело, во-первых, нужное, а во-вторых, пустяковое, так что можно и потерпеть…

Но никакого Быкова в машине не было — там, сзади, подвешенная к ручке над дверью, болталась распялка с черным деловым костюмом в пластиковом чехле. Костюм, как и машину, Юрий видел впервые в жизни. Он его не примерял, но не сомневался, что тот сядет как влитой. Роскошный «ягуар» вместе с этим костюмом он обнаружил у своего подъезда, а состряпанную наспех, шитую белыми нитками легенду Ростислав Гаврилович поведал ему буквально в двух словах, вручая ключи от машины. От ответа на вполне законный вопрос, откуда эта машина взялась, его превосходительство уклонился в своей фирменной манере, просто сделав вид, что не услышал, а когда Якушев спросил, почему для выполнения задания ему подогнали всего лишь «ягуар», а не «майбах» или соплеменный «ягуару» «роллс-ройс», молча бросил красноречивый взгляд на часы. И Юрий сдался, прекратив ненужные расспросы, хотя уже тогда ему до смерти хотелось узнать, каким образом все это было добыто, доставлено и организовано за тот мизерный промежуток времени, что прошел между звонком жены Горчакова господину генералу и его звонком в дверь Якушева. Зато, по крайней мере, стало понятно, почему там, на кухне, его превосходительство был так неторопливо многословен: время тянул, ждал, пока к подъезду подгонят вот это корыто…

На пластиковом чехле, в который был упакован костюм, красовался тисненый золотом логотип всемирно известного производителя. Костюмчик, таким образом, стоил, как подержанная «Лада», и, чтобы почувствовать себя настоящим Джеймсом Бондом, Юрию не хватало, пожалуй, только одного: чтобы «ягуар» оказался «астон-мартином». Оперативность генерала Алексеева на этот раз граничила с обыкновенной спешкой — вернее, с необыкновенной, экстренной, чуть ли не панической, — и на фоне всего этого было нетрудно вообразить, что и впрямь едешь спасать мир. Жаль было только, что спасать мир придется не в швейцарских Альпах и не на каких-нибудь экзотических южных островах, а в захолустном Мокшанске. Но в этом плане утешаться оставалось лишь цитатой из бородатого анекдота: родину не выбирают, сынок…

Злое солнце потихонечку перекочевывало по небу в направлении багажника «ягуара», слепя глаза, только когда отражалось от ветровых стекол и хромированных деталей встречных автомобилей. По обтянутому светлой кожей салону перемещались косые тени боковых стоек, навстречу неслись похожие на следы трассирующих пуль прерывистые линии разметки, мелькали километровые столбики и синие щиты дорожных указателей. На подслеповатом из-за яркого дневного света дисплее спутникового навигатора неподвижно замерла жирная, направленная острием по ходу движения машины стрела, справа и слева от которой неторопливо перемещались схематичные контуры местности: ломаные черные линии второстепенных дорог, голубые змейки рек и неровные пятнышки озер. Навигатор помалкивал: сказать ему было нечего, да и звук Юрий отключил сразу же, как только выехал из своего двора, поскольку его всегда раздражал гнусавый женский голос, монотонно повторяющий: «Через пятьсот метров поверните направо; через четыреста метров поверните направо; поворот направо; неверное направление, разворот через двести метров»…

В пачке сигарет множились, сливаясь друг с другом, темные полости, пепельница под приборным щитком потихоньку наполнялась, являя собой неприглядное зрелище, смахивающее на забитый скрюченными мертвыми телами ров. Машина жадно глотала километры, выплевывая их дымком из выхлопной трубы, двигатель чуть слышно пел на высокой ноте, с аппетитом пожирая бензин высшей очистки. Время не стояло на месте, и к тому моменту, когда «ягуар», не сбавляя скорости, проскочил мимо громоздкой бетонной стелы, уведомляющей, что Юрий въехал на территорию автономии, административной единицей которой является город Мокшанск, мстительное закатное солнце уже вовсю сводило с ним счеты, слепя глаза через зеркала заднего вида.

Укрепленный под ветровым стеклом антирадар тревожно запищал, предупреждая о том, что где-то неподалеку затаился подстерегающий добычу патруль ДПС. Сбрасывая скорость, Юрий вспомнил еще один бородатый анекдот об археологах из далекого будущего, раскопавших вблизи древнего шоссе белую портупею — по их мнению, фрагмент шкуры вымершего ящера ментозавра, который обитал вблизи дорог и кормился исключительно капустой.

Вскоре впереди, частично скрытый жидкими придорожными кустиками, показался и сам «ящер». Это была не одна из тех обезображенных сине-белой боевой раскраской новеньких иномарок, что уже успели примелькаться москвичам и жителям крупных областных центров, а обычная «девятка» — тоже, разумеется, сине-белая. Прогуливающийся около нее счастливый обладатель белой портупеи шагнул с обочины на проезжую часть, повелительно поднимая полосатый жезл. Юрий начал притормаживать, но тут «ментозавр» углядел под ветровым стеклом «ягуара» поблескивающий любопытным глазком объектива видеорегистратор и, мигом утратив аппетит, нетерпеливо крутанул жезлом: проезжай!

Якушев проехал и, оглянувшись через плечо, увидел, как патрульный, глядя ему вслед, что-то говорит в микрофон рации. «Ну-ну», — подумал Юрий. Замысел Ростислава Гавриловича был ему понятен и не отличался ни новизной, ни какой-то особенной оригинальностью. Впрочем, и здешние блюстители закона принципиально ничем не выделялись из серой массы себе подобных в любом регионе России: появление в зоне их юрисдикции белой вороны на роскошном авто со столичными номерами вызвало в их стае вполне предсказуемый переполох. Юрий хорошо знал, что бывает с белыми воронами, но нынче был не тот случай: у этой белой вороны имелись зубы, и притом довольно острые.

После этой встречи он ожидал более или менее неприятных инцидентов, но их не последовало. Дорога вела его все дальше вглубь овеянных мрачными легендами мест. Где-то здесь, среди этих бескрайних полей и лесов, до сих пор функционировали стяжавшие себе недобрую славу еще в тридцатых годах прошлого века учреждения, знаменитые на весь Союз Потьменские и Темниковские лагеря — ясно, что не пионерские. В силу присущей его профессии специфики майору Якушеву чаще приходилось убивать людей, чем брать под стражу, и, положа руку на сердце, он затруднился бы сказать, какой из двух вариантов — сесть или лечь — предпочел бы сам, случись ему оказаться на месте своих клиентов.

Верующие люди, когда их начинают одолевать неприятности, утешаются таким рассуждением: дескать, хорошего человека Бог наказывает за грехи при жизни, давая шанс одуматься и своевременно исправить ошибки. А плохому позволяет в довольстве и роскоши дожить до старости, чтобы после смерти взять его, стервеца, в настоящий крутой оборот. Звучит и впрямь утешительно, только что же это получается: выходит, тут, под Потьмой и Темниковым, а также в десятках других небезызвестных местечек, за проволокой сидят тысячи хороших людей? А те, кого на протяжении своей не сказать, чтобы блестящей, карьеры убил Юрий Якушев, они кто — мученики? Взорвал жилой дом, расстрелял десяток заложников, схлопотал за свои подвиги пулю между глаз — и все, ты чистенький, добро пожаловать в рай?

Он почувствовал, что ступает на скользкую, зыбкую тропу рассуждений о предмете, в котором ровным счетом ничего не смыслит. Кое-какие разъяснения на этот счет ему могли бы дать в церкви, купола которой поблескивали сусальным золотом в лучах заходящего солнца в нескольких километрах справа от шоссе. Но Юрий решил повременить с теологическими изысканиями: впереди его ждали изыскания совсем другого сорта, которые он не имел права откладывать. Кроме того, насмотревшись на столичное духовенство, он испытывал стойкое предубеждение против служителей культа. Понятно, что священник священнику рознь, но не станешь же, в самом деле, его пытать: батюшка, а вы сами-то в бога веруете? А пожертвования на храм, часом, не прикарманиваете? Ответ-то известен заранее: да, верую; нет, не прикарманиваю. Другого ждать не приходится, а правда это или нет — это, брат, сам решай…

Вот бред-то, подумал Юрий и резко затормозил, едва не проскочив мимо указателя с надписью «Мокшанск». Если верить знаку, от цели путешествия его отделяло всего двадцать километров, а глаза подсказывали, что это будут не самые легкие двадцать верст в его жизни, не говоря уже о биографии новенького «ягуара», не предназначенного для езды по пересеченной местности.

Он повернул направо, и машина покатилась по неизбывной российской «щебенке с гребенкой». Великолепная подвеска практически полностью гасила вибрацию, целиком принимая на себя ее убийственное воздействие, за кормой до самого неба поднялась подсвеченная закатными лучами пыль. Ветра не было, и пыль стояла над дорогой плотной, ежесекундно удлиняющейся стеной, которая становилась видна во всей своей красе, когда дорога делала поворот. Огненная лодка древнеегипетского бога солнца Ра, как на рифы, напоровшись на острые верхушки дальнего леса, медленно тонула в нем, как в море, отчаянно и безнадежно светя Юрию в правый глаз.

Потом щебенка снова сменилась относительно ровным асфальтом. Справа мелькнула синяя стрела с надписью «Мокшанск 1», но Якушев не стал поворачивать. Дорога взбежала на высокий мост, переброшенный через неширокую равнинную речку. «Р. Мокша», — прочел Юрий на установленном при въезде на мост указателе и, как обычно, испытал легкое разочарование от того, что дорога, какой бы долгой и трудной она ни была, и что бы ни поджидало его в пункте назначения, кончилась. За мостом он повернул направо, съехал с насыпи и, преодолев еще километра полтора по узкому асфальтированному проселку, въехал в застроенную новенькими коттеджами заречную часть города. Поскольку никто не потрудился внести подробную карту данного населенного пункта в базу данных системы спутниковой навигации, навигатор стал окончательно бесполезным. Юрий выключил его, и плоский экран, делавшийся все ярче по мере того, как угасал дневной свет, потух, превратившись в матово-серый прямоугольник зернистого с виду, а на ощупь абсолютно гладкого пластика.

Углядев на обочине нетвердо ступающего, но вполне прилично (естественно, по демократичным провинциальным меркам) одетого аборигена, Юрий притормозил и вежливо поинтересовался, как проехать на улицу Луговую. Тянуть не имело смысла: белая ворона приземлилась в самой гуще стаи, и теперь судьба этой залетной пташки целиком и полностью зависела от ее ловкости и проворства.

Следуя полученным указаниям, столь же путаным, как если бы их дал навигатор, он повел машину сквозь сгущающиеся сумерки в указанном аборигеном направлении. Усталость, которая одолевала его на последних двух или трех сотнях километров пути, как рукой сняло: он прибыл на место, что автоматически сделало обстановку максимально приближенной к боевой. Не без труда отыскав нужный адрес, Юрий остановил запыленный «ягуар» около закрытых ворот, заглушил двигатель и вышел.

Калитка, как и ворота, была заперта. Стучать в нее кулаком, по счастью, не пришлось: тут имелось такое неоспоримое удобство, как электрический дверной звонок. Помянув добрым словом прогресс, который принес в эти края не только рейдеров, но и кое-что полезное, Юрий утопил большим пальцем кнопку и подождал. Звонка он не слышал, но искренне надеялся, что у директора приборостроительного завода хватает денежных средств и возможностей, чтобы содержать в исправном состоянии такую несложную инженерную конструкцию, как дверной звонок.

Он позвонил снова, и с тем же результатом: полная тишина и ни малейшего движения. В соседнем коттедже бормотал телевизор — кто-то, открыв для сквозняка все окна, смотрел трансляцию из Лондона, где не подозревающие о существовании города Мокшанска олимпийцы продолжали сражаться за медали. Где-то лаяла собака — монотонно, явно от скуки; с соседней улицы донеслось требовательное мычание вернувшейся в стойло из выжженных продолжительной жарой заречных лугов коровы. Потом Юрий услышал знакомое тарахтение движка, пронзительный скрип тормозных колодок и, даже не оборачиваясь, по одним этим звукам и разлившемуся в тихом вечернем воздухе запаху дешевого бензина понял, что у него за спиной остановился «рашн джип» — популярное среди неприхотливых обитателей российской глубинки, десятилетиями не претерпевающее заметных изменений в конструкции ведро с болтами производства Ульяновского автомобильного завода.

Делая вид, что не обратил на подъехавшую машину внимания, Юрий снова нажал кнопку звонка. Что ему никто не откроет, он уже понял и, более того, убедился, но для полной ясности следовало как можно конкретнее обозначить свои намерения. Это, кажется, удалось в полной мере: за спиной лязгнула захлопнувшаяся дверца, и сытый, самоуверенный голос с начальственной ленцой окликнул:

— Гражданин, вы к кому?

Юрий неторопливо обернулся. Там, сзади, как он и ожидал, обнаружился сине-белый «бобик» патрульно-постовой службы, перед которым, засунув большие пальцы за ремень, расставив ноги и по-хозяйски выпятив живот, стоял представитель местного закона в чине старшего сержанта. Короткоствольный автомат висел у него на плече дулом вниз, а козырек форменного кепи был надвинут до самой переносицы, так что, чтобы хоть что-нибудь видеть, кроме носков собственных ботинок, сержанту приходилось по-верблюжьи далеко запрокидывать голову. Небрежность в одежде и особенно поза этого молодца говорили о многом; у Юрия нестерпимо зачесались кулаки, но он сдержался и с издевательской, но при этом безупречной вежливостью ответил вопросом на вопрос:

— А в чем, собственно, дело?

— Документики предъявите, — одним глазом разглядывая Юрия, а другим — его машину, с прежней начальственной, не терпящей возражений ленцой потребовал сержант.

Пока длился этот короткий обмен репликами, на сцене появился еще один полицейский в чине лейтенанта. Водитель «уазика», повернув к Юрию широкую загорелую физиономию, заинтересованно наблюдал за происходящим. Стая начала шевелиться, исподволь собираясь вокруг неосторожно вторгшейся на ее территорию белой вороны. Кулаки у Якушева чесались со все нарастающей силой, но время унять этот знакомый зуд еще не пришло, и, запустив руку во внутренний карман легкой спортивной куртки, он достал и протянул сержанту документы — сразу все, начиная с паспорта и кончая талоном с отметкой о прохождении «ягуаром» технического осмотра.

Бегло их просмотрев, сержант сделал незаконченное движение в направлении нагрудного кармана своей форменной рубашки, явно намереваясь положить документы туда, но лейтенант, едва заметно толкнув его локтем, глазами указал на «ягуар», из-под ветрового стекла которого неприкрыто таращился видеорегистратор — прибор, не отличающийся продвинутым дизайном, но уже второй раз за последние несколько часов оказавшийся весьма полезным. Впрочем, Юрий не особенно полагался на его волшебные свойства: у любой палочки-выручалочки есть предел возможностей, а у произвола, в отличие от нее, предела не существует до тех пор, пока кто-нибудь не возьмет себе за труд этот предел положить.

Стрельнув глазами в сторону машины, сержант, явно не имевший приказа хватать без разбора и сажать в «обезьянник» всех приезжих, с видимой неохотой вернул водительские документы и снова зашелестел страничками паспорта.

— Из Москвы, значит? — спросил он, зачем-то покосившись на лейтенанта.

— Там написано, — сказал Юрий.

— Ольшанский Олег…

— Николаевич, — подсказал Якушев. Это был один из тех неприятных моментов, которые время от времени напоминали ему, что мелочей в его профессии не бывает. Отъезд его происходил в большой спешке, и в обнаруженные в бардачке «ягуара» документы он заглянул машинально, по привычке и мельком — вот именно, одним глазом. Ему помнилось, что первые буквы его временной фамилии, имени и отчества складываются в аббревиатуру ООН, но стопроцентной уверенности в том, что он именно Николаевич, а не Никифорович или Никодимович, не было.

— Николаевич, верно, — возвращая паспорт, повторил сержант. Разумеется, ничего другого он сказать просто не мог; если бы Юрий, одним глазком посмотрев на свой оперативный псевдоним, ошибся с отчеством, место ему было бы не в отделе генерала Алексеева, а в богадельне. — А зачем, если не секрет, пожаловали в наши края?

— А я что, обязан перед вами отчитываться? — удивленно приподнял брови Якушев. — Ну, предположим, в гости.

— Предположим, в гости, — повторил сержант и снова бросил косой многозначительный взгляд на безмолвно наблюдающего за развитием событий лейтенанта. — А к кому? Я тут, можно сказать, всех знаю.

— Если всех знаете, зачем спрашивать? — немедленно наказал его за излишнюю общительность Юрий. — Вы же видите, в чью калитку я звоню!

— И в чью же, по-вашему, калитку вы звоните? — пришел на выручку обиженно насупившемуся напарнику лейтенант.

— В калитку директора завода «Точмаш» Горчакова Михаила Васильевича, — предельно недовольным тоном сообщил Юрий. — Я что, ошибся адресом?

— Да нет, — сказал лейтенант, — не ошиблись. Только его дома нет. Он сейчас на заводе, у них там какое-то ЧП…

— А семья его где?

— Да я их что… гм… Что я им — нянька? — обиделся патрульный. — Может, в гости ушли, может, в отпуск укатили — на море, в Египет или в Турцию… Откуда я знаю? Вы бы лучше в гостиницу ехали, тут недалеко — вон на том углу налево повернете, и через пару километров будет вам гостиница. А Горчакова ждать не стоит, там у них что-то серьезное, до утра точно не вернется.

— А как проехать на «Точмаш»? — невинным тоном поинтересовался Юрий.

Патрульные заметно напряглись. Сержант, как младенец в пустышку, вцепился в казенник автомата, ища успокоения в привычной тяжести вороненого металла, а лейтенант озадаченно дернул книзу козырек фуражки.

— А зачем вам на «Точмаш»? — спросил он.

— Машину заточить, — сказал Юрий, кивнув в сторону «ягуара», и, опять не к месту вспомнив Джеймса Бонда, добавил: — Под «астон-мартин».

— Типа, как у агента ноль-ноль семь? — неожиданно блеснул эрудицией сержант.

— Что за допрос, командир? — подчеркнуто проигнорировав этого знатока бондианы, строго осведомился Якушев у лейтенанта. — В чем дело? Знака, запрещающего стоянку, здесь нет, и закона, ограничивающего право гражданина Российской Федерации гостить у другого гражданина Российской Федерации, я не знаю. А если существует какое-нибудь постановление местных властей, вводящее такое ограничение, оно явно противоречит российской Конституции. Я трезв, не нарушаю общественного порядка, так какого дьявола, повторяю, я должен перед вами отчитываться?

— Ничего вы мне не должны, — буркнул лейтенант и небрежно взял под козырек. Выглядело это так, словно он не отдавал честь, а лениво отгонял вьющуюся перед лицом надоедливую муху. — Счастливого пути. Гостиница налево и прямо.

— А «Точмаш»? — лишний раз подтверждая справедливость нелестного мнения жителей глубинки о москвичах, требовательно напомнил Якушев.

— А я вам не справочное бюро, — сравнял счет лейтенант, и, дернув за рукав сержанта, который сверлил Юрия неприязненным взглядом из-под козырька кепи, направился к машине.

— Ну, не козлы?! — вполголоса воззвал Юрий к наливающимся густой вечерней синевой небесам, сел за руль, запустил двигатель, включил фары и, раздвигая хромированной решеткой радиатора плотный, теплый, как парное молоко, пахнущий луговыми травами воздух, повел «ягуар» в указанном лейтенантом направлении.

«Бобик» проводил его до самой гостиницы, посвечивая фарами в зеркала, и, забросив полупустую сумку и чехол с костюмом в выделенный ему номер, Юрий совсем не удивился, когда, выглянув в окно, увидел полицейскую машину на противоположной стороне улицы.

Это было неприятно, но совсем не страшно: удобства в здешнем «Хилтоне» размещались на этаже, и окно туалета, как уже успел убедиться Якушев, выходило во двор.

* * *

Подполковник полиции Анатолий Павлович Сарайкин сидел за письменным столом в своем рабочем кабинете и задумчиво ковырял в носу, время от времени облизывая извлеченный из ноздри палец. Он знал, что это не просто дурная, а отвратительная привычка, но что с того? На людях, даже в кругу семьи, он этим не занимается, и кому какое дело, чем он грешит наедине с собой?

Действующий президент неодобрительно наблюдал за манипуляциями подполковника с висящего у него за спиной портрета, но Сарайкина этот строгий взгляд нисколечко не волновал: времена, когда такие портреты внушали священный трепет наравне с иконами, к счастью, остались в прошлом. Портрет — это просто прямоугольник запачканной типографской краской бумаги. Это во-первых. А во-вторых, президент — точно такой же человек, как и все простые смертные, и ничто человеческое ему не чуждо. Кто знает, чем он занимается, когда его никто не видит? В чиновнике любого уровня главное — то, как он работает, а его маленькие слабости — его же личное дело. Подполковник Сарайкин считал, что работает хорошо — отчетность, по крайности, в порядке, и взысканий на него не налагали уже лет пять, если не больше. Чего ж еще-то? А президент, между прочим, не напрасно повешен лицом к двери, за спиной у Анатолия Павловича. Не за ним он наблюдает, не на него хмурится, а на тех, кто входит в дверь. Затем его туда и повесили, чтобы каждый, кто переступает порог кабинета, лишний раз вспомнил, КТО висит… то есть, тьфу ты! — кто стоит у подполковника Сарайкина за плечами.

Маленькие слабости наподобие привычки ковырять в носу, считал подполковник Сарайкин, себе нужно прощать. А то будет как с той старухой, про которую, помнится, за бутылкой рассказывал местный священник, отец Игнатий. Приходит это она на исповедь и кается: прости, батюшка, согрешила — в речке третьего дня купалась, не утерпела и в воду пукнула! Ну, вот что ей, дуре старой, на это скажешь?

Кроме того, подполковник Сарайкин, хоть и не решал в данный момент вопросы государственной важности, не просто валял дурака, ковыряя в носу, — он ждал. Где-то с полчаса назад, буквально через десять минут после того, как он явился на службу, ему позвонил дежурный и доложил, что его настойчиво домогается какой-то столичный фрукт — некто Олег Николаевич Ольшанский, подкативший к зданию управления на роскошном, хоть и основательно запыленном, черном «ягуаре» с московскими номерами.

Об этом фрукте Анатолий Павлович уже был наслышан, и все услышанное вызывало у него определенную настороженность. Область наверняка была в курсе здешних дел, но покуда помалкивала, что можно было считать знаком если не полного одобрения, то, как минимум, согласия с избранной подполковником Сарайкиным линией поведения. Правда, это молчание могло означать затишье перед бурей, но командир рейдеров был прав: отступать некуда, партию придется доиграть, и, если все кончится благополучно, с Сарайкиным ничего не случится: победителей не судят. В общем, почти сутки все складывалось хоть и не блестяще, но вполне себе недурно, а вчера под вечер в городе вдруг объявился этот перец из Москвы, прямо-таки сгорающий от нетерпения повидаться с Горчаковым и его семьей и побывать на «Точмаше».

Просто знакомый? Хорошо, если так. А что, если это лазутчик, посланный службой безопасности головного предприятия «Точмаша»? Покрутится тут с полдня, оценит обстановку — ему, если он профессионал, это не составит никакого труда, — звякнет в Москву по мобильному, и уже назавтра, если вообще не через час, город наводнят набитые вооруженными до зубов, высокооплачиваемыми боевиками бронетранспортеры. У проходной «Точмаша» начнется настоящая война, и где, угадайте, уже следующим утром окажется подполковник Сарайкин? Ну, где?.. Кто сказал неприличное слово? Ты? Молодец, мальчик, правильно угадал — именно там…

Положа руку на сердце, подполковник слегка струсил. А если быть совсем уж откровенным, то не слегка, а основательно. Паны дерутся — у хлопцев чубы трещат; когда эти московские толстосумы начинают в сто первый раз делить что-то, уже сто раз поделенное, снесенные головы летят во все стороны, и принадлежат они вовсе не олигархам с Рублевки.

Разумеется, в испуге своем Анатолий Павлович не признался даже самому себе, мысленно решив считать свою трусость обыкновенной осторожностью и предусмотрительностью. И, чтобы не пороть горячку, велел дежурному поручить московского гостя Маланье, который, хоть и не семи пядей во лбу, неплохо чувствовал и людей, и обстановку.

Наконец, на столе негромко звякнул и замигал желтой контрольной лампочкой старомодного вида телефон — угловатый, цвета слоновой кости и без диска, на месте которого серел участок поцарапанной поверхности. Царапины были нанесены ножом, наждачной бумагой и осколком стекла — подручными инструментами, которыми без проблем вычисленный шутник, пламенея ушами, под язвительные комментарии Сарайкина соскабливал с аппарата наклейку с голой сисястой бабой. Баба, конечно, была очень ничего себе, аппетитная, в соку; Сарайкину она даже нравилась, но на служебном телефоне?.. Под портретом президента?! А если начальство заглянет, тогда что? Да это диверсия, подрыв авторитета!

Звонил, как и ожидал подполковник, майор Малахов по прозвищу Маланья.

— Мутный какой-то москвич, — сообщил он. — Говорит, акционер «Точмаша», приехал не по делу, а в гости к Горчакову — ну, типа, приятельские отношения и все такое… А глазами так и зыркает, так и зыркает! Я его к вам направил, Анатоль Палыч…

— За каким х… Зачем? — с огромным неудовольствием, которое и не думал скрывать, спросил Сарайкин.

— Так настаивал ведь! — проникновенным тоном пустился в объяснения Маланья. — Я ему говорю: нельзя, начальник занят, — а он…

— Ясно, — перебил его подполковник. — А он тебя раком поставил, сделал ручкой и ушел. Да, майор, это тебе не заезжим бомжам позапрошлогодние мокрухи шить, тут, кроме луженой глотки, еще и голова нужна. А у тебя, как я погляжу, вместо нее жопа!

И с лязгом швырнул трубку на рычаги. Он не боялся перегнуть палку и в одночасье лишиться ближайшего соратника и помощника: Маланья, как дворовый пес, служил тем вернее, чем чаще и крепче его лупили палкой по хребту.

Он еще успел подумать, что в последнее время в гости к Горчакову что-то зачастили мутные гости из столицы, но прокрутить эту мысль до конца не успел, потому что в дверь постучали — отчетливо, уверенно, но вместе с тем сдержанно и аккуратно. Сарайкин сел ровнее, подождал, а потом, спохватившись — не все же получали воспитание в одном хлеву с Маланьей! — крикнул:

— Входите!

Московский гость — а это, несомненно, был он, поскольку этой гладко выбритой рожи подполковник Сарайкин до сего момента в городе не видел ни разу, — оказался сравнительно молодым, на вид никак не старше сорока, без малого двухметрового роста гражданином — аккуратно подстриженным, подтянутым и с откровенно военной, строевой выправкой. Сложен он был пропорционально, так, что рост скрадывал внушительную ширину плеч и свободный разворот грудной клетки. В этой фигуре не было ни малейшего намека на громоздкость, присущую мясистым торсам завсегдатаев тренажерных залов; таких фигур, более или менее изуродованных временем, жратвой и алкоголем, не прилагая никаких специальных усилий, можно вдоволь насмотреться на центральных улицах и площадях любого российского города в день ВДВ. Стоявший на пороге кабинета гражданин явно знал меру и в еде, и в питии, и в каждом его движении до сих пор сквозила ленивая грация крупного хищника.

«Акционер», — не без иронии подумал подполковник Сарайкин. Возможно, этот тамбовский облом действительно владел энным количеством акций «Точмаша», но жил он явно не на дивиденды — чтобы это понять, не нужно было запрашивать в банке его кредитную историю и посылать людей на раскопки подробностей его трудовой биографии. Они с командиром рейдеров были одного поля ягоды; члены разных, почти наверняка враждующих стай, это были звери одной и той же породы.

Подполковник Сарайкин относился к тому же семейству, но был намного мельче и конкурировать с этими ребятами мог примерно так же, как кошка с тигром или степной шакал — с матерым волком. Самокритика к числу его достоинств не относилась, и такие нелицеприятные сравнения в голову ему, естественно, не приходили, но разницу между собой и стоящим на пороге кабинета «акционером» он почувствовал и оценил мгновенно — так же, как это произошло при первой встрече с командиром рейдеров. «Понаехали, — с нарастающим раздражением подумал он, делая вид, что внимательно изучает содержимое лежащей на столе открытой папки. — Думаете, провинциальный мент вам позволит из себя веревки вить? Думаете, вы тут ноги об меня вытирать будете? Да хрен вы угадали! »

Сообразив, что его нарочитая занятость в глазах столичной птахи должна выглядеть достаточно комично, Анатолий Павлович оторвал взгляд от папки (не содержавшей ничего, кроме старательно упорядоченного, систематизированного и подготовленного к употреблению компромата на Зуду, каковой компромат подполковник давно выучил наизусть) и поверх нее посмотрел на посетителя, собираясь предложить тому сесть. Оказалось, однако, что посетитель не стал дожидаться приглашения: он уже сидел, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу. Как он очутился на этом месте и в этой позе, оставалось только гадать. Глядя в папку, Сарайкин все время краем глаза за ним наблюдал, и, однако, москвич возник на стуле совершенно неожиданно: вот он стоял у двери с вежливой полуулыбкой на физиономии, а вот — сидит в двух шагах от подполковника, как будто его принесли сюда и поставили вместе со стулом три года назад, когда мебель меняли. Только улыбка, где была, там и осталась — ишь, скалится, фокусник…

В самом деле, проделано все было с ловкостью, достойной матерого циркового иллюзиониста с мировым именем, и Сарайкин снова напомнил себе, что с этим типом надо держать ухо востро: судя по всему, трюк с исчезновением в одном месте и внезапным появлением в другом не был гвоздем его репертуара.

— Чем могу быть полезен? Господин… э-э-э…

— Ольшанский, — с готовностью подсказал москвич. Сарайкин никогда не разбирался в тряпках, одеваясь по принципу «главное, чтобы костюмчик сидел», но сейчас готов был спорить на свое годовое жалованье, что пиджачная пара, в которой щеголяет столичный гастролер, стоит, как небольшой домик в Мокшанске. — Олег Николаевич. Вы, наверное, захотите взглянуть на мои документы…

— Нет, благодарю вас, — выдавив вежливую улыбку, остановил его порыв подполковник. — Полагаю, их у вас уже проверили, и не раз.

— О, да! — сверкнул ровными крепкими зубами неизвестно чем обрадованный москвич. — С паспортным режимом у вас в городе так строго, как будто вокруг кишмя кишат шахиды…

— Ну, шахиды не шахиды, а городок у нас непростой… Да кому я объясняю! Вы ведь, насколько мне известно, имеете некоторое отношение к «Точмашу», верно?

— Самое косвенное, — с любезной улыбкой не то подтвердил, не то возразил Ольшанский. — Акционер, и не более того. Знаю, что объект режимный, знаю, что выпускает какие-то там электронные приборы, а что за приборы, зачем — понятия не имею. Да и к чему мне вдаваться в тонкости производственного процесса, в котором я ни бельмеса не смыслю? Я не техник, я — простой акционер, и интересуют меня исключительно дивиденды.

— А Горчаков? — с фальшивой заинтересованностью спросил Сарайкин. — Вы ведь к нему приехали, верно?

— А откуда вы… Ах, ну да! Ребята из ППС доложили, правда? У вас, как я погляжу, служба поставлена очень отчетливо, не то, что в Москве. Ну, оно и понятно: город небольшой, и контролировать его, как ни верти, легче, чем этот столичный муравейник… Да, Горчаков! Действительно, я приехал к нему в гости. Познакомились пару лет назад в Москве, в головном офисе, на собрании акционеров и как-то, знаете, сошлись. Когда бывает в наших краях, он у меня останавливается. И все зовет: приезжай да приезжай! Природа, мол, рыбалка, грибы-ягоды, воздух опять же… Воздух у вас, кстати, исключительный, тут он не соврал. Ну, вот я, в общем, и приехал. Приезжаю, а дома никого, и телефон молчит, как рыба об лед. Спасибо, ребята ваши подсказали, что на заводе ЧП…

— А на завод-то вам зачем? — перебил его Сарайкин.

Москвич с вежливым недоумением приподнял левую бровь.

— Простите?

— Я спрашиваю, зачем вам на завод?

— Гм… Я как-то даже… — Ольшанский растерянно развел руками. — Я как-то не предполагал, что это допрос…

— Это вы меня простите, — прижал ладони к сердцу Сарайкин. — Условный рефлекс старого сыщика. А с другой стороны, вы должны меня понять: объект, действительно, режимный, в производственном процессе вы, по вашему же признанию, ничего не смыслите… Отсюда и вопрос: что вы там потеряли?

— Да как же! — с облегчением воскликнул обрадованный достигнутым взаимопониманием москвич. — Во-первых, Горчаков. А во-вторых, это ведь и мой завод тоже — не целиком, но в части, размеры которой легко установить путем простейших арифметических подсчетов. Иначе говоря, это моя собственность, и я имею законное право интересоваться ее судьбой. Тем более что ваши подчиненные упомянули о каком-то ЧП, а гостиничная обслуга шушукается о рейдерском захвате…

— Минуточку, — остановил его Сарайкин. — Давайте-ка разбираться по порядку. Во-первых, разговоры о рейдерском захвате — это просто сплетня. Сами понимаете, провинция: один ляпнул, не подумавши, другой повторил, и уже через час все свято уверены, что черное — это белое. И, что характерно, никого не переубедишь. Ну и что, что я своими глазами вижу черное, Петровна-то сказывала — белое!.. А на заводе действительно произошло ЧП — какое именно, мне не докладывали, потому что объект, повторюсь еще раз, закрытый, режимный, и то, что там происходит, лежит далеко за пределами моей компетенции. А что до вашего права интересоваться и так далее… Да, вы имеете такое право. И, если вам не лень, можете попытаться его осуществить. Но на территорию вас просто-напросто не пустят, а станете упорствовать — наживете неприятности. Территория охраняется представителями заказчика. Это они себя так называют. Но выглядят они, на мой неискушенный взгляд, как самый настоящий спецназ. Охота вам с ними связываться? Право… Есть право на отдых, есть право на труд… Но это ведь не означает, согласитесь, что человек должен или вкалывать круглые сутки, или всю жизнь валяться на диване с газетой! Все хорошо в меру, по возможности. Если у вас дом горит, вы же не станете лежать на боку, ссылаясь на свои конституционные права, верно? Так и тут: права правами, а обстоятельства обстоятельствами. Потерпите немного, дайте специалистам разобраться, и вам все расскажут — то есть, как я понимаю, все, что сочтут нужным рассказать, но этот вопрос не ко мне…

— Пропал отпуск, — огорченно сообщил Ольшанский. — За свой счет взял, еле выпросил. А теперь что — в гостинице сидеть?

— Зачем же в гостинице? — равнодушно посочувствовал Сарайкин и очень красноречиво взялся за папку с явным намерением опять углубиться в чтение.

Москвич немного подождал продолжения, а затем, поняв, по всей видимости, что его не будет — начальник полиции не туроператор, чтоб развлекать приезжих, — вздохнул и сделал движение, как будто собирался встать. Сарайкин с готовностью опустил папку и с любезным выражением лица: всего хорошего, обращайтесь, если что, — устремил на него взгляд.

— Есть еще один вопрос, — отчего-то передумав уходить, сказал москвич. — Причем на этот раз, как я понимаю, как раз по вашей части. Или исчезновение целой семьи — причем, заметьте, не последней в городе! — это тоже не к вам?

— Какое исчезновение? — устало спросил подполковник. — Какой семьи?

— Горчаковых, — сказал Ольшанский. — Ладно, предположим, Михаил на заводе и так занят, что отключил телефон. А где его жена и дочь — тоже на заводе?

— Да где угодно! — Сарайкин энергично пожал плечами, заставив погоны встопорщиться, как надкрылья готовящегося к взлету жука. — У родственников гостят или на курорт укатили…

— Это я уже слышал от вашего сотрудника, — отмахнулся Ольшанский. Он больше не улыбался, и вид у него теперь был, как у человека, готовящегося закатить скандал. — В наше время находиться в отъезде и быть вне зоны доступа сети мобильной связи — далеко не одно и то же.

— Это у вас в Москве не одно и то же, — возразил Сарайкин. — А вы сядьте за руль да проедьте километров десять по проселку — туда, в сторону монастыря и дальше. Попробуйте, попробуйте! Потом позвоните мне, и обсудим этот вопрос еще раз — если, конечно, сумеете дозвониться, в чем я, лично, очень сомневаюсь.

— Странно, — сказал настырный москвич. — Какие родственники, какие проселки? Перед выездом я звонил Михаилу, и он ясно сказал: приезжай, мы все тебя с нетерпением ждем. Мы. Все. Понимаете? Ну и куда они все подевались?

— Человек предполагает, а бог располагает, — терпеливо напомнил подполковник. — Вдруг им, к примеру, подвернулась горящая путевка на двоих? Собрали вещички и махнули на юга. А Горчакова срочно вызвали на завод, вот и плакал ваш отпуск на природе…

— На всех курортах связь работает превосходно, — в свою очередь, напомнил Ольшанский. — Есть такая вещь, называется роуминг…

— И еще одна, которая называется экономия, — не видя иного выхода, поддержал бредовый спор Сарайкин.

— Но это ведь не грузчик с овощебазы, а директор предприятия! — возмутился москвич.

— Мокшанского филиала НПО «Точмаш», — уточнил Анатолий Павлович. — А не Газпрома или Норникеля. Здесь вам, знаете ли, не Москва, народ живет скромно и, если есть возможность, копейки лишней не потратит…

— Оно и заметно. Особенно по вашим часам, — с непринужденным видом нанес удар, об истинной силе которого вряд ли догадывался, языкатый и приметливый столичный гость.

У Анатолия Павловича немедленно возникло острое желание вынуть из ящика стола пистолет и закончить разговор, просверлив во лбу этого умника дополнительную дырку, чтоб проветрил свои шибко хитрые мозги. И еще ему подумалось, уже который раз за эти невообразимо длинные сутки, что выставлять напоказ похищенный у покойного генерала ФСБ именной швейцарский хронометр, мягко говоря, неразумно.

— Это просто подарок, — сказал он.

— Вот я и говорю, — многозначительно поддакнул Ольшанский. — Кто бы мне такие подарил! Это ведь не подделка, верно?

— Подарок от областного руководства, — с важным видом уточнил Сарайкин, чувствуя себя так, словно пытался вывести из смертельного бокового заноса норовящую слететь со скользкой зимней дороги машину. Времени на раздумья не осталось — надо было выруливать, и он мимоходом мысленно проклял себя за беспечность, с которой не потрудился заранее придумать легенду о происхождении этих часов. — За безупречную службу.

На мгновение он похолодел: надо же было такое сморозить! «За безупречную службу», — именно эти слова были выгравированы на прилегающей к запястью круглой стальной крышке механизма. А впрочем, откуда этому заезжему фраеру знать, кто, кому, по какому случаю и с какой гравировкой вручил этот будильник!

— Щедрое у вас руководство, — нанес еще один, уже явно преднамеренный, удар по болевой точке господин Ольшанский. — За безупречную службу, говорите? Что ж, начальству, как всегда, виднее. Раз вы так безупречно служите, мне остается только во всем положиться на вас.

— Вот это правильно, — одобрил мудрое решение посетителя Сарайкин. — Мы, как говорится, всегда на страже. Так что ничего с вашими Горчаковыми не случится. Ну, а если что… Я-то так не думаю, но если вдруг… Тогда можете не сомневаться: виновные понесут наказание. По всей строгости закона.

— Отрадно слышать. — Москвич, наконец, встал, и его дорогущий костюм без одергиваний, сам собой, в мгновение ока идеально лег по фигуре. — Может быть, я могу оказать какое-то содействие — ну, хотя бы финансовое?

— Это преждевременно. — Искушение, как обычно, было велико, но на этот раз Сарайкин преодолел его без малейшего труда: опасения, которые вызывал у него этот человек, были сильнее любого искуса. — В данный момент факт совершения преступления не установлен. Полагаю, он и не будет установлен, потому что никакого преступления не было. Иначе Горчаков давно уже бил бы во все колокола, это ведь, как-никак, его семья. А раз так, за что вы собираетесь… эээ… чему вы собираетесь содействовать?

— Ну и порядочки у вас в провинции, — с оттенком завистливого восхищения произнес Ольшанский. — Да любой начальник райотдела в Москве на вашем месте с меня бы уже семь шкур содрал! Ей-богу, мне тут нравится! Насовсем, что ли, остаться?

«Да не дай бог! » — подумал подполковник. Вслух он этого, разумеется, не сказал: это прозвучало бы невежливо и внесло бы диссонансную ноту в почти дружескую сцену прощания. Кроме того, судя по поведению и манерам, господин Ольшанский был весьма близок к тому, чтобы и впрямь остаться в Мокшанске навсегда — правда, не в том качестве и не на тех условиях, которые подразумевал.

Отвесив непринужденный поклон, москвич освободил кабинет от своего присутствия, которое под конец разговора сделалось уже не просто нежелательным, а почти невыносимым. Руки на прощание он Анатолию Павловичу не подал, что подполковника ничуточки не огорчило: он не придавал этому ритуалу особенного значения, но и ручкаться с кем попало не привык — много чести!

Подождав немного, он выглянул в окно и увидел, как со стоянки перед управлением выезжает новенький черный «ягуар» — игрушка, по сравнению с которой его внедорожник, тоже новенький и того же цвета, выглядел как-то бледновато.

Проводив это практически невиданное в здешних краях британское диво многообещающим взглядом из-за занавески, Анатолий Павлович снял трубку внутреннего телефона и позвонил Маланье.

— Вот что, Семен Михайлович, — сказал он, задумчиво покусывая губы. — Разыщи-ка ты, браток, Шуню. Пусть соберет своих и будет наготове, чтоб по первому звонку… ну, ты понял.

Маланья, как всегда, понял все с полуслова — за то его и ценили, за то и держали на должности, которой он, откровенно говоря, не соответствовал. Убедившись, что понят правильно, и дело, что называется, на мази, подполковник Сарайкин развернулся вместе с креслом, подмигнул портрету президента, а потом закурил и стал, пуская дым в потолок, не без удовольствия представлять, каково придется волку, сдуру в одиночку напавшему на стаю шакалов. Накурившись всласть и придя к выводу, что волку не поздоровится, он взял лежащий на краю стола мобильный телефон и позвонил командиру рейдеров: инициатива инициативой, необходимость необходимостью, а брать на себя ответственность за такое решение Анатолий Павлович не хотел.

Глава 8

В просторном кабинете, до недавних пор служившем рабочим местом директору мокшанского филиала «Точмаша» Горчакову, на скорую руку навели порядок. Правда, голые кирпичные стены и обнажившийся после того, как с него ободрали гипсокартон, алюминиевый каркас интерьера не украшали, но Виктор Волчанин был неприхотлив и привык вести дела в куда худших условиях — по пояс в грязи, при нулевой температуре и под ураганным огнем, например.

Накануне вечером, разговаривая по телефону с Москвой, он пообещал, что найдет папку, даже если ему придется разобрать завод по кирпичику. В данный момент это обещание выполнялось почти буквально: из коридора доносились тяжелые удары кувалды, треск дерева, глухой шум осыпающейся пластами штукатурки и лязг лома, со всего маху вонзающегося в зазоры кирпичной кладки. Со стороны лабораторного корпуса пулеметной дробью откликался отбойный молоток; работа кипела, и то, что это мартышкин труд, было ясно даже ежу.

— Странно, — посасывая сигарету, сказал Виктор Викторович сидящему на стуле для посетителей, уныло ссутулившемуся Горчакову. — Странно и глупо… Слышите эти звуки? Конечно, слышите. И, несмотря на серьезность положения, в котором оказались, наверняка злорадствуете: не умеешь работать головой — работай руками, и так далее. Целиком разделяю ваше мнение. Потому и говорю: все это донельзя глупо и странно. Я не привык действовать по принципу: «Нечего тут думать, трясти надо! » Но, как видите, приходится именно трясти. И чем дольше я трясу, тем сильнее мне кажется, что трясу я не то дерево. Вас надо трясти, уважаемый Михаил Васильевич, вас, а не эти несчастные стены!

— Да я же… — Горчаков медленно, с трудом выпрямился на стуле и истово сгреб в горсть несвежую рубашку на груди. — Я… Христом-богом!..

— И двенадцатью апостолами, — иронически подсказал Волчанин. — Смотрите-ка, что вспомнил! Не понимаю вас, Михаил Васильевич. Ну, что вы так упрямитесь, ради чего рискуете? Героический пример Мамалыгина покоя не дает? Забудьте о нем, он был просто неумен. Бывают такие люди — что с ними ни делай, как ни учи, они все равно до самой смерти с пеной у рта повторяют чушь, которой им забил голову замполит в сержантской школе. Продажа стратегических оборонных секретов, измена родине… Ну, чепуха ведь! Родине ваш «Борисфен» все равно не нужен — протухнет, пропадет бездарно, ни за грош, как пропало уже очень и очень многое. А корейцы или иранцы — не знаю, кто именно, да и плевать мне на это с высокой колокольни, — все равно, с «Борисфеном» или без, построят свои ракеты и будут стращать ими соседей. Понимаете? Ключевое словосочетание тут — «все равно»: все равно пропадет, все равно войдут в список ядерных держав… Все равно. Я все равно, с вашей помощью или без нее, найду папку. Только, если искать придется самостоятельно, без вас, вашу судьбу завидной не назовешь.

Горчаков с видом оскорбленной невинности и возмущения тупостью собеседника пожал плечами.

— Да черт вас подери! — высоким голосом находящегося на грани истерики интеллигента воскликнул он. — Сколько раз вам повторять: я не знаю! НЕ ЗНАЮ!!! Неужели вы всерьез думаете, что какая-то вшивая папка с какой-то идиотской морально устаревшей документацией мне дороже жены и дочери?!

— Это мы как раз сейчас и проверим, — глядя не на него, а на дверь, пообещал Волчанин. — Очень кстати! Проходите, ребята, вы знаете, что нужно делать.

В дверях послышалась возня, и рослый боец в маске силой, крепко держа за плечо, втащил в кабинет дочь Горчакова, Марину.

— Пусти, сволочь! — выкрикнула та и свободной рукой отвесила конвоиру пощечину.

Реакция последовала незамедлительно: послышался трескучий звук полновесной оплеухи, и сбитая с ног девушка, болезненно охнув, отлетела на середину кабинета, упав почти под ноги отцу. Горчаков вскочил с явным намерением броситься ей на помощь, но конвоир небрежно, будто муху отгонял, махнул длинной, как мачта, ручищей, и Михаил Васильевич упал обратно на стул с такой силой, что вместе с ним опрокинулся на пол. Боец шагнул вперед, наступил на его запястье толстой рубчатой подошвой высокого, со шнуровкой до середины голени, ботинка и крепко надавил. Горчаков застонал, корчась на полу, как раздавленный червяк.

В кабинет, стуча каблуками, вошли еще двое в масках. Один, рывком подняв с пола, усадил Марину на свободный стул у стены и приковал наручниками к металлическому каркасу, а другой поставил в метре от нее обычный автомобильный аккумулятор. Откуда-то появились смотанные провода, красный и черный, с алюминиевыми зажимами на концах, из-за характерной формы в народе именуемыми «крокодилами». Присоединив провода к клеммам аккумулятора, боец на мгновение свел зажимы вместе. Послышался треск, сверкнула голубоватая искра, и в воздухе отчетливо запахло озоном.

— Есть контакт, товарищ полковник! — без необходимости доложил боец.

— Сначала ему, — сказал Волчанин, рассеянно вытряхивая из пачки сигарету. — Пусть попробует, чтобы был в курсе.

Вынув зажигалку, он сосредоточился на процессе раскуривания сигареты. В кабинете послышалась возня, опять раздался характерный короткий треск, Горчаков вскрикнул и активнее заскреб пятками по полу.

— Папа! — истерично взвизгнула Марина.

— Ну-ну, — пуская в потолок дымные кольца, благодушно произнес Волчанин, — не надо этой мелодрамы: папа, шляпа… Всего-то двенадцать вольт — напряжение заведомо не смертельное. Как вам, Михаил Васильевич? Бодрит, не правда ли? А по идее, должно еще и неплохо прочищать мозги. Чувствуете просветление? Нет? Тогда мы продолжим, но уже не с вами, а с вашей дочкой. Что скажете?

— Вы чудовище, — перестав корчиться, хрипло сообщил Горчаков.

— Ни в коей мере, — любезно возразил Волчанин. — Просто до этой минуты вы находились в плену иллюзий. Теперь иллюзии развеялись, жизнь оказалась далека от вычитанного из глупых книжек идеала, вот вы и недовольны. Я вам удивляюсь, честное слово! За кого вы меня принимаете — за благородного разбойника, за одного из героев Вальтера Скотта или Шиллера? Очнитесь! На дворе двадцать первый век, и я — просто солдат. Солдат, обученный любыми средствами выполнять поставленную командованием боевую задачу. Любыми, понимаете? Я пробовал обойтись малой кровью, а вы на этом основании ошибочно решили, что меня можно водить за нос. «Я не знаю, я не видел, рад бы помочь, да нечем…» Это неправильные ответы, а за ошибки надо платить, господин Горчаков. И заметьте, цену я с вас пока беру божескую. Могли ведь привести не одну, а сразу обеих, и начать не с аккумулятора, а с чего-нибудь более зрелищного, эффектного… Вы что, действительно хотите все это увидеть? Хотите услышать, как ваши жена и дочь проклинают вас перед смертью?

— Нет, — сказал Горчаков, и в его хриплом голосе явственно прозвучал ужас. — Нет, не хочу.

— Тем не менее, небольшую демонстрацию вы все-таки заслужили, — заявил рейдер и кивнул своим бойцам.

В кабинете опять началась сопровождаемая криками, стонами и трескучими звуками щедро раздаваемых оплеух возня. Не будучи садистом, Виктор Викторович, когда мог, старался избегать подобных зрелищ, и потому, развернув вертящееся директорское кресло на девяносто градусов, стал, покуривая, смотреть в окно.

Допрос остается допросом, кто бы его ни проводил. Если допрашиваемый не трус и не рохля, и если он не видит в чистосердечном признании никакой личной выгоды, его волю приходится ломать любыми доступными средствами, а это, как правило, достаточно грязная работенка. Раздробить человеку пальцы, наступив кованым сапогом, или искалечить жизнь, веером развернув перед ним пикантные фотографии — разница невелика. Но богу богово, а кесарю кесарево; пикантные фотосессии с участием высококвалифицированных профессионалок на твердом окладе — это для дипломатов и крупных государственных чиновников. А для такой мелкой сошки, как Горчаков, годятся средства попроще — автомобильный аккумулятор, резиновая дубинка, плоскогубцы, разорванный на жене лифчик, страшный, сочащийся сукровицей черно-багровый синяк на покрытой нежным детским пушком щеке единственной, горячо любимой дочери… Отвратительно, спора нет, и бесчеловечно, но допрос — это допрос. Кто, в конце-то концов, заставляет этого толстяка запираться?

— Шеф… Товарищ полковник!

В отставку он ушел уже пять лет назад, но подчиненные, особенно в присутствии посторонних, когда нельзя было обратиться по имени-отчеству, по-прежнему называли его полковником или, на худой конец, шефом. Повернув голову, Волчанин увидел склонившуюся над своим плечом фигуру в трикотажной маске. Глаза, что поблескивали в прорезях маски, принадлежали его заместителю Макухину по кличке «Метадон». В руке Метадон держал мобильный телефон со светящимся дисплеем.

— Сарайкин, — одними губами ответил он на вопросительный взгляд Волчанина.

— Сарайкин-Мусорайкин, — так же тихо, чтобы не услышали заложники, пробормотал Виктор Викторович, принимая у него телефон. — Потише там, мне надо поговорить! — прикрикнул он на тех, кто прокручивал для Горчакова короткий демонстрационный ролик на тему «Что будет, если кое-кто не перестанет умничать». В кабинете наступила относительная тишина, нарушаемая тяжелым дыханием, чьими-то всхлипами — не факт, что женскими, — и тихой мышиной возней, сопровождающей попытки пленников устроиться поудобнее. — Слушаю, — бросил он в трубку и, отвернувшись от окна, окинул взглядом кабинет.

Трубка забубнила. Слушая то, что говорил ему Сарайкин, Волчанин задумчиво осмотрел с головы до ног Горчакова, который выглядел, как изловленный ценой больших усилий и сильно помятый при задержании беглец из отделения для буйно помешанных, а затем, найдя это зрелище вполне удовлетворительным, перевел взгляд на Марину. Девушка, взятая из дома в наброшенном поверх шелковой комбинации коротеньком халате, после непродолжительной обработки являла собой воплощенную мечту насильника-садиста. Ее так называемый туалет пребывал в полном беспорядке, почти не оставляя места для фантазии, волосы рассыпались, частично скрыв лицо, из рассеченной губы на подбородок тонкой струйкой стекала кровь. Это зрелище наверняка очень сильно давило Горчакову на психику, но он пока что держался — настолько, насколько это вообще возможно для шпака. Бойцы смотрели на полуобнаженную двадцатилетнюю деваху индифферентно, как на неодушевленный предмет, который им велели охранять. Приказа применить сексуальное насилие они не имели, а проявлять в этом плане инициативу не собирались — знали, что себе дороже обойдется. Откровенно говоря, Виктор Викторович очень не хотел отдавать такой приказ, но при этом точно знал, что, если придется, отдаст его без малейшего колебания. Хотя, может быть, лучше начать с мамаши? Ей-то, как ни крути, не привыкать… Зато девчонка — это верняк. Жаль, конечно, но начать придется именно с нее. Черта с два Горчаков это выдержит, особенно если супруга тоже будет находиться рядом, наблюдать за происходящим и соответствующим образом это дело комментировать…

Вникнув, чего хочет Сарайкин, он посмотрел в окно. Из окна директорского кабинета, расположенного на третьем этаже административного корпуса, как на ладони, была видна проходная. Снаружи у ворот только что остановился невиданный в здешних краях зверь — черный «ягуар» в возрасте никак не старше двух, от силы трех лет, с московскими номерными знаками.

— Вообразите себе, уже здесь, — сказал Волчанин в трубку. — Вот именно. Наблюдаю прямо в эту минуту. Да нет, что вы, кто же его сюда пустит!.. В окно наблюдаю, ага… Вот что, коллега, я вам, пожалуй, перезвоню. Посмотрю, что он станет делать, подумаю, как быть, и перезвоню. Договорились? Тогда отбой.

Из «ягуара» вышел рослый, коротко подстриженный гражданин с гвардейской выправкой, одетый, как сбежавший из витрины дорого бутика на Рублевке манекен. Дорогой костюм сидел на нем, как влитой; двигался незнакомец вполне непринужденно, но почему-то чувствовалось, что в армейском камуфляже и бронежилете он смотрелся бы куда органичнее. На какое-то мгновение Волчанин даже засомневался, не один ли это из его оставшихся в Москве подчиненных, и встревожился: что там еще стряслось? — но, приглядевшись, убедился, что видит этого человека впервые.

