Кристофер Харт. Спаси меня. Кристофер Харт. Спаси меня

Кристофер Харт

Спаси меня

Кристофер Харт

Спаси меня

Глава 1

– Надеюсь, и так понятно, зачем я вас вызвал? Вы уволены.

– Я это подозревал, – вздыхаю я. – Правда, приятно услышать подобное лично – удалось избежать двусмысленности.

Олифант гневно таращится на меня – ни дать ни взять реактор, в котором вот‑ вот начнется неуправляемая ядерная реакция.

Сегодня мой босс без галстука. На нем очень милый двубортный костюм из рубчатого вельвета нежно‑ розового покойницкого оттенка и зеленая, цвета киви рубашка с огромным воротником. Волосы, выкрашенные в «едкий ананас», густо напомажены и разделены ровным пробором. Но только впереди – на затылке торчит пушистый маленький хвостик – шиньон, судя по всему. Если бы мне довелось увидеть полупереваренный фруктовый салат, который нечаянно срыгнул Годзилла, я бы наверняка подумал – передо мной босс.

Олифанта так и плющит от злости: губы дрожат, из глаз искры сыплются – вот‑ вот очки задымятся. Хорошие такие очки, выпендрежные (со зрением‑ то у него все в порядке), с пластмассовыми стеклами цвета спелой сливы. Впрочем, опасаться мне нечего – босс не из тех, кто с готовностью пускает в ход кулаки. Вот и сейчас его пухлые белые руки распростерлись на письменном столе, как два жирных листа водоросли. И что гораздо примечательнее – он в прямом смысле сидит за столом! Никогда в жизни не видел Олифанта за столом, представляете? Ныне руководители предпочитают внимать похвалам раболепных подчиненных, горделиво восседая на краешке стола или за чашечкой кофе на тесном диванчике.

Нет‑ нет, я не заблуждаюсь относительно босса: толстяк всегда меня недолюбливал. Вбил себе в голову, будто я ненадежен и легкомыслен. Его любимая фразочка: «Рекламное дело – это не чаи гонять, наркота вы эдакая». Произнося ее, шеф лыбится, как натуральный дебил, потирая свои пухлые, протравленные кокаином руки. «В нашей профессии мало уметь отлавливать клиентов и считать проценты». Тут уж он прав, в математике я не силен, а вот почаевничать и все такое… Короче говоря, Олифанту я не пришелся по душе с самого начала – только кишка у него тонка сказать: «Знаете что, Своллоу, вы мне сразу не понравились». И вдруг, как назло, – он раскрывает рот и выдает:

– Буду с вами до конца откровенен, Своллоу: вы мне сразу не понравились.

Вот так всегда со мной: даже уйти красиво не смог. Тряпка!

Неприятности начались пару недель назад.

В общем, одним прекрасным днем сижу на своем скромном рабочем месте в «Орме, Одсток и Олифант» – это одно из ведущих в Европе рекламных агентств (слышали, наверное: «Реклама суперкласс! О‑ го‑ го – так вот это про нас! »). Никому не мешаю, перебираю скрепки в коробке и, тихо напевая «О, мио бамбино, каро», тоскую о Миранде и нашем несложившемся счастье, одновременно пытаюсь понять, почему с женщинами всегда одни проблемы. Помните, в одной песенке говорилось: «Ах, если б ты, родная, была как кукла надувная». Лежит – молчит, сделал дело – скатал рулончиком и под кровать, чтобы не мешалась.

Так вот, внезапно раздается телефонный звонок – секретарша Лиза соединяет меня с неким Теренсом, и тот гнусаво представляется: «Добрый день, я агент телеканала «Шакал».

«Шакал» – новый, невероятно занимательный канал кабельного телевидения, который предлагает развлечения на любой вкус: сериалы о дикой природе, «мыльные оперы», «ужастики» и даже порнографию в дневном эфире для спецподписчиков. Особо стоит отметить радикальнейшую находку в духе времени. Это программа для полуночников «Кровавый нокаут». Представьте себе такую картину: нереальный мультипликационный пейзаж, по нему носится куча людей с кастетами, резиновыми дубинками и велосипедными цепями и до упада колошматит друг друга. Причем, заметьте, их никто не заставляет – в программе участвуют только добровольцы. Последний уцелевший – будь то мужчина или женщина – выигрывает миллион. Причем организаторы хитро решили проблему с законом: выбрали местом сего занятного действа далекую республику Украину.

«Крис Таррент отдыхает», – сообщил всем главный режиссер.

И этот замечательный канал, со всеми своими трах‑ бах‑ тарарах и блестящими идеями «в духе времени», все‑ таки лелеет одну мечту: пополнить наш баланс. Да, тем и живет «Орме, Одсток и Олифант»: нам звонят и просят – а иногда и умоляют – принять их деньги.

И вот проходит чуть меньше месяца, и мы все – я, съемочная группа, костюмеры, гримеры и парикмахеры, дежурный медперсонал, группа технической поддержки и три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки – сгрудились на большом, открытом всем ветрам пустыре на границе Эссекса и Суффолка около необъятного воздушного шара. Этому мерзкому объекту умопомрачительной красно‑ пурпурно‑ оранжевой расцветки так и не терпится взяться за дело – сорваться с оттяжек и взмыть в небо. Какое трогательное рвение. А вокруг суетятся ассистенты‑ постановщики, безрадостно щебечут разнообразные помощницы, которых в самую пору укрощать, как шекспировскую Катарину [1], жмут на кнопочки сотовых телефонов и сокрушаются, что их занесло в такую глушь, где даже связь не берет.

Я же, как беспечный электрон, вращаюсь по периферии всего этого действа и, терзаемый роковыми предчувствиями о приближающемся трагическом фиаско моей замечательной идеи, начинаю раскаиваться, что вообще заварил эту кашу.

Три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки держатся довольно стойко, учитывая обстоятельства. Они сидят в скрипучей корзине, машут руками и с детским оптимизмом и наивной убежденностью в том, что взрослые не подведут, улыбаются во все тридцать два зуба. Андрэя Джолли – стремительно восходящая чернокожая звезда канала и вестница погоды, которой прочат в скором будущем стать любимицей целой страны, – так вот, эта счастливая обладательница жизнерадостного темперамента, кажется, сносит тяготы ожидания легче остальных. Рядом с ней – два других персонажа: белые мужчины в пушистых свитерах живописнейшей расцветки, которая на фоне парящего над их головами шара выглядит чудовищно.

Андрэя Джолли – так уж выходит по довольно сложной и запутанной системе контрактных обязательств – облачена не в свитер, а в белоснежную футболку с громкой надписью «Оторвись, вкуси свободы! » (это реклама новых тампонов под торговой маркой «Истинные»). Как выяснится чуть позже, лозунг стал в некотором роде предвестником последовавших далее печальных событий и в скором времени нещадно эксплуатировался авторами самых разнообразны сатирических программ из тех, что не брезгают грубыми, плоскими шутками.

Предвосхищу ваш вопрос: где же наконец символ сего светопреставления, шакал?

Раздобыть зверушку нам не удалось, и я замыслил другое: воспарив в небо, звездная троица потянет за особый рычаг, и под их ногами раскроется специальная панель в днище шара. Далее калиброванное сопло целых пять часов будет сбрасывать на головы среднестатистических англичан бесплатные телевизоры общей суммой в десять тысяч. Разумеется, телевизоры не настоящие – боже упаси, так ведь можно и пришибить какого‑ нибудь зазевавшегося малютку. (Не представляю ничего трагичнее гибели ребенка. ) Спешу заверить: наши телевизоры крошечные, размером с почтовую марку, и изготовлены они из прочной пористой резины. На каждом проштампована очаровательная рыжая дворняжка (я просил дизайнеров изобразить нечто вроде помеси шакала с коккер‑ спаниелем). Гениально, согласитесь. Правда, возникли проблемы с защитниками окружающей среды – пришлось добиваться разрешения на воздушные грузоперевозки, потому что, если бы по какой‑ то нелепой случайности маленькие телевизоры сбились в кучу и полетели резиновой стайкой, они смотрелись бы довольно внушительно на экранах радаров. Наконец нужные бумаги были оформлены, и нам разрешили взлет. А дальше внимание – мой шедевр! – тот, кто соберет сто этих симпатичных мордашек, получит БЕСПЛАТНЫЙ ПОДАРОК! – как гласит заезженный плеоназм, «масло масляное» от индустрии рекламы. Представляете? Целый широкоэкранный цифровой телевизор новейшей модели – и весь вам. К тому же, как полагается по договору, канал «Шакал» устраивает особую церемонию вручения призов с участием звезд.

Детишки будут в восторге.

(В последнее время меня не сильно, но тревожит один вопрос: умирал когда‑ нибудь кто‑ нибудь от пошлости? Протяните же руку помощи, люди, а то ведь обидно почить от цинизма, даже не поняв – чего мне, собственно, не хватало…)

Итак, воздушный шар на пустыре, три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки в корзине и десять тысяч резиновых телевизоров под днищем. Притянуто за уши? Согласен, до реализма далеко. Впрочем, не открою большой тайны, если скажу, что сегодня реалистичности днем с огнем не сыщешь.

И вот съемки начались: на нас надвигаются камеры – каждая на человеческом торсе, точно бесхвостый Анубис [2], и незрячий глаз объектива на огромной морде пожирает каждое наше движение.

Сейчас мы схватим мачете и яростно перерубим канаты – исключительно для операторов, заметьте. Настоящий якорный трос, который держит шар, будет отпущен только после надлежащей проверки и когда на борт заберется опытный пилот. Дело в том, что последний недостаточно телегеничен: усыпанное прыщами лицо, огромное пузо и пышная растительность в носу. Вот почему мы сначала понарошку запустим трех милых телегеничных звезд. Пара часов в монтажной – и все будет шик‑ блеск: натурально и невероятно волнующе.

Случайно перехватываю покровительственную улыбку Андрэи Джолли, предназначенную исключительно мне. Наезжают камеры, мы рубим бутафорские тросы – и вдруг сам собой разматывается якорный канат, этот душегуб. Не успеваем мы сообразить что к чему – как шар уже парит в тридцати футах от земли и продолжает удаляться. А стремительно увеличивающееся между нами пространство заполняют быстро стихающие крики о помощи.

– Тяни красный шнур! – вопит над моим ухом не созданный для телевидения опытный пилот воздушного шара. – Выпускай газ!

Однако к этому времени три не слишком выдающиеся, но обожаемые публикой телезвезды удалились на такое расстояние, что не в силах внять его отчаянным призывам. Очевидно, сегодня погодные условия не вполне благоприятствуют воздухоплаванию: скопления дождевых облаков да плюс восходящие потоки холодного воздуха. Шар подхватывает теплым течением, и в мгновение ока он, точно мячик для пинг‑ понга в фонтане, подскакивает на головокружительную высоту в десять тысяч футов. Температура там что‑ то около двух градусов по Цельсию, шар встречает противоположный воздушный поток, которого здесь вообще быть не должно, и воздушный корабль уплывает в направлении, четко противоположном заданному, – в сторону Восточной Англии. И вот наши незадачливые летуны уже парят над черными водами мятежного Северного моря…

Признаю, каскадерский эпизод прошел не так благополучно, как мог бы. Хотя вообще‑ то вся эта печальная история выеденного яйца не стоит – так нет же, такую шумиху подняли, будто в несчастной корзине от нас унесся сам Ноэл Эдмондз [3].

Вчера вечером в новостях намекнули, будто умник, замысливший весь этот номер с воздушным шаром, повинен в гибели трех всеобщих любимцев и национальных героев ранга Джилл Дандо. Одним словом, я не популярен в народе, и мне не улыбнется когда‑ нибудь снова получить работу. Даже в самой захудалой закусочной, где, перемазавшись по уши в свином сале, нужно жарить гамбургеры для хамоватых подростков‑ переростков. Впрочем, как известно, и худа без добра не бывает: «Орме, Одсток и Олифант» тоже не в меду купаются, а уж «шакальему» каналу почетный эскорт на тот свет и вовсе гарантирован – в лучшем случае им придется сменить название.

Итак, я встаю, исполненный достоинства, застегиваю пиджак и пожимаю пухлую, протравленную кокаином руку босса. Он дает пятнадцать минут на то, чтобы я освободил стол, и надеется, что больше обо мне никогда не услышит.

Из стола забирать нечего – прощай, любимая коробочка для скрепок. Зато я поднимаюсь на лифте на два этажа, дабы попрощаться с Клайвом. При виде меня все замирают, а в коридоре боязливо расступаются, будто опасаясь подхватить бациллу невезения. (Согласитесь, можно жить со СПИДом, даже с тропической лихорадкой какое‑ то время – вот только с НЕВЕЗЕНИЕМ нельзя…) По пути я одариваю встречных обворожительной, ничего не выражающей улыбкой а‑ ля Андрэя Джолли и молю бога, чтобы теперь, в столь ответственный момент, на меня опять не напала икота. И вдруг вижу Клайва у столика нашей новой секретарши. Амрита – настоящая красавица: прямой царственный профиль, золотые браслеты на запястьях, а умница какая – аж жуть берет. У нее превосходная дикция, и говорит она четкими грамотными предложениями, а то и целыми абзацами, словно зачитывая передовицу индийского выпуска «Таймс». Клайв очарован – глупец, да у него больше шансов покорить Андрэю Дворкин [4].

При виде меня собеседники несколько скованно оборачиваются – спасибо, хоть не шарахнулись, как от ходячей вирусной заразы.

– Земля слухами полнится, – говорит Клайв. – Получил пинком под зад, дружище?

Киваю.

– Вот сволочи, – гневно шепчет он, прикрывая рот ладонью, будто опасаясь чужих ушей. – Это был несчастный случай – любой подтвердит.

– Так‑ то оно так, да только вот погибли три обожаемых бездарности, – уточняю я. – Репутация у нас теперь – врагу не пожелаешь.

– Человеческие жертвы здесь ни при чем, – возражает Амрита. – Все дело в деньгах.

После короткой паузы Клайв спрашивает:

– И что теперь намереваешься предпринять?

Я пожимаю плечами.

– Для начала надерусь в стельку, потом привыкну телевизор с утра до вечера смотреть – кроме «Шакала», конечно. А после, может, работу подыщу. Или машину продам – и путешествовать.

Клайв глубокомысленно кивает:

– В любом случае будь на связи.

– А стоит ли? – говорю, а у самого ком в горле – так себя жалко. – Здесь все на меня как на прокаженного смотрят. Одсток – тот даже руку мне не пожал.

– Паскудники, – злобно шепчет Клайв и уже громче добавляет: – Чего еще от них ожидать.

Вот он, наш Клайв. Гордо глядит на окружающих с высоты своих пяти футов семи дюймов, наверное, желая доказать что‑ нибудь Амрите, не знаю. Однако я все равно тронут. Мой приятель расправляет плечи и громогласно изрекает:

– Среди нас еще остались те, кто не чурается друга всего лишь из‑ за того, что тот сгубил трех человек.

Да, наш достопочтенный [5] Клайв Спунер. Дай‑ ка я заключу тебя в объятия. Ну разумеется, фигурально – я же англичанин, в конце концов. И все‑ таки нельзя не отдать ему должного, нашему достопочтенному Клайву.

Амрита пожимает мне руку: перезвон браслетов, подведенные какой‑ то заморской краской глаза, серьезная улыбка.

– «Шанти‑ шанти‑ шанти», да пребудет с тобой мир, – изрекает она тоном восточного мудреца. – Не падай духом.

* * *

Достопочтенный Клайв Спунер – третий сын лорда Крэйгмура. Родители Клайва разошлись. Его матушка, Оливия, проживающая в Лондоне, снискала себе уважение на поприще топографического искусства девятнадцатого столетия. Будучи специалистом в вышеназванной области, она много путешествует. Лорд известен манерой говорить отрывисто и четко, его ботинки блестят до рези в глазах, и сравниться с ними могут разве что его бордовые, цвета хорошего бургундского вина, щеки. Он носит маленькие седые усики и часто кричит на людях.

Когда четверо сыновей лорда Крэйгмура были еще сорванцами, он ставил их в ряд в передней родового замка и внимательно осматривал обувь подростков – по крайней мере в тех редких случаях, когда дети наезжали домой из пансиона. (Клайв, подобно трем своим братьям, Гектору, Гамишу и Дугалу, по достижении семи лет был отослан в пансион. ) На свой восьмой день рождения он получил подарок от отца. В посылке лежала жестяная баночка коричневого гуталина. Ни записки, ни поздравительной открытки. Только гуталин.

Матушка не прислала ему ничего.

Зато на следующий день, ровно в восемь утра, любящая мать самолично прикатила на Олд‑ Квод в своем дряхленьком «альфа‑ ромео» с включенной на полную магнитолой и, посигналив гудком, потребовала, чтобы перетрухнувший заведующий пансионом привел ее сынка‑ именинника. Заведующий ответил, что Спунер Третий сейчас на завтраке, а кроме того, у него нет разрешения на отлучку. Леди Крэйгмур неторопливо закурила сигарету в длинном черном мундштуке, а затем сообщила престарелому служаке, что не двинется с места, пока ее дорогой мальчик не будет отпущен на ее попечение. И более того, если ее желание не будет исполнено к тому времени, как погаснет эта сигарета, она начнет раздеваться.

Не прошло и минуты, как Спунер Третий уже восседал на пассажирском сиденье упомянутого «альфа‑ ромео».

Следующие две недели Клайв с матерью колесили по Европе, купались в самых разных морях и ели мороженое.

Вернувшись в школу, мой будущий друг рыдал и молил мать забрать его с собой. Та вздыхала и говорила, что это совершенно невозможно – ведь в то время она жила в крохотной каморке в Пимлико. Под широкими полями ее шляпы тоже текли слезы, однако Клайв об этом так и не узнал.

Оливия поехала обратно в Лондон. Перед глазами расплывались огромные белые фары встречных машин, а мать Клайва неистово курила, без устали бормоча, словно заклинание: «Бессердечные мерзавцы. Бесчувственные английские мерзавцы».

Откуда я все это знаю? Оливия разоткровенничалась в минуту слабости.

Но терпение, мои дорогие, терпение.

Навсегда покидая ненавистные стены «Орме, Одсток и Олифант», я вкушу последний запретный плод: сигарету.

На курение здесь наложен самый строгий запрет, за соблюдением которого следит инспектор на полной ставке, мисс Гвенда Диар. Итак, направляясь к выходу, я достаю из внутреннего кармана куртки «Кэмэл лайтс» и вытягиваю из пачки вожделенную сигаретку. Задерживаюсь у дверей, щелкаю зажигалкой и вдыхаю сладостный аромат. Легкие звенят от удовольствия, альвеолы вздыхают и подрагивают, глаза заволакивает блаженная истома.

А теперь – хоть потоп!

Хихикая, как напроказивший школьник, иду к двери и взмахом руки последний раз прощаюсь с заливающейся смехом Лизой, секретаршей в приемной.

И выхожу в город свободным человеком.

Как здорово! Беспечно шагаю по дороге, словно ее хозяин. Все улицы – мои, время – мое, пойду куда вздумается, сделаю как душа пожелает. Теперь я сам себе властелин, брожу по теплым лондонским аллеям, поглощаю витающий в воздухе запах турецких сигарет и сухого мартини, плыву с потоком красивых людей – руки в карманах и беспечная развязность в походке. Я свободен, я снова в игре, меня ждет таинственная встреча с какой‑ нибудь длинноногой незнакомкой и ее всепрощающей улыбкой.

Ну а если не получится рандеву, хотя бы заскочу в лавку индуса у конца нашей улицы в Буше.

Индуса не назовешь унылым, а сегодня его жизнелюбие буквально бьет через край.

– Дэниел, мой друг, как я рад тебя видеть! Газеты только и твердят об этом поразительном происшествии! Ты уже читал? На редкость презабавно! – Сует мне под нос выпуск «Дейли мейл». – Взгляни сюда: вот фамилия человека, который убил трех милых телезвезд. Угадай, как его зовут? Дэниел Своллоу! Представляешь? В точности как тебя! Скажи, ну разве не смешно?

Лишившись на радостях дара речи, покупаю свежий выпуск «Стэндард», поместивший на третьей странице целую статью о канувших в небытие телезвездах. И вздыхаю с облегчением – к счастью, всеведущим репортерам пока не удалось раздобыть мое фото.

– Поостерегись, Дэниел, мой друг. На тебя посмотрели дурным глазом! – радостно кричит вслед индус. – У меня очень нехорошее чувство из‑ за этого!

Как все‑ таки здорово жить в многонациональном бесклассовом обществе и быть запанибрата с владельцем местного газетного киоска, обращаться друг к другу по имени и позволять ему при любом удобном случае втаптывать себя в грязь.

Глава 2

Возвращаюсь домой и вижу на кухне Кэт с чашечкой ромашкового чая в руке и ее сестренку‑ хиппи, Джесс, с самокруткой в зубах. Кэт – моя любимая домовладелица, тридцати четырех лет от роду, то бишь на восемь лет старше меня. Не замужем, хотя то и дело западает на слюнтяев, которых, как одного, всегда зовут Том. Иногда я думаю, что и сам бы мог жениться на Кэт – ну, если бы верил в такую зыбкую и эфемерную ячейку общества, как семья.

– Уволили?

Киваю:

– Выгнали.

– Класс, – говорит Джесс, убирая со лба длинные, неестественно блестящие волосы.

– Так всегда бывает, – замечает Кэт.

Наверное, любому было бы неловко изображать непринужденность, болтая с одним из своих жильцов, если о нем трезвонят в вечерних новостях и утренних газетах из‑ за того, что он имеет самое непосредственное отношение к трагической гибели трех не слишком выдающихся, но всеми обожаемых телезвездочек. А потому разговор дипломатично переключается на недавнее изгнание последнего Тома из жизни Кэт.

При всех феминистических взглядах эта свободная независимая женщина, отдающая всю себя интересной и творческой работе в сфере связей с общественностью, получающая достойные деньги за свой нелегкий труд и шутящая, что на личную жизнь у нее просто не хватает времени, а также утверждающая, что ей вполне достаточно друзей и подруг для полного счастья, иногда заявляет, будто может пойти в бар или клуб, когда ей только вздумается, и подцепить там любого, кто ей понравится (ведь все мужчины в душе немного шлюшки, да и Кэт не уродина), а на следующее утро чмокнуть его в щечку и сказать с улыбкой: «Спасибо, дорогой, мне пора на работу…» Так вот, эта самая женщина, разоткровенничавшись после второй бутылки вина за дружеским ужином будь то со мной, подругами или сестренкой‑ хиппи, in vino veritas [6], признает, что единственное, чего ей действительно не хватает, – это достойного мужчины. Только остались ли такие в природе?

Она приходит домой после долгого рабочего дня и неторопливо наполняет ванну водой, выбирает из своей внушительной коллекции пенку по настроению (с ежевикой, цветом апельсинового дерева или лекарственными травами) и еле заметно поворачивает горячий кран, дабы вода набиралась помедленнее и можно было бы подольше порхать по спальне в халатике, выбирая на вечер наряды. Несмотря на тихую радость подобных минут, когда ее блаженство не нарушит рев перебравшего пива мужчины, которому срочно потребовалось облегчиться, а туалет, как назло, занят (при условии, что я еще снимаю квартиру); несмотря на то что она может просидеть в ванне сколь угодно долго, временами высовывая из воды ногу и подвигая рычажок с горячей водой; несмотря на возможность питаться именно тем, что ей нравится, объедаясь шоколадом и поглощая в непомерных количествах бананы (лично я насчитал в среднем шесть штук в день, но нередки случаи, когда она съедает и девять‑ десять)… И несмотря на недобрые подколы Джесс о значении ее излюбленного фрукта по Фрейду; несмотря на ту негу, в которую она погружается, заползая на прохладные и чистые простыни своей большой двуспальной кровати, несмотря на все это, я смело могу поручиться – бывают ночи, когда Кэт предпочла бы разделить это холодное пустое пространство с потным, волосатым, обрюзгшим от пива мужчиной. А ей попадаются одни мальчишки.

Последнему ее дружку, Тому, исполнилось тридцать шесть – и он по‑ прежнему оставался сущим ребенком в душе.

Сначала в этом была даже какая‑ то изюминка. Кэт нравилось, с какой детской непосредственностью он восторгался ее коллекцией затейливых расписных рюмочек для яиц; как по‑ мальчишески звонко засмеялся, когда она впервые рассказала ему анекдот; как запылали румянцем его щеки, когда его любопытствующая правая рука обнаружила на ней чулки и подвязки. (Я и сам нередко поражаюсь, насколько моя домовладелица откровенна со мной в том, что касается ее личной жизни. ) А еще в его изящных чертах была какая‑ то юношеская свежесть: вьющиеся светло‑ русые волосы (хотя он настаивал, чтобы его считали блондином), ярко‑ голубые глаза, в которых еще не оставили печального следа ни время, ни разочарование; гибкая талия и стройные бедра. А каким он был аппетитненьким, когда надевал простую футболку и джинсы!

Они легко сошлись и скоро стали жить вместе. Я же всегда считал нового парня Кэт паршивцем. Ведь он слопал мой йогурт и не потрудился поставить в холодильник баночку взамен. Впрочем, как бы там ни было, шли недели, проходили месяцы, а Кэт с Томом так и жили вместе. И пусть упрекнуть его было не в чем, Кэт тревожила одна вещь: в их отношениях ничего не менялось. Как‑ то раз, а возможно, и не раз, очень деликатно, непременно сначала отшучиваясь, что она не так глупа, чтобы думать о супружестве, Кэт спрашивала своего приятеля: не могут ли их нынешние отношения перейти в нечто большее? Тома такой вопрос ставил в тупик, и он вопрошал, что она имеет в виду. К концу первого года их совместной жизни Кэт нашла в себе силы понять и признать то, что терзало ее все это время и о чем она до сих пор так старательно избегала думать: Том не взрослел. Внешне – да. Пролетали дни, недели, на коже появлялось все больше мелких морщинок. Теперь у него на лбу четко прорисовывалась продольная складка, даже когда он не морщился. Все заметнее становились крохотные гусиные лапки вокруг не знавших горькой влаги глаз. Ровненькая проплешина на самой макушке за последний год заметно расширила границы своей вотчины, медленно, но верно выедая растительность во всех направлениях. Вопреки усилиям и несмотря на непомерно дорогие лосьоны, которые Том с непреклонной верой и неувядающим оптимизмом накладывал на волнующую его зону дважды в день, сквозь редкие рыжеющие волоски все явственнее просвечивала бледная кожа. Однажды Кэт черт дернул пощекотать пальчиком ранимое место. Том отсыпался воскресным утром, но в этот миг моментально вскочил с кровати и с видом оскорбленного достоинства, придя в совершенно необъяснимую ярость, потопал в ванную и заперся там, собираясь в уединении пережить свои горести.

Складка на лбу, мимические морщинки, облысение – да, Том становился старше, как становится старше каждый из нас. Все мы неумолимо движемся по тропе медленного и неминуемого угасания, которое матушка‑ природа изобрела в какие‑ то незапамятные времена. Том старел, не становясь взрослее. Подобно посредственному вину он вызрел довольно рано – годам, быть может, к двадцати, – и большего ждать от него не приходилось. Пей сейчас. Впереди – лишь горькая чаша упреков, язвительного недовольства и желчного брюзжания восьмидесятилетнего ребенка.

Нет, Кэт всерьез не думала провести с Томом остаток своих дней. Ей с трудом представлялось, будто она сможет пройти всю жизнь, свою единственную и неповторимую жизнь, с каким‑ то одним человеком, оставаясь вместе до последнего вздоха, – хотя некоторым это удается, и, наверное, неспроста. (Да, объяснил я ей, такое бывает. Но эти пары держатся друг за друга из страха. Только из страха, не из чего больше. ) А теперь уже ей кажется, что она и так не смогла бы долго выносить общество Тома, каким бы милым он ни был. И пусть он с ребячьей непосредственностью восхищался рюмками для яиц, и радовался шуткам, и розовел, нащупав чулки, – он оставался ребенком, молодым незрелым самодуром, когда дело доходило до выяснения отношений и серьезных разговоров, когда надо было решать, выслушивать и договариваться, находить компромисс и прощать.

– Ну и черт с ним! – нередко восклицал я, желая помочь хотя бы сочувствием.

И все равно Кэт, не понимая себя, готова была прощать его бесконечно. Даже неделю назад, когда она неожиданно пораньше вернулась домой и застала Тома со спущенными штанами. Он сидел на краешке кровати с застывшим на лице придурковатым выражением, а на коленях у него прыгала голая, совсем молоденькая девица. Бедняжка Кэт узнала в ней продавщицу из супермаркета с нашей улицы, но главное даже не в этом – ее взбесило тупое лицо Тома, секунду назад плывущее от удовольствия, затем превратившееся в потрясенное и пристыженное и все же оставшееся по‑ прежнему тупым. А еще ее добили уродские трусы‑ боксеры, свисающие на штаны… Те, в которых он часто представлялся ей в любовных грезах, те, с веселыми помидорчиками. Том любил покрасоваться в них, дабы видели, как он юн и беспечен в душе.

Примерно тогда все и закончилось, хотя Кэт пыталась поговорить с ним, дать ему возможность объясниться. Только бесполезно – с тем же успехом можно было ожидать задушевного разговора от карманного калькулятора. Том выдавал предсказуемые ответы: дважды два – четыре, три в третьей степени – двадцать семь, а затем отключился, чтобы не расходовать впустую энергию. Кэт предложила ему уйти, и он ушел.

Временами она всерьез подумывает принять обет безбрачия или связать свою судьбу с женщиной.

Недавно Кэт обратилась за советом и моральной поддержкой к сестрице. Разговор происходил следующим образом.

– Да ну, брось, – сказала Джесс. – Я уже пробовала.

– Пробовала лесбиянство?

– Ага, в школе.

– Ах вот ты о чем. Это не считается. Я имею в виду взрослые лесбийские отношения, понимаешь? Полноценное партнерство. А что до обета безбрачия – прости, не верится.

– Было‑ было, не на всю жизнь, конечно. Так, на время. Обета как такового я не давала. Просто решение приняла. Как сейчас помню, загадала под Новый год.

– В полночь?

– Угу.

– На новогодней вечеринке?

– Вот‑ вот.

– И насколько хватило твоей решимости? Дай‑ ка угадаю: на два часа?

– Ну, хм… вообще‑ то на час, – радостно отрапортовала Джесс. – Точно не помню. Это было в студенчестве, когда я познакомилась со Стефаном.

– Точно, – сказала Кэт. – Всегда у тебя в одном месте зудело.

– И не говори, – согласилась Джесс.

– Ну что ж, – говорю я. – Том ушел.

– Да, вчера. Я попросила его собрать манатки и проваливать.

– Так без возражений и ушел?

Кэт некоторое время борется с чувством собственного достоинства и признается:

– Да.

Джесс кладет ей на плечо руку, и сестры сидят молча – а что тут еще добавишь?

– Проходимец твой Том, – замечаю я.

– Самый натуральный придурок, – добавляет Джесс.

– Ладно, хватит о нем, – приободряется Кэт. – Так что у тебя? Какие планы?

Лучше б не спрашивали…

Глава 3

И вот однажды утром лежу в постели, читаю программу в «Тудей» [7], неожиданно засыпаю, и сквозь дрему мне чудится, будто трех любимцев публики обнаружили живыми и невредимыми на айсберге, где они мирно почивали в пижамах. Проснувшись, я узнал, что грезы мои были недалеки от истины. Страдальцы действительно живы и невредимы: с борта проплывавшего мимо норвежского траулера заметили прыгающую по льду гигантскую корзину, за которой чудовищным последом волочился сдувшийся воздушный шар. Сейчас пострадавшие поправлялись в Трондхейме, где их принудительно отпаивали шнапсом и откармливали маринованной селедкой.

Теперь у них впереди многомиллионные контракты, и уже известны названия некоторых будущих бестселлеров: Андреа Джолли «Приключения на море», «Ветер дурных перемен» и «Путешествие на Луну на воздушном шаре».

Радует, что я хотя бы не убийца. Поэтому не исключено – кто‑ нибудь все же рискнет взять меня на работу. Впрочем, где найти такого смельчака?

А всего несколько дней спустя, когда я уже начал привыкать к образу жизни закоренелого безработного (поздний подъем, телевизор с утра до вечера, ограниченность в средствах, обильные чаепития и частые, хотя и апатичные, жалобы на судьбу), меня взяли на работу.

Сижу я как‑ то на унитазе и листаю последний выпуск «Прайвитай» [8], как вдруг попадается следующее объявление:

ТРЕБУЮТСЯ ДЖЕНТЛЬМЕНЫ для сопровождения дам на скачки, оперные вечера и для участия в романтических ужинах при свечах.

Внизу – номер мобильного телефона.

Итак, неторопливо завершив утреннюю дефекацию и подкрепив решимость никотином, я звоню.

Запись на автоответчике вежливо просит звонящих дам нажать кнопку «1», а джентльменов – кнопку «2», оставить координаты после гудка и ожидать дальнейшей информации письмом. Я нажимаю «2», диктую свой почтовый адрес, кладу трубку, а затем, выдержав значительную паузу, набираю тот же номер и нажимаю «1».

Мне отвечает женский голос, ужасно искалеченный каким‑ то странным кенсингтонским акцентом под аристократку.

– Доброе утро, фирма «Гровенор для дам». Можем ли мы быть вам полезны?

Я пытаюсь изобразить женский голос, но из горла вылетает какой‑ то сдавленный клекот.

– Доброе утро, чем могу помочь? – повторяет дама на телефоне.

Бросаю трубку и падаю на диван в припадке бесконтрольного (и непристойно писклявого) хихиканья. Неужели я все это серьезно?

Впрочем, как показывают дальнейшие события, вполне.

Два дня спустя на мой почтовый адрес прибывает вполне пристойного вида анкета, в которой требуют максимально подробно указать личные параметры джентльмена – возраст, рост, вес, цвет волос и глаз, сферу деятельности, образование, интересы – плюс требуют приложить фотографию форматом пять на четыре дюйма, причем особо подчеркивается: «только лицо». (Они что, решили, будто я собираюсь разлечься с голой задницей на пышных простынях, чтобы потом отрешенно‑ мечтательно взирать со снимка на старую похотливую сводню? Размечтались. )

Фотографий требуемого формата не нашлось, зато была крохотная затертая карточка одного футболиста, который отдаленно напоминал меня таким, каким я был восемь лет назад. И поэтому, когда вечером возвращается Кэт…

– Как ты прелестно выглядишь… И кто же эта счастливица?

– Пока не знаю, – загадочно отвечаю я. – Но у меня к тебе дело. Можешь меня сфотографировать?

И вот Кэт берет «Полароид» и щелкает меня в разных ракурсах. Я же сижу в кресле: чисто выбрит, надушен, подтянут и бодр. На мне элегантный костюм, и я улыбаюсь – беззастенчиво так, загадочно и чуть‑ чуть жестоко.

– Дэн, у тебя лицо перекосило. И, пожалуйста, перестань строить из себя мистера Бина.

Что ж, смелый сердцеед из меня не получился, буду изображать пресыщенность жизнью. Ну вот, теперь я само олицетворение неизбывной тоски.

Милая фотография пристально рассматривает меня и с вздохом соглашается:

– Ну ладно, придется довольствоваться этим.

Из восьми фото находим одно более‑ менее приличное. Кэт желает узнать, для кого они предназначены, но от прямого ответа я уклоняюсь.

– Так, работенка одна подвернулась. Настоящая находка.

– Будешь вести какую‑ нибудь передачу на «Шакале»? – предполагает она. – Ну, прости, прости, неудачно пошутила. Тогда кем же? Манекенщиком? Мальчиком по вызову?

– Прямо в точку!

Вечером иду в ванну, раздеваюсь и начинаю придирчиво изучать свое нагое отражение. Неужели и впрямь сорвал такой куш: не каждому выпадает карьера жиголо. К тому же и из зеркала на меня пялится далеко не Ричард Гир…

Хм… Дэниел Своллоу. Высок. Ничем не примечательная внешность: кустистые брови, темные глаза, неплохие нос и рот, залысины на лбу, волосы на теле, ужасные птичьи ноги и костлявые колени, асимметричные уши. Когда перенервничаю – начинаю икать. Много курю. Ни разу не ходил на выборы. Образование: частная школа для мальчиков, Оксфорд, специалист по связям с общественностью и рекламе. Вот решил попробовать себя в новой, захватывающей сфере – проституции. Личные качества: рассеян, неорганизован, ленив. Беспорядочен в связях, прожорлив, но тощ. Писклявый смех. Отвратительный водитель. Однажды получил предупреждение от полицейского за непристойное поведение в обществе. Умею жонглировать, стоя на одной ноге, и петь «О, мио бамбино, каро». Любимый фильм: «Добрые сердца и диадемы» [9]. Влюбчив и безнадежно романтичен: подлая комбинация. Обожаю оперу, музыку и кроссворды. Пенис – шесть дюймов с четвертью в состоянии полного напряжения, что на четверть дюйма, или на четыре процента, превышает средний показатель, если верить тому, что пишет Десмонд Моррис [10] в «Голой обезьяне».

Я уже почти забыл о существовании «Гровенора для дам», как вдруг через две недели раздается телефонный звонок, и тот самый псевдокенсингтонский голос приглашает меня зайти «поболтать» в некий дом у «Ковент‑ Гарден».

На следующее утро я сижу в безупречно чистом, клаустрофобически крохотном офисе и разговариваю с Кэролин – моей сутенершей и сводней. Она явно довольна нашим задушевным разговором, удостаивает меня определением «милый мальчик – как раз с такими мы имеем дело» и спрашивает, когда я готов приступить к работе. «Немедленно», – отвечаю я. Кэролин записывает номер моего мобильного телефона и сообщает, что меня будут оповещать как минимум за день до вызова. Клиенткам предлагается либо письменное описание, либо информация на сайте «Гровенор».

– Буду откровенна, голубчик, – говорит Кэролин, активно перемежая псевдокенсингтонский говор просторечьем, – ты пойдешь нарасхват. Только не пойми меня превратно, но ты не слишком хорош собой. Видишь ли, к нам часто обращаются настоящие симпатяги, всякие качки с квадратными челюстями, высокие красивые брюнеты и тому подобное. Однако, знаешь, наши дамы до таких не слишком охочи. Им интереснее провести время с нормальным, милым, ничем не примечательным парнишкой, обходительным и обаятельным. Который знает, что и когда сказать, и не скупится на комплименты, ясно?

Я глубокомысленно киваю.

– Возьми, вот наша визитка.

Беру плотную блестящую карточку с позолотой, которая больше напоминает приглашение на свадьбу. Сбоку – изящный рисунок пером: стройный гибкий Адонис. Поверху – миленькая рельефная надпись: «Гровенор для дам», и рядом вся та чушь про скачки, оперу и ужин при свечах. Внизу… вот тут‑ то мне действительно приходится сдерживать нарастающую в груди тихую панику (уймись, негодная печаль, рыданий не дождешься ты) – я читаю девиз: «Гровенор – мы знаем о любви все».

– Мы перебрали несколько подходящих названий, – говорит Кэролин. (Наверняка псевдоним. Скорее всего ее настоящее имя – Дон или Шерил. ) – Видишь ли, хотелось найти что‑ нибудь, точно отражающее суть нашего предприятия: Кавендиш, Веллингтон, Виндзор, Бомонд… но Гровенор звучит милее всего.

– Да, гораздо милее, вполне согласен.

– Мы не из тех, кто разбрасывает визитки по телефонам‑ автоматам! – вдруг гаркает она. – Теперь об оплате. Ты получаешь по базовому тарифу 150 фунтов за вечер плюс все расходы на дорогу. Деньги вперед. Джентльмены нам ничего не платят – достаточно клиентских взносов дам. Так что эти 150 фунтов целиком твои. Это значит – ты обслуживаешь с шести вечера до полуночи, а затем провожаешь леди домой или в отель, целуя на прощание. – Многозначительная пауза. – Уверена, нет надобности добавлять, что на этом вечер заканчивается. Мы – не агентство сопровождения, мы лишь предлагаем одиноким дамам компаньонов на вечер. Это понятно?

– Да‑ да, конечно.

Уже подумываю, не выклянчить ли у нее сотню‑ другую – не помешает разжиться деньжатами, я на полной мели. Только вот решиться никак не могу, хотя в кармане у меня меньше фунта. («ООО» зажал зарплату за прошлый месяц, а ненасытный банкомат пережевал мою кредитную карточку в своей зубастой глотке, а потом выплюнул пластиковые лохмотья прямо мне в лицо. ) Пришлось идти домой пешком до самого Буша.

По пути заскакиваю в «Кларидж» и для поднятия настроения заказываю бутылку шампанского. Сижу в баре, читаю газеты, неторопливо покуриваю сигаретку. Когда в бутылке остается совсем немного, выхватываю из кармана куртки телефон и кричу в него: «Алло! Алло, я тебя не слышу, какие‑ то помехи… Я в «Кларидже». В «Кла‑ рид‑ же». Да. Давай пообедаем. Приходи. Прекрасно. Все прошло замечательно. Ага. 150 тысяч. Ну да, они столько предложили. И я о том же, сам не могу поверить, потрясающе. А ты думаешь, почему я сижу здесь посреди бела дня с бутылкой шипучки? Извини, не расслышал… опять помехи… Не вешай трубку, я выйду…» Посылаю бармену изможденную улыбочку и, растерянно помахивая телефоном, подаю знак – «я только на минутку».

И, лишь очутившись на улице, делаю ноги. Да так быстро, что едва не расстаюсь с содержимым желудка. Обидно было бы залить замечательным дорогим шампанским подножие мемориала Рузвельта на Гровенор‑ сквер.

Проходит пара дней, и я решаю наведаться на сайт «Гровенора». Моя чуть размытая фотография равнодушно пялится с мерцающего экрана: Тоби.

Тоби.

Похоже, новые собственники быстро взяли меня в оборот – переименовали, изобрели заново и присвоили новый товарный знак. Теперь я запущен на открытый рынок под торговой маркой «Тоби». А чем, черт возьми, им Дэниел не понравился? Тоби, вы только представьте. У меня даже язык не поворачивается это имя произнести.

Впрочем, могло быть и хуже. К примеру, Бруно. Или Серж.

Помимо всего прочего, я подрос на пару дюймов и превратился в «активного спортсмена». Мрачно улыбаюсь: ну‑ ну, что‑ то скажут старые курицы, когда увидят меня без одежды. Им еще предстоит узреть мои колени.

Но я беру себя в руки: хорошо, принимаю правила вашей игры – точнее, вашего бизнеса. Я бизнесмен на время, а потом уйду на пенсию, оставлю этот нереальный мир и сбегу в маленький домик на западе Ирландии – туда, где всеобщее сумасшествие меня не достанет. Буду беден, счастлив и задумчив. Стану дни напролет слушать, как бьются об одинокий пустынный берег атлантические буруны, и глядеть на кружащих в синем небе чаек, мечтая о какой‑ нибудь хорошенькой ирландочке, которая, напевая старинную песенку, бредет босиком по вереску и грызет овсяную лепешку…

Я увидел, написал и сделал слишком много рекламы. Вы сами тому свидетели. Искусственность вездесуща. Этот новорожденный бог подобен огромному воздушному шару, что, вырастая с катастрофической скоростью, низко плывет над нами и, точно огромный траулер, волочит за собой рыбацкую сеть. Он застилает собой сумеречные небеса и шутя уничтожает нашу матушку‑ память, историю, культуру, леса, правосудие, законы жизни и смерти… Куда мы катимся? От него нет спасения. Мы все в его сетях.

Глава 4

Я, Майлз, его подружка Бет и Эмма (минус Клайв, который должен вот‑ вот подъехать) на подобранных со вкусом диванах в доме Майлза, в Челси. В наших бокалах джин с тоником.

Майлз Чемпни – мой старинный приятель по университету, единственный, с кем я заговорил в первую неделю и не расставался до конца обучения. Майлз дни напролет вычисляет, следует ли одним банкам вкладывать деньги в другие, в зависимости от состояния дел последних. Впрочем, выгоду получить можно и из совершенно неприбыльных банков. Надо только правильно вложить средства, и тогда деньги сами начнут себя делать.

У Майлза крепкая боксерская шея, плавно переходящая в прочно укрепленную на плечах голову, которая, точно пушечное ядро, помогает ему протолкнуться сквозь толпу к стойке в баре или автомату‑ билетеру. Благодаря эрудиции мой старый однокашник способен говорить практически на любую тему. Он носит модные в деловых кругах полосатые рубашки с тесными воротничками, его небесно‑ голубые глаза горят, а крупное тело на аккуратных живеньких ногах пружинит с щенячьей энергией, которая так не вяжется с общим представлением о преуспевающем молодом финансисте‑ аналитике, неизменном обитателе лондонского Сити с приличными шестью цифрами в год. А еще Майлз безумно ревнив к чужим успехам, и ему во всем надо быть первым. Если вдруг (что случается крайне редко) он проигрывает мне в сквош, его лицо заливается пунцовым румянцем. «Фортуна к тебе сегодня не благосклонна», – подкалываю я его позднее, когда он уже успокоится и не горит желанием сломать мне шею. На это он отшучивается: «Жизнь – капризная девица». Ему приходится не просто быть не хуже соседей, он должен равняться на Голдсмитов, Брэнсонов и Соросов [11]. Я люблю Майлза за то, что он совсем не такой, как я. Мне нравится, что он не растрачивает попусту силы и всегда знает, что ему надо. Я тоже не жалуюсь на нехватку энергии. Вот только растрачиваю ее в пустоту, до пяти утра рассуждая о смысле жизни и флиртуя со всеми подряд представительницами противоположного пола.

Возьмем, к примеру, сквош: первый раз мы с Майлзом сыграли лет пять назад, только вернувшись в Лондон после университета. Я вчистую его разгромил, после чего Майлз месяца три отказывался со мной видеться: каждый раз у него было какое‑ то оправдание или уважительная причина. Но однажды он позвонил, назначил встречу и обыграл меня всухую. Я не набрал ни одного очка – поразительно. Значит, все это время мой друг тайно брал уроки. И только ради того, чтобы вернуться и взять реванш!

Сейчас у него сказочно экзотичная подружка, настоящий трофей с обманчиво обыкновенным именем Бет. Несмотря на все прелести, я ее недолюбливаю: в ней безошибочно угадывается холодная и бесстрастная стерва. Я даже не сомневаюсь – Майлз еще не раз пожалеет, что с ней связался. Однако пока они вместе.

Порой меня так и подмывает задать ей один вопрос: «Что тебя привлекает в нашем милом миллионере Майлзе? » Может, когда‑ нибудь я и осуществлю свою мечту, а сейчас не хватает смелости.

Знавал я таких.

Впрочем, на вечеринке я был неприятно удивлен – что поделаешь, противно расставаться с твердо сложившимся мнением о человеке. Оказывается, наша красотка посещала Кембридж и далеко не глупа.

Вначале мне показалось, что она в точности как подружка Клайва, Эмма, – паскуда, каких мало. (Не считайте меня женоненавистником: столь сильная неприязнь распространяется только на этих двоих. Просто я считаю, что, когда имеешь дело с врагом, всегда надо быть начеку. ) Так вот Эмма – подруга Клайва. С достопочтенным мы были шапочно знакомы еще в школе и возобновили отношения, когда какими‑ то судьбами его забросило в «Орме, Одсток и Олифант». Продолжателю столь знатного рода не пристало работать в такой низкопробной отрасли, как реклама и связи с общественностью. Его отец, наследный сиделец палаты лордов, всегда хотел, чтобы сын стал военным, служил в Королевской гвардии или, на худой конец, остался управлять имением. И даже если бы наследник лорда Крэйгмура стоял за прилавком какого‑ нибудь уважаемого универмага, и то было бы не так стыдно. Но по прихоти фортуны Клайва занесло именно в «ООО». Мы, заливаясь краской стыда, вспомнили школьные годы, когда оба были прыщавыми и пердящими подростками‑ дрочилами, и скоро стали хорошими друзьями. Временами достопочтенный Клайв Спунер повергает меня в безмерное восхищение: он очень добродетельный человек в отличие от вашего покорного слуги.

Оба мои друга уже как‑ то встречались и довольно легко поладили. И вот теперь все приглашены на ответную вечеринку к Майлзу. Может быть, Клайв немного робеет перед дюжим финансистом с громким смехом, у которого денег куры не клюют… Впрочем, нет ничего обманчивее внешности. Достопочтенный должен прибыть с минуты на минуту. Однако по какой‑ то загадочной причине еще не объявился, и потому Эмма дуется.