Чтобы не будоражить общественное мнение, охрана старалась поменьше отсвечивать на виду, и площадка за воротами, если смотреть с улицы, выглядела пустой. Незнакомец пару раз крикнул, беззвучно разевая рот, постучал по железным прутьям решетки кулаком, а затем, убедившись в тщетности этих попыток, вернулся к машине. Виктор Викторович почти поверил, что он сейчас сядет за руль и уедет, откуда приехал, но незнакомец вместо этого открыл багажник и, вынув оттуда крестообразный баллонный ключ, снова подошел к воротам. Волчанин понял, что он задумал, за секунду до того, как ключ забарабанил по прутьям, издавая гулкие, похожие на тревожный набат, металлические звуки, слышные даже сквозь тройной оконный стеклопакет.

— На первый раз хватит, — сказал Волчанин, повернувшись спиной к окну. — Учтите, Горчаков, шутить с вами и взывать к вашему благоразумию я больше не намерен. Даю вам время до завтрашнего утра. Как хотите, но к шести ноль-ноль папка с документацией по проекту «Борисфен» должна быть у меня. Если этого не случится, пеняйте на себя. Хочу сразу предупредить: если после того, что вам предстоит, вы и ваши близкие останетесь в живых, вам, Михаил Васильевич, до конца дней своих придется метаться между женой и дочерью, поочередно вынимая их из петли и выслушивая при этом самые нелицеприятные высказывания в свой адрес. Подумайте хорошенько, стоит ли этого стопка пожелтевших бумажек… Уведите!

Слабо протестующего Горчакова поволокли к выходу. Виктор Викторович снова повернулся к окну. Лязг и гром у ворот транспортной проходной уже прекратились, теперь там происходила беседа — если, конечно, это можно так назвать. Набежавшие на шум охранники в масках, числом двое, стояли перед воротами в характерных лениво-угрожающих позах, а хозяин «ягуара» по ту сторону решетки бурно жестикулировал, что-то им втолковывая — видимо, требовал впустить его на территорию или предъявить ему Горчакова. В какой-то момент, явно потеряв терпение, он подскочил к самым воротам и, вцепившись обеими руками в прутья, прижался к ним выпяченной грудью — ни дать, ни взять самец шимпанзе в зоопарке, вконец раздраженный слоняющимися вокруг клетки и с гоготом тычущими в него пальцами толпами зевак.

Правда, в отличие от шимпанзе, данный экземпляр был наделен даром членораздельной речи, которым, к тому же, недурно умел пользоваться. Волчанин пришел к такому выводу, когда после очередной реплики нарушителя спокойствия один из охранников, внезапно осатанев, просунул руку сквозь решетку и попытался схватить буяна за грудки. Буян, не будь дурак, с неожиданной ловкостью и где-то даже изящно избежал захвата, ухватил, в свою очередь, просунутую между прутьев руку за запястье и в мгновение ока завернул ее так, что парализованный нестерпимой болью охранник вжался лицом в решетку. Подкативший на роскошной иномарке хулиган на этом не успокоился: свободной рукой сдвинув трикотажную маску так, что ее нижний край закрыл бойцу глаза, зажал его нос между костяшками среднего и указательного пальцев и принялся с видимым даже издалека наслаждением крутить по часовой стрелке.

— Обалдеть можно, — ни к кому не обращаясь, вполголоса пробормотал Волчанин.

Второй охранник незамедлительно поспешил на помощь коллеге. Не тратя времени на извлечение из петли на поясе резиновой дубинки, он воспользовался тем, что уже было у него в руках, а именно автоматом: просунув между прутьями приклад, попытался ударить им противника в лоб. Но противник не оплошал и тут: выпустив запястье своей жертвы (правильно, подумал Виктор Викторович; зачем ему рука, когда есть нос? ), он одним точным движением поймал автомат за шейку приклада. В следующий миг его ладонь уже привычно сжимала пластмассовую рукоятку, палец лежал на спусковом крючке, а дуло, за которое держался охранник, смотрело ему же в лицо. Второй боец при этом по-прежнему стоял у ворот в странной и унизительной позе, согнувшись под прямым углом в поясе, с втиснутым между прутьями лицом и надежно зафиксированным между пальцами незнакомца носом. Полная победа была одержана быстро, всего за пару секунд, очень изящно и крайне унизительно для побежденных. Причем последнее, судя по довольному выражению лица незнакомца, являлось его основной целью.

«Акционер, блин», — вторя подполковнику Сарайкину, подумал Волчанин.

По двору уже бежали, спеша на выручку оплошавшим товарищам, черные фигуры в масках. Возмутитель спокойствия что-то коротко сказал своим жертвам, разом отпустил обоих и, спокойно повернувшись к воротам спиной, двинулся к своей машине, на ходу брезгливо вытирая пальцы белоснежным носовым платком. Один боец нетвердым шагом отошел от ворот, горбясь и пряча в ладонях пострадавший нос; второй, перехватив автомат, в дуло которого только что вдоволь насмотрелся, со зверским лицом передернул затвор и выставил ствол сквозь решетку, целя обидчику в спину.

А что, подумал Волчанин, — может, пусть его? Место тихое, безлюдное… Правда, день на дворе, и вообще…

Он прижал пальцем тангенту лежащей в нагрудном кармане рации и негромко скомандовал в укрепленный у левой щеки на гибком стебельке микрофон:

— Отставить! Седьмой, я сказал: отставить! Всем отставить! Седьмой и Пятый, на вас будет наложено взыскание. Отставить, бойцы, пусть идет…

И сейчас же, как награда за мудрость и прозорливость, из узкой щели между какими-то вросшими в землю кирпичными лабазами с тарахтением выкатилась и, с натугой набирая ход, волоча за собой густой шлейф сизого дыма, запылила в направлении города когда-то зеленая, а ныне рябая от местами проевшей кузов насквозь ржавчины жигулевская «четверка». За рулем, поблескивая толстыми, как бутылочные донышки, стеклами очков и сильно подавшись вперед, прямой, будто аршин проглотил, сидел корреспондент газеты «Мокшанская заря» Харламов.

— Вот же крапивное семя, — с сердцем произнес Волчанин. — Перевешать бы вас всех вверх ногами на фонарях — то-то было бы славно!

Незнакомец, по-прежнему выглядящий, как денди, уселся за руль своего «ягуара» и запустил двигатель. Но прежде чем уехать, опустил тонированное стекло дверцы и, выставив наружу голову, одарил сгрудившихся у ворот бойцов обворожительной улыбкой. Иномарка со сверкающим зверем на капоте резко сдала назад, развернулась, подняв облако пыли, и, стартовав, как ракета, пулей унеслась вслед за дребезжащей развалюхой корреспондента. Проводив «ягуар» задумчивым взглядом, Волчанин снова взялся за телефон.

— Подполковник? — сказал он, дождавшись ответа. — Это я, как обещал. Твоя правда, Палыч: акционер мутный, да и вряд ли он вообще хоть раз видел какие-нибудь акции живьем, не по телевизору. Что — «ягуар»? Подумаешь, «ягуар»! Ты знаешь, сколько хорошим стрелкам в больших городах платят? Догадываешься? Ну, то-то… А ты говоришь: «ягуар»… Не самый, между прочим, престижный автомобиль. Зато парень — настоящий профи. Видел бы ты, что он тут устроил! Я прямо залюбовался, клянусь. Но это шоу пора сворачивать, пока все не пошло вразнос. Хватит с нас неучтенных факторов, хватит! Короче говоря, действуй. Хочешь, уговори, хочешь, запугай, хочешь, забей в посылочный ящик и отправь наложенным платежом на деревню дедушке — это твой город, тебе и карты в руки. Но чтобы духу его тут не было… Что? Да не командую я, это ведь была твоя идея. И люди твои сделают все без сучка, без задоринки — местные ведь, кому же, как не им? Зачем тебе надо, чтоб столичные варяги тут на каждом углу своими сапожищами наследили? А? Да знаю, знаю, что прав… Числится за мной такой недостаток: всегда прав, потому что сначала думаю, а потом открываю рот. Так я на тебя рассчитываю. Что?.. Да чем скорее, тем лучше.

В открытую дверь, коротко постучав костяшками пальцев о косяк, вошел боец в перепачканном известкой комбинезоне.

— В бухгалтерии нашли, — сказал он, протягивая Волчанину пыльную синюю папку.

У Виктора Викторовича екнуло сердце, но в папке, увы, оказались всего лишь пожелтевшие листки ведомостей выдачи зарплаты за ноябрь тысяча девятьсот девяносто пятого года. Облаяв дуболома, неспособного отличить техническую документацию с чертежами и схемами от годной только на растопку бухгалтерской макулатуры, Волчанин выставил его за дверь, закурил новую сигарету и вдруг озадачился вопросом: а куда, собственно, подевался баллонный ключ, которым столичный драчун барабанил по воротам? Вопрос был пустяковый, праздный, ответ на него не представлял ни малейшего интереса, и, про себя подивившись причудам человеческого сознания, Виктор Викторович без труда выбросил эту постороннюю чепуху из головы.

* * *

Александру Шугаеву по кличке Шуня было двадцать восемь лет от роду. Он был недурно сложен, хорош собой, неглуп, умел связно выражать свои мысли и пользовался успехом у противоположного пола. С грехом пополам получив диплом о высшем образовании в столице родной автономии, он вернулся в город своего детства, где по знакомству без особенных усилий приобрел место оперуполномоченного уголовного розыска и звание лейтенанта доблестной российской милиции. Быстро вникнув в систему, основные принципы работы которой в общих чертах были известны ему чуть ли не с пеленок, Шуня недурно развернулся, научившись получать от своей не шибко высокой должности вполне удовлетворительный по провинциальным меркам доход. Его непосредственный начальник майор Малахов, он же Маланья, хоть и тот еще баран, смотрел на жизнь под правильным углом: жил сам и давал жить другим. Правда, он не раз предупреждал Шуню о необходимости держаться берегов и не брать на себя слишком много, но лейтенант Шугаев не без оснований считал себя умнее Маланьи и очень быстро научился проворачивать свои дела у него за спиной.

Маланьи Шуня не боялся, и жизнь показала, что в этом он был прав: бояться следовало совсем другого. Беда, как водится, пришла, откуда не ждали: президент подписал указ о переименовании милиции в полицию, и в один далеко не прекрасный день мутная волна переаттестации, которую так и подмывало назвать чисткой, докатилась до провинциального Мокшанска. А поскольку даже здесь время от времени находились недоумки, в поисках справедливости строчившие жалобы на сотрудников правоохранительных органов, председатель аттестационной комиссии, какой-то московский хмырь в полковничьих звездах, пролистав личное дело Шуни, высказался в том смысле, что такие, с позволения сказать, сотрудники позорят славное имя наших доблестных внутренних органов, и что таких мало гнать — сажать их надо, чтоб другим неповадно было.

Увольнение из органов Шуню, конечно, огорчило, но не сказать, чтобы очень сильно. По молодости лет о пенсии он не задумывался, далеко наперед не загадывал и просто плыл по течению, даже не мечтая о высоких чинах, званиях и правительственных наградах. Как и многие его коллеги, он был обыкновенный гопник, отличающийся от дворовой шпаны, с которой вырос, только наличием кое-как, со скрипом, полученного высшего образования да лейтенантскими погонами на плечах. Теперь погон не стало, но жизнь-то не кончилась; это было просто небольшое осложнение, с которым надлежало как можно скорее справиться.

Примерно то же, подписывая обходной лист, ему сказал Маланья. Я тебя предупреждал, что допрыгаешься, сказал он, — вот ты и допрыгался. Но ты сильно-то не убивайся: оклад у тебя, конечно, отобрали, зато свободы теперь не в пример больше. Не тебе объяснять, чей это город, чья в этом городе власть. И, если учтешь прежние ошибки, внесешь поправки и больше не станешь терять берега, жалеть ни о чем не придется: раньше срабатывались, и теперь сработаемся.

Смысл этой исполненной туманного оптимизма речи Шуне был понятен. Лейтенант Шугаев был не первый, кому пришлось в силу различных причин снять погоны и портупею и уйти на вольные хлеба. Кое-кто действительно ушел — устроился на другую работу, а то и уехал из города, — но большинство, сдав табельные стволы и покинув прокуренные кабинеты, продолжало поддерживать с бывшими коллегами тесные дружеские и деловые связи. Лишившись официального статуса, они не ушли из системы, взяв на себя функции, исполнение которых не подобает людям в погонах. На языке закона все вместе это называлось ОПГ — организованная преступная группировка; в силу вполне понятных причин конкурентов у нее в Мокшанске не было и не могло быть, и о лучшей карьере Шуне, таким образом, нечего было и мечтать — ничего лучшего родной городишко предложить ему не мог, а в Москве и других больших городах хватало своих Шунь.

В день, когда судьба Шуни краешком пересеклась с судьбой синей папки, о существовании которой бывший лейтенант даже не подозревал, ему позвонил Маланья — велел собрать пацанов и быть наготове, чтобы выехать по первому звонку.

Необходимость обзванивать пацанов отсутствовала, все были в сборе — сидели на скамейке в парке и, любуясь видом на реку, лузгали семечки под свежее пивко. По талантам и выслуге лет Шуне давно полагалось бы стать бригадиром. Но с вакансиями в Мокшанске было туго, и он покамест ходил в звеньевых, имея под своим началом всего трех бойцов — тугого умом, но зато здоровенного, как племенной бык, внушающего клиентам страх одним своим видом Маму (сокращение от «Мамонт»), чернявого, верткого и пронырливого Шишу и длинного, как шланг, начисто облысевшего в возрасте семнадцати лет, тощего субъекта по кличке Удав. Кличка эта была дана ему не за подходящую наружность, а за совершенный на заре криминальной карьеры подвиг, когда Удав пытался уладить разногласия с бригадиром явившихся из Казани гастролеров при помощи нейлонового шнурка от собственного ботинка. В кульминационный момент старый шнурок лопнул, полузадушенный бригадир, обретя свободу, вполне предсказуемо озверел, и, если бы не Шуня, которого в милицейском тире научили не только отличать ствол от рукоятки и давить на спуск, но иногда еще и попадать в цель, самозваному душителю пришлось бы несладко. «Да ты настоящий удав! » — с насмешливым восхищением сказал тогда кто-то из пацанов, и кличка приклеилась намертво. Легенду о нейлоновом шнурке и казанском бригадире в Мокшанске пересказывали до сих пор, и каждый раз аудитория встречала ее дружным гоготом, но на деловых качествах Удава тот давний косяк не отразился: боец из него со временем вышел неплохой.

Обеспечить полную боевую готовность тоже оказалось несложно: Шуня просто пресек поползновение Шиши сгонять за холодненьким и велел не расходиться. После чего, прикончив пиво, коллеги продолжили лузгать семечки и обмениваться сплетнями. Внизу сверкала на утреннем солнце окаймленная белым песком речная вода, в воздухе стремительно проносились, истребляя мошкару, ласточки-береговушки. За рекой отливали зеленоватой бронзой выжженные нынешней немилосердной жарой заливные луга; левее, вверх по течению, пестрел разноцветными крышами утопающий в темной зелени садов коттеджный поселок, а справа, у самого горизонта, поблескивали золотыми искрами монастырские купола. Вдохновленный их видом Шиша вдруг заинтересовался причинами, в силу которых монахи когда-то отгрохали свою обитель не в городе, как заведено у нормальных людей, а где-то у черта на рогах — мало того, что за рекой, так еще и на изрядном удалении от городской черты.

— Город такой, — покуривая и щурясь на солнце, сказал ему Шуня. — Каким был, таким, видать, и остался. Вот они и построились в сторонке — к богу поближе, от дураков подальше. Чтоб имущество не так часто пропадало.

Неразговорчивый Мама вдруг оживился и принялся косноязычно пересказывать замшелую, давно навязшую на зубах историю о кладе, найденном в середине семидесятых в одном из монастырских корпусов. Там, на первом этаже, в то время размещалась слесарная мастерская ПТУ механизаторов и вот, когда пэтэушному начальству зачем-то понадобился еще один проем в перегородке, который-то по счету удар лома пролил на замусоренный обломками кирпича и штукатурки пол дождь золотых и серебряных монет царской чеканки…

— Вот залудил, — восхитился Удав. — Слышь, братан, да этой новости скоро сорок лет! Знал я, что у тебя зажигание позднее, но это, сука, рекорд!

— А в репу? — насупился Мама.

— А догони, — оторвав тощий зад от скамейки, будто и впрямь собрался бежать, задорно предложил Удав.

Ухмыляющийся Шиша открыл рот с явным намерением ввернуть какую-то остроту, но тут опять позвонил Маланья, и Шуня нетерпеливым жестом призвал коллег к молчанию.

— По коням, — сказал он, завершив короткий разговор. — Выдвигаемся, пацаны.

Боевая колесница Шуни и его бойцов представляла собой тюнингованную под внедорожник «Ладу» девятой модели. Мышасто-серая, с усиленной подвеской, заметно увеличенным клиренсом, с «кенгурятником» на переднем бампере и укрепленной на крышке багажника запаской, она действительно имела куда более серьезный внешний вид, чем похожий на оснащенное колесами зубило прототип, и когда-то служила предметом гордости своего владельца. Но с тех пор утекло уже довольно много воды, и Шуня начал всерьез подумывать о приобретении настоящего джипа. Деньги на эту покупку у него имелись, но имелся и сдерживающий фактор в лице начальника полиции Сарайкина. Сарайкин недавно купил новенький «туарег» — явно поскромничал, потому что запросто мог позволить себе хоть «хаммер», хоть «кадиллак». Его можно было понять: ездить на тачке, которой не может похвастаться начальник областного управления, ему не по чину. По этой же самой причине Шуня не мог позволить себе автомобиль, хоть в чем-то превосходящий «туарег» Сарайкина или хотя бы равный ему, а тратиться на ржавое старье не хотелось — на что ему ископаемый сундук, который чаще ремонтируется, чем ездит?

Кроме того, «девятку», если что, было не жаль. Что — «если что»? Да мало ли, при его-то образе жизни!

Шиша уселся за руль, Шуня устроился на «хозяйском» месте справа от него, а Мама с Удавом разместились сзади. Пожилой движок неохотно ожил, и известная всему городу машина, покрякивая амортизаторами на многочисленных неровностях дороги, покатилась в направлении единственной городской гостиницы.

Гостиница, построенная примерно в те же времена, когда в монастыре нашли клад, с момента ввода в эксплуатацию и до сего дня называлась «Полет». Шуня родился в Мокшанске и здесь же вырос, и до сих пор воспринимал это название как привычную данность: «Полет» и «Полет», и что тут такого? Должна же гостиница как-то называться! А теперь вдруг задумался: а почему, собственно, «Полет»? Кто тут летает, куда? Разве что из окошка третьего этажа на заплеванный газон по пьяному делу…

Чтобы скоротать время в пути, он озвучил это свое недоумение и получил подробное разъяснение — как ни странно, от Мамы. Расположенный близ городской черты аэродром, о существовании которого в городе мало кто помнил ввиду его полной ненадобности, мог худо-бедно принять «кукурузник»; регулярные рейсы прекратились давным-давно, но когда-то местные авиалинии работали довольно-таки бойко. Гостиница была построена почти одновременно с аэродромом, и как еще ее следовало назвать, если не «Полет»?

Подумав, Шуня согласился: да, пожалуй. В те времена названия старались придумывать как раз такие — героические, со значением, устремленные в светлое будущее: «Полет», «Космос», «Заря»… Да, видно, так оно и было, как Мама говорит. С аэродрома давно никто не взлетает, кроме легкомоторных тарахтелок сельхозавиации, девяносто процентов горожан видели самолет только по телевизору, а название осталось как памятник несбывшимся мечтам и неосуществленным планам. Эх, строители коммунизма! Куда ж вы смотрели, чем думали? Строили коммунизм, а построили царство подполковника Сарайкина…

Шиша загнал «девятку» на стоянку перед гостиницей, заглушил мотор и воткнул первую передачу, поскольку стояночный тормоз давно перестал заслуживать доверия. Гостиница фасадом выходила на площадь, в результате чего та постепенно, сама собой, превратилась в парковку. Поначалу тут парковались все, кто хотел, причем совершенно бесплатно, но Сарайкин быстро навел порядок, и теперь мужики в камуфляжных костюмах и оранжевых жилетах аккуратно собирали с автомобилистов дань. Автомобилисты ворчали, поминая лихие девяностые и ментовский беспредел, но платили, потому что никому не улыбалось на собственной шкуре проверить, что такое на самом деле этот пресловутый беспредел. Оранжевые жилеты и сейчас отсвечивали неподалеку, отираясь в тени памятника Степану Разину, но к машине Шугаева никто не подошел: ее, как и самого Шуню, тут хорошо знали.

Оглядевшись, Шуня почти сразу заметил припаркованный прямо напротив гостиничного подъезда черный «ягуар» с московским регистрационным номером.

— Вот это аппарат, — восхищенно протянул с заднего сиденья Удав. — Мне б такой!

— Заработай, — мстительно предложил не забывший про «позднее зажигание» Мама.

— Хорош порожняк гонять, — скомандовал Шуня. — Айда, посмотрим, что за фрукт.

Действуя согласно полученной от Маланьи инструкции, он повел свое войско прямиком в гостиничный ресторан. Скучавшие на площади таксисты приветствовали их, пожимали руки, но затеять беседу никто даже не попытался: целеустремленность, с которой четверка известных в городе личностей двигалась в избранном направлении, говорила сама за себя, и никому не улыбалось оказаться даже косвенно втянутым в то, что, судя по некоторым признакам, тут должно было вот-вот произойти. На крыльце ресторана Шуня остановился, чтобы окинуть взглядом площадь. На противоположной стороне, около универмага, затормозил только что подкативший полицейский «уазик» — Маланья, как и обещал, прислал подкрепление на случай, если москвич вздумает быковать. Несмотря на все предупреждения майора о том, что столичный гость будто бы очень и очень крут, Шуня находил такую страховку излишней: с Мамой не очень-то побыкуешь, да и остальные не лыком шиты.

Как и предсказывал Маланья, москвича они заметили и опознали сразу. Одетый, как картинка из модного журнала, рослый мужик с внушительными габаритами и абсолютно незнакомой фотокарточкой сидел за столиком в углу полупустого ресторанного зала и с аппетитом уплетал испачканные бледной, похожей на рвотную массу субстанцией слипшиеся макароны.

— Гляди, жрет! — ужаснулся Шиша. — В натуре, жрет! Во, во, гля, пацаны — даже глотает! А еще на «ягуаре» рассекает… Это ж комплексный обед!

— Комплексный обед в столовке, — просветил его Удав. — А тут бизнес-ланч.

— А в чем разница? — дурашливо поинтересовался Шиша.

— В цене, — вместо Удава ответил Шуня. — Айда, пожелаем дяде приятного аппетита.

Раздвигая стулья, четверка вразвалочку направилась к угловому столику, за которым ничего не подозревающий столичный смутьян приканчивал свой бизнес-ланч.

Глава 9

Километрах в пяти или шести от городской черты пыльная проселочная дорога, обогнув один из многочисленных песчаных обрывов, образовавшихся посреди чистого поля в результате бурных весенних паводков, довольно круто спускалась к реке, чтобы затем, резко повернув направо, некоторое время тянуться вдоль самого берега. Запыленный до самой крыши черный «ягуар» стоял наверху, в начале спуска. Позади него, съехав на травянистую обочину, потрескивала остывающим движком тюнингованная под внедорожник «девятка». Ее дверцы были распахнуты, в салоне никого не было. Здоровенный Мама и верткий чернявый Шиша стояли около «ягуара», наблюдая, как внизу прохаживаются вдоль берега, вороша ногами высокую траву, Шуня и Удав. Удав наклонился, выволок из травы опутанную мочалом мертвых стеблей корягу, с натугой размахнулся и швырнул ее в реку. Воспользовавшись тем, что недалекий Мама целиком сосредоточился на этом незамысловатом зрелище, Шиша попятился, коснувшись бедром горячей от солнца и езды хромированной решетки радиатора, вынул из кармана пружинный нож и, используя лезвие в качестве рычага, довольно ловко сковырнул с капота застывшего в прыжке серебряного зверя.

Обернувшись, он обнаружил, что Мама неодобрительно наблюдает за его манипуляциями.

— Детство забыть не можешь? — с упреком спросил Мама.

— На память, — пояснил Шиша, убирая нож в один карман, а статуэтку в другой. — Раз машину взять нельзя, пусть хотя бы это останется. Присобачу на свою «шестерку» — милое дело!

— Думаешь, она от этого быстрее ездить начнет? — насмешливо предположил Мама.

— Да куда там — быстрее, — безнадежно махнул рукой Шиша. — Хоть как-то ездит, и на том спасибо. Эх, жалко «ягуара»! Такая тачка ни за хрен собачий пропадает!

— Жалко у пчелки в попке, — рассеянно сообщил Мама.

Шуня внизу перестал бродить вдоль берега, пиная траву, и, повернувшись лицом к дороге, призывно махнул рукой.

— Погнали, — деловито сказал Мама.

Открыв переднюю дверцу «ягуара», он небрежно отпихнул лежавшего головой на баранке водителя, по пояс просунулся в салон и отпустил рычаг стояночного тормоза. Стоящая носом под уклон машина немедленно пришла в движение. Взявшись правой рукой за руль, а левой упершись в переднюю стойку кузова, Мама поднажал, и «ягуар» покатился быстрее. Шиша толкал сзади, упираясь обеими руками в пыльную крышку багажника. Увлекаемая вперед собственным весом тяжелая машина постепенно набирала ход; вскоре за ней стало трудно поспевать, и Шиша отстал, чихая и разгоняя руками поднятую колесами пыль. Добросовестный Мама пробежал еще несколько шагов, а потом боком запрыгнул на подножку, правой рукой по-прежнему держа руль, а левой цепляясь за верхний край открытой дверцы.

Подскакивая на ухабах и волоча за собой густеющий хвост серовато-желтой пыли, обреченная иномарка скатилась по склону до поворота, но не повернула, а, с треском и шорохом с разгона вломившись в заросли сухой травы на обочине, продолжила движение по прямой. Стоявшие на берегу Шуня и Удав посторонились; в последний момент грузный Мама неуклюже спрыгнул с подножки, лишь чудом удержавшись на ногах.

Оставляя за собой полосу примятой травы, над которой повисло облако пыли и поднятой в воздух травяной пыльцы, «ягуар» преодолел последний отрезок пути и свалился в реку с невысокого обрыва. Прятавшиеся в траве кочки погасили скорость, и машина не воспарила, как показывают в кино, а просто тяжело клюнула носом и, взметнув фонтан грязных брызг, ухнула в воду. Багажник с гулким звуком ударился о почти отвесный песчаный откос, затормозив падение, его крышка отскочила, и «ягуар» медленно, будто нехотя, стал сползать в глубину. Вырывающийся из салона воздух заставлял воду вдоль бортов бурлить и пениться, по течению поплыли радужные пятна пролитого бензина и масла. Соприкасаясь с раскаленным металлом, вода шипела и превращалась в пар, в воздухе запахло горячим железом и высокооктановым топливом. Вода забурлила сильнее, когда под ее поверхностью скрылось покатое заднее стекло. Теперь снаружи остался только багажник, из-за открытой, болтающейся вверх-вниз крышки похожий на пасть голодного бегемота. Погружение вдруг замедлилось, почти прекратилось, багажник неуверенно качнулся из стороны в сторону, а потом передние колеса преодолели встретившееся под водой препятствие, и машина в мгновение ока скрылась в глубине. На месте погружения вода забила ключом, но это длилось недолго, и вскоре на поверхности остались только расходящиеся, уносимые течением круги.

Подъехавший Шиша развернул «девятку» в сторону города, выключил зажигание и присоединился к коллегам, все еще стоявшим на берегу и наблюдавшим за тем, как успокаивается взбаламученная речная вода.

— Порядок, — глянув вниз с обрыва, с удовлетворением констатировал он. — Аллес капут, и концы в воду.

— Не совсем, — закуривая, возразил Шуня. — Давай.

— Чего «давай»? — прикинулся валенком Шиша.

— Сам знаешь, чего. Давай-давай, не жмись!

— Уже заложил, жиртрест, — с упреком сказал Шиша, адресуясь к Маме, и, вынув из кармана, с неохотой протянул звеньевому серебряного ягуара.

— Никого я не закладывал! — оскорбился Мама.

— У меня, по-твоему, глаз нет? — сказал Шугаев и, размахнувшись, зашвырнул статуэтку на середину реки.

На стремнине коротко булькнуло, взлетел и опал небольшой фонтанчик брызг.

— Вот теперь все, — зачем-то отряхивая ладони, сказал Шуня. — Или, как ты выразился, аллес капут.

— Плакал мой сувенир, — вздохнул Шиша.

— Это не сувенир, — поправил Шуня, — это, если что, срок. И солидный — такой, что хрен потянешь. Еще раз так сделаешь — башку отвинчу и скажу, что так и было.

Восстановив дисциплину и порядок, он достал мобильный телефон и нажатием клавиши осветил дисплей. Вертикальные черточки на индикаторе уровня сигнала играли в прятки, то выстраиваясь по ранжиру, то пропадая из вида — связь, хоть и слабенькая, была. Пока она не пропала совсем, что в окрестностях Мокшанска вовсе не было редкостью, Шуня набрал номер Маланьи и, дождавшись ответа, уже другим, бодро-деловитым тоном произнес:

— Михалыч? Это я, Шугаев. Ну, у нас все в порядке. Да говорю же, в полном! Да. Да, с концами. Без проблем. Не знаю, что тебе про него напели, но у нас он даже не пискнул ни разу… Что? Извини, связь гуляет, плохо слышно… А, это! Нет-нет, все путем: поехал кататься, не справился с управлением и сверзился с обрыва в речку — плюх, и нет его. Как не было. И зря ты меня стращал — легко управились, играючи.

…Управились, действительно, на удивление легко. Если Маланью не ввели в заблуждение его информаторы, и у заводской проходной москвич и вправду кому-то что-то такое продемонстрировал, то в гостиничном ресторане от его бойкости не осталось и следа. Он вел себя на удивление благоразумно — благоразумно настолько, что Шугаев даже заподозрил в нем наркомана, который устроил представление у проходной, просто нанюхавшись «кокоса».

Как бы то ни было, предложение немного прогуляться, сопровождавшееся демонстрацией засунутого за пояс джинсов пистолета, столичный гость принял безропотно, не издав ни одного лишнего звука. Напуганным он не выглядел — возможно, просто потому, что не знал, с кем имеет дело. Шуне пришло в голову, что он, вполне возможно, рассчитывает поторговаться, сделать какое-то деловое предложение, открыть им какие-то карты, которые изменят ситуацию к лучшему и положительно повлияют на его дальнейшую судьбу. Но ничего такого не произошло, хотя в молчанку москвич тоже не играл — на вопросы отвечал охотно, с готовностью, а когда вопросов не поступало, начинал спрашивать сам, как будто и впрямь находился на увеселительной прогулке в компании хороших знакомых.

— А вы, надо полагать, местная братва? — светским тоном осведомился он, едва успев отъехать от гостиницы.

Он сидел за рулем своего «ягуара»; Шуня привычно разместился справа от него, указывая дорогу, а сзади, опять же как обычно, развалились на светлых кожаных подушках слегка обалдевшие от окружившей их невиданной роскоши Мама и Удав.

— Братва не братва, — уклончиво ответил Шуня, — а просто серьезные, авторитетные люди. Следим за порядком, приглядываем, чтоб никто не баловался…

— Добровольная народная дружина, — уточнил с заднего сиденья Удав.

— Ну, я примерно так и понял, — дружелюбно сообщил москвич.

— Зато мы не поняли, что ты за птица, — с угрозой вставил свою реплику внушительный Мама.

— Видишь, — сказал москвичу Шуня, — мой друг в недоумении. А он, когда в недоумении, начинает нервничать. А когда нервничает… Да что рассказывать, ты ж сам видишь, какой это человек! Сплошные мускулы и ни капли дипломатических способностей. Ну так как, потолкуем по душам?

— Потолкуем, раз надо, — с готовностью согласился москвич. Пахло от него на весь салон — не тошнотным гостиничным бизнес-ланчем, как можно было ожидать, а хорошим, дорогим одеколоном. — Мне неприятности ни к чему, я сюда не за ними приехал.

— А зачем? — рассеянно поигрывая лежащим на коленях пистолетом, спросил Шуня.

Москвич с готовностью пустился в объяснения: «Точмаш», акции, Горчаков, отпуск за свой счет, рыбалка, уха на свежем воздухе… Трали-вали, кошки драли, как говорил в таких случаях незабвенный Маланья.

— А у проходной зачем бузил? — дождавшись паузы, поинтересовался Шугаев.

— Да грубые они какие-то, — доверительно признался приезжий, — невоспитанные. Нацепили маски и думают, раз рыл не видно, можно приличным людям хамить! А хамов учить надо, разве не так?

Шуня воздержался от ответа, хотя в глубине души (и притом не так уж глубоко) не только был полностью согласен с москвичом по существу затронутого вопроса, но и горячо одобрял его поведение во время стычки с рейдерами у ворот транспортной проходной. Это был их город — подполковника Сарайкина, Маланьи, его, Шуни, и его коллег — Шиши, Удава, Мамы и остальных. И ему не нравилось, что какие-то варяги в масках и с автоматами поперек пуза явились сюда незваными и устанавливают здесь свои, удобные только им и им одним понятные порядки — вот именно, хамят приличным, авторитетным людям. Таких действительно надо учить, и учить больно. И обидно, елки-палки, что во всем городе на это оказался способен только один человек — единственный, да и тот приезжий.

Из-за этого совпадения во взглядах Шуня решил сделать москвичу послабление, дать шанс, тем более что Маланья оставил решение этого вопроса на его усмотрение: поступай, как знаешь, но чтоб через час в городе его не было. Власть — а Шуня, хоть и лишился погон, до сих пор не без оснований чувствовал себя ее полномочным представителем — должна быть не только строгой, но и справедливой. Отчаянный парень, рискнувший (неважно, под кокаином или на трезвую голову) бросить вызов заезжему «маски-шоу», заслуживал какого-никакого уважения. Поэтому, когда москвич по его приказанию остановил машину в начале спускающегося к реке склона и затянул ручной тормоз, Шуня сказал:

— Короче, так. Есть мнение, что для твоего здоровья будет намного полезнее, если ты отвалишь обратно в свою Москву — прямо сейчас, отсюда, не заезжая в гостиницу. Шмотки, если оставишь адрес, тебе перешлют, насчет Горчакова, когда все прояснится, сообщат. Устраивает такой вариант?

— Не особенно, — удивив его, спокойно ответил москвич. — Ты, земляк, пойми меня правильно. Я к вам со всем уважением, но у меня тут есть кое-какие дела. И пока с ними не разберусь, уехать отсюда я не имею права. Так что за заботу, конечно, спасибо, но я остаюсь.

— Хозяин — барин, — сказал Шуня. — Тебе же хуже.

Милиционеры, как и сотрудники спецслужб, бывшими не бывают. Эта зараза въедается в организм даже не на клеточном, а прямо-таки на молекулярном уровне — так, что уже не вытравишь. Навеки похороненный внутри звеньевого организованной преступной группировки по кличке Шуня, но по-прежнему живой и активный оперуполномоченный уголовного розыска Шугаев твердо положил себе немедленно выяснить, что это за дела, ради которых богатенький столичный хлыщ согласен рискнуть здоровьем, задержавшись в такой провинциальной дыре, как Мокшанск. Но тут заскучавший от продолжительной говорильни Мама, ошибочно расценив его последнюю реплику как сигнал, выдал на-гора свой коронный номер, коротко и очень сильно ударив москвича кулаком в висок.

Из-за высоких подголовников бить было чертовски неудобно, но Маму в городе боялись не зря — он попал. Получив сокрушительный удар в уязвимое место, москвич отлетел к дверце, стукнулся многострадальной головой о стекло, едва его не разбив, и, отскочив, как мячик, безжизненно уткнулся лбом в баранку.

На чем, собственно, все и закончилось. Он еще дышал — сказалось крайнее неудобство позиции, из которой был нанесен удар, — но о запланированном интервью следовало поскорее забыть. Даже при условии оказания квалифицированной медицинской помощи дар речи к этому типу мог вернуться, самое меньшее, через неделю, а убрать его из города было приказано сегодня же, в течение часа, который, к слову, уже истек.

Ну убрать, так убрать. Чего проще-то? Тем более, полдела уже сделано…

И все-таки, глядя в подтачивающую песчаный обрыв темную речную воду, под толщей которой минуту назад скрылся черный «ягуар» с московскими номерами, Шуня испытывал сожаление и тревогу. Он жалел, что из-за поспешности Мамы недоговорил с москвичом, и тревожился из-за последствий, которые могла повлечь за собой эта маленькая оплошность. Москвич-то был ох как непрост! Акционер… Да как же, держи карман шире! Акционер в представлении Шугаева являл собой никчемное, не знающее забот существо, всю жизнь порхающее с одного курорта на другой или, в самом крайнем случае, перекладывающее бумажки в роскошно обставленном офисе на верхушке одного из небоскребов Москва-Сити. Акционеры не встревают в разборки с участием вооруженных людей в масках, они посылают вместо себя других — таких же ребят в масках и с автоматами, вынужденных зарабатывать хлеб свой насущный потом и кровью — как своей, так и чужой.

Мужик в черном «ягуаре», лежавший сейчас на дне реки, был такой же акционер, как Саня Шугаев — президент Гондураса. Самоубийственное заявление насчет дел, не позволяющих ему покинуть Мокшанск, он сделал явно неспроста и не сдуру, а в расчете на конструктивное продолжение разговора. И по этой же причине, наверное, не оказал никакого сопротивления: чего сопротивляться-то, когда люди, с которыми ты хотел поговорить, сами на тебя вышли?

Эх, Мама, Мама… Ну вот как теперь узнаешь, что было у этого типа на уме? Да никак, вот как.

Быстренько все обдумав, Шуня решил ни с кем не делиться своими соображениями. Толку от них теперь все равно никакого, а вред может получиться вполне реальный. Маланья-то, хоть и дурак, не преминет сделать его, Шуню, крайним: куда ж ты, дурья башка, спешил, надо ж было его расспросить хорошенько! А переводить стрелки на Маму, во-первых, не по понятиям, а во-вторых, бесполезно: за результат операции отвечает не рядовой боец, а тот, кто ее возглавлял.

Он посмотрел на часы и, сняв с боевого взвода, убрал за пояс пистолет. Машина лежала на дне уже пятую минуту; в момент погружения водитель был без сознания, и это со всей очевидностью означало, что он уже не выплывет. Всплыть может — не сегодня, со временем, — а выплыть — дудки.

— Если не вытащат, — нарушил молчание неугомонный Шиша, — надо будет через недельку с удочкой сюда наведаться. С такой прикормкой клев будет ис-клю-чи-тель-ный!

— Ты что, эту рыбу жрать будешь?! — ужаснулся впечатлительный Мама.

— А что? — невозмутимо пожал плечами Шиша. — Рыбы вечно всякую дрянь со дна подбирают — утопленников обгладывают, мух, которые в речку свалились… Да что там! Ты что, никогда на опарыша не ловил? Не знаешь, откуда опарыши берутся? И как, плотва тебе после этого поперек глотки не встала?

Шуня молча повернулся к реке спиной и по примятой «ягуаром» траве направился к своей машине. Уже начавшая потихоньку распрямляться трава шуршала, как папиросная бумага, из-под ног при каждом шаге веером разлетались во все стороны маленькие серые кузнечики. За спиной Удав нарочно, чтобы подразнить Маму, рассказывал нашумевшую в свое время историю о фермере, который, вступив в преступный сговор с директором местного кладбища, кормил нутрий выкраденными из могил свежими покойниками, а потом продавал на мясо. Могилы сразу приводили в порядок, и гениальная в своей простоте схема вскрылась совершенно случайно, как это и происходит с большинством удачных афер: кто-то умер при не до конца выясненных обстоятельствах, кто-то усомнился в результатах вскрытия, суд выдал постановление об эксгумации, и — вуаля!..

Тюнингованная под внедорожник серая «девятка» тронулась с места, вскарабкалась по косогору и запрыгала с кочки на кочку, направляясь к городу. Когда подвывающий звук ее мотора стих вдалеке, а поднятая ею невесомая пыль беззвучно осела на землю, припорошив выгоревшую траву, жиденькие кустики на гребне косогора зашевелились, и из-под них выбрался тощий и низкорослый гражданин средних лет и ничем не примечательной наружности. Он был темноволосый, с мелкими чертами лица и чуть раскосыми глазами, указывающими на изрядную примесь кровей местного коренного населения. Одет он был в просторные шорты ниже колен, не первой молодости рубашку поло, сандалии на босу ногу и выгоревшую на солнце панаму из джинсовой ткани. На переносице криво сидели очки в мощной роговой оправе с толстыми, как бутылочные донышки, линзами, на груди болтался дешевый цифровой фотоаппарат, а из правого кармана шортов выглядывал уголок обтерханного, засаленного блокнота с зацепленной за него шариковой ручкой. Бросив опасливый взгляд в ту сторону, где скрылась машина Шугаева, корреспондент газеты «Мокшанская заря» Харламов стал торопливо, без дороги, спускаться по косогору к обрыву, с которого несколько минут назад в протекающую по территории Мордовской автономной республики речку Мокшу сверзилась легенда британского автомобилестроения.

Остановившись на краю, он некоторое время смотрел на спокойно струящуюся в двух метрах от носков его сандалий темную воду, а затем, поправив очки, растерянно, с обидой произнес вслух:

— Ну и что теперь прикажете делать?

Ответа он, разумеется, не ждал, но на этот раз равнодушные небеса сочли небесполезным откликнуться. Откуда-то сверху послышался нарастающий рокочущий гул, постепенно переходящий в свистящий металлический клекот, и, задрав голову, корреспондент Харламов разглядел на фоне голубого небосвода неторопливо летящую в направлении местного аэродрома «корову», сиречь вертолет Ми-6, прозванный так из-за некоторых характерных особенностей дизайна, действительно придающих ему отдаленное сходство с вышепоименованным парнокопытным.

В редакции, да и во всем городе, Илью Николаевича Харламова считали симпатичным, вызывающим сочувствие неудачником и безобидным чудаком. Он был вдовец с приличным стажем, вечно выглядел как пугало (имел противозачаточную внешность, как говорили о нем злые языки в традиционно женском коллективе рекламного отдела редакции), натыкался сослепу на мебель, был стеснителен и говорил невпопад. Поэтому, окажись в данный момент на берегу еще один случайный свидетель, он бы ничуточки не удивился, услышав из уст корреспондента Харламова очередную загадочную, ни к селу, ни к городу фразу.

— Спасибо, — проводив взглядом удаляющийся в направлении восточной окраины города вертолет, с горьким сарказмом молвил Илья Николаевич, — очень вовремя!

После чего уселся, свесив с обрыва ноги, вынул из нагрудного кармана рубашки пачку «Балканской звезды» и, не без труда добыв огонь из одноразовой китайской зажигалки, сердито задымил, хмурясь из-под очков на сверкающие вдалеке купола монастырского храма.

* * *

Остаток дня они намеревались провести в «Ласточке», но человек предполагает, а начальство располагает: в двух кварталах от упомянутого заведения их, как пуля в спину, настиг звонок Маланьи. Помолчав в гнусаво квакающую трубку, Шуня с раздражением сунул мобильник в карман и сказал сидевшему за рулем Шише:

— Заворачивай оглобли. Двигаем на «Точмаш».

— Штурмом будем брать? — поинтересовался с заднего сиденья Удав.

— Угу, — сказал ему Шугаев. — Для начала выбьем твоей башкой ворота, а там поглядим, как карта ляжет.

Исполнительный, несмотря ни на что, Шиша лихо развернулся через единственную на весь город двойную сплошную линию разметки, заставив испуганно шарахнуться тарахтевшую навстречу «Оку», переключил передачу и плавно утопил педаль акселератора.

— Чего будет-то, Саня? — осторожно спросил, тронув Шугаева за плечо, не любивший неожиданных сюрпризов Мама.

— А я знаю? — сердито огрызнулся Шуня. — Насчет того, что будет, ступай к гадалке. А мне просто велели явиться на завод для получения задания. Как я понял, Сарайкин наш там трется, и что-то ему от нас срочно понадобилось.

— Снюхались, значит, — вертя баранку, заметил проницательный Шиша.

— А как иначе? — философски изрек Удав. — Воевать с ними, что ли?

Шугаев промолчал. Все было правильно, не подкопаешься. Даже если Сарайкин не был заодно с рейдерами с самого начала, ему ничего не оставалось, как поскорее найти с ними приемлемый компромисс и по возможности войти в долю. Перебить два десятка окопавшихся на территории завода вооруженных, хорошо обученных мужиков — задача для провинциального начальника полиции непростая, но выполнимая. Но воевать — значит выносить сор из избы, незамеченной такая заварушка не останется. А сора за последние годы в Мокшанске накопилось столько, что только тронь, и эта лавина тебя похоронит. Москва давно кричит о необходимости покончить с коррупцией и злоупотреблениями; коррупции от этого, конечно, ни жарко, ни холодно, но, чтобы не выглядеть глупо, власть должна время от времени показательно брать кого-то к ногтю: попался, коррупционер! И кому охота, отстаивая незаконно присвоенное право вертеть, как заблагорассудится, целым городом, в одночасье сделаться козлом отпущения?

Он вспомнил, как пару лет назад ребята из отдела по борьбе с экономическими преступлениями неплохо поднялись на бабках, регулярно, каждые два месяца, закрывая заместителя директора одной из местных коммерческих фирм и начиная шить ему какие-то крупные финансовые махинации. Директор, а по совместительству лучший друг арестанта, так же регулярно его выкупал; суммы, естественно, увеличивались от раза к разу, и кончилось тем, что выдоенные досуха фирмачи свернули свой бизнес и тихо, ни с кем не прощаясь, отвалили из Мокшанска в неизвестном направлении. Сарайкин об этом, разумеется, знал и имел с этого мероприятия, как и с любого другого, неплохой процент. Пример частный и далеко не самый яркий, но, став достоянием гласности, даже такая мелочь обойдется подполковнику очень и очень дорого. Какая уж тут война!

Машина миновала застроенный старыми трехэтажными домами микрорайон, проскочила чахлую лесопосадку и повернула направо, оставив в стороне подступающие к самому аэродрому корпуса новостроек. В этой части города Шуня бывал редко, всего раз или два, причем исключительно в темное время суток, и сейчас, поглядывая по сторонам, понял, что ничего не потерял — ни в плане расширения кругозора, ни в смысле получения эстетического удовольствия. Это был район складов — как старых, купеческих, выстроенных на века из несокрушимого, отформованного и обожженного по всем правилам красного кирпича, так и советских, вкривь и вкось слепленных из силикатных блоков и побитого ржавчиной гофрированного железа. Жилых домов здесь практически не было, а те, что изредка встречались справа и слева от дороги, выглядели заброшенными. Потом справа потянулся кажущийся бесконечным высокий, в два человеческих роста, забор из бетонных плит, опутанный поверху ржавой колючей проволокой, и вскоре впереди распахнулась небольшая площадь — вернее сказать, разворотная площадка перед воротами транспортной проходной «Точмаша».

Шиша лихо затормозил у самых ворот и требовательно посигналил. Дверь пристроенной к воротам сторожки распахнулась, и на крылечко вышел один из столичных варягов во всей своей незабываемой красе — в напяленном поверх черного комбинезона легком бронежилете, в высоких солдатских башмаках откровенно импортной выделки, с тупорылым автоматом под мышкой и в трикотажной маске с круглыми прорезями для глаз и рта. Вглядевшись в залепленный присохшей мошкарой номер на переднем бампере «девятки», он призывно махнул рукой: сюда давайте!

— Пешком, что ли, чапать? — недовольно проворчал Шиша.

— А что, с тебя корона упадет? — поддел его Удав.

Шугаев молча полез из машины, подавая подчиненным пример. Говорить не хотелось, настроение было не ахти, и он знал, почему: ему не нравилась эта поездка, не нравилось, как по-хозяйски распоряжается, указывая, что им делать и куда идти, прячущий лицо под черной спецназовской маской рейдер. Ему вовсе не улыбалась более чем реальная перспектива опять куда-то ехать и что-то делать по указке этих пришлых людей — именно потому, что это были чужаки. А чужакам наплевать, что будет с городом и людьми, которые за этим городом присматривают, после их отъезда. Они отвалят, а ты тут разгребай то, чего они наворотили твоими же руками…

— Машину отгоните! — крикнул с крылечка проходной рейдер. — Вон туда, в сторонку!

— Он еще и говорящий, — цитируя древний анекдот, пробормотал Удав.

— Отгони, хрен с ним, — сквозь зубы продублировал полученный приказ Шугаев, и Шиша, недовольно ворча, вернулся за руль.

«Девятка» завелась и, сердито подвывая двигателем, задним ходом вползла в узкий, заросший травой проезд между двумя вросшими в землю по самые окна кирпичными лабазами на противоположной стороне площади. Шиша запер центральный замок и, подбрасывая на ладони брелок с ключами, присоединился к поджидавшим его коллегам.

Рейдер проводил их через вертушку проходной и во дворе сдал с рук на руки другому, такому же, как сам, двухметровому шкафу в маске и с автоматом.

— Вам в механический, — сообщил шкаф.

— Типа, мы в курсе, где тут механический, — гордо признался в своей неосведомленности Шиша.

— За мной идите, — коротко распорядился рейдер и, не оборачиваясь, зашагал куда-то вглубь заводской территории.

Походка у него была легкая и, несмотря на грубую обувь, практически бесшумная. Шуня нехотя двинулся за ним, на ходу от нечего делать разглядывая экипировку своего провожатого. Экипировка была внушительная: автомат, пистолет в открытой матерчатой кобуре — не «Макаров» и даже не «Стечкин», а какой-то новый, с фасонисто изогнутой рукояткой, внушительная толщина которой прозрачно намекала на двухрядный, самое меньшее на шестнадцать «маслят», магазин, — спецназовский нож с вороненым лезвием, резиновая дубинка, наручники, электрошокер, газовый баллончик и даже парочка гранат — правда, всего лишь шумовых. «Да, — подумал, созерцая все это великолепие, прошедший кое-какую специальную подготовку экс-лейтенант Шугаев, — с такими, пожалуй, повоюешь. Это надо спецназ вызывать, а он в федеральном подчинении. Вот тебе и сор из избы — взопреешь, выгребавши…»

По сравнению с крупным металлургическим или машиностроительным предприятием заводишко был карликовый — без лупы, поди, и не разглядишь, — но на поверку он оказался не таким уж и маленьким: пешкодралить до механического цеха пришлось добрых пять минут, и все по солнцепеку. Откуда-то слева, приглушенное расстоянием и стенами заводских корпусов, доносилось тяжкое уханье кувалды, которому вторили лязгающие удары лома; справа тарахтел невидимый дизельный компрессор и, заглушая эти звуки, короткими очередями постреливал отбойный молоток.

— Они что, решили тут все на кирпичи разобрать? — изумился неугомонный Шиша и, не получив ответа от коллег, привязался к рейдеру: — Слышь, военный, у вас в Москве что, со стройматериалами проблемы? Вы чьих, вообще, будете-то?

Как и ожидал Шуня, рейдер пропустил эти вопросы мимо ушей. Приблизившись к высоким железным воротам цеха, он распахнул прорезанную в них дверцу и сделал приглашающий жест рукой.

— Сюда, — сказал он. — Вас ожидают.

Шугаев все время ждал, что их обыщут и отберут оружие, но этого так и не произошло. Отсюда, по идее, следовало, что их здесь воспринимают как союзников, которым можно доверять и которых не следует опасаться. «Ладно, — подумал он, — поживем — увидим».

И, по привычке оглядевшись напоследок, первым переступил высокий порог.

Войдя, они очутились в широком, вымощенном рубчатыми чугунными плитами проходе между длинными рядами станков — токарных, фрезерных, сверлильных, револьверных и прочих, предназначенных для механической обработки металла. Шутаев мимоходом удивился: он не подозревал, что на заводе, выпускающем всякую электронную требуху, так основательно работают с железом. Конечный продукт этой работы в виде ворохов металлической стружки выпирал из расставленных вдоль прохода железных контейнеров. Тронутая цветами побежалости стружка — то радужная, то красновато-желтая, как бронза, то ярко-синяя — смотрелась завлекательно, хоть ты новогоднюю елку ею украшай. Свисающие с далекого потолка на длинных металлических тросах ртутные лампы не горели, и в просторном помещении царил прохладный сумрак, разжиженный проникающим через заросшие пылью зенитные окна дневным светом. Пахло железом, машинным маслом и еще чем-то незнакомым, но явно имеющим прямое отношение к производственному процессу — надо полагать, охлаждающей эмульсией.

Кроме них, в цеху никого не было.

— А где Сарайкин-то? — изумился недалекий Мама.

В тишине огромного пустого помещения его солидный хрипловатый бас прозвучал как-то сиротливо, потерянно, чуть ли не испуганно.

— Мутная какая-то хрень, — поддержал его Удав. — Ты куда нас притащил, Санек?

— Разберемся, — пообещал Шугаев, уже начиная понимать, что выполнить это обещание сумеет едва ли.

Заведя руку за спину, он положил ладонь на рукоятку торчащего за поясом пистолета. И сейчас же, словно это привычное движение послужило сигналом, из-за станков слева от прохода беззвучно, как в страшном сне, выросли одинаковые черные фигуры с жуткими трикотажными рылами вместо лиц.

Краешком сознания Шуня успел удивиться: почему только слева, а не с двух сторон? Чтобы ненароком не перестрелять друг друга, понял он в ту же секунду. И в этот краткий миг затишья перед огненным шквалом он понял еще одно: почему у них еще там, на проходной, не отобрали оружие. Да потому, баранья твоя башка, что по сравнению с их боевой выучкой и огневой мощью ваши два «ТТ», один «Макаров» и с грехом пополам отчищенный от ржавчины ископаемый «вальтер» — пшик, на который не стоит обращать внимания. Вот тебе и союзники, которых не стоит опасаться… То-то, что не стоит!

Сука Маланья, подумал он, и в это мгновение рейдеры открыли огонь. Они стреляли прицельно, короткими очередями, и ни разу не промахнулись. Несколько пуль, пройдя навылет, с лязгом выбили красноватые искры из чугунных станин; одна, пробив жестяной защитный кожух, безнадежно вывела из строя дорогой станок с числовым программным управлением, но на этом список повреждений, причиненных оборудованию механического цеха, был закрыт.

Когда стрельба утихла, прорезанная в воротах дверца отворилась, и в нее, пригнув голову в низком проеме, вошел провожатый Шуни и его коллег. Приблизившись к лежащим на залитых кровью чугунных плитах телам, рейдер вынул пистолет и аккуратно, без спешки, один за другим сделал четыре контрольных выстрела.