Она высока и худа как тростинка, обладает безупречным вкусом и аристократическими манерами. В тех редких случаях, когда Эмма в благостном расположении духа, можно услышать ее хрустальный смех. Но самая главная ее отличительная черта – она не терпит глупых людей. Конечно, Эмма любит нашего Клайва таким, какой он есть (что, должен признать, довольно неосмотрительно), и живет с этим человеком не ради мешков денег, которые могли бы привлечь некоторых беспутных девиц, и не ради очаровательной приставки к его имени, которая неизменно сопровождает нашего достопочтенного в официальных ситуациях. Нет, Эмма по‑ настоящему любит Клайва и прощает ему изредка выплывающую на свет глупость, лишь иногда чуть‑ чуть теряя самообладание. Случается, в голосе Эммы сквозит раздражение, и тогда наш Клайв кажется ей немножко невыносимым. Впрочем, настоящая любовь слепа, и Эмма в это тоже твердо верит.

Надо признать, что с Клайвом труднее всего справиться, когда он попадает в общество друзей. Эмма не раз принимала участие в наших вечеринках и успела себе уяснить: поладить со специфичными друзьями ее возлюбленного трудновато. Вот и теперь мы с Майлзом сразу налегли на выпивку, и Эмма втайне рада, что Клайв сейчас не с нами. Ведь тогда он тоже не преминул бы налакаться, и на следующее утро ей пришлось бы слушать звук чудовищных излияний, сотрясающих унитаз. Потом он умчался бы на работу, а она столкнулась бы с неприятной необходимостью зайти после него в туалет, распахнуть окна и обрызгать все вокруг зловонным, но в некоторых случаях незаменимым освежителем воздуха.

Лишь спустя некоторое время Эмма осмелится вернуться и почистить зубы.

Да, порой мужчины способны вызывать крайнее отвращение.

Как бы там ни было, а меня Эмма невзлюбила сразу. На ее взгляд, я говорю слишком много гнусностей, до нее не доходят мои шутки, и она всегда боится, как бы я не начал к ней приставать. Кроме того, я не умею заколачивать деньги, а сейчас и вовсе сижу без работы. Одновременно я во всеуслышание осмеиваю свою собственную машину марки «Ржавое Ведро». А Эмма сгорела бы от стыда, если бы кто‑ то из знакомых увидел ее в таком чуде техники. Одним словом, я – неисправимый неудачник.

Хорошо, сознаюсь: не так давно я попытался за ней приударить по пьяной лавочке, на что она ответила категорическим отказом. Согласен, мое поведение заслуживает всякого порицания. Но ведь и Эмма могла бы обыграть эту ситуацию подружелюбнее. Она же затянула проповедь о верности и дружбе, чем окончательно вогнала меня в краску.

Террористка.

Благо у Клайва нет недостатка в средствах, хотя Эмма с ним, разумеется, не только из‑ за денег. Впрочем, согласитесь, богатство – неплохой довесок к славному титулу и сдержанному нраву: Клайв не развратник, работает в хорошем месте и ездит на приличной машине. К тому же его подруге не приходится трудиться с утра до вечера: она работает для души на полставки (в «Сотби» [12]), а в свободное время занимается благоустройством их общей квартиры. Ей не приходится беспокоиться о счетах за наряды из «Харвей Никc» [13], ведь Клайв такой умница: почти не упрекает ее в расточительности. Правда, бывает, ляпнет по глупости что‑ нибудь насчет расходов, а такие замечания всегда чуточку раздражают. Поверьте, некоторые тратят на одежду гораздо больше и выглядят при этом далеко не так элегантно, как она. А ведь Эмма старается только ради Клайва.

О да, спутница Клайва действительно умеет одеваться. Она высока, стройна и прекрасно за собой ухаживает. Так что у достопочтенного с личной жизнью определенно все в порядке. Везунчик.

Клайв знает мое мнение об Эмме и от души забавляется. Однажды он даже заявил, что я им просто завидую.

Боже мой! О чем он говорит?

У Бет под глазами темные круги, какие бывают у нездоровых, предающихся излишествам людей, она слишком худа и нервозна и никогда не слушает, что ей говорят. Впрочем, надо отдать ей должное, сама Бет говорить умеет. Подруга Майлза несколько задириста (в хорошем смысле слова) в отличие от Эммы – та само воплощение ледяного презрения. Как‑ то раз зашел разговор об убийстве Балджера [14], мы поспорили. Вдруг Бет подалась вперед, стала отчаянно размахивать руками и с горящими глазами что‑ то нам объяснять – как она была страстна, как доходчиво говорила! – всех нас буквально в порошок стерла. Умная девица.

И при всем при том она еще и модель.

– Достойная профессия, надо думать?

Бет изучает меня из‑ под полуопущенных век и выдыхает мне в лицо сигаретный дым.

– Не хуже рекламы, лапушка. Только платят несравнимо больше.

Кроме работы на подиуме, Бет занимается актерским искусством, причем подает большие надежды и мечтает когда‑ нибудь получить роль в новой высокобюджетной телеверсии «Пигмалиона». Еще ходили какие‑ то слухи о съемках в американском боевике…

Разговор плавно переходит к теме моего недавнего увольнения, а там уж сам бог велел обсудить и фиаско с воздушным шаром – без лишних вольностей, с приличествующим случаю уважением. (Как говорится, «о мертвых либо хорошо, либо ничего». ) Но молодость есть молодость, и скоро мы ужимисто хихикаем, представляя перепуганных до смерти пассажиров пресловутого воздухоплавательного средства. Согласен, повод для веселья жутко похабный – однако молодость есть молодость. К тому же, положа руку на сердце, все обошлось.

И тут Бет начинает спонтанно импровизировать, представляя незавидную участь трех знаменитых бездарностей, сложись дело не так счастливо: айсберги, полярные медведи, леденцы от кашля, панты из тюленьей кожи, эскимосские церемонии посвящения… бред. Всегда восхищался людьми, которые способны на долгие фантазийные импровизации по настроению. Я, конечно, тоже так умею. И Джесс, сестренка моей домовладелицы. И, судя по всему, Бет.

А затем приятели наперебой начинают давать мне советы, как не застрять надолго без работы, и в конце концов звучит то, чего я так опасался: «Если что, выйдешь на вокзал и попробуешь предложить себя первому встречному толстосуму». Столь блестящая идея принадлежит Бет, которая преподносит ее с непроницаемым видом и без тени улыбки на лице. В яблочко.

– И сколько, по‑ твоему, я мог бы заработать?

Она косится на мой зад и оценивающе щурится.

– На чизбургер хватит, если сильно постараешься.

Эмма сидит и молча рассматривает мебель, картины и довольно неудачную репродукцию кувшина, наполненного – нет, забитого до отказа – сухими цветами. Мы выпиваем по джину с тоником, потом еще. Майлз разрумянился, стараясь развлечь гостей; он радушный хозяин и даже умудряется попасть в число любимцев Эммы, удачно польстив ей. (Заметил ее новую прическу, которая, на мой взгляд, ничем не отличается от предыдущей. ) Впрочем, для меня так и осталось полной загадкой, зачем ему вообще захотелось снискать расположение Эммы.

Вскоре мы с Майлзом погружаемся в воспоминания о студенческих годах, которые вливаются живительным потоком в тусклую повседневность. Студенчество! Помнится, на входе в здание университета всегда стоял полоумный Джефф, а один парень сходил по‑ большому в фонтан, и его оштрафовали. А еще у нас была нимфоманка Бронвен по прозвищу Уэльская Гора, которая соблазнила – вернее сказать, изнасиловала – немалое число наших сокурсников. «А помнишь, как «голубой» хормейстер все время крутился в раздевалке и помогал мальчикам облачаться в мантии? » Подобные воспоминания, как правило, доставляют массу веселья непосредственным участникам, в то время как сторонних наблюдателей способны повергнуть в немыслимую скуку. Эмма оборачивается к Бет и заводит беседу о семейных ценностях. Разговор явно не клеится, но они его упорно продолжают, чтобы хоть как‑ то подчеркнуть независимость от мужчин.

Осушив напитки, набираем пригоршни чесночных крекеров. От смеха и веселья разрумяниваются щеки, повсюду царит оживление, а Майлз буквально захлебывается от смеха. Начинает прыгать на диване и тут же закашливается самым непристойным образом, стараясь освободить дыхательные пути от крошек заблудившихся чесночных печений.

Эмма собирает посуду и с мученическим видом отправляется на кухню. Бет даже не пошевелилась – ей, судя по всему, очень удобно валяться на диване и, потягиваясь, посмеиваться над великовозрастными дурачками: мной и Майлзом. Майлз раскраснелся от счастья, точно только что вернулся с велосипедной прогулки на морозце. Тонкий шерстяной кардиган Бет тесно обтягивает ее маленькие аккуратные грудки, и она крутит прохладную ножку бокала между пальцев. Я отвожу взгляд.

Эмма тоскливо вздыхает на кухне.

После ужина (мы съели макароны с подливкой) Майлз предлагает выпить по рюмочке «нашего любимого».

– По рюмочке чего? – переспрашивает Эмма с совершенно необъяснимым раздражением.

– Портвейна, конечно, – весело поясняю я.

Эта шутка у нас в ходу уже лет десять, и она по‑ прежнему нас развлекает. Как‑ то давно, еще на первом курсе университета, мы с Майлзом начали пить портвейн, полагая, будто это очень аристократично. Уже позже, постепенно познав толк в напитках, мы стали склоняться к мнению, что вряд ли добрые старые сквайры увлекались вином по 4, 99 фунта за бутылку, которое можно купить в каждом универсаме. Ныне мой друг пьет исключительно марочные сорта. Впрочем, он может себе это позволить.

– Готов побиться об заклад, это плимутское, – с заговорщическим видом шепчу я.

– Точно, – отвечает Майлз, вскидывая брови. – Может, даже роттердамское.

Мне в рот словно смешинки попали.

– А может, из самой Иокогамы [15]!

(Помню эти долгие вечера, когда мы сидели и разговаривали, выпивали и смеялись, позабыв о часах, потому что знали – впереди у нас еще десять тысяч дней или даже больше…)

– Джин, вино и портвейн, – говорит Эмма. – Хм. Интересно.

– Мне бренди, – просит Бет. Она пьет с явным удовольствием и довольно много. Впрочем, это на ней никак не отражается. Знаю я таких: никогда не откажется от лишней рюмочки, лишней затяжки или последней щепотки кокаина. Она балансирует на грани и никогда не падает. У Бет целая коллекция масок, которые она держит под замочком, а в секретном ящичке хранит приворотные зелья и пьянящие настои. Майлз просто слепец.

– Главное пить по нарастающей! – самодовольно провозглашает мой друг и наливает два больших бокала портвейна и один бренди.

Короче, мы порядком нализались – вот тогда все и произошло.

Майлз ставит какой‑ то диск (старый джаз), и нас окончательно развозит. Хозяин лежит, развалившись в своем огромном кресле. Мы с Бет и Эммой сидим напротив, на повидавшем виды диване, у которого из‑ под низа торчит набивка, от чего он сильно смахивает на некое безжалостно выпотрошенное животное, Разговор становится бессвязным и скатывается к сюрреализму. Эмма засыпает. Подумать только! Она храпит во сне, вот забава! Затем начинает клевать носом и Майлз.

Неожиданно Бет поднимает вверх ноги и пристраивает их у меня на коленях.

– Займись делом. Пощекочи мне пальчики.

Я исполняю приказание. Ножки у нее довольно милые.

– М‑ м, – говорит она чуть погодя. – По крайней мере ты знаешь, что такое хороший массаж. Может, из тебя все‑ таки получится неплохая проститутка.

Я самодовольно закрываю глаза, сжимаю ее стопы и поглаживаю нежную кожицу между пальцев. Иногда Бет хихикает и ерзает, а иногда постанывает: «М‑ м, как хорошо».

Несколько минут спустя она меняет позу и кладет голову мне на плечо.

– Голова, – тихо просит она.

Первый импульс – сострить: «Как мило с твоей стороны. Да, пожалуйста, займись». Но я тут же упрекаю себя в неотесанности и кладу руку ей на плечо. Нежно поглаживаю лоб, стараясь доставить Бет максимум удовольствия.

В комнате царит тихая спокойная атмосфера, какая бывает в доме друзей, когда все вдоволь навеселились и мирно посапывают рядом друг с дружкой. В камине языки пламени лижут дрова, и мы сидим в теплом рыжеватом полумраке. Кресло хозяина стоит в углу, в тусклых отсветах огня. Время словно застыло.

Бет протягивает руку и касается моего живота. Поглаживая ее голову, я медленно опускаю руку ниже и касаюсь спины. Начинаю нежно массировать лопатки. Она поворачивается ко мне, и мы соприкасаемся ладонями. И в этот самый миг мы решительно и бесповоротно переходим границу, разделяющую игру и эротику.

Я медленно веду рукой по ее затылку, шее, глажу плечи, а Бет точно кошка изгибается и мурлычет. Меня внезапно охватывает чувство, что с этой девушкой можно все. Единственное – нельзя слишком шуметь, иначе кто‑ нибудь проснется: Эмма или Майлз.

Тускло светится огонь в камине, играет музыка – тихий грудной голос Пегги Ли. «Огонь желаний».

Бет скинула кардиган и оказалась в свободном платье. Я‑ нежно глажу рукой ее ключицу и провожу средним пальцем между грудей. Из‑ под платья видны черные кружева бюстгальтера. Все, что происходит сейчас между нами, происходит чрезвычайно медленно. Моя рука пробирается все ниже, я обхватываю левую грудь, кончиками пальцев касаюсь тонкого шелка лифа и начинаю поглаживать сосок. Обвожу пальцем и нежно сжимаю. Голова Бет лежит на моем плече, она обратила ко мне лицо и тяжело дышит в самое ухо, поглаживая меня под рубашкой. Каждое движение отдается горячей волной возбуждения! Мой живот словно превратился в отдельный сексуальный орган, и каждый дюйм кожи возбужден. Тут рука Бет рассеянно опускается в пах. Я давно возбужден и тверд, и она начинает сжимать меня и мять через брюки. Подвожу руку к ее лицу и поглаживаю дрожащим пальцем губы. Она приоткрывает рот и втягивает мой палец, а я соскальзываю рукой вниз, под платье, и, прокладывая влажный след на голом теле, смачиваю сосок ее собственной слюной. Партнерша млеет, вздрагивает и выгибается, вздыхает, поворачивается ко мне, покусывает мочку. Кажется, она хочет, чтобы я повернулся и поцеловал ее. Но я не смею – не спуская глаз, слежу за Майлзом.

И тогда он просыпается. Шевелится, зевает, протирает заспанные глаза и обводит мутным взглядом застывшие на диване фигуры. Мы уже убрали пальцы и языки из ненадлежащих мест и убедительно притворяемся крепко спящими.

– Пора ко сну, – говорит Майлз.

Мы, пошатываясь, встаем. Эмма благодарит хозяина дома за чудесный вечер и чмокает его в щечку. После некоторых колебаний я целую на прощание Бет. Майлз предлагает вызвать такси, но мы отказываемся: хочется немного прогуляться, а потом поймаем кеб на Кингз‑ роуд. Желаем друг другу скорой встречи и направляемся к дверям. Выходим на улицу. Дверь закрывается.

Эмма вылезает из такси в Фулхэме. Я еду дальше, заползаю в постель и долго лежу без сна, думая о Бет. Надо же такому случиться! Ведь она – девушка моего лучшего приятеля. Какова развратница! И насколько все случившееся банально.

Глава 5

Напились и стали тискаться на диване: подумаешь, велика важность. А я не сплю, в голове крутятся бессвязные мысли, и мне все вспоминается тот вечер.

«И тогда является повелительный Эрос, он хватает за волосы и будит нас, увлекая на ночные улицы. Мы повинуемся, не в силах ослушаться. Ошибаетесь, если думаете, что он румяный пухленький карапуз с безоблачной флорентийской мозаики. Это властный молодой бог, в его глазах холод, а в теле – сила. Ему не надо говорить, чтобы приказывать. Его кожа отливает золотом, а мы – его рабы, и как рабы идем с ним вослед по темному городу, мечтая о сне и покое, не зная, где сон, а где явь».

Кто может сказать, что познал счастье? Счастье немо, оно не станет о себе кричать: «Приди, я здесь». Будь добр, попробуй догадаться сам. Хороший конец бывает в книгах, в реальности же счастье – это короткий сон, отдых в полуденный зной, оно не может длиться вечно. И самое страшное, что может быть в жизни, – это оглянуться на безвозвратно ушедшие годы и понять – ты так и не разглядел своего счастья.

Я испытываю престранное чувство – будто на меня нашла любовная благодать. «Подумать только, мне благоволит Бет! Роскошная Бет! Что ж тогда говорить об остальных? Те просто обязаны попадать у моих ног. Даже царственная Амрита, по которой воздыхает Клайв».

Только я больше не работаю в «Орме, Одсток и Олифант», со мной больше не поздоровается Лиза‑ секретарша: я сам себе хозяин. Я – вольнонаемный. Мои услуги выставлены на рынок, и я отдан во власть богу Меркурию [16]. Покупайте.

Древняя печаль лежит в самой сути секса, ведь, если подумать, он, как ничто другое, близок к смерти, словно умирающий лосось в тихом нерестилище. Такова наша попытка обмануть старуху с косой. А ведь это подвластно лишь генам, способным пережить нас и достичь своего особого бессмертия. Эти несчастные бездушные, бесстрастные, бессмысленные и чисто случайные цепочки закодированного протеина… Все остальное – тело и разум – уйдет в небытие. Даже страсти угаснут, оставив вместо себя лишь призраков. А привидения, пережив своих хозяев, будут наведываться в старые заброшенные дома, деревенские пасторали, будут гулять по старинным яковитским лестницам и темным коридорам. Но и они не бессмертны и угасают с веками – от времени или под строгим оком приходского священника. И каждый раз, занимаясь любовью, мы отдаем себе отчет в бренности собственного существования. Себе и друг другу.

«Люби меня, – шепчешь ты своей избраннице. – Люби меня, и тогда мне, быть может, удастся перехитрить смерть».

И возлюбленная слышит тебя и становится так же беспомощна в твоих объятиях, как и ты в ее.

О, только бы заснуть, забыть о длинных стройных ногах и смуглой коже, позолоченной светом камина. Прочь, оставьте меня, дайте покоя. Пусть все будет как раньше: я хочу спокойно работать и жить, ни о чем не думая. А все эти сердечные муки – пустая трата времени.

Только… ведь они‑ то и есть сама жизнь.

Решено: поговорю с достопочтенным Клайвом.

А кроме всего прочего, хотелось бы узнать, почему он все‑ таки не заскочил в субботу к Майлзу на вечеринку. Неужели загулял? Да нет, чтобы наш Клайв – и вдруг такое?!.

Клайв не глуп. Просто мозг у него устроен не так, как мой. Временами он выдает на удивление мудрые наблюдения о жизни и любви и даже откровения, подобно какому‑ нибудь святому чудаку. И при этом его, похоже, нисколько не смущают вещи, способные замучить всех остальных (будь то эротика или нечто иное). И это с такой‑ то подружкой, как Эмма! Никогда не видел, чтобы он выходил из себя или был особенно чем‑ то удручен. Он, похоже, вполне доволен своей подругой и их прочными отношениями. Клайв со всеми ладит, легко находит общий язык с людьми – все равно, с мужчиной или женщиной… Короче, он – всеобщий любимец. Да, похвастаться на любовном фронте ему особенно нечем, мой стяг реет гораздо выше, но ведь взрослые ценят в отношениях не количество постельных побед, а глубину чувства, взаимопонимание, верность, надежность.

А с другой стороны, каким бы добрым, приветливым и учтивым Клайв ни был, я с большим сожалением признаю – успехом у противоположного пола он не пользуется. Возьмем, к примеру, его имя.

Клайв. Вы видели когда‑ нибудь хоть одного Клайва – секс‑ гиганта? У моего друга бледное невыразительное лицо, усыпанное веснушками, и ярко‑ рыжие жесткие волосы, вьющиеся мелким бесом. Маленькие глазки, бесформенный рот. С ростом ему тоже не повезло: всего‑ то пять футов семь дюймов. Ах да, у него еще больные зубы, лысина на макушке и форменный беспорядок гораздо ниже. Впрочем, все эти генетические неудачи можно отнести на счет крепкой аристократической наследственности.

Итак, хотя уродом Клайва не назовешь, он не жирен до омерзения и не вонюч, в плане внешности жизнь поступила с ним не по‑ товарищески. В нем нет изюминки, при виде которой противоположный пол начинает сходить с ума. С его уравновешенным характером и оптимизмом, с его неспособностью постичь искусство флирта Клайв обречен на худшую из возможных судеб: быть вечным другом, прикольным парнем, милягой, даже старшим братишкой – и только. Девушки не воспринимают его иначе. У него было бы больше шансов на успех, если бы в кулуарах женских уборных его ругали и поносили, называя упрямым бараном, тупицей, пустомелей, развратником или даже законченным мерзавцем. Но нет, Клайв просто «очень мил».

Я же, в свою очередь, пережил массу бурных моментов за то время, пока работал в «Орме, Одсток и Олифант». Несмотря на свой выдающийся нос, буйные брови и костлявое, лишенное какой бы то ни было мускулатуры тело, я производил на девушек прямо противоположное впечатление. Не в меньшей мере благодаря общеизвестному факту, что каких‑ то два Рождества назад, в самой избитой ситуации, при самых банальных обстоятельствах, я смылся с общего банкета в ресторане якобы купить сигарет, прихватив с собой Лизу‑ секретаршу. Мы пробрались в офис и занялись сексом на крышке ксерокса, испробовав три разные позиции. (В ходе четвертой попытки совокупления мы вдрызг разругались. ) Причем события эти разворачивались в то время, когда я по логике вещей еще встречался с Мирандой, хоть мы и разошлись на время.

А следовательно, в противоположность достопочтенному Клайву я все‑ таки умудряюсь пользоваться разумным успехом у слабого пола, хотя обычно меня и считают распутным и ненадежным. Еще говорят, что у меня чертовски скверный характер, я бываю откровенным букой и склонен распускать нюни. Однако помимо всего прочего я умница, высокий, заводной, любезный и кокетливый. Когда наш Клайв постигнет все эти премудрости флирта?

Набираю его номер.

– Где пропадал в субботу?

Клайв на удивление уклончив.

– Я‑ то?.. Так, непредвиденные обстоятельства. Я сейчас не могу тебе объяснить. Только, пожалуйста, Эмме не рассказывай ничего, ладно? Она думает, что мне пришлось задержаться на работе. Я не мог иначе – пришлось солгать во спасение.

– Ну‑ ну, – говорю я, хмурясь и даже толком его не слушая.

– А ты как время провел?

– Сложно сказать.

– Ну‑ у, поделись с другом.

– Клайв, мне трудно так сразу. Умеешь хранить секреты?

– Слово скаута.

– Так просто всего не объяснишь. Не знаю, как и начать‑ то.

– Все ясно, – говорит Клайв. – Налево ходил. То‑ то скулишь, словно провинившаяся собачонка.

– Да мне и ходить не от кого. А как ты догадался?

– У меня нюх на такие вещи. Ну что, расскажешь подробности? Весь расклад. Подробный отчет о матче.

Я занимаю оборонительные позиции.

– По большому счету рассказывать не о чем, хотя, если выражаться твоим вульгарным языком, я ходил налево. Так сказать, сыграл на чужом поле. Только не довел матч до конца.

– Даже так?

– Да, похвастаться нечем.

– И ни одного слабенького намека на гол?

– Нет.

– А, понял, матч проходил в оральном русле…

– Не похабничай, Клайв.

– Все, умолкаю.

– Ты понимаешь неверно. Мы чисто по‑ дружески поиграли на боковой, только и всего. Просто товарищеский матч, разогрев.

– Перед турниром на следующей неделе?

– В мечтах.

– Ну а дальше что случилось?

– Рефери вмешался.

– Как?

– Проснулась ее вторая половина.

– Что? Вы спали все вместе?

– В некотором смысле да. Нет, не то, что ты подумал. Мы еще молоды для групповых увеселений. Это уже после сорока на экстрим тянет. Поели, разморило после ужина, прилегли на диване. У Майлза.