Наблюдавший за этой сценой из окна расположенного под самой крышей кабинета начальника цеха подполковник Сарайкин воздержался от комментариев, но сделал из увиденного кое-какие выводы. Выводы эти касались стиля работы его делового партнера и были, мягко говоря, неутешительными.

Откуда-то издалека вдруг послышался царапающий нервы нарастающий вой сирены воздушной тревоги. Он оборвался на самой высокой ноте так же неожиданно, как начался, и снова наступила тишина, нарушаемая только приглушенным стрекотанием отбойного молотка в подвале лабораторного корпуса.

— Это еще что такое? — насторожился стоявший рядом с Сарайкиным Волчанин. — Где?

Подполковник равнодушно пожал плечами.

— На аэродроме, наверное, — сказал он, — больше просто негде. До него отсюда рукой подать — километра два, не больше. Решили, наверное, «улитку» свою проверить. А может, пацан какой-нибудь на склад забрался и ручку крутанул — из озорства, поглядеть, что получится…

— Бардак, — уверенно констатировал Волчанин.

— Что бардак, то бардак, — глядя в окно на разбросанные внизу в неестественных позах тела, со вздохом согласился Анатолий Павлович.

Глава 10

Короткий, внезапно оборвавшийся вскрик далекой сирены вывел Михаила Васильевича Горчакова из тягостного раздумья. Неловко завозившись, он уселся на разъезжающемся импровизированном ложе из сваленных в кучу папок с документацией и рассеянно провел ладонью по шершавой от проступившей щетины щеке.

Не мудрствуя лукаво, рейдеры заперли его в архиве спецчасти. Окно здесь было забрано крепкой решеткой из толстых стальных прутьев, концы которой были надежно вмурованы в кирпичную кладку, да вдобавок еще и заколочено гвоздями. Открывалась только форточка, в которую могла бы протиснуться разве что кошка, да и то не слишком раскормленная. О несокрушимой стальной двери не стоило даже вспоминать: выломать ее без применения взрывчатки не сумели бы даже спасатели МЧС со всеми своими механическими и гидравлическими приспособлениями.

В двери имелся глазок, который рейдеры чем-то залепили снаружи. Михаил Васильевич не видел в этой мере предосторожности никакого смысла: сбежать через глазок не сумела бы даже вышеупомянутая кошка, а увидеть через него он мог только пустой коридор да, в самом лучшем случае, обтянутую черным комбинезоном спину охранника.

Еще на внутренней стороне двери имелся прочный засов. При желании Горчаков мог тут запереться, слегка осложнив рейдерам жизнь. Но, во-первых, именно слегка, а во-вторых, не надо обольщаться: этим он сделал бы хуже вовсе не рейдерам, а себе. В архиве не было даже водопроводного крана, не говоря уже о запасах продовольствия, да и о запертых где-то здесь же, на заводе, жене и дочери забывать не следовало: за любую не предусмотренную сценарием выходку Михаила Васильевича первыми понесут наказание именно они.

Он снова поскреб ногтями колючую щеку, гадая, не почудился ли ему только что услышанный звук. Если почудился, дело плохо; а впрочем, что ему терять? При любом, даже самом удачном из возможных раскладов шансы уцелеть минимальны. Уверить в этом себя трудно, почти невозможно: организм во что бы то ни стало хочет жить и вопреки всем доводам разума уверен, что спасительная лазейка найдется всегда, что в шаге от смерти случится долгожданное чудо, и все опять станет хорошо. Убийцы скажут, что они пошутили, сжалятся, вняв слезным мольбам жертвы, согласятся взять выкуп или просто промахнутся. Или в здание вдруг ворвется группа захвата, положит рейдеров носами в пол, набросит на плечи освобожденным заложникам шерстяные солдатские одеяла и выведет их, измученных, но невредимых, навстречу сполохам проблесковых маячков и вспышкам фотокамер набежавших неведомо откуда столичных журналистов…

Да, подумал он, хорошо надеяться на дядю. Спасайте меня, жалейте меня, поите сладким горячим чаем — я, мать вашу, пострадавший! Оказывайте первую медицинскую помощь, поправляйте подушку, зовите психолога — короче, выполняйте свои служебные обязанности. А мне отдохнуть надо, меня сутки в заложниках держали, не забыли?

Да только не будет ни группы захвата, ни журналистов, ни шерстяных одеял с горячим чаем — ничего. Или будет, но посмертно. Выпутываться придется самому, а дело-то, как ни крути, непривычное. Новое дело, и притом непростое, а главное, директор завода Горчаков разбирается в нем примерно так же, как в шумерской письменности — иначе говоря, вообще не разбирается.

Но другого выхода не существовало, и он решил действовать, как решил. О ядерном паритете и прочих высоких материях Михаил Васильевич Горчаков сейчас не думал: он думал о своей семье. Несмотря на все свои заверения, он, конечно же, прекрасно знал, что такое проект «Борисфен», и, более того, догадывался, куда хитрый Бурундук мог засунуть папку. И, хорошо понимая умом, что, заполучив папку, рейдеры почти наверняка расправятся и с ним, и с его близкими, он бы, наверное, рассказал им о втором с краю окошке в коридоре второго этажа административного корпуса: ну а вдруг случится чудо, и их все-таки отпустят?

Но он молчал до сих пор, потому что минувшей ночью здесь, в архиве, у него возникли кое-какие обстоятельства и соображения. Об обстоятельствах он старался не думать — тут от него ничего не зависело, да и вообще все это здорово смахивало на сон, — а соображения были следующие. Отдать папку придется все равно: если Марину снова начнут пытать, он этого просто не выдержит. И, отдаст он папку или нет, их всех, скорее всего, все равно убьют. Как выразился командир рейдеров, ключевым словосочетанием тут было «все равно». А раз так, то какая разница, скажет он про тайник сейчас или через несколько часов? Если есть хотя бы мизерный шанс на спасение, им надо воспользоваться. И подавно грех не использовать возможность поквитаться с рейдерами после своей более чем вероятной гибели. То-то они повеселятся, когда, получив свою драгоценную папку и расстреляв заложников, обнаружат, что остались ни с чем!

Папка, если она вообще существовала, сейчас находилась всего в нескольких десятках метров от его импровизированной картонной постели. А она, разумеется, существовала: времени на то, чтобы ее сжечь, у Мамалыгина не было, а всухомятку съесть такую прорву чертежей, схем и технических описаний не под силу даже Бурундуку с его натренированными непрерывным жеванием челюстями. Значит, папка в тайнике, и шанс действительно есть. О том же пела далекая аэродромная сирена, если только ее короткий вскрик ему и вправду не почудился.

Михаил Васильевич тяжело вздохнул и стал старательно заводить часы: если сирена ему не померещилась, и если ночное приключение не было элементом путаного, навеянного трудными дневными впечатлениями сна, от этого привычного механизма сейчас зависело очень многое.

* * *

Тела расстрелянных в механическом цеху бандитов побросали в контейнер для металлической стружки. Контейнер с помощью кран-балки погрузили на платформу заводского электрокара, и управляемый одним из бойцов импровизированный катафалк, завывая электромотором и щелкая контактами реле, укатил в сторону лабораторного корпуса. Здесь трупы поместили в полиэтиленовые мешки, перенесли в подвал и побросали в выдолбленную в бетонном полу неглубокую могилу, на дне которой уже лежали тела начальника службы безопасности Мамалыгина и однофамильца прославленного русского адмирала Ушакова. Компрессор с отбойным молотком уже увезли, мусор убрали, и на краю прямоугольной ямы теперь стояла только готовая к работе бетономешалка.

— Не нравится мне это, — не совладав с дурным настроением, сообщил подполковник Сарайкин командиру рейдеров, за которым ходил, как привязанный, не зная, куда еще себя девать.

— Что именно? — рассеянно переспросил Волчанин.

— Да вот это все. — Сарайкин кивнул в сторону ямы, на дне которой как попало, друг на друге, лежали продолговатые полиэтиленовые свертки. Пленка была бесцветная, полупрозрачная, и подполковник отчетливо видел, что на самом верху кучи лежит Шуня — лейтенант Шугаев, когда-то подававший определенные надежды на поприще оперативно-розыскной работы. — Льете кровь, как водицу. Вот уже и до моих людей добрались. Так и подмывает спросить: а когда мой-то черед?

Волчанин откровенно зевнул, прикрыв рот ладонью в беспалой перчатке.

— А ты спроси, подполковник, — внезапно перейдя на «ты», посоветовал он. — А я тебе отвечу: в свое время твое тебя не минует. Все там будем — кто-то раньше, кто-то позже. Но мне тебя мочить резона нет. Лишнего ты не знаешь — и хотел бы заложить, да сказать нечего. А эти, — он, в свою очередь, кивнул в сторону ямы, — ну что тебе в этих быках? Считай это просто дружеским подарком. Ведь, если подумать, так оно и есть. Акционера этого мутного они по твоему приказу прибрали и, если что, указать могли только на тебя — меня-то они отродясь в глаза не видели. А ты бы тогда на кого стрелки переводить стал — на меня? А кто я такой, как меня зовут и где меня искать, ты знаешь? Не знаешь. Вот и выходит, что крайний — ты. А меня с моими ребятами здесь, может, и вовсе не было. Может, под этими масками не мои хлопцы, а твои менты из патрульно-постовой — поди докажи прокуратуре, что ты не верблюд!

Бетономешалка с рокотом и чавканьем перемешивала густой, как тесто, раствор. Боец в комбинезоне с засученными рукавами легко оторвал от пола и опорожнил в испачканное присохшим цементом вращающееся жерло мешок щебенки, подождал немного и, поворачивая облупленный железный маховик, наклонил продолжающий вращаться оранжевый конус в сторону братской могилы. Первая лепешка жидкого бетона шмякнулась на полупрозрачный полиэтилен, скрыв от взгляда подполковника Сарайкина разрисованное кровавыми потеками лицо Шуни; боец повернул маховик еще на пол-оборота, и бетон сплошным потоком с хлюпаньем хлынул в яму.

— Вот и все, — поворачиваясь к яме спиной, сказал Волчанин и снова зевнул. — То ли были они, то ли не были… Помнишь, как Том Сойер и его приятели на острове в пиратов играли? Мертвый не выдаст!

Подполковник промолчал. Он не знал, кто такой Том Сойер: в школе этого не проходили (а если бы и проходили, что с того? ), а привычкой читать книжки для собственного удовольствия он как-то не обзавелся, потому что не видел в таком времяпрепровождении никакого смысла. Ему были неинтересны все эти высосанные кем-то из пальца, никогда не происходившие на самом деле истории о приключениях никогда не существовавших людей. Это ведь просто сказки, а интересоваться похождениями Иванушки-дурачка и разных там зайчиков и белочек Сарайкин перестал раньше, чем научился читать. Жили они с родителями небогато и не сказать, чтобы счастливо, и разницу между сказкой и былью Толик Сарайкин в полной мере прочувствовал и оценил еще в том нежном возрасте, когда появление человека на городском пляже в костюме Адама не привлекает ничьего внимания.

Елки зеленые, вдруг подумал он, — да я же телевизор начал смотреть, только когда в милицию устроился! Потому и начал, что накопил и купил, а до тех пор я этот ящик только в чужих домах и видел. Дико ведь, если вдуматься — в наше-то время!.. А тогда казалось, что нормально, что так оно и должно быть…

Они вышли из подвала, слыша, как позади стучат и скрежещут, выскребая из бетономешалки остатки раствора, совковые лопаты.

— Ты сейчас домой или на службу? — щурясь на уже перевалившее зенит и начавшее заметно клониться к западному горизонту солнце, поинтересовался рейдер.

Сарайкин немного помолчал, обдумывая ответ.

— Знаешь, — сказал он, наконец, — я, пожалуй, здесь побуду, если ты не возражаешь. А то, боюсь, вы тут без моего присмотра такого наворотите, что мне потом только застрелиться и останется. Уж больно круто вы начали забирать!

— А под твоим присмотром, значит, не наворотим? — насмешливо уточнил рейдер. — Ладно, не дуйся, Анатолий Палыч, шучу. Ничего я больше не собираюсь наворачивать, и так уже наворотили более чем…

— Уж что да, то да, — непримиримо поддакнул Сарайкин.

— Но если хочешь, оставайся, — продолжал Волчанин. — И знаешь, что? Давай-ка мы с тобой выпьем, что ли!

— Чего? — слегка опешил не ожидавший такого поворота событий Сарайкин.

— Коньячку, — спокойно сообщил рейдер. — У Горчакова его целых три пузыря — два у секретарши в сейфе, а один прямо в столе — для личного, стало быть, употребления. Заодно и потолкуем. А то, если один останусь, усну непременно.

— Ну, и поспал бы, — с сочувствием, которого не испытывал, посоветовал Сарайкин.

— ПВО, — непонятно возразил рейдер и тут же перевел это странное высказывание на русский язык: — После войны отоспимся.

— Не так, — с невольной усмешкой поправил подполковник. — Пока война, отдохнем, после войны отработаем.

— Ну, это не про нас, — вздохнул Волчанин. — Айда?

— Айда, — решительно согласился Сарайкин, внезапно ощутивший острую потребность хоть немного расслабиться и хотя бы слегка разбавить пакостные впечатления последних суток чем-нибудь этаким, сорокаградусным.

Они пересекли млеющую под лучами послеполуденного солнца, пустую, как в выходной день, площадку перед заводоуправлением и поднялись на крыльцо административного корпуса. Вокруг стояла уже успевшая сделаться непривычной тишина: не ухала кувалда, не звенел лом, не было слышно ни гудения компрессора, ни частого, с металлическим подголоском, треска отбойного молотка. Час назад Волчанин приказал прекратить раскопки в административном и лабораторном корпусах: люди нуждались в отдыхе, да и смысла в дальнейшем ковырянии стен и полов не было никакого. Судя по действиям покойного начальника службы безопасности, тайник находился в каком-то легкодоступном, но при этом хорошо, с выдумкой замаскированном месте. Бурундук спрятал папку мимоходом, буквально на бегу, а значит, чтобы ее найти, работать нужно не ломом и кувалдой, а серым веществом. Виктор Викторович занимался этим уже вторые сутки и пока не преуспел, но это вовсе не означало, что его люди и в самом деле должны голыми руками превратить завод в груду щебня.

Из коридора первого этажа, где размещались отдел кадров, бухгалтерия, ОТИЗ и прочая конторская шушера, тянуло запахами табачного дыма и мясных консервов. Там веселой скороговоркой бормотало радио, слышались негромкие мужские голоса и смех, и Сарайкин подумал: ну, правильно! Где еще устраивать казарму, если не тут? Светлые уютные кабинетики, и в каждом — электрочайники, плитки, кипятильники, микроволновки, припрятанные по углам пакетики с заваркой, баночки с кофе, коробки конфет и печенья, шоколадки… Милое дело!

Они поднялись на второй этаж по уже основательно замусоренной лестнице, миновали пустой холл с пыльными фикусами в старомодных деревянных кадках и свернули в коридор, ведущий к кабинету директора. Истертый подошвами паркет покрывал ровный слой известковой пыли, в которой виднелись перекрывающие друг друга следы рубчатых подошв. Сарайкину послышались чьи-то шаги, и, посмотрев в ту сторону, он увидел в дальнем конце коридора удаляющуюся фигуру в черном комбинезоне, с висящим на плече дулом вниз короткоствольным автоматом. Волчанин открыл рот с явным намерением окликнуть своего подчиненного и поинтересоваться, какого дьявола тот не выполняет полученный приказ отдыхать, но боец уже скрылся за матовой стеклянной дверью, что вела на лестницу запасного выхода.

В кабинете они уселись друг напротив друга за столом для совещаний. Командир рейдеров вынул из тумбы директорского стола едва початую бутылку с пятью звездочками на этикетке, поочередно дунул в извлеченные оттуда же пузатые коньячные рюмки и стянул с головы трикотажную маску. Анатолий Павлович впервые увидел его лицо — незагорелое, с твердыми правильными чертами и надменным ртом. Волосы у «полковника Петрова» оказались густые, коротко остриженные и обильно посеребренные сединой, а на виске белела горизонтальная полоска шрама.

— Пулевое, — заметив, куда смотрит Сарайкин, сообщил рейдер. — Возьми он на полсантиметра левее, и мы бы с тобой сейчас тут не сидели…

«Чертов мазила», — подумал о неизвестном стрелке подполковник.

— Чечня? — спросил он вслух.

Рейдер отрицательно качнул головой.

— Москва, — сказал он. — Этот город, если знать места, пострашнее Чечни будет… Ну, давай за успех нашего общего дела!

Они чокнулись, выпили и закусили слегка подсохшим лимоном, который хранился на блюдечке там же, в тумбе горчаковского стола.

— А Михал Василич-то наш, оказывается, запасливый мужик, — выгрызая кислую лимонную мякоть, невнятно проговорил Сарайкин. — Вот не знал, что он на рабочем месте в одиночку керосинит!

— А что ты вообще о нем знаешь? — спросил рейдер. — Что он собой представляет, этот ваш Горчаков?

Сарайкин пожал плечами.

— Да ничего особенного, — сказал он. — На воровстве его не ловили, народ на него не жалуется — наоборот, хвалят. Грамотный, говорят, мужик, завод при нем прямо-таки расцвел, и к людям с пониманием — отпуска там, материальная помощь, если кому надо… Даже беременных не увольняет — это в наше-то время! А вообще-то, человек как человек, ничего особенного. Я, по правде сказать, удивляюсь, как это он у тебя до сих пор не раскололся. Может, и вправду ничего не знает? Чего делать-то станешь, если не расколется?

— Драпать, — спокойно ответил рейдер. — Так далеко и быстро, как смогу. За всю мю карьеру — а ее, поверь, простой и легкой не назовешь, — это будет первое проваленное задание. И, увы, последнее. Потому что в таких делах, как это, уважительные причины в расчет не принимаются.

— Напугал, — проворчал Сарайкин, пряча за язвительным, насмешливым тоном неподдельный испуг. Спрашивать, что станет с ним самим после того, как собутыльник драпанет «далеко и быстро», вряд ли стоило: Анатолий Павлович догадывался, каким будет ответ, и вовсе не горел желанием его услышать. — Что хоть за дело-то, ты можешь, наконец, объяснить?

— Меньше знаешь — крепче спишь, — ответил рейдер, наливая по второй. Он не щурясь посмотрел в окно, за которым уже налившееся предвечерней расплавленной медью солнце дрожащим кровавым пузырем сползало вниз по трубе котельной, и снова зевнул. — На самом деле знать тебе нужно только одно: что твоя доля в этом деле составляет сто тысяч зеленых американских рублей. Ни больше, ни меньше. Согласись, такая сумма стоит небольшого риска.

— Гм, — сказал Сарайкин. Он впервые услышал, о какой сумме идет речь, и был приятно впечатлен ее внушительным размером. И еще он подумал: ого! Сколько же тогда на самом деле стоит эта их синяя папка, если за более чем скромную роль мальчика на побегушках ему не глядя, как медный пятак уличному попрошайке, готовы швырнуть сто тысяч долларов?

— Что — «гм»? — разглядывая на просвет рюмку с коньяком, спросил рейдер. — О чем задумался, детина?

— О том, что пуля дешевле, — честно признался подполковник.

— Ну и дурак, — сказал Волчанин. — Что ты заладил как попугай: пуля, пуля?.. Гляди, накаркаешь! Здесь и сейчас пулю тебе отлить могу только я. А мне, повторяю, это ни к чему. Выгоды нет, понимаешь? Плачу тебе не я, это раз. За тебя мне тоже никто не собирается платить, это два. Твою долю мне никто не отдаст, это три. А даром лишний раз мараться, чтобы сэкономить этим упырям вшивые сто штук — слуга покорный!

— Вшивые сто штук, — саркастическим эхом повторил Сарайкин.

— Для них — да, именно вшивые. Так, мелочь на карманные расходы. Мне с моими ребятами, кстати, обещали немногим больше, всего двести пятьдесят — заметь, на всю компанию. Так что тебе грех обижаться, подполковник. Ну чего ты ерзаешь, что тебе на месте не сидится?

— Тихо, — немного невпопад ответил Сарайкин, залпом выпил коньяк и закурил. — Тихо и долго. Торчим тут на виду у всех, как эти… Будто нарочно на неприятности напрашиваемся.

— Какие еще неприятности? — небрежно осведомился рейдер, подливая ему коньяка. — Ты о чем?

— Как это — о чем? Завод вторые сутки стоит, твое маски-шоу на весь город отсвечивает, а заводик-то не сам по себе! В головном офисе, небось, начальство уже с ума сходить начинает: и чего это, думают, наш мокшанский филиал на звонки не отвечает? И чует мое сердце, что акционер этот липовый, которого мои ребятки по течению сплавили, как раз оттуда был — из Москвы, из ихней головной конторы.

— Да ничего подобного, — хладнокровно возразил рейдер. — Остынь, подполковник, ты, я вижу, от страха совсем голову потерял, вообще ни черта не соображаешь. Акционер этот что сказал? Правильно, что приехал в гости к Горчакову! Неужели ты думаешь, что я этого до сих пор не проверил?

— Ну? — подался к нему через стол Сарайкин.

— Хрен гну. Никакой он не акционер и к «Точмашу» не имеет ни малейшего отношения. По словам Горчакова, этот Ольшанский — его старый приятель. Работает у кого-то телохранителем, что и объясняет наличие у него определенных навыков. Когда мы заняли завод, у Горчакова хватило ума позвонить жене и сказать, что на территорию ворвались рейдеры. А та, дура набитая, не успокоилась, позвонив в твою ментовку, а для страховки набрала еще и номер Ольшанского — видимо, в расчете на то, что он поднимет в Москве какие-нибудь связи. Мы проверили ее телефон, вчера утром она действительно звонила в Москву. Правда, набранного номера нет ни в одной доступной базе данных, но это лишь подтверждает слова Горчакова: Ольшанский работал на кого-то, кто очень хорошо ему платил, и имел возможность получить скрытый номер. И то ли не сумел уговорить своего работодателя вмешаться, то ли просто переоценил свои возможности… Короче, он приехал сюда один, попер напролом, и теперь о нем можно с чистой совестью забыть — нет его, и куда подевался, никто не знает. Верно ведь?

— Это-то верно, — вздохнул Сарайкин. — Только как с головным офисом-то быть? Он ведь никуда не делся — где стоял, там и стоит!

— Забудь, — лаконично посоветовал рейдер. — Просто выкинь из головы, и все. Головной офис — не твоя забота. Мы тут уже битый час сидим, и много за это время сюда поступило звонков?

— Провода перекусить — дело нехитрое, — проворчал Сарайкин.

Вместо ответа рейдер снял трубку городского телефона и, протянув ее через стол к подполковнику, дал ему послушать протяжный гудок работающей линии. Когда монотонный писк сменился короткими гудками, он небрежно швырнул трубку обратно на рычаги.

— Убедился? Головной офис — не проблема. Если утечки информации не было по твоей линии, значит, ее не было вообще. Расслабься, подполковник, время у нас есть. Вечно сидеть тут, попивая директорский коньячок, конечно, не получится, но и на пятки нам пока никто не наступает. Как там в городе — спокойно?

— Да что город, — отмахнулся Сарайкин. — Быдло — оно и есть быдло: покуда режут не его, а соседа, ему и горя нет. Даже те, кто на заводе работает, в ус не дуют. Даже довольны: вкалывать не надо, а денежки за вынужденный простой капают. Лафа!

— Лафа, — согласился рейдер. — Мне бы так хоть недельку пожить.

— С тоски подохнешь, — предупредил Сарайкин.

— Можно подумать, подохнуть от пули намного приятнее, — фыркнул рейдер. — Предлагаю выпить за простой русский народ — за широту его натуры, за бесшабашную удаль, за готовность в любой момент, не жалея себя, придти на помощь соседу… Словом, за все те превосходные качества, которые приписывают поименованному народу господа литераторы, и которых я, честно говоря, в нем не наблюдаю. За наше простое русское быдло!

— За быдло, — поддержал предложенный тост подполковник.

Тост этот ему активно не нравился, поскольку, говоря о простом русском народе, рейдер наверняка подразумевал и его, подполковника Сарайкина. Более того, он явно был уверен, что Сарайкин по свойственной ему тупости даже не поймет, что его только что прямо в глаза обозвали быдлом. Нанесенное оскорбление, таким образом, было двойным; Сарайкин таких вещей не прощал никому, но время расплаты еще не настало, и он с готовностью подыгрывал рейдеру, как плутоватый официант подыгрывает и поддакивает подгулявшему клиенту, который заказывает все новые напитки и блюда, увеличивая уже и без того немалый счет. И, как запыхавшийся от беготни официант за полчаса до закрытия ресторана, подполковник Сарайкин суетился не просто так, а с вполне определенной, конкретной целью.

Они чокнулись, но выпить не успели: в дверь постучали, и шагнувший через порог боец в маске доложил:

— Товарищ полковник, там Горчаков к вам просится. Говорит, вспомнил, где может быть папка.

— Вспомнил, — с откровенной издевкой повторил Сарайкин.

Откуда-то послышался звук, напоминающий сердитое жужжание посаженного в спичечный коробок шмеля. Подполковник вздрогнул, сунул руку в карман, достал оттуда продолжающий басовито жужжать мобильник и, вглядевшись в светящийся дисплей, раздраженно ткнул пальцем в клавишу.

— Перетопчетесь, — мстительно сказал он, убирая замолчавший телефон обратно в карман кителя. — Не до вас мне нынче, господа хорошие.

— Ну, вот, — сказал заметно оживившийся и повеселевший рейдер, — а ты говоришь: не расколется… Раскололся как миленький! Готовь карманы, Анатолий Павлович: капуста созрела, пора шинковать!

— Пойду-ка я, пожалуй, — сказал Сарайкин. Встав из-за стола, он быстро опрокинул в разинутый рот рюмку и одернул китель. — Не надо, чтоб он нас вместе видел.

— Да какая раз… Впрочем, ты прав: мало ли, что? А вдруг за ним волшебник в голубом вертолете прилетит?

— Во-во, — с кривой ухмылкой поддакнул Сарайкин, надел фуражку и, убедившись, что кокарда находится точно над переносицей, вышел из кабинета.

Глава 11

Горчаков тяжело опустился на стул, еще хранивший тепло подполковничьего зада. Виктор Викторович достал из стола чистую рюмку, наполнил до краев и поставил перед пленником.

— Выпейте, Михаил Васильевич, — предложил он участливым тоном. — Вид у вас не ахти, а коньяк, употребляемый в умеренных дозах — настоящий эликсир жизни. Кстати, покорнейше прошу простить за то, что запустил руку в ваши запасы. Сами понимаете: обстановка максимально приближена к боевой, по магазинам бегать некогда. Да и отраву, которой здесь торгуют, я даже за большие деньги в рот не возьму. Ваш-то коньячок, небось, не из соседнего ларька?

— Вы забыли надеть, — безучастно произнес Горчаков, кивнув в сторону валяющейся на краю стола скомканной трикотажной маски.

— Боже мой! — вскричал Волчанин. — Все пропало! Мне придется немедленно вас убить — вы видели мое лицо… — Он расхохотался. — Да полноте, Михаил Васильевич, что за глупости! Ну видели вы меня, ну запомнили… И что с того? Допустим, местным криминалистам с горем пополам удастся с ваших слов составить что-то вроде фоторобота. Допустим даже, что этим делом заинтересуется Москва, и составленный специалистами с Петровки или с Лубянки фоторобот действительно будет на меня похож. Ну и что? Вы что, думаете, что кто-то возьмет себе за труд сравнивать этот портрет с физиономией каждого россиянина подходящего пола и возраста? Согласитесь, это просто физически невозможно!

«Замочит, — услышав это, подумал подполковник Сарайкин. — Точно замочит, без вариантов. Ведь он, сука, либо военный, либо из органов, либо заправляет в каком-нибудь ЧОПе. Ну или в самом крайнем случае состоит в серьезной ОПГ. По-любому его рыло зафиксировано в какой-нибудь базе данных. И первое, что сделают московские сыскари — не важно, с Петровки или с Лубянки, — это прогонят его фоторобот через все имеющиеся в наличии базы. При современных технологиях это займет не месяцы, как раньше, а часы или даже минуты. Компьютер выдаст результат, и будешь ты, голубчик, как на ладошке — голенький, тепленький… Хреново! »

Это действительно было плохо, поскольку ставило подполковника Сарайкина в одинаковое положение с Горчаковым и его семейством: он тоже видел лицо рейдера и хорошо его запомнил. Это был тот самый резон, на отсутствие которого так упирал «полковник Петров», уверяя, что не собирается отливать для партнера пулю.

Сарайкин стоял на лестничной площадке запасного выхода между первым и вторым этажами, привалившись задом к подоконнику и держа около уха мобильный телефон. Второй аппарат, незаметно снятый им с тела Шуни, был спрятан под крышкой стола для совещаний в кабинете Горчакова. Там, в кабинете, попивая коньячок и ведя с рейдером непринужденную беседу, Сарайкин, обмирая от страха, под столом набрал на клавиатуре одолженного у покойника телефона номер своего мобильного. А когда собеседнику доложили, что Горчаков сломался и готов дать показания, просто нажал клавишу вызова. Поставленный на вибрацию мобильник у него в кармане зажужжал, и, делая вид, что отклоняет вызов, подполковник на него ответил, установив соединение. После чего засунул телефон Шуни под какую-то горизонтальную рейку с нижней стороны стола, допил коньяк и гордо удалился.

Выходка была, спора нет, рискованная, но игра стоила свеч, а под угрозой расправы Анатолий Павлович находился с той минуты, когда впервые встретился с этим долговязым упырем и его бандой. Угроза эта с каждым часом становилась все реальнее, и в какой-то момент подполковник с полной ясностью осознал, что, если не примет каких-то решительных мер, если и дальше будет покорно, как баран на бойню, идти туда, куда ведет его рейдер, его просто шлепнут — спокойно, мимоходом, в рабочем порядке.

Подполковник стоял, левой рукой прижимая к щеке мобильный телефон. Правая, тоже не пустая, пряталась за спиной — в ней был табельный «Макаров», заряженный и готовый к бою. Стрелял подполковник Сарайкин недурно, потому что любил это дело, имел к нему кое-какие способности и много тренировался. Позиция тоже была недурна: что сверху, что снизу рейдеры могли подходить только гуськом, и Анатолий Павлович не сомневался, что в случае чего отправится к чертям в пекло не один, а в приятной компании. «Бедные черти, — подумал он мимоходом. — Эти-то тряпичные рыла, поди, пострашней ихних будут! »

— Мне нужны гарантии, — донесся до него приглушенный крышкой стола тусклый голос Горчакова.

Рейдер снова рассмеялся.

— Вы не перестаете меня удивлять, — весело сообщил он. — Я, лично, не вижу в чтении детективных романов и просмотре телевизионных сериалов аналогичного содержания ничего предосудительного. В рамках дозволенного каждый может развлекаться, как ему нравится, да и мозгам нужно время от времени давать отдых. Я, например, обожаю смотреть комедии, и чем комедия тупее, тем лучше — полный релакс, нирвана… И — бонусом — приятное сознание, что ты далеко не самый глупый человек на свете. Но чтобы взрослый, солидный, умный и образованный мужчина, директор режимного объекта, пытался подражать героям этих убогих мыльных опер — это, знаете ли, да… Какие гарантии, Михаил Васильевич? Как вы их себе представляете, эти свои гарантии? Вам что, расписку выдать: я, такой-то и такой-то, обязуюсь не брать к ногтю поименованных ниже граждан при условии соблюдения ими пунктов настоящего договора под номерами… Так, что ли?

— Я скажу, где папка, когда буду знать, что мои жена и дочь находятся в безопасности, — объявил Горчаков.

Рейдер закурил новую сигарету, подошел к окну и некоторое время, дымя, молча любовался закатом.

— Правду сказал я, шотландцы, — все так же, не оборачиваясь, нараспев заговорил он, — от сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды…

До Сарайкина не сразу дошло, что это стихи. «Чего он нанюхался? » — подумал подполковник чуть ли не с растерянностью.

— А мне костер не страшен, — глядя на повисший над крышей механического цеха малиновый диск, продолжал рейдер, — пусть вместе со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед… Помните? — произнес он нормальным тоном и резко обернулся к Горчакову. — Лев Кассиль, школьная программа по литературе за какой-то там класс… Я их отпущу, а вы мне после этого дулю под нос? Нет уж, голубчик, так не пойдет! И потом, скажите на милость, как вы намерены убедиться, что они в безопасности? Ведь опять придется верить на слово — или мне, или им. А откуда вам знать, что дочка радостно кричит в трубку: «Папочка, все в порядке! » — не потому, что ее мамочке в эту минуту приставили ко лбу пистолет?

— Вы не оставляете мне выбора, — подавленно произнес Горчаков и зачем-то посмотрел на часы.

— Ну наконец-то! — воскликнул рейдер. — Наконец-то до вас дошло! Вот именно, выбора нет, причем с самого начала. И вы совершенно напрасно строили из себя героя-подпольщика на протяжении долгих тридцати шести часов. Отдали бы папку сразу, и сейчас, в эту самую минуту, собирались бы домой после обычного трудового дня. А дома, как всегда, вас ждали бы соскучившиеся родные, телевизор и горячий ужин. Под коньячок…

— Я просто не сразу сообразил, что он тогда имел в виду, — сказал Горчаков.

— Это уже не имеет значения, — пресек эту неуклюжую попытку оправдаться рейдер. — Не сообразили или сообразили, но не захотели говорить — какая теперь разница? Главное, что консенсус достигнут. Итак, что же именно вы не сразу сообразили?

Горчаков вздохнул, поерзал на стуле, нерешительно покосился на стоящую перед ним рюмку и вдруг одним движением выплеснул ее содержимое в себя — как лекарство или, может быть, яд.

— Видите ли, — начал он, — Мамалыгин был не совсем обычный человек. Отличный специалист в своей области, он очень добросовестно относился к своим обязанностям и живо интересовался историей завода. К тому же, он обладал нестандартным мышлением…

Отличный специалист в своей области, начальник службы безопасности мокшанского филиала НПО «Точмаш» Андрей Мамалыгин по прозвищу Бурундук очень добросовестно относился к своим обязанностям, живо интересовался историей предприятия и обладал нестандартным мышлением. Это самое нестандартное мышление, между прочим, является одним из основных критериев при отборе кандидатов для прохождения службы в войсках специального назначения. Бурундук в свое время этот отбор прошел, и за годы службы его любознательность и способность нестандартно мыслить не только не притупились, но и, наоборот, заметно развились — такая уж ему выпала служба, что без этих качеств на ней было просто не прожить.

Вступив в должность, он параллельно с другими делами всерьез занялся изучением архива спецчасти: нужно было, в конце концов, решить, продолжать ли беречь его содержимое, как зеницу ока, или освободить помещение, спалив всю эту макулатуру в котельной.

Конечно, настоящее, детальное изучение архива, в котором хранятся научные разработки оборонного значения — работа, которая может занять годы. Но Бурундук мало что смыслил в электронике и потому ограничился беглым просмотром технических описаний. Иногда ему было достаточно просто взглянуть на титульный лист, чтобы небрежно сунуть папку обратно на полку; иногда приходилось обращаться за консультацией к специалистам, после чего в большинстве случаев папку постигала та же участь: старье, хлам, никому не нужно — на полку ее, пусть пылится дальше.

Так он и раскопал синюю папку с документацией по закрытому в конце восьмидесятых проекту «Борисфен». И именно потому, что не был инженером-электронщиком, а подвизался в совсем другой области, Бурундук заинтересовался этой папкой всерьез: словосочетание «системы пуска и наведения баллистических ракет» на него, бывшего офицера ГРУ, произвело именно то впечатление, которое должно было произвести. Бурундук принял охотничью стойку, отложил папку с «Борисфеном» в сторонку и начал осторожно наводить справки у специалистов заводской лаборатории.

Специалисты популярно объяснили, что новаторские идеи авторов проекта безнадежно устарели и не представляют никакого интереса для оборонного комплекса России, равно как и других ядерных держав. Но, добавили они, рассекречивать папочку рано: не надо забывать об аутсайдерах наподобие Ирана и Северной Кореи. Эти веселые ребята, эти милитаризованные затейники уже научились худо-бедно расщеплять плутоний и наверняка всерьез подумывают о том, каким образом доставить его туда, где он мог бы расщепиться с максимальным эффектом — в Сеул, например, в Тель-Авив, а если получится, так и прямо в Вашингтон. А поскольку помогать им в этих изысканиях никто не собирается, «Борисфен» мог бы их заинтересовать — конечно, если предположить, что они каким-то чудом узнали бы об его существовании.

Бурундуку этого оказалось достаточно, чтобы синяя папка стала его неотвязным кошмаром, его личной головной болью, от которой не спасали никакие лекарства. А тут, как на грех, в административном корпусе затеяли менять окна, и в ходе этой замены сразу же обнаружилась одна любопытная конструктивная особенность здания.

В Мокшанске поговаривали, будто заводские корпуса, как и многие другие строения в старой части города, возводили заключенные — кто-то утверждал, что немецкие военнопленные, а кто-то — что зеки из соседнего лагеря. Старожилы по этому поводу высказывались неопределенно — то ли путались в воспоминаниях за давностью лет, то ли по привычке темнили, — а старое деревянное здание городского архива сгорело дотла еще в начале восьмидесятых в результате короткого замыкания в хорошо помнившей «отца народов» электропроводке. Установить истину, таким образом, было тяжело, если вообще возможно, да это никого и не интересовало: какая разница, кто строил, лишь бы стояло и не падало. Это ж не Зимний дворец и не храм Василия Блаженного! Да и там, если разобраться, наблюдается та же картина: даже когда речь идет об истинном шедевре зодчества, история хранит имена архитекторов, а не каменщиков и глиномесов.

Но в данном случае дело было не в именах и лицах, а в острой нехватке строительных материалов, которую, судя по тому, что у них вышло, испытывали строители завода. Вышло же у них что-то вроде слоеного пирога: две стенки, наружная и внутренняя, толщиной в кирпич, а между ними — забитая землей и строительным мусором полость примерно такой же толщины. Работяги, которые меняли окна в административном корпусе, по этому поводу даже попытались устроить что-то вроде забастовки: да куда ж его тут крепить, к чему прибивать-то — к мусору?! Оно ж от первого сквозняка на хрен вывалится, а вы потом скажете: Петрович виноват, схалтурил… ну, и так далее, по принципу: языком брехать — не топором махать.

В усмирении этого стихийного бунта, вызванного могучим похмельем и неодолимой русской ленью, в числе прочих ответственных лиц принял посильное участие и Мамалыгин — дело-то происходило не где-нибудь, а в административном корпусе, на втором, директорском этаже, в двух шагах от спецчасти и тесного кабинетика начальника службы безопасности. И именно Мамалыгин, разогнав сбежавшихся на шум представителей заводской администрации по рабочим местам, в одиночку уладил дело — по его позднейшему признанию, старым, но действенным методом кнута и пряника, роли которых с успехом сыграли обещанное лишение премиальных и две бутылки плодово-ягодного. Ломать голову в поисках инженерного решения проблемы тоже не пришлось: осознав, что работать все-таки придется, плотники забили в полость между кирпичами дубовые пробки, укрепив их цементным раствором, после чего установка оконных блоков прошла как по маслу. Иначе и быть не могло: плотники были нормальные русские мужики, способные, как в старом анекдоте, при помощи лома и чьей-то матери вывести на орбиту космический корабль.

А на следующий день нестандартно мыслящий Бурундук, пользуясь своим служебным положением, пронес на территорию завода купленный специально для этой цели электрический лобзик. Этим лобзиком он, задержавшись в административном корпусе после окончания рабочего дня, аккуратно выпилил нижний брус одного из оконных блоков в коридоре второго этажа. Потом выгреб в предусмотрительно прихваченный с собой полиэтиленовый пакет с ведро перемешанной с битым кирпичом, ржавыми гвоздями и какими-то заскорузлыми от грязи тряпками земли, и тайник, можно сказать, был готов. Аккуратные надрезы шли точно по стыкам нижнего бруса с боковыми, и после того, как Бурундук пристроил вырезанный кусок на место, стали практически незаметны. Окна в коридоре открывались не чаще раза в год (по весне, перед Пасхой, чтобы помыть стекла), и опасность, что тайник случайно обнаружат, таким образом, была минимальная. К тому же, тайник Мамалыгин оборудовал не для того, чтобы постоянно хранить в нем папку с «Борисфеном», а просто на всякий пожарный случай — ну если завод, к примеру, вдруг начнет штурмовать иранский или северокорейский десант…

В этом месте рассказа пребывающий в отменном расположении духа Волчанин перебил Горчакова — оттянув указательными пальцами наружные уголки глаз, отчего те сделались по-восточному раскосыми, дурашливой шепелявой скороговоркой потребовал:

— Руськая насяльника, отдавай синий папка, а то мы твой собака саслык кусять ням-ням! А вы уверены, что папка в тайнике? — оставив неуместное дурачество, деловито спросил он.

— Если Мамалыгин ее не уничтожил и не вынес с территории завода, что маловероятно, ей просто негде больше быть, — устало произнес Горчаков.

— Резонно. Так которое окно?

— Не знаю, — сказал Горчаков и, встретив недоумевающий взгляд рейдера, торопливо добавил: — Правда, не знаю. Он пытался мне сказать, но я в тот момент был здорово занят, да и эта его затея с тайником мне, откровенно говоря, показалась чистой воды мальчишеством… Но окон в коридоре не так много. После того, как вы разворотили ползавода, проверить несколько оконных блоков, полагаю, не составит большого труда.

— Это верно, — усмехнулся рейдер. — А вы молодчина, Михаил Васильевич. Завидую вашему самообладанию и чувству юмора. Надо же, как вы меня поддели! Да, наломали мы с ребятами дров…

На лестничной площадке между первым и вторым этажами подполковник Сарайкин отнял от уха и задумчиво подбросил на ладони мобильный телефон. Теперь он знал все: и где находится тайник, и что в этом тайнике лежит — миллионы долларов, вот что. Возможно, даже десятки миллионов. Сто тысяч за услуги? Ха!..

Шансы на то, что он успеет обнаружить и опустошить тайник раньше «полковника Петрова», а потом еще и убраться с папкой с занятой рейдерами территории, были ничтожны — строго говоря, их вообще не было. Сарайкин понял, что без отвлекающего маневра не обойтись, и, прервав соединение со спрятанным в кабинете Горчакова мобильником покойного Шуни, набрал номер Маланьи.

— Михалыч? — сказал он вполголоса. — Слушай сюда. Вы на исходной?

— Так точно, — осторожно откликнулся Маланья.

Конечно, они были на исходной. Попробовали бы они там не быть! Когда «полковник Петров» потребовал вызвать Шуню и его людей на завод, Сарайкин сразу понял, зачем ему это понадобилось. А поняв, приказал Маланье поднять по тревоге личный состав и скрытно занять позиции на подступах к заводской проходной — просто для страховки, которая, как он чувствовал, могла ему понадобиться. И как в воду глядел — понадобилась-таки, хотя и не так, не при тех обстоятельствах, которых он в тот момент опасался. Но это уже была шелуха; главное, что где-то совсем рядом сейчас находились его подчиненные — все тридцать пять человек, готовые к штурму, в полной боевой выкладке. Эх, кабы они еще и воевать умели!..

— Штурм, — коротко скомандовал он.

— А?.. — растерянно переспросил Маланья. Вояка из него был еще тот; он сам прекрасно это знал и, ясное дело, не горел желанием с криком: «За Родину, за Сталина! » — первым побежать на пулеметы.

— X… на, — свирепо прошипел в трубку подполковник Сарайкин. — Я сказал: штурм! И если через минуту на проходной еще будет тихо, я тебя, курва толстозадая, своей рукой шлепну. Да не ладошкой по седалищу, а как полагается — реально шлепну, завалю, как кабана!

— Я понял, — торопливо забубнил Маланья. — Команда на штурм, разрешите выполнять?

— Выполняй, — отрывисто бросил Сарайкин. — И не стесняйтесь там, черепашек-ниндзя из себя не корчите… Побольше шума, майор!

Не дожидаясь ответа, он дал отбой, сунул телефон в карман и, держа наготове пистолет, широко и бесшумно шагая через две ступеньки, устремился наверх — туда, где в коридоре второго этажа его дожидалась новая, фантастически богатая, а значит, счастливая жизнь.

* * *

Они гуськом, один за другим, вышли из кабинета. Со стороны могло показаться, что они движутся в одном направлении, но на деле это было совсем не так: кто-то из них шел навстречу успеху и щедрому вознаграждению, а кто-то — прямиком на тот свет.

Первым, как полагается в таких случаях, шагал боец с автоматом наперевес. За ним, понурившись, неохотно перебирал ногами Горчаков — небритый, в мятых брюках и несвежей белой рубашке, которую даже не потрудился заправить под ремень, с мешками под глазами и с безжизненно болтающимися вдоль бедер руками. За Горчаковым, на ходу докуривая сигарету, из кабинета вышел Волчанин. Короткую колонну замыкал еще один боец ЧОП «Надежда». Переступая порог, он по привычке замыкающего обернулся, чтобы проверить, в порядке ли тыл, и убедился, что проверять нечего: в тылу не наблюдалось ничего, кроме пустого кабинета с забытой на столе недопитой бутылкой коньяка.

Шеф, находящийся в приподнятом настроении, уже вышел из приемной, и было слышно, как он в коридоре громко цитирует Ильфа и Петрова — что-то про закрома, которые надлежало поскорее открыть. Боец взялся за ручку, намереваясь закрыть дверь, и в это мгновение в кабинете раздался звук, который ни с чем нельзя было перепутать: басовитое жужжание поставленного в режим вибрации мобильного телефона.

Боец более внимательно оглядел кабинет, не увидев при этом ничего нового. Невидимый мобильник продолжал жужжать, действуя на нервы и наводя на неприятные мысли о заложенной где-то тут бомбе с дистанционным взрывателем. Вот даст эта штуковина предусмотренное программой количество звонков, а потом ка-а-ак жахнет!..

Телефон замолчал, в потом снова зажужжал — настойчиво, нетерпеливо. Нет, это была не бомба. Оглянувшись в сторону коридора, откуда слышались удаляющиеся шаги, боец вернулся в кабинет и медленно двинулся вдоль стола для совещаний, ориентируясь по звуку. Потом он заметил, что одна из стоящих на столе пустых рюмок с остатками коньяка на дне потихонечку, едва заметно для глаза, сползает к краю, замирая в паузах между звонками и снова начиная двигаться, когда жужжание мобильника возобновлялось.

Все было ясно. Боец шагнул вперед, отодвинул стул, на котором сидел сначала подполковник из местной ментовки, а потом Горчаков, запустил руку под крышку стола, пошарил там и выпрямился, держа на ладони жужжащий, как пойманное насекомое, аппарат.

На дисплее было написано имя звонящего абонента: Зуда. Боец решил, что абонент — женщина, и не просто женщина, а жена или, как минимум, сожительница владельца телефона. Ну или начальница, что одно и то же. Потому что посторонняя баба неспособна проесть мужику плешь до такой степени, чтобы он не просто обозвал ее зудой, а занес ее под этим прозвищем в память своего мобильника.

Без видимой причины, если не считать таковой полуосознанное желание послушать женский голос, боец нажал клавишу соединения и поднес трубку к уху.

— Шуня? — спросила трубка мужским голосом. — Ты куда пропал? Чего трубку не берешь — бабу жаришь?

— Ошиблись номером, — сказал боец, прервал соединение, а затем выключил телефон, чтобы больше не жужжал, и сунул в карман — не затем, чтобы присвоить, тем более что аппарат был старенький, дешевый, — а затем, чтобы показать его шефу, который не уставал повторять, что в их работе мелочей не бывает.

Между тем поредевшая процессия искателей синей папки остановилась буквально в нескольких шагах от приемной, перед дверью туалета. Виновником этой непредвиденной задержки был Горчаков, который вдруг встал, как вкопанный, и, схватившись за живот, больным голосом произнес:

— Простите… Мне надо…

— А потерпеть нельзя? — поинтересовался Волчанин. Горчаков ответил болезненным стоном и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Медвежья болезнь, — тоном знатока поставил диагноз шедший впереди охранник.

Волчанин одарил его многообещающим взглядом и повернулся к Горчакову.

— Только быстро, — сказал он. — И без фокусов.

— Какие еще фокусы, — сердито пробормотал тот и, согнувшись в поясе, пулей скрылся в сортире. Оттуда послышался стук закрывшейся двери кабинки и щелчок задвижки.

Не дожидаясь команды, охранник вошел в туалет вслед за ним и занял позицию напротив кабинки, из-под двери которой виднелись ноги пленника. В это время к компании присоединился отставший боец.

— Где ты шляешься? — холодно осведомился Волчанин.

Боец протянул ему найденный под столом телефон и коротко доложил, где и при каких обстоятельствах тот был обнаружен.

— Шуня? — выслушав его, задумчиво переспросил Волчанин. Перед глазами, как наяву, встала увиденная несколько часов назад в механическом цеху картинка: Сарайкин, присевший на корточки над одним из лежащих на чугунных плитах пола тел, как на родном сыне, оправляет на покойнике сбившуюся джинсовую куртку. «Эх, Шуня, Шуня… Все, брат, отгулял, отдыхай теперь, раз такое дело…» — Вот же скользкая гнида! Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит… Молодец, — сказал он бойцу. — Погоди, сейчас закончим с этим дристуном, — он кивнул подбородком в сторону туалета, откуда слышалось журчание льющейся в унитаз воды, — и заставим кое-кого этот мобильник без соли сжевать.

— Я даже догадываюсь, кого, — хмыкнул ободренный похвалой шефа боец. — Зря вы с ним связались, товарищ полковник, — добавил он доверительно. — Менты — они все такие. Без подлянки не могут, это у них в крови…

— Спасибо, я учту, — холодно поблагодарил Волчанин, и знаток ментовской психологии увял, отступив на шаг и заняв пост у двери сортира.

Между тем процесс, происходивший в закрытой кабинке упомянутого места общего пользования, не имел никакого отношения к прямому назначению этого места. Запершись на задвижку, Михаил Васильевич как был, не снимая брюк, уселся на стульчак, спустил в унитаз воду и, не дав себе времени на колебания, с брезгливой гримасой запустил руку в стоящую справа от унитаза пластмассовую корзину. Рейдеры захватили завод до начала рабочего дня; уборщица, как и остальные сотрудники, благодаря ним не смогла приступить к исполнению своих обязанностей, и корзина была до половины наполнена мятыми клочками использованной туалетной бумаги. Преодолевая отвращение, почти уверенный, что все это или сон, или просто глупая шутка, директор завода Горчаков копался голой рукой в этом омерзительном ворохе, пока пальцы не коснулись чего-то твердого, гладкого и увесистого — судя по ощущению, металлического.

Держа двумя пальцами за ствол, Горчаков извлек из корзины тупоносый пистолет двадцать второго калибра — маленький, размером с ладонь, уродливый, годный разве что для самообороны и абсолютно бесполезный в настоящем бою.

Майор запаса и заядлый охотник Горчаков снова нажал кнопку смывного бачка и под шум хлынувшей в канализацию воды быстро и умело проделал все необходимые манипуляции: выщелкнул обойму, убедившись, что она полна, ударом ладони загнал ее на место и оттянул затвор, дослав в ствол патрон. Предохранителя здесь не было в помине, каковое обстоятельство не вызвало у Михаила Васильевича ровным счетом никаких эмоций: нет, и черт с ним. Главное, что спусковой крючок на месте, а остальное не имеет значения…

Пряча пистолет в карман и решительно отодвигая дверную щеколду, он ни о чем не думал: времени на раздумья у него было более чем достаточно, и он давно, еще минувшей ночью, все обдумал и решил. Несмотря на все заверения, он уже не рассчитывал выйти из этой переделки живым. На что он рассчитывал, так это прихватить с собой командира рейдеров, вызвать огонь на себя и дать своим девочкам шанс уцелеть. Рейдер утверждал, что Андрей Мамалыгин погиб зря. Да как бы не так! Своей смертью он напомнил Михаилу Васильевичу, что настоящие мужики, способные без многотысячных гонораров, спирта, наркотиков и даже без свидетелей принести себя в жертву чему-то или кому-то, существуют не только в кино и на страницах старых, давно переставших пользоваться спросом в библиотеках книг. Бурундук был одним из них и спокойно, без слез и жалоб, отдал жизнь за то, что большинство живущих на планете Земля индивидуумов считают просто абстракцией, не имеющей к ним никакого отношения и никак от них не зависящей: за ядерный паритет. Или, иными словами, за мир во всем мире. Старый, избитый, навязший на зубах лозунг, а для веселого, вечно жующего Бурундука он был наполнен реальным содержанием и стал смыслом не только жизни, но и смерти.

А Валя и Маринка — не лозунг. Это, товарищи, жена и дочь. А для нас, русских мужиков, это от начала времен самое что ни на есть привычное дело: встать с топором в руке на пороге своего дома и рубиться до последнего вздоха, защищая стариков, баб и ребятишек от понаехавшей, понабежавшей сволоты — татарвы, варягов, немчуры, лягушатников…

Или, как в данном случае, от желающих погреть руки на продаже маньякам оружия массового поражения.

Наклонившись вперед, Михаил Васильевич придирчиво осмотрел себя: не слишком ли заметно выпирает сквозь тонкую ткань светлых летних брюк лежащий в кармане пистолет? Пистолет был маленький, плоский и ни капельки не выпирал.

— Гут, матка, — вполголоса повторил Михаил Васильевич одну из любимых присказок покойного брата жены боевого генерала Камышева и, одернув рубашку, вышел из кабинки.

— А я уже начал беспокоиться, не просочились ли вы через канализацию, — весело приветствовал его появление нетерпеливо притопывающий ногой в дверях туалета командир рейдеров.

При взгляде на эту двухметровую, без единой капли жира фигуру с аршинными плечами боевой пыл Михаила Васильевича резко пошел на убыль. Но, даже если бы он угас окончательно, решимость сделать все как надо, осталась бы все равно. Искренне надеясь, что это так, Горчаков подошел к умывальнику, пустил горячую воду и начал тщательно, с ожесточением намыливать руки.

Глава 12

За полтора суток, прошедшие с того момента, как их с матерью забрали из дома люди в масках, которыми командовал (или не командовал? ) отвратный тип в золотых часах, как две капли воды похожих на те, что грабители отняли у дяди Коли, Марина Горчакова узнала о себе много нового.

Как любой человек (особенно девушка, которую никогда не били по лицу, равно как и по другим частям тела — ну разве что в малолетстве по попке, да и то легонько), выросший в относительном достатке и никогда не знавший отказа в самом необходимом, она была свободолюбива и считала, что способна справиться с любыми трудностями. Первый звоночек, намекавший, что это мнение не вполне соответствует реальному положению вещей, прозвенел еще полгода назад, в феврале, когда после смерти дяди Николая к ним домой заглянул какой-то майор из полиции и, закрывшись с отцом в его кабинете, довольно долго с ним беседовал. Кабинет располагался на втором этаже, прямо над гостиной; там, как и в гостиной, имелся камин. Дымоход, естественно, был общий, и вышло, как в «Трех мушкетерах» Дюма, когда благородный Атос случайно подслушал в трактире разговор кардинала Ришелье с миледи Винтер.