– А Эмма уже ушла?

– Нет, она тоже задремала. Мы с Бет, как бы это сказать, сошлись.

– Ах ты, мерзавец, – говорит Клайв с едкой смесью зависти и отвращения.

– На диване, – добавляю я. – Мячик чуток погоняли.

– Вот так дела! – присвистывает он. – Это, я вам скажу, уже попахивает заявкой на гол. Вас не застукали? Красная карточка, дисквалификация на следующий сезон?

– Может, хватит уже языком футболить? Нет. Никто ничего не заметил. Пронесло.

– Тогда что ты переживаешь? Угрызения совести мучают?

– Хуже: не могу выкинуть ее из головы.

– Да, серьезно влип, – сочувственно протягивает Клайв. – Насколько я помню, Бет чертовски привлекательная женщина. – Мой приятель погружается в глубокую задумчивость и изрекает: – Патологический пример сексуальной озабоченности. К сожалению, это неизлечимо.

– Спасибо, Клайв, ты настоящий друг.

– Всегда рад помочь.

– Ну погоди, ты у меня еще узнаешь, – бормочу себе под нос и вслух добавляю: – А сам‑ то где в субботу пропадал?

Вздыхает.

– Не могу об этом. Давай встретимся, выпьем по бокальчику. И я расскажу тебе печальную историю о принцессе и сыне дровосека.

– М‑ м, ясно: Амрита.

Глава 6

Прежде чем я посвящу вас в подробности личной жизни Клайва, нам придется вернуться на пару недель назад, к тем несчастливым временам, когда я работал в «Орме, Одсток и Олифант». К тому самому дню, когда Амрита, царственная индийская красавица, впервые пришла в наш офис.

Клайв стоит у кофейного автомата, заказывает капучино с сахаром. После глубокомысленного урчания автомат с грохотом срыгивает кофе с молоком (без сахара, зато приправленное пикантным ароматом пластмассы). Наш достопочтенный друг забирает напиток, разворачивается, собираясь чинно проследовать к своему рабочему столу, и со всего размаха натыкается на девушку, которая пристроилась за ним, умудрившись остаться незамеченной. Она высока, стройна, темноволоса и неправдоподобно красива.

– Ау! Бррр. Пффф. – Клайв заваливается в сторону, неуклюже пытаясь спасти свой кофе и наряд незнакомки. Та глядит на него с легким недоумением – вернее сказать, глядит на него сверху вниз с легким недоумением, отчего нашего друга еще сильнее заносит в сторону. Клайв борется всеми силами, пытаясь восстановить хотя бы внешнее равновесие, поскольку внутреннего к тому моменту окончательно лишился. Одурманенный рассудок нашептывает, что перед ним стоит самая красивая девушка из всех, кого он встречал в своей жизни, – вернее сказать, единственная красивая девушка, какую он когда‑ либо видел. Знойная красавица с головой на плечах; сексуальность и собранность – все при ней.

На незнакомке незамысловатая белая футболка и черные джинсы, которые на ком угодно другом смотрелись бы чересчур обыденно. На ней же они выглядят элегантно и демонстрируют скромность и хороший вкус. На шее – золотое ожерелье, на пальцах несколько колец, лучистые глаза подведены сурьмой. На левом плече изящная татуировка цвета хны, о чем Клайв пока, разумеется, не знает.

– Простите, – говорит красавица. – Я вас не напугала?

У нее мягкий голос и четкое правильное произношение.

Незнакомка протягивает руку.

– Я Амрита.

– Оба‑ на, – вырывается у Клайва, который думает про себя: «Что за ерунда, я уже почти двадцать лет не говорю „оба‑ на“. Вот ведь прескверное словцо, нашло время, когда выплыть – перед самой красивой девушкой на свете. Опозорился, как сопляк! »

Он выставляет перед незнакомкой стаканчик, спохватившись, забирает его и неуклюже перехватывает левой рукой, умудряясь при этом облиться кофе. Вытирает руку о штанину и пожимает протянутую ладошку – такую хрупкую! такую смуглую! такую красивую!

– А вы?

– Я?.. Кто же я? Э‑ э… Я Клайв. Приятно познакомиться.

– Взаимно. Я здесь новенькая, первый раз сегодня вышла.

– Ах вот как… понятно. А вы…

– На время сюда устроилась, – с улыбкой поясняет девушка.

– А‑ а, жаль. Хм… а как долго вы собираетесь здесь пробыть?

– Месяц, может, два. После Рождества надо будет лететь в Дели на свадьбу века.

– Звучит внушительно. Будет шикарная пирушка?

– Десять тысяч гостей – какой‑ то маразм. Празднества продлятся три недели. Серьезное мероприятие. Вам плохо?

– А, как бы это… чья свадьба? Ну, ваша или…

– О, к счастью, не моя, – отвечает красавица. – Сестра выходит замуж. Я, слава богу, еще слишком молода.

– Скажите, а… потом – что? Какие у вас планы?

– После свадьбы – если с деньгами будет порядок, хочу попутешествовать. Затем, наверное, возьмусь за докторскую.

– А где думаете ее начать?

– Здесь неподалеку, – отвечает Амрита и указывает большим пальцем на север, в направлении Блумсбери. – В Лондонском университете.

– Понятно, – успокаивается Клайв. – По чему специализируетесь?

– По антропологии, – отвечает собеседница. – А если точнее, по палеоантропологии.

– Потрясающее совпадение! – восклицает достопочтенный. – Представляете, именно этим я и занимаюсь!

(Думая про себя: «Чертов лгун! Теперь ты обречен! ») Амрита приподнимает бровь.

– Неужели? А чем именно?

– Э‑ э, как это, – говорит Клайв. – Зубы, волосы.

(Сорвался с тормозов и теперь мелет языком, не в силах остановиться. )

– И кремни, само собой разумеется. Каменные топоры, скребки для кож, резаки, башмаки и все в том же духе.

– Какая прелесть, – удивляется Амрита. – Вы просто обязаны рассказать мне об этом все. – Клайв не возражает. – А как же вы здесь оказались?

– Видите ли, однажды мне просто стало ясно – область, в которой я специализируюсь, уже досконально изучена. Все что можно уже выкопали и разложили по полочкам. Нам же остается, так сказать, латать дыры, восполнять пробелы… А сейчас вынужден откланяться – завален работой по горло. Давайте при случае встретимся, сходим куда‑ нибудь. Да, прекрасно. Рад был познакомиться. Отлично.

Амрита провожает взглядом улепетывающего по коридору Клайва, нажимает свой любимый номер на автомате с напитками, берет стаканчик минеральной воды, а ее стройное тело сотрясется в беззвучном хохоте.

Мгновение спустя Клайв материализуется перед моим столом.

– Слушай, Дэниел, я на секундочку.

– Да‑ да?

– Ты что‑ нибудь об Индии знаешь?

«Вот загнул – об Индии! » – думаю я и невозмутимо отвечаю:

– Ну, немного знаю. В частности, у меня чрезвычайно неприятные воспоминания о карри из баранины, которое я так неосмотрительно поел в «Кандагаре». А что?

– Ничего. А с антропологией у тебя как?

– Так что тебя интересует: Индия или антропология? Может, антропология Индии?

– Нет, просто антропология. Научная дисциплина. Кремневые орудия и все такое.

Прикладываю всяческие усилия, чтобы он не заметил, как меня забавляет наш диалог.

– Кремневые?

– Да, орудия. И зубы.

Клайв явно подцепил индоантропологическую лихорадку. Вот потеха. Представьте себе невысокого рыжеволосого паренька, который с ноги на ногу переминается от нетерпения, намереваясь узнать побольше о каких‑ нибудь ископаемых.

– А с чего возник столь внезапный интерес? – спрашиваю я. – Об Индии вдруг вспомнил… Да, кстати, у нас ведь новенькая, Амрита. Еще не успел с ней познакомиться? Так вот она – как раз оттуда. И хорошенькая притом. Ее и расспроси об Индии.

Клайв в агонии.

– Да, конечно, ты прав… Только мне как‑ то неудобно. – Нервозно хихикает. – Было бы уж совсем странным совпадением, если б она еще и антропологией увлекалась.

Не обращая на своего приятеля ни малейшего внимания, я задумчиво поглаживаю тыльную сторону ладони шариковой ручкой.

– А она очень красива, как тебе?

– Да так, ничего.

– «Ничего»? Шутишь! Редкостная красавица. И такая милая.

– Вы что, уже разговаривали?

– Да так, перебросились парой словечек, поболтали о том о сем. Очаровательная девушка. Пригласил ее сходить куда‑ нибудь пропустить по рюмочке.

– Ты ее?! – Клайв едва не срывается на крик.

– Ага, – говорю я, прекрасно понимая, что мои действия граничат с откровенной жестокостью. «Ничего, – думаю я, вспоминая Миранду. – Не одному же мне страдать».

– Как же, но ведь…

Я вздыхаю.

– Я лишь предложил ей сходить поужинать, Клайв. А ты реагируешь так, будто я подвалил к ней и сказал: «Здорово, цыпочка, давай перепихнемся».

Клайва, в сердце которого еще был свеж образ милой Амриты, так резанули по уху мои грубые слова, что он содрогнулся. Как если бы некий изуверствующий врач сунул ему в ухо ледяной отоскоп. Наверное, пора сбавить обороты.

– Ну хорошо, хорошо. Я только спросил новенькую, чем она будет заниматься, когда уволится. И она ответила, что сядет за докторскую. По антропологии, – хохотнув, добавляю я. – Так что это действительно какое‑ то совпадение.

Клайв не сводит с меня гневного взгляда.

– Ты подлец. Двуличный интриган.

– Таковы, мой друг, невзгоды и превратности любви. Я лишь помогаю тебе к ним акклиматизироваться. – И добавляю сурово: – Ведь если ты собираешься ухлестнуть за такой первоклассной цыпочкой, бессонные ночи тебе гарантированы.

– Первоклассной цыпочкой! – вторит взбешенный Клайв. – Да она, да я за нее…

– Спустись на землю, за ней, наверное, половина делийских миллионеров бегает.

Несчастный укоризненно смотрит на меня.

– Ты ничего не понял, да? – И выходит из комнаты.

Я вздыхаю, прокручиваюсь в кресле и долго гляжу в окно.

– Наверное, ты прав, мой друг, – бормочу я. – Наверное, прав.

Вот так я впервые узнал о безнадежной любви Клайва к Амрите. С тех пор, судя по всему, они встречаются.

Глава 7

А меж тем я делаю неплохую карьеру. Мне звонят, засыпают заказами, я буквально нарасхват.

Одним стылым ноябрьским вечером меня направляют на некий адрес в Вест‑ Энде.

«Надень фрак», – говорит Кэролин.

Ох не люблю я это дело.

Точно в полусне я моюсь, бреюсь, расчесываю волосы, освежаю дезодорантом подмышки, сыплю немного талька под плавки. Да, кстати, что с ними? Похоже, им пора в стирку. Выбираю шикарные трусы‑ боксеры, разрисованные аллигаторами, потом меняю их на темно‑ синие, надеваю свою единственную и неповторимую выходную рубашку с привлекательно желтеющим воротником, а поверх – позеленевший от времени фрак отца, который свисает с моего тощего тела складками, как шкура на носороге.

– Какой красавчик! Мечта молоденькой кокетки! – восклицает Кэт, поднимаясь мне навстречу.

Я натянуто улыбаюсь, а на языке так и крутится ответ: «Скорее мечта старенькой кокетки».

В назначенное место я прибываю ровно в 19. 26. Надраенная парадная дверь открывается, и крохотная филиппинка‑ горничная буквально тычками заворачивает меня направо, в поражающий воображение зал, обставленный под библиотеку. Я гляжусь в зеркало: вроде ничего – разве только едва заметный ужас в глазах.

– Добрый вечер, – раздается чей‑ то голос.

Я оборачиваюсь.

На вид шестьдесят – шестьдесят пять. Толстый слой пудры. Тучная. Пышногрудая. Тяжелый подбородок. Черное пальто, белая сумочка. Сталь в глазах.

– Вечер добрый, – улыбаюсь в ответ.

– Тоби, не так ли?

Клиентка надвигается на меня с неожиданной для ее комплекции прытью и подставляет напудренную щеку.

– Можешь называть меня Памелла, – снисходит она.

– Приятно познакомиться, Памелла, – отвечаю я, целуя ее в щечку.

– Ну что ж, замечательно. – Моя немолодая дама придирчивым взором изучает себя в зеркале, поворачивает голову под несколькими углами, не сводя с отражения бдительного взгляда, плотно сжимает губы, взбивает рукой прическу, приглаживает ладонью пальто – проверка окончена: она удовлетворена. Одаривает меня победной улыбкой, расстегивает сумочку. Просмотрев ее содержимое, вытаскивает чек и протягивает его мне. Закрывает ридикюль.

На чеке указана сумма в триста фунтов.

– На дорогу и прочее, – говорит она. – Не пора ли?

В холле я натыкаюсь на юнца с хилыми ляжками, разряженного в молескиновые джинсы и шелка. У него красивые пышные волосы и испуганная улыбка. Памелла прижимается ко мне и шаловливо подхватывает под локоток.

– Мой муж, сэр Дерек, прощает женушке мелкие шалости, – мурлычет она. – Я отвечаю тем же. – Старая кокетка устремляет на меня стальной взгляд, в котором сквозит некий намек на юмор. – У него свои Руперты, у меня, – она с силой стискивает мой локоть, – свои Тоби. Когда доживешь до наших лет, научишься воспринимать жизнь проще.

С этими словами она ведет меня к ждущему у дверей такси. По пути я решаюсь промямлить Руперту что‑ нибудь вроде «приятно познакомиться», как вдруг замечаю в коридоре зловещую тяжеловесную фигуру сэра Дерека, который надвигается на Руперта со спины, – и слова приветствия застревают в горле.

Памеллу не назовешь ценительницей высокого искусства. Истории знакомы примеры, когда жены крупных промышленников прививали себе вкус к культуре, но наша Пэм к ним не относится. Из всего многообразия театральных постановок она выбирает постельный фарс в лучших традициях Вест‑ Энда под названием «Твоя жена в моих брюках! ». Честно говоря, пьесу я смотрю кое‑ как: мы сидим в частной ложе, и я чувствую себя угодившим в мышеловку – Памелла мертвой хваткой вцепилась в мою коленку и не желает ее выпускать. В любом случае сюжет постановки крайне запутан. Актеры уходят со сцены и появляются вновь с невероятной быстротой, то и дело повторяя фразы, от которых зритель, по расчету автора, должен покатываться со смеху. «Но ведь это мои брюки! » – эту реплику я вспоминаю с особым отвращением. Когда ее произносят в пятый или шестой раз, зрители в партере буквально держатся за подлокотники, чтобы не попадать с кресел в припадке необузданного веселья. Причем радость сильнее охватывает тех, кто заплатил за свои места больше. (Исключая, конечно, публику в корпоративном секторе – те подремывают, беспокойно вздрагивая во сне, и чуткий сон их нарушают лишь бульканье в кишках да периодически пробуждающийся интерес к текущему индексу промышленных акций. )

Во втором действии ситуация накаляется – виной тому послужил бокальчик шардоне, выпитый в антракте. Публика настолько захвачена происходящим на сцене действом, что Памелла без всякого стеснения переходит к более откровенным действиям. Ее рука отпускает мое колено и решительно направляется вверх по ноге с упорством полярного исследователя. Пэм не пасует перед трудностями. (Ранульф Файнц [17] гордился бы такой последовательницей. ) Ее не так‑ то легко сбить с пути: я ерзаю, трясу ногой – все безрезультатно. Наконец, к своему несчастью, я больно зажимаю ее руку между своих костлявых бедер, отчего рвение Пэм воспламеняется с новой силой. Рука движется все дальше, она все ближе к цели, а ее владелица томно улыбается моему правому уху. И вот – вожделенный Северный полюс, и я в ужасе понимаю, что теперь она непременно захочет разбить здесь лагерь.

Я мог бы вскочить и убежать, ведь в мои обязанности не входит разыгрывание в театре интимных сцен. Но что поделаешь – оплачено.

Шершавый грубый язык Пэм касается моей мочки. От нее исходит жар разгоряченного жадного дыхания, и меня охватывает девственная дрожь. Памелла сжимает все сильнее, рассвирепев от желания.

Я поворачиваюсь и смотрю ей в лицо: стальной взгляд, накладные ресницы, обвисшие складки на щеках, грубая акулья кожа, глубокие морщины в толстом слое пудры. Пожалуй, ей все семьдесят. Закрываю глаза. (Единственное, что мне теперь остается, – цинично отдаться. )

– Будь со мной ласкова, – шепчу я.

Все закончилось. Мы лежим на убранной шелком постели в ее безразмерной, залитой ярким светом спальне размером с танцплощадку, и ей хочется поворковать.

– Знаешь, что мне в тебе нравится, Тоби, – говорит Памелла, гладя меня по голове, – ты не красавчик.

На второе свидание иду как в бой – решительно и без колебаний. Первая кровь пролита, и теперь я смело взгляну врагу в лицо.

Правда, эта встреча, должен признаться, принесла мне настоящее облегчение, и я чувствую себя настоящим героем. Я самоутвердился в собственных глазах и, если не считать нескольких припадков жесточайшей дрожи, выдержал испытание молодцом. Моя клиентка, вполне обольстительная женщина за сорок с пепельного цвета волосами и кислым выражением лица, – безупречная, пунктуальная австрийка, жена какого‑ то дипломата, к счастью для меня, не отличающаяся особым дружелюбием.

Когда все закончилось, она встает. Надевает платье и молча поворачивается ко мне спиной – немое требование: молния.

– Я, – начинает австрийка, опустив вперед голову, чтобы мне было удобнее застегивать крючок, – как вы это говорит, нье выбьирать глазами. – Поворачивается ко мне лицом и, глядя в упор своими темно‑ серыми глазами, продолжает: – Мне с фами комфорт – фы не слишком красифый, Тоби.

Неделю спустя она снова меня вызывает, и так мы с Маргаритой становимся постоянной парой.

Когда моя третья клиентка заводит ту же песню: «У тебя есть одно неоспоримое достоинство, Тоби…», я ее вынужден перебить: «Да‑ да, я не слишком хорош собой».

– Верно, сладенький, – Берет меня за руку и смеется. – Нам, женщинам в годах, легче быть с теми, у кого много недостатков. Тогда не кажешься себе такой уж ущербной.

– Я очень рад за вас.

На следующий день я шагаю по Тоттнем‑ Корт‑ роуд, прохожу мимо лотка с одеждой, и вдруг взгляд мой приковывает яркая надпись на футболке: «Все мы проститутки».

– Вам, мой друг, уступлю за пять фунтов, – говорит морщинистый продавец, притопывая ногами от холода.

Не могу устоять перед таким соблазном. По правде говоря, я покупаю две.

По роду своей профессиональной деятельности мне приходится иметь дело с женщинами разных пристрастий и комплекций. В большинстве своем они богаты и вполне счастливы. И ни одна из них не стремится к значительным переменам в своей жизни. Им просто нужна компания на вечер в лице молодого мужчины, которого можно будет пригласить домой и провести с ним страстную (или будто бы страстную) ночь в постели. Все элементарно как дважды два. На следующее утро клиентка прощается со мной, вокруг нее витает ореол спокойствия и тихой радости, а над головой светится нимб, и я понимаю, что поступил правильно. Наверное, я все‑ таки занимаюсь нужным делом.

Мне хорошо платят. И роскошь, в которой я внезапно стал купаться, тоже что‑ нибудь да значит. Теперь я завсегдатай частных лож королевского оперного театра «Ковент‑ Гарден» и пью шампанское трижды в неделю, нередко марочное. Мой банковский счет с каждым днем все здоровее, а деньги тратить не на что. Я провел неделю в Париже за счет клиентки, побывал в Нью‑ Йорке. Мне уже не в новинку обедать в ресторанах высшей марки, где отличный, но темпераментный шеф‑ повар считает себя вправе выйти в зал и наброситься на посетителя с кулаками, если тот посмеет попросить перца. Меня узнают в «Ле Гаврош», «Обержин», «Лейнсборо» и «Ритц», я ночую и завтракаю в самых дорогих отелях самых фешенебельных районов Лондона. Своим родственникам и друзьям я неизменно говорю, что в рабочее время подрабатываю дома. Иначе говоря, устроился неплохо. Кэт смотрит на меня с недоверием, подозревая, что я продаю школьникам крэк или тайно встречаюсь с какой‑ нибудь знаменитостью.

– Наверное, у тебя немолодая, но очень известная певица, – размышляет она вслух. – Или телеведущая. Кто? Лиза Тарбак? Тебя не было дома три ночи с начала недели. Или одна из милашек «Эн Олл Сейнт» [18]?

– А с чего ты взяла, что у меня только одна? Может, я каждый раз встречаюсь с новой?

Кэт смеется.

То‑ то и оно.

* * *

Хозяйка фирмы «Гровенор для дам», Кэролин, дарит мне новый фрак в знак благодарности за безукоризненную службу. Она без устали твердит, что пора бросать курить, предлагает свой старый велосипед для прогулок (я отказываюсь) и записывает меня на умопомрачительно дорогую стрижку в некое заведение под названием «Флер». (Что, впрочем, ничего не меняет: я по‑ прежнему занимаю твердые позиции в категории «Ты не красавчик, сладенький». )

Временами я задаюсь праздным вопросом: ждут ли меня впереди пикантные знакомства? Скажем, какая‑ нибудь восточная красавица захочет, чтобы я бегал перед ней возбужденным нубийским козликом. Или дамочка‑ судмедэксперт попросит меня полежать до посинения в холодной ванне, потом обсыпаться с ног до головы тальком и замереть на столе, пока она будет устанавливать причины моей скоропостижной гибели. Быть может, мне суждено встретиться с какой‑ нибудь известной в самых широких кругах феминисткой и несколько мучительных часов выслушивать ее «исповедь», терпеливо ожидая, пока она перечислит все свои «пунктики» и впитанные с молоком матери комплексы прилежной католички. Или это будет сестра‑ исповедница, недавно посвященная в духовный сан, которая облачит меня в рваные простыни и наденет на голову «терновый венок» из шпилек. Быть может, я познакомлюсь с какой‑ нибудь эксцентричной знаменитостью, или с далеким отпрыском королевской семьи, или с активисткой движения «Женщины против непристойных сцен на телеэкране», или с женой кого‑ нибудь «гораздо более известного»… Но пока приходится довольствоваться обыкновенной, ничем не примечательной публикой.

Женушка одного сквайра – Ванесса, если мне не изменяет память – оказалась настолько удовлетворена, что однажды на выходные, когда ее муж отлучился по каким‑ то важным делам, привезла меня в Гэмпшир и в начале третьего ночи, после трех бутылок шампанского, потребовала, чтобы я обслужил ее на конном дворе по колено в навозной жиже.

Меня до сих пор передергивает от ужаса при воспоминании о тридцати шести часах, проведенных в компании создательницы популярных романов Сьюзан Стремглав. Впрочем, страдания мои окупились сполна.

Однако что самое замечательное: меня пока не узнают. А ведь так и кажется, что однажды кто‑ нибудь вдруг замрет в пылу страсти и, побледнев от ужаса, проговорит: «Ой, да ты ведь тот самый парень, который чуть не убил трех человек в воздушном шаре, – тебя в новостях показывали».

Такого еще не произошло: боги ко мне явно благоволят.

Кэролин по‑ прежнему считает меня лучшим сотрудником и называет своим «звездным мальчиком». Я завален подарками: лосьоны после бритья, шелковые галстуки ручной работы, кашемировые свитера.

Мой банковский счет поправился до неприличия. Я живу на всем готовом: одежда, такси, обеды, стрижки и даже презервативы оплачиваются клиентками. При этом я каждую ночь кладу в карман по меньшей мере две сотни фунтов.

Днем, чтобы убить время, сподобился слоняться по аукционам, приобретая время от времени холсты и акварели. Постепенно научился разбираться в искусстве и знаю, сколько за что платить. Романтика приобрела в моих глазах огромную ценность. Я покупаю умильные сельские сценки времен девятнадцатого столетия, мне нравится живописная ветхость избушек, я любуюсь отарами, позолоченными заходящим солнцем на далеких пастбищах, и девушками, собирающими устриц на ветреных галечных берегах. Мне нравятся полотна, на которых крестьянки гонят домой коров по узким улочкам. Я купил редкую светящуюся акварель с девушкой у реки. Красавица сидит в тени ясеня с книгой в руке и, перебирая страницы, о чем‑ то грезит.