Правда, Марина, не к ее чести будь сказано, подслушала разговор отца с майором Малаховым не случайно: особенности каминной акустики были изучены ею еще в возрасте двенадцати лет и уже тогда время от времени использовались по назначению, ибо сказано: кто владеет информацией — владеет миром. Ну или как минимум может своевременно слинять из дома, дав предкам немного остыть и избежав, тем самым, капитальной выволочки.

Никаких особенных тайн она в тот раз не узнала. Майор настоятельно рекомендовал отцу не поднимать шума, удовлетворившись уже имеющимися результатами расследования по факту смерти Николая Камышева. Ведь ясно же, что это типичный несчастный случай на дороге, говорил он; и зачем, скажите на милость, попусту тратить время и деньги, отрывая людей от по-настоящему важных дел? Им, людям, это может не понравиться, говорил майор; городок у нас маленький, и, случайно нажив себе врагов, с ними придется сталкиваться ежедневно — на улице, в магазине, на работе — словом, везде, на каждом шагу. Испортить себе и своим близким жизнь — пара пустяков, продолжал толстозадый майор таким тоном, словно уговаривал маленького ребенка выпить горькое лекарство; решать, конечно, вам, но подумайте сами: стоит ли игра свеч, если результат известен заранее, и он заведомо не в вашу пользу? Разумно ли ставить на карту благополучие семьи и будущее дочери просто для очистки совести?

Марина ждала, что отец спустит этого урода с лестницы или даже выкинет в окно. Знала, что ничего такого не произойдет, потому что была неглупой и уже достаточно взрослой девушкой, но ждала все равно, потому что в глубине души еще продолжала наивно верить, что ее папа — самый сильный и храбрый человек на свете. Она многое знала о том, каким законам подчинена жизнь города Мокшанска, многое успела понять, а чего не знала и не понимала, о том смутно догадывалась. И все-таки испытала разочарование, когда майор покинул их дом целым, невредимым и откровенно довольным, а отец поступил именно так, как ему советовали: промолчал и позволил замять дело. Даже когда хоронили дядю Колю и потом, когда этот жуткий с виду, изуродованный, как Квазимодо, а на поверку оказавшийся мировым дядькой генерал с Лубянки допытывался, не сопутствовали ли смерти его старого друга и однополчанина генерала Камышева какие-нибудь происшествия или подозрительные обстоятельства, они с матерью молчали, как партизаны на допросе в гестапо: нет, ничего такого не было, это просто несчастный случай — горе, да, но, в конце-то концов, все там будем…

Она тоже промолчала, ничего не сказав не только симпатичному Квазимодо с Лубянки, но и родителям. Осуждать других легко, а попробуй-ка стать на их место! Да, на месте родителей Марина повела бы себя иначе, но — сама. Одна. Живя в своем, а не в родительском, доме, ни от кого не завися и не неся ни за кого ответственности. Сама. И, пожалуй, не здесь, не в Мокшанске. И как-нибудь так, чтобы негативные последствия ее одинокого бунта никого, кроме нее самой, не затронули.

Марина Горчакова была очень неглупая, рассудительная девушка, но по лицу ее до сих пор не били ни разу, и в глубине души она продолжала наивно верить, что перечисленные выше фантастические, невозможные условия когда-нибудь могут стать реальностью. Собственно, по-настоящему фантастическим было всего одно из них, последнее условие: чтобы, если с ней что-то случится, никому не было больно. Да и это условие вовсе не было невыполнимым; просто, если твоя беда вообще никого не задевает, ты — живой труп. Людей, которые никому не нужны, на свете сколько угодно, но такой судьбы не пожелаешь и злейшему врагу. Кроме того, такие люди ни с кем и ни за кого не воюют — возможно, именно поэтому они никому и не нужны. Или наоборот: не нужны, потому и не воюют.

Разумеется, додумать все это до конца и сделать правильные выводы Марина просто не могла. Ей было всего двадцать, она была хороша собой, считалась одной из самых завидных невест в городе и не знала отбоя от парней — словом, имела массу предметов для размышления, куда более приятных, чем то, о чем идет речь. Как любой нормальный человек, она очень быстро нашла компромисс: да, в истории с гибелью дяди Коли родители повели себя не самым лучшим образом, но у них на то имелась масса уважительных причин. Да и вообще, Марина искренне их любила, уважала и готова была простить им многое, если не все. Сама она при этом, естественно, была не такова: красивая, гордая и смелая, она, совсем как молодая демократическая Россия, была готова в любую минуту дать адекватный ответ на вызовы современности.

Так она думала до вчерашнего дня. А потом все изменилось. Незнакомые грубые мужчины хватали ее руками, швыряли, как мешок с картошкой, и впервые в жизни ударили-таки по лицу. Причем это была не пощечина, а полновесный удар — спасибо, что не кулаком, а всего лишь тыльной стороной ладони. Потом ее пытали электричеством, и это оказалось невообразимо, непереносимо больно. Отец это видел, ничем не мог помочь, и ему наверняка было куда больнее, чем ей. Она это стерпела — не умерла от унижения, но и глаз никому не выцарапала. А думала ведь — да нет, была уверена! — что первому же ублюдку, который посмеет поднять на нее руку, в ближайшее время придется обзавестись белой тросточкой и собакой-поводырем. И еще, может статься, искусственным пенисом — силиконовым, а может, и просто деревянным. Просто так, чтобы знал, как руки распускать.

Еще она думала, что, оказавшись взаперти, обязательно найдет какой-нибудь способ вырваться из клетки — сделает подкоп, отогнет решетку, обольстит охранника… Или умрет от сердечного приступа, вызванного невозможностью просто открыть дверь и свободно идти куда заблагорассудится.

Но и тут она тоже ошиблась. Тесный, грязноватый и прокуренный кабинет заведующего заводским гаражом, в котором рейдеры заперли их с матерью, находился на втором этаже этого самого гаража и, строго говоря, был очень плохо приспособлен для отведенной ему роли тюремной камеры. Дверь тут была хлипкая, из наклеенной на тонкие деревянные бруски, разбухшей и разлохматившейся по краям древесноволокнистой плиты. В нее был врезан дешевый, запирающийся всего на два оборота, простой, как кремневое ружье, замок, который, по разумению Марины, можно было выломать одним ударом ноги. Застекленное в одну нитку, заросшее пылью и копотью широкое окно было забрано легкой решеткой, которая крепилась к стене самыми обыкновенными ржавыми гвоздями. В общем, с точки зрения героя (и даже героини) какого-нибудь детективного сериала, побег отсюда был делом нескольких минут.

Поймав себя на том, что почему-то сомневается в успехе, Марина начала с двери. Отмахнувшись от матери, которая, тихо плача, пыталась удержать ее и урезонить, она некоторое время царапала язычок замка обнаруженной в ящике замызганного письменного стола пилочкой для ногтей. Язычок на ее действия никак не отреагировал; возможно, ему было щекотно, но он стерпел, даже ни разу не хихикнув. Марина поковыряла пилочкой в замочной скважине, но и это не помогло: дверь даже не подумала открыться. Тогда она отошла в другой конец кабинета, к самому окну, разбежалась и со всего маху ударила в дверь плечом.

Больно было ужасно, а дверь, чтоб ее, даже не вздрогнула. Шумно дыша через рот, привалившись к ней щекой и плечом, Марина пыталась понять, в чем заключалась ее ошибка, когда охранник снаружи сильно ударил по двери кулаком и беззлобно посоветовал:

— Уймись, дура, покалечишься!

Марина этого совета не услышала: удар пришелся прямо в ухо и отшвырнул ее почти на середину комнаты. Физика, подумала она; действие равно противодействию, и так далее. Если физика — наука, а не одно сплошное шарлатанство, и если верить собственным ощущениям, получается, что кулак стоящего в коридоре придурка раз, этак, в десять тяжелее, чем Марина Горчакова в одежде и обуви, помноженная на инерцию разбега… В квадрате. Ну, не парадокс?

Подкоп исключался, поскольку под липким истертым линолеумом без труда прощупывалась бетонная плита перекрытия. Окно открылось довольно легко, но хлипкая на вид решетка отчего-то не пожелала уступить усилиям Марины — ей явно нравилось находиться там, где она была. И Марине пришлось признать, что она в своем праве, после того как неожиданно обнаружившийся по соседству, на плоской крыше инструментальных мастерских рейдер, держа на сгибе локтя снайперскую винтовку, игриво помахал ей рукой — Марине, разумеется, а не решетке.

Уже понимая, что Мирей Матье была целиком и полностью права, когда пела, что «ля ви не па де синема» — то есть, что жизнь — не кино, — Марина без особенного энтузиазма перешла к последнему пункту из своего списка — к обольщению. Довольно долгое время охранник оставался глух к доносящимся через замочную скважину заманчивым предложениям, а потом, потеряв, по всей видимости, терпение, отпер дверь, вошел в комнату, отобрал у Марины пилочку для ногтей, которой она даже не успела как следует замахнуться, еще разок ударил ее по лицу, вышел и снова запер дверь на ключ. И все это без единого слова, без малейшего проявления эмоций — как промышленный робот, выполняющий предусмотренную программой рутинную операцию.

И вот тогда, исчерпав весь свой арсенал, Марина Горчакова узнала о себе кое-что новое. А именно: что она — свободолюбивая, гордая, смелая и так далее — способна, оказывается, сидеть, обхватив руками колени, на грязном полу и тупо, апатично, как попавшее в капкан животное, ждать своей участи. И даже не презирать себя за это — не в силу оправдывающих эту овечью покорность объективных причин, а просто потому, что это не важно. Ну не важно, и все! Кузнечному прессу безразлично, как ведет себя случайно очутившаяся между молотом и наковальней букашка: если у нее нет крыльев, чтобы улететь, все прочее не имеет значения.

За окном, окрашивая все вокруг в теплые медно-красные тона, неторопливо садилось солнце. На пыльном полу лежала косая, немного напоминающая военно-морской Андреевский флаг, тень оконной рамы. Из левого нижнего угла этого флага был вырван клок в форме человеческой фигуры, и Марина сообразила, что это тень скучающего на соседней крыше снайпера, только когда тот пошевелился, плавным движением переложив винтовку с одного локтевого сгиба на другой.

Все это было странно, нереально, как во сне или в кино — снятом по бездарному сценарию малобюджетном сериале, отражающем реальную жизнь так же полно и точно, как обнаруженные в гробницах фараонов фрески — истинный облик и бытовые привычки древних египтян. Все это просто не могло происходить с ней, Мариной Горчаковой, как свернувшаяся калачиком на полу в метре от нее растрепанная, грязная, разом постаревшая на двадцать лет женщина не могла быть ее матерью. Мама не должна была очутиться здесь уже хотя бы потому, что у нее было больное сердце, и врач категорически запретил ей волноваться. Полный покой и никаких злоупотреблений, не говоря уже о физических нагрузках — здесь и сейчас, право слово, это звучало, как издевка.

За хлипкой (и, как выяснилось, неприступной) картонной дверью послышался глухой невнятный шум. Что-то упало, торопливо и неразборчиво забубнили мужские голоса, а потом кто-то негромко, но внятно и с большим напором произнес:

— Ну все, хватит. Делайте, как договорились. В конце концов, это приказ, черт бы вас подрал!

Вот и все, поняла Марина. Так скоро! Даже с мамой не успела попрощаться…

К ее удивлению, за дверью опять воцарилась тишина. Марина подождала минуту, другую; на исходе третьей она начала подозревать, что упомянутый приказ может не иметь к ним с матерью никакого отношения. Мало ли, что один рейдер мог приказать другому? Мужчины, даже когда на них нет военной формы, вечно норовят затеять игру в солдатики: одни приказывают, другие выполняют, и так без конца. А уж когда на них надета форма — ого, только держись!

Тишина длилась так долго, что Марина успела почти забыть о своем испуге — у нее хватало других поводов для переживаний. А потом в замочной скважине с характерным скребущим звуком заворочался ключ. Не чуя под собой ног, Марина беззвучно поднялась с пола и, взяв за спинку, взвесила на руках тяжелый деревянный стул. Дверь распахнулась; появившийся на пороге человек неуклюже увернулся и присел, прикрыв скрещенными руками голову, на которой красовалась выгоревшая на солнце и не сказать, чтобы очень чистая панама из джинсовой ткани. Увлекая за собой Марину, стул описал в воздухе размашистую дугу, ударился о дверной косяк, отскочил и, вырвавшись из ушибленных пальцев, с коротким будничным стуком упал на пол.

Хотя, по идее, должен был разлететься в щепки — или хотя бы на куски.

— Тише! — свистящим шепотом воскликнул несостоявшийся покойник. — Вы же мне чуть голову не проломили! Нельзя же так, Марина Михайловна, что вы, в самом деле…

— Вы?! — разглядев, наконец, кого едва не зашибла, воскликнула Марина и подула на онемевшие пальцы. При этом она заметила, что на правой руке сломались целых два ногтя. — Что вы тут делаете?!

— Мир спасаю — вы что, не видите? — не без сарказма ответил нежданный гость и нервным жестом поправил сползающие очки. — Пойдемте уже, Марина Михайловна, пока вся банда не сбежалась!

В руке у него был большой черный пистолет, который новоявленный спаситель мира держал так, что Марина не удержалась от совета:

— Осторожнее, пожалуйста, он может выстрелить.

— Правда? Ах, ну да, конечно… Послушайте, если вам не трудно, разбудите Валентину Ивановну. И пойдемте уже, в самом-то деле!

Он заметно нервничал, и было, отчего: у самых его ног, привольно раскинувшись, прямо как спящий младенец, лежал, не подавая признаков жизни, человек в черном комбинезоне и трикотажной маске. Автомат его куда-то исчез, а пистолет, судя по пустой открытой кобуре, находился в руке у спасителя.

Что, с учетом известной всему городу личности последнего, было, по меньшей мере, странно.

— Куда пойдемте? — опять не удержавшись, задала откровенно лишний вопрос Марина.

— На волю, в пампасы, — ответил заезженной цитатой спаситель и нервно пошевелил выглядывающими из открытых носков матерчатых сандалий голыми грязноватыми пальцами. — Тут недалеко, — добавил он, поддернув свободной от пистолета тощей волосатой рукой чересчур просторные для него шорты.

Что ж, подумала Марина, — не на расстрел, и на том спасибо. Она и не заметила, как к ней вернулись свободолюбие, гордость, смелость и все остальное, в том числе и склонность иронизировать над лицами противоположного пола, не обладающими в ее глазах сексуальной привлекательностью. Присев на корточки над свернувшейся на полу калачиком матерью, Марина осторожно потрепала ее за плечо.

— Мама! Мама, просыпайся, пожалуйста! Слышишь, вставай, все уже кончилось!

И тут же поняла, что поторопилась, потому что где-то совсем близко вдруг начали густо, как на войне, палить из автоматов.

* * *

Выйдя из тупичка, в конце которого располагалась приемная директора, в главный коридор, Виктор Волчанин испытал неприятное ощущение частичной потери ориентации: что-то было не так, причем весьма основательно, а вот что именно, он, хоть убей, понять не мог. Коридор был все тот же — пустой, с ободранными стенами и припорошенным известковой пылью, испещренным следами солдатских башмаков полом. Второе с дальнего от Виктора Викторовича края окно было открыто, и частично скрытый его створкой боец в черном комбинезоне и маске, сгорбившись, что-то такое ковырял там кончиком спецназовского ножа — инициалы свои вырезал, что ли?

Растерянность была мимолетной и прошла едва ли не раньше, чем Волчанин осознал, что растерян. В следующее мгновение все встало на свои места. Никакой мистикой тут и не пахло; налицо было просто очередное осложнение, и, помня о найденном в кабинете Горчакова мобильном телефоне, Виктор Викторович догадывался, кому он этим осложнением обязан. «Наизнанку выверну», — подумал он о подполковнике Сарайкине и коротко скомандовал сопровождавшим их с пленником бойцам:

— Взять!

Лазутчик — а это, вне всякого сомнения, был лазутчик, поскольку ни в ком из своих ребят директор ЧОП «Надежда» не сомневался, — не стал дожидаться, когда его возьмут. Вскинув пистолет, он дважды нажал на спуск, и боец, бежавший впереди, запнулся о невидимое препятствие, рухнул и покатился по полу, пачкая его своей кровью.

Ответная очередь расколола стекло открытой рамы, которое со звоном и дребезгом обрушилось на пол. От рамы полетели щепки, оконный проем вспенился известковой пылью, во все стороны брызнули куски штукатурки и кирпичные осколки. Лазутчик пригнулся, еще разок пальнул на прощанье и черной тенью стремительно скользнул за угол. Уцелевший боец Волчанина качнулся, получив пулю в прикрытую легким, как пластик, и прочным, как сталь, кевларом грудь, постоял мгновение в позе человека, у которого начинается сердечный приступ, а потом, переждав боль, бросился следом. Добежав до угла, он припал на колено и, выставив перед собой автомат, осторожно выглянул из укрытия. За углом опять хлопнул пистолетный выстрел, пуля лязгнула о радиатор парового отопления под разбитым окном, боец отпрянул, упал на бок и из этого положения дал длинную очередь вдоль коридора, в котором скрылся лазутчик. Ответного выстрела не последовало, и боец, ловко поднявшись на ноги, скрылся за углом, чтобы продолжить преследование.

История повторялась: прошлым утром затеянная покойным Бурундуком самоубийственная перестрелка началась именно здесь, в этом коридоре и даже на этом же самом месте. Волчанин уже тогда догадывался, почему это произошло; теперь он знал это наверняка, и при мысли о том, что ряженый в одного из его бойцов лазутчик мог унести с собой папку, Виктор Викторович скрипнул зубами: лыко-мочало, начинай сначала! Да сколько можно, в конце-то концов! Откуда они все время берутся, эти отморозки, так и норовящие превратить простую, изящную операцию в какой-то глупый водевиль, где все, как угорелые, бегают взад-вперед по лестницам и палят в белый свет, как в копеечку?

— Ушел мой товарищ и песню унес, — сказал у него за спиной Горчаков, о котором Виктор Викторович, грешным делом, временно позабыл. — С тех пор не слыхали родные края… Да, дисциплинка у вас хромает!

Не удостоив его ответом, Волчанин включил рацию и металлическим голосом отрывисто пролаял в микрофон:

— Внимание! Проникновение в административный корпус. Повторяю: проникновение постороннего в административный корпус! Объект вооружен. Приказываю уничтожить. И повнимательнее там, — добавил он уже другим, нормальным голосом, — он одет в нашу униформу.

Где-то неподалеку, то ли на лестнице, то ли уже на первом этаже, опять начали стрелять. Снова с дребезгом посыпалось битое стекло, стрельба ненадолго стихла, а потом возобновилась уже во дворе.

— Пойдемте, Горчаков, — сказал Волчанин, оборачиваясь к пленнику, — посмотрим, осталось ли что-нибудь в этих копях царя Соломона…

И в это мгновение Михаил Васильевич выхватил из кармана пистолет.

Он слишком долго колебался, не решаясь сделать шаг, от которого будет зависеть все, и который потом уже не вернешь обратно. Да и шаг, к тому же, был еще тот: взять и вот так, за здорово живешь, застрелить живого человека, который даже не догадывается, что у тебя на уме. Да не просто застрелить, а подло, в спину; кто думает, что это легко, пусть сам попробует.

Но момент был просто идеальный; другого такого же ждать не приходилось, и Михаила Васильевича специально об этом предупредили: как только случится удобный момент, стреляй не раздумывая, второго шанса, скорее всего, не будет. И когда рейдер начал оборачиваться, Горчаков понял, что момент упущен — ну, может быть, еще не совсем, но почти упущен. И, поняв это, рывком потянул из правого кармана брюк тупоносый мелкокалиберный пистолет.

И проклятая угловатая штуковина, будто назло ему, зацепилась за подкладочную ткань. Это было как в дурном сне, когда бежишь и никак не можешь убежать от неотвратимо надвигающегося кошмара, а оружие, которым ты собрался разить нечисть, прямо у тебя в руках вдруг превращается в какой-то негодный, распадающийся на куски хлам: пистолет становится сломанной пластмассовой игрушкой, а меч-кладенец — гнилой суковатой веткой.

Михаил Васильевич рванул сильнее, ткань негромко треснула, и получившая свободу рука по инерции отлетела за спину. Ладонь сжимала короткую, вот именно как у детской игрушки, рукоятку, указательный палец лежал на спусковом крючке. Горчаков начал поднимать руку, но момент, действительно, был упущен: рейдер соображал быстро, а реагировал еще быстрее, и его пудовый кулак опередил пулю, с убийственной силой ударив Михаила Васильевича в подбородок.

Горчаков рухнул, как подкошенный, маленький тупоносый пистолет, вертясь волчком, отлетел в сторону и замер у плинтуса.

— Дьявол, — тряся ушибленной кистью, озадаченно пробормотал Волчанин. — И тут не без сюрпризов! Что же это за завод такой, где в каждом сортире по стволу припрятано?

Он наклонился, чтобы подобрать пистолет, и в это время стрельба во дворе вспыхнула с новой силой. Палили так густо, словно там, снаружи, началась настоящая война. Шальная пуля, дзынькнув, пробила оконное стекло, на шею Виктору Викторовичу посыпались мелкие колючие осколки. Он выпрямился, с растущим удивлением прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Он действительно был удивлен, потому что теперь к оглушительному треску автоматных очередей добавилось неразборчивое металлическое рявканье мегафона.

— Тревога! — захрипела лежащая в нагрудном кармашке рация. — Все к транспортной проходной! Повторяю: противник штурмует транспортную проходную!

— Я Первый, — прижав тангенту, сказал Волчанин в укрепленный у щеки микрофон. — Кто говорит? Какой еще, к дьяволу, противник?

— Я Шестой, — откликнулась рация. — Это менты, шеф.

— Какие менты? — изумился Волчанин.

— Да, по ходу, местные. Совсем ополоумели, черти, на поражение стреляют!

— Приказываю удерживать периметр до особого распоряжения, — снова взяв металлический командный тон, заговорил Волчанин. — Патроны беречь, стрелять прицельно. Если это местные, надолго их не хватит.

Он выглянул в окно. Нешуточный бой у ворот транспортной проходной угас так же быстро, как и разгорелся. Теперь там происходила вялотекущая перестрелка, из чего следовало, что первая атака отбита, противник откатился на исходные позиции и теперь вымещает злость и разочарование, попусту расходуя патроны. За воротами, посверкивая красно-синими молниями работающих проблесковых маячков, косо торчала на простреленных шинах изрешеченная пулями полицейская «Лада» без единого целого стекла. Около нее неподвижно лежал человек в надетом поверх серой униформы зеленом армейском бронежилете и стальной солдатской каске. Еще один мешком серо-зеленого тряпья висел на воротах, через которые пытался перелезть. Скверно спланированный и крайне непрофессионально проведенный штурм захлебнулся, но Волчанин понимал, что долго это не продлится: рано или поздно кто-нибудь сообразит взять в городе первый подвернувшийся под руку грузовик и высадить ворота. Это, конечно, не страшно, но ментов тогда придется перебить, как собак. А впрочем, что их жалеть? Семь бед — один ответ; у них уже есть потери, и, если не убраться отсюда раньше, чем командующий этим бездарным штурмом болван окончательно потеряет голову и вызовет из области ОМОН, дело может кончиться по-настоящему скверно.

Собственно, надолго задерживаться здесь никто и не планировал.

Бросив взгляд на неподвижно лежащего у стены Горчакова, Волчанин быстрым шагом подошел к разбитому окну, около которого возился лазутчик. Правый край массивного нижнего бруса оконного блока был слегка приподнят: лазутчику не хватило пары секунд, чтобы его вынуть.

А может, наоборот — поставить на место?

Слегка похолодев от этой мысли, Виктор Викторович извлек из ножен вороненый клинок с зазубренной спинкой, поддел кончиком лезвия и, крепко ухватив пальцами свободной руки, вынул брус. Под ним, как и говорил Горчаков, обнаружилось мелкое углубление шириной в кирпич. А в углублении, втиснутая туда силой, явно впопыхах и оттого криво переломленная вдоль, лежала припорошенная сухой землицей и мелкой известковой крошкой картонная папка грязно-синего цвета.

Виктор Волчанин пришел сюда именно за ней, но сейчас с трудом верил своим глазам: да неужели?! На стадии планирования операция казалась едва ли не самой простой из всех, какие ему довелось осуществить: пришли на рассвете, взяли, что надо, и тихо ушли еще до того, как город начал просыпаться. А вместо этого застряли тут почти на двое суток, перебили кучу народа, понесли потери, а под занавес еще и ввязались в бой с полицией. И все из-за одного-единственного идиота с принципами! После такого поневоле начнешь трястись над этой папкой, как над чашей святого Грааля…

Осторожно, как что-то хрупкое и при этом очень ценное, командир рейдеров вынул папку из тайника, распрямил с дул с нее пыль. Папка была старая, основательно потертая; на пожелтевшей прямоугольной бумажке, наклеенной спереди, был выцветшими чернилами написан номер: АО 17804/81. Слова «Борисфен» Волчанин не увидел, но номер точно был тот самый. Развязав тесемки, он открыл папку и заглянул вовнутрь.

Там была пропасть чертежей, схем, калек и старинных светокопий все с теми же чертежами и схемами. Во всем этом полковник запаса Волчанин не разбирался абсолютно, ввиду чего, дабы не покупать кота в мешке, заглянул в техническое описание.

Описание было распечатано на древнем струйном принтере — одном из тех, куда бумагу не подавали листами, а вставляли рулонами. Шрифт был примитивный, а длиннющую бумажную ленту никто не потрудился разрезать — ее просто сложили, сгибая раз за разом, по размеру папки и закрепили ржавой канцелярской скрепкой. То есть тогда, в восьмидесятых, скрепка наверняка была новенькой, но годы не пошли ей на пользу, и, когда Волчанин не без труда ее снял, на бумаге остался отпечаток в виде рыжевато-коричневой закорючки.

Нелепая бумажная гармошка с шелестом развернулась, коснувшись нижним краем замусоренного пола. Надо же, как летит время, подумал Волчанин. Я уже и забыл, что когда-то такое было. А было ведь! Помню, Женька Сидоркин тогда работал в вычислительном центре и сделал нам с Катериной подарок: распечатал на своей ЭВМ «Мастера и Маргариту», которую тогда было не достать ни за какие деньги, и притаранил нам — наслаждайтесь! Прямо так, в рулоне, и принес. Очень, помнится, удобно было читать, даже специальную подставку пришлось сколотить: три доски, посередке палка от швабры — отматывай и читай, а потом обратно наматывай… Как говорится, мотай на ус.

Горчаков не соврал и тут: разобраться, что в папке, оказалось несложно даже без инженерного образования, потому что в техническом описании, прямо в первом абзаце, было прямо, без экивоков, черным по белому пропечатано, что это за штуковина, для чего она и как, по замыслу авторов, должна работать. Сложив бумажную гармошку по многочисленным сгибам, Виктор Викторович пристроил на место ржавую скрепку и бегло переворошил чертежи и схемы. Все было тусклое, выцветшее, старое — да нет, старинное. Вот именно, пыльный архивный хлам, на который только корейцы и могут позариться… Что ж, как говорится, за ваши деньги — любой ваш каприз!

Он завязывал тесемки, положив папку на усеянный осколками стекла подоконник, когда в коридоре послышались неторопливые, размеренные шаги, звук которых наводил на мысль о внезапном возвращении Каменного Гостя. Удивившись, с чего это ему вдруг вспомнился Командор, Волчанин обернулся и увидел в нескольких метрах от себя неспешно приближающегося со стороны лестницы подполковника Сарайкина — одетого по форме, в фуражке с орлом и при всех прочих регалиях.

Обмена репликами не последовало: все было ясно без слов, а продолжающаяся у ворот перестрелка служила происходящему отличным, не оставляющим места для сомнений звуковым сопровождением. Рука в беспалой спецназовской перчатке метнулась к сдвинутой на живот открытой кобуре, но на этот раз напротив Виктора Викторовича стоял не Горчаков: Сарайкин стремительно и плавно выбросил перед собой правую руку, сверкнула короткая вспышка дульного пламени, раздался громкий, резкий хлопок, и временный деловой партнер подполковника вышел из игры. Колени его подломились, и, задев в падении подоконник, он с глухим шумом обрушился на пол.

Приблизившись, Сарайкин аккуратно прицелился и сделал контрольный выстрел. Тело конвульсивно содрогнулось, приняв в себя пулю, и замерло в полной и окончательной неподвижности.

— У, козел, — с мстительным наслаждением сказал убитому Сарайкин.

…Открыв глаза, Михаил Васильевич Горчаков увидел над собой чье-то сморщенное в сочувственной гримасе лицо. Из-за этой гримасы и шума в голове он поначалу никак не мог понять, кто это, и только потом, разглядев форменную полицейскую фуражку с орлом на высокой тулье, сообразил: ба, да это ж Сарайкин! Он-то здесь откуда взялся?

— Как вы, Михал Васильич? — участливо поинтересовался Сарайкин.

— Спасибо, терпимо. А где?..

— Убит. Не волнуйтесь, все в порядке. Сейчас я вас отсюда выведу.

— А…

— Ваши жена и дочь в безопасности, — непринужденно солгал подполковник. И, подумав, что во благовремении эта чересчур прямая ложь может выйти ему боком, добавил: — Во всяком случае, я на это твердо рассчитываю. Там мои люди, так что волноваться не стоит.

— Не стоит, как же… — Горчаков с трудом сел на полу, потряс головой и скривился от боли. — Мне надо к ним.

— Никак невозможно, — решительно возразил Сарайкин. — На территории продолжается перестрелка, слышите? По моим расчетам, вашу семью уже должны были вывести за проходную. Значит, нам туда дорога — как в песне, помните? Пойдемте, пойдемте, рассиживаться некогда, ничего еще не кончилось. Давайте, я вам помогу…

Подставив плечо, он помог Горчакову подняться и попытался увлечь его в сторону лестницы.

— Погодите, — вдруг заупрямился тот. — А папка?

— Какая папка? — удивился подполковник.

— Синяя, картонная… Не видели?

— Не видел, — нетерпеливо произнес Сарайкин, — впервые слышу о какой-то папке. А что в ней было?

— Кое-какие документы. Впрочем, это уже неважно, — озираясь по сторонам, рассеянно отозвался Михаил Васильевич.

Синей папки с документацией по проекту «Борисфен» действительно нигде не было видно.

Глава 13

Юрий Якушев лежал на боку, как щитом, прикрываясь телом убитого рейдера. Почти отвесный железный трап, ведущий в котельную, снова, вибрируя, гулко загремел под чьими-то торопливыми шагами. Юрий прицелился и, когда спускающийся по трапу рейдер оказался на мушке, дважды спустил курок. Рейдер сорвался со ступеньки и кубарем скатился вниз, распластавшись на грязном сыром бетоне черным полупустым мешком. Его место на лестнице тут же занял второй; Юрий нажал на спуск, но вместо выстрела раздался лишь сухой металлический щелчок. Рейдер дал короткую очередь и отпрянул назад, уйдя с линии огня. Труп, служивший Якушеву щитом, дважды коротко содрогнулся от попаданий. Искать запасную обойму Юрий не стал: он знал, что ее нет.

Ясно было также, что сменить позицию, подыскав более надежное укрытие, ему не успеть. И верно: только что скрывшийся из вида рейдер снова появился на ступеньках и дал еще одну короткую очередь. Пули защелкали по бетону, брызжа цементной крошкой, импровизированный бруствер, за которым укрывался Якушев, вздрогнул целых три раза, и Юрий пришел к выводу, что родился в рубашке. Окажись в руках у стрелявшего не предназначенный для ближнего боя в городских условиях скорострельный, но маломощный пистолет-пулемет, а обычный «Калашников», пули прошили бы труп насквозь вместе с бронежилетом, и сейчас ему, Юрию, уже не о чем было бы волноваться.

Не встретив сопротивления, рейдер начал осторожно, на полусогнутых, спускаться по трапу. Дав ему подойти поближе, Юрий, по-прежнему лежа на боку, сделал короткое движение рукой от бедра. Бросок оказался точным: рейдер выронил автомат, который загромыхал вниз по железным ступенькам, схватился обеими руками за торчащую из горла черную, облитую шероховатой упругой резиной рукоять, сломался в коленях и, в свой черед исполнив короткое барабанное соло на гулких ступеньках, присоединился к лежащему у подножия лестницы коллеге.

Не теряя времени, Якушев вскочил, подобрал все оружие, до какого только смог дотянуться, и, держа на мушке маячащий наверху темный дверной проем, стал быстро, но осторожно подниматься по трапу: эта вынужденно занятая позиция была хороша для последнего боя, но не для победы, и ее следовало как можно скорее сменить.

Снаружи, на улице, продолжали довольно густо постреливать. По дороге в котельную Юрий успел краем глаза заметить, что ворота транспортной проходной атакуют самые обыкновенные менты из патрульно-постовой службы, одетые по полной боевой выкладке, в стальных касках и тяжелых бронежилетах. Воевали всерьез, без дураков: на глазах у Якушева какой-то местный олух, неосторожно высунувшийся на открытое место, был убит наповал. Один, как вывешенный для просушки матрас, болтался на воротах, еще один загорал кверху пузом около расстрелянной патрульной машины за воротами. Напрашивающийся вывод из увиденного, во-первых, удивлял, а во-вторых, был крайне неутешителен: похоже, в начальнике местной полиции Сарайкине вдруг проснулись совесть и чувство долга, и это не могло не удивлять. Но непривычный к таким моральным нагрузкам организм не выдержал стресса, и, как только включилась совесть, рассудок автоматически выключился, чтобы не перегорели пробки. Потому что, пребывая в здравом уме и твердой памяти, даже Сарайкин вряд ли отважился бы на этот бездарный, заведомо обреченный на неудачу штурм.

На выходе из котельной его едва не подстрелили: автоматная очередь разворотила дверной косяк, украсив стену созвездием неровных выщерблин и заставив Юрия стремглав нырнуть обратно в укрытие. Стреляли со стороны ворот; «Заставь дураков богу молиться», — недовольно проворчал Якушев, периодически забывавший, что со стороны его невозможно отличить от одетых в такие же комбинезоны, маски и легкие бронежилеты рейдеров.

Новая очередь высадила большое, с частым переплетом окно, щедро усеяв пол россыпью осколков. Потом послышался сухой щелчок «драгуновки», и огонь по котельной прекратился. Снайпер — это было скверно. Присев на корточки у края дверного проема, Юрий стал поверх автоматного ствола внимательно осматривать окна и крыши. Снайпер обнаружился на плоской кровле инструментальных мастерских: глядя в прицел, выбирал новую мишень из копошащегося в районе ворот стада посланных на убой баранов. Якушев перебросил флажок предохранителя в положение для одиночной стрельбы, тщательно прицелился, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок. Автомат коротко бахнул, привычно толкнувшись прикладом в плечо; снайпер, который полминуты назад существенно облегчил Юрию жизнь, уронил винтовку и красиво, как в кино, кувыркнулся через парапет. «Ну и каша! » — покидая укрытие, подумал Якушев. «Каша, каша, — немедленно откликнулся откуда-то из глубин его сознания знакомый ехидный голосок. — Не напомнишь, кто ее заварил? »

Юрий ненавидел этот насмешливый голос — в основном, потому, что тот всегда был прав. Не ошибся он и на этот раз: в течение тридцати шести часов, проведенных в городе Мокшанске, майор Якушев вкалывал как проклятый, как раз для того, чтобы сейчас на заводе «Точмаш» наблюдалось что-нибудь именно в этом роде. Правда, на такой масштабный эффект он не рассчитывал; в деле явно появился какой-то дополнительный, неучтенный фактор — возможно, совесть подполковника Сарайкина, а может быть, что-то другое, более реальное и прозаическое.

* * *

Накануне вечером, заселившись в одноместный люкс единственной в городе гостиницы «Полет» (которая, на взгляд Юрия, с таким же успехом могла зваться «Океаном» или даже «Юпитером») и убедившись, что проводивший его сюда из коттеджного поселка «бобик» явно намерен проторчать под окном номера до самого утра, Якушев поужинал в гостиничном ресторане и провел остаток вечера перед телевизором. Готовили в здешнем кабаке отвратительно, и, если бы не луженый желудок Юрия и его истинно солдатское умение пить из лужи и питаться чем бог послал, оставаясь при этом боеспособным и даже довольным жизнью, он рисковал бы остаться голодным. Телевизор, как ни странно, работал; Якушев вооружился пультом, попутно обратив в паническое бегство притаившегося под ним рыжего таракана, и, с минуту поиграв кнопками, отыскал местный канал — правда, не городской, существование которого, с учетом размеров населенного пункта, с самого начала представлялось сомнительным, а областной.

Ему повезло: передавали выпуск новостей. Покуривая, Якушев терпеливо просмотрел репортажи об очередном заседании областной Думы, очередной же схватке местных жителей с предприимчивыми дельцами, вознамерившимися устроить на месте замусоренного скверика с песочницей и ржавыми качелями платную автостоянку, и о беспределе коммунальщиков, каковой (беспредел) выразился в прорыве (естественно, тоже очередном) магистральной трубы городского водопровода. Вдоволь насмотревшись на бьющий из мостовой фонтан высотой в пять этажей, Юрий вздохнул с облегчением: начался блок криминальных новостей. Но о рейдерском захвате мокшанского филиала НПО «Точмаш» в выпуске так и не прозвучало ни словечка. Это выглядело довольно странно. В автономии, по количеству населения наверняка заметно уступающей любому из административных округов Москвы, подобные вещи незамеченными не остаются. И не важно, рейдерский это захват или ЧП внутризаводского значения; все равно, где автоматы и маски-«балаклавы», там и журналисты.

Ведь люди, и журналисты в их числе, всюду одинаковы. И, как ни старайся держать этих писак в узде, в каждой редакции, даже если она расположена далеко за Северным полярным кругом, обязательно имеется мечтатель, свято верящий, что однажды, поймав за хвост настоящую сенсацию, он будет замечен и приглашен на работу в Москву — ну или, как минимум, станет собственным корреспондентом какого-нибудь крупного столичного издания или канала. А в каждом отделении полиции, в свою очередь, сидит некто, кто за умеренную мзду сливает этому мечтателю оперативную информацию. И каждый редактор, на стол которого лег материал с фотографиями вооруженных людей в масках и невнятными, не особенно убедительными объяснениями директора захваченного завода, постарается пустить этот материал в печать или в эфир раньше, чем ему заткнут рот звонком сверху. Не потому постарается, что такой уж большой радетель за свободу слова и право населения оперативно и в полном объеме получать информацию о том, что творится прямо у него под носом, а из простой боязни, что его опередят коллеги-конкуренты.

Словом, шила в мешке не утаишь. А на местном телевидении и в газетах, в том числе и городской, называвшейся «Мокшанская заря», которыми Юрий разжился у стойки администратора — или, как нынче принято говорить, в рецепции, — об инциденте с участием «маски-шоу» не было ни слова. Как будто в здешней ментовке утечка информации была чисто академическим понятием: да, помню, на лекциях в школе милиции нам что-то такое рассказывали, но за давностью лет уже и не вспомнишь, что это за зверь такой — утечка информации…

Сомнительно!

Если на «Мокшанскую зарю» могли оперативно надавить, то уровнем выше, в области, провернуть этот номер было бы не в пример сложнее. Из этого следовало, что в области просто ничего не знали — или знали, но на таком уровне, до которого журналистам с их «умеренной мздой» было не допрыгнуть. Знали и считали нужным помалкивать, что весьма красноречиво говорило само за себя.

Впрочем, Юрия послали сюда не затем, чтобы строить догадки. Посему, дождавшись настоящей темноты и убедившись, что полицейский «уазик» по-прежнему, как приклеенный, торчит на парковке у памятника казачьему атаману Стеньке Разину, Якушев отправился на разведку. У него хватило ума заранее, еще в Москве, сложить все необходимое в простую дорожную сумку, а сумку прихватить с собой в номер, так что трудностей не возникло: он просто вышел из номера, прошел в конец пустого коридора, осмотрел пустой и не сказать, чтобы очень чистый туалет (слово «люкс» здесь не предусматривало наличия в номере такой роскоши, как отдельный санузел; это обстоятельство, с точки зрения любого цивилизованного человека, возмутительное, Юрию представлялось просто забавным), открыл окно, выбросил в темный внутренний дворик сумку и выпрыгнул следом.

Беспокоить местных стражей порядка, пытаясь вывести «ягуар» из его временного стойла, он не стал. Остановленный им в двух кварталах от гостиницы бомбила на любовно тюнингованной под заряженный спорткар дряхлой вазовской «шестерке» очень удивился, когда на вопрос, куда ехать, Юрий ответил:

— Извини, командир, я не местный. Забыл, как он называется, этот район. Там еще завод какой-то — приборостроительный, что ли…

— Шанхай, — не скрывая недоумения, подсказал бомбила. Уяснив, казалось бы, маршрут, он отчего-то не спешил отправиться в путь, действуя вопреки железному кредо всех, сколько их есть на свете, таксистов: время — деньги. — Что, прямо на завод?

— Зачем мне ночью на какой-то завод? — в свою очередь, изумился Юрий. — Приятель у меня там живет, сто лет не виделись.

— Приятель? — с непонятной интонацией протянул бомбила и, подумав, загнул цену, показавшуюся Юрию непомерной даже для ночного тарифа.

— Не дороговато? — спросил Якушев. — За такие бабки до настоящего Шанхая доехать можно, который в Китае!

— И деньги вперед, — потребовал бомбила. А потом, получив требуемую сумму и уже тронув машину с места, как бы между прочим уведомил пассажира о том, что, во-первых, всегда держит под рукой монтировку, а во-вторых, проходил срочную службу в доблестных воздушно-десантных войсках.

Судя по округлому брюшку и серебрившейся в свете уличных фонарей седине на висках, было это давненько. Юрий поздравил водителя с прошедшим, промолчав о том, что и сам начинал топтать кирзу именно в ВДВ: братание с этим пузаном, от которого со страшной силой разило застарелым потом, не входило в его планы точно так же, как и взаимные подозрительные вопросы — кто где служил и по какому праву причисляет себя к десантникам, — коими, равно как и последующим мордобоем, неизменно сопровождается каждый день Ильи-пророка. Кроме того, такое признание явно не пошло бы на пользу делу: бомбила явно опасался своего пассажира, который, в отличие от него, действительно смахивал на бывшего десантника, и, чего доброго, мог, окончательно струсив, отказаться от поездки.

По прибытии на место все недоумения Юрия развеялись буквально в два счета. Почему этот окраинный район, застроенный преимущественно складами и почти нежилой, в городе прозвали Шанхаем, оставалось только гадать, и это было единственное, чего Юрий так и не уразумел. Во всем остальном наступила полная ясность: местечко было глухое, и таксист действительно сильно рисковал, согласившись на ночной рейс сюда в компании рослого, плечистого и совершенно незнакомого ему пассажира. Фонарей тут почти не было, а те, что были, горели через три на четвертый. Фары «шестерки» выхватывали из мрака заросшие чахлым бурьяном обочины, уродливые бетонные заборы, складские ангары и низкие кирпичные лабазы, вросшие в землю так, что в них надо было спускаться по ступенькам, как в погреб. Чтобы не нервировать бомбилу, который не столько смотрел на дорогу, сколько опасливо косился вправо, стараясь прикрыть бок локтем от возможного удара ножом, Юрий попросил остановиться, как только увидел в темноте тускло освещенное окошко. Выбор оказался удачным: выйдя из машины, он сразу увидел впереди и справа рдеющие в вышине красные позиционные огни на трубе котельной — надо полагать, заводской.

Пока Юрий любовался красными искорками в темном небе, таксист испарился, сделав это так тихо и быстро, как только позволяло его транспортное средство. За забором, напротив которого Юрий остановил машину, проснулась и, лязгая цепью, принялась с истеричным лаем метаться по двору собака. Голос у пса был сиплый, сорванный, и Юрий поспешил убраться подальше, дивясь тому, какие тут все, оказывается, нервные.

Избранный ориентир оказался правильным, и через четверть часа Юрий уже был на территории завода. Высоченный, оплетенный поверху колючей проволокой забор он преодолел играючи, даже не порвав перчаток, поскольку в сумке, что висела у него на плече, нашлось все необходимое. Минуту или две он не дыша сидел на корточках в тени забора, но вокруг по-прежнему было тихо, из чего следовало, что его проникновение на охраняемый объект осталось незамеченным. Это было хорошо: миссия ему нынче выпала из тех, которые не выполнишь, просто одного за другим снимая часовых. В ближайшее время все должно было перемениться, но сейчас поднятая кем-нибудь тревога автоматически означала бы провал задания.

Беззвучной стремительной тенью пересекая открытые участки, он по пожарной лестнице забрался на плоскую кровлю какого-то цеха, вооружился ночной оптикой и хорошенько осмотрелся. Ему удалось засечь трех часовых: одного у ворот, одного на крыльце заводоуправления и еще одного — у ворот гаража. Присутствие последнего вызывало вполне законный вопрос: а что, собственно, он там охраняет? Машины рейдеров, четыре бронированных внедорожника и микроавтобус — судя по некоторым признакам, тоже бронированный, поблескивая черным лаком, ровной шеренгой стояли на площадке перед гаражом. Возможно, часовой караулил их, но заросшее копотью освещенное окошко на втором этаже наводило на мысль, что одними только машинами перечень вверенных его попечению объектов не ограничивается.

Заглянуть в это окошко Юрию мешали напластования грязи на сто лет не знавшем воды и тряпки стекле. Зато окна административного корпуса мыли регулярно, а выбранная Якушевым позиция была идеальной с точки зрения вуайериста. Окна светились почти во всем здании; с той стороны доносились удары кувалды, размеренное металлическое лязганье ломов и дробный грохот сыплющихся кирпичей. Уже изрядно запылившиеся изнутри стекла позволяли убедиться, что личный состав расквартированного на территории завода подразделения, вместо того чтобы, как положено в это время суток, мирно посапывать в подушки, занят довольно странным делом, со стороны более всего смахивающим на попытку разнести завод в мелкий щебень.

С этим все было ясно: не тратя драгоценного времени на такую чепуху, как сон, рейдеры продолжали искать то, за чем явились. Более пристального внимания Якушева удостоились всего два окна, и оба на втором этаже. Одно из них, по-видимому, было окном директорского кабинета. Там за длинным столом для совещаний, ковыряясь ложками в банках с тушенкой и запивая грубую солдатскую пищу черным кофе, сидели и что-то обсуждали два человека в одинаковых комбинезонах, служивших рейдерам униформой. На столе, соседствуя с нехитрой военно-полевой снедью, лежал короткоствольный автомат, на фоне которого фарфоровые кофейные чашки — несомненно, реквизированные в директорской приемной — смотрелись довольно-таки странно.

Один из двоих участников позднего застолья, судя по выражению лица и властной повадке, являлся главарем ставшей табором на территории «Точмаша» банды профессиональных экспроприаторов. Мимоходом порадовавшись отсутствию снайперской винтовки, при наличии которой ему было бы очень трудно удержаться от маленькой невинной шалости, Юрий переключил свое внимание на второе освещенное окно. Оно располагалось там же, на втором этаже, буквально через три окна от директорского кабинета, и, единственное во всем ряду, было забрано прочной стальной решеткой. Никто не ставит решетки на окна просто так, для красоты или на всякий пожарный случай; решетка означает наличие внутри каких-то ценностей, которые владельцам хотелось бы сохранить. И, памятуя о хранящихся в архиве спецчасти морально устаревших интеллектуальных сокровищах оборонного значения, Юрий мог с большой долей уверенности предположить, что это она и есть — спецчасть, в которой до недавнего времени хранилось то, за чем на завод пришли люди в черной униформе.

Он убедился в правильности своей догадки, разглядев внутри помещения голые металлические стеллажи, между которыми грудами валялись сброшенные на пол папки и разлетевшиеся из них бумаги. Некоторое время среди этих бумажных сугробов не наблюдалось никакого движения, и Юрий уже почти поверил, что в спецчасти просто забыли выключить свет, когда перед окном, откуда ни возьмись, вдруг появился полноватый гражданин средних лет, самой что ни на есть мирной, штатской наружности. Он был одет в светлые брюки и мятую белую рубашку навыпуск, спереди испачканную чем-то темным — вероятнее всего, кровью. Остановившись у окна, он взялся рукой за край открытой форточки и, прислонившись лбом к стеклу, некоторое время бесцельно созерцал четко, как на схеме, расчерченный яркими пятнами света от прожекторов и угольно-черными тенями пустой заводской двор.

Гражданин был знакомый: Юрий видел его на похоронах генерала Камышева и запомнил именно с тем безнадежным, убитым и потерянным выражением лица, которое наблюдал в данный момент.

— Вскормленный в неволе орел молодой, — пробормотал Якушев, опуская бинокль.

До заводоуправления было рукой подать, но на то, чтобы перебраться с одной крыши на другую, Юрий потратил без малого час — уж очень пустым и хорошо освещенным было разделявшее его наблюдательный пункт и административный корпус пространство. Идти пришлось кружным путем, и один раз Якушев едва не засыпался, неожиданно обнаружив в двух шагах от себя часового, которого не заметил раньше. Но все кончилось благополучно, и по истечении названного промежутка времени взятый в заложники директор завода Горчаков едва не умер от испуга, когда, услышав тихий стук в стекло и посмотрев в окно, увидел там висящего вниз головой человека.

Достижению взаимопонимания немало поспособствовал тот факт, что Михаил Васильевич, как оказалось, тоже запомнил Юрия, которого видел в крематории в компании генерала Алексеева. Состоявшийся разговор длился около пяти минут и существенно усложнил и без того непростую задачу. По долгу службы Юрий был обязан незамедлительно доложить Ростиславу Гавриловичу обо всем, что услышал от Горчакова. В этом-то и была загвоздка: он точно знал, какой приказ получит. Потому что в глазах любого генерала любой, какую ни возьми, силовой структуры на этой скверно приспособленной для жизни планете чаша весов, на которой лежит папка с грифом «Совершенно секретно», заведомо тяжелее той, на которую брошены жизни всего-то трех заложников.

Заранее признавая правомерность еще не полученного приказа, Юрий понимал, что в ближайшее время ему предстоит здорово побегать, пытаясь угнаться за двумя зайцами одновременно. Поэтому, чтобы не потеть в одиночку, он позвонил Ростиславу Гавриловичу сразу же, как только покинул завод. Выслушав его, генерал ворчливо поинтересовался, не нуждается ли майор Якушев в чем-либо еще — например, в обстреле территории завода лазерными лучами из космоса или в предпринятом в качестве отвлекающего маневра возобновлении военных действий против Грузии. «Ты на часы смотрел? » — осведомился он в заключение таким тоном, словно крепко сомневался в умении Юрия пользоваться поименованным прибором. Юрий ответил, что смотрел, и его превосходительство, недовольно посопев в трубку, пообещал, наконец, что постарается что-нибудь придумать.

В его устах такое обещание было равносильно констатации свершившегося факта. Ловить такси в здешней глухомани не стоило даже пытаться, и слегка успокоенный Якушев пустился в обратный путь ровной, обманчиво неторопливой рысью, в привычном темпе ночного сорокакилометрового марш-броска по пересеченной местности в полной боевой выкладке. По счастью, преодолеть ему предстояло намного меньше, чем сорок километров, да и сумку свою он оставил на территории завода, засунув в щель между двумя мусорными контейнерами. Поэтому, когда он вернулся в гостиницу через оставленное открытым окно душевой на первом этаже, у него еще осталось несколько часов на то, чтобы хорошенько выспаться перед завтрашним днем, который обещал стать весьма хлопотным и не сказать, чтобы легким.

Так оно и вышло. С утра, гладко выбрившись и нацепив презентованный его превосходительством шикарный костюм, Юрий нанес визит начальнику местной полиции. Ни на что особенное он при этом не рассчитывал, и ничего особенного не произошло. Подполковник держался молодцом, и, чтобы слегка его расшевелить, Юрию пришлось пройтись насчет его золотых швейцарских часов — аксессуара, который и впрямь был не по чину провинциальному менту. Подполковник выкрутился довольно ловко, почти не потеряв лица, но блеснувший в его тусклых, как у снулого карпа, глазах недобрый огонек яснее всяких слов сказал Юрию о том, что он только что нажил весьма опасного врага.

Что и требовалось доказать. В дикой природе нет писаных законов, как нет и необходимости создавать видимость их соблюдения. Белая ворона обречена — традиционно окрашенные соплеменницы заклюют ее насмерть, и им за это ничего не будет. В человеческой стае все устроено немного иначе, и непривычного окраса здесь далеко не всегда достаточно для того, чтобы спровоцировать нападение. Между оскорбительным намеком на то, что провинциальный полицейский вряд ли способен удовлетворительно объяснить, откуда взялся сверкающий на его запястье золотой хронометр, и наказанием за излишнюю наблюдательность могут пройти недели, месяцы и даже годы. Юрий таким временем не располагал и, чтобы максимально ускорить процесс, устроил небольшое представление у ворот транспортной проходной «Точмаша». Он старательно тыкал палкой в гнездо шершней, и желаемый эффект не заставил себя долго ждать: его пригласили на прогулку, не дав в полной мере насладиться тошнотворным варевом, которое в гостиничном ресторане называли бизнес-ланчем, вывезли за город и прикончили, обставив все как типичный несчастный случай.

Беседовал он с начальником полиции, дрался с рейдерами, а казнили его самые обыкновенные бандиты — не ради добычи, которой пренебрегли, а за то, что, получив недвусмысленное предупреждение, отказался спешно покинуть город. Треугольник вырисовывался довольно любопытный, хотя новизной и оригинальностью форм данная геометрическая фигура не блистала: с волками жить — по-волчьи выть; должность начальника полиции, особенно в глубинке — не сахар, и негативные явления, которые у тебя кишка тонка искоренить, следует возглавить. Или хотя бы к ним примазаться, потому что процент с дохода лучше пули в спину. Конечно, окончательный выбор — личное дело каждого, но золотые часы на запястье и новенький джип на стоянке перед полицейским управлением означали, что подполковник Сарайкин свой выбор сделал давным-давно.

Мент-взяточник — что тут, в самом деле, нового? И было бы странно, если бы он вдруг оказался не в курсе творящихся в городе дел. Начальник полиции в любом случае должен располагать самой полной и достоверной информацией обо всем. Если он честный (по телевизору говорят, что бывает и такое), такое знание — его служебный долг. А если не совсем честный, оно автоматически превращается в источник доходов: чем больше знаешь, тем богаче живешь. Потому что никто не станет платить тебе за то, о чем ты не подозреваешь. Или подозреваешь, но не можешь доказать.

Самое смешное, что Юрия и впрямь едва-едва не прикончили. Он ждал нападения и был к нему готов. Нетрадиционный способ, которым это нападение совершили, слегка его удивил, но Юрий успел среагировать, слегка повернув голову так, что удар пришелся не в висок, а чуточку выше. Но местный бугай с дурацкой кличкой «Мама» оказался неожиданно силен — он бил почти как Ти-Рекс, и на какое-то время Юрий действительно потерял сознание.

Очнулся он уже по пояс в бурлящей, стремительно прибывающей воде и едва успел совладать с вполне естественным, но неразумным порывом — распахнуть оставшуюся незапертой дверцу и, пока не поздно, покинуть борт превратившегося в «Титаник» «ягуара». Поздно могло стать в любую секунду, но сейчас было не поздно, а рано: в арсенале у местной братвы наверняка имелось кое-что помимо Маминых кулаков, а Юрий вовсе не горел желанием для убедительности умереть по-настоящему.

Когда погружение окончилось и машина, как подводная лодка, легла на грунт, он перебрался на заднее сиденье — туда, где между потолком салона и задним стеклом еще осталось немного воздуха. Экономно расходуя этот мизерный НЗ, Юрий сквозь толщу мутной зеленовато-желтой воды смотрел на маячащие над краем берегового обрыва темные силуэты, чувствуя себя рыбой, наблюдающей за явившимися по ее душу рыбаками. Чтобы не терять времени, он выпутался из стесняющего движения мокрого пиджака и достал из тайника под сиденьем пистолет.

Потом «рыбаки» ушли. Для верности Юрий решил подождать еще немного и терпеливо ждал — как показалось, невыносимо долго, до последней молекулы кислорода. Он немного переборщил с осторожностью — ему не хватило всего одного, последнего глотка воздуха, и по пути к поверхности он едва не захлебнулся.

Речка, с виду несерьезная, оказалась довольно норовистой. Течение тут было на удивление быстрое и сильное, и вынырнул Юрий метрах в двадцати ниже того места, где остался «ягуар». Полузадохнувшийся, наглотавшийся отдающей тиной речной воды, он чуть было не пристрелил человека, который, размахивая руками и что-то крича, бежал к нему по краю обрыва.

В последнее мгновение он удержал готовый нажать на спусковой крючок палец, решив повременить: убийцы не орут и не размахивают руками, умоляя жертву подождать, пока они хорошенько прицелятся. Кроме того, убийцы — по крайней мере, те, кто сделал эту грязную работу своим ремеслом, — не носят линялых, на четыре размера больше, чем требуется, шортов, сандалий на босу ногу, дурацких джинсовых панам и очков со стеклами такой толщины, что через них, кажется, можно наблюдать за интимной жизнью микроорганизмов.

— Не стреляйте, я свой! — в вихрях пыли ссыпаясь к краю воды с крутого берегового откоса, с одышкой пропыхтел явно непривычный к физическим нагрузкам незнакомец.

— Какой еще свой? — кашляя и отплевываясь, неприветливо поинтересовался Юрий.

Ему подумалось, что со стороны они, должно быть, являют собой довольно забавное зрелище: один, одетый, как столичный топ-менеджер, и мокрый, как утонувшая в помойном ведре мышь, сидит по пояс в воде с пистолетом в руке, а другой, сухой и без пистолета, рискуя переломать кости, спешит ему на выручку и выглядит при этом, как сбежавшее с ближайшего картофельного поля воронье пугало.

— Моя фамилия Харламов, — сообщило пугало, каким-то чудом спустившись с обрыва без единой травмы. — Корреспондент газеты «Мокшанская заря».

— С заявлением для прессы я выступлю немного позже, когда обсохну и соберусь с мыслями, — хмуро сообщил Юрий. — А пока комментариев не имею, так что вы напрасно торопились.

— Перестаньте молоть чепуху, — удивив его, воинственно потребовал корреспондент Харламов. — Вертолет уже прибыл, я видел это собственными глазами. Нашли время для купания!

— Простите, — от удивления сделавшись вежливым, произнес Юрий, — вы сказали: вертолет?

— Я сказал: вылезайте из воды, пока не подхватили ОРЗ, — огрызнулся корреспондент. — Думаете, рейдеры разбегутся, если вы забрызгаете их соплями?

И, цепляясь руками за крошащиеся под пальцами выступы песчаного берега, первым полез наверх.

…По грязному железному боку контейнера для металлической стружки, за которым укрывался Юрий, с тупым металлическим лязгом простучала длинная, на добрую половину рожка, очередь. Судя по ничем, кроме паники, не оправданной щедрости, с которой стрелок расходовал боеприпасы, стрелял вовсе не рейдер. Пули легли с большим разбросом, щелкая по бетону и вздымая облачка пыли в радиусе нескольких метров от контейнера. Местные стражи порядка наверняка не нюхали пороха и были на «вы» с автоматом Калашникова — как, впрочем, и с любым другим. Придя к такому выводу, Юрий выскочил из укрытия и, пригибаясь, стремглав пересек открытое пространство, отделявшее его от выстроенных в шеренгу на площадке перед гаражом рейдерских джипов. В отличие от подчиненных подполковника Сарайкина, он знал, что бывает, когда неопытный стрелок дает длинную очередь, и не ошибся в своих предположениях: времени, которое понадобилось автоматчику, чтобы вернуть задравшийся кверху ствол на место и прицелиться, хватило бы на две таких перебежки. Новая очередь бесполезно вгрызлась в бетон дорожки, крайний в ряду джип, вздрогнув, клюнул носом и тяжело осел на левый бок под шипение вырывающегося из простреленной шины воздуха.

В открытых воротах гаража показался человек в черном комбинезоне и маске. Он помедлил секунду, пытаясь понять, свой перед ним или чужой; Якушев развеял его сомнения короткой очередью и, перепрыгнув через падающее тело, нырнул в пахнущий железом и горюче-смазочными материалами сумрак за высокими и широченными, как в пожарном депо, воротами. «Как там мой очкарик? » — подумал он и усмехнулся, вспомнив, как по дороге в Мокшанск мечтал о хорошем напарнике. Он тогда тешился приятной иллюзией, представляя, что висящий на задней дверце костюм в чехле — никакой не костюм, а Роман Данилович Быков, незабвенный и непобедимый Ти-Рекс, бок о бок с которым он, Юрий, пережил самые опасные и трудные моменты своей биографии. Его мечта сбылась, но лишь отчасти: напарника он получил, но до Быкова этому, с позволения сказать, воину было, как до Парижа по-пластунски.

Спора нет, очкарик в шортах и панаме вызывал у него определенное уважение: то, что для Быкова стало бы просто очередным и далеко не самым ярким эпизодом его длинного послужного списка, для слабогрудого корреспондента провинциальной газетки было, наверное, настоящим подвигом. Но теперь, когда началась пальба, из помощника он превратился в дополнительную обузу — просто в еще одного штатского, которого следовало поскорее убрать с линии огня. «Не было бабе заботы — купила порося», — с досадой подумал Якушев и, обойдя сторонкой еще одно, невесть откуда взявшееся тут тело в черном комбинезоне, осторожно двинулся к стоящему на яме «Уралу», в кузове которого беспорядочной кучей громоздились пришедшие в негодность контейнеры для стружки и проржавевшие до дыр железные бочки из-под горючего.

Глава 14

Обнимая за талию и поддерживая едва переставляющую ноги мать, Марина Горчакова вышла из кабинета заведующего гаражом. Никакого второго этажа в привычном понимании этого словосочетания в гараже, разумеется, не было — строители просто отгородили кирпичными стенками один из углов просторного бокса. Внизу расположилась комната отдыха водителей, наверху — кабинет завгара и диспетчерская. Наверх вела гулкая железная лестница, оканчивающаяся решетчатым балкончиком, куда выходили двери обоих помещений. На балкончике, свесив сквозь перила голову и руки, лежал на животе человек в черной униформе. Марина посмотрела на труп, потом на своего нежданного спасителя, а потом снова на труп.

— Это… вы? То есть, это вы его…

— Ну, что вы, — скромно отказался от лавров истребителя рейдеров спаситель и нервным жестом поправил сползшие на кончик носа очки. — Что вы такое говорите! Куда уж мне… Пойдемте скорее, сюда могут войти в любую минуту.

И первым начал неуклюже спускаться по крутой лестнице, одной рукой придерживая очки, а другой держась за железные перила. Рукоятка зажатого в этой же руке пистолета с металлическим скрежетом скользила по перилам, постукивая на сварных швах, и Марина с трудом удержалась от повторного совета быть поосторожнее с этой штукой — неровен час, пальнет.

Ночной разговор торопливым полушепотом через открытую форточку запертой снаружи и охраняемой вооруженным часовым заводской спецчасти возымел тройной эффект. Во-первых, он вселил слабую надежду в директора «Точмаша» Михаила Васильевича Горчакова. Во-вторых, он существенно усложнил поставленную перед Юрием Якушевым боевую задачу, выдвинув на первый план некую синюю папку, которую тот до сих пор воспринимал как нечто умозрительное, которое может существовать в действительности, а может являться просто плодом их с генералом Алексеевым воображения — эдакой коллективной галлюцинацией, возникшей под влиянием непосильного груза возложенной на них ответственности. А в-третьих, он, этот ночной разговор, круто переломил жизнь одного из жителей города Мокшанска. Этим человеком был корреспондент газеты «Мокшанская заря» Илья Николаевич Харламов.

Покойные родители Ильи Николаевича были интеллигентами во втором поколении и так носились с этой своей интеллигентностью, что не удосужились привить родному сыну никаких полезных навыков, кроме любви к чтению. А, собственно, почему «кроме»? Просто никаких, и точка. Умение читать полезно, с этим не поспоришь, но что, кроме прогрессирующей близорукости, может дать человеку привычка каждую свободную минуту проводить в обнимку с книгой? Да не с учебником и даже не со словарем, а с каким-нибудь «Зверобоем» или «Туманностью Андромеды»? Да ничего! Ни ста рублей, ни ста друзей — ровным счетом ничего, кроме уже упомянутой близорукости, искривления позвоночника и целого букета романтических иллюзий, от которых в реальной жизни нет никакой пользы, зато вреда не оберешься.

Случай был прямо-таки хрестоматийный, тысячу раз описанный все в той же художественной литературе: доблестный рыцарь в сверкающих латах, навеки заключенный внутри невзрачного, близорукого субъекта, неспособного оторвать от пола гирю весом в двадцать четыре килограмма — заключенный, надо полагать, силой злого волшебства. В подростковом возрасте, когда наружная оболочка была еще довольно тонкой и не успела окостенеть, Харламов много дрался — не за себя, а за попранную справедливость, всякий раз становясь на защиту униженных и оскорбленных. Дрался он часто, побеждал редко; поражения (а заодно и сопутствующие им унижения) приходилось как-то переживать, проглатывать, и ранимая душа Ильи Николаевича Харламова год за годом обрастала грубыми роговыми мозолями, под бугристыми напластованиями которых посторонний человек уже не мог разглядеть ничего, что хотя бы отдаленно напоминало доблестного рыцаря в блистающих на солнце доспехах. Он был как экзотическое растение, высаженное каким-то дураком в открытый грунт в заросшем крапивой и бузиной сыром овраге и чудом ухитрившееся выжить — не живое и не мертвое, уродливое и корявое, не приносящее ни себе, ни окружающим ни удовольствия, ни пользы.

Единственным человеком, сумевшим разглядеть под непрезентабельной оболочкой истинную, глубинную суть Ильи Николаевича, была его жена. Она работала в газете корректором и ждала своего первого — разумеется, позднего — ребенка, когда слякотным ноябрьским вечером ее зарезала в подворотне польстившаяся на тощий кошелек, дешевенький мобильный телефон и подаренные мужем к годовщине свадьбы золотые сережки шпана. Виновных, конечно, не нашли, хотя все, кто был в курсе этой грустной истории, не сомневались, что без печально известного в городе Зуды тут не обошлось. Но Зуда был племянником мэра, который, в свою очередь, приходился зятем губернатору, а начальник местной полиции Сарайкин никогда не славился как любитель мочиться против ветра.

Драться Илья Николаевич Харламов перестал давно, еще в золотую школьную пору окончательно убедившись, что этот способ восстановления справедливости не для него. Добро должно быть с кулаками, сказал какой-то сочинитель афоризмов. При этом он забыл добавить, что кулаки у добра должны быть достаточно тяжелые, чтобы неизменно одерживать победу. Потому что добро, которому походя, не напрягаясь, накидали по сопатке, ни у кого не вызывает сочувствия. В этом случае быть на стороне добра означает оказаться в компании мозгляка, который, хлюпая кровавыми соплями, ползает на карачках по полу, ощупью отыскивая свои разбитые очки. А кому оно надо, такое счастье?

Остальные способы в силу известных причин административно-родственного характера тоже не годились, и, совершив ряд необдуманных, продиктованных отчаянием поступков, которые, по счастью, не возымели вполне вероятных фатальных последствий, Харламов остался один на один с необходимостью опять смириться и оставить все, как есть. «Жуй дерьмо и улыбайся», — сказал устами своего героя один американский писатель; правда, в каком-то смысле Харламову было легче: по крайней мере, улыбаться во время еды его никто не заставлял.

Со своим упорным характером и не до конца утраченными иллюзиями он мог бы стать для городского начальства настоящей занозой в заднице. С учетом некоторых особенностей местной специфики это сулило скорую и бесславную кончину с последующим погребением за счет городского бюджета. Но главный редактор «Мокшанской зари» Чулюйкин был мужик неглупый, толковый, ценил Харламова как добросовестного работника и незлого, хотя и нелепого человека и именно в силу доброго к нему отношения не давал Илье Николаевичу по-настоящему развернуться. «Бог терпел и нам велел», — это была его любимая поговорка; «Будет и на нашей улице праздник», — без особенной уверенности добавлял он иногда. Как все нормальные люди при должности, которым есть, что терять, он был еще тот конформист — тоже, впрочем, незлой, вполне себе приличный и где-то даже порядочный. Простой здравый смысл подсказывал, что его позиция единственно правильная из всех возможных, но душа и желудок этой позиции почему-то не принимали — желудок реагировал на благоразумные высказывания главного редактора приступами тошноты, а душа возмущенно заявляла: да лучше повеситься!

И иногда Илье Николаевичу начинало казаться, что так, действительно, будет лучше для всех.

А потом настал его звездный час — мрачный, неприглядный, никем из окружающих не замеченный — словом, как раз такой, каким он мог и должен был стать. Смерти генерала Камышева, приходившегося братом жене директора «Точмаша» Горчакова, город, казалось, не заметил — мало ли что случается на дороге! Дороге, особенно зимней, все равно, кто по ней едет — пьяный ассенизатор с пятью тоннами жидкого дерьма за спиной или прославленный боевой генерал. Между тем в обстоятельствах гибели Камышева, на взгляд Ильи Николаевича, было много неясного, а следствие, как обычно, провели с прямо-таки неприличной поспешностью. Приставать с этим к главному редактору Харламов не стал — знал, что из этого ничего путного все равно не выйдет, — но нисколечко не удивился, когда в городе появились какие-то незнакомые, откровенно нездешние люди с быстрыми цепкими глазами и переменчивой, в зависимости от личности собеседника, но неизменно вкрадчивой манерой общения. Они очень старались не бросаться в глаза, но Илья Николаевич ждал их появления, и оно не прошло мимо его внимания. И однажды, подкараулив одного из этих людей в баре, Харламов подсел к нему и прямо заявил, что хочет с ним сотрудничать.

Оперативник генерала Алексеева, весьма впечатленный тем, что его в два счета расколол какой-то провинциальный недотепа, выбрал меньшее из двух зол и согласился: ладно, хотите помогать — помогайте. Так корреспондент «Мокшанской зари» Харламов, в свое время зачитавший до дыр «Архипелаг ГУЛАГ» и имевший богатый и крайне неприятный опыт общения с правоохранительными органами, стал добровольным информатором ФСБ. С точки зрения среднестатистического российского обывателя, поступок был, мягко говоря, неумный и не шибко красивый. Но к тому времени разница между тем, что должно быть, и тем, что есть, стала уже невыносимой, прямо-таки несовместимой с жизнью, и Харламов сделал отчаянную попытку вышибить клин клином, излечить подобное подобным — короче говоря, наказать одно зло при помощи другого.

Классическим «дятлом» он, конечно, не стал бы, даже если бы его к этому упорно склоняли — не так был воспитан, не того хотел и давно лишился самого главного из стимулов, которые превращают добропорядочного гражданина в стукача — страха. Но к стукачеству его никто не склонял — генералу Алексееву стукач в Мокшанске был нужен, как козе баян, — а событий, ради которых стоило бы набирать оставленный оперативником телефонный номер, пришлось ждать почти полгода. Да и тогда, отправив одно за другим целых два сообщения — одно о захвате «Точмаша», а другое о странном, невразумительном выступлении Горчакова у ворот транспортной проходной, — Илья Николаевич ждал реакции Москвы почти сутки.

Зато, когда она, наконец, последовала, Харламов забегал, как белка в колесе. Откровенно говоря, на непосредственное личное участие в событиях он как-то не рассчитывал — куда ему, с его-то зрением и уровнем физической подготовки! Но тон собеседника, представившегося генералом Алексеевым, не допускал ни малейшего намека на возражения: генерал не просил и не рекомендовал, а приказывал, как приказывают в бою солдатам, и никогда не служивший в армии Илья Николаевич вдруг обнаружил, что подчиняться приказам не так уж и плохо, особенно когда приказы тебе самому кажутся правильными.

Прикативший из Москвы на роскошной иномарке напарник, которого Харламов должен был подстраховывать, поначалу показался ему просто пляжным атлетом без малейшего проблеска интеллекта. Он, будто нарочно, мозолил глаза всему городу, действуя со свойственным жителям столицы наглым, самоуверенным и в то же время оскорбительно снисходительным напором — сначала зачем-то потащился к Сарайкину, потом устроил бессмысленную бузу у заводской проходной, а потом, пребывая в наивной уверенности, что с ним, столичным суперменом с самой, понимаете ли, Лубянки, в захолустном Мокшанске просто не может случиться ничего плохого, позволил отморозкам Шуни утопить себя, как слепого котенка. В это самое время, как назло, из областного центра прилетел обещанный генералом Алексеевым вертолет, и, сидя на краю обрыва, с которого недавно сорвался сверкающий черный «ягуар», Илья Николаевич был по-настоящему растерян: ну, и что теперь прикажете делать — действовать в одиночку?

А потом столичный супермен вдруг всплыл метрах в двадцати ниже по течению — как выяснилось, умирать он сегодня не планировал. Более того, немного отдышавшись и перестав огрызаться и настороженно недоумевать, он оказался весьма неглупым, очень начитанным и довольно приятным молодым человеком. Звали его, если не соврал, Юрием. «Временно покойный», — добавил он, представившись, и первым рассмеялся над тем, что, по всей видимости, считал вполне удачной шуткой.

Вот с этого момента Харламов и закрутился по-настоящему. Его известная всему городу тарахтящая зеленая «четверка», по счастью, вернулась из очередного ремонта всего неделю назад и до сих пор оставалась на ходу. Они сгоняли на аэродром, и Илья Николаевич пережил очень неприятные минуты, когда повстречавшийся на пути знакомый инспектор ДПС вдруг затеял проверять у него документы. Послышавшийся с заднего сиденья маслянистый металлический щелчок прозрачно намекал на то, что инспектор рискует стать покойным, причем не временно, как столичный гость, а, так сказать, на постоянной основе. Движимый абстрактным человеколюбием, Харламов выскочил из машины едва ли не раньше, чем та остановилась, на ходу привычно прослоив засаленные водительские бумажки пятисотрублевой купюрой. Юрий в это время лежал на заднем сидении с пистолетом в руке, и Илья Николаевич буквально чувствовал, как обесцвечиваются, становясь седыми, его волосы, при одной мысли о том, что случится, если гаишнику вздумается заглянуть в салон.

Но ничего такого не произошло — ни на дороге, ни на аэродроме, ни по пути в район города, с давних пор по неизвестной причине в народе именуемый Шанхаем. ЭТО случилось позже, причем в самых подходящих к случаю декорациях — в магистральной канализационной трубе, по которой они проникли на территорию «Точмаша».

«Я не вправе приказывать, — помнится, сказал, стоя над открытым люком посреди заросшего крапивой и бурьяном пустыря, одетый в черный рейдерский костюм Юрий. — Но у меня может просто не хватить рук, и тогда одно из двух: либо погибнут заложники, либо произойдет крайне нежелательная утечка информации, способная, без преувеличения, повлечь за собой обмен массированными ядерными ударами. Но, повторяю, вы вправе отказаться».

«А вы умеете правильно формулировать просьбы, — нервно поправив очки, сделал собеседнику двусмысленный комплимент Харламов. — Уговорили, я выбираю суперигру».

Он ждал, что внизу будет по колено, а может, и по самые ноздри. Но на деле он всего лишь набрал надетыми на босу ногу сандалиями жидкой грязи — во всяком случае, хотелось думать, что это просто грязь, хотя стоявший в трубе густой, почти осязаемый запах не допускал двоякого истолкования. Идя по трубе вслед за указывающим дорогу Юрием, Илья Николаевич думал, что в жизни своей не сталкивался ни с чем более отвратительным — если, конечно, не считать некоторых сторон жизни города Мокшанска. Но такого мощного, почти до потери сознания, омерзения он действительно не испытывал еще ни разу — и был уверен, что уже не испытает, ровно до тех пор, пока Юрий, сказавши: «Пришли», — не вскарабкался наверх по вмурованным в бетонную стенку колодца ржавым железным скобам.

Наверху послышался тихий, вороватый скрежет осторожно сдвинутого в сторону люка, какой-то невнятный возглас, возня, глухой шум, и неожиданно прямо под ноги Харламову, обдав его вонючими брызгами, рухнуло тело в черном комбинезоне и трикотажной маске-«балаклаве». Из перерезанного от уха до уха горла хлестала кровь; Илья Николаевич похолодел от ужаса, решив, что это Юрий, но тот уже в следующее мгновение как-то незаметно очутился рядом — деловито обтер о бронежилет убитого окровавленный нож с вороненым лезвием, а потом, бросив быстрый взгляд на Харламова, коротко, буднично посоветовал: «В сторонку». Илья Николаевич отвернулся, и его шумно вывернуло наизнанку. Как ни странно, легче ему от этого не стало.

«Успокойтесь, не надо так бурно реагировать, — снимая с трупа тупоносый автомат незнакомой Илье Николаевичу конструкции, сказал Юрий. — Таковы злонравия достойные плоды. Только и всего — ни больше, ни меньше». — «Какое злонравие? — больным голосом простонал Харламов. — Что вы несете? Что вы о нем знаете, чтобы с таким апломбом говорить о злонравии? » — «Уж я-то знаю, — отчего-то помрачнев и сделавшись серьезным, ответил Юрий. — Пай-мальчики в рейдеры не записываются, уж вы мне поверьте. Это война, Илья Николаевич. Как в сорок первом. Ну вот кто, спрашивается, его сюда звал? » — «А вас? » — «Если опустить трескотню о служебном долге, могу назвать конкретное имя: Валентина Ивановна Горчакова. Знаете такую? Между мной и ею стоял всего один посредник в лице нашего с вами дорогого шефа, генерала Алексеева. Она позвонила ему, он мне, и вот я здесь. И не думайте, пожалуйста, что я от этого счастлив. Перешагивайте — смелее, смелее, ему уже все равно… И либо перестаньте вести себя, как институтка, либо ступайте подобру-поздорову домой. Это еще не конец — это, господин писатель, самое начало».

* * *

Набитый цитатами из классиков художественной литературы и философии столичный супермен знал, что говорит, и вскоре Илье Николаевичу представилась отличная возможность в этом убедиться. Там, в трубе, он на ходу по привычке сочинял подробный репортаж о своих приключениях — мрачные своды, неприятный запах, хлюпанье под ногами, сердитый писк разбегающихся с дороги крыс и прочее в том же духе. Уже тогда он знал, что Чулюйкин этого не напечатает, даже если приставить ему ко лбу заряженный пистолет; в колодце, где впервые в жизни стал свидетелем хладнокровно и весьма профессионально совершенного убийства, он понял, что печатать Чулюйкину будет нечего, поскольку репортаж так и останется ненаписанным. А наверху вся эта репортерская чепуха просто вылетела у него из головы — стало просто не до того. По дороге к гаражу и в самом гараже Юрий у него на глазах убил еще троих — без единого выстрела, ножом и даже голыми руками. Он работал, как опытный мясник — вернее, как машина, заменившая мясника на скотобойне: подкрадывался, как большой черный паук, стремительно прыгал на жертву, наносил единственный смертельный удар, аккуратно опускал на землю бездыханное тело, перешагивал через него и тенью скользил дальше. Смотреть на все это было, мягко говоря, неприятно, но, поразмыслив, Илья Николаевич пришел к выводу, что иначе просто нельзя: время белых коней под шитыми золотом черпаками, блистающих доспехов, копий и прочей мишуры давно кануло в Лету, и нынче рыцари, если они еще сохранились, должны действовать именно так — быстро, аккуратно и эффективно, с минимальными потерями и максимальным уроном для противной стороны.

Часового, который, покуривая, скучал на железном балкончике под дверью кабинета завгара, Юрий снял, метнув нож с расстояния в добрых десять метров. Харламов, переставший смотреть фильмы с такими трюками еще в возрасте семнадцати лет, искренне изумился: это что, и впрямь возможно? Он чуть было не произнес это вслух, но вовремя поймал себя за язык: вопрос был дурацкий, он видел все своими глазами и знал ответ — то есть раньше не знал, а вот теперь узнал, хотя и было непонятно, хорошо это или плохо.

«Десять минут, — вполголоса сказал ему Юрий, вручая извлеченный из кармана убитого охранника ключ от двери. — Если стрельба начнется раньше, садитесь за руль и гоните; если она не начнется, а я не появлюсь через десять минут — то же самое: садитесь в кабину, и вперед… Стрелять умеете? »

Ответ был очевиден, и он потратил еще минуту, объясняя, как пользоваться вынутым из кобуры на поясе убитого охранника пистолетом. Затем, поняв, по всей видимости что его объяснения суть не что иное, как пустое сотрясение воздуха, оттянул ствол и сунул пистолет в ладонь Илье Николаевичу со словами: «Просто прицелитесь и нажмете вот тут. Только осторожнее, пожалуйста — постарайтесь не застрелиться и не перестрелять женщин. Это не кино — там внутри настоящие пули».

Это, действительно, было не кино. Наяву пистолет оказался тяжелым, твердым и каким-то грубым — не произведение искусства, каким он и его собраться выглядят на экране и на глянцевых фотографиях, а орудие убийства, недалеко ушедшее от каменного топора.

Илья Николаевич пытался спорить — перспектива в одиночку с боем прорываться сквозь запертые и охраняемые ворота транспортной проходной ему как-то не улыбалась, — но Юрий его возражениям не внял. И он, конечно же, был прав: взялся за гуж — не говори, что не дюж. Мечтать, что когда-нибудь в одиночку выйдешь на бой со злом и одержишь победу, спора нет, приятно. Так вот, пожалуйста, к твоим услугам все, о чем ты мечтал: реальное, конкретное, одетое в черные комбинезоны и маски зло, возможность и, более того, необходимость с ним сразиться и даже оружие — воюй, сколько влезет! Или брось пистолет и ступай себе тихонечко назад, в канализацию. Вряд ли ты до нее дойдешь, но это дело десятое: после такого поступка всем, в том числе и тебе самому, будет уже безразлично, жив ты или умер.

Десять минут показались ему вечностью, а когда она, наконец, миновала, и рыцарь в сверкающих доспехах отпер дверь темницы, едва ли не первым, что он услышал, стал совет быть поосторожнее с пистолетом. Из чего следовала одна простая вещь: то, что воображаешь о себе ты сам, и то, что видят, глядя на тебя, окружающие — далеко не одно и то же. Истина была банальная, общеизвестная, но для корреспондента «Мокшанской зари» Харламова он стала чем-то вроде запоздалого открытия — вроде того, которое совершаешь в конце шумной вечеринки, когда, уединившись в туалете, берешься за «молнию» брюк, обнаруживаешь, что она расстегнута, и понимаешь, наконец, почему на протяжении всего вечера окружающие так странно на тебя смотрели.

Это было, конечно, неприятно, но — в меру, особенно по сравнению со всем остальным.

Перестрелка началась с опозданием в полторы минуты и показалась какой-то странной даже неискушенному в военном ремесле Харламову. Впрочем, чтобы испытать удивление, в данном случае не нужно было являться большим стратегом: Юрий был один, а стрелять почти одновременно начали сразу в двух местах — сначала в здании заводоуправления, а немного погодя — около проходной, причем так плотно, как будто там начался настоящий штурм.

Последнее предположение в корне противоречило всему, что Илья Николаевич знал о подполковнике Сарайкине. Впрочем, гадать не стоило: вскоре ему предстояло все увидеть собственными глазами. Плохо было только, что стреляли у самых ворот, через которые Харламову надлежало проехать. До него вдруг дошло, что тогда, в начале весны, подсев в баре к незнакомцу с колючими глазами, он совершил роковой, необратимый поступок, масштабы которого становились ясны постепенно, как бы по частям, и вот теперь, кажется, прояснились окончательно. Под плотным автоматным огнем провести тяжелый грузовик сквозь закрытые ворота — это был смертельный риск, к которому Илью Николаевича никто не готовил. И ведь пенять не на кого: он ввязался в это дело сам, по доброй воле.

Интересно, подумал он, ведя женщин к стоящему на яме «Уралу», кузов которого был на две трети загружен подготовленным к сдаче в утиль металлоломом, — интересно, каково это — чувствовать себя героем? Не в мечтах, лелеять которые позволительно мальчику, но никак не взрослому мужчине, а на самом деле — как выражается нынешняя молодежь, «в реале»? Сейчас ему представился отличный, единственный и неповторимый случай это узнать. Сделать это несложно: надо всего-навсего вывести из гаража грузовик, проехать на нем каких-то несчастных сто или двести метров и при этом не наскочить на пулю. Делов-то!..

И еще он подумал о Юрии, поразившись тому, что этот вполне обычный с виду человек наверняка проделывает нечто в этом роде если не каждый божий день, то, по крайней мере, достаточно часто — даже, можно сказать, регулярно. Илья Николаевич знал, разумеется, что такие люди на свете есть, и их немало, но в данном конкретном случае пересечение теории с практикой стало для него очередным открытием.

Что-то многовато открытий для одного дня, подумал он, с натугой сдвигая с места и подкатывая к заднему колесу «Урала» тяжеленный сварочный аппарат. Можно подумать, что я родился, вырос и дожил до сегодняшнего утра в пробирке, как какой-нибудь гомункулус. А потом пробирка нечаянно упала со стола — кошка, например, столкнула, — разбилась вдребезги, и гомункулус отправился совершать открытия — одно за другим, одно за другим… Он многое видел сквозь регулярно протираемое добросовестным лаборантом стекло пробирки, но не знал, каковы объекты его многолетних наблюдений на ощупь, на вкус, как они пахнут, что с ними можно сделать, и чем то или иное действие может обернуться.

Гомункулус барахтается в море хлынувшей на него со всех сторон информации, слепо тычется во все стороны, совершенно сбитый с толку массой новых впечатлений. А кошка, между прочим, все еще где-то рядом, и гомункулус этот ей буквально на один зуб — цап-царап, и до свидания.

Валентина Ивановна Горчакова с его помощью покорно забралась на сварочный аппарат, с него на высокое колесо грузовика, а оттуда — в железный кузов. Она двигалась, как сомнамбула, и производила впечатление человека, не вполне осознающего, кто он, где он, и что с ним происходит. Это был еще один гомункулус, счастливо и безбедно живший в любовно выстроенной мужем пробирке до тех пор, пока кошке не вздумалось с ним немного поиграть. После краткого знакомства с кошачьими когтями данному экземпляру требовалось время, а может быть, и квалифицированная психологическая помощь, чтобы придти в себя. Зато Марина, к которой вместе со свободой вернулось присутствие духа, а заодно и надменность, появлявшаяся в тоне молодых красивых женщин всякий раз, когда им приходилось разговаривать с Харламовым, холодно изумилась: а почему, собственно, в кузов? Почему вместе с мусором, а не в кабине, как подобает дамам? Там ведь, если немного постесниться, впятером усесться можно!

— Потому что кузов железный, — нетерпеливо ответил Харламов. — И контейнеры, которые внутри, тоже железные. Я бы даже сказал, стальные. А снаружи стреляют — слышите?

В глазах девушки что-то мигнуло, выражение лица изменилось, сделавшись растерянным; она хотела что-то сказать, но передумала и молча полезла в кузов вслед за матерью. «Ну, слава тебе, господи», — подумал Харламов. Он откатил в сторону сварочный аппарат, выпрямился и увидел, как в открытые ворота бокса, пятясь и короткими очередями постреливая куда-то в сторону проходной, боком проскользнула сгорбленная фигура в черном комбинезоне. Он опять решил, что это Юрий, но не успел обрадоваться, потому что вслед за первым рейдером в гараж таким же манером вбежал второй.

Илья Николаевич попятился, неуверенно поднимая внезапно сделавшийся непомерно тяжелым и неудобным пистолет. Под ногой звякнул забытый кем-то на полу гаечный ключ — ну, разумеется, а как же без этого! С ним непременно должно было случиться что-нибудь именно в этом духе, такой уж он везучий человек…

Рейдеры одновременно обернулись.

— Не стреляйте, я представитель прессы! — крикнул им Харламов, в ту же секунду поняв, что пистолет в его руке трудно перепутать с диктофоном даже сослепу.

Рейдер начал поднимать автомат, и Илья Николаевич машинально ткнул в его сторону стволом пистолета. Он еще не знал, собирается стрелять или нет, но пистолет решил этот вопрос за него: он выстрелил, и в полном соответствии с теорией, согласно которой любое, даже самое маловероятное событие рано или поздно должно произойти, девятимиллиметровая пуля со стальным сердечником ударила рейдера почти точно в середину лба. Он рухнул как подкошенный, и Илья Николаевич поймал себя на том, что не испытывает по этому поводу никаких эмоций — возможно, из-за нехватки времени на интеллигентные переживания по поводу совершенного убийства, а может быть, потому, что не видел лица убитого, скрытого черной трикотажной маской. Эта маска лишала рейдера индивидуальности, превращая просто в опасный движущийся объект, который нужно было во что бы то ни стало остановить.

Что и было сделано. Плевать, что благодаря слепому везению; главное, что сделано.

По неопытности Харламов слишком слабо держался за рукоятку. Отдача едва не вывихнула ему кисть, пистолет выпал из ушибленной ладони, ударился о бетонный пол и выстрелил еще раз, заставив второго рейдера машинально присесть. Не выпрямляясь, прямо с корточек, он дал короткую очередь навскидку. Пули простучали по жестяному кожуху сварочного аппарата, звякнула разбитая кафельная плитка на дальней стене; с некоторым удивлением обнаружив, что его даже не задело, Харламов вспомнил о прячущихся в кузове «Урала» женщинах и, метнувшись в сторону, бросился бежать, прекрасно понимая, что бежать некуда: выход остался у него за спиной вместе с рейдером.

Рейдер спокойно прицелился в прикрытую выгоревшей на солнце рубашкой-поло худую спину с выпирающими костлявыми лопатками и спустил курок. Боек сухо щелкнул, упав на пустой патронник. Отшвырнув разряженный автомат, рейдер выхватил пистолет, но беглец уже скрылся с линии огня. Перепрыгнув через тело убитого товарища, рейдер бросился в погоню.

Харламову продолжало везти — сказочно, нереально впервые в жизни везти. Вместо того чтобы угодить в глухой тупик, забиться в угол, как крыса, и умереть, он вдруг увидел прямо перед собой открытую дверь. С ходу проскочив ее и ухитрившись при этом не запнуться о высокий порог (везет, братцы, ну надо же — везет! ), он вихрем влетел в заставленный грязными верстаками и какими-то громоздкими, замасленными и закопченными механизмами ремонтный бокс. Ворота были закрыты и, надо полагать, заперты снаружи. Проверять, так ли это, не было времени: за спиной слышался приближающийся топот преследователя. Судя по звуку, рейдер двигался намного быстрее Ильи Николаевича, и неудивительно: все-таки это был тренированный боец, а не слабый здоровьем корреспондент провинциальной газеты.

В дальнем углу помещения виднелась еще одна дверь, и Харламов устремился к ней, уповая на то, что она не заперта. Где-то на полпути он разглядел на двери простой железный засов; засов был задвинут, зато замочная скважина отсутствовала напрочь, и это служило очередным признаком продолжающегося небывалого везения. На бегу Илья Николаевич подумал, что у него сегодня выдался на диво счастливый денек; проведи он этот день не под пулями, а за рулеткой или карточным столом, выигранных денег могло бы хватить на всю оставшуюся жизнь. Наверняка хватило бы — при его-то запросах!..

Добежав до двери, он дернул засов и понял, что везение кончилось: проклятая железяка даже не шелохнулась. Харламов ухватился за нее обеими руками и потянул изо всех сил — увы, с тем же результатом.

— Стой, сука! — выкрикнул, вбежав в бокс, рейдер и открыл огонь.

Первая пуля пробила дверную филенку в нескольких сантиметрах от головы Харламова. В это самое мгновение он заметил, что засов не так прост, как показалось вначале: там имелся стопор, который следовало освободить, прежде чем отодвинуть щеколду. С удивившей его самого быстротой сообразив, как работает этот примитивный механизм, Илья Николаевич сдвинул книзу металлическую пуговку стопора, снова потянул, и на этот раз засов открылся как миленький, легко и непринужденно. В эту секунду что-то сильно, но безболезненно ударило корреспондента в правую лопатку. Рука моментально онемела, сделавшись чужой и непослушной, а в следующее мгновение лопатка взорвалась адской болью. Почти теряя сознание от этих никогда прежде не испытанных ощущений, Илья Николаевич толкнул дверь, и в это время вторая пуля вошла в его спину на десять сантиметров левее и чуточку ниже первой.

Ноги корреспондента «Мокшанской зари» Харламова подломились, и он мягко повалился навзничь, в последний момент увидев перед собой короткий неосвещенный коридор, в глубине которого кто-то стоял. Шаги приближающегося рейдера доносились до него словно из далекого далека и воспринимались как нечто, не имеющее к нему никакого отношения.

— Отбегался, писака, — сказал, подойдя вплотную к Илье Николаевичу, рейдер.

Навстречу ему из двери, порог которой так и не сумел переступить корреспондент Харламов, вдруг шагнул человек в полицейской форме. Рейдер вскинул пистолет, но тут же расслабился, увидев знакомое лицо.

— Привет, начальник, — сказал он. — А я тут, видишь, с прессой общаюсь. Слушай, что это твои придурки у ворот устроили?

— Отвлекающий маневр, — глядя на лежащего у его ног корреспондента, безразличным тоном ответил полицейский.

— Да какой, на хрен, отвлекающий маневр?! — возмутился рейдер. — Они же боевыми шмаляют!

— Да ладно, — вяло усомнился подполковник Сарайкин и трижды выстрелил в собеседника из пистолета.

Рейдер повалился, как срубленное дерево. Сарайкин снова перевел задумчивый взгляд на Харламова. Тот еще был жив, о чем свидетельствовали вздувающиеся и лопающиеся на его губах пузыри кровавой пены.

— Как же ты мне надоел, — вздохнув, сказал ему Сарайкин. — В любую дырку без мыла… Вот и допрыгался, правдоискатель.

Опустив ствол пистолета пониже, он сделал контрольный выстрел. Распростертое на бетонном полу тело вздрогнуло, на губах вздулся и лопнул последний пузырь, оставив на испачканном кровью худом лице россыпь мелких красных брызг. Сарайкин плюнул на труп, а затем вернулся в коридор и, заглянув за угол, позвал:

— Михаил Васильевич, давайте сюда, путь свободен!

Глава 15

Обогнув лежащее на дороге тело в такой же, как у него, черной униформе и легком кевларовом бронежилете, Юрий осторожно двинулся к стоящему на осмотровой яме «Уралу». На ходу он бросил быстрый взгляд направо и вверх. Труп снятого им часового по-прежнему лежал на металлическом балкончике, свесив вниз голову в маске и кажущиеся неправдоподобно длинными руки. Дверь в кабинет завгара была открыта настежь, и это было весьма утешительное зрелище: по крайней мере, у господина щелкопера хватило ума и сноровки на то, чтобы отпереть замок. Да и вообще, на поверку Харламов оказался не таким слабаком, каким выглядел, о чем неопровержимо свидетельствовало наличие в гараже еще одного покойника, мимо которого только что прошел Якушев. До настоящего солдата ему было еще очень далеко, но право называться мужчиной этот очкарик сегодня точно заслужил.

Зато собой Юрий был недоволен. Его вины в том, что все сложилось так, а не иначе, не усмотрела бы, наверное, даже военная прокуратура, но от этого было не легче. Он действительно не мог находиться в нескольких местах одновременно; присутствие в деле пресловутой синей папки и то обстоятельство, что заложников содержали в разных зданиях, превращало стоящую перед ним задачу в погоню уже не за двумя, а за целыми тремя зайцами. Юрий долго ломал голову, но так ничего и не придумал: как ни крути, одного из зайцев приходилось отпустить на волю, предоставив судьбе. А тут выбирать было просто не из чего: если кем-то или чем-то рисковать, так уж, верно, не ядерным паритетом и не женщинами. За паритет с него голову снимут, и правильно сделают. А Горчаков — мужчина и, по идее, должен уметь за себя постоять. Пистолет ему Юрий оставил, инструкции дал, и теперь его судьба зависит только от него. А если что, женщины — те самые, которых Юрий рассчитывал спасти с помощью Харламова, — нарожают столько новых Горчаковых, сколько потребуется. Звучит цинично, но — а ля гер ком а ля гер…

Только бы Харламов не сплоховал. Вот какого дьявола, спрашивается, машина до сих пор торчит в гараже, когда ей полагается уже давным-давно быть за воротами? Ох уж эти гражданские, ничего им доверить нельзя!

И сейчас же, словно в ответ на его мысли, дверца кабины «Урала» со стороны водителя резко, толчком, распахнулась настежь, и высунувшийся из нее человек пальнул в Юрия из пистолета. Пуля по касательной ударилась о бронежилет и отскочила, вспоров ткань и почти наверняка оставив на ребрах приличных размеров синяк. Непроизвольно сложившись пополам от боли, Юрий из этого неудобного положения нырнул в сторону, откатился и залег за стопкой лысых грузовых покрышек — судя по размеру, все от того же «Урала». Послышался еще один выстрел, пуля со смачным шлепком влепилась в резину, и Юрию мимоходом стало интересно: пробила или нет?

Со стороны осмотровой ямы послышалось квохтанье стартера, вслед за которым раздался хриплый рев мощного дизельного движка, похожий на рычание разбуженного зверя. Якушев выглянул из укрытия; из кабины снова выстрелили, заставив его отдернуть голову, но он успел заметить, что за рулем сидит не Харламов и не рейдер, а кто-то в полицейской форме. Еще ему показалось, что мент в кабине не один, но разглядеть, что это там белеет на пассажирском сиденье, Юрий, конечно, не успел.

«Урал» тронулся с места и покатился к воротам. Окно со стороны водителя было открыто, и, когда грузовик проезжал мимо, Якушев увидел, что за рулем сидит подполковник Сарайкин. Напоследок он для острастки еще разок пальнул по стопке покрышек, за которой прятался Юрий. Для этого ему пришлось выставить в окно не только руку, но еще и голову; втягивая ее обратно, он задел краем тульи оконную раму, и форменная фуражка с двуглавым орлом, свалившись с головы, пьяно виляя, откатилась в сторону и улеглась на грязный бетон кверху донышком — хоть ты подаяние в нее бросай. «А подполковник-то наш, оказывается, настоящий ковбой! — с удивлением подумал Якушев. — Откуда, интересно знать, он тут взялся, да еще и при полном параде? »

Пропустив чадящий выхлопной трубой грузовик мимо себя, он вскочил, забросил за спину автомат, догнал выезжающую из ворот машину и, уцепившись за задний борт, запрыгнул в кузов. Пронзительный визг, которым был встречен этот маневр, убедил его, что с женщинами все в порядке.

— Спокойно, Маша, я Дубровский, — блеснул познаниями из школьного курса русской литературы Юрий и сдернул с головы осточертевшую маску. — Мы ведь знакомы. Похороны Камышева помните?

Ответить в том смысле, что присутствие на чьих бы то ни было похоронах не может служить помехой участию в рейдерском захвате, если только эти два события не происходят одновременно, ему не успели: снаружи раскатисто протрещала автоматная очередь, пули забарабанили по борту, высекая из железа искры и оставляя в нем округлые вмятины, которые с внутренней стороны смотрелись как выпуклости, и Юрий, потянув из-за спины автомат, срезал одного из бегущих наперерез грузовику рейдеров. При этом он надеялся, что такой поступок послужит ему рекомендацией, и его не отблагодарят за труды, огрев сзади по черепу какой-нибудь тяжелой железякой.

Опрокинув одиночным выстрелом еще одного рейдера, он посмотрел вперед. Двигатель натужно ревел на высоких оборотах, из выхлопной трубы валил густой черный дым. Закрытые ворота транспортной проходной надвигались с пугающей скоростью: Сарайкин, запоздало взявшись за ум, и впрямь вел себя, как настоящий ковбой, осуществляя нехитрый план Якушева с такой скрупулезной точностью, как будто они составили его совместными усилиями. По машине густо палили со всех сторон, и Юрий почел за благо присесть и покрепче ухватиться за край борта, чтобы не вылететь из кузова прямиком в дружеские объятия рейдеров, когда события достигнут кульминации. Но перед тем как нырнуть под прикрытие стального борта, он успел увидеть в правом боковом зеркале кабины отражение знакомого лица и мысленно ахнул: ну, дела! Горчаков-то, оказывается, тут как тут! Ну и ладушки, подумал он. Выходит, все мои зайчишки благополучно пойманы, а волк, коза и капуста целыми и невредимыми перевезены через реку… Отлично! Только при чем тут все-таки Сарайкин?

Кульминация не заставила себя долго ждать: раздался оглушительный, гулкий, как в гигантский бубен, удар, машина тяжело содрогнулась, резко замедлив ход. Впереди загрохотало, залязгало, задребезжало рушащееся на асфальт железо, двигатель дико взревел, исторгнув из выхлопной трубы целую тучу дыма, и мощная машина снова начала набирать ход, подпрыгивая на неровностях и с тяжелым скрежетом сминая огромными колесами остатки ворот. Юрий выпрямился, подобрал автомат и выпустил все, что еще оставалось в рожке, по мельтешащим в проеме рухнувших ворот черным фигурам.

У Сарайкина, к счастью, хватило ума не остановить грузовик сразу же за воротами, где тот превратился бы в отличную мишень. С грохотом оттолкнув массивным стальным бампером торчащую на дороге расстрелянную полицейскую «Ладу», «Урал» газанул, выплюнув из торчащей позади кабины выхлопной трубы новое облако черного дыма, и, распугивая ментов в зеленых армейских бронежилетах, повернул за угол. По нему пару раз выстрелили, но потом кто-то из полицейских узнал в водителе своего горячо любимого шефа, и счастливо ушедший с линии огня грузовик, постепенно замедляя ход, покатился по заставленной полицейскими машинами узкой пыльной улочке.

Все это было очень мило, но вот останавливаться, по разумению Якушева, пока было рановато. Воспользовавшись передышкой, он снял бронежилет, расстегнул до пояса и стянул с плеч верх опостылевшего хуже горькой редьки черного комбинезона, оставшись в старом десантном тельнике без рукавов. Пробираясь к кабине через груды наваленного как попало ржавого железа, он ненадолго задержался, чтобы убедиться, что с женщинами все в порядке. Женщины не пострадали; подняв на уровень плеч согнутые в локтях руки, Юрий картинно напряг бицепсы, весело подмигнул Марине и полез дальше.

Сидевший за рулем Сарайкин, похоже, еще не наигрался в ковбоя, и, когда Юрий заглянул в кабину через открытое окошко, попытался угостить его пулей. Но позиция у него была неудобная, да и Якушев был готов к такому приему: поймав руку с пистолетом за запястье, он отвел ствол в сторону и сказал:

— Хватит, подполковник. Неужели не настрелялся? Не узнал, что ли? Помнится, утром у себя в кабинете ты был намного любезнее!

Сарайкин попытался вырвать руку и зашипел от боли, когда Юрий чуть сильнее сдавил запястье. Машина опасно вильнула, смяв колесом бурьян на обочине.

— Пусти! — сдавленным голосом потребовал подполковник.

— Пущу, если перестанешь баловаться, — пообещал Якушев. — А не перестанешь, отберу цацку и выброшу в речку. А цацка-то, по всему, табельная! Нырять ведь придется, а тебе это надо? Мало ли, что там, на дне… И вот что, уважаемый, прибавь-ка газку! И на дорогу смотри, будь любезен!

— Бросьте, Анатолий Павлович, — подал голос сидящий на месте пассажира Горчаков. — Я вам еще раз повторяю: это свой.

Юрий отпустил скользкое от пота запястье. Сарайкин немного помедлил, явно борясь с искушением все-таки, несмотря ни на что, спустить курок, а потом с видимой неохотой убрал пистолет с глаз долой и вернул правую ладонь на баранку.

— Это еще разобраться надо, кому он свой, а кому чужой, — непримиримо пробормотал он.

Машина катилась все медленнее, а за углом, около проходной, стреляли все ожесточеннее.

— После разберешься, — сказал Юрий. — А пока — педаль в пол! Курс на аэродром.

— Я тебе не таксист, — с апломбом заявил подполковник.

Юрий потянулся за пистолетом: иного выхода, похоже, не существовало. Но тут стрельба около проходной вспыхнула с новой силой, достигнув небывалой, действительно, как в настоящем бою, плотности. Обернувшись, Юрий увидел, как из-за угла, пятясь и отстреливаясь, один за другим выбегают полицейские в стальных солдатских касках и зеленых бронежилетах. У него на глазах один из них упал; другой бросился ему на подмогу и упал рядом. Они неподвижно лежали в пыли, и клонящееся к западу солнце мертвыми тусклыми бликами отражалось в зеленых стальных касках.

— Слава богу, дождались, — с досадой сказал Якушев.

Чего именно они дождались, объяснять не понадобилось: Сарайкин тоже все видел, глядя в боковое зеркало, и сумел сделать из увиденного единственно правильный вывод. Живо переключив передачу, он дал газ, и тяжелый грузовик начал с хриплым недовольным рычанием набирать скорость.

— Ох, и наломал же ты дров, подполковник, — сказал Юрий, прежде чем вернуться на свое место у заднего борта.

Сарайкин не ответил: он вел машину, ожесточенно работая педалями и рычагом коробки передач. Мотор отзывался на каждое движение рычага коротким хриплым рыком, после чего начинал реветь на более высокой ноте, и Юрий вдруг понял, что это похоже на гамму, разучиваемую учеником органиста на осипшем, пришедшем в полную негодность инструменте.

И тут же понял — вернее, вспомнил — еще одну вещь. Пока они с Сарайкиным препирались, левая рука подполковника лежала на баранке, все время оставаясь на виду. Рукав серого полицейского кителя сдвинулся чуть ли не до середины предплечья, выставив напоказ безволосое, как у женщины запястье, и Юрий был готов поспорить на все свои сбережения, что будто бы подаренных руководством золотых швейцарских часов на этом запястье не было.

«Ну и что? — подумал он. — Потерял, наверное. Браслет порвался, и тю-тю. Да оно и немудрено: нынче целая куча народа лишилась голов, не говоря уже о часах и мобильных телефонах. То-то расстроится, когда обнаружит, что часики пропали! »

Он так и не успел понять, почему, собственно, его так беспокоит судьба подполковничьего хронометра, потому что из-за угла, уже едва различимого из-за большого расстояния и поднятой колесами пыли, опасно накренившись на повороте, вылетел черный бронированный «мерседес». За первым внедорожником последовал второй, за вторым третий; это было все, но и этого было чересчур много, и Юрий от души понадеялся, что в салонах этих машин имеются свободные места. Должны были иметься — он, по крайней мере, приложил к этому максимум усилий, да и олухи в солдатских касках, надо думать, хотя бы пару раз попали не куда бог пошлет, а туда, куда целились.

Впрочем, никакого практического значения количество уцелевших рейдеров в данный момент не имело. Их все равно было намного больше, они были лучше вооружены и сидели в бронированных немецких внедорожниках. Для пистолетных пуль эти машины были так же неуязвимы, как если бы Юрий вздумал обстреливать их шариками жеваной бумаги или пластилина; к тому же, в смысле скорости «Уралу» с ними было не тягаться.

По всему выходило, что дело дрянь. Надеяться оставалось только на Бога да подполковника Сарайкина; в существовании первого Юрий осторожно сомневался, а второй, хоть и был вполне реален, отчего-то не вызывал у майора Якушева особенного доверия.

* * *

Да нет, конечно, это была не погоня. Просто у кого-то хватило, наконец, ума сообразить, что дело пахнет керосином, и дать команду на прорыв. На первой же кольцевой развязке, если не на первом перекрестке пыльных, ведущих в никуда проселочных дорог, черные «мерины» разъедутся в разные стороны. Через некоторое время их найдут где-нибудь неподалеку — вблизи железнодорожных станций, автовокзалов и речных дебаркадеров, — а людей, которые в них едут, скорее всего, вообще никогда не найдут.

Но прежде, чем это случится, три черных, как глыбы полированного мрака, немецких внедорожника настигнут тихоходный грузовик. Одна из выпущенных оттуда очередей попадет в цель, Сарайкин уткнется своей простреленной ментовской башкой в баранку, потерявший управление «Урал» съедет с дороги и нырнет в кювет, и рейдеры вряд ли откажут себе в маленьком удовольствии напоследок отвести душу и расплатиться по счетам.

Тянувшиеся по сторонам дороги склады, лабазы и редкие, почерневшие от старости частные домишки кончились, справа и слева жидко зазеленели высаженные ровными рядами в голый желтовато-белый песок молодые сосенки. «Мерседесы» неумолимо приближались, и Юрий, глядя на них сквозь клубящуюся за грузовиком густую пыль, выщелкнул из рукоятки пистолета и проверил обойму. Это опять была последняя, и осталось в ней всего-навсего четыре патрона. Плюс еще один в стволе, но все равно это были сущие слезы по сравнению с огневой мощью и броневой защитой преследователей. Загнав обойму на место, Якушев прицелился в колесо переднего «мерина» и опустил пистолет: нет, рано, пусть подойдут ближе.

И в это мгновение Сарайкин, словно прочтя его мысли, резко вывернул руль. Тяжелый «Урал» повышенной проходимости, пользующийся большой популярностью как в армии, так и в нефтяной отрасли, сошел с дороги, перевалил через кювет, потеряв при этом один из лежавших в кузове контейнеров и две пустых железных бочки, и пошел напролом, с хрустом, треском и шорохом валя и подминая под себя медно-рыжие саженцы толщиной в руку, которым уже не суждено было стать знаменитыми на всю страну мачтовыми соснами. За ним оставалась заваленная буреломом, затянутая клубящейся пылью узкая просека, и Юрий недобро усмехнулся, когда один из «мерседесов» явно сгоряча свернул в нее, чтобы попытать счастья на пересеченной местности.