А еще я просто лежу на диване и дни напролет мечтаю, как брошу когда‑ нибудь эту жизнь, поселюсь в деревенском доме и буду писать оперы, которые станут гордостью нашего столетия. Уеду на живописное побережье Корнуолла или в Камбрию, к Озерному краю и Камберлендским горам. Перед мысленным взором предстают чайки, шотландские пейзажи, горящие торфяники, вересковые пустоши, атлантические буруны, кучи армерии на берегу, корюшка, тюлени…

И конечно – девушка. Обязательно. Без нее никак. Большеглазая местная девчонка в свитере из грубой шерсти и с лентой в волосах. Элиза или Лизи. Она будет невинна, романтична и мечтательна.

Глава 8

На Рождество – домой.

Все хорошо, если бы не одно «но»: как прикажете сообщить родителям новость о том, что зарабатываете на жизнь древнейшей профессией на земле?

По крайней мере надеюсь, не придется рассказывать об этом сестре: моя странница‑ сестрица, объездившая полмира, теперь пребывает где‑ то между Катманду и Дарвином (точное местонахождение неизвестно). Правда, остается еще парочка родственников.

Возможно, мамуля возражать бы не стала – она принимает все, что бы я ни делал: я для нее ясно солнышко при любой погоде. Всегда был и останусь любимым дитятком.

Отец же, по здравому размышлению, найдет мое нынешнее занятие неприличным. Раньше (теперь он на пенсии) папа работал главным бухгалтером на фирму, которая занималась аксессуарами для ванн. Почтенные отцы других семейств со временем становятся пышными и розовощекими, они полны важности и холены как люди, выполнившие свой долг перед обществом и в достатке доживающие свои дни. Один такой джентльмен способен заполнить собой весь ресторан, так что остальным посетителям приходится жаться по углам. Мой же папа совсем не таков. Вот он, ничем не приметный человек в скромном свитере из акрила с «Дейли телеграф» в руках. А с другой стороны, мало у кого отец получил медаль в Корее.

Вернувшись с войны, он женился на скромной юной прелестнице по имени Сьюзан. Они нажили двоих детей, мальчика и девочку, и некоторое время все было хорошо, как вдруг в конце шестидесятых – как вы сами понимаете, еще до моего рождения, – Сьюзан внезапно сбежала в Данию и поселилась в женской общине. Я, конечно, не утверждаю, что мой отец самый замечательный муж в мире. (И не представляю его пламенным любовником – хотя отца всегда трудно представить в постели пылающим страстью. ) А все‑ таки, на мой взгляд, женушка его поступила несколько опрометчиво: не стоило забирать с собой детей. Последовавшая затем тяжба за опекунство затянулась надолго и поглотила немало средств. Однако в конце концов дети вернулись в нормальное, разнополое общество пригородного Суррея, а Сьюзан и отец развелись.

В 1971‑ м папочка поверг округу в немалое изумление, женившись на роскошной молоденькой красотке Джессами Нэсмит, которая впоследствии стала моей матерью. Что она в нем нашла – ума не приложу. Может быть, ее очаровало некое затаенное благородство одинокого мужчины (да еще c медалью), безропотно сносящего тяготы и лишения одинокого отцовства. Видимо, она не смогла преодолеть притягательной меланхолии дома, не знавшего женской руки, где обитал, не жалуясь на судьбу и не оплакивая своей несчастной участи, достойнейший человек, мой отец.

Спустя год родился я, единственный сын Джессами и свет ее очей – по крайней мере до тех пор, пока не пришла в этот мир моя сестра.

Я почти не сомневаюсь, что у матери бывали романы на стороне, и все же точно утверждать ничего не стану. Как бы там ни было, родители по‑ прежнему без ума друг от друга, хотя сдержанны в своих чувствах и не демонстрируют их на людях, как и положено настоящим англичанам. Даже если у матери и были какие‑ нибудь интрижки, ветреницей я бы ее не назвал: ее поколение, а тем более поколение моего отца, не столь беспечно и романтично, как наше, – боюсь, мы просто слишком торопимся жить.

Возвращаясь в родительский дом, я всегда поражаюсь роскоши, в которой живут мои родители: на одну уже немолодую чету приходится четыре семейные спальни, бескрайняя кухня, гараж на две машины и безупречные газоны, каждый размером с футбольное поле. Рад сообщить: у них нет ни теннисного корта, ни бассейна. Зато не обошлось без лужайки для крокета.

Все в моей бывшей спальне напоминает о годах минувшей юности: на стенах висят плакаты ушедших в небытие трэш‑ групп; здесь же коллекция подставок под пивные стаканы; под кроватью валяются старые зловонные кроссовки – носить их я уже не стану, а выбросить рука не поднимается. Заглянул в ящик письменного стола – все по‑ прежнему: сточенные карандаши, стертые ластики и среди прочего крошечный Винни‑ Пух – точилка, которую я, по всей видимости, лет двадцать назад нашел в рождественском чулочке. Среди моих сокровищ игральные карты и коробка четверостиший на магнитах, школьная фотография и баночка краски для моделирования… Какая непреодолимая ностальгия охватывает при виде всех этих вещей из прошлого!.. Господи, опять икота.

– Ну, рассказывай, дорогуша. Есть уже какое‑ нибудь прелестное создание на примете?

Мамуля сидит со мной рядом, положив ногу на ногу – ноги у нее, надо заметить, бесподобные – и небрежно закинув руку на спинку дивана. Она всегда обращается со мной так, точно хочет соблазнить. Тех из моих читателей, кто успел испугаться, спешу успокоить: не волнуйтесь, эта история не выльется в рассказ о кровосмесительной связи матери с сыном. Просто мы с ней частенько флиртуем. Возможно, кто‑ то примет нашу игру за чистую монету и даже отвернется, но я вас заверяю: это не больше, чем результат негласной договоренности, – мы так развлекаемся. Ну вот, теперь матушка откровенно заигрывает со мной: приподняла бровь, чуть подрагивающие губы расплываются в улыбке, задает вопросы о личном.

– Ну же, не ломайся, разве могут быть секреты от мамочки?

– А если я встречаюсь с несколькими?

(Я все чаще отвечаю именно так. )

– Надеюсь, ты лукавишь – мне бы не хотелось думать, что мой сын, – тут она склоняется поближе, – вырос сердцеедом и волокитой. – Мамуля уже снова сидит как прежде и невинно справляется: – А что случилось с Мирандой? Девочка показалась мне такой милашкой…

Я горестно вздыхаю, и она берет меня за руку.

– Назвала меня бесчувственным, безответственным мальчишкой. Сказала, что давно пора было повзрослеть, а наши отношения зашли в тупик. – При этих словах мама легонько сжимает мою руку, и я добавляю: – Ах да, и еще я трачу время попусту, слишком много думаю о сексе, и у меня нет определенной цели в жизни. Или отсутствует мотивация? Нет, вряд ли, Миранда так не выразилась бы. – Пожимаю плечами. – Просто… наверное, сначала я показался ей интересным, умным, загадочным, а потом это прошло. Я как‑ то по радио слышал, что любовь длится максимум два года.

– Они ничего не смыслят, – отвечает мамуля. – Большей глупости в жизни не слыхивала. Я, кстати сказать, по‑ прежнему люблю твоего отца.

Она говорит это без иронии, что особенно приятно.

– Ну, может, я не так выразился. Не любовь, а пыл. Ну, знаешь, страсть и все такое…

– А‑ а, страсть, – задумчиво повторяет она. – Да… – И выпускает мою руку.

Не замечал за собой комплекса нелюбимого сына, но столь внезапное охлаждение несколько задевает меня.

– Давай лучше о тебе поговорим. Что новенького на любовном фронте? Небось какого‑ нибудь молоденького кавалера подцепила или завела интрижку с управляющим банка?

– Не надо, дорогой. – Сразу три укоряющих слова. – Лучше принесу джина с тоником. Ты как?

Меня только что посетила ужасная мысль: а что, если однажды меня направят в отель и там окажется моя мать? Да уж, хорошенький поворот событий в моей судьбе. Ведь такого не бывает, правда? Припоминаю один фильм, где престарелый джентльмен вызывает девушку сопровождения, и к нему является его собственная дочь. В моем случае получилась бы замечательная смена ролей. Этакое метафоричное действие в современной феминистической трактовке: наделенные экономическим могуществом женщины‑ хищницы паразитируют на бедствующих, сексуально подчиненных мужчинах.

Мне порой кажется, что я стал героем «Красотки» наоборот. Правда, пока никто из моих клиенток не догадался подхватить меня на руки и унести в сказочную страну навстречу любви и счастью. Да и я далеко не так хорош в мини‑ юбке и ботфортах, как Джулия Робертс.

Напитки готовы, я выпиваю свой коктейль залпом. Ледяной бокал обжигает пальцы, и я прижимаю их ко лбу.

Рядом, на узеньком пятачке, пристраивается мамуля и, обвив меня рукой, тихонько прижимается ко мне. Повеяло духами. Кажется, она пользуется «Живанши». Похоже, матушка полностью уверена, будто я сижу и грущу по Миранде или ломаю голову, где бы найти работу. Ей даже невдомек, что моя единственная профессиональная деятельность в настоящий момент – карьера проститутки. Только пока ей знать об этом рано. Мамуля ворошит пальцами мои волосы.

Пикантность наших отношений усиливается и тем, что по возрасту мать ближе ко мне, чем к отцу, – пусть и не намного. Между нами разница двадцать один год, а между ней и отцом – двадцать один год и три месяца. Ну или около того. А потому, когда мы с ней решаем чуточку подразнить нашего почтенного папашу (а это случается отнюдь не редко), мы превращаемся чуть ли не в брата с сестрой.

Хорошо, хотя бы, что она мне не мачеха… Иначе одному богу известно, до чего бы мы дошли.

Слепое обожание матери имело и положительные для моего становления моменты. Разумеется, при таком отношении я мог бы превратиться в крайне разболтанное существо – благо нелегкая миновала. Что я получил? Во‑ первых, мне нравится находиться в обществе женщин, а во‑ вторых, смею надеяться, и они с охотой принимают меня. И вообще должен заметить, что лучше всего мою скромную персону встречают именно представительницы прекрасного пола. Я далеко не красавец и не ловелас, просто женщины по доброте душевной с радостью принимают тех, кто их любит. Большинство же мужчин – а в особенности англичане – слишком глупы, чтобы оценить этих милых существ по достоинству. Или слишком ленивы – ведь куда проще якшаться с себе подобными, не рискуя быть непонятым и не опасаясь недосказанности.

Утро выдалось на удивление солнечным и теплым для этого времени года, и «мужское общество» отправляется играть в крокет. «Общество» – это мы с отцом.

Спозаранку папочка облачился с особым шиком: безбожно потертые сандалии, носки цвета черносмородинового концентрата, светлые саржевые брюки для верховой езды и хлопчатобумажная рубашка с эмблемой «Нэшнл Траст» [19]. Рубашка, вы представляете?! Старина, где твое достоинство?

Но, конечно же, с достоинством у моего отца все в порядке. Только оно находится несколько глубже одежды, внутри, как раз там, где надо.

Мы не болтаем почем зря. В какой‑ то момент мне удается провернуть удивительно ловкий маневр через центральные ворота и аккуратненько щелкнуть папочкин шар с подветренной стороны. Потом я возвращаюсь назад, снова ударяю по шару и отправляю его на несколько сотен ярдов от желанной цели. Папуля поглаживает усы и бормочет: «Довольно жестоко, Дэниел». И неспешно отправляется в исходную точку.

Вот это я и называю настоящей мужской дружбой.

Удивительно, но, прожив много лет в Суррее, мой отец так и не пристрастился к гольфу. Зато никогда не откажется сыграть пару раундов в крокет.

После игры убираем мячи и молотки в ящичек, сильно смахивающий на гроб, относим его в сарай, и Своллоу‑ старший во второй раз нарушает обет молчания:

– Кстати, сынок, как дела с работой?

На глаза случайно попадается моя старенькая железная дорога – пыльные вагончики по‑ прежнему стоят в дальнем углу на тонкой дощечке с деревьями и рельсами. Болью в душе отозвались воспоминания, как я часы напролет возился в сарае со своими игрушками, и подумалось, что витые украшения, которые я когда‑ то припрятал за ящики с яблоками, так, наверное, и дожидаются своего маленького хозяина…

– Ничего стоящего, – отвечаю я. – Так, подрабатываю время от времени.

Родители давно уснули, а вот мне не спится. Весь вечер мы смотрели какую‑ то комедию, старики покатывались со смеху, мне же было совсем не до веселья – я едва досидел до конца. Мог, конечно, взять что‑ нибудь почитать, но побоялся огорчить родителей.

Теперь лежу в постели без сна и мучаюсь от того, что наше общество так нездорово. У нас испорчены нравы, и сам я стал совсем другим, не таким, как раньше, когда все виделось в ярких красках и помыслы были чисты. И еще вспомнилась Кэт с ее горестями и невзгодами.

Сейчас, побывав у родителей, я понял, в каком убожестве живу. Что моя крохотная комнатушка против шикарных родительских угодий? Раз в два года они по новой моде обставляют ванные, здесь большая теплая кухня с огромным буковым столом, полы устланы мягкими пушистыми коврами. Размер холодильника поражает воображение, а сад пышет таким разнообразием клумбовых цветов, какого, пожалуй, не сыщешь и в природе.

А Кэт, наверное, все‑ таки стоит завести кота.

Глава 9

В первые же дни нового года меня буквально сбивает с ног бурный водоворот потрясающих событий и совпадений (как выяснится позже, не совсем случайных).

Начнем по порядку.

Кэт. К роману добавляется новая увлекательная глава.

* * *

Не успеваю я выйти из такси, как Джесс распахивает парадную дверь и оглашает округу пронзительным криком: «Мужики! Какие же вы все подлецы! »

Я моментально обращаюсь в ледяную глыбу, язык прилипает к нёбу, и в голове с бешеной скоростью проносится мысль: «Неужели она что‑ то… Нет, не может быть».

Тут Джесс хватается за животик и, чуть не падая от смеха, хлопает себя по коленкам.

– Ну и ну! – кричит она. – Глядите, как он перепугался! Что, на совести нечисто?

Я улыбаюсь, облегченно сглатываю и отдираю примерзшие к тротуару подошвы (позади остаются два заиндевелых отпечатка). Небрежно перекидываю через плечо куртку, неторопливо поднимаюсь по крыльцу и невозмутимо целую подставленную щечку.

– Здравствуйте, младшая сестрица хозяйки дома. Ну, что у нас опять случилось? С чего вы изволили назвать негодяем своего покорного слугу?

Она обнимает меня и тут же отстраняется, чтобы пояснить:

– Ничего не поделаешь – такова статистика, как любит говаривать наша любимая Кэт. Вы все такие, все без исключения. – И, вздохнув, добавляет: – Очередная история с Томом.

– Как, он же отправился восвояси?

– Это другой.

– Сколько Томов‑ то развелось, поразительно. И все как один мерзавцы.

Поднимаюсь в квартиру.

Кэт сидит за обеденным столом и смолит по‑ черному.

– Так, так, – говорю я за неимением умных мыслей в неожиданно опустевшей голове. Подсаживаюсь к домовладелице и обнимаю ее как можно нежнее с искренним намерением выразить самое искреннее сочувствие (и с ужасом замечаю, что завожусь от этого простенького действия). «Господи, да что с тобой творится, парень, – думаю я. – Сейчас же возьми себя в руки». – Типичный случай, очередной Том.

На лице Кэт кислая улыбка. И тут у меня в голове возникает презабавная мыслишка.

– Знаешь, – говорю я. – А ведь жизнь – утомительная штука.

– Спасибо, Дэниел.

– Видишь ли, нельзя позволять приятелям помыкать собой. А то ишь, бросил на девушку томный взгляд и решил, что можно вертеть ею и крутить, будто она не человек, а томагавк. Дикарь.

– Спасибо, Дэниел.

– Надеюсь, ты хотя бы уговорила его надеть кондом.

– Ты когда‑ нибудь заткнешься?

Убираю руку с ее талии.

– Прости, пытался взбодрить тебя как мог. Раскисла ты что‑ то.

– У меня прекрасное настроение… было до твоего прихода. Иногда у тебя такие шуточки, что плакать хочется, – жалуется моя милая домовладелица и тут же, похлопав меня по ладони, чтобы подсластить пилюлю, добавляет: – Не бери в голову, ты здесь ни при чем. Зато вон посмотри, как Джесс покатывается, дурочка ненормальная.

– Ну все, все, – ретируется ее сестрица к плите. – Хочешь, кофе сварю?

– Лучше налей вина.

Сестренка‑ хиппи бросает взгляд на настенные часы и говорит:

– Не советую с утра начинать. По мне, так ты и вчера неплохо набралась.

– И курить бросай, – наставляю я.

– Внемлите, о народы, к нам снизошел мессия!

– Занялась бы, что ли, велосипедом: спорт, как и здоровая супружеская жизнь, омолаживает наше бренное тело.

– Не знаю, что и выбрать, – размышляет страдалица. – А можно и то, и другое?

– Знаешь, если подумать, и велоспорт не лишен романтики, – отвечаю я.

Похоже, мой хитроумный план начинает работать.

– Кстати, – говорит Джесс, – Кэт поведала, ты все куда‑ то бегаешь по ночам. Раскалывайся, с кем познакомился?

Мой рот расплывается в широченной улыбке.

– А если сразу с несколькими?

– Да, все мужчины одинаковы. Невоздержанные двуличные развратники.

– И не говори, – соглашается Кэт. Яростно вминает сигаретный бычок в пепельницу и вытягивает из пачки следующую сигарету. – Все как один.

– Так уж и все? – вопрошаю я.

Джесс приторно улыбается.

– Разумеется, кроме тебя, дорогуша. – Треплет меня за щечку.

– Знаете, девчонки, – говорю я, отчаиваясь, – может, и есть среди нас ветреные личности, но только делают они это не со зла.

– Бедные овечки, они просто не могут с собой справиться.

– Ну а что ты скажешь о мужчинах‑ проститутках? – мямлю я.

– Какая нелепость. – Кэт затягивается.

– Ну и бог с ними, – говорю я. – Так что у тебя случилось?

– Ничего интересного.

– Может, все‑ таки поделишься?

Кэт выпускает необъятное облако дыма и начинает рассказ:

– Знаешь, сначала он показался мне таким милым. Нет, «милый» – дурацкое слово. Он был добрым и заботливым. Я подумала: ну вот, наконец‑ то хоть один взрослый человек. К тому же не противный, и с чувством юмора вроде бы все в порядке – не разыгрывал из себя шута. Да, у Тома были уместные шутки.

– Где вы повстречались?

Кэт смущенно улыбается.

– Как обычно: на улице.

– Класс! Что, правда?

– Да. Мы с Кэтти – ну, ты ее знаешь, Катриона…

– У которой классные ляжки?

– Вот‑ вот, классные ляжки… Так мы пошли в кино, и пока в кассе за билетами стояли, я ей все уши прожужжала про последнего Тома. Она слушала‑ слушала, а потом положила руку мне на плечо и сказала запросто: «Да забудь ты о нем. Том – паршивец». И вдруг сзади кто‑ то вежливо кашляет и говорит: «Вы ко мне несправедливы».

Я рассмеялся.

– Тогда мы поворачиваемся и меряем бедняжку презрительным взглядом, думая про себя: «Что это еще за умник? » А Кэтти, она церемониться не любит: «Ты еще кто такой? » А он так забавно пожимает плечами и…

– И в этот момент ты на него запала?

– С чего ты взял?

Я откидываюсь на спинку дивана и с возмутительно всезнайским видом поясняю:

– Это явствует из твоих собственных слов. Ты сказала, что он забавно пожал плечами. Заметь, не просто пожал плечами, а именно «забавно»! Вне всякого сомнения, тебе этот жест был приятен и вызвал расположение. К пожимальщику.

– Пожимателю, – приходит на выручку Джесс.

Кэт меряет нас по очереди взглядом и говорит:

– А я смотрю, вы неплохо спелись. Так, чего доброго, и поладите.

– Эту тему я отказываюсь обсуждать, – смешался я, взволнованный подобной перспективой. – Итак, ты ведь не станешь отрицать, что все решил один жест. Именно в этот момент Амур запустил предательскую стрелу, и ужимка незнакомца стала первым аккордом на струнах твоего сердца, выражаясь фигурально.

– Будешь дальше слушать? Ладно, короче, этот парень пожимает плечами и говорит: «Я Том». А Кэтти спуска ему не дает: «Очевидно, вы – другой Том. Лондон кишмя кишит всякими кретинами». Он умолкает, а мы продолжаем поносить несчастного Тома до самой кассы. Дальше: сидим в зале, кто‑ то подсаживается на соседнее место. Я, конечно, не стала поворачиваться. Что мне, весь кинотеатр рассматривать? Как вдруг он говорит: «Хочешь конфетку? » Это оказался тот самый парень.

– И ты взяла у него конфетку?

– Ну да.

– Ага!

– А что с того?

– Если девчонка принимает от тебя сладости, значит, дело в шляпе: задирайте, девки, юбки, наш корабль заходит в порт.

– Какие юбки? – оскорбляется Кэт. – Какие девки?

– Не увиливай, – загораюсь я. – Угостил конфеткой и бери тепленькой. Раз – и в дамки.

Сестры обмениваются взглядами: ничего не поделаешь, неисправимый болван.

– Начался фильм, и мы не разговаривали. Зато потом он спросил – не хотим ли мы выпить. Кэтти сразу отказалась, сославшись на то, что ей домой пора – из вежливости, наверное, не знаю. Ну а я согласилась и сказала, что, если ему так хочется, он может угостить меня выпивкой. Мы направились в ближайший бар и всю дорогу болтали о фильме. Он – прекрасный, обаятельный собеседник и от кино был в восторге. Знаешь ведь, когда смотришь с кем‑ нибудь фильм, обязательно хочется поделиться впечатлениями. Слово за слово, стали обсуждать любимые картины – и разговорились. Он агитировал меня за свои ленты, я – за свои. Ведь особенно заводишься, когда собеседник придерживается противоположных взглядов. Скажем, Том терпеть не может «Париж, Техас», говорит, это скукотища и претенциозная чушь, а я не люблю «Апокалипсис сегодня», да и Питера Гринуэя не переношу. В общем, постепенно речь зашла о личном, и он захотел узнать, кто же такой тот злополучный Том, которого мы так бранили. Я и рассказала все. Вроде как душу излила…

– Ага! Излила ему душу. Получается, открыла, что на сердце, вот как. И сразу попалась.

– То есть?

– Когда ты кому‑ то изливаешь душу, это своего рода знак. Указание на то, что готова продолжить, так сказать, перейти к близости иного рода.

– Ну ты лапшу‑ то на уши не вешай, – возмущается Кэт.

– Да никакая это не лапша, здесь все яснее ясного!

– Пошло и не оригинально, – обижается моя домовладелица. – Послушать тебя, так получается, если я делюсь неприятностями с друзьями, значит, хочу завалиться с ними в постель?

– Нет.

– Или с матерью, скажем?

– Нет‑ нет, что ты! – отрицаю я, пожалуй, слишком пылко (неожиданно вспомнился недавний страшно правдоподобный сон, будто мы с мамулей поженились). – Ни в коем случае.

– Послушай, в твоей теории, может, и есть здравое зерно, – говорит Кэт, – но остальное слишком надуманно. Откровенный бред.

– Да нет же, нет! – говорю я, исступленно шаркая под столом ногами в неосознанной попытке обрести равновесие. – Ты меня не совсем правильно поняла. Я хотел сказать, что эмоциональное сближение между двумя людьми может навести на мысли о продолжении в физическом плане. Конечно, при условии, что тот, кто открывается, – подходящий партнер. Вот моя мысль.

Девчонки на некоторое время задумались.

– Пустословие и есть пустословие, – наконец изрекает Кэт.

– Хм, не знаю, – произносит Джесс. – В чем‑ то он прав.

– Ладно, ну так что там было дальше с этим Томом?