Это был не паркетник, а настоящий внедорожник, недурно приспособленный для такой езды. Для такой, да не для такой; клиренс у него, как ни крути, был намного меньше, чем у «Урала», и это обстоятельство в полный голос заявило о себе, когда «мерин» мертво засел, надевшись колесной аркой на высокий, едва не по пояс, острый пень, оставшийся на месте поваленной грузовиком молодой сосны.

— Топор и домкрат, лопата и мат — лезьте на дерево, кому дом маловат, — слегка перефразировав Стейнбека, прокомментировал это событие Юрий Якушев. — Можно оправиться и перекурить, — добавил он в прозе, обращаясь к испуганно глядящим на него женщинам.

И, подавая пример, уселся на железный пол кузова у заднего борта и достал сигареты.

Ему было безразлично, как поступил экипаж потерпевшего аварию «мерседеса», пересели они в другие машины или пустились врассыпную на своих двоих. Это были рядовые потерпевшей поражение армии, и даже при самом удачном стечении обстоятельств выбор у них был невелик: либо залечь на дно и глухо завязать, либо так или иначе продолжить и со временем получить свое — может быть, срок, а может, и пулю.

«Урал» продолжал наносить ущерб природным ресурсам автономии и Российской Федерации в целом, упрямо и беспощадно прокладывая путь через лесопосадку. Колючие ветки с громким шорохом скребли по железу, стволы ломались с треском, похожим на выстрелы, под колесами хрустели ветки, двигатель злобно ревел и завывал, с натугой вытаскивая тяжелую машину из глубоких колдобин в рыхлом песчаном грунте. В кузове громыхало и лязгало наваленное как попало железо, разговаривать было невозможно, и Юрий просто курил, время от времени рассеянно улыбаясь жене и дочери Горчакова. Ему подумалось, что женщин следовало бы пересадить в кабину, пока их не придавило каким-нибудь контейнером, но Сарайкин, черт его дери, был прав и тут: пересадка означала бы остановку, а остановка — задержку. И задержку, возможно, длительную: пока машина движется, все еще куда ни шло, но если, трогаясь с места после остановки, она забуксует в песке — все, пиши пропало. А забуксовать она может вполне, потому что перед ней сплошная стена деревьев, а за рулем не профессионал, а обыкновенный мент, умеющий, конечно, отличать газ от тормоза, но вряд ли обладающий хоть каким-то опытом управления большегрузной техникой.

Съезжая с дороги в посадку, Сарайкин повернул не налево, к городу, а направо, в сторону новостроек и аэродрома сельхозавиации. Возможно, он выбрал это направление по просьбе Юрия; вполне вероятно, это было сделано машинально, просто потому, что правая обочина всегда ближе левой, и свернуть туда проще. А может быть, в нем просто заговорила ментовская натура, подсказавшая, что перестрелка в центре города — это ЧП, которое уже не прикроешь никакой липовой отчетностью. Как бы то ни было, избранное им направление Юрия устраивало целиком и полностью — хоть ты встань во весь рост в пляшущем, как палуба попавшего в сильный шторм утлого рыбацкого баркаса, кузове, засунь большой палец левой руки за пройму тельняшки, простри правую вперед и вверх и картаво провозгласи: «П'явильной доёгой идете, това'ищи! » И вылети вверх тормашками на эту самую дорогу после очередного толчка…

Треск ломающихся, как спички, под напором стального клыкастого бампера стволов неожиданно прекратился. Колючая лапа напоследок мазнула Юрия по голому плечу, «Урал» свирепо взревел, штурмуя кювет, и с трудом, опасно кренясь на правый борт, наискосок вскарабкался по крутой насыпи на шоссе. Юрий выбросил за борт короткий окурок и, привстав на одно колено, посмотрел назад.

Где-то там, довольно далеко, красноватыми вспышками сверкало отражающееся от ветровых стекол закатное солнце. Бинокля не было, но что-то подсказывало, что это не просто движущиеся в попутном направлении машины местных обывателей. И верно: «Урал» не намотал на свои ведущие мосты и километра, когда темные точки за его кормой выросли, приобретя знакомые очертания и превратившись в черные полноприводные «мерседесы». Правда, их было уже не три, а всего лишь два, но это мало что меняло. Сарайкин тоже заметил погоню и наддал, но это была попытка убежать на четвереньках от племенного орловского рысака: «мерседесы» приближались, и у Юрия в наличии имелось всего пять пистолетных патронов, чтобы их остановить.

Он думал, что давно избавился от мальчишеского пристрастия к театральным жестам, но сейчас ему вдруг захотелось подняться в кузове во весь рост, чтобы противник мог хорошенько разглядеть его обтянутый линялым десантным тельником мускулистый торс и понять, с кем придется иметь дело. Это было, конечно же, глупо и бесполезно; Юрий мог побиться об заклад, что кое-кто из рейдеров, не снимая, носит под одеждой точно такие же тельники в голубую полоску, и что это не помешает им сделать из него решето. И все-таки, поддавшись порыву, он начал вставать.

И едва действительно не вылетел из кузова, как из катапульты, когда машина вдруг резко, неожиданно затормозила.

Не удержавшись на ногах, Юрий упал, больно ударившись плечом об острый угол железного контейнера, сразу же вскочил и поверх кабины посмотрел вперед.

Впереди, перегородив шоссе своей пятнистой приземистой тушей, стоял выкатившийся со второстепенной дороги бронетранспортер. Плоская башенка повернулась и замерла, нащупав цель подвижным черным хоботом крупнокалиберного пулемета.

— Ё-мое, две точки сверху, — сказал Якушев, торопливо выкапывая из кармана мобильный телефон.

Одним нажатием клавиши набрав заранее внесенный в память аппарата номер (и при этом второпях от усердия едва не раздавив ни в чем не повинный прибор), он дождался ответа и отчетливо произнес в трубку:

— Белиберда.

— Абракадабра, — откликнулась трубка сипловатым мужским голосом. — Проезжай.

Бронетранспортер зарычал, окутавшись сизым дымом выхлопа, и попятился, открыв проезд. Сарайкин, продолжая демонстрировать чудеса сообразительности, воткнул передачу, дал газ, и грузовик, приняв к обочине, осторожно, будто на цыпочках, протиснулся мимо пышущего жаром, воняющего соляркой БТРа.

— Тормози! — крикнул Юрий, обернувшись к кабине, и, когда машина остановилась, сказал высунувшемуся в окно Сарайкину: — Приехали, подполковник. Давай смотреть кино. Дамам это видеть не обязательно, — добавил он, обращаясь к женщинам, которые, обняв друг друга, вжались в угол кузова. — Можете вылезать, этот поезд прибыл на конечную станцию и дальше не пойдет. Ступайте, поздоровайтесь с отцом семейства. Он в кабине, если вы случайно не в курсе.

Рискуя пропустить самое интересное, он помог жене и дочери Горчакова спуститься на землю, а потом торопливо вскарабкался обратно в кузов, забрался на крышу кабины и, выпрямившись во весь рост, стал смотреть на дорогу.

Он не опоздал, поспев к самому началу увеселения. БТР уже опять занял позицию поперек дороги. При взгляде издалека он неплохо сливался с фоном, и те, кто догонял «Урал» на двух уцелевших «мерседесах», поняли, какая встреча им подготовлена, слишком поздно. Стрелок медлил до последнего и открыл огонь, только когда внедорожники разом, как по команде, затормозили, в опасном боковом заносе одинаково подставив под пули правый борт.

Крупнокалиберный пулемет оглушительно загрохотал, и даже издалека было видно, как от окутавшихся дымом и пылью бронированных «меринов» во все стороны полетели железные клочья. Юрию вдруг стало неприятно на это смотреть — потому, наверное, что там, в «мерседесах», сидели вчерашние солдаты. Да не какие попало, а настоящие — те, с кем, вполне возможно, он не раз случайно пересекался на каменистых горных дорогах и пил из одной на всех консервной банки отдающий железом и березовым веником чай у костра, разведенного в развалинах высокогорного аула. Они умели только то, чему их обучили, и, оказавшись не у дел, зарабатывали на хлеб с маслом как могли. Они были обычные люди, исправные налогоплательщики с постоянной, хорошо оплачиваемой работой, в которой, как и в любой другой, порой случались неприятные моменты. У каждого имелась столичная регистрация, каждый числился в штате легальной, солидной, работающей на законных основаниях фирмы; у них были жены, дети, собаки, кошки, ручные крысы и хомячки. Они были люди; они были солдаты — такие же, как Юрий Якушев, волей судьбы очутившиеся по другую сторону баррикады. Сложись все немного иначе, они, вполне возможно, стали бы его боевыми товарищами; повернись флюгер на полградуса правее или левее, Юрий, очень может статься, в данный момент вместе с ними дергался бы в безумной пляске смерти на изодранном в клочья, скользком от крови сиденье, одну за другой принимая в себя крупнокалиберные пули.

— Вот дерьмо, — с чувством произнес несостоявшийся доктор философских наук Якушев и спрыгнул с крыши кабины в груду ржавого железа на дне кузова.

Пулемет бронетранспортера замолчал, и в наступившей после этого оглушительной тишине бессмысленное высказывание Юрия прозвучало громко и отчетливо, заставив всех в радиусе десяти метров вздрогнуть и обернуться.

Юрию хотелось многое сказать этим полузнакомым и совсем незнакомым людям, но он промолчал — во-первых, потому, что не любил впустую сотрясать воздух, а во-вторых, потому, что от притормозившего поодаль потрепанного армейского «уазика» к нему уже шел, знакомым жестом потирая обезображенную страшным шрамом лысину и поблескивая темными линзами солнцезащитных очков, генерал Алексеев собственной персоной. В последний раз посмотрев туда, где посреди исковерканного пулями крупного калибра шоссе чадно горели два бронированных «мерседеса», Якушев выпрыгнул из кузова и пошел навстречу Ростиславу Гавриловичу.

И, делая первый шаг, краем глаза поймал в боковом зеркале кабины настороженный, недобрый взгляд подполковника Сарайкина.

Глава 16

Подполковник (пока еще) Сарайкин сидел, развалившись в кресле, за письменным столом в своем служебном кабинете и, попыхивая сигаретой, глядя в потолок, держал около уха телефонную трубку.

— Ты мне за это ответишь! — гундела трубка. — Накрошил трупов, устроил, понимаешь, целую войну и думаешь, что это тебе вот так, запросто, сойдет с рук? Хрен ты угадал, товарищ бывший подполковник! Тебе что было приказано, а? Сидеть и не рыпаться, вот что! А ты?..

— А я действовал по обстановке, — вклинившись в паузу (сделанную, по всему видать, затем, чтобы набрать в грудь воздуха), лениво произнес Сарайкин. — Стрельба, заложники — это, по-вашему, ситуация, в которой начальник полиции должен сидеть и не рыпаться?

— Был начальник полиции, — скрипучим от едва сдерживаемой ярости голосом холодно поправила трубка. — Был, да весь вышел. Готовься, Сарайкин, мало тебе не покажется.

— Всегда готов, — с кривой ухмылкой ответил подполковник, но его не услышали: на том конце провода раздался раздраженный лязг в сердцах брошенной на рычаги трубки, и в наушнике зачастили короткие гудки.

Сарайкин аккуратно положил свою трубку на аппарат, раздавил в пепельнице коротенький окурок, а потом, внезапно испугавшись рожденного начальственным ором призрака, включил компьютер и вышел в интернет. Он вошел в свой почтовый ящик, открыл папку «Отправленные» и вздохнул с некоторым облегчением: послание, отправленное абоненту, зарегистрированному в сети под логином «ali55asha», было тут как тут. Запись в журнале учета утверждала, что письмо отправлено четвертого августа в двадцать один пятьдесят семь, и данное утверждение никоим образом не противоречило информации, которая хранилась в памяти подполковника Сарайкина.

Немного подумав, Анатолий Павлович удалил сообщение из папки, а потом, закрыв окно браузера, очистил корзину. Он знал, что совершает, по большому счету, бессмысленное действие: чтобы до отправленного письмеца никто не докопался, следовало сначала физически уничтожить жесткий диск компьютера, а затем, проникнув в офис интернет-провайдера, проделать ту же операцию с сервером. Но в таких сложностях не было никакой необходимости, и то, что сделал, он сделал просто на всякий случай — чтобы никакая крыса, сунув в его почтовый ящик любопытный нос, ненароком не узнала того, что ей знать не полагается.

Выключив компьютер, он посмотрел на часы. Было уже без четверти одиннадцать утра, перекидной календарь на столе утверждал, что сегодня шестое августа, понедельник. «Долго чешутся», — подумал Сарайкин. Он не ждал, разумеется, что решение по его вопросу станут принимать и, тем более, официально оформлять в выходной день. Вообще, такие дела обычно тянутся неделями и даже месяцами, но в данном случае, как ему казалось, можно было сделать исключение. Так казалось, в основном, потому, что он очень этого хотел; прекрасно это понимая, подполковник все равно с трудом сдерживал нетерпение, потому что от реакции на отправленное «Али-пятьдесят пятому-паше» зависело все — карьера, судьба и, в конечном счете, жизнь Анатолия Павловича Сарайкина.

Впрочем, кое-какие подвижки все-таки имели место быть. Бойня у проходной «Точмаша» и учиненный московскими эфэсбэшниками расстрел на ведущем к аэродрому шоссе были событиями такого масштаба, что при иных обстоятельствах тут, в Мокшанске, прямо в этом кабинете, давно было бы не протолкнуться от людей с большими звездами на погонах и двойными лампасами на штанах. Однако ничего подобного до сих пор не наблюдалось; только что завершившийся телефонный разговор с областным управлением можно было смело отнести на счет глупости и недостаточной информированности звонившего. В остальном же царили тишь, гладь и божья благодать, а это, по разумению Сарайкина, означало, что его вопрос находится на рассмотрении и вот-вот будет решен — скорее всего, положительно, поскольку лиц с суицидальными наклонностями в губернаторы не берут.

Логин «ali55asha» принадлежал господину губернатору. Это был адрес его личного, закрытого для деловых контактов, секретного почтового ящика, который Анатолий Павлович ценой немалых усилий вытянул из небезызвестного Зуды. Губернатора звали Павлом — стало быть, Пашей; родился он в пятьдесят пятом году, а приставка «али» прозрачно намекала на амбиции, в силу которых уважаемый Павел Игнатьевич отождествлял себя с известным турецким султаном. Амбиции свои ему отныне следовало попридержать, ибо отправленное на упомянутый адрес письмецо содержало в себе видеоролик с участием все того же Зуды и покойного генерала Камышева плюс краткий перечень требований, выдвигаемых автором сюжета. Ну и, разумеется, предупреждение о последствиях, которые возымеет неразумное, с точки зрения отправителя, поведение адресата.

Политики — народ уязвимый, нежный, подверженный невзгодам и напастям, на которые рядовые налогоплательщики склонны поплевывать с высокой колокольни. На месте губернатора и мэра, который доводился Зуде родным дядей по женской линии, Сарайкин давно закопал бы этого отморозка в землю — живьем закопал бы, а потом с превеликим удовольствием помочился бы на могилку. Но господа чиновники все тянули, надеясь, что кривая вывезет, и вот, наконец, дотянули — надо сказать, к вящему удовольствию подполковника Сарайкина. Отныне он намеревался беречь Зуду как зеницу ока, поскольку имел на него вполне конкретные планы.

«Надо же, — подумал он, — дурак дураком, а пригодился для хорошего дела! »

Сначала, для разгона, начальник областного управления, подумал он дальше. Потом, по достижении предельного возраста, пенсия — разумеется, персональная, генеральская. Потом кресло в областной Думе, потом — в законодательном собрании автономии, а там, если не надоест, глядишь, и в Москву переберемся — законы сочинять, отстаивать интересы земляков… Чем плохо-то?

План был головокружительный, но при этом простой, незатейливый и легко осуществимый. Для его воплощения в жизнь наверняка потребуются деньги, каких подполковник Сарайкин отродясь не видал, но Анатолий Павлович, кажется, знал, где их раздобыть.

Он снова посмотрел на часы (золотые, швейцарские, с гравировкой «За безупречную службу» и врезанной в благородный металл подписью самого президента), и сейчас же, словно повинуясь его мысленному приказу, на столе опять зазвонил телефон.

— Палыч? — послышался в трубке тот же голос, что распекал Сарайкина буквально десять минут назад. Теперь он звучал иначе, и подполковник мстительно ухмыльнулся: что, припекло? — Это опять я.

— Ну? — небрежно обронил Сарайкин.

Еще вчера за одно это междометие и, в особенности, за тон, которым оно было произнесено, его незамедлительно порвали бы в клочья, как Тузик грелку. Но сегодня все волшебным образом переменилось (а если вдруг не переменилось, то терять уже все равно было нечего), и утомленный неизвестностью подполковник попер напролом — так, примерно, как позавчера, сидя за рулем неповоротливого и медлительного, но зато не боящегося ни песка, ни грязи, ни высокой воды «Урала», вломился в лесопосадку, уходя от тех, кто норовил отнять у него блистательное будущее.

И, как позавчера, он не прогадал, бросив на карту свои последние гроши.

— Слушай, Палыч, — не обратив внимания на его оскорбительный тон, забубнил собеседник. — Тут такое дело, даже не знаю, как сказать… Короче, ходят слухи, что тебя вот-вот назначат.

— Кем? — все тем же оскорбительным тоном, будто разговаривал с собственным рабом, поинтересовался Сарайкин.

— Кем, кем… Старшим помощником младшего конюха. Начальником управления, кем же еще! С присвоением, сам понимаешь… понимаете, соответствующего должности звания — сперва полковника, а через полгодика, глядишь, и генерал-майора. Приказ еще не подписан, но решение, по слухам, уже принято. Так что спешу поздравить первым и искренне жалею, что не могу пожать твою… гм… вашу мужественную руку. И ведь есть за что! Сам губернатор оценил проведенную тобой… вами операцию по ликвидации рейдеров на пять с плюсом. На таких людях, говорит, испокон веков Россия держится; побольше бы, говорит, таких, мы б давно при коммунизме жили…

«При военном», — самокритично подумал Сарайкин.

— Ты что хотел-то? — спросил он, впервые в жизни обратившись к заместителю начальника областного управления на «ты» и слегка похолодев от собственной наглости.

— Да ничего, — слегка обиделся собеседник, — просто сообщить… поздравить…

— Спасибо, — сказал Сарайкин. — У тебя все?

— Не совсем, — нерешительно промямлила трубка. — Я тут сгоряча, кажется, наговорил лишнего…

— Извинения принимаются, — отрывисто оборвал Сарайкин. — Теперь все?

— Все… Так точно.

— Ну тогда пока, — сказал Анатолий Павлович и аккуратно, с наслаждением, опустил продолжающую что-то виновато бубнить трубку на рычаги. — Лед тронулся, — добавил он через плечо, обращаясь к портрету президента. — Грузите апельсины в бочках, братья Карамазовы!

Конечно же, это было еще далеко не все. Главное осталось несказанным, и без пяти минут генерал Сарайкин ни капельки не удивился, когда телефон снова зазвонил. Это случилось раньше, чем Анатолий Павлович успел по примеру героев голливудских фильмов сосчитать до трех. Он сказал только: «И — раз! », — и по кабинету разлилась мягкая электронная трель.

Как в сказке, ей-богу.

— Это снова я. Извини, что отрываю и все такое… Чуть не забыл, — сказал заместитель начальника областного управления — его, Сарайкина, заместитель. Отныне. — Ты… вы не в курсе, что там с этим заводом? Нашли эти ваши гости там что-нибудь или нет?

— А что? — не отказал себе в удовольствии немного помучить собеседника Сарайкин.

— Да так, ничего, просто интересно… И не мне одному.

— А если нашли, тогда что?

— Так ведь, это… как бы… Не пропадать же добру!

— Я понял, — сказал Сарайкин. — Один процент.

— Сколько?!

— Один, — повторил временно щеголяющий в подполковничьих звездах генерал-майор Сарайкин. — И это при условии, что уже сегодня у меня будет контактный номер.

— Я не один, — внезапно потвердевшим голосом напомнил собеседник.

— По проценту на рыло, — сказал Сарайкин. — Только если вас там не сто человек. Иначе идите вы все на х… — сам, без вас разберусь, что к чему.

— Всего трое, — с неожиданно прорезавшейся деловитостью сказала трубка. — Хорошо, договорились.

С ума сойти, продумал Сарайкин. Интересно, о какой же сумме идет речь, если этот прославившийся на всю область своей жадностью вурдалак так легко согласился на один процент от сделки? Это же миллионы долларов! А может, и десятки миллионов.

А вот хрен вам всем, подумал он. Перетопчетесь, ребята. Под пулями кто бегал — вы? Нет? Ну, и до свидания. За что платить-то? И, главное, кому? Один из упомянутых троих — несомненно, действующий начальник управления. Ему давно пора на пенсию, а на кой ляд пенсионеру такие бабки? И что он, пенсионер, сделает, если его на эти бабки кинут?

Да ничего, вот что. Как и оставшиеся двое — чином пониже, калибром поменьше. И надо будет еще хорошенько, вдумчиво разобраться с ценой, которую предлагает покупатель. Ядерный паритет дорогого стоит, и продешевить в таком вопросе подполковник — то бишь, генерал — Сарайкин просто не имеет права. Как гражданин не имеет, как патриот, а еще — как официальное лицо, обязанное всегда и во всем блюсти государственный интерес. Содрать с иностранного шпиона семь шкур — значит нанести потенциальному противнику финансовый урон. Чем больше сдерешь, тем сильнее урон; чем сильнее урон, тем слабее потенциальный противник… И что это, если не защита интересов родного государства?

Он не поленился встать, дойти до двери и, убедившись, что в коридоре никого нет, запереть ее на ключ. После чего открыл сейф, вернулся за стол и, закурив новую сигарету, принялся задумчиво перелистывать содержимое видавшей виды, кривовато переломленной вдоль картонной папки неприятного, казенного грязно-синего цвета, в который в так называемые времена застоя так любили красить все подряд, от стен коридоров и кухонь до канцелярских принадлежностей и обложек школьных тетрадей. Анатолий Павлович с детства ненавидел этот навевающий глухую тоску мутный оттенок, но с недавних пор этот цвет стал для него цветом надежды.

Золотые часы на запястье чуть слышно стрекотали, отсчитывая секунды. Секунды складывались в минуты, минуты в часы, а часы в сутки — очень и очень немногие оставшиеся сутки его подневольного, полунищего, зависимого существования. И, привычно косясь на отливающий радужным блеском черный с золотыми рисками циферблат, подполковник Сарайкин краешком сознания дивился иронии судьбы: сейчас этот краденый швейцарский хронометр в массивном золотом корпусе для него, начальника полиции провинциального городка — непозволительная, вызывающая у окружающих подозрения роскошь, и носить его приходится с оглядкой. А скоро, судя по всему, придется снять совсем, потому что после продажи синей папки он станет для Анатолия Павловича чересчур дешев, и появляться с ним на людях будет так же неприлично, как придти на официальное мероприятие в джинсах и кедах.

Действительно, смешно, подумал он, без видимого смысла перелистывая фиолетовые листы старинных калек, в которых ничего не понимал. Смешно, да… Главное, чтобы не пришлось плакать.

Но, честно говоря, никаких поводов для слез подполковник Сарайкин не видел — ну не видел, и все тут, хоть ты его убей.

* * *

От вросшего в землю, почерневшего от времени и непогоды, а понизу еще и основательно подгнившего бревенчатого дома, половину которого на протяжении последних пятнадцати лет снимал корреспондент «Мокшанской зари» Харламов, до ближайшего крематория было километров четыреста, если не все шестьсот. Везти тело в такую даль ни у кого из его знакомых не было ни желания, ни денег, ни необходимости, и похоронили Илью Николаевича по старинке, в простом сосновом гробу, который опустили в длинную узкую яму и засыпали сверху землей. Отпевания не было: в церкви Харламова не видели ни разу, икон у него дома не обнаружилось, и во что он верил (или, наоборот, не верил), никто не знал.

Кроме того, батюшке следовало заплатить — пусть немного, вот именно, по-божески, но все-таки следовало; никаких сбережений Харламов после себя не оставил, а олигархов среди тех, кто знавал его при жизни, не наблюдалось. Правда, в изножье могилы все-таки вкопали добротный, полированного дерева, с блестящими металлическими вставками православный крест — вероятнее всего, потому, что местное бюро ритуальных услуг ввиду отсутствия спроса давно отказалось от изготовления увенчанных пятиконечной звездой фанерных пирамидок и не могло предложить ничего другого.

Поминки, еще более немноголюдные, чем церемония погребения, прошли на квартире покойного, из низких подслеповатых окошек которой открывался сюрреалистический вид на непролазные заросли корявой, замшелой сирени в палисаднике, сквозь которую в помещение почти не проникал дневной свет. Здесь пахло сырой землей, в которую постепенно, крупица за крупицей и щепка за щепкой, возвращался надолго переживший отведенный ему век дом, печной гарью и неустроенным холостяцким бытом, а еще — уксусом и какими-то благовониями, которыми квартирная хозяйка покойника, девяностолетняя Егоровна, пыталась отбить трупный запах, ощущавшийся в комнате еще долго после того, как из нее с грехом пополам, едва не выворотив дверной косяк, вынесли гроб.

Народу, помимо Егоровны, было немного, всего человек десять — коллеги во главе с главным редактором «Мокшанской зари» Чулюйкиным, явно далеко не все, а только самые совестливые или, наоборот, охочие до выпивки, Михаил Васильевич и Марина Горчаковы (Валентина Ивановна отлеживалась в больнице после вызванного недавними потрясениями сердечного приступа и, по заверениям врачей, шла на поправку), а также, к своему собственному удивлению, Юрий Якушев.

А впрочем, особенно удивляться тут было нечему. Харламов, с которым Юрий даже не успел как следует познакомиться, как ни верти, приходился ему боевым товарищем — стал им случайно и очень ненадолго, но свою часть работы он выполнил целиком, без жалоб и корысти — так, как подобает нормальному мужику, который от самого рождения на подсознательном, генетическом уровне знает, что на свете есть вещи поважнее его благополучия и даже жизни. Он был солдатом от силы час — даже меньше, чем такие же, как он, очкарики, шедшие в ополчение в далеком и мало кому интересном нынче сорок первом и тысячами умиравшие под кинжальным огнем великолепно обученной немецкой пехоты, — зато солдат из него получился настоящий. Погиб, но выполнил приказ — ну чего еще, спрашивается, можно хотеть от солдата? Чтобы, выполнив приказ, выжил и был готов к выполнению нового? Так ведь это, товарищи, удел профессионалов, а профессионалом Харламов не был — по крайней мере, в этой области.

Поэтому, а еще потому, что генерал Алексеев усиленно рекомендовал остаться в Мокшанске еще на пару-тройку дней на предмет, как он выразился, «выявления метастазов», Юрий не стал отказываться, когда Горчаков по телефону предложил по христианскому обычаю проводить корреспондента Харламова в последний путь.

Городскую администрацию на кладбище представлял майор полиции Малахов, на взгляд Юрия, более всего похожий на раздобревшую, дебелую бабу в мужском полицейском мундире. Например, не первой молодости активистку, в расчете на условно-досрочное освобождение согласившуюся сыграть мента поганого в любительской театральной постановке на сцене клуба женской исправительно-трудовой колонии. Стоя над открытой могилой, майор Малахов прочувствованно высказался в том смысле, что в жизни всегда есть место подвигу; неравнодушие к чужой беде, активная гражданская позиция, готовность к самопожертвованию — на ради абстрактных идеалов, а ради спасения конкретных человеческих жизней — это, товарищи, с одной стороны. А с другой, следует помнить, что для решения определенных проблем существуют компетентные органы, и не подменять эти органы собой, не брать, товарищи, на себя несвойственные добропорядочному гражданину и явно непосильные для такового функции.

Эту «другую сторону» майор Малахов осветил вкратце, не слишком заостряя на ней внимание. У Юрия сложилось впечатление, что майору до смерти хотелось подробно развить тему того, что случается, когда не обладающий соответствующими навыками и не облеченный должными полномочиями гражданин лезет не в свое дело. Более того, Якушеву показалось, что именно за этим Малахов сюда и пришел. Но (опять же, как показалось Юрию) едва почувствовавшего прилив ораторского вдохновения майора остановили тяжелые, недобрые взгляды слушателей: справа — главного редактора местной газеты Чулюйкина, а слева — директора «Точмаша» Горчакова. Оратор попробовал смотреть прямо перед собой, но напротив него, на другой стороне могилы, стоял Якушев, и майор увял, скомкал речь и, промямлив: «Пусть земля ему будет пухом», — затерялся на заднем плане. На поминки он, естественно, не остался, о чем, кажется, никто не пожалел.

А Юрий, напротив, остался, поскольку чувствовал, что здорово задолжал близорукому нелепому человеку с обтерханным блокнотом в кармане чересчур широких для него шортов. Вернуть этот долг он уже не мог — счета корреспондента Харламова были закрыты раз и навсегда, и теперь следовало хотя бы выпить за упокой его бестолковой, неприкаянной души.

И Юрий выпил, причем очень основательно, чему немало способствовала собравшаяся за столом компания. Компания эта чуть ли не с первой минуты застолья заставила его остро сожалеть о неосмотрительности, с которой он принял предложение Горчакова. Сам Михаил Васильевич был мрачнее тучи и время от времени через весь стол бросал на примостившегося в уголке Якушева быстрые пытливые взгляды. Вид у него при этом был как у человека, пытающегося в уме решить сложную логическую задачку; Юрий знал ответ, но не горел желанием (да, коль уж на то пошло, и не имел права) делиться с директором «Точмаша» своими познаниями. Марина Горчакова тоже периодически на него поглядывала — совсем не так, как отец, с живой и вполне понятной, хотя и явно неуместной заинтересованностью. Ее авансы не находили в душе Юрия ни малейшего отклика, если не считать таковым глухое раздражение: нашла время и, главное, место!

Остальные были еще хуже. Особенно плохо стало после третьей рюмки. Со слезой в голосе расписывавшая превосходные человеческие качества своего бывшего бессменного квартиранта Егоровна начала путать его с покойным мужем. Коллеги Харламова, чья печаль под воздействием алкоголя испарилась быстро и практически бесследно, живо обменивались сплетнями. А их шеф, главный редактор, а по совместительству учредитель и директор издания господин Чулюйкин, твердо вознамерился взять у Юрия интервью, дабы подробно осветить на страницах своей газеты геройские будни майора Якушева — в частности, последний эпизод, имевший непосредственное отношение к городу Мокшанску. Юрий молча хлопал рюмку за рюмкой, но водка его почему-то не брала, а Чулюйкин все время возникал то справа, то слева, донимая своими дурацкими вопросами. В конце концов Юрий открытым текстом послал его к черту; ни с одним московским газетчиком этот номер не прошел бы, но Чулюйкин обиделся и отстал — по крайней мере, на время.

Егоровна уже прочувствованно, со слезой выводила «Лучину», и господа провинциальные журналисты довольно стройно ей подтягивали. Песня была, спора нет, хорошая, но у Юрия она вызывала далеко не самые приятные воспоминания. Почувствовав почти непреодолимое желание грохнуть кулаком по столу (по возможности так, чтобы он сломался или хотя бы перевернулся ко всем чертям) и популярно объяснить этим некрасивым, не шибко умным, дешево и безвкусно одетым, изуродованным нищетой и тем, что принято называть повседневной российской действительностью дядечкам и тетенькам, кем на самом деле был их коллега, и как, в связи с этим, следует вести себя на его поминках, он понял, что пора уходить. Вынув из кармана и держа на виду, как пропуск, пачку сигарет, он встал из-за стола и начал пробираться к выходу, благо тот находился совсем недалеко.

Тут и выяснилось, что набрался он основательно — если быть точным, перебрал, причем так, как не перебирал уже давненько. Едва не навернувшись с шаткого крылечка и в последний момент ухватившись за подгнивший резной столбик навеса, Юрий удержал равновесие и, вместо того чтобы, как собирался, отправиться в гостиницу, присел на ступеньку и закурил.

Вокруг сгущались мягкие синие сумерки. Они были по-летнему теплыми, но внутри них, как острый стилет в бархатных ножнах, уже угадывался промозглый холодок недалекой осени. На западе горела широкая, в четверть неба, полоса заката, неподвижно застывшие в той стороне облака напоминали остатки размазанной по медному блюду манной каши с черничным вареньем. Где-то требовательно мычала корова, и явственно ощущавшийся в тихом вечернем воздухе запах навоза отменно сочетался с этим буколическим звуком. В некошеной траве за покосившимся гнилым штакетником выводили свои переливчатые трели сверчки. Огород выходил на реку, и виднеющаяся сквозь щели в заборе тихая вода в черных травянистых берегах была похожа на струю расплавленного металла, вытекающего из доменной печи. «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я», — выводили за спиной у Юрия пьяные голоса. Так уже было, и, наверное, поэтому его вдруг обступили тени прошлого — собрались тесным полукругом у покосившегося гнилого крылечка и стали молча смотреть, как он курит.

«Молоток, — нарушив молчание, похвалил его Баклан, — подрастешь — кувалдой станешь. Нет, в натуре, ножик ты в этого клоуна на балконе бросил нормально, прямо как я. Ну или почти как я».

«Довольно изящно, хотя и не без шероховатостей, — поддакнул ему своим ровным, шелестящим, как сухая трава на ветру, голосом застреленный в спину в далеком шикарном Монте-Карло инструктор спецназа ГРУ полковник Лыков. — Я сразу понял, Спец, что из вас со временем выйдет толк».

«Вечно у тебя все не как у людей. Одно слово — мандалай! — кашляя кровью, прохрипел с пассажирского сиденья джипа раненый Мандалай. — Хрен поймешь, за кого ты, а главное, за каким бесом оно тебе надо…»

«Козел, — высморкавшись в два пальца, поставил диагноз побитый трупными пятнами Сыч. Его правый глаз вытек, над левым зияла черная дыра входного отверстия, и Юрий хорошо помнил, чьих рук это дело. — Гамадрилом был, гамадрилом и остался. И помрешь, сука, все тем же гамадрилом. Такие бабки, и опять мимо кассы!.. »

«Вечно ты во что-нибудь встрянешь, боец, — неодобрительно проворчал Ти-Рекс. Юрий понял, что сон наяву скоро кончится: если заговорили живые, значит, мертвым больше нечего сказать. А мертвых среди тех, кого он знал и помнил, уже давно было намного больше, чем живых. — Ну, да ничего, перемелется — мука будет. На войне всегда кого-то убивают — на то, брат, и война, чтоб ей ни дна, ни покрышки…»

«Жениться тебе надо, — авторитетно заявила Даша Быкова. — Сколько можно валять дурака? Неужели до сих пор не наигрался в войну? Я же тебя знаю, как облупленного, Юрка, ты же не такой! »

Юрий глубоко вдохнул горький табачный дым и совершил очередное убийство, шлепком ладони по щеке прервав звенящий на высокой ноте боевой клич атакующего комара.

«…за отличное выполнение важного правительственного задания и безупречную службу, — через головы присутствующих донесся откуда-то издалека глубокий оперный бас генерала Алексеева, — присвоить старшему лейтенанту Якушеву внеочередное звание майора…»

«Подарок от областного руководства, — вторя ему, произнес своим насквозь лживым голосом подполковник Сарайкин. — За безупречную службу».

— Я прошу прощения, — перебил подполковника директор «Точмаша» Горчаков. — Понимаю, сейчас не время и не место, но, с другой стороны… В общем, я хотел спросить: а как же папка?

— А я вам не господь Бог, — с вызовом проинформировал Юрий, не до конца понимая, с кем говорит — с реальным человеком или с комбинацией паров неусвоенного алкоголя, воспоминаний и накопившейся усталости. — Успокойтесь вы и отстаньте, наконец, от меня с этой папкой! Теперь это не ваша забота, у вас что — на заводе дел мало?

— Прощайте, — сказал Горчаков. — И спасибо за все.

Юрий не ответил. Директор «Точмаша» спустился с крыльца. Якушев услышал, как скрипят под его весом шаткие ступеньки, и собственным задом почувствовал их шевеление. Из этого следовало, что только что, сию минуту, он облаял не плод своего воображения, а живого человека. Ну и черт с ним! Ишь, умник выискался: папку ему подавай! А где ты был, когда за эту папку надо было драться? И где б ты, умник, очутился, если бы Сарайкину не вздумалось поиграть в ковбоя, и он очень своевременно не пристрелил бы командира рейдеров?

Юрий зажег еще одну сигарету и подумал: шутки шутками, но, в самом деле, папка-то где? Куда подевалась? Горчаков утверждает, что перед тем, как очутиться в нокауте, видел ее собственными глазами. А Сарайкин говорит, что вошел в коридор, когда рейдер готовился сделать контрольный выстрел Горчакову в голову, застрелил бандита, спас заложника и так далее, но никакой синей папки в глаза не видел.

Врет? Или папку умыкнул кто-то третий? Или вот еще, к примеру, такой вопрос: если врет, то кто именно — Сарайкин или Горчаков? Почему не предположить, что вся эта история с захватом завода — дело рук директора? Начальник службы безопасности рассказал ему о проекте «Борисфен», поделился своим беспокойством, а этот колобок решил немножечко улучшить свое финансовое положение и, заботясь о собственном алиби, инсценировал рейдерский захват…

Отличная версия, подумал Юрий. Сарайкин ухватится за нее руками и ногами, если ему рассказать. Впрочем, дай ему волю, доверь ему это расследование, он еще и не такое сочинит. Накидает целый ворох версий, а дело кончится пшиком — так примерно, как кончилось расследование обстоятельств гибели Камышева.

Из-за угла послышался шум включившегося автомобильного двигателя — судя по мягкому, шелестящему звуку, новенькой «тойоты» Горчакова. За спиной у Юрия скрипнула, открывшись шире, обитая лохматой от старости клеенкой дверь, потянуло дорогими (естественно, по местным меркам) духами; «У меня жена раскрасавица, ждет меня домой — ждет, печалится…» — заглушая мычание недоенной коровы и звон посуды, с пьяной слезой ревел в доме нестройный хор. «Уроды, — подумал Юрий. — А впрочем, что я к ним привязался? Люди как люди, живут как умеют, как получается… Настоящие уроды ведь тоже не с неба падают, они — продукт среды…»

Запах духов усилился.

— Скучаете? — спросила, присев рядом с ним на корточки, Марина Горчакова. Сквозь цветочный аромат парфюма пробивался ее настоящий запах — свежескошенного сена, молочной кукурузы, сладкой девичьей испарины — запах желания, который, будучи помноженным на мягкие августовские сумерки и водку, представлял собой крайне опасную гремучую смесь.

«Дело солдатское», — нейтральным тоном произнес в голове у Юрия Монах, он же — отец Михаил, навеки оставшийся на чужом ему Лазурном Берегу священник с душой солдата.

— Проветриваюсь, — нарочито грубо сказал Юрий. — А вы домой? Поторопитесь, ваш отец уже прогрел машину. Не надо заставлять его волноваться.

Марина встала с корточек.

— Я только хотела спросить, — сверху вниз холодно сообщила она. — Можно?

— Можно, — затягиваясь сигаретой, рассеянно ответил Якушев. — Хотя ответить, тем более честно, не обещаю.

— Это о рейдерах. Скажите, их всех поймали?

— Н-ну-у… Кого поймали, кого… В общем, я думаю, всех, — сказал Юрий. — А что, кто-то из них вам особенно запал в душу?

Он тут же понял, что здорово перегнул палку, сморозив жестокую глупость, но Марина этого, казалось, не заметила.

— Да, — просто ответила она. — Когда нас с мамой забирали из дома, я заметила на одном из них золотые часы — точь-в-точь такие, какие были у дяди Коли до того, как его ограбили.

— У какого дяди K°… Что, простите? У Камышева? Какие еще часы?

— Золотые. Швейцарские. Именные. Подарок президента, с гравировкой: «За безупречную службу».

Юрий почувствовал, что стремительно трезвеет.

— Его что, ограбили?

— Буквально за неделю до этой аварии, в которой он погиб. Ударили сзади по голове, забрали бумажник, часы… ну, как обычно.

Окурок красной искрой упал в черную траву, прочертив в воздухе короткую огненную дугу.

— А почему я впервые слышу об этом ограблении? — закуривая новую сигарету, спросил Юрий.

— Потому что это Мокшанск, — спокойно ответила девушка. — Поживите здесь годик-другой, и перестанете задавать глупые вопросы.

Юрий хотел оскорбиться, поскольку был нетрезв, но потом спохватился: ах, да, конечно! Ей всего двадцать, а значит, она тут самая умная.

И, между прочим, не исключено, что так оно и есть.

Из-за угла донесся нетерпеливый гудок автомобильного клаксона.

— Часы, — напомнила Марина. — Были на ком-нибудь из них золотые часы?

— Я ведь не мародер, — огрызнулся Юрий, — откуда мне знать? Если хотите, я проверю, но, по-моему, это пустой номер. Уже установлено, что рейдеры были сотрудниками московского ЧОП «Надежда». Вряд ли кто-нибудь из них в свободное время гастролировал по глубинке, охотясь за кошельками и мобильными телефонами.

«За безупречную службу», — как наяву, услышал он гулкий бас генерала Алексеева.

«От областного руководства», — добавил голос подполковника Сарайкина.

«Скакал он, путник одинокий, кольцо блестело на руке», — пели в доме.

За углом, на улице, опять заныл клаксон.

— Вообще-то, мы не о том говорим, — сказала Марина, нетерпеливо оглянувшись на звук. — На самом деле я хотела вас поблагодарить.

— Благодарить вам надо Харламова, — возразил Юрий. — Судя по тому, что вы мне рассказали, и где его нашли, вас с Валентиной Ивановной спас именно он. Спас в буквальном смысле, уведя рейдеров от грузовика. Героизм в чистом виде, вот что это было. Без рисовки, без расчета на вознаграждение, даже без свидетелей, один на один со своим страхом — это, Марина Михайловна, героизм в чистом виде, без примесей. Послушайте, — добавил он уже совсем другим тоном, — подскажите, если не трудно: в вашем городе есть хоть одно место, где можно выпить чашечку хорошего кофе? А лучше две. Три дня тут отираюсь, тычусь во все двери и все никак не могу понять, каким образом вашим землякам удается превращать простую смесь молотых кофейных зерен и воды в ту отраву, которая у них получается.

— Секреты местной кулинарии, — сказала Марина, и по голосу Юрий понял, что она улыбается. — Нет, за деньги вы у нас хорошего кофе не найдете. Чтобы его получить, надо напроситься в гости — например к нам.

К ней явно возвращалось игривое настроение, и Юрий уже не впервые пожалел о своей мальчишеской выходке — там, в кузове «Урала», когда напоказ играл бицепсами. Впрочем, он тогда хотел всего лишь подбодрить женщин, чуточку поднять им настроение, не предполагая, что Ростислав Гаврилович попросит его тут задержаться. В его планы вовсе не входил роман с провинциалочкой, которая, при всех ее положительных качествах, почти наверняка подумывала о получении московской регистрации — где-то там, на заднем плане, между прочим. А может быть, и не между прочим, и совсем не на заднем, а наоборот.

Но сейчас это оказалось ему на руку. Если на запястье у одного из рейдеров действительно были часы Камышева, значит, в захвате напрямую участвовал кто-то из местных. Вот они, «метастазы», о которых давеча говорил его превосходительство!

Автомобильный двигатель на улице замолчал. Стукнула калитка, скрипнули проложенные вдоль стены дома в качестве тротуара доски, и в сгущающихся сумерках из-за угла показалась приземистая широкая фигура — черная, с белой грудью, разделенной надвое темной полосой галстука.

— Марина, ты скоро? — спросил Горчаков.

В доме опять затянули «Ой, мороз, мороз».

— Простите, — сказал Юрий, вставая с крыльца. — Это я виноват. Вот, набиваюсь к вам в гости на чашечку кофе. Заодно хочу заключить с вами одну маленькую сделку.

— Какую сделку? — насторожился Горчаков.

Еще пару минут назад Юрий отнес бы его прохладный тон на счет собственной недавней грубости, но сейчас все стало чуточку иначе. А может, и не чуточку.

— Взаимовыгодную, — сказал он. — По обмену полезной информацией. Я обязуюсь развеять ваше беспокойство по поводу небезызвестной папки…

— Которую вы упустили, — еще прохладнее подсказал Горчаков.

— Можно выразиться и так, — не стал спорить Якушев. — А вы, со своей стороны, посвятите меня в подробности истории, в ходе которой у вашего родственника пропало кое-какое личное имущество. А заодно объясните, почему до сих пор предпочитали о ней помалкивать. Ну же, Михаил Васильевич! Там, на заводе, вы очень неплохо держались. Не надо меня разочаровывать. В конце концов, на вас родная дочь смотрит!

— То-то и оно, — заметил Горчаков.

— Кажется, я вас понял, — поразмыслив над этим странным замечанием, сказал Юрий. — Но, продолжая по привычке играть в молчанку, вы не защищаете своих близких, а подставляете их под новый удар. Вот, Марина утверждает, что на одном из рейдеров, которые ворвались в ваш дом, были часы Камышева. Подумайте секунду и поймите, что живете на пороховой бочке. В один прекрасный день кто-то устанет бояться, что его опознают, и в вашем доме случится пожар. Или взорвется газ, или… да мало ли способов!

— Вам бы сетевым маркетингом заниматься, — проворчал Горчаков. — Мертвого уговорите! Ладно, считайте, что свою чашку кофе вы выторговали.

— Только не надо сыпать туда крысиный яд, — попросил Юрий, — у меня от него несварение желудка.

— А знаете, — направляясь по гуляющей под ногами дощатой отмостке к калитке, сказал Горчаков, — в это не так уж трудно поверить.

«Я вернусь домой на закате дня, — пели в доме. Кто-то громко зашикал, повисла пауза, и в наступившей тишине одинокий мужской голос с пьяной слезой допел: — Напою жену, обниму коня! »

Глава 17

Стоя у окна гостиной на втором этаже, он сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску наблюдал, как из двора с соблюдением всех тонкостей сложившегося, устоявшегося, отработанного до мельчайших деталей ритуала неторопливо и торжественно выплывает черный «мерин» представительского класса. Едва выехав за ворота, водитель включил мигалку. Сигнал звукового оповещения, в народе именуемый крякалкой, вскрикнул два раза, предупредив всю округу о том, что на дорогу выехала важная персона, и замолчал. За «мерседесом» на улицу выкатился соплеменный ему внедорожник той же масти, под завязку набитый охранниками, которые в своих удушливо-черных костюмах и белых рубашках смахивали не то на пингвинов, не то на официантов, обслуживающих большой официальный прием. Оставшийся во дворе охранник по имени Гриша, одетый, в отличие от тех, кто отправился в город, в пестрый черно-серый полицейский камуфляж со звездочками прапорщика на матерчатых погонах, нажал кнопку на распределительном щитке, и кованая узорчатая решетка неторопливо поползла вправо, перекрывая выезд. Перед тем как скрыться в своей стеклянной будке у ворот, прапорщик Гриша бросил быстрый взгляд на окна второго этажа. Природа этого взгляда была проста и понятна: Гриша знал, что сегодня ему представится верный шанс немножко подзаработать, и не удержался, проверил, на месте ли потенциальный работодатель.

Работодатель был на месте — а куда, собственно, он мог деться?

Он отошел от окна. Уже вечерело, но торопиться не следовало, надо было дать «меринам» отъехать подальше, чтобы наверняка гарантировать себя от неожиданных сюрпризов. Дядюшкин тесть, Павел Игнатьевич, несмотря на занимаемый высокий пост, был еще тот жлобяра — иначе говоря, по старой памяти оставался бережливым и прижимистым во всем, что касалось его личного имущества и финансовых средств. Он мог, чего доброго, с полдороги завернуть весь кортеж обратно, чтобы забрать забытые очки или любимую ручку с золотым пером. Отчего же не завернуть, если бензин и машины казенные, водители и охрана получают зарплату из областного бюджета, а ручка — своя, личная, любимая, которой привык ставить подписи и резолюции?

Так что торопиться, действительно, не следовало, да и, по большому счету, было некуда. До города час езды, на часах нет еще и семи, а настоящая движуха в кабаках и ночных клубах начинается не раньше одиннадцати.

На журнальном столике под торшером обложкой кверху лежала какая-то книжка. Даже не потрудившись взглянуть на название, просто от нечего делать, он взял ее и заглянул: ну, чего тут пишут?

Это были какие-то стихи. Читать он не любил, а про стихи и вовсе не понимал, кому и зачем они нужны. Ну ладно, если это тексты к нормальным песням — как у «Любэ», «Лесоповала», Михаила Круга и так далее. А вот так, в книжке, да еще в таком количестве — кому это надо?! Тоже выдумали профессию — поэт. Как будто это тяжелая работа — сидеть и сочинять рифмы: рассвет — ответ, закат — откат, мент — кент, Европа — …опа… Это любой дурак может, но где, в каком законе сказано, что кто-то обязан все это читать и, главное, получать от этого кайф?

Словом, читать он не собирался, но глаза сами, машинально, ухватили первую строчку строфы: «Деревня, где скучал Евгений…» Изумленно хмыкнув, он посмотрел на обложку. «А. С. Пушкин. Евгений Онегин». А, ну да, был такой, в школе, кажись, проходили. У Лукоморья дуб срубили, кота на мясо порубили… Как же, как же, помним. Два балла в четверти, трояк в году, и даже дядя не помог. Мой дядя самых честных правил. Когда не выучил урок, русак два балла мне поставил, а дядя, сука, не помог. Вот вам и стихи. Деревня, где скучал Евгений… М-да. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Ведь как в воду глядел!

Захлопнув книгу, он небрежно бросил ее в кресло, зевнул и опять изумленно хмыкнул: бывают же на свете совпадения! Он звался Евгением, как Онегин, так же, как Онегин, вынужденно находился в деревне и так же отчаянно скучал. Правда, дачу губернатора деревней с чистой совестью не назовешь, но ведь и Онегин, помнится, тоже томился не в крестьянской развалюхе размером два на два метра. И потом, будь это дача хоть самого президента, все равно: что это, по-вашему, — город?! Так что, братва, совпадение налицо. Мистика!

Евгений Зударев, охотнее откликавшийся на дворовую кличку «Зуда», чем на вписанное в его паспорт имя, родился без отца. То есть какая-то особь мужского пола в процессе его зачатия, несомненно, участвовала; вероятнее всего, то был какой-нибудь солдатик внутренних войск, карауливший зеков в ближайшей зоне, или, наоборот, осужденный на вольное поселение «химик», но уж никак не летчик-испытатель, про геройскую гибель которого малолетнему Зуде довольно художественно заливала маман. Зуда подозревал, что она и сама толком не знает, от кого родила; не сказать, чтобы маман отличалась каким-то особенно разгульным поведением, но думать так ему было проще и удобнее: ты на себя сперва посмотри, а после учи, что мне делать, а чего не делать!

То обстоятельство, что родной брат матери сделал неплохую по местным масштабам карьерку и в конце концов выбился в мэры, в судьбе Женьки Зударева практически ничего не изменило — по крайности, вначале. Зуда был сам по себе, мать сама по себе, а дядюшка-мэр и подавно — опять же, потому, что так ему казалось удобнее. До какого-то момента ему было абсолютно наплевать на сестру и ее принесенного в подоле пащенка; они изредка встречались, пока была жива их мать, баба Таня, а когда она умерла, и вовсе перестали видеться (хотя, по разумению Зуды, не видеться годами, живя в Мокшанске, было трудно, если вообще возможно).

А потом Сарайкин, в ту пору еще майор, явился к дядюшке и виновато сообщил, что его племяш попался на уличном грабеже. И дядюшка, поразмыслив всего минуту, двинулся по накатанной колее, решив, как это с давних пор повелось в Мокшанске, не выносить сор из избы. Сарайкин замял дело, Зуду отпустили; в тот же вечер дядюшка явился к ним с матерью домой и дико орал, потрясая кулаками. Мать тоже не осталась в долгу, припомнив все старые обиды и прямо заявив, что, если бы племяш хотя бы изредка видел родного дядю не на фотографиях в «Мокшанской заре», а во плоти, все могло бы сложиться как-то иначе. Зуда, которому перспектива приземлиться на нарах тогда была еще в новинку, благоразумно помалкивал, хотя его так и подмывало спросить, что, собственно, дядюшка предпримет, если ставший причиной столь громкого скандала инцидент повторится: посадит племяша в тюрягу? Ну, и где назавтра окажется он сам? Ясно, что не в своем кабинете, по площади вдвое превосходящем их с матерью хибару!

Промолчать-то он промолчал, но выводы сделал. Сарайкин, по всему видать, тоже сделал из происшествия какие-то свои выводы и больше не беспокоил главу городской администрации по пустякам, старательно делая вид, что никакого Зуды на свете не существует, а прохожих в темных переулках чуть ли не каждый вечер опускает человек-невидимка или, к примеру, призрак легендарного одесского гопника Мишки Япончика. В результате Зуда окончательно потерял берега, зарвался, и случилось то, что случилось: на свет появилась небезызвестная видеозапись.

Но это бы еще полбеды. Осознав, что влип по-настоящему, Зуда внял доброму совету начальника полиции и честно выполнил свою часть уговора: завязал наглухо, устроился на работу и за полгода едва не повесился от тоски. А Сарайкин, сука, все равно его сдал. И, подумав, Зуда понял, что иначе и быть не могло: ту запись поганый мент сделал именно для того, чтобы использовать в своих целях, а вовсе не затем, чтобы покончить с уличными грабежами. Плевать ему было и на грабежи, и на их жертвы, поскольку жонглировать отчетностью он научился давным-давно, а так называемое чувство долга для него изначально представляло собой ничего не означающий набор звуков. Вкладывая в руку Зуде пистолет, он хотел взять за глотку губернатора, на дочке которого был женат дядюшка-мэр. И на днях это было проделано — так же легко и непринужденно, как козырная шестерка бьет туза.

Скандал получился, без преувеличения, дикий и абсолютно непотребный. Как ни странно, Зуда, который стал его главным виновником и должен был, по идее, огрести со всех сторон, причем по полной программе, почти не пострадал. Зато дядюшке досталось так, что только перья в стороны летели: проворонил, у себя под носом проморгал, пригрел на груди змееныша, распустил, прогадил племяша, а теперь что прикажешь: всем вместе под суд?! Да я тебя, дебила, на скотный двор сошлю, за свиньями дерьмо голыми руками выгребать!