– Ах да. Мы еще долго беседовали о личном, о всяких серьезных делах. Потом он предложил поймать такси и отвезти меня домой, и мы решили продолжить разговор за кофе. Я пригласила нового знакомого к себе, а дальше… ну, ты сам понимаешь…

– Нет, не совсем. Что же дальше случилось?

Кэт глядит на меня.

– Ну, чем вы занимались? – подталкиваю я.

– Какой ты извращенец.

– Вот именно, – вступается Джесс, указывая на меня пальцем. – Он пошляк.

– Нет, мне просто любопытно. Хорошо, опустим этот момент. Ну а после?

– На следующее утро, – продолжает Кэт, – он вылезает из постели, одевается, подходит ко мне и, присев на краешек кровати, говорит: «Я должен тебе кое в чем признаться. Знаешь, я всегда очень откровенен в таких вещах. Взрослые люди должны быть честными друг с другом» – и подобная чушь. Я говорю: «Валяй». Он глубоко вздыхает, демонстрируя, каких неимоверных усилий ему стоит быть честным, и говорит: «Я женат».

– Ну ты погляди! – восклицаю я.

– Вот мерзавец, – поражается Джесс.

– Ну ты погляди! – Я возмущен.

– Я так и обалдела, – говорит Кэт. – Швырнула в него подушкой и заорала: «Ты это называешь честностью?! Сначала заваливаешься ко мне в постель, а потом между делом объявляешь, что женат! Да ты понятия не имеешь о честности! » Он принимает обиженный вид, будто я напала на него, бедненького, ни за что ни про что, и начинает что‑ то там объяснять про жену в отъезде, и как ему одиноко, и что они не ладят последнее время. И он сам не рад, что не сказал раньше, что я ему очень нравлюсь и он хотел бы со мной еще встретиться.

– Ну ты погляди! – говорю я.

– Вышвырнула этого подлеца вон и больше о нем не слышала и слышать не желаю.

Кэт раскуривает сигарету, и в разговоре наступает некоторое затишье.

– Все они такие, мужчины, – говорит Джесс.

– Ну ты погляди! – снова восклицаю я.

Кэт смотрит на меня в упор.

– Что ты все заладил «погляди, погляди», и вообще – почему так происходит?

– Прости.

(На самом деле, восклицая «Ну ты погляди! », я подразумевал: «Ну и влип. Оказаться один на один с двумя взбешенными кровожадными мегерами, готовыми вот‑ вот наброситься на меня и оскопить голыми зубами! » Что прикажете в таких случаях говорить? )

– Я спросила тебя, почему мужчины такие?

Пожимаю плечами.

– Так не только с мужчинами. На мой взгляд, и женщины вполне способны на непорядочность.

– Ну ладно. А для чего вам вся эта состязательность? Словно вы пытаетесь что‑ то доказать друг другу, кто больше самок соблазнит, у кого, так сказать, «на флаге больше зарубок».

– Ничего мы не пытаемся доказывать, – говорю я.

– Ну а в чем же тогда дело?

Опять пожимаю плечами.

– В удовольствии.

(Не могу отделаться от впечатления, что разговор приобретает невероятно ироничный оборот. )

– И не надоедает? Извечно одна и та же история: увидел, схапал и снова на поиски?

– Конечно, надоедает, – говорю я. – Между прочим, есть и такие, кто мечтает найти свою единственную, жениться, завести детишек.

(О, Бет, Бет! )

– Ненадолго, – говорит Кэт. – А через пару недель так и начинает свербить в одном месте и хочется непременно пуститься в новое плавание. – Я пристально изучаю поверхность стола. – Разве не так?

Поднимаю глаза на Кэт.

– Но ведь это заложено в природе, согласись. – Меня разбирает, и я продолжаю спорить уже из азарта, сам не веря ни одному своему слову. – Один спутник на всю жизнь – странная мысль, не находишь?

– Разумеется, женщины не больше настроены на моногамию, чем мужчины, – сообщает милая сестренка нашей хозяйки. – Иногда хочется скрасить однообразие.

– Вот в этом я согласен.

– Женщины – реалистки. В отличие от вас.

– Не возражаю, – говорю я, с радостью пользуясь возможностью уйти от скользкой темы. – Слабый пол в таких вопросах проявляет беспощадный реализм. А мы – безнадежные романтики. Цветочки, финтифлюшечки – только видимость. Настоящие мечтатели – мы. – Джесс начинает яростно возражать, но я настаиваю на своем: – Да ни один парень не способен на то, что сделала со мной эта сирена, злодейка, эта адская гадина, дочь Вельзевула и подручная Люцифера. Как она меня бросила!

– Ах ты, бедняжечка, – усмехается Джесс.

– Да, тебе легко смеяться, тебя бы на мое место. Как она все это преподнесла: «Кончено, и не о чем тут разговаривать. Я ухожу». Вот так запросто – коротко и ясно. Ни один парень не способен на такую черствость. Хладнокровно распрощалась, будто уходила с деловой встречи.

– Да уж, тут ты прав, – соглашается Кэт. – Парень бы стал цепляться до последнего, юлить, хитрить и врать напропалую. И все равно не перестал бы путаться с другими женщинами.

(Как бы между прочим перехожу к общим наблюдениям, желая удалиться на некоторую дистанцию от опасного вопроса. )

– Поймите, – пространно начинаю я в манере мистера Блэра. – Нельзя сравнивать мужчин и женщин – между ними огромная разница. Предположим, некая современная девица без тормозов, любительница женских журнальчиков, захочет подцепить в баре какого‑ нибудь молодца и переспать с ним без взаимных обязательств и условностей. Секс чистой воды с первым попавшимся Диком, Гарри или Томом…

Оскал Кэт подобен взгляду Медузы горгоны.

– Вся разница в том – что парень будет благодарен за каждый подаренный ему миг.

(Боже, что я несу! )

– Это лишь доказывает вашу низменность, – говорит Кэт.

– Нет, неправда. Так природа распорядилась. Здесь все замешено на физиологии: у нас нет выбора. Ну, подумай сама, будь у женщины хоть десяток мужей, она не произведет потомства больше, чем в ее силах. Максимум – один ребенок в год. Никакого смысла. Зато если дать мужчине дюжину женщин, он будет плодить детей в десять раз быстрее! Невероятная продуктивность! Так что, согласись, разница все‑ таки имеется.

– Но смысл‑ то не только в детях, – говорит Кэт. – Так что оставим треп о природе. Ведь ты сам только что признался, будто готов пожертвовать своими дикарскими позывами залезать на всех самок, которые появляются в поле зрения, и с удовольствием свил бы гнездышко с одной‑ единственной.

– Однако при этом я все равно буду испытывать дикарские позывы, как ты выразилась. Никуда от них не деться.

– А тебе они сильно докучают?

– Да не то чтобы очень… Пойми, от нашей ветрености не только вам плохо – нам она тоже здорово жизнь портит.

– Бедненький ты наш.

– Поверь, довольно мучительно оглядываться на каждую встречную симпатяжку. Без этого было бы гораздо спокойнее. И не в пример безопаснее. Ты только представь, сколько аварий происходит на дорогах из‑ за зазевавшихся водителей.

– Так ты на всех оборачиваешься?

– Скажем, временами. Парни заглядываются на девчонок, это вполне…

– Естественно, – хором заканчивают собеседницы.

Я улыбаюсь.

– Только не надо думать, будто я хожу по улицам и выкручиваю шею во всех направлениях, старательно пялясь по сторонам, дабы ни одна аппетитная попка в радиусе километра не осталась незамеченной. Так само выходит. – Я пожимаю плечами.

– Вот именно, ты же мужчина.

– Поверьте, я далек от старомодного донжуанства.

– А к чему близок? К новоиспеченному жигольству? – подкалывает Кэт.

Я игнорирую издевки.

– Ведь ты небось и сама не прочь полюбоваться каким‑ нибудь ладно сбитым парнишкой.

Сестры хихикают.

– Но не все же время, – говорит Кэт.

– Ах да, вы держите себя в узде: бьете по рукам и отводите взгляд.

В таком духе проходит наше утро: мы неторопливо попиваем кофе и обмениваемся недоверчивыми взглядами. Пока, думается мне, в этой рядовой, но, возможно, значимой схватке на извечном поле брани двух полов я держусь молодцом. Парочку ударов, может, и пропустил, но это чепуха, ссадины. Главное – честь гвардии джентльменов не задета, наш стяг гордо реет над головами. Счет у нас, пожалуй, равный, и я уверенно удерживаю позиции. А противник тем временем пытается вычислить, насколько крепки мои оборонительные сооружения, берет свои стерильные бинокли «противосамцовского видения» и внимательно изучает ощетинившиеся оружием укрепления, ищет бреши в земляных насыпях и окопах, чтобы при удобном случае предпринять массированную лобовую атаку.

Пока мои собеседницы пребывают в растерянности, я решаю прибегнуть к обманной тактике и переключить их внимание на отвлеченный вопрос, тем самым отводя угрозу от стратегически важного объекта – себя, и предпринимаю отважную вылазку в трудную для понимания область эзотерического факта. Это хорошо зарекомендовавший себя прием на случай, если ты оказался в одиночном окопе под жесточайшим пулеметным огнем вражеского батальона Неустрашимых Защитниц Курятника из полка Несущих Ужас.

– Вы только подумайте – какие черви! – говорю я.

Кэт бряцает по столу чашкой, обводит взглядом кухню и устремляет на меня непонимающий взор.

– Какие черви? – вопрошает она, и ее голос медленно окрашивается в мрачные саркастические тона.

– Вот, в газете, заметка о червях. Ученые провели специальные исследования…

– Да? Только не говори, пожалуйста, что мальчики‑ червячки были гораздо счастливее, когда имели как можно больше девочек‑ червячков. И что девочкам‑ червячкам для полного счастья нужно только уютное гнездышко, где кишмя кишат детишки, пока их папочка отдыхает где‑ нибудь с друзьями, попивает червячное пиво и гоняется за девочками‑ червячками. Да, и не говори, что ученый, который проводил исследования, был мужчиной – толстопузым импотентом лет за сорок, который в своих постельных неудачах винит жену. Как же, она совсем себя запустила – неудивительно, что у него не возникает эрекции. Вот и приходится ломать голову – а не приударить ли за новенькой ассистенткой с пышной прической. Как там ее зовут? Сюси‑ пуси? И тут по какому‑ то удивительному совпадению наш ученый муж обнаруживает, что ему действительно стоит попытать счастья с Сюси‑ пуси, потому что его испытуемые червячки именно так и поступили бы. И значит, супружеская неверность – подсказка самой природы. При этом необходимо напомнить, что все научные исследования строго объективны.

Я так и разинул рот:

– Ого! Не ожидал от тебя такого цинизма.

– Кэт прекрасно разбирается в ученых, – вступается за старшую сестрицу Джесс, дружески похлопывая ту по плечу. – Она у нас встречалась с физиком‑ ядерщиком.

– Да, мне уже страшно. Но, возвращаясь к червям, как я уже сказал… – Кэт и Джесс в изнеможении мычат. – Да нет же, вы послушайте, это действительно интересно и совсем не то, что вы думаете. Биологи взяли специальных червей – что‑ то вроде нематод. Так вот, суть эксперимента сводится к следующему: мальчикам‑ червячкам было, как ты выразилась, гораздо радостнее, и, что немаловажно, жили они дольше, когда поблизости вообще не было девочек‑ червячков и им не приходилось все время думать о сексе. Улавливаете? Это лишний раз подтверждает мою мысль. Нам, парням, было бы гораздо легче жить, если бы вокруг не сновали женщины и не заманивали нас своими прелестями, запахами и нежными голосами. Мы постоянно находимся под огромным напряжением и поэтому быстрее старимся.

– Почему бы тебе тогда в монахи не податься? – подкалывает Кэт.

– Я не говорю, что от женщин одна только мука и ничего хорошего. Я вовсе так не считаю.

– Ах как вы добры. Кстати, а про девочек‑ червячков там что‑ нибудь написано? Их пробовали держать в изолированных, однополых… как это у них называется, червячных фермах?

– Сейчас не припомню, – хмуря лоб, отвечаю я.

– Ничего удивительного. – Кэт настоящий скептик. – Не убедил ты меня своими червячками.

– Знаешь, а мне кажется, я поняла, – вступается за меня Джесс. – Смысл в том, что мы все в какой‑ то мере черви.

– Я за вас рада, – отвечает Кэт.

Позже девчонки уходят за покупками, а я остаюсь дома и предаюсь безрадостным размышлениям, сидя на диване. Можно было бы прогуляться в парк, но за окнами серое тяжелое небо, а с северо‑ востока дует промозглый колкий ветер – совсем не до прогулок в такую погоду. Можно было бы не спеша дойти до лотка мистера Индаита Сингха, купить «Прайвитай», устроиться за столиком в кафе и попивать маленькими глотками горький эспрессо, посмеиваясь в душе над причудливой суетой «человеков». Если повезет, сяду в уголке, где можно оставаться незамеченным и при этом сохранять прекрасный обзор. Сяду и стану читать о позерах и посредственностях, обманщиках и политиках, публицистах, сутенерах и сводниках; о звездах «мыльных опер», о медиумах, мелких князьках, ростовщиках, о пустоголовых знаменитостях, развратниках и своднях; о ворах, кляузниках и крючкотворах, лжецах, головорезах и яйцеголовых умниках; о литературных поденщиках, торговцах шедеврами, адвокатах и разноперой толпе трещоток, болтунов, балагуров и пустомель, которые верещат, словно стая мартышек, и разряженными бабуинами шествуют в сиянии прожекторов по вымощенному золотом бульвару среди восторженных криков и даже не подозревают, что скоро бульвар закончится, они все рухнут в разверзшуюся под ногами дыру и полетят в пустоту – в черную бездну, откуда веет слабым душком обезьяньих экскрементов и больше ничем.

Нет, на данный момент мне совсем не хочется иметь что‑ нибудь общее с собратьями‑ людьми. Да и надобность в прогулке отпала. Просто буду сидеть и думать о Бет…

Ах, роковая мысль. Какие у Бет глаза, какая улыбка, волосы ниспадают на мое лицо. Вот она говорит, чуть приоткрывая завесу над мраком тайн, о своем развращенном и нездоровом прошлом, делает какие‑ то тонкие намеки… Тогда мы будто колебались между жизнью и смертью, и казалось, что я не властен над судьбой…

Нет, хватит – так я, пожалуй, сойду с ума. Надо радоваться жизни, шутить, острить, сорить деньгами, любить ради приятности и не впускать никого к себе в душу. Гоняться за удовольствиями и отдаваться всей душой покупке нарядов – одним словом, вести себя как денди. Я отказываюсь сохнуть по Бет.

Итак, набираю горячую ванну, добавляю пенку со свежим лиственным ароматом, вешаю в гардероб костюм, а остальное отправляется в корзину для грязного белья. Тщательно и с изыском подбираю новую одежду: шелковые трусы‑ боксеры, клетчатые носки, черные джинсы… Нет, зеленые вельветовые брюки, нет, все‑ таки джинсы… Хорошо, пусть будут черные молескины. Теперь свежевыглаженная рубашка кремового цвета с двойными манжетами и шелковые ленты вместо запонок. Галстук? Слишком – нечего так расфуфыриваться. Пусть воцарится галантность денди… И не забывай смотреть на мир поверхностно! Пока наполняется ванна, я делаю двадцать отжиманий и пятьдесят раз поднимаю корпус, а затем изучаю свое голое тело в зеркале. Можно сказать, не самая плохая фигура – бывает и хуже. Правда, колени меня подвели, прямо‑ таки несчастье, а не колени. Бледные круглые булыжники в обрамлении редких черных волос. Да, лучше не смотреть. И лодыжки вполне уместно смотрелись бы под брюхом какой‑ нибудь крупной птицы. Но в целом не так уж и плохо.

Я лежу в ванне, закрываю глаза и думаю о том, что неплохо бы выпить джина с тоником. А вместо этого начинаю ломать голову над трудными для понимания вопросами этики и эстетики, как и должен был бы поступить в подобной ситуации денди. Тру себя мочалкой, мою голову, обильно смачиваю щеки пенкой и бреюсь с особой тщательностью, пока щеки не становятся гладкими словно яйцо. Приходит мысль выщипать брови – мои роскошные кустистые брови, но я все‑ таки решаю воздержаться. (Нелепость какая, брови выщипывать. ) Не надо думать, будто все денди – суетливые, самовлюбленные воображалы с припорошенным кокаином носиком. (А вот от растительности в носу, к сожалению, все‑ таки придется избавиться. ) Натираюсь бальзамом после бритья с «экстрактом коры баобаба», как говорится на этикетке, под мышки – дезодорант, тальк как обычно и легкий намек на лосьон после бритья. И, наконец, облачившись в подобранное заранее одеяние, неторопливой, но уверенной походкой (хотя, увидь меня Кэт в эту минуту, она наверняка подумала бы, что я недавно заработал чрезвычайно болезненную мозоль, – да что с нее взять, не разбирается в таких вещах) прохожу в гостиную. Задерживаюсь на краткий миг в библиотеке, беру с полки словарь и нахожу слово «иератический», подношу к губам палец и, в напряженной задумчивости эстета глядя в окно, размышляю про себя: «Иератический. Да‑ а…» Затем возвращаю на место словарь, беру яркое подарочное издание под названием «Золотой век», ставлю компакт‑ диск с музыкой Шопена и растягиваюсь на диване. Настоящий денди. Не томящийся меланхоличный жиголо, безнадежно и безответно влюбленный, а эстет, чей разум занят более возвышенными вещами.

Само спокойствие и умиротворенность.

Глава 10

И вот тогда‑ то и начали происходить удивительные совпадения.

Наименее примечательным из них стала встреча в одном низкопробном, декорированным под ирландский бар заведении. (Из тех, которые никто никогда не посещает. ) Мы с Майлзом забежали туда чего‑ нибудь выпить, как вдруг совершенно неожиданно наткнулись на… кого бы вы думали? – на Клайва с Амритой, которая только что вернулась из Дели, с празднования «свадьбы века».

– Вот так встреча! Привет‑ привет! – восклицаю я, устремляясь прямиком к нашей парочке. Оглядываюсь через плечо и представляю друзьям Майлза: – Познакомьтесь, мой старый приятель, Майлз. Майлз, это Амрита. Она устроилась в «Орме, Одсток и Олифант» незадолго до того, как я сам трагически оставил свой пост. А с Клайвом вы уже встречались. Мы к вам присоединимся, не против?

Клайв смотрит на меня с зарождающейся ненавистью: придя сюда с Амритой, он сильно рисковал, зная, что в любой момент может выплыть его полное невежество в области палеоантропологии, зубов, деревянных башмаков и прочего, и он будет позорнейшим образом изобличен. Ну вот, а теперь и подавно произойдет что‑ нибудь ужасное – раз поблизости сидит Дэниел Своллоу. Дружок просто ради забавы его поднимет на смех. Подлый завистник.

– Итак, – говорю я, ловко подтягиваю табурет ногой и усаживаюсь напротив Амриты, устремив на нее пытливый, смешливый и обезоруживающий взгляд. – Как поживает антропология?

– Ну, вот, приехали, – бормочет себе под нос Клайв.

Красотка‑ индианочка улыбается и кивает, изящно потягивая из бокала коктейль: водку с тоником. Боюсь, она уже смекнула, что я собой представляю, – судя по ее взгляду.

– Думаю, вы с Клайвом уже выяснили – у вас общие интересы, – поясняю я.

– Да, ты не ошибся, – говорит мой друг, нисколько не меняясь в лице. – Правда, мы занимаемся немного разным.

– Правда? А я думал, у тебя тоже палеоантропология.

– Дэниел, палеоантропология – обширнейшая область знаний, – покровительственно говорит достопочтенный. – Амрита исследует переходные этапы развития гоминидов примерно во время первого появления Homo sapiens. Я же работал с более ранним периодом. – Его спутница скромно возражает, но Клайв настаивает: – Нет, поверь мне, это так. Я, говоря по‑ простому, ишачил, классифицируя перемены в технике вытачивания кремневых орудий между поздним Homo habilis [20] и ранним erectus [21].

Второй раз в своей жизни я потерял дар речи. (Примерно так я был сильно потрясен только в раннем детстве, когда в меня запустили праздничным тортом. ) Вот ведь пройдоха! Не поленился наведаться в библиотеку и покорпеть над книгами. Поверить не могу. Сижу и таращусь на Клайва. Никогда бы не подумал, что эта штучка так его зацепила. Клайв смотрит на меня без всякого смущения и с победоносным видом приподнимает бровь, ликуя в душе.

– Не расстраивайся, – утешающе говорит Амрита. (Я же от ее мягкого снисходительного тона, напротив, чувствую себя полным ничтожеством. ) – Это знают далеко не все.

– Я… да…

– А вот я неплохой знаток антропологии, – радостно встревает Майлз. – Однако сейчас меня больше интересуют сделки с иностранной наличностью. Это гораздо интереснее, вам не кажется?

Амрита смеется:

– Очаровательно.

Она хлопает в ладоши, браслеты на запястьях, позвякивая, сползают по ее стройным рукам, сияя на фоне смуглой, кофейного цвета кожи. Клайв тут же переключает ревностное внимание с меня на Майлза. Я же тем временем нахожу успокоение в циничной философии лисы, которой не досталось винограда. «Хороши, нечего сказать, – молча рассуждаю я. – Три взрослых человека, двое из которых связаны с другими женщинами теми или иными узами, собрались вокруг одной девчонки – да, согласен, эта индийская милашка пугающе мозговита, бесспорно красива, экзотична и даже чуть‑ чуть загадочна, – сидят и облизываются. Да если бы мы проявляли столь завидное усердие с девяти до пяти, уже давно стали бы миллионерами. Какое жалкое зрелище! Неужели совсем не осталось силы воли, стыда или совести? »

Нет, ни капельки.

Наконец мы встаем, чтобы сходить куда‑ нибудь перекусить, и Амрита говорит, что ей пора.

– Работа ждет.

– Сортировать кремневые наконечники?

– Вот именно. Сортировать, подписывать, смывать частички грязи – и так изо дня в день.

Уже на улице я улыбаюсь до ушей, склоняюсь к красавице и кладу руку ей на талию.

– И слышать ничего не желаю, – говорю. – Артефакты подождут. Ты идешь с нами.

– Дэниел, ты слишком назойлив, – осуждает Майлз.

– Ведешь себя глупо, – добавляет Клайв.

– Спасибо за компанию, – подает голос Амрита, мягко отстраняясь. – Если хотите, я, может быть, присоединюсь к вам попозже. Где вас искать?

Мы говорим.

– Ну хорошо. Тогда до встречи, – прощается она. Уходя, делает нам пальчиками «пока» и исчезает в смахивающем на склеп переходе подземки.

– Роскошная девчонка, – говорит Майлз. – А какая умница.

– Да, – соглашается Клайв, провожая ее взглядом.

– Ладно, ребята, – прихожу в себя я. – Пойдемте лучше напьемся вдрызг и поболтаем о девчонках.

Она так и не пришла.

Глава 11

А дальше произошел другой невероятный случай – еще то совпаденьице.

Я особенно и не вспоминал о Бет после вечеринки. Прошло уже несколько недель, и меня посещали лишь бесплотные сновидения, когда, бывало, воскресным утром я просыпался в собственной постели на мятых простынях и, разинув рот и глупо пялясь по сторонам, пытался сообразить, где нахожусь.

Была у меня подруга, Миранда, самая последняя – так вот, если их сравнивать, то Бет выше и смуглее. А какие у нее сумасшедшие зеленые глаза! Как она умеет смотреть из‑ под полуопущенных век! Опасный взгляд. И смеется она с вызовом, а если чуть зазеваешься – гляди, поймает тебя на свои крупные локоны длинных каштановых волос. Миранда же совсем другая: всегда улыбается, всегда рада чему‑ то своему, «мое солнышко», да и выглядит она по‑ другому: вьющиеся светлые волосы, розовые щеки и здоровый цвет лица, привыкший к вольным ветрам. Как добродушно она презирала модную и бессмысленную показуху городской жизни и без устали удивлялась проявлениям незамысловатой и чистой природы. А еще она совсем не умела лгать и была предельно честна. (Ее честности хватило бы на нас двоих. Ох‑ ох‑ ох. ) Бет я могу представить себе где угодно, в любых обстоятельствах. Когда же вспоминаю о Миранде – то мы всегда на свежем воздухе. Вот так: мы бредем рука в руке, гуляем в каком‑ нибудь красивом месте, в лицо дует ветер, над головой необъятное небо, а впереди расстилаются нетронутые девственные холмы Эксмура, горы на юге Уэллса, морской берег в Корнуолле или старинный Риджуэй. Да, то были счастливые деньки.

Наверное, все дело в памяти. Чем дольше ты с человеком, тем больше у вас общих воспоминаний. Может быть, со временем вы начнете друг друга раздражать, может, приедитесь друг другу, и вас перестанет бесконечно радовать, как он (или она) смешно, по‑ своему, открывает пакет с молоком… Но что бы с вами ни происходило, плохое ли, хорошее, – у вас будут накапливаться воспоминания, накапливаться с процентом. Те, кто давно вместе, – они точно остров в бесконечно растущем море того, что когда‑ то было. И если кто‑ то вдруг решается уйти, то прежде чем он снова ступит на землю, ему придется переплыть это море прошлого в одиночку. Много‑ много миль горькой воды…

Вот почему женатые мужчины, сколько бы они ни обещали юным, красивым, очаровательным подругам и любовницам, на самом деле очень редко бросают жен. Гораздо реже, чем могло бы показаться, – слишком страшно переплывать море воспоминаний в полном одиночестве.

Это море теперь переплываю я.

И вот однажды вечером меня вызывают в один из дорогих отелей в Мэйфэре [22], и с этого момента моя жизнь приобретает совсем иной оборот.

Я захожу в огромный, размером с собор, вестибюль и докладываюсь портье за обитым кожей мраморным столом. Называю номер, где меня ждут, бородавчатый лакей делает дежурный звонок, с равнодушным кивком выслушивает ответ и сообщает, что мне велено проходить. Поднимаюсь на лифте на четвертый этаж, выхожу в коридор и, осторожно ступая по пунцовым коврам, подхожу к двери номер 404. Стучусь. Обычное ожидание. Дамы всегда заставляют тебя долго ждать: им надо еще раз припудриться, подушиться, поправить прическу, освежить помаду, а потом, наверное, еще некоторое время порассматривать предоставленную фирмой игрушку в дверной глазок. Наконец дверь открывается.

Долгая незабываемая пауза: она пристально смотрит на меня холодными зелеными глазами, а мои собственные порхают по ней, точно одурманенные ядовитым газом мотыльки. Наконец она с присущей ей издевкой протягивает:

– Так‑ так. Значит, решил последовать моему совету. – Я молча пялюсь на нее, и она поясняет: – Насчет работы – поторговать собой.

Я выхожу из оцепенения:

– А‑ а, ну да. Правда, не на вокзале. Способный я ученик?

Мы стоим в неловкой тишине друг перед другом. Я даже не представляю, что теперь делать: рассмеяться? заплакать? убежать? притвориться, что все в порядке, и делать то, зачем пришел?

Благо Бет приходит на выручку и принимает решение.

– Что ж, проходи, – говорит она и ведет меня в комнату. Вернее сказать, в шикарный номер‑ люкс.

– Вот черт! – говорю я.

Она оборачивается, с улыбкой смотрит на меня, и сразу становится понятно, что у нее на языке крутятся остроты в ответ на мое восклицание. Только пошлить Бет не стала, а вместо этого объявила, что она теперь новая «девушка Аманьюна». (Поясняю: «Аманьюн» – отвратительное, недавно выпущенное на рынок приторное пойло из сока манго, этилового спирта и сахара – один из излюбленных «ликеров» не самых искушенных представителей среднего класса, употребляемый главным образом под Рождество. ) Контракт подписан на серию рекламных роликов. Номер ей выделили на неделю – на время съемок на киностудии «Шеппертон». Речь идет о нескольких чудовищно дорогих и неправдоподобных подводных сценах, где Бет, находчивая героиня фильмеца, заткнет дыру в стене бутылкой упомянутого напитка и тем самым спасет от гибели подводный город капитана Немо.

– Гадость невероятная, – глубокомысленно добавляет она. – Зато платят хорошие деньги.

Дома ей жить не позволено – по контракту она обязана всегда находиться в отеле. Еще у нее есть личный шофер, который каждый день отвозит ее на киностудию, и персональный стилист.

– Знаешь, – говорит Бет, взглянув на огромные настенные часы с позолотой под стиль «золотого века» времен короля Людовика XIV, – я вынуждена тебя поторопить: через час Фатима придет. Поэтому…

И начинает раздеваться.

– Подожди, ты что, серьезно?

Она останавливается и смотрит на меня, в лице – ни намека на юмор: зеленые глаза, холодный пронизывающий взгляд, за которым не различишь ничего. Бет молчит, никак не выдавая своих намерений.

– Мы ведь почти не знаем друг друга…

Да, что касается нелепых высказываний, мой аргумент явно вне конкуренции и достоин самого почетного места в «Лиге нелепых мыслей всех времен и народов». Когда проститутка отказывается спать с клиентом на том основании, будто они недостаточно хорошо знакомы, – это случай из ряда вон выходящий. Только я‑ то прекрасно знал, что имею в виду, в отличие от нее. Правда, может, ей так проще.

Платье тихо падает на пол, под ним – ничего больше. Она ложится голая, словно труп, на незаправленную кровать: маленькие грудки, ровный темный треугольничек, бледная кожа, не знавшая загара. Уставилась в потолок, а глаза подернуты пеленой смертной тоски.

– Слушай, – говорит, – дорогой. Ты проститутка, и ничего страшного в этом нет. – По ее губам пробегает усталая улыбочка, словно она ведет забавную беседу с потолком. – Все мы проститутки. У меня есть друг, Алекс, он тоже модель. Так вот даже он, когда заказов нет, занимается в точности тем же, чем и ты, – работает по вызову. Причем он гораздо симпатичнее тебя и зарабатывает раз в десять больше, при этом стараясь в десять раз меньше. – Она вздыхает – видно, собственная речь ей наскучила. – Ладно, а теперь, пожалуйста, принимайся за дело.

Я начинаю раздеваться, и вдруг меня останавливает какой‑ то внутренний протест: за что мне такое – не знаю, высокомерие или недружелюбие… И еще нечто неопределенное, только разбираться мне сейчас некогда.

– Скажи, а почему ты выбрала именно меня?

Бет приподнимается, опираясь на локоть.

– Потому что я вряд ли тобой увлекусь, согласись. Кто ты? Нищий жиголо с фигурой как у инопланетного пришельца.

Скидываю трусы‑ боксеры – теперь я почти голый – и с милой улыбочкой говорю:

– А к какой разновидности шлюшек ты причисляешь себя, дорогуша?

Молчание. Уязвленное молчание, хотелось бы думать.

– Да, и кстати, я беру вперед. Знаешь, в наши дни никому нельзя доверять.

Она несколько секунд лежит неподвижно, потом резко садится на постели, поворачивается к прикроватному столику и достает из ящика чековую книжку. Ручкой с золотым пером выписывает чек и вручает его мне.

Выписан на дорогущий банк. (А чего еще ожидать? ) Вижу: двойной гонорар, жду комментариев.

Хочется спросить ее, что она такое творит? И что я здесь делаю? Если ей так надоел несчастный, надежный и такой зависимый Майлз, почему она просто не пошла в бар и не подцепила кого‑ нибудь на свой вкус? На уме крутится лишь один очевидный ответ. Она покупает не партнера, а возможность его быстро выпроводить. Платит за отсутствие некоторых вещей: обязательств, эмоций, душевной близости, постоянства.

И все‑ таки как же насчет Майлза?

Тем не менее этот вопрос мы обходим стороной, исполняя этакое неуклюжее, неромантичное, деланное па‑ де‑ де вокруг незаданных вопросов. И еще: у нее на руках следы от уколов. Хоть одно утешение, пусть и злорадное: она тоже на крючке, да и посильнее меня зацепилась.

Забираю деньги и бегу прочь. Я тут совсем ни при чем, не нужны мне чужие проблемы. Может, скажете, что я черств или бессердечен, только я‑ то прекрасно знаю, в чем дело: другого просто не остается. Бет – далеко не та девочка, которая станет распространяться первому встречному о своих «пранблемах». Бет – Снежная королева, она может легко лечь с тобой, щедро отвалить тебе денег, но никогда не откроет своих чувств и сокровенных мыслей.

Я даже не стал целовать ее на прощание. Не тот случай.

Глава 12

А дальше, вы не поверите, еще одно невообразимое совпадение. (События все больше и больше наводят на тоскливую мысль – я попал в одну из новелл Томаса Харди, пав жертвой жестокого случая. )

Наверное, ничего удивительного, что история с Бет повторилась. (Особенно учитывая простой факт: женщины, с которыми мне доводится общаться, принадлежат к тому же кругу, что и я сам. ) Открывается дверь, и слышен растерянный возглас: «О, Дэниел, здравствуй. Так, выходит, ты тот самый человек, которого я вызывала. Какое невероятное совпадение! Ну проходи же, проходи! » Честное слово, когда подобно случается дважды на одной и той же неделе, это, согласитесь, кого угодно выбьет из колеи.

Одиннадцать вечера, меня направляют в тихий переулок в районе Пимлико. Вызов в столь поздний час может означать только одно: клиентка желает секса – ей не нужен ни вечер в опере, ни ужин при свечах, не жаждет она и робких касаний пальцев за супом из лобстеров в тихом романтическом уголке, залитом золотистым светом тусклых ламп и улыбками влюбленных.

Одиннадцать вечера означают постель.

Дверь открывает Оливия – леди Крэйгмур, мать Клайва.

Она в черном шелковом кимоно с золотисто‑ пунцовыми райскими птицами, на красивом лице превосходный макияж, в зубах – черная сигарета. Надо отдать Оливии должное: неловкую ситуацию она сгладила блестяще – на лице не промелькнуло ни тени смущения. Более того, Оливия звонко рассмеялась – оглушительно, с неподдельным весельем. Она одна так умеет.

Мы сидим в не слишком чистой, но стильно обставленной гостиной. Леди Крэйгмур наливает мне бокал шампанского, откидывается в кресле, закинув руку на спинку, и улыбается в бокал, видя мое смущение. Я сижу на краешке дивана, затравленный и перепуганный, всеми силами стараясь выглядеть как можно естественнее.

– Так‑ так, – мурлычет она. – Я, конечно, уже слышала от Клайва, что тебя попросили из того кошмарного места… как там оно называлось? Но, дорогой мой… – Оливия склоняется ко мне и кладет ладонь на мое колено. – Я и не представляла, что ты станешь мальчиком по вызову. – Кокетливо склоняет голову набок и насмешливо улыбается. – Или предпочитаешь «жиголо»?

– Лучше «служба сопровождения».

Оливия смеется и стряхивает пепел в стоящую рядом пиалу.

– Что ж, надо отдать тебе должное, необходимо обладать настоящей отвагой, чтобы принять подобное решение. Серьезно. – Она поднимает бокал. – Браво!

Я тоже поднимаю бокал. Не знаю, Оливия то ли делает из меня шута, то ли действительно настолько свободна во взглядах, что может искренне посчитать проституцию невероятно увлекательным и творческим занятием.

– А Клайв знает?

– Нет, друзья не в курсе. Кроме одной знакомой… – Я замолкаю. Думаю, вряд ли мне удалось бы объяснить случай с Бет – я и сам в нем до конца не разобрался.

– Ну что ж, – снова говорит Оливия и поднимается. Я вздрагиваю и, отирая вспотевшие ладони о штанины, вскакиваю на ноги, возбужденный и готовый тут же, не сходя с места, выпрыгнуть из штанов. Неверно было бы назвать Оливию непривлекательной – она невероятно красивая женщина. Мною овладевает какая‑ то странная нервозность, которой я не могу дать объяснения. Может быть, накладываются воспоминания о сходной ситуации менее недели назад и как Бет со мной обошлась. Так и кажется, что не успею я глазом моргнуть, как Оливия распластается на персидском ковре, раскинет в стороны руки и ноги и скажет: «А теперь возьми меня». Мной овладевает невероятно странная смесь смущения, неловкости, трепета и, должен признаться, самой презренной и неуемной похоти.

Леди Крэйгмур, неподвижно замерев на самом краешке кресла, поднимает на меня взгляд над своими округлыми полумесяцами и спрашивает:

– Ты ведь?..

– Что я?

– Ты хочешь?

– Ну, я просто подумал…

– Ты же не…

– Вы не?..

– Дорогой мой мальчик, – говорит она со вздохом, снова опускаясь в кресло и глядя с удивлением и укоризной. – Ты же не хочешь сказать, будто теперь нам самое время прыгнуть в постель?

– Ну… а что, вы разве?..

– Ни сейчас, ни когда‑ либо в будущем. – Она хихикает. – Не волнуйся, я все равно выпишу тебе чек. Я знаю, что ты не обидишься, ты очень хороший и милый, только я никогда бы не стала твоей любовницей. И это же касается любого из друзей моего сына. Не хочу, чтобы люди подумали, будто кто‑ нибудь из нас страдает эдиповым комплексом.

– Да, разумеется, – говорю я с вежливой улыбкой и сажусь в кресло, невзначай закидывая ногу на ногу и поворачиваясь к собеседнице боком – незаменимая поза, когда необходимо скрыть неуместную эрекцию. – Я просто не знал, что вы об этом думаете.

В ее взгляде безошибочно угадывается игривость – ни с чем не перепутаешь, Оливия с любопытством разглядывает меня своими большими голубыми глазами из‑ за краешка бокала.

– Все равно спасибо. Ты мне очень польстил, милый. – Она замолчала ненадолго. – В особенности впечатляет эта огромная вздутость под брюками. Похоже, ты с нетерпением ждал оказии.

И мы оба смеемся. Ох как мы смеемся.

Правда, должен вас уверить, это не имеет ничего общего с моим глубоко укоренившимся комплексом пристрастия к зрелым женщинам. И у меня нет влечения к матери, о чем я уже вроде бы упоминал. Просто Оливия, повторюсь, очень привлекательная женщина. Для ее возраста.

Итак, следующие несколько часов мы мило болтаем, судачим о том о сем, сплетничаем, Оливия наливает еще бокал шампанского, а может – два, усиленно потчует меня сигаретами, и в итоге мы каким‑ то образом переходим к Клайву.

– Какая ужасная девушка, – говорит леди Крэйгмур, подразумевая Эмму. – Она меня просто пугает. Так и цепляется к нему будто какое‑ то отвратительное морское животное с огромными резиновыми присосками, никуда от себя не отпускает. Мой бедный ягненочек. – Оливия глубоко затягивается. – Причем, уверяю тебя, он ни чуточки в нее не влюблен и даже не думает притворяться. А последний раз, когда мы с ним болтали, он прямо удержаться не мог – все говорил о той индианочке, с которой недавно познакомился. Видимо, на работе.

– А, вы об Амрите.

– Вот как ее зовут? Мило. Она хороша собой?

– О, можете не сомневаться. Высокая, стройная, и что‑ то в ней есть такое… аристократичное. Впрочем, совсем не то, что в Эмме. Скорее другое: какая‑ то врожденная гордость и самообладание. К таким людям тянет. К тому же она очень умна и образованна: пишет диссертацию по палеоантропологии.

– М‑ м, Амрита, – мурлычет леди Крэйгмур. – Интеллект в женщине – чрезвычайно ценное свойство. – И тут в ее глазах зажигается недобрый огонек. – Да, то‑ то будет номер, когда новость дойдет до его светлости.

У меня в глазах застыл немой вопрос.

– Я о муже, – поясняет она. – Уверена, Клайв упоминал, что его отец – настоящий свинтус, эгоистичный и злой человек.

Я вяло протестую, но Оливия заставляет меня замолчать, махнув своей черной сигаретой.

– Нет‑ нет, дорогой, это страшный человек. Настоящее чудовище. Ты слышал, что он – Великий Магистр Лиги Защитников Альбиона?

– Даже не знаю, что бы это значило.

– Попробуй догадаться, мой мальчик.

– Ну, я бы заподозрил, что организация с таким названием временами проявляет некоторую, как бы сказать, нетерпимость к национальным меньшинствам…

– Дорогой мой! – восклицает Оливия. – С таким же успехом ты мог бы обвинить в «некоторой нетерпимости к национальным меньшинствам» Гитлера! Ох, жду не дождусь, когда же меня познакомят с прекрасной Амритой! – заключает она, вдоволь насмеявшись.

– Думаю, пока рано считать их сложившейся парой. Боюсь, до этого еще далеко.

– Чепуха, – объявляет Оливия. – Нисколько не сомневаюсь, милашка – лучшая партия для моего Клайва. Бедный ягненочек.

Во втором часу ночи хозяйка благодарит за удивительный вечер, целует в обе щеки, ворошит мои волосы и в облаке сигаретного дыма выпроваживает меня на холодные ночные улицы.

Чек Оливия так и не выписала.

Глава 13

Мужчины и женщины – совершенно разные существа. Они даже говорят на разных языках, и пропасть между ними непреодолима.

В довершение всего моя собственная память начала выкидывать фокусы: то она беспрестанно напоминает мне о райских деньках с Мирандой, то изменяет своей любимице, и тогда кажется, будто я делал все то же самое с Бет.

В утренней полудреме ясно видятся сияющие от счастья глаза «моего солнышка» Миранды. Кажется, будто я целую ее и нос щекочут золистые завитки, вдыхаю запах ее шампуня, и от этих знакомых ароматов и прикосновений меня охватывает такое упоительное чувство покоя! Так бывает, когда перечитываешь любимую детскую книжку или приезжаешь в место, где гостил много лет назад, внезапно осознав, что все осталось таким же, каким долгие годы хранилось в памяти.

Воспоминания не подчиняются хронологии, их выносит на берег подобно обломкам затонувшего судна: потрепанные временем, побитые штормом, спутанные и по отдельности бессвязные. Только одно их объединяет: все они счастливые. Сердце не хранит плохого, а хорошее умножает десятикратно – в этом заключается важнейшая обязанность нашего моторчика. Оно заставляет нас верить, будто жизнь в основе своей прекрасна и ее стоит продолжать, несмотря ни на что. Сердце – настоящая привереда: оно впитывает далеко не все. Солнечным дням – «да». Праздникам – «да». Школьные годы впускаются в архивные хранилища скупо и не слишком живо: в черном и белом, с потрескивающим звуком, запахом мела, серых носков и бурлящих раздевалок; и мы не останавливаемся на них надолго, быстро переходя к каникулам и приятным поездкам: Эксмур, Саффолк, остров Скай, Бретань, Крит, Тоскана, Дордонь – все залито ослепительным светом и ярками красками, ты погружаешься в море звуков, вдыхаешь запахи моря, французской выпечки и усыпанных морошкой вересковых пустошей.

Я беспрестанно возвращаюсь в те дни, когда у нас с Мирандой все только начиналось, когда мы гуляли в жасминовых садах, бродили меж кустов шиповника, среди живых изгородей из жимолости, по лугам со спелыми травами… А серые промозглые дни, шипы и колючки память безжалостно гонит прочь.

Какое же сердце непостоянное! Насколько оно непредсказуемо и далеко от объективной реальности!

И все же им движут добрые намерения. Оно похоже на назойливую старую деву, которая приезжает на Рождество навестить племянничков и целый вечер суетится, стараясь всех помирить, а в результате все окончательно портит, пусть и действуя из благих побуждений. И оттого, что сердце отсеивает плохие воспоминания и акцентирует хорошие, ушедшее начинает казаться раем, золотым эдемским садом, а пока еще не «профильтрованное» настоящее не выдерживает сравнения, кажется подделкой под счастье, несовершенной попыткой повторить идеал, отклонением от золотых стандартов прошлого. И если у вас достанет здравомыслия, вы поймете, что прошлое в действительности не слишком отличалось от настоящего, а различие между ними происходит от того, что мы нечто подзабыли, нечто подправили в памяти. Потому что на один солнечный день, когда ты, неторопливо наслаждаясь свободой, бродил по девонширским вересковым пустошам, приходится полмесяца поездок на работу в душной подземке, лежаний в постели без сил после бурных вечеров и перебранок в супермаркете из‑ за банки консервированной фасоли.

Все собрались на кухне у меня дома: Кэт, Майлз, Клайв и я. Субботнее утро после вечеринки. Пьем кофе.

– Напомни, как ее зовут, – просит Кэт.

– Амрита, – отвечаю я.

– Индианка, – добавляет Майлз. – Бомба. Умрешь на месте.

– Бом‑ ба? – повторяет Кэт, и ей каким‑ то непостижимым образом удается растянуть два коротких слога до неправдоподобия.

– То есть, я хотел сказать, хорошенькая… И вообще все при ней.

– Даже так?

– Во‑ во, – подтверждаю я.

– Прелесть, – говорит Клайв.

– Малютка, – добавляет Майлз.

– Красотка, – соглашаюсь я.

– Первоклассная штучка, – уточняет Майлз.

– Слушайте, вы двое, – говорит Кэт, – вы когда‑ нибудь слышали о феминизме?

– Это как‑ то связано с тампонами? – с готовностью вызывается Майлз.

– Все, я пошла. – Кэт встает.

– Нет, нет! Не уходи, – вопим мы в три голоса. Я хватаю ее за руку. – Перед кем нам тогда дурачиться?

– Тогда прекращайте этот треп мужланов.

– Ну что ты от нас хочешь, – говорит Майлз. – Мы же мужики, нам по природе положено мужланствовать.

– Слушать вас противно. Вы уже далеко не мальчики, взрослые люди, занимаете какое‑ то место в обществе… Хватит строить из себя шутов. – Она снова усаживается и говорит: – Ну хорошо, расскажите‑ ка об Амрите.

– Она очень красивая, – начинаю я. – Такая стройная, черные волосы, высокие скулы…

– Прекрасные глаза, – вставляет Клайв.

– Большие и черные, как маслины, – соглашаюсь я.

– Чернослив, – добавляет Майлз.

– А это еще как понять: чернослив?

Майлз пожимает плечами.

– А маслины тут при чем, раз на то пошло?

– Глаза как оливки? Хорошо, могу себе это как‑ то представить: большие, темные глаза миндалевидной формы.

– Ну вот, приехали, – вклинивается Майлз. – Уже о миндале вспомнил. – Он оборачивается к Кэт и, всплеснув руками, жалуется: – Наш дружок помешан на «Фрут‑ энд‑ Натс».

Та хихикает.

Невзирая на насмешки, я продолжаю описание:

– Совсем не красится.

– Нет красится, – возражает Майлз. – У нее подводка на веках.

– Ладно, подводка. Но почти незаметно.

– Я вас покину ненадолго, – оповещает нас Клайв и встает, направляясь в уборную.

– Что‑ то вы все о внешности да о внешности, – возмущается Кэт. – А как человек какая она?

Мы с Майлзом переглядываемся – ничего не приходит в голову. Наконец я говорю:

– Ну, вроде ничего, миленькая.

Мой товарищ размышляет чуть дольше.

– Ага, – в конце концов соглашается он, – вроде так.

Из груди нашей собеседницы вырывается вздох отчаяния.

– А что‑ нибудь посущественнее?

– Хм, – говорю я. – Я бы сказал, величественная.

– Вот‑ вот, – вклинивается Майлз. – Даже слишком.

– А Клайв?

– О‑ о, голову потерял, бедолага, носится со своими пустыми надеждами.

– С чего ты взял, что с пустыми?

Майлз согласно трясет головой.

– Да куда ему – ростом не вышел.

– И к тому же – рыжий, – добавляю я.

– Несносные зазнайки, – говорит Кэт. – Клайв очень мил.

– Милый‑ то он милый, сестренка, – объясняю я. – Только вот в нагом безумстве спаривания «милый» не считается.

– А тебе почем знать? Может, Амрита именно такого и искала. Может, с ним она чувствует себя в безопасности.

– Ну‑ ну, – говорю я. – От мышки‑ полевки он ее, может, и защитит.

– Похоже, мужчины озабочены размером гораздо сильнее женщин. Мы не гоняемся за крупнячком. Да и на красавчиков, кстати сказать, тоже не все падки.

Тут из туалета возвращается Клайв.

– Да, мужчины любят глазами, женщины – ушами, – мудро констатирует Майлз.

– Да? А вы не слышали о гармонии? – оживляется Клайв. – Ученые доказали, что, чем ты симметричнее, особенно лицом, тем больше девчонок на тебя западает.

Тут я, со своей кривобокой улыбочкой и разнокалиберными ушами, впадаю в необъяснимую задумчивость.

– Какая чушь, – говорит Кэт.

– Нет, он прав, – настаивает Майлз. – Я тоже читал нечто подобное. Справедливо как для мужчин, так и для женщин: мы все судим по внешности. Просто слабый пол не желает признаваться.

– Ага! – восклицаю я, снова ввязываясь в потасовку. – Можете сколько угодно называть себя угнетенными. На самом деле вы нас угнетаете не меньше, просто мы честнее.

– Хм, – замечает Кэт. – Иногда излишняя честность граничит с глупостью. – И, нисколько не смутив нас этим афористическим замечанием, поднимает чашку кофе и провозглашает: – Sante! [23] А как, кстати, Бет поживает?

– М‑ м, – произносит Майлз, торопливо заглатывая кофе, чтобы освободить рот. – Она в Амстердаме. Думаю, все очень хорошо. По крайней мере Бет каждый вечер звонит и утверждает, что все в порядке.

– Как мило, – говорю я.

– И как ей, нравится работа? – интересуется наша дама. – По подиуму выхаживать и все такое?

– Да я бы не сказал. Зато деньги неплохие, – отвечает Майлз. – Вообще‑ то она терпеть не может это занятие. Все ждет, когда ей предложат что‑ нибудь серьезное в кино. А недавно снималась в рекламе для «Аманьюна».

– Не может быть, – бормочу я.

Слово за слово – и мы уже разговорились о детях, семье и прочих подобных мелочах. Я весь внутренне закипаю от злости на Бет и на себя отчасти. И потому моя злоба обретает форму реакционного консерватизма.

– Предположим, у тебя есть семья и дети. Тогда они – превыше всего. Терпеть не могу треп о том, что надо пожить для себя, воротит меня от этого новомодного эгоизма. Можно жить вместе хотя бы ради малюток, идти на самопожертвование, а не…

– Дэниел, не кричи.

Охваченный гневом, я не слышу замечания.

– Меня бесит эгоистическая философия: «Мне! Мне! » Так и вижу, как собираются за чашечкой кофе в каком‑ нибудь дорогом баре две противные селедки лет за сорок и беспрерывно чешут языками. Самовлюбленная эгоцентричная женушка жалуется своей лучшей подружке Ванессе: «Я отказываюсь верить – в каких‑ то сорок лет моя жизнь закончилась. Видишь ли, душечка, Джерри больше не интересуется мной как женщиной, и хотя я так люблю моих мальчиков, Тоби и Пэди, придется их оставить. Я не могу иначе, надо снова найти себя, милочка, буду рисовать, как раньше. Поверь, иногда очень полезно подумать о себе». – «Ну разумеется, дорогая, – успокаивает ее столь же эгоцентричная и не менее отвратительная старая корова Ванесса. – Ты не представляешь, как я тебя понимаю, я и сама ушла от Джорджа. Пришлось, хотя я так люблю своих девочек, Алисию и Табиту. Но мне просто надо было вырваться из всего этого кошмара…»

Оба слушателя – Майлз с Кэт – хихикают над моим страстным монологом, однако я не вижу в сказанном ничего смешного. Еще никогда в жизни я не был так серьезен!

– Отсюда следует, – говорит Кэт, – что во всем виноваты женщины.

– Да нет же, нет, конечно! Просто мне кажется, будто весь этот маразм о «поиске себя» и «самореализации» начинает мучить женщин одновременно с климаксом.

– Да, мужчины поступают проще: только заприметят подходящую пушистую шевелюру лет на двадцать моложе, и без лишних разговоров оставляют жену и детей.

– Ну да… то есть нет… Короче, женщинам непременно надо найти какое‑ то оправдание своим поступкам. А мужчины легко плюют на все и уходят.

Потом Кэт уезжает в город, где она договорилась встретиться с подругой, чтобы до изнеможения побегать по магазинам. А оба моих приятеля расходятся по домам.

Вернувшись, моя очаровательная домовладелица поведала, как они с подругой бегали целых шесть часов по магазинам на Кенсингтон‑ Хай‑ стрит, набивая сумки одеждой, туфлями, украшениями, косметикой и прерываясь лишь на необходимую подзаправку: кофе с креветочными сандвичами. Кэт, к своему неописуемому изумлению, обнаружила, что, несмотря на несколько десятков бананов и две огромные коробки бельгийских шоколадных конфет, которые она спровадила в желудок с исчезновения очередного Тома, ее «габариты» заметно уменьшились и теперь колеблются между завидными десятым и двенадцатым размером [24].

– Как усохла! Вот подлец, пусть видит, до чего несчастную довел!

– Ты о ком?

– О нем. Впрочем, все вы, мужики, одинаковые…

Я же все субботнее утро крутился как белка в колесе и переделал массу пренеприятных обязанностей по дому. Освободившись к часу, поздравил себя с подобным трудолюбием, благодаря которому совсем не осталось времени на похотливые мысли о Бет.

Я забрал из прачечной льняной костюм, полил комнатные растения (проклиная жесткую буйность паучника и трепетную хрупкость адиантума), вычистил две пары ботинок, погладил четыре рубашки, сделал шестьдесят поднятий корпуса и двадцать отжиманий, заодно прослушав недавно купленный компакт‑ диск «Сорок лучших танцевальных хитов: дрыгайся всю ночь! » и в итоге едва не разбомбив этот чертов проигрыватель. Отнес книги в библиотеку и взял четыре новые (среди которых затесались «История древнего человека» – вдруг понадобится когда‑ нибудь – и «Происхождение сознания в эпоху примитивного мышления», – представляю, как у пассажиров вытянутся лица, едва я ее достану в метро); со смаком побрился, обильно сдобрив подбородок густой пеной и целебным гелем с экзотическими травами (соответственно – до и после бритья). И еще я смазал велосипед.

А потому, пораньше разделавшись с обедом, я задался вопросом: чем занять свободный субботний день – роскошь, которая выпадает нечасто. А поскольку все утро я провел вне дома, у меня было еще свежо впечатление о неприятных и гадких млекопитающих «человеках», которые целыми толпами совершают субботние покупки в магазинах, и о мерзостной январской, в самом неприятном смысле слова, погоде – для яркого весеннего солнца еще не пришло время, а вот ветер разыгрался не на шутку, срывая свой норов на людях и сшибая прохожих с ног, а с серого дождливого неба беспрестанно что‑ то капает… Одним словом, на улицу меня теперь и калачом не выманишь. Поэтому я со спокойной совестью беру в руки кларнет, ставлю сонату Пуленка для двух кларнетов и дую в свое удовольствие под этакий нехитрый аккомпанемент – там в середине есть такая печальная мелодия, за душу берет. Потом устраиваюсь на диване с чашечкой кофе и слушаю «Третью симфонию для сопрано с оркестром» польского композитора Гурецки, лелея несчастные мечты о недосягаемой возлюбленной и размышляя об участи еврейской диаспоры в Восточной Европе.

Наверное, мое представление о тихом субботнем отдыхе не назовешь типичным.

Вечером возвращается Кэт, к нам забегает Джесс, мы ставим «Монти Пайтон и священный Грааль» и занимаемся кто чем: девчонки курят марихуану, я пью вино, и мы долго и бесстрастно дискутируем (на что способны только наркоманы) о генной инженерии (плохое дело), декриминализации наркотиков (хорошее дело) и феномене Анн Уидекомб [25] (трудно сказать, но определенно очень странное дело), перемежая высказывания собеседников возгласами «А ну тебя! ».

Где‑ то около полуночи я предлагаю сыграть в покер на раздевание, но девчонки говорят, что это тоже плохое дело. А потому мы приносим Джесс запасной плед, и она тут же засыпает на диване. Мы же с Кэт отправляемся в постель – разумеется, по отдельности.

Ну хорошо, хорошо! Мы ложимся вместе. Мы часто спим вдвоем, хотя между нами ничего эротического не происходит. Почти не происходит. Иногда мы целуемся – чисто по‑ дружески. Честно. Просто Кэт терпеть не может спать одна, да и я, признаться, не большой любитель.

– «История древнего человека», – говорит Кэт, явно находя название книги, которую она подняла с прикроватного столика, забавным. – Зачем тебе?

Пожимаю плечами:

– Почитать.

Она пролистывает несколько страниц и зачитывает:

– «Когда мужчины уходили на охоту, женщины оставались возле жилищ и собирали съедобные растения. И хотя общеизвестное мнение сводится к тому, что в рационе людей каменного века преобладало мясо, есть все основания полагать, что более восьмидесяти процентов их рациона составляла растительная пища, добытая трудом женщин». – Захлопывает книжку. – Попался!

– Хррр, пф‑ ф.

Свет гаснет.

Поцелуй на ночь.

Сон.

Глава 14

На ленч мы встречаемся с Клайвом в недорогом и веселеньком итальянском ресторанчике у «Ковент‑ Гарден». Мне не терпится узнать, как идут у него дела с индианочкой и не подцепила ли Эмма какое‑ нибудь смертельное заболевание. А еще я решительно намерен поведать приятелю о своей новой работе – после пары бутылочек кьянти. Так и подмывает кому‑ нибудь рассказать, а Спунер Третий из тех людей, кто не падает в обморок от неожиданных известий. Правда, осуществить задумку мне все‑ таки не удалось: у моего приятеля были сногсшибательные новости.

– Докторша! – говорит он, торопливо подсаживаясь за мой столик.

Я кладу сигарету на краешек пепельницы и устремляю на него вопросительный взгляд.

– Врачиха! – восторженно разъясняет Клайв. – Белый халат, очки, строгая прическа – никаких вольностей!

Я откидываюсь на спинку кресла:

– Клайв, что это? О чем ты, мать твою, талдычишь? Очередной эротический сон?

– Медосмотр, – отвечает тот. – Нас сегодня весь день гоняли. Совсем забыл небось, как люди работают, ведя скучную свободную жизнь? Многого же ты лишился, совсем погряз в одиночестве.

Вот теперь, кажется, самое время заговорить на деликатную тему и открыть тайну моих нынешних занятий.

– Клайв…

– Ручаюсь, ты все равно не вспомнил бы о медосмотре, даже если бы тебя и не уволили. Ты всегда забывал. А докторша, она… она… – Клайв не может усидеть на месте от переполняющего его возбуждения. – Она. Да, это надо видеть. Как посмотрит на тебя из‑ под своих очков! У нее такие толстенные черные очки! Да как скажет: «О боже, мистер Своллоу, как вы себя запустили», – а потом залезает в ящик…

– Клайв…

– Достает оттуда вот такусенькую скляночку размером с песочные часы и велит не терпящим возражений тоном пойти за шторку и пописать в пробирку…

– Клайв…

– А ты с перепуга не можешь выдавить из себя ни капли, стоишь там и дрожишь как осиновый лист, а малютка вообще сжался от страха и размером со спичку стал. Вдруг ты поднимаешь глаза и видишь: она стоит, докторша, смотрит на твои ничтожные попытки с непередаваемой жестокостью и похотливо улыбается.

– Клайв, заткнись, пожалуйста, на минуточку.

– Ага, что, за живое задело? Проняло, да? За живое, да? Да? – Клайв даже похрюкивает от веселья. – Короче, там на дверях уже и списки вывесили, кому когда приходить. Я в два пятнадцать – как штык.

– Боже мой, снова как в школе, – говорю я. – Какое дело компании – здоров ты или нет? У них и так уже существуют запреты на все: не пить, не курить, не дрочить, не сношаться, даже в носу ковырять нельзя – так нет же, зачем‑ то снова анализы понадобились! Уж наверное, если бы у тебя был рак или диабет, ты бы и сам знал.

– Ходят слухи, что нам будут время от времени устраивать проверки на наркоту.

– Шутишь? Что, и Олифанта будут проверять? Да он же ходячая аптека.

– Не знаю, – отвечает Клайв. – Политика компании. – И вдруг он так и садится, на бледном лице выступает испарина. – Ох ты, черт.

– Что? Что такое? Тоже нюхал кокаин в туалете? Не ожидал от тебя такой глупости.

– Да нет, мы в субботу покурили.

– Ушам своим не верю. С Эммой? Да нет, не может быть.

– Нет, не с ней. Эх… Да теперь и не важно. – Он замолкает и закусывает губу.

– Да, кстати, ты еще не снюхался с индианочкой?

– Прошу прощения?

– Ну, с Амритой. Я думал, ты уже заманил крошку домой и душевно отделал.

– Фу, Своллоу, как мерзко. Я проводил Амриту до квартиры, поцеловал на прощание, поблагодарил за прекрасный вечер и выразил надежду увидеться снова. Ничего ты в романтике не смыслишь, сразу видно.

– Хм, – неопределенно говорю я. – Ладно, все еще впереди. Так как насчет наркотиков? Долго они в крови носятся?

– Целую вечность – недели три. – Клайв качает головой. – Так ведь мне не кровь сдавать, надеюсь?

– Только пока, – гневно восклицаю я. – За этим дело не станет, можешь не сомневаться. Все сотрудники будут обязаны сдавать компании литр крови ежедневно, алкоголь verboten [26], курильщиков «расстрелифать» на месте; замеченные смеющимися на работе «бутут отпрафлены за психиатрическая помощь» к доктор Хайнц Киоск; каждому, кто посмотрит на «протифоположный» пол, будут скреплены веки; трижды в день каждый сотрудник обязан вылизывать анус Олнфанта и помнить всегда: ARBEIT MACHT FREI! [27]

– Не кричи, Дэниел!

– Опомнись, Клайв, – яростно вдавливаю сигарету в пепельницу, – что ты будешь теперь делать? Ты уверен насчет трех недель?

– В крови – да, а про мочу не знаю. Может, и не проявится.

– «Может, и не проявится». Просто прекрасно. Так и скажи докторше, которая, может, сжалится и не загубит твою карьеру.

– Спасибо. В принципе наркотики пока действительно никто не узаконивал.

– Ага. – На моем лбу пролегают глубокие морщины и тут же разглаживаются. – Возьми мою! – просветленно восклицаю я.

– Ты так великодушен.

– Да нет же, правда. Я сейчас сбегаю в туалет и отолью немного, а ты скажешь, будто это твое.

Клайв глазеет на меня:

– Слушай, а ведь план‑ то совсем недурен. Каков хитрюга.

– Полностью с тобой согласен, – гордо отвечаю я. – Хитрее любого проныры.

– А ты сегодня кофе не пил? Вдруг там превышение допустимой нормы по кофеину?

Я смеюсь.

– Пойду куплю бутылочку минералки.

Вечером того же дня мне звонит Клайв.

– Ну что, удалось?

– Все кончено. Жизнь коту под хвост.

– М‑ м… Не вышло. Тебя уволили? Хочешь устрою мальчиком по вызову?

– Тебе все шуточки, а я так опозорился.

Я вздыхаю.

– Ну давай выкладывай.

После нашего разговора Клайв поднимался в лифте на свой этаж – как вдруг к безмерному своему ужасу заметил, что спрятанная во внутреннем кармане пиджака емкость дала течь. Ох уж эти пластиковые бутылки! («Ну удружил приятель со своими дешевыми забегаловками». ) И теперь мужская моча капает ему на рубашку. Есть, конечно, любители подобных пикантностей, для них даже специальные клубы заведены – в Эрлз‑ Корт, скажем… Но наш Клайв к таким не относится.

Обезумев от ужаса, он выскочил из лифта и бросился в кухню для персонала. В панике обшарил весь холодильник, обнаружив лишь бутылочку с новомодным питьем – смесью родниковой воды с фруктовым соком. В отчаянии взглянул на часы: 14. 10, через пять минут он должен быть у докторши. Что ж, придется довольствоваться тем, что есть.

Схватил бутылочку со сладким пойлом, опрокинул ее содержимое в раковину и перелил в освободившуюся емкость мочу из дырявой бутылки. Закрутил крышечку и облегченно вздохнул: спасен.

Клайв попытался спрятать бутыль в пиджак, однако в карман она не влезала, и потому пришлось по‑ простому прикрыть ее полой. В этот самый момент на кухню впорхнула Амрита, самая красивая девушка на свете.

– Привет, Клайв, – сказала она и ослепительно улыбнулась. Открыла дверцу холодильника и моментально просекла, в чем дело.

– Так вот кто стащил мой сок! – заявила она довольно сердито. – Клайв, это мое.

Все происходило точно в замедленном кино. Достопочтенный стоял, припертый к кухонным шкафчикам, и сжимал в руке эту несчастную бутылку.

– Нет, я не брал, – глухо проговорил он.

– Очень смешно, – ответила Амрита с невеселой усмешкой. – Только почему‑ то она очень похожа на мою бутылочку, которая как назло только что исчезла из холодильника.

Клайв посмотрел на злосчастную емкость в руке, и на глаза накатились слезы. По иронии судьбы цвет моей мочи был и впрямь идентичен отвратительной смеси родниковой воды с персиковым соком, не так давно плескавшейся в этой бутылке.

– Отдай, – вежливо попросила индианка, протягивая руку – такую хрупкую, такую смуглую, такую красивую! – И по лицу Амриты Клайв понял, что шутить его принцесса не намерена.

– Нет, – проговорил он глухо, точно хороший кухонный стол из красного дерева.

– Что значит «нет»?!

– Можно я ее куплю?

– Не продается. Хватит глупить, Клайв. Отдай, я от жажды умираю. Можешь отпить глоточек.

– О, поверь, мне совсем не хочется.

Это был настоящий кошмар. Клайв стал уже подумывать, а не рассказать ли ей все. Может, дать ей чуть‑ чуть попробовать. В конце концов, кто знает, а вдруг она и сама курила травку в субботу? Тогда ее немедленно уволят, депортируют из страны и вышлют домой на какой‑ нибудь почтовой паровой посудине. И во всем будет виноват он.

Клайв совсем растерялся: дело гиблое, и выхода не видно. Но и рассказать все как есть тоже нельзя. Как бы вы себя повели, узнав, что некто тайно стащил из холодильника ваш напиток, вылил его в раковину и заменил уриной Дэниела Своллоу – да, того самого, по вине которого чуть не погибли три не слишком выдающиеся, но всеми обожаемые телезвездочки? Слеза прошибет от такой байки.

К тому же как вообще Амрита смотрит на наркотики? Поди разбери. И теперь все, что могло бы у них получиться, загублено на корню. Пропало навсегда! Остается лишь одно.

Клайв развернулся и, чувствуя на своей спине гневный взгляд блестящих карих глаз, бросился бежать. Одно слово, клоун!

– Убежал? – повторил я, стараясь не выдать царящего в душе смятения.

– Да, – ответил Клайв и, помолчав, спросил: – Что теперь?

– Во всяком случае, твоя карьера спасена на какое‑ то время.

– Плевать мне на работу! Что делать с Амритой?

Я вздыхаю.

– Амрита…

– Я все профукал, да?

– Знаешь, пути настоящей любви…

– Лучше и не говори, – вздыхает Клайв.

Глава 15

Итак, личная жизнь Клайва испорчена до безобразия. А вот как обстоят дела у меня?

Одним воскресным вечером устраиваюсь поудобнее на диване, намереваясь тихо и мирно провести время. Рядом на полу стоит бутылочка пива, на колене пристроился «Человек без свойств» австрийского романиста Роберта Музиля (может, внутри у него действительно ничего нет, но весит он целую тонну). Вдруг кто‑ то звонит в дверь. Видно, моей домовладелице не сидится в баре, она решила скоротать вечер дома, а своим ключом воспользоваться уже не в состоянии, а то и вовсе не в силах его обнаружить – немудрено, ее сумочка настоящая черная дыра. Черт. Я очень люблю Кэт, но так надеялся провести вечер в задумчивой меланхолии. Прощайте, зыбкие мечты…

Я уже на полпути к двери, как вдруг звонок снова настойчиво дребезжит – вот ведь неймется. Боже мой, дайте‑ ка угадаю: никак бросил очередной Том. Теперь ее жизнь разбита и срочно нужно кому‑ нибудь выплакаться – видимо, пора надевать жилетку.

Беру трубку домофона.

– Алло?

Только это вовсе не Кэт. Бет стоит под дверью.

– Привет, да… Конечно, заходи. Или лучше посидим где‑ нибудь, пропустим по бокальчику?

– Впусти, – мямлит она.

Господи, и эта надралась в стельку. Что за мода у современных девиц напиваться вдрызг?

Но она не пьяна. По крайней мере не очень. Просто у нее сильно разбито лицо и язык заплетается. Верхняя губа рассечена до десны, а нижняя посинела, раздулась и сильно смахивает на сырую охотничью колбаску. Тонкая струйка крови стекла в угол рта и на подбородок, где Бет размазала ее по щеке. Белый хлопковый свитер тоже запачкан красными каплями, которые будто кричат этаким пунцовым восклицательным знаком. В ноздрях засохла кровяная корочка, а левый глаз застлало огромным распухшим синяком. Волосы спутаны, а кое‑ где и вырваны клочьями; ходит Бет прихрамывая, и еще у нее сломана пара ногтей. Словом, девушка не в лучшей форме.

– Господи, с тобой‑ то что случилось?

– Кто‑ то на меня напал, – произносит бедолага, не скрывая сарказма. – Не успела заметить кто.

Она дрожит. У меня на языке крутится тысяча и один вопрос, а руки так и чешутся намылить кое‑ кому шею. Только сейчас нельзя распускаться – кулаками горю не поможешь. Под холодной и твердой коркой, старой как мир и столь же мудрой, бушует магма. Однако ради Бет я буду хладнокровен и тверд как хирург.

Не говоря ни слова, обнимаю ее за дрожащие плечи и осторожно веду в ванную. Под ярким и беспристрастным светом ламп все кажется гораздо хуже. Бет глядит на себя в зеркало, будто силится узнать отражение и не может. Я гашу верхний свет, включаю мягкую боковую подсветку и поворачиваю бедняжку вполоборота.

– Ого, впечатляет, – присвистываю я. – Да тут настоящий боксер‑ тяжеловес поработал. Только не говори, что с Ленноксом Льюисом [28] состязалась.

Набираю полную раковину теплой воды, подхожу к шкафчику с бельем и беру из стопки чистое полотенце; возвращаюсь к Бет и осторожно приподнимаю ее подбородок.

– Запрокинь голову. Вот так. Потерпи, сейчас будет больно. – Смачиваю полотенце теплой водой, легонько отжимаю, кладу руку на плечо Бет, а другой начинаю осторожно омывать нос и губы. Она жмурится, но терпит. Беру рукой чуть‑ чуть мыльной пены и смываю запекшуюся кровь с подбородка и щек. К ее глазам подступают слезы.

– Больно? – спрашиваю я, прекращая процедуру.

Бет отрицательно качает головой и утыкается лицом в мое плечо. Я бережно придерживаю ладонью ее затылок и кладу щеку на макушку, вдыхая запах волос: «Шанель», сигареты, печаль. Бет снова отстраняется.

– Всё нормально, – говорит моя подопечная. – Прости. Давай дальше.

Я отираю влажные дорожки на ее щеках и касаюсь левого глаза – морщится. Тогда опускаю руки ей на плечи и говорю:

– Посмотри на меня.

Она смотрит: левый глаз почти не открывается.

– Хорошо, теперь не двигайся.

Очень осторожно кладу пальцы на нижнее и верхнее веко и чуть приоткрываю глаз. Губы кривятся от боли, и все же она терпит и не дергается. Глаз хоть и слезится, но чистый.

– Видишь?

Кивает.

– Ты не теряла сознание? Не тошнит? Голова не кружится?

Бет отрицательно качает головой и смеется таким печальным, сдавленным смешком.

– Ладно. – Я успокаиваюсь и обнимаю ее. – Жить будешь.

Улыбается.

– Знаешь, а впечатляет. Ты прямо‑ таки профессиональный медбрат. Будто всю жизнь синяки и ссадины лечил. Как тебе удалось так приноровиться?

– Регби, – мужественно отвечаю я. – Радуйся, что не получила ниже пояса.

(Регби! Ну и загнул! Что ты вообще о регби знаешь? На самом деле я даже не представляю, что конкретно делать. Главное – чтобы Бет верила в мою компетентность. Можно сказать, исполняю роль этакого живого плацебо. )

Бросаю мокрое полотенце в раковину.

– Давай попробуй свитер снять. Надо бы застирать его. – Лицо Бет искажается от ужаса, и я, неверно