И далее в том же духе. В результате Зуда был посажен под домашний арест, да не где попало, а на даче у своего высокопоставленного родственника, в доме, какие он до сих пор видел разве что по телевизору, в сериалах про красивую жизнь. Господин губернатор, незабвенный Пал Игнатьич, прямо сказал своему зятю: все, милок, нет тебе больше веры. Ты уже сделал все что мог, пусть теперь этот змееныш под моим присмотром побудет. У меня не забалуешь! Пускай посидит, а я пока подумаю, куда его пристроить от греха подальше. Есть у меня старый приятель на Камчатке, в управлении тралового флота. Может, туда его, а? Оттуда, поди, никакой Сарайкин не достанет, да и наука будет дураку…

Перспектива вырисовывалась, мягко говоря, не радужная. Но время еще было, и Зуда использовал его на всю катушку. Заявление Павла Игнатьевича насчет «не забалуешь» он воспринял как прямой вызов. Кроме того, Сарайкин его вероломно сдал, а значит, и он, Зуда, мог считать себя свободным от каких бы то ни было договорных обязательств. В любом случае, терять было уже нечего, и Зуда пустился во все тяжкие.

Первый взнос в фонд улучшения материального положения нижних чинов российской полиции был сделан им из суммы, под шумок, прямо во время достопамятного скандала, присвоенной в квартире дядюшки-мэра. Деньги, как обычно, решали все; ключ от джипа, на котором господин губернатор ездил на охоту, ворота и охранник — все это нашлось, открылось и деликатно отвернулось в сторонку как бы само собой, по щучьему велению.

Павел Игнатьевич любил поспать, а поутру не торопясь, со вкусом попить кофейку. Поэтому, когда дела требовали присутствия господина губернатора на рабочем месте с самого утра, а такое случалось едва ли не каждый день, он ночевал в своей городской квартире. Это было очень удобно и для охранников на даче, и для Зуды. Считалось, что молодой родственник Петра Игнатьевича тайком ездит в город развлекаться — дрыгаться на дискотеках, хлестать коктейли и крутить шашни с городскими девчонками. В некотором роде так оно и было, вот только развлечения Зуды этим не ограничивались. Да и не могли ограничиться, поскольку карманные деньги ему не полагались, — на что, в самом деле, они арестанту? — а охранников надо было регулярно подмазывать. Кроме того, он еще и искренне любил это дело; для него гоп-стоп был не только источником доходов, но и своеобразным спортом, в котором родственник губернатора достиг пусть скромных, но высот. Зуда прожил здесь уже неделю, и за это время дежуривший у ворот прапорщик Гриша, заядлый курильщик и веселый сквернослов, перешел с отечественного «Пегаса» на дорогой «Кент». Зуда его целиком и полностью одобрял, поскольку считал откладывание денег впрок, на черный день делом бессмысленным. Ты их копишь, как дурак, складываешь копейку к копейке, отказывая себе в самом необходимом, а потом либо сам помрешь, так и не успев пожить всласть, либо тебя тем или иным способом обчистят — обнесут квартиру, ограбят на улице, обманут, а то и просто устроят очередной дефолт. Ну и где тут смысл? Целовать, так королеву, воровать, так миллион. А курить, так «Кент», если средства позволяют. Грише средства позволяли — скажем так, с некоторых пор.

Вечерняя синева за окошком густела на глазах, напоминая, что лето близится к концу. Зуда выкурил сигарету, стряхивая пепел в кадку с пальмой, вдавил в землю у корней бог весть который по счету окурок, а потом пошел в отведенную ему спальню и переоделся в городское. Его любимый пружинный нож с выкидным двенадцатисантиметровым лезвием господин губернатор лично сломал и выбросил в мусорное ведро еще в Мокшанске, но это не представляло собой проблемы: страстный охотник и коллекционер, высокопоставленный родственничек держал у себя в кабинете полтора десятка ружей и с полсотни охотничьих ножей. Все это добро было красиво развешено по стенам; кабинет, конечно, запирался, но Зуда быстро выведал, где хранится запасной ключ, и в первую же свою самоволку потрудился изготовить дубликат. Павел Игнатьевич так привык к тому, что его дом — его крепость, что до сих пор ничего не заподозрил, хотя Зуда регулярно наведывался в кабинет, вынося оттуда не только ножи, которые каждый раз аккуратно возвращал на место, но и небольшие суммы денег, что хранились в ящике письменного стола. Возвращать деньги он, разумеется, даже и не думал: от родственничка не убудет, а если что, он себе еще наворует. Да он и так наворует, безо всяких «если что». Зуде уже перевалило за четвертак, но он ни разу в жизни не почтил своим присутствием избирательный участок, потому что не видел в процедуре демократических выборов никакого смысла. Политики и чиновники всюду одинаковы; все рвутся к власти только затем, чтобы безнаказанно разворовывать госбюджет и обеими руками грести откаты. А поскольку делиться с Зудой никто из них не намерен, то ему абсолютно безразлично, какой именно хапуга займет тот или иной пост.

Убедившись, что на втором этаже губернаторского особняка никого, кроме него, нет, Зуда отпер дверь кабинета, выбрал из коллекции охотничьих ножей тот, что пострашнее, стрельнул из ящика стола пятитысячную бумажку, чтобы было, с чего начать вечер, и покинул помещение, где уважаемый Павел Игнатьевич, любимый тесть любимого дядюшки Евгения Зударева, предавался размышлениям большой государственной важности (читай — просматривал порносайты и попивал коньячок, пока жена не видит).

Пряча нож в рукаве джинсовой куртки, он ленивым прогулочным шагом вышел во двор. Прапорщик Гриша, которому, по идее, полагалось неотлучно торчать в будке у ворот, немедленно, будто из-под земли вырос, очутился рядом.

— Гуляешь? — как бы между прочим поинтересовался он.

— Кислород нюхаю, — подтвердил Зуда. — Что-то скучновато здесь. Не деревенский я все-таки человек! Понимаю, что на природе хорошо, а часок побуду, и с души воротит — шума не хватает, суеты…

— Девчонок, — с понимающим видом подсказал прапорщик и первым засмеялся над собственной шуткой.

— Куда ж без них! — с энтузиазмом подхватил Зуда. — Вот я и говорю: в город бы мне смотаться. Ну хоть на пару часиков!

— В город? — озабоченно сдвинул рыжеватые брови охранник. — Нет, это никак нельзя. Приказ самого губернатора!

Зуда сдержал зевок. Эта сцена, как по нотам, повторяясь почти слово в слово, разыгрывалась едва ли не каждый вечер. Прапорщику Грише эта глупая игра, похоже, не надоедала; а может, подумал Зуда, он и вправду не помнит, что было вчера? Это бы хорошо, но — вряд ли, вряд ли…

— Нельзя, нельзя, — разочарованно проворчал он. — Что ты, как маленький! Не знаешь, что ли: если нельзя, но очень хочется, то — что?..

— То можно, — сказал Гриша, с ловкостью фокусника принимая уже ставшую привычной мзду. — Что с тобой сделаешь! Я же понимаю — молодость! Сам такой был. Давай, только поосторожней там. Помнешь машину — Пал Игнатьич обоим головы оторвет. Мне, конечно, первому, но и тебе мало не покажется.

Быстрым шагом направляясь к гаражу, Зуда криво усмехнулся: машину, говорит, не помни… Ха! Можно подумать, это самое страшное, что он может сделать, вырвавшись в город! А впрочем, в чем-то этот прапор прав: царапина на крыле сразу бросается в глаза, а его, Зуды, ночные похождения пока что бесследно теряются на фоне того, что происходит в областном центре после захода солнца.

Конечно, терять ему нечего, но и торопить события, приближая свой отъезд на Камчатку и первый выход в море в составе команды провонявшего тухлой рыбой траулера, тоже не стоит. Лучше подумать о том, как бы его, этот отъезд, максимально оттянуть, а еще лучше вообще отменить напрочь. Заболеть? Закосить под психа? Ага, сейчас, держи карман шире! Это в районной поликлинике лечат градусником и клизмой, причем то и дело забывают, что куда совать. А к услугам родственничка круглосуточно целый полк настоящих, грамотных врачей, с которыми, в натуре, не забалуешь.

Ба, подумал он, — чего я заморачиваюсь-то? Зачем это все — больницы, врачи, клизмы? Родственничек-то, чай, не военком! От него откосить как-нибудь попроще, чем от армии. Всего-то и надо, что вежливо, немного смущаясь, попросить привезти из города пару школьных учебников: я, мол, тут поступать надумал, надо бы знания освежить… И все! Он же мне задницу в кровь расцелует! Вот, скажет, давно бы так; учитесь, скажет, пока я жив, как молодежь воспитывать надо!

Может, конечно, репетитора нанять, но и эта проблема решается довольно легко. Если репетитор — мужик, понадобится бутылка хорошего коньяка на салфетке из тысячных бумажек. А если баба, можно обойтись и так, без денег. Бабы, понятно, бывают всякие, на иную без слез и не глянешь, но, если нужда подопрет, придется потерпеть. Не на Камчатку же, в самом деле, ехать!

Войдя в просторный, на три машины, чистый и светлый гараж, он снял с вбитого в доску у дверей крючка ключ от джипа и уселся за руль. Пульт дистанционного управления механизмом ворот, как обычно, лежал в бардачке. Зуда нажал кнопку, и пластинчатая стальная штора начала с глухим рокотом наматываться на укрепленный под потолком вал. Когда он выехал из гаража, ворота в сложенном из валунов, похожем на крепостную стену заборе уже были открыты, а прапора Гриши и след простыл. Все правильно, подумал Зуда. Чтобы чего-то случайно не заметить, надо, как минимум, смотреть в другую сторону. А еще лучше — находиться в каком-нибудь другом месте. Например, в сортире. Может же у человека схватить живот! Что ж ему, прямо на рабочем месте в штаны оправляться?

Он аккуратно, чтобы не нервировать впечатлительного Гришу, вывел машину за ворота, повернул направо, в сторону города, и дал газ. Навстречу, ускоряясь, побежал чистый сосновый бор; стрелка спидометра медленно, но верно поползла вправо, покрышки затянули свою монотонную песню, которой аккомпанировало басовитое, сдержанное гудение мощного двигателя. Зуда закурил и с невнятным воинственным кличем ткнул кулаком в крышу кабины: он мчался навстречу новым приключениям, даже не подозревая, как сильно приключения его заждались.

* * *

На плоских жидкокристаллических мониторах, что стояли напротив каждого участника оперативного совещания, появилось твердое, будто отлитое талантливым скульптором из сверхпрочного титанового сплава, лицо с льдистыми серо-голубыми глазами.

— Полковник МВД в отставке Виктор Викторович Волчанин, — прозвучал в разжиженном голубоватыми отблесками экранов сумраке неосвещенного кабинета глубокий бас генерала Алексеева, из-за которого по управлению ходили слухи, что в молодости Ростислав Гаврилович будто бы едва не стал оперным певцом. — До недавнего времени — владелец, учредитель и директор частного охранного предприятия «Надежда». Стяжал сомнительную славу на поприще организатора и исполнителя рейдерских захватов, трижды привлекался по подозрению в соучастии в заказных убийствах, но всякий раз освобождался за недостаточностью улик.

— Крепкий орешек, — сказал кто-то.

— Да уж, — откликнулись из темноты, — что крепкий, то крепкий. Ты на рожу его погляди! Вылитый Юлий Цезарь! Такого колоть — только зубы зря ломать.

— Колоть его уже незачем, — прервал дебаты генерал Алексеев. — Волчанин убит во время рейдерского захвата мокшанского филиала НПО «Точмаш», которым, ввиду особой важности мероприятия, командовал лично. Собственно, это был не захват как таковой, а обычное разбойное нападение с целью завладения имуществом. Каким именно имуществом мы уже установили. Чтобы всем стало ясно, насколько неуместно наблюдающееся в наших железных рядах веселье скажу, что упомянутое имущество представляет собой секретную научно-техническую разработку оборонного значения касающуюся систем пуска и наведения баллистических ракет средней дальности.

Кто-то тихонько присвистнул.

— Не было печали, — вздохнул еще кто-то. — Разрешите вопрос, товарищ генерал? Судя по преамбуле, упомянутая вами разработка благополучно уплыла в неизвестном направлении…

— Это вопрос? — после непродолжительной паузы довольно ядовито осведомился Ростислав Гаврилович. — Или ты хотел узнать, успеешь ли оборудовать у себя на даче противоатомный бункер?

— Лечь ногами к взрыву, накрыться простыней и сложить на груди руки, — ехидно пробормотал еще один голос из темноты.

— Я просто хотел уточнить, уплыла или нет, — сказал автор некорректно поставленного вопроса.

— Будем считать, что уплыла. В некотором роде, — ответил генерал. — И наша задача заключается в том, чтобы установить, к какому именно берегу ее прибило. Тут у нас уже имеются кое-какие зацепки. Вот, взгляните.

На экранах проявилось круглое, с ярко выраженными восточными чертами узкоглазое лицо с аккуратно зачесанной косой челкой и тронутыми сединой висками.

— Ба! — воскликнули на дальнем краю стола. — Знакомые всё лица!

— Так точно. — Генерал Алексеев утвердительно наклонил голову, и в отсветах монитора привычно и неприятно блеснула его бугристая, обезображенная страшным шрамом лысина. — Кто не в курсе, прошу любить и жаловать: господин Ван Линь Хао, весьма состоятельный бизнесмен, имеющий деловые интересы и связи не только в граничащих с Китаем областях России, но и тут, в Москве. Гражданин Китая, в прошлом — сотрудник китайских спецслужб. Через год после выхода в отставку был завербован северокорейской разведкой. Вхож в высшие деловые и даже политические круги столицы. Умен, хитер, изобретателен, имеет богатый опыт по части промышленного и военного шпионажа.

— Китайский Джеймс Бонд. Плюс северокорейская ядерная программа, плюс системы пуска и наведения, — уныло пробормотал чей-то голос. — И впрямь впору рыть на даче бомбоубежище!

— Постарайтесь найти своей энергии другое применение, — посоветовал Ростислав Гаврилович. — Тем более что апокалипсис наступит не сегодня. А если наступит, то, смею надеяться, он придет не с этой стороны и без участия господина Линь Хао. Что же до упомянутого господина, то ему, по моему твердому убеждению, давно пора насыпать соли на хвост…

— Под хвост, — вполголоса предложил кто-то.

— Или так, — согласился генерал. — В связи с чем приказываю установить за поименованным господином круглосуточное скрытое наблюдение. Работать осторожно — что называется, по классу «А». Это вам не спекулянт гнилыми ананасами с Черкизовского рынка, а матерый шпион.

— Как же за ним наблюдать, — с горечью воскликнул тот, кто предлагал насыпать господину Линь Хао соли не на, а непосредственно под хвост. — Да еще скрытно. Он же китаец! Зайдет в общежитие к своим землякам, и ищи его, свищи… Все, нет его, потерялся с концами!

— Да-да, — авторитетно поддакнули с другой стороны стола. — У китайцев нет понятия «изменил», зато есть понятие «перепутал»…

— Отставить веселье! — Ростислав Гаврилович легонько пристукнул ладонью по столу. — Есть все основания предполагать, что в этом деле между заказчиком в лице господина Хао и исполнителем — Волчаниным — имеется посредник. Китаец — просто иностранный шпион, Волчанин — обыкновенный наемник, к тому же мертвый. Зато третий, о котором мы пока ничего не знаем, представляет для нас самый большой интерес, поскольку, как я понимаю, все это затеял и спланировал именно он. С рейдера нынче взятки гладки, поэтому упустить господина Хао мы не имеем никакого права. Хоть спину ему краской намажьте, чтобы с другими не перепутать, но я должен знать о каждом его шаге.

Мониторы погасли, в кабинете включился свет. Лампы были скрытые и свет давали мягкий, рассеянный, но Ростислав Гаврилович сразу же надел темные солнцезащитные очки.

— Все свободны, — сказал он. — Первого доклада группы наружного наблюдения жду через… — Он посмотрел на часы. — Ну, скажем, через полтора часа, в двадцать один ноль-ноль. Кто там радовался, увидев знакомое лицо? Ты, Степанов? Вот и займись. Ты у нас специалист по господину Хао, так что его нынешнее местоположение, смею надеяться, установишь без труда. Только постарайся сработать не так, как в прошлый раз.

— Перепутал, — вполголоса вставил кто-то, и по кабинету прокатился легкий смешок. Так по прошествии времени люди смеются, вспоминая, как по неосторожности едва не свернули себе шею, скатившись с лестницы.

— Ну вот, опять, — обиженно протянул Степанов. — Кто старое помянет, тому глаз вон, товарищ генерал!

— А кто забудет, тому оба долой, — напомнил Алексеев. И после секундной паузы добавил: — Применительно к нашему случаю речь, полагаю, должна идти не о глазах, а о погонах.

Это уже ни капельки не походило на шутку, и притихшие участники совещания начали покидать кабинет. Как обычно, этот процесс напоминал то, что происходит в раковине умывальника, из которой вынули затычку. Генерал копался в столе, что-то выискивая в верхнем ящике. Подняв голову, он увидел, что полковник Егорушкин, совсем недавно получивший третью звезду на погоны, не принял участия в общем исходе: он стоял около стола для совещаний, положив ладонь на спинку стула, и терпеливо ждал, пока на него обратят внимание.

— Что у тебя? — спросил генерал.

— Один вопрос, — сказал Егорушкин. — Разрешите?

— Что это еще за… гм… китайские церемонии? Разрешаю, спрашивай.

— Ван Линь Хао — это ведь только версия, верно? С Волчаниным он не встречался…

— Присядь, — сказал Алексеев, и полковник опустился на стул, сиденье которого еще не успело остыть. — Все верно, китаец — это только версия. Самая правдоподобная, но не единственная и пока ничем, увы, не подтвержденная. Конечно, он не встречался с Волчаниным, этот субчик не из тех, кто станет собственноручно облегчать нам работу. Но он недавно летал в Пхеньян, а после этого, как мне доподлинно известно, был замечен в районе иранского посольства в Дамаске.

— Торгуется, — предположил Егорушкин. — Как на аукционе: кто больше предложит…

— По-моему, это очевидно, — кивнул своей обезображенной головой Алексеев. — Но это еще не факт, потому я и говорю: надо держать ушки на макушке.

— Плохо, что Волчанин погиб, — вздохнул полковник. — С этим Спец явно поторопился.

— Его убил не Спец, — просветил его Ростислав Гаврилович. — Это начальник местной полиции, как бишь его… Сарайкин. Выскочил, как чертик из табакерки, в самый неожиданный момент. Поначалу-то он, как я понял, пытался делать вид, что ничего не происходит. Но потом смекнул, что дело зашло чересчур далеко, кинулся исправлять положение и наломал таких дров, что я вообще не понимаю, как с него не ободрали погоны. Но, отдать ему должное, в освобождении заложников он принял самое активное личное участие, а директору завода так и вовсе спас жизнь.

— А заодно сорвал нам операцию, — добавил Егорушкин. — Папка с документацией по «Борисфену» пропала…

— Значит, ее кто-то взял, — вставил генерал. — И взял, полагаю, не затем, чтобы почитать на сон грядущий. Она обязательно всплывет…

— Вопрос: где, — сказал полковник. — Если ею завладел случайный человек, с носом могут остаться все — и мы, и Линь Хао. Скверно, что мы до сих пор не знаем, где она.

— Этим занимается Спец, — сообщил генерал Алексеев. — Прямо сейчас — там, на месте.

— Бедное место, — пробормотал Егорушкин.

— Ничего, — утешил его генерал, — обойдется. Парень повзрослел и стал работать намного аккуратнее, чем вначале. Ну, а если что, они там как-нибудь отстроятся.

— За счет федерального бюджета, — подсказал полковник.

— Куда ж без него, — вздохнул Ростислав Гаврилович и возобновил раскопки в ящике письменного стола, давая понять, что разговор окончен.

Глава 18

После третьего по счету светофора, который, в отличие от первых двух, не моргал желтым, а работал в обычном, дневном режиме, колдобины кончились, тряска прекратилась, и машина плавно, будто на воздушной подушке, заскользила сквозь прохладу расцвеченной яркими уличными фонарями и огнями реклам ночи. Было уже полвторого; город спал, лишь у дверей ночных клубов и дискотек, которых тут, в центре, насчитывалось преизрядное количество, кучковалась подвыпившая молодежь. Подсвеченный ртутными лампами табачный (и не только) дым лениво колыхался над головами, как будто дело происходило не на улице, а в прокуренной комнате; в сумраке вспыхивали и гасли красноватые огоньки сигарет, поблескивали, отражая свет фонарей, бутылочное стекло и дешевая бижутерия. Картина была знакомая, милая сердцу; обычно она поднимала настроение, будоража кровь и толкала на подвиги, но сейчас Зуда едва осознавал то, что видел сквозь отмытое до полной прозрачности стекло губернаторского джипа. Вывески заведений, в которых уже успел стать завсегдатаем, знакомые очертания центральных улиц, припаркованные как попало дорогие спортивные машины и мощные заграничные мотоциклы — все это виделось отчетливо, но воспринималось как-то отстранение, словно Евгений Зударев по кличке Зуда случайно, незаметно для себя помер и теперь взирал на грешную землю из загробного мира.

В машине было тепло и уютно, приятно пахло натуральной кожей сидений и дорогим табаком. Навстречу привычно бежали линии разметки, дорожные знаки, попадая в лучи фар, вспыхивали призрачным золотистым светом, как будто внутри них включались хитро запрятанные лампочки. Безучастно глядя прямо перед собой, Зуда с сосущим, тревожным и тоскливым чувством думал о том, что высокопоставленный родственничек, драгоценный Павел Игнатьевич был не так уж далек от истины, утверждая, что на борту рыболовного траулера, бороздящего воды Тихого океана, ему, Зуде, самое место.

Все зависит от точки зрения — иначе говоря, от угла, под которым человек рассматривает тот или иной предмет. Этой ночью положение, которое Евгений Зударев занимал (или думал, что занимает) в социуме, переменилось неожиданно и резко. Из ямы, на дно которой он только что сверзился, перспектива обосноваться на краю света и заделаться морячком тралового флота выглядела вполне себе привлекательно — привлекательнее, по крайности, чем то, что светило ему нынче. И, обладай Зуда способностью поворачивать время вспять, он сделал бы это незамедлительно и отбыл на Камчатку раньше, чем господин губернатор успел выговорить это географическое название до конца.

Да что там! Будь у него власть над временем или хотя бы капелька предусмотрительности, он просто не стал бы связываться с Сарайкиным. Сказал бы ему прямо: а не пошел бы ты, дядя, куда подальше, хочешь сажать — сажай на здоровье, а стрелять не стану, хоть ты меня на куски режь, — и ничего этого просто не было бы. Было бы плохо, но — в меру, не так, как теперь. Вот дурак-то! Ей-богу, дурак. Ведь даже до этой простой, элементарной, в сущности, вещи — послать подполковника ко всем чертям, не идти у него на поводу прямиком в гиблое болото — он додумался не сам. Добрые люди подсказали — как водится, поздно, когда толку от этой подсказки, как от прошлогоднего снега.

«Добрый человек» в расслабленной позе сидел за рулем, ведя машину с обманчивой небрежностью опытного профессионала. На Зуду он не смотрел, но это, увы, ничего не меняло — уж что-что, а это Евгений за время их непродолжительного знакомства усвоил накрепко. Реакция у этого верзилы была мгновенная, кулаки — тяжелые и твердые, как чугунные гири, а голова работала, как хороший компьютер. Из правого, обращенного к Зуде, кармана его спортивной куртки выглядывала роговая рукоять принадлежащего господину губернатору охотничьего ножа — того самого, который Зуда перед отъездом в город позаимствовал у родственничка в кабинете. Скосив глаза, Зуда посмотрел на рукоять и подумал, что было бы очень неплохо, если бы она торчала у его спутника не из кармана, а, скажем, из-под ребра.

Тот случай на зимней дороге, когда Сарайкин вынудил его спустить курок и застрелить генерала Камышева, стал для Зуды не только источником нынешних неприятностей, но еще и наукой: он узнал, что отправить человека к праотцам на самом деле не так уж и сложно — по крайней мере, ему, лично, это оказалось немногим труднее, чем укокошить виртуального противника в компьютерной игре. Да и сложившаяся в данный момент ситуация была такова, что этот выход представлялся самым простым и правильным: нет человека — нет проблемы. Сарайкин, спасибо ему, научил Зуду еще кое-чему. Благодаря подполковнику Зуда узнал и на собственной шкуре прочувствовал, что такое шантаж. Когда тебя загоняют в угол и берут за глотку, выполнить требования шантажиста — это не конец твоих бед, а, напротив, самое начало. Истина, конечно, не новая, общеизвестная, но, как показывает жизнь, в данном случае между теорией и практикой лежит пропасть, преодолеть которую удается далеко не каждому.

Это происходит потому, что лучший способ избавиться от того, кто тебе угрожает — совершить убийство со всеми вытекающими последствиями. Решиться на это нелегко, но в эту минуту Зуда вдруг понял, что готов рискнуть. Тем более что дело представлялось не особенно сложным: схватиться за торчащую из кармана рукоятку, пырнуть, и пишите письма мелким почерком. С дыркой в боку много не навоюешь, особенно если первый же удар придется в печень…

Водитель вдруг повернул голову и посмотрел на Зуду — молча, спокойно, будто проверяя, не вывалился ли тот ненароком из машины. От этого обманчиво равнодушного взгляда непутевый родственник губернатора оцепенел, внезапно преисполнившись уверенности, что спутник читает его мысли так же легко, как если бы они были написаны у него на лбу очень крупным шрифтом.

Подтверждая это подозрение, сидевший за рулем без малого двухметровый верзила снял с баранки правую руку, поправил рукоятку ножа, засунув ее поглубже в карман, застегнул карман на «молнию», а потом улыбнулся пассажиру. В этой короткой улыбке не было ни тепла, ни веселья — ничего, кроме безмолвного обещания, исполнения которого Зуде, мягко говоря, не хотелось. Зударев расслабился, безвольно обмякнув на сиденье. Ситуация, в которой он очутился по милости подполковника Сарайкина, похоже, не имела выхода — никакого, кроме того, который предлагал спутник.

Машина остановилась. Водитель поставил рычаг коробки передач в нейтральное положение и затянул ручной тормоз. Глушить двигатель и выключать фары он не стал. Осмотревшись, Зуда обнаружил, что они прибыли в отправную точку маршрута — на стоянку около ночного клуба, откуда выехали около полутора часов назад. Ему эти полтора часа показались вечностью, и, глядя на знакомые приметы, Евгений с трудом перебарывал ощущение нереальности происходящего. Тут, на стоянке, за время их отсутствия ровным счетом ничего не изменилось, и даже место, на которое «добрый человек» поставил губернаторский внедорожник, было то же или почти то же самое, на котором в начале вечера припарковался Зуда. Было нетрудно вообразить, что недавние приключения ему просто померещились под воздействием взрывоопасной смеси алкоголя и экстази — то есть было бы нетрудно, если бы не ноющая боль от многочисленных ушибов и возвышающаяся слева, на водительском месте, внушительная фигура человека, который эти ушибы нанес.

В момент знакомства человек этот не показался Зуде ни слишком ловким, ни каким-то особенно сильным. Он был рослый, широкоплечий и мускулистый, это да, но, как говорится, чем больше шкаф, тем громче он падает. Тем более что там, у барной стойки, где они случайно очутились рядом, описываемый шкаф уже едва держался на ногах и был в шаге от того, чтобы рухнуть самостоятельно, без посторонней помощи.

На ловца и зверь бежит. В своих ночных похождениях Зуда руководствовался именно этим правилом, и оно его еще ни разу не подводило. Главное — оказаться в нужное время в правильном месте, и тогда долго искать добычу не придется: она сама тебя найдет. Из ночного клуба, которому какой-то затейник дал многозначительное название «Пропеллер», Жека Зударев пустым не уходил никогда. Тут была дивная, уютная, расположенная во внутреннем дворике, скверно освещенная автомобильная стоянка, за порядком на которой следила одна-единственная видеокамера, представлявшая собой, как в первый же вечер убедился Зуда, самый обыкновенный муляж. Охрану, как обычно, происходящее здесь интересовало в самую последнюю очередь — ей хватало работы внутри, в клубе. Стоянка, таким образом, представляла собой идеальные охотничьи угодья для того, кто не гоняется за миллионной добычей, не метит в олигархи и готов довольствоваться малым — вот именно, спортивным интересом плюс кое-какой мелочишкой на карманные расходы.

Явившись в клуб, Зуда занял местечко у стойки и, потягивая коктейль, стал высматривать потенциальную жертву, используя для этого зеркальную заднюю стенку бара. Делу время, потехе час; ночь была полна соблазнов, но за все надо платить, а с деньгами у посаженного под домашний арест Зударева было туго. В какой-то момент рядом с ним вдруг обнаружился этот детина — длинный, как коломенская верста, плечистый, широкогрудый и с виду пьяный в лоскуты. Одет он был чисто и недешево, но просто, без затей, и почему-то сразу чувствовалось, что он — один из тех типов, что норовят заявиться в джинсах даже на собственную свадьбу. Взгромоздившись на одноногий табурет, он тяжело оперся локтями о стойку, навалился на нее грудью и без затей потребовал у бармена сто пятьдесят коньяка. После чего, со второй попытки попав сигаретой в рот, сообщил, адресуясь к Зуде:

— Все бабы — шлюхи. Вмажем?

Глаза у двухметрового женоненавистника смотрели в разные стороны, а из заднего кармана джинсов выглядывал потертый кожаный бумажник, такой пухлый, словно хозяин ухитрился втиснуть туда малый географический атлас. Все было ясно. Зверь, как обычно, бежал прямо на ловца, и на сей раз зверек Зуде попался упитанный, жирный. Последнее, впрочем, еще следовало проверить, дабы не тратить драгоценное время на пустые хлопоты: а вдруг этот клоун нарочно выставляет напоказ набитый резаной газетной бумагой лопатник, чтобы производить впечатление на телок? Как в том бородатом анекдоте, где хилый старикан, демонстрируя культуристу едва не лопающийся от стодолларовых купюр кошелек, объясняет: вот это, мол, пресс, это девкам нравится. А у тебя, милок, не пресс, у тебя с животом что-то…

— Вмазать — не вопрос, — приступая к осуществлению нехитрого плана, заверил Зуда. — Только, братан, учти: с бабками у меня нынче голяк.

— Вот бабки как раз и не вопрос, — объявил верзила и в подтверждение своих слов, как пистолет из кобуры, выдернул из кармана бумажник. — Бабки — грязь. Вон их у меня сколько — за неделю не пропьешь!

Судя по тому, что увидел в бумажнике Зуда, собеседник здорово переоценивал свои силы: на взгляд Евгения, пропить такие деньги было бы нелегко даже за месяц. Вопрос, таким образом, решился сам собой: упускать такую добычу было нельзя.

Разумеется, они познакомились, если сопровождаемый рукопожатием обмен кличками можно назвать знакомством. Верзила назвался Спецом.

— Спец, жнец и на дуде игрец, — не удержавшись, пошутил Зуда.

— Что-то типа того, — пьяно мотнула в знак согласия отяжелевшей головой потенциальная жертва гоп-стопа.

На вопрос о своих занятиях Спец ответил, что работает в фирме сверхглубокого бурения. Судя по пьяной ухмылке, которой сопровождалось данное сообщение, это была какая-то шутка. Зуда ее поначалу не понял, а когда сообразил, в какую аббревиатуру складываются начальные буквы произнесенных собеседником слов, слегка напрягся: этого еще не хватало!

Заметив его испуг, Спец разразился довольным ржанием, после чего, заказав новую порцию выпивки, поведал Зуде вполне банальную историю, которая в целом смахивала на бородатый анекдот из серии «Возвращается муж из командировки…»

Мужем он стать, слава богу, не успел — как раз потому, что вовремя вернулся из командировки. Невеста ему досталась, что называется, с запросами, свадьба ей была нужна не какая попало, а шикарная, по высшему разряду, чтоб все подружки померли в страшных корчах от черной зависти. Не располагая необходимыми для устройства такого мероприятия средствами, Спец собрал вещички и подался за Полярный круг — выбивать длинную деньгу из вечной мерзлоты. Пока он сверлил в тундре дырки и качал оттуда нефть, его невеста тоже не теряла времени даром; какой-то доброжелатель не поленился отправить весточку, Спец сорвался со своей буровой и явился к любимой как раз вовремя, чтобы застукать ее в койке с каким-то лысым папиком. Что, вероятнее всего, и навело его на мысль, высказанную в самом начале знакомства с Зудой: все бабы — шлюхи.

Зуда это мнение целиком и полностью разделял — не потому, что имел собственный печальный опыт в этой области, а просто потому, что так ему было удобнее, — о чем и уведомил Спеца — коротко, энергично, в суровой, мужественной манере и не особенно стесняясь в выражениях.

— И что это за жизнь такая? — с горечью вопросил Спец. — И с бабами плохо, и без них никак… Я ведь, чтоб ты знал, три месяца на голодном пайке просидел, самое время чуток разговеться. Которую бы это тут?..

И начал озираться с явным намерением завязать новое знакомство с перспективой плавного перехода в горизонталь. Это, по твердому убеждению Зуды, сейчас было совершенно ни к чему: третий лишний, и, если изголодавшемуся по женской ласке нефтянику придется выбирать между смазливой длинноногой девкой и собутыльником мужского пола, нетрудно догадаться, кто именно станет этим третьим.

— Обалдел, что ли? — сказал он пренебрежительно. — Кто же в этом шалмане баб снимает? Тут на эту тему полный голяк — или крокодилы, или динамо. Или клофелинщицы. Если решил на телок заморочиться, айда в другое место.

— А там верняк? — покачиваясь на табурете, будто не в силах решить, в какую сторону упасть, засомневался Спец.

— С гарантией, — заверил Зуда. — И без кидалова.

— Тогда вперед, — решил Спец.

И первым отчалил от стойки, демонстрируя завидное единство слова и дела. Зуда напоследок глянул на бармена, проверяя, не слышал ли тот лишнего, но бармен находился у другого конца стойки и был под завязку загружен работой — так, что только успевай поворачиваться.

Все шло как по писаному — во всяком случае, поначалу. Вспоминая, как развивались события, Зуда пришел к неутешительному выводу: все действительно шло по плану, причем от начала до самого конца, вот только план, он же сценарий, был написан не им. Увы, увы! Но в тот момент он об этом даже не подозревал, и, очутившись в компании едва держащегося на ногах и все время норовящего запеть Спеца на краю плохо освещенной парковки на задах ночного клуба, без малейших колебаний перешел к делу: показал загулявшему с горя буровику нож, которым впору пугать матерого медведя, и предложил по-хорошему, без ненужного кровопролития, сдать деньги и ценные вещи.

— Да запросто, — добродушно ответил Спец, после чего Зуда неожиданно для себя очнулся в машине, которая куда-то ехала — судя по некоторым признакам, по загородному шоссе.

Последним, что он мог припомнить, было что-то вроде молнии — короткая ослепительная вспышка перед глазами, сухой треск и ощущение полета. Тупая ноющая боль в грудной клетке и ощущение, что на затылке под кожей стремительно зреет, увеличиваясь в размерах, некий нежеланный плод, подсказывали, что пресловутую молнию, кроме Зуды, не видел и не слышал никто на всем белом свете.

— Ты охренел, что ли? — обратился он к сидевшему за баранкой Спецу. — До белочки допился, шуток не понимаешь? Куда ты такой пьянющий за руль-то полез?

Вместо ответа под нос ему сунули пистолет, из-за надетого на ствол длинного глушителя казавшийся неправдоподобно огромным. Глушитель издавал отчетливый запах железа и оружейной смазки; рука, державшая пистолет, не дрожала, да и вообще, пьяным Спец теперь не выглядел — ну вот ни капельки!

— Ты чего? — начиная понимать, что вечер не задался, уже другим, настороженным и испуганным голосом обратился к спутнику Зуда.

— Заткнись, — подал, наконец, голос Спец. — Будешь вякать не по делу — опять вырублю. Бить неудобно, могу покалечить, поэтому лучше усохни. У тебя еще будет возможность поговорить, потерпи маленько.

И Зуда внял доброму совету: усох и стал терпеть, хотя на языке у него вертелось великое множество вопросов — в большинстве своем, как он сам понимал, бессмысленных, продиктованных обычным испугом. А на те, которые все-таки имели смысл, Спец явно собирался ответить в ближайшее время. Вот только Зуда почему-то вдруг засомневался, что хочет услышать эти ответы. Вот уж, действительно: меньше знаешь — дольше живешь…

Потом был жиденький сосновый лесок и освещенная фарами джипа придорожная канава, на дне которой Зуда собственноручно отрыл себе неглубокую, чуть выше колена, могилку. Копал он саперной лопаткой, которую Спец отыскал в багажнике. Лопатка была непростая, из сверкающей, как столовое серебро, нержавеющей стали, с черенком полированного красного дерева — вот именно, губернаторская, разве что без золоченого герба на лезвии и пластины с выгравированной дарственной надписью на рукоятке. Рыхлый песок копался легко, но он был густо перевит сосновыми корнями, которые приходилось рубить, так что Зуда быстро вспотел, запыхался и натер на отвыкших от черной работы ладонях кровавые пузыри. Это вспоминалось урывками, как просмотренный в пьяном виде фильм ужасов; смутно помнилось, как ползал на коленях и, хлюпая носом, умолял не стрелять, как пытался врать и выкручиваться, и ни одна из этих попыток не увенчалась успехом — Спец, казалось, видел его насквозь и не оставлял ему никаких шансов отвертеться.

Зато сказанная в конце концов правда о том, как погиб Камышев, и каким образом его именные часы оказались у подполковника Сарайкина, запомнилась отчетливо — так, словно Зуда долго учил текст и репетировал эту сцену перед зеркалом: и хотел бы забыть, да не выйдет. Уверенность в том, что, дослушав до конца, Спец спустит курок, была настолько сильна, что Зуда до сих пор не мог поверить, что жив, и время от времени украдкой ощупывал себя, чтобы в этом убедиться. Сейчас, когда Спец практически невредимым доставил его обратно в клуб, надежда, что все как-нибудь обойдется, заметно окрепла.

Впрочем, это еще бабушка надвое сказала.

— И что теперь? — спросил он, избегая смотреть на сидящего слева, за рулем, Спеца.

Якушев помедлил с ответом — не потому, что затруднялся с формулировкой, и не затем, чтобы придать своим словам дополнительный вес. Причина задержки была в другом: он вдруг обнаружил, что никак не может совладать с собственной рукой, мертвой хваткой вцепившейся в рукоятку лежащего в левом кармане куртки пистолета. Доводы разума, твердившего, что этот мелкий подонок еще может пригодиться для большого дела, и что, если уж так приспичило его мочить, делать это надо было там, в лесу, а не здесь, в центре города, были бесполезны. «Глас вопиющего в пустыне», — частенько говорила, на полуслове оборвав воспитательную беседу с нашкодившим и упорно не желающим каяться внуком, покойная бабушка Юрия, констатируя тщетность своих усилий.

Пальцы, наконец, разжались, и наполовину вытащенный пистолет беззвучно скользнул обратно в карман.

— Твое мимо тебя не пройдет, — пообещал Якушев. — Теперь все зависит от тебя. Вариантов хватает. Можешь обратиться за помощью к своему приятелю Сарайкину. Расскажи ему о нашем разговоре, и он разом решит все твои проблемы — ему, сам понимаешь, просто не терпится послушать твое выступление в суде. Можешь податься в бега, и тогда решением твоих проблем займусь я, причем поверь, с огромным удовольствием.

— Хороши варианты, — буркнул Зуда.

— А ты что хотел — медаль? Или именные часы? Выжить ты можешь только за решеткой, да и то не факт. Но это твой единственный шанс. Сделаешь все как надо, потом напишешь явку с повинной, и я, так и быть, не стану о тебя мараться.

— А Сарайкин?

— А Сарайкин не успеет. Естественно, если ты сам ему не подставишься.

— А… — начал Зуда, но торга не получилось: не глядя на него, собеседник толкнул дверцу и вышел из машины в дышащую выхлопными газами прохладу одной из последних ночей уходящего лета.

Не закрыв дверцу и даже не обернувшись, он неторопливой походкой двинулся прочь и вскоре скрылся за углом здания. На только что покинутом им водительском сидении остался лежать, поблескивая в свете далекого фонаря гладким как зеркало, широким лезвием, большой охотничий нож с удобной роговой рукоятью. Когда Спец пропал из вида, Зуда перевел взгляд на нож и долго смотрел на него, как будто в этом простом предмете был заключен ответ на вопрос, как теперь быть.

Ответа явно не существовало — по крайней мере, такого, который полностью устраивал бы Евгения Зударева. «Кто не был, тот будет, кто был, не забудет», — вспомнилась вдруг старая присказка, внезапно наполнившаяся живым, конкретным и крайне неприятным смыслом. Да, приятного мало, но приходилось признать, что Спец прав: на воле Зуде долго не протянуть. Что Сарайкин! Если подробности только что завершившегося разговора получат огласку, подполковнику придется стать в очередь желающих открутить Зуде голову.

Оставалось лишь констатировать, что он, наконец, допрыгался. Теперь он, как паровоз без тормозов, катился по проложенным кем-то рельсам, не имея возможности ни свернуть, ни остановиться, хотя отчетливо видел, что рельсовый путь ведет в глухой тупик. А началось с ерунды — с каких-то, прости господи, дурацких золотых часов, дарственная надпись на которых автоматически сводила их рыночную стоимость к нулю.

До конца осознав, насколько сильно вляпался, Зуда яростно ударил кулаком по пластиковой панели. От удара приклеенный к шероховатому пластику дорожный складень с ликами святых оторвался и канул во мрак под передней панелью. Зуда тоскливо и грязно выругался, а затем, согнувшись пополам, кряхтя, принялся ощупывать резиновый коврик у себя под ногами: несмотря ни на что, машина должна была вернуться в гараж ровно в том виде, в каком ее оттуда взяли.

* * *

Мероприятие началось строго по графику, в шестнадцать ноль-ноль, и проходило в теплой, дружественной обстановке, которая становилась все непринужденнее по мере того, как пустели многочисленные бутылки. К шести вечера все присутствующие уже основательно надрались, и большая официальная пьянка, как обычно бывает в подобных случаях, распалась на множество мелких междусобойчиков. Все торжественные тосты уже были произнесены. Виновник торжества выслушал из уст представителя головного офиса «Точмаша» слова благодарности за решительность, принципиальность и личную храбрость, проявленные во время рейдерского захвата предприятия, и принял из рук все того же представителя ценный подарок. По иронии судьбы подарок представлял собой дорогой швейцарский хронометр в золотом корпусе с именной гравировкой. Размышляя о том, что ему делать с двумя парами именных часов, Анатолий Павлович прослушал половину дифирамбов, которые пел его профессионализму и верности долгу полкан из областного управления, прибывший в Мокшанск, чтобы официально объявить о присвоении подполковнику Сарайкину очередного звания и назначении его на новую должность.

Директор мокшанского филиала «Точмаша» Горчаков тоже сказал несколько слов, поблагодарив Анатолия Павловича не только за освобождение завода от рейдеров, но и, в первую очередь, за спасение его, Горчакова, жизни — в прямом, господа, а не в переносном смысле. «Этого я не забуду никогда, — объявил, держа на весу рюмку коньяка, Михаил Васильевич, — и, поверьте, в долгу не останусь».

Прозвучало это как-то странно — Сарайкину, по крайней мере, в обещании не остаться в долгу почудился какой-то скрытый подтекст. Но окружающие ничего не заметили, и Анатолий Павлович решил, что вложенный Горчаковым в благодарственную речь второй смысл ему вот именно почудился — на воре шапка горит, и так далее. А если этот второй смысл и присутствовал, что с того? Что Горчаков может сделать ему, без пяти минут генералу МВД? Да ничего не может — руки коротки, кишка тонка. С высоты положения, которое вот-вот займет Анатолий Павлович, директор мокшанского филиала «Точмаша» Горчаков практически ничем не отличается от своего тезки Михаила Орехова по кличке Рыжий, на днях уличенного в краже соседских кур. Рыжему подполковник — то есть, простите, уже полковник — Сарайкин тоже наверняка не нравится, и что с того? Это его, Рыжего, личные проблемы — его, Горчакова и всего остального быдла, у которого есть причины недолюбливать теперь уже бывшего начальника местной полиции.

Выступая с ответной речью, Анатолий Павлович скромно отказался от лавров единоличного триумфатора, отдав должное мужеству и стойкости всех, кому довелось принять участие в тех памятных событиях. Память погибших почтили вставанием, после чего банкет, наконец, свернул в привычное русло и покатился по нему, в два счета превратившись в обычную коллективную пьянку.

Когда стало ясно, что дело вот-вот дойдет до танцев, свежеиспеченный полковник вышел на крыльцо ресторана, чтобы освежиться и покурить. Чиркая зажигалкой, он с удовольствием поглядывал на подаренные представителем головного офиса «Точмаша» часы. Ему всегда нравились солидные, дорогие, сделанные на века вещи; к подобным предметам он питал настоящую слабость, лишним подтверждением чему служили часы генерала Камышева, даже сейчас лежавшие в кармане его пиджака. Дураком Анатолий Павлович Сарайкин не являлся и понимал, разумеется, что эти краденые котлы при определенном стечении обстоятельств могут стать уликой против него. Но за полгода он успел здорово к ним привыкнуть; эти часы стали для него чуть ли не талисманом — вещью, которая должна неотлучно находиться при своем владельце, и расставание с которой равносильно катастрофе.

Чудачество, спора нет, но пусть бросит камень кто без греха.

Малиновый диск солнца почти касался черной зубчатой стены заречного бора, напоминая о том, что дни становятся все короче. В кронах высаженных вдоль улицы высоких берез стала заметна осенняя желтизна, и тротуар был усеян золотыми монетками опавшей листвы. Пока что их было немного, но, как любил выражаться первый и последний президент СССР, процесс пошел, и было приятно осознавать, что настоящая осень, придя в Мокшанск, не застанет здесь Анатолия Павловича Сарайкина.

— Хорошее было лето, — послышался у него за спиной чей-то голос — то ли знакомый, то ли нет, сразу и не разберешь.

Обернувшись, Сарайкин понял, откуда такая неуверенность. Голос человека, который вслед за ним вышел на крылечко и сейчас, щурясь, любовался закатом, он слышал, только когда тот произносил пышный торжественный тост. Теперь, когда он больше не пыжился и говорил нормальным тоном, голос его звучал иначе, вот Анатолий Павлович его и не узнал.

— Славное лето, что ни говори, — добавил к только что прозвучавшей банальности еще одну столичный гость — представитель головного офиса «Точмаша».

Фамилия его была Великанов; росточка в нем было, что называется, метр с кепкой, на невысокого Сарайкина он глядел снизу вверх, и Анатолий Павлович, с трудом сдерживая улыбку, подумал: «Вот не повезло человеку с фамилией! В школе, небось, прохода не давали, да и сейчас подчиненные наверняка за спиной хихикают…»

Эта мысль была окрашена искренним сочувствием, поскольку Сарайкин и сам относился к категории людей, для которых собственная фамилия служит неиссякаемым источником отрицательных эмоций.

— Если вы о погоде, то да, неплохое, — сказал он. — А что до всего остального, так не приведи господь еще раз такое пережить!

— По-моему, вам грех жаловаться, — возразил Великанов. — Для вас, лично, все закончилось более чем благополучно. И ведь это, насколько я могу судить, только начало!

— Поживем — увидим, — осторожно произнес Сарайкин.

— С этим трудно спорить, — с глубокомысленным видом изрек москвич.

Он выглядел изрядно поддатым — волосы взъерошены, узел галстука ослаблен, воротник расстегнут, пиджак нараспашку, в руке — початая бутылка коньяка.

— Хотя, — продолжал Великанов, — судя по тому, что мне о вас известно, вы можете далеко пойти, Анатолий Павлович. Проделано все с завидной ловкостью — как говорится, снимаю шляпу. Рискнули и выиграли — честь вам и хвала! Вам удалось вскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда, теперь остался пустяк — не сорваться и занять причитающееся вам место в купе. А для этого вовсе не обязательно бегать по крышам вагонов и совершать головоломные прыжки. То, что удалось однажды, второй раз может не получиться — сорветесь и свернете себе шею, а то, чего доброго, угодите под колеса…

— Учту, — пообещал Сарайкин. — Хотя должен признаться, что не вполне понимаю, о чем речь.

— Поймете, — пообещал Великанов, — человек-то вы явно неглупый. По глотку не желаете? За успех наших общих начинаний… А?

Не дожидаясь ответа, он поднес к губам бутылку и хлебнул прямо из горлышка. Сарайкин только теперь заметил, что бутылка отличается от тех, что стояли на столе в банкетном зале — пузатенькая, длинногорлая, вся в каких-то рельефных узорах.

— Хорош коньячок, даром что одесский, — сообщил, по-простецки утерев губы рукавом, господин Великанов. — Партнер с Украины привез на пробу. Сочетание цены и качества, близкое к идеальному — для того, разумеется, кто, как я, не пытается сойти за тонкого ценителя. Встретите в продаже — купите обязательно, вам понравится.

И, как какой-нибудь рекламный агент, продемонстрировал Анатолию Павловичу этикетку.

Сарайкин глянул и на мгновение обомлел — там, на этикетке, сверкало фальшивым золотом осененное пятью звездочками название: «Борисфен».

Впрочем, его растерянность была непродолжительной: чего-то в этом роде он ожидал уже давно. Совпадение могло быть случайным, если бы не прозвучавший минуту назад туманный призыв не рисковать жизнью, совершая головоломные трюки.

Анатолий Павлович сокрушенно покачал головой, всем своим видом демонстрируя горестное недоумение высоконравственного гражданина, в очередной раз столкнувшегося с порочностью человеческой натуры.

— Вон оно, значит, как, — констатировал он с печальным вздохом. — Что ж, я не удивлен. Теперь, по крайней мере, понятно, почему покойный Волчанин был так уверен, что вашего головного офиса ему следует опасаться в самую последнюю очередь. Да спрячьте вы ее от греха подальше, эту свою бутылку! Помните, как говорил один юморист: не все же в деревне дураки…

Великанов завернул винтовую пробку и непринужденно сунул бутылку в карман брюк, прикрыв торчащее горлышко полой пиджака.

— Вот видите, — сказал он с удовлетворением, — вы все прекрасно поняли. Люблю взаимопонимание!

Сарайкин одной длинной затяжкой добил окурок, с трех шагов бросил его в урну и, как обычно, попал — глазомер и координация движений у него всегда были завидные.

— Я тоже, — согласился он, — особенно взаимное.

— О, разумеется! Я в курсе, где обычно лежит бесплатный сыр, если вы об этом.

— Об этом, об этом, — закуривая новую сигарету, подтвердил Анатолий Павлович. — За лакомый кусочек придется заплатить, и недешево.

— Разумеется, — повторил Великанов. — Я знаю, что вы своего не упустите. Но хотелось бы, чтобы и вы обо мне кое-что узнали. Я видел, как вы улыбнулись, когда полковник Ершов назвал мою фамилию. Действительно, смешно: от горшка два вершка, и вдруг — Великанов! Так вот, чтоб вы знали, это веселое несовпадение вовсе не случайно. Фамилию мне дали в детдоме — дали, насколько я понимаю, нарочно, именно потому, что кому-то это показалось забавным.

— Да, народ у нас в детдомах работает веселый, — сочувственно покивал головой Сарайкин. — И теперь веселый, а уж раньше-то!.. И что же было дальше?

— Дальше было много всякой всячины, из которой, собственно, и складывается жизнь любого человека. Это не имеет значения, Анатолий Павлович. Главное о себе я вам уже рассказал. И надеюсь, что вы как человек опытный и неглупый, сумеете сделать из сказанного правильные выводы.

Сарайкин снова покивал — уже без деланного сочувствия, но с искренней озабоченностью. В самом деле, маленькая деталь биографии, о которой только что поведал ему Великанов, говорила о многом. Человек, достигший в теперешней Москве таких высот, как собеседник Анатолия Павловича, это уже не столько человек, сколько акула — лишенный эмоций биологический робот-убийца с калькулятором в голове и холодным булыжником на месте сердца. А детдомовский заморыш с издевательским прозвищем вместо фамилии, сумевший сделать такую карьеру — акула в квадрате, а может, и в кубе. И все, что он тут наговорил, таким образом, сводится к следующему: мне нужен товар, я готов за него заплатить, но не надо слишком широко разевать рот — того и гляди, лицо порвешь.

— Не все же в деревне дураки, — повторил Анатолий Павлович. — И сколько же, по-вашему, должен стоить тот кусочек сыра, о котором мы говорим?

— Ценю в людях прямоту, — сообщил Великанов. — Но не находите ли вы, что тут не самое подходящее место для обсуждения подобных деталей?

Подтверждая его правоту, дверь ресторана распахнулась, выпустив на крыльцо веселую компанию разгоряченных спиртным и танцами участников банкета — мужчин, большинство которых уже щеголяло без пиджаков и галстуков, и женщин, под воздействием алкоголя и лести явно забывших, сколько им лет, сколько они весят и как выглядят. Сарайкина хлопнули по плечу, поцеловали в щеку липкими от помады губами, обдав при этом неприятным смешанным запахом коньячного перегара и еды, сунули в руку фужер и осыпали поздравлениями. Не без труда вырвавшись из цепких объятий дамы, возглавлявшей городское управление торговли, Анатолий Павлович обернулся и через плечо бросил взгляд на спокойно стоящего в сторонке Великанова. Столичный гость опять выглядел вдребезги пьяным, почти неотличимо сливаясь с окружением, но Сарайкин точно знал, что это всего-навсего маска — одна из многих, которыми пользовался для достижения своих целей этот опасный человек.

Поймав взгляд полковника, Великанов пьяно ухмыльнулся, а затем поднес к уху кулак с оттопыренным большим пальцем и мизинцем, как будто говоря по невидимому телефону. Сарайкин на мгновение прикрыл глаза, сигнализируя, что все понял, после чего, подняв над головой фужер, прямо на крыльце громогласно провозгласил тост за самый лучший на свете город Мокшанск и его жителей — тоже, само собой, самых лучших, открытых и доброжелательных людей на планете.

О том, с каким удовольствием покинет этот город и больше никогда не увидит ни его, ни его обитателей, Анатолий Павлович говорить не стал: во-первых, это прозвучало бы невежливо, а во-вторых, все, кто его в данный момент слушал, знали это и так, без слов.

Глава 19

Погода держалась ясная, погожая, солнце светило с безоблачного неба, почти как в августе; кое-кто уже начал заикаться о бабьем лете, но до настоящего бабьего лета было еще далеко — стояла всего-навсего середина сентября, и даже высаженные вдоль Кутузовского проспекта полумертвые от обилия выхлопных газов деревья пожелтели еще далеко не целиком.

Небо было такое ясное, что его голубизна без труда угадывалась даже сквозь мутную пелену смога. По проспекту в обе стороны непрерывным потоком катились, старательно внося свою лепту в процесс загрязнения окружающей среды, бесчисленные стада автомобилей, напоминая подернутую разноцветной рябью, сверкающую вспышками отраженного солнечного света стальную реку, текущую меж серовато-желтых, покрытых массивной лепниной каменных утесов, воздвигнутых в период культа личности. Тротуары в это время суток были практически пусты — те из москвичей, кто в данный момент не был прикован к рабочему месту, привычно экономили время, перемещаясь на колесах, а гостям столицы тут, на приличном удалении от Триумфальной арки, панорамы Бородинской битвы и крупных вещевых рынков, было решительно нечего делать.

Тем заметнее был долговязый, провинциального вида молодой человек, намертво застрявший перед стеклянной витриной расположившегося в цокольном этаже одного из старых сталинских домов автосалона. Там, за витриной, подсвеченные скрытыми галогенными лампами, красовались поставленные бок о бок «астон-мартины» — точь-в-точь такие, на каком гонял секретный агент британской короны Джеймс Бонд. В витрине их было четыре штуки — ровно на четыре больше, чем довелось увидеть Евгению Зудареву за всю его предыдущую жизнь.

Теперь это упущение было наверстано, и, стараясь стать так, чтобы его туманное отражение в витринном стекле разместилось поближе к водительской дверце одного из диковинных авто, Зуда с трудом верил собственным ощущениям: неужто это наяву? Вот он, Жека Зударев, а вот — целый табун настоящих, всамделишных «астон-мартинов» — ну не чудеса? И плевать, что между ними толстое, наверняка пуленепробиваемое стекло, и что в салон его, скорее всего, просто-напросто не пустят; плевать, что потрогать эту воплощенную мечту, не говоря уже о том, чтобы посидеть за рулем или прокатиться, не получится так же верно, как если бы это были не реальные тачки, а изображение на экране или картинка в глянцевом журнале. Зуда ведь знает, что они настоящие, и что он стоит всего в паре метров от них. Вчера торчал в Мокшанске и общался с этим козлом Сарайкиным, а сегодня стоит посреди Москвы и разглядывает «астон-мартины» — чем плохо-то? Это как увидеть кинозвезду или, скажем, Бога: свезло тебе — смотри и радуйся, а лапать-то зачем?

Воспоминание о Сарайкине вернуло его с небес на грешную землю, а взгляд, брошенный на дисплей мобильного телефона, подтвердил, что произошло это весьма своевременно: он оставался в графике и пока, слава богу, никуда не опаздывал, но и считать ворон, глазея на выставленные в витрине атрибуты чьей-то недосягаемо красивой жизни, было некогда. Да это ему уже и наскучило: глазей не глазей, все равно ничего не изменится — «астон-мартин» не подешевеет, а сам ты не разбогатеешь, особенно если будешь и дальше торчать посреди тротуара, как деревенское пугало, потешая народ.

Порывшись в кармане, Зуда достал оттуда уже порядком истрепавшуюся бумажку с нарисованной от руки схемой, где неровной пунктирной линией был намечен его маршрут. Сверившись с номерами ближайших домов, он примерно определил по схеме свое местоположение. Получалось, что от конечной точки, помеченной на схеме жирным косым крестом, его отделяет не такое уж большое даже по меркам провинциального Мокшанска расстояние — километр, от силы полтора. Дорога была несложная — прямо, потом направо и во двор; уверившись в том, что не заблудится, даже приняв на грудь литр водки, Зуда спрятал схему обратно в карман, закурил и неторопливой разболтанной походочкой местечкового хулигана двинулся в сторону центра.

В последнее время Зуда много размышлял. Это непривычное для него занятие, как водится, принесло какие-никакие плоды: он понял, каким лопухом выставил себя в этой истории, и твердо решил исправить положение. Он вел себя, как последний лох, позволяя всякому, кому не лень, употреблять его на манер одноразовой пластиковой вилки — попользовался, сломал и выкинул без малейшего сожаления. Но теперь, опомнившись, Зуда решил, что такое положение вещей ему в чем-то даже на руку: умные дяди привыкли не принимать его в расчет, и этим грешно не воспользоваться.

Поэтому, когда в полном соответствии с предсказанием Спеца на горизонте опять возник Сарайкин, Зуда повел себя умно: с одной стороны, не стал ни от чего отказываться, как и велел Спец, а с другой, постарался извлечь из ситуации выгоду. Я все сделаю, сказал он Сарайкину, — но взамен мне нужен чистый паспорт на другую фамилию и, скажем так, тысяч сто — если не жалко, то долларов, но на худой конец сойдут и рубли. А когда Сарайкин снова попытался шантажировать его небезызвестной видеозаписью, добавил: «Мэр эту запись видел? Видел. Губернатор видел? Видел. Ну, и кем ты меня после этого пугаешь — прокурором? Так его не я, а ты бояться должен! Думаешь, если меня возьмут, я не расскажу, кто, как и почему эту запись сделал? »

Взгляд, которым одарил его после этих слов Сарайкин, Зуде не понравился, но он решил не обращать на эти тонкости внимания, и правильно сделал: новый паспорт был у него на руках меньше чем через неделю. Иначе просто не могло случиться, потому что старый, настоящий, реквизировал господин губернатор, драгоценный родственничек Павел Игнатьевич — для порядка, чтобы непутевого подопечного не повело странствовать по белу свету. А как ехать в Москву без паспорта? А? То-то, что никак, это ясно даже такому упертому барану, как Сарайкин.

Деньги Палыч обещал отдать после дела. Зуда подозревал, что свежеиспеченный полковник врет как сивый мерин, и допускал, что тот уже отлил для него пулю. Но над Сарайкиным дамокловым мечом навис Спец, о чем полковник, похоже, не подозревал. Это что касается пули; а что до денег, так это дело наживное — жизнь, как ни крути, дороже.

Говоря коротко и по существу, Зуда задумал и практически без колебаний повел свою партию в чужой игре, как делало множество идиотов до него, и еще немало сделает после. Юрий Якушев, державший ситуацию под неусыпным контролем, в какой-то момент понял, что затеял этот провинциальный гопник, но мешать ему не стал, считая подобные вещи одним из частных проявлений продолжающегося процесса естественного отбора: болваны с чугунными кулаками и развитым хватательным рефлексом должны либо поумнеть, либо вымереть, как динозавры. Что, несомненно, немало поспособствует улучшению человеческой породы. Зуда умнеть явно не собирался, и Юрий об этом не сожалел, поскольку не забыл, кто застрелил Камышева — пусть не по своей воле, но застрелил ведь! А до этого избил и ограбил. Такие поступки должны вознаграждаться по заслугам; Зуда сам, без посторонней помощи, двигался навстречу своей награде, и Юрий Якушев не собирался ему препятствовать.

Зуда шел по Кутузовскому, и заброшенная за спину плоская матерчатая сумка при каждом шаге похлопывала его по бедру. В сумке лежал нехитрый дорожный набор: две пачки сигарет про запас, легкая непромокаемая ветровка на случай дождя, купленная на вокзале и уже ополовиненная литровая бутылка крепкого пива и приобретенный там же, в соседнем киоске, дешевый китайский ножик с выкидным лезвием на пружине — колбасу порезать, если что, ну и так, на всякий пожарный случай. Чистого белья и туалетных принадлежностей в сумке не наблюдалось — Зуда никогда не относился к числу фанатичных приверженцев личной гигиены и мог не менять носки и исподнее неделями, да и ночевать в столице он не собирался.

Еще в сумке лежал для надежности вдоль и поперек перемотанный скотчем черный полиэтиленовый пакет — плоский, прямоугольных очертаний, он своими размерами и формой напоминал то ли большую, но не толстую книгу, то ли туго набитую канцелярскую папку. Зуда в пакет не заглядывал — было не велено; на ощупь эта штуковина напоминала именно старинную картонную папку, и Зуда этим удовлетворился, воздержавшись от выяснения несущественных деталей: не мешок с наркотой, и на том спасибо.

Пакет он забрал в камере хранения на Казанском вокзале сразу же по прибытии в Москву. Номер ячейки и код ему назвал все тот же Сарайкин; полковник шифровался, как самый настоящий шпион, и Зуда начал догадываться, что господин ментяра интересует Спеца не только как организатор убийства Камышева. С его, Зуды, точки зрения, это было к лучшему: чем больше числится за Сарайкиным, тем меньше у него шансов выйти сухим из воды и выполнить угрозу, которая так явственно читалась давеча в его взгляде.

Последний раз сверившись с нарисованной полковником схемой и табличкой с номером дома, около которого остановился, Зуда удовлетворенно кивнул и решительно свернул в сводчатую арку, что вела во двор. Пройдя по вымощенной цементными плитами дорожке среди высоких лип, землю под которыми покрывал ковер опавшей листвы, он миновал детскую площадку с качелями, песочницей и старухами на скамеечках, обогнул размалеванную непонятными надписями трансформаторную будку и очутился в узкой щели меж двух высоких бетонных заборов. Местечко, даром что в центре Москвы, было мрачное, в самый раз для какого-нибудь маньяка, так что даже Зуда, привыкший к роли свободного охотника, почувствовал себя здесь потенциальной жертвой. К счастью, извилистый, как фронтовой ход сообщения, проход оказался не слишком длинным, и вскоре, протиснувшись через дыру в заборе из проволочной сетки, Зуда очутился на задах какого-то магазина.

Следуя полученным от полковника Сарайкина инструкциям, он раскопал гору сваленных у стены подмокших картонных коробок и обнаружил под ней средних размеров спортивную сумку. Сумка была черная, с красно-белыми вставками и броской надписью «Адидас» — то есть полностью соответствовала данному Палычем подробному описанию. Она оказалась довольно увесистой; что лежит внутри, догадаться было нетрудно, и Зуда немедленно ощутил знакомый свербеж в ладонях и пятках. Это ощущение возникало у него всякий раз, когда он видел что-то, что плохо лежит, и в переводе на русский язык означало: хватай и беги.

Кладя на место извлеченной из тайника сумки перевязанный скотчем черный полиэтиленовый пакет, Зуда подумал, что содержимого сумки наверняка хватит на «астон-мартин» и еще на бензин останется — да, пожалуй, и не только на бензин. Тут было, над чем поразмыслить, и он решил, что займется этим по дороге — все равно иного пути отсюда, чем тот, которым он сюда пришел, не существовало, а стало быть, и бежать пока что было некуда.

Завалив пакет волглым картоном и оглядев со стороны плоды своих трудов, Зуда решил, что для сельской местности сойдет и так — кто, в самом деле, упомнит, как именно, в каком порядке лежали в ожидании утилизации никому не нужные коробки? А если на тайник ненароком наткнется какой-нибудь магазинный грузчик или бомж, это уже не его проблемы: все хорошо в меру, в том числе и конспирация, и разве Жека Зударев виноват, что кто-то перемудрил с устройством этой нычки?

Протиснувшись через дыру в проволочной ограде (висевшая на плече сумка при этом зацепилась и едва не порвалась, каковое событие исторгло из недр зударевского организма короткий непечатный возглас), Зуда бодро прошагал узким извилистым проходом меж бетонных заборов, снова пересек скверик с детской площадкой и бабусями и вступил под своды арки, за которой шумел и вонял выхлопными газами Кутузовский проспект. Вот отсюда уже можно было бежать, куда заблагорассудится — хоть, в самом деле, прямиком в тот автосалон, покупать «астон-мартин». Выбирай, который глянется, плати наличными, прыгай за руль и — по газам! Как говорится, Москва — Воронеж, хрен догонишь…

Рядом с ним, взвизгнув тормозами, остановилась немолодая, многое повидавшая на своем веку «девятка» непрезентабельного серого цвета. Водитель, перегнувшись через пассажирское сиденье, распахнул правую переднюю дверцу и сказал испуганно шарахнувшемуся в сторону от неожиданности Зуде:

— Залезай, боец.

Криво усмехнувшись — вот и убежал, вот и прокатился на «астон-мартине», — Зударев забросил на заднее сиденье сумку с деньгами и уселся рядом с водителем.

— Не доверяешь, Палыч, — с упреком сказал он.

— Доверяй, но проверяй, — назидательно изрек полковник Сарайкин, включил передачу, и «девятка», вывернув на проспект, затерялась в плотном транспортном потоке.

* * *

В начинающихся сумерках серая «девятка» свернула с федеральной трассы на второстепенное загородное шоссе, а через несколько минут, притормозив, съехала с относительно гладкого асфальта на тряскую лесную грунтовку. Дождя не было уже почти две недели, так что опасность увязнуть в грязи отсутствовала напрочь. Полковник Сарайкин уверенно вел машину сквозь сгущающийся сумрак, который здесь, в лесу, был куда плотнее, чем на открытой местности. На соседнем сидении мирно посапывал, воняя перегаром, спящий мертвым сном Зуда. Голова его безвольно моталась и, если бы не ремень безопасности, наверняка билась бы обо все подряд, как горошина о внутреннюю поверхность свистка — полковник торопился поскорее покончить с делами и немилосердно гнал, так что машину беспорядочно швыряло и трясло на многочисленных неровностях разбитой тяжелыми лесовозами дороги.

Обещанные сто тысяч рублей Сарайкин вручил Зуде еще в Москве, на первом же светофоре, где они остановились на красный свет. Зуда, не будь дурак, вознамерился немедленно покинуть машину и отправиться в произвольном направлении своим ходом, но Сарайкин его отговорил. Дело мы с тобой провернули серьезное, сказал он; тут, брат, затронуты интересы очень больших людей с очень и очень широкими возможностями и полномочиями. А ты, при всех твоих криминальных заслугах, в конспирации смыслишь, как свинья в апельсинах. Я не говорю, добавил он, что тебя так уж непременно заметут, но исключать такую вероятность мы не имеем права. Мне такой оборот событий улыбается еще меньше, чем тебе, потому я и решил тебя немножечко подстраховать. Если кто-то где-то решил сыграть нечестно, Москва для тебя сейчас — одна большая ловушка, здоровенный такой медвежий капкан: клац, и нет тебя, будто никогда и не было. На тебя-то плевать, но ты ведь и меня за собой потянешь, это как пить дать…

Лежащие во внутреннем кармане сто тысяч, похоже, были куда весомее любых словесных аргументов: Зуда успокоился, расслабился и с охотой откупорил извлеченную Сарайкиным из бардачка чекушку. Пока он хлебал, закусывая полковничье угощение пивом, которое у него оказалось при себе («Водка без пива — деньги на ветер», — объявил он, и Сарайкин не стал спорить, поскольку степень опьянения не имела никакого значения ввиду наличия в водке изрядной дозы клофелина), они договорились, что Сарайкин высадит его за городом, в первом же населенном пункте, где есть железнодорожная станция. «Или автовокзал», — заплетающимся языком уточнил Зуда, после чего выронил ополовиненную чекушку и захрапел.

Возможно, Анатолий Павлович слегка переборщил с клофелином; возможно даже, что доза была смертельной, но это тоже не имело значения: в этом деле полковника интересовал не способ, а конечный результат.

Углядев справа от дороги приметный еловый выворотень, Сарайкин загнал машину на травянистую обочину и заглушил двигатель. По привычке, свойственной большинству наученных горьким опытом российских автомобилистов, воткнув вместо стояночного тормоза первую передачу, он вышел из машины. Под левую ногу сразу подвернулось что-то плотное; раздался едва различимый влажный хруст, полковник поскользнулся, едва удержав равновесие, и, наклонившись, разглядел в траве раздавленный в лепешку боровик. В душе на мгновение всколыхнулся азарт заядлого грибника, но Анатолий Павлович без труда избавился от сожалений по поводу растоптанного белого: сейчас у него хватало дел поважнее «тихой охоты».

Обойдя машину спереди, он распахнул правую дверцу и расстегнул пряжку ремня безопасности, что удерживал на пассажирском сиденье бесчувственное тело непутевого племянника мокшанского мэра. По твердому убеждению полковника Сарайкина, в том, что уже произошло с Зудой, как и в том, что ожидало его в дальнейшем, не было ничего необычного, экстраординарного: за что боролся, на то и напоролся. Сколь веревочке ни виться, все равно конец будет; да нет, в самом деле, неужто этот огрызок всерьез рассчитывал вечно отравлять Анатолию Павловичу жизнь и оставаться безнаказанным? Неужто думал, что он не такой, как все простые смертные, и может играть с огнем, не опасаясь ожога?

Дудки, приятель. Огонь — он жжется.

Включив потолочный плафон, полковник при его жиденьком, желтушном свете тщательно обыскал карманы и сумку Зударева. Паспорт на чужое имя и деньги он забрал: покойнику наличные не требуются, а паспорт мог стать ниточкой, способной привести ищеек к тому, кто его выдал. После этого, не церемонясь, он взял Зуду за шиворот, одним мощным рывком выдернул из машины и, не останавливаясь, волоком потащил через подлесок к яме, образовавшейся под корнями поваленной сильным ветром старой ели. Спихнув его на дно оплывшего, присыпанного старой хвоей и лесным мусором углубления в песчаной почве, полковник отправил следом полупустую сумку с нехитрыми пожитками. «Аккуратнее, шеф, не дрова везешь», — невнятно пробормотал Зуда и свернулся на дне ямы калачиком. Видимо, ему снилось, что он едет в такси.

Не имея намерения его в этом разубеждать, Сарайкин аккуратно натянул хлопчатобумажные рабочие перчатки, извлек из-под полы спортивной куртки пистолет и надел на ствол глушитель. Было уже довольно темно, но свернувшееся калачиком тело отчетливо выделялось на светлом фоне песка, и полковник не боялся промахнуться.

После третьего выстрела старенький «ТТ» со спиленным номером просто развалился, едва не искалечив Анатолия Павловича и лишив его удовольствия всадить в своего подручного всю обойму. Помянув крепким словцом соотечественников, которые ну ничегошеньки не могут сделать по-человечески, на века, Сарайкин бросил обломки прикарманенного в ходе давнишнего, поросшего густым быльем обыска шпалера в яму, достал из кармана фонарик и осветил тело.

С телом все было в порядке: отныне и навсегда это было вот именно и только тело — подверженный тлену и разложению неодушевленный предмет, средних размеров кусок питательной массы для червей и бактерий. Самым приятным качеством этого предмета являлась его полная и окончательная бессловесность: он замолчал на веки вечные и больше никому и ничего не мог рассказать о без пяти минут генерале Сарайкине. Рубить покойнику кисти рук и жечь кислотой лицо не имело смысла: досье на него полковник лично уничтожил еще неделю назад, так что отпечатки пальцев разложившегося трупа, который, вполне возможно, с течением времени обнаружат в этой яме, никому ничего не скажут о личности убитого.

Тот, кто обучен находить и распутывать чужие следы, способен надежно спрятать свои собственные. Нужно только сохранять спокойствие и действовать без суеты, чтобы в спешке чего-нибудь не упустить. У Анатолия Павловича не было никаких причин для суеты и спешки, и он не сомневался: уж чьи-чьи, а его следы не отыщет никто и никогда.

Луч фонарика скользнул вправо, осветив кучу хвороста, из которой скромно выглядывал черенок припасенной заранее лопаты. Все было предусмотрено, рассчитано и приготовлено загодя, так что теперь ничего не нужно было придумывать и искать. Достав лопату, полковник забросал труп на дне ямы рыхлым, слегка влажноватым песком, завалил яму хворостом, забросил лопату на плечо и, не оглядываясь, направился к машине.

Убрав испачканную налипшим песком лопату в багажник, он запустил еще теплый двигатель, задним ходом осторожно вывел машину на дорогу, переключил передачу, врубил дальний свет и по заранее разведанной, изученной, знакомой чуть ли не до каждой колдобины дороге повел машину вперед. Человеку, который попал в эти места впервые, да еще в потемках, могло показаться, что водитель обезумел и направляется в неизведанные лесные дебри, в самую чащу, из которой нет возврата. Но таких заполошных пассажиров в салоне «девятки» не наблюдалось, а Анатолий Павлович точно знал, что никакой гиблой заповедной чащи впереди нет: в поперечнике этот жиденький лесной массив едва достигал пяти километров, и места за ним лежали самые подходящие для того, кто хочет в течение некоторого времени не привлекать к себе ничьего внимания.

Полковник Сарайкин вел угнанную машину сквозь сгущающийся мрак по ухабистой лесной дороге, улыбаясь всякий раз, когда слышал глухой шум, издаваемый подпрыгивающей на заднем сидении увесистой спортивной сумкой с надписью «Адидас». О рушащемся прямо в эти минуты мировом ядерном паритете Анатолий Павлович не думал: это было не его ума дело, и оно его совершенно не касалось.

Глава 20

Полная луна светила, как авиационный прожектор, заливая своим мертвенным голубовато-серебристым светом заросшее бурьяном и могучей черной крапивой пространство заброшенного, пришедшего в полное и окончательное запустение мехдвора канувшего в Лету колхоза. В тени полуразвалившегося забора тихо догнивали ржавые остовы тракторов и комбайнов, с которых много лет назад сняли все, что можно было унести и сдать в металлолом. Ворота в заборе отсутствовали — они тоже были железные, их тоже можно было снять и унести, что и было сделано едва ли не в самую первую очередь.

Серебристый свет луны беспрепятственно проникал в здание ремонтных мастерских сквозь провалившуюся крышу, от которой остались лишь ржавые стальные швеллеры поперечных балок да решетчатые фермы стропил. Замусоренный бетонный пол был расчерчен причудливым контрастным узором яркого света и угольно-черных теней. С высоты второго этажа полковник Сарайкин отчетливо видел мирно поблескивающие под луной полированным железом автомобили — «девятку», на которой он сюда приехал, свой джип, который дожидался возвращения хозяина в этом укромном местечке, и замершую в воротах колымагу, которая появилась неведомо откуда в самый неподходящий момент, перегородив выезд — фактически, преградив путь к счастливой и богатой жизни, о которой Анатолий Павлович так долго мечтал и к которой был уже так близок.

Близок, да, но, увы, не так близок, как казалось. Вспомнив об этом, Сарайкин болезненно поморщился, но тут же отогнал посторонние мысли: сейчас у него хватало проблем поважнее того грубого кидалова, жертвой которого он стал.

Он стоял, прижавшись лопатками к грубой кирпичной стене, на опоясывающей помещение по всему внутреннему периметру узкой железной балюстраде, и старался совладать с одышкой. После топота, гула железных ступенек под ногами, выстрелов и дробного дребезга скачущих по бетонному полу стреляных гильз воцарившаяся вокруг тишина казалась абсолютной, как в безвоздушном пространстве, и Сарайкин всерьез опасался выдать свое местонахождение чересчур громким дыханием.

Стараясь не производить шума, он осторожно извлек из рукоятки пистолета обойму, беззвучно опустил ее в карман и вставил новый магазин. Оттянув ствол, дослал патрон, затаил дыхание и прислушался. Пустое, отданное во власть дождя, ветра и воронья здание молчало, и было легко поверить, что в нем никого нет, кроме Анатолия Павловича. Это, к слову, могло оказаться правдой: два или три раза ему удалось выстрелить не в белый свет, как в копеечку, а прицельно, что при его навыках давало недурные шансы на успех.

Впрочем, обольщаться он не спешил. Лучше переоценить противника, чем недооценить — это полковник Сарайкин усвоил давным-давно.

Двумя пальцами выудив из кармана пустую обойму, он бросил ее через ржавые железные перила галереи, постаравшись, чтобы та отлетела как можно дальше. Брусок вороненого металла коротко и тускло блеснул в лунном луче и с отчетливым щелчком упал на бетон в дальнем темном углу. По просторному пустому помещению прокатилось гулкое эхо; полковник напрягся, вглядываясь в темноту, чтобы не пропустить демаскирующую вспышку дульного пламени, но уловка не сработала — противник то ли разгадал нехитрый трюк, то ли и впрямь выбыл из игры вперед ногами.

Независимо от того, какой из двух вариантов был ближе к истине, Анатолий Павлович испытывал нарастающее желание как можно скорее покинуть это место. Никаких особенных призов и наград ему в этой игре ожидать не приходилось, и сражался он в данный момент не за деньги, ордена и звания, а за собственную жизнь, как сражался бы с уличными грабителями в темном переулке. Защищать, кроме жизни и свободы, ему с некоторых пор стало нечего, обманчивая тишина пустого цеха ощутимо давила на психику, и Сарайкин решил: все, с меня хватит. Пора-не пора — иду со двора, кто не спрятался — я не виноват…

По-прежнему прижимаясь лопатками к стене и держа у плеча стволом кверху готовый к бою пистолет, он осторожно, бочком двинулся к темнеющему на фоне силикатного кирпича пустому дверному проему, через который проник сюда, на балюстраду, несколько минут назад. За проемом находилась лестница, ведущая на первый этаж. Попытка приблизиться к стоящим в цеху автомобилям могла стать последним, что он сделает в жизни, и полковник решил уходить пешком — выбраться из здания через окно, в несколько коротких перебежек от укрытия к укрытию пересечь захламленный двор, найти один из многочисленных проломов в ограде, и поминай, как звали! А машина, как и деньги — дело наживное; тут уж, вот именно, не до жиру — быть бы живу…

Мир, который Анатолий Павлович Сарайкин ценой огромных усилий и риска построил вокруг себя, рухнул. Произошло это быстро, но не мгновенно, а поэтапно, как во время сильного землетрясения: мощный толчок, земля уходит из-под ног, трещат стены, звенит бьющееся стекло; потом наступает тишина, и ты переводишь дух, уверенный, что только что пережил самый страшный момент в своей жизни. Но за первым толчком следует второй, куда более сильный, земля расступается, и все, чем ты дорожил, кувырком летит в разверзшуюся у самых твоих ног, заполненную клубящейся пылью бездну. И тебе становится некогда жалеть о погибшем барахле, ценность которого перед лицом неотвратимо надвигающейся гибели мгновенно падает до нуля.

Катастрофу можно было предвидеть, но на этот раз чутье подвело Анатолия Павловича. Он соблюдал осторожность и опасался множества неприятных сюрпризов, но того, что случилось, не мог себе даже вообразить.

А было так. В начале первого ночи, миновав лесной массив и уже под высокой полной луной вырвавшись на простор заросших бурьяном и кустарником полей, он въехал в ремонтный цех заброшенной машинно-тракторной станции, где накануне спрятал свой внедорожник. Замаскированный гнилыми досками и обрывками старого рубероида джип никуда не делся и выглядел нетронутым — как, впрочем, и следовало ожидать в этих обезлюдевших, одичавших, как после большой войны или серьезной техногенной катастрофы, местах. Не теряя даром ни секунды драгоценного ночного времени, Анатолий Павлович старательно протер тряпочкой все, к чему прикасался, вышел из «девятки», протер дверную ручку и забрал с заднего сиденья спортивную сумку, оставив двери распахнутыми настежь.

Устроившись за рулем своего джипа и запустив двигатель, полковник включил в салоне верхний свет и поставил на колени сумку с деньгами: машине все равно нужно прогреться, так почему бы не совместить приятное с полезным?

Мощный мотор бархатисто мурлыкал под капотом, наполняя салон едва ощутимой приятной вибрацией. Растягивая удовольствие, полковник закурил и неторопливо, наслаждаясь каждым мгновением своего триумфа, потянул справа налево язычок «молнии». Замок открылся с характерным мягким стрекотанием, матерчатые края сумки разошлись в подобии широкой приветственной ухмылки, и при свете потолочного плафона полковник увидел внутри наваленные грудой обандероленные пачки стодолларовых купюр.

— Здравствуйте, ребятишки, — сказал он глядящим на него из сумки многочисленным портретам президента Франклина.

Бумажные президенты промолчали — впрочем, как показалось полковнику, вполне себе приветливо и даже дружелюбно. Их было не просто много, а очень много — настоящая чертова прорва, и Сарайкин вдруг испугался, заподозрив, что просто уснул за рулем и видит сладкий сон, наискосок пересекая полосу встречного движения в десятке метров от переднего бампера мчащейся в сторону Москвы большегрузной фуры.

Чтобы избавиться от ощущения нереальности происходящего и окончательно убедиться, что праздник наконец-то пришел и на его улицу, Анатолий Павлович запустил руку в сумку и взял первую попавшуюся пачку.

И сразу понял: что-то не так.

Бумага была чересчур гладкая, кончики пальцев легко скользили по ней, не ощущая привычной шероховатости рельефного тиснения. Преодолев глупое желание ущипнуть себя, чтобы проснуться, поскольку все это чем дальше, тем больше напоминало сон, только не счастливый, а такой, какого не пожелаешь и врагу, полковник выдернул из пачки верхнюю бумажку и посмотрел на просвет. При этом он уже отлично понимал, что совершает лишнее, бессмысленное действие: бумага была дрянная, слишком тонкая и на ощупь больше всего напоминала не деньги, а обычную писчую бумагу, причем далеко не самую дорогую. Глаза лишь подтвердили то, что уже почувствовали пальцы: ни водяных знаков, ни зеленого металлического отлива — ничего этого не было и в помине. Анатолий Павлович держал в руках грубую фальшивку, изготовленную на дешевом бытовом принтере, и что-то подсказывало, что таких фальшивок у него много — целая, пропади она пропадом, сумка.

Это был первый подземный толчок, заставивший заколебаться стены возведенного полковником Сарайкиным воздушного замка. В бессильной ярости разрывая в клочья фальшивки, которые стоили меньше, чем бумага, на которой их напечатали, Анатолий Павлович горько сожалел о том, что не может убить Зуду еще раз. Кинул, щенок, как ребенка, кинул! И ведь у мертвого не спросишь, куда он, сучий нос, упрятал настоящие деньги!

Потом он немного остыл, пришел в себя и сообразил, что Зуда здесь, скорее всего, ни при чем. Сопляк мог догадываться, что в тайнике будут лежать деньги, но откуда ему было знать, о какой сумме идет речь? То есть приготовить куклу заранее он не мог, и уж тем более не имел возможности состряпать ее по дороге от тайника к тому месту, где его подобрал Анатолий Павлович.

Следовательно, это было дело рук господина Великанова. Чертов коротышка явно задумал это уже тогда, когда обговаривал с Сарайкиным условия передачи товара, напирая на серьезность мероприятия и необходимость строжайшей конспирации. Нет, вы только посмотрите, какой ловкач!

Окончательно остыв, Сарайкин недобро усмехнулся своему отражению в ветровом стекле. Детдомовский выскочка здорово просчитался, решив, что может играть с ним в такие игры. Не на того напали, господин Великанов! Таких, как полковник Сарайкин, можно безнаказанно кинуть только одним способом, а именно: сначала убить, а уж потом, если получится, кидать. В противном случае ваше кидалово кончится плохо. Ну очень, очень плохо!

Датчик на приборной панели показывал, что двигатель давно прогрелся до нормальной рабочей температуры. Задавив в себе последние всплески отрицательных эмоций, Сарайкин нарочито неторопливо и аккуратно вымел из салона мятые клочки разорванных фальшивых купюр, застегнул и поставил на заднее сиденье сумку и закрыл дверцу. Он был спокоен, собран и деловит. Ярость никуда не делась, она просто изменилась, трансформировалась и обрела вектор. Теперь это была не бесцельная буря разрушительных эмоций, какую демонстрирует человек, со всего маху хвативший себя молотком по ногтю, а плотный, тяжелый, как золотой слиток, сгусток расчетливой холодной злобы — острый клинок, разящий луч смерти, готовый пронзить лживую глотку врага. Имя врага было известно, и без пяти минут генерал МВД Сарайкин не сомневался, что у него хватит возможностей, сил и умения разыскать этого подонка хоть на краю света и заставить сполна расплатиться по всем счетам.

И в тот момент, когда он, погасив в салоне свет, плавно тронул машину с места, произошел второй подземный толчок: в воротах цеха, которые только что были пусты, вдруг появился и стал, полностью перекрыв выезд, ярко освещенный фарами джипа «уазик». Отогнав от себя видение беззвучно рушащихся вокруг хрустальных стен, понимая, что угодил в ловушку, но не в силах понять, как это могло случиться, Сарайкин вдавил педаль акселератора в пол. Тяжелый джип злобно взревел и рванулся вперед, чтобы смести с дороги торчащую в воротах ржавую рухлядь. Дверца «уазика» распахнулась ему навстречу, в темноте салона замигали вспышки неслышных за ревом мотора выстрелов, раздался тупой металлический лязг, из пробитого радиатора, застя ветровое стекло, ударила струя горячего, с брызгами, пара, и машину вдруг неудержимо потянуло вправо. Сарайкин вывернул руль, но было поздно: раздался короткий лязгающий удар, и внедорожник стал как вкопанный, уткнувшись смятым капотом в опорную колонну.

Мир полковника Сарайкина рухнул под топот бегущих ног, хлопки выстрелов, щелчки пуль о бетон и истошный визг рикошетов. И сейчас, боком скользя среди руин воздушных замков к ведущей на загаженную лестницу двери, он не терялся в догадках и не строил версий по поводу того, кто, по какой причине и каким непостижимым образом сделал подкоп и заложил фугас прямо под фундамент его блистательного будущего. Что будущее! Будущее есть только у живых, а дальнейшее пребывание Анатолия Павловича в этом статусе в данный момент, судя по всему, находилось под большим вопросом.

Добравшись до ощетинившегося острыми обломками выдранной с мясом дверной рамы проема, Сарайкин помедлил, собираясь с духом, а затем рывком переместился вправо, повернувшись к двери лицом и направив в темноту ствол пистолета.

Темнота мгновенно отреагировала на эту угрозу, стремительно выбросив навстречу Анатолию Павловичу некий тяжелый и твердый предмет, который со страшной силой ударил его в подбородок. Вместе с равновесием потеряв ориентацию в пространстве, почти лишившись чувств, полковник отлетел назад, врезался спиной в ржавые перила балюстрады и рухнул на дырчатое железо пола в косом четырехугольнике яркого лунного света. Выскользнувший из ладони пистолет ударился о металлическую стойку перил и упал вниз с высоты второго этажа; за металлическим лязгом падения последовал оглушительный хлопок самопроизвольного выстрела и тупой металлический звук влепившейся в борт какого-то автомобиля пули.

Как ни странно, сознания Анатолий Павлович не потерял и не только увидел, но и с первого взгляда узнал вышедшего из темноты человека.

— Отбегался, мусор, — потирая ушибленный кулак, с мрачным удовлетворением констатировал Спец. — Молись, если умеешь. Только часы сперва отдай.

— Ча… часы? — не поверил своим ушам Сарайкин. Мысль о банальном гоп-стопе в стиле незабвенного Зуды до сих пор как-то не приходила ему в голову.

Часы, подумал он. Вот оно что: часы! Ну правильно, деньги-то оказались липовыми, а возвращаться с разбоя с пустыми руками обидно…

Так, может, обойдется?..

Он зашарил непослушными пальцами по левому запястью, нащупывая застежку браслета.

— Не эти, кретин, — нетерпеливо произнес Спец.

— Не эти? А…

— Не дури, Сарайкин. — В лунном свете блеснул вороненый ствол пистолета, и обведенный кружком сизого металла пустой зрачок дула уставился полковнику в лицо. Зрелище было, в общем-то, знакомое, но впечатление на сей раз произвело неожиданно свежее, острое и неизгладимое. — Умереть тоже можно по-всякому, так что косить под пингвина не советую.

Капитулировав, полковник запустил руку во внутренний карман куртки и, вынув оттуда, швырнул в Спеца золотые часы генерала Камышева. Даже не успев ни о чем толком подумать, он сделал бросок с таким расчетом, чтобы часы упали на пол. Шанс, который это могло ему дать, был невелик, но все-таки это был шанс.

Легко присев, Спец ловко поймал часы на лету в нескольких сантиметрах от пола. Ствол пистолета при этом не отклонился ни на йоту, и полковник понял, что так называемый шанс был просто последним призрачным облачком пыли, взлетевшим над руинами рухнувшего воздушного замка.

— Ну, — сказал Якушев, — молиться-то будешь?

— Не имеешь права, — хватаясь за соломинку, пробормотал Сарайкин. И, едва осознав неуместность и бессмысленность этого заявления, задал столь же бессмысленный вопрос: — За что?

К его удивлению, Спец ответил.

— Да уж, наверное, не за папочку с проектом «Борисфен», — иронически заявил он, при свете луны разглядывая именную гравировку на задней крышке корпуса часов. — Скажем так: за безупречную службу.

Сарайкин вспомнил, что именно такая надпись красуется на краденом хронометре, и хотел что-то сказать, но не успел: широкое, как железнодорожный тоннель, дуло с грохотом изрыгнуло прямо ему в лицо сноп рыжего пламени, и должность начальника областного управления внутренних дел в мгновение ока вновь стала вакантной.

* * *

Гигантская туша аэробуса тяжело стронулась с места, пробежала, набирая скорость, по бетону взлетной полосы и неожиданно легко поднялась в воздух. Шасси начали убираться, приобретя отдаленное сходство с поджатыми лапами большой хищной птицы; лайнер поднимался все выше, распластав широкие крылья и волоча за собой дрожащий, струящийся шлейф раскаленного газа, пока не превратился в темную точку, быстро затерявшуюся в блеклой голубизне ясного сентябрьского неба.

— Летчики-пилоты, бомбы-пулеметы, вот и улетели в дальний путь, — дурашливой скороговоркой прокомментировал это событие Юрий Якушев. — А когда вернетесь — я не знаю, скоро ли… Только возвращайтесь хоть когда-нибудь.

«Это Гайдар, — неожиданно для себя вспомнил Михаил Васильевич Горчаков. — «Тимур и его команда», кажется. Какой только чепухи ни хранит наша память! Того, что тебе позарез нужно, в ней, бывает, днем с огнем не найдешь, а всякая ерунда наподобие анекдота о сантехнике с цветком за ухом всегда под рукой, на самом верху. Впрочем, что касается данного конкретного анекдота, тут все правильно: некоторые вещи всегда плавают поверху…»

— Насчет возвращения я как-то сомневаюсь, — своим глубоким оперным басом заметил генерал Алексеев. — Насколько я знаю своих коллег в Пхеньяне, с чувством юмора у них туговато, и эту шутку они вряд ли оценят по достоинству.

— Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, — сказал Горчаков. — Не в обиду вам будь сказано, со стороны создается совершенно определенное впечатление, что вы оба попросту бредите. Один цитирует классиков советской детской литературы, другой рассуждает о чувстве юмора северокорейских генералов… О какой шутке вы говорите? И где этот ваш шпион? Надеюсь, его задержали?

Якушев молча ухмыльнулся и опять повернулся к стеклянной стене терминала, наслаждаясь видом на летное поле и предоставив старшему по званию разъяснять гражданскому населению тонкости текущего момента.

— Напрасно надеетесь, — сказал Ростислав Гаврилович, иногда считавший полезным для дела примерить маску прямолинейного до грубости служаки. Эта маска — как, к слову, и любая другая, — смотрелась на нем вполне органично, и человек, не имевший счастья лицезреть его превосходительство в иных ипостасях, вполне мог поверить, что в мозгу у него всего одна извилина, да и та представляет собой след от околыша генеральской фуражки. — Господин Ван Линь Хао благополучно прошел зону паспортного и таможенного контроля и в данный момент находится в воздухе на борту самолета, который мы с вами только что проводили.

— Как — на борту? — ахнул Горчаков. — А папка? Папку у него хотя бы изъяли?

— Изъятие папки невозможно без задержания господина Хао, — объяснил Алексеев, — каковое задержание неизбежно повлекло бы за собой массу нежелательных последствий, тяжесть которых несопоставима с ценностью материалов по проекту «Борисфен».

— Что вы несете околесицу?! — взбеленился Михаил Васильевич. — Какие еще нежелательные последствия? По-вашему, бывают последствия, более тяжелые, чем появление на вооружении у Северной Кореи ядерных баллистических ракет?

— Или у Ирана, — хладнокровно уточнил Ростислав Гаврилович. — И не надо так кричать, люди же кругом… Я, в отличие от вас, не склонен ставить ядерное равновесие на планете в прямую зависимость от увезенной господином Линь Хао папки. Не «Борисфен», так что-нибудь другое найдется… Тот же Ван Линь Хао и найдет, он признанный специалист как раз по этой части.

— Я понял, — внезапно сделавшись спокойным, произнес Горчаков. Голос у него теперь был сухой и холодный, как дуновение январской вьюги. — Вы отпустили его и позволили вывезти бумаги за деньги. Господи, какой же я болван! Это же очевидно, мы ведь в России!

— На вашем месте я бы воздержался от таких смелых обобщений, — демонстративно глядя на часы, проворчал Ростислав Гаврилович. — Россия — очень большая страна, и люди в ней живут разные…

— Только наверху всегда почему-то оказывается одно и то же, — озвучил свою недавнюю мысль Горчаков.

— Это тоже спорное утверждение, — рассеяно, явно уже переключившись мыслями на какой-то другой предмет, заявил генерал, — но у меня, к сожалению, нет времени на подобные дебаты. Валяй, — обратился он к Юрию, — заканчивай тут. В конце концов, идея была твоя, да и исполнение по большей части тоже. Подбрось господина Горчакова до города и можешь отдыхать. Всего хорошего, — попрощался он с Горчаковым, сопроводив свои слова коротким суховатым наклоном головы.

Михаил Васильевич открыл рот, явно намереваясь задать еще какой-то вопрос, но обтянутая темным сукном квадратная спина Ростислава Гавриловича каким-то непостижимым образом уже очутилась на приличном удалении от него. В следующее мгновение ее заслонили другие спины и лица; вдалеке, у эскалатора, знакомо блеснула в свете сильных потолочных ламп обезображенная уродливым шрамом лысая макушка, а потом Алексеев надел кепку и окончательно затерялся в толпе.

— Пойдемте, Михаил Васильевич, — сказал Юрий Горчакову, который с растерянным видом переводил взгляд с эскалатора на опустевшее небо над взлетной полосой и обратно. — Поговорим по дороге. Куда вас подвезти — в гостиницу или прямо на вокзал?

— В прокуратуру, — выйдя из вызванного неожиданной, без объяснений, ретирадой его превосходительства, решительно и неприязненно объявил Горчаков. — Или в редакцию какой-нибудь газеты. Или на пустырь, где вы сможете спокойно, без свидетелей, от меня избавиться. Потому что молчать я не стану, даже не надейтесь.

— А своих близких вы уже спрятали? — участливо поинтересовался Якушев. — Или пребывание в плену в качестве заложников стало для вас любимым видом семейного отдыха? Тише, тише, — поспешно добавил он, увидев выражение лица собеседника, — не надо звать полицию, это не приведет ни к чему, кроме ненужных осложнений. Охота вам выставлять себя на посмешище? Пойдемте-ка лучше в кафе. Там я вам все расскажу, а потом, если понадобится, просто подсыплю яду в кофе. Или вы предпочитаете отдать концы, хлебнув коньяка?

— Перестаньте паясничать, — устало произнес Горчаков. У него был убитый вид человека, уже начавшего понемногу остывать и осознавать, что плетью обуха не перешибешь, и что его благородный порыв не даст никакого результата, если не считать таковым очень серьезные личные неприятности. — Мне понятна причина вашего хорошего настроения, но развеселить меня вам вряд ли удастся.

— А я все-таки попробую, — пообещал Юрий, увлекая его туда, где над головами встречающих, провожающих и ожидающих своего рейса людей горела неоновая вывеска кафе. — Вот увидите, все не так мрачно, как вы себе вообразили.

Убежденный не столько словами Якушева, сколько его тоном, Горчаков не стал упираться, и уже через две минуты они с относительным удобством разместились за угловым столиком у окна, откуда открывался вид все на то же летное поле — правда, уже в чуточку ином ракурсе. Юрий потянулся за сигаретами, но, заметив недвусмысленную табличку на стене, отказался от испытанного средства собраться с мыслями. Заказанный кофе принесли довольно быстро; качество напитка оставляло желать лучшего, но кофеина в этой жиже хватало с избытком, а это было именно то, в чем сейчас остро нуждался Якушев.

— Поговорим о ненужных осложнениях, — предложил он, сделав первый глоток — долгожданный и оттого, несмотря ни на что, самый вкусный. — Они же — нежелательные последствия. Видите ли, мой начальник не солгал, говоря, что задержание господина Хао повлекло бы за собой эти самые осложнения и последствия в количествах, превосходящих всяческое воображение. Официально этот господин — видная фигура в области российско-китайского экономического сотрудничества. Он пользуется большим доверием своего правительства, имеет серьезные дружеские и деловые связи по всему миру, в том числе и здесь, в Москве. Принародно заламывать руки такому человеку нельзя, это нанесло бы существенный ущерб как международному имиджу России, так и ее внешнеэкономическому сальдо.

— А причастность России в вашем лице к развязыванию ядерного конфликта ее имиджу не повредит? — глядя в нетронутую чашку с кофе, непримиримо поинтересовался Горчаков. — Впрочем, я снимаю вопрос: он явно не имеет смысла, как и весь этот разговор.

— Это следующий аспект, которого я хотел коснуться, — невозмутимо сообщил Якушев. — Имидж — материя тонкая, уязвимая. Это особенно верно, когда речь идет о спецслужбах. Отношение к нашему ведомству в обществе, мягко говоря, неоднозначное, и каждая ваша реплика служит тому лишним подтверждением. И мы просто не имеем права подставляться, выглядеть в глазах российской и мировой общественности сборищем клоунов, неспособных отличить божий дар от яичницы. С учетом всех обстоятельств задержание господина Хао привело бы именно к этому: его пришлось бы с извинениями отпустить, а в нас еще долго тыкали бы пальцами все, кому не лень. Бумаги, которые при нашем попустительстве вывез из страны упомянутый господин, того не стоят, поверьте. Если бы мы их у него изъяли, он раздобыл бы что-нибудь другое — возможно, куда более современное и эффективное, чем ваш «Борисфен»…

— Ну да, — с горьким сарказмом подхватил Горчаков, — зато теперь ему ничего не надо раздобывать. На то, чтобы долбануть боеголовкой по территории соседнего государства, хватит и «Борисфена».

— В чем-то вы, без сомнения, правы, — склонил голову в знак согласия Якушев. — Уж кому-кому, а господину Хао теперь не придется ничего раздобывать и вынюхивать — долго, а может быть, и вовсе никогда. Наш век — время узких специалистов, а Ван Линь Хао, как всякий по-настоящему хороший шпион, разбирается во всем понемногу. Он универсален, и в этом его главная беда, потому что нельзя объять необъятное. По образованию он экономист и вряд ли способен без квалифицированной помощи по достоинству оценить ценность добытых ценой таких больших усилий и крови бумаг. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что он сумел бы отличить техническую документацию по теме «Борисфен» от принципиальной схемы цветного телевизора «Рубин» выпуска тысяча девятьсот семьдесят какого-нибудь года.

Горчаков, наконец, прекратил вглядываться в темные глубины кофейной чашки и, удивленно задрав брови, уставился на Юрия.

— О прочих участниках недавних событий я уже не говорю, — продолжал тот. — Ваш начальник производственного отдела Ушаков был последним игроком в команде противника, хотя бы теоретически способным разобраться в этих бумагах. Но его поторопились убрать, и с тех пор все, кто охотился за «Борисфеном», превратились в стаю попугаев, твердящих одно и то же: синяя папка, синяя папка… А когда Сарайкин шлепнул командира рейдеров Волчанина, который, в свою очередь, был единственным во всей этой банде настоящим профессионалом, события стали напоминать американскую комедию. Помните, была такая, называлась «Тупой и еще тупее»?

— Не смотрел, — напряженным тоном ответил Горчаков.

— Я тоже, — кивнул Юрий, — но название говорит само за себя. Взять хотя бы организатора всей этой бодяги, одного из топ-менеджеров «Точмаша», господина Великанова. Он мог выйти сухим из воды, но не выйдет. А знаете, почему? Потому что решил, что он самый хитрый. В результате главный, стопроцентно доказанный и подтвержденный неопровержимыми уликами пункт обвинения против него звучит следующим образом: изготовление и сбыт фальшивых денежных знаков. И притом в особо крупных размерах. На этом фоне даже попытка продажи иностранному шпиону секретной военной разработки выглядит детским лепетом, так что прямо сейчас господин Великанов взахлеб дает показания. Правда, ничего нового и неожиданного он нам рассказать не может, но во всем должно соблюдать порядок…

— Да погодите вы с вашим порядком! — обрел, наконец, дар речи Михаил Васильевич. — Вы что, собственно, пытаетесь сказать?..

— Не только сказать, но и показать, — с довольным видом уточнил Якушев. — И даже, с вашего позволения, вручить. Вуаля! — Расстегнув висящую на спинке стула сумку, он бросил на стол по-простецки завернутую в полиэтиленовый пакет пачку бумаг. Сквозь полупрозрачный полиэтилен на титульном листе можно было разобрать напечатанное заглавными буквами на древней пишущей машинке слово «БОРИСФЕН». — По-моему, это ваше. Правда, папочкой пришлось пожертвовать, вы уж не обессудьте. Должен же господин Хао предъявить заказчикам хоть что-то, чтобы доказать, что он не прохлаждался, а честно пытался отработать гонорар! Не самый завидный конец карьеры, но, как говорится, футбол есть футбол: мяч круглый, поле квадратное, и пусть победит сильнейший… Что с вашим лицом, Михаил Васильевич? Неужели сами не догадались? Я думал, догадаетесь…

— Мне, честно говоря, тогда было не до догадок, — раздумчиво проговорил Горчаков. — Когда вы навестили меня там, в архиве, я решил, что вы просто заберете и перепрячете папку. А потом, когда Волчанин застал вас около открытого тайника, подумал, что вы не успели или не смогли. Но мне даже в голову не могло придти, что вы всего за несколько часов сумеете состряпать убедительную фальшивку!

— И на старуху бывает проруха, — с понимающим видом покивал Якушев. — А впрочем, вам-то что за печаль? Деньги-то давно получены, а что станется с этим китайцем, когда папка попадет в руки грамотных инженеров — ну какое вам до этого дело?

— Что? — отшатнулся Горчаков. — О каких деньгах вы…

— О тех, которые Ван Линь Хао перевел на ваш секретный счет две недели назад. Я ведь не зря помянул американскую комедию — подельники вам попались, вот именно, один тупее другого, да и вы, если уж говорить без экивоков, недалеко от них ушли. Вы начали искать покупателя сразу же, как только начальник службы безопасности Мамалыгин рассказал вам о «Борисфене» и ознакомил с содержимым папки. Не надо спорить, Михаил Васильевич, и ссылаться на покойного Ушакова тоже не надо: он был чересчур мелкая сошка без каких-либо связей в головном офисе, ему просто не к кому было обратиться тут, в Москве. Зато вы были в главной конторе «Точмаша» как дома, и хорошо знали, кто из руководства компании может всерьез заинтересоваться вашим предложением и провести необходимую подготовительную работу. Задумано все было недурно, но в самый последний момент Великанов, выступавший в роли посредника между вами и китайцем, решил обойтись без вас и нанял Волчанина с его рейдерами. Вы очутились в практически безвыходной ситуации и сделали ставку на Сарайкина — не самый лучший выбор, конечно, но иного у вас в тот момент не было. Дальше — больше; завладев папкой и со временем обнаружив, что существует способ связаться с покупателем в обход вас, Сарайкин, в свою очередь, решил, что вы лишний на грядущем празднике жизни. Этот дурак был настолько уверен, что вы против него бессильны, что даже не попытался вас убрать — просто отодвинул в сторону, как посторонний предмет, и стал действовать по своему усмотрению. Он легко нашел общий язык с Великановым, но и вы не теряли времени даром. Полагаю, Линь Хао выторговал очень серьезную скидку, согласившись помочь вам в устройстве этого маленького спектакля с фальшивыми долларами. Процентов сорок, я думаю? Или все пятьдесят? Ну молчите, молчите, берегите силы для общения со следователем.

— Какое еще общение? — не вняв доброму совету, пренебрежительно произнес Горчаков. — Какой следователь? Недоказуемый бред — вот как называется то, что вы мне рассказываете. Что у вас против меня есть, кроме пустопорожней болтовни и домыслов?

— Недурная видеозапись, запечатлевшая вашу встречу с господином Хао в Сокольниках — ту самую, во время которой вы поместили в багажник его автомобиля небезызвестную спортивную сумку, — просветил собеседника Спец. — Плюс результаты обыска, проведенного на вашем рабочем месте. Вам, инженеру и руководителю, не мешало бы знать, что удалить ненужный файл и очистить корзину еще не значит полностью уничтожить компрометирующую вас информацию. Номер сто долларовой купюры, отсканированное изображение которой удалось обнаружить на жестком диске вашего рабочего компьютера, совпадает с номером фальшивок, которыми расплатились с Сарайкиным. Да и от обрезков бумаги, на которой эти фальшивки были отпечатаны, следовало избавляться более аккуратно — пара клочков обнаружилась прямо под столом в вашем кабинете.

— Мало ли, кто мог забраться туда в мое отсутствие, — сказал Горчаков. — Все равно вы ничего не докажете.

— А я и не собираюсь, — сообщил Юрий, — это не входит в круг моих должностных обязанностей. Доказывать будут другие. И подвезут вас тоже другие. А я, знаете ли, устал — и вообще, и, в частности, от вас. Сами ведь слышали: мне приказано отдыхать. Да, и папочку, с вашего позволения…

Он потянулся за пакетом с бумагами. Горчаков напрягся, упершись ладонями в пластиковую, под мрамор, крышку общепитовского стола, но тут же обмяк на стуле, только сейчас заметив, что за тремя соседними столиками сидят исключительно мужчины — по два за каждым, все молодые, крепкие, с короткими спортивными стрижками и одинаково внимательными, пристальными взглядами.

Якушев сделал знак рукой, подавая сигнал к окончанию немой сцены. Заскрежетали по полу алюминиевые ножки синхронно отодвигаемых стульев, кто-то громко, со значением кашлянул в кулак. Юрий отвернулся к окну и стал смотреть, как выруливает на взлет пузатый «Боинг», следующий чартерным рейсом Москва — Барселона. «Пройдемте», — произнес нарочито бесстрастный мужской голос; послышался знакомый металлический щелчок сомкнувшихся наручников, снова заскрежетали по мраморному полу алюминиевые ножки, и изменившийся до неузнаваемости, сдавленный от едва сдерживаемой ярости голос Горчакова с ненавистью процедил:

— Чтоб ты сдох, гадина!

Юрий сделал вид, что не услышал. Продолжая смотреть в окно, он запустил руку в карман куртки и несильно сжал кулак. Пальцы ощутили бархатистую гладкость тяжелого корпуса и мелкие звенья браслета; на какой-то миг ему даже почудилась едва уловимая частая вибрация работающего механизма, но это, разумеется, была иллюзия. Снова ехать в Мокшанск и встречаться с женой и дочерью человека, которого только что увезли в следственный изолятор, не хотелось, но Юрий понимал, что встречи не миновать: у него было кое-что, что принадлежало семье Камышева. Это кое-что следовало как можно скорее вернуть, но сначала Юрий собирался хорошенько выспаться: в конце концов, приказы не обсуждаются, а ему приказали отдыхать.

Он собирался встать и выйти из кафе, но вместо этого почему-то заказал еще одну чашку сомнительной бурды, которую тут выдавали за кофе, и, прихлебывая, стал смотреть, как берет разбег направляющийся в Барселону «Боинг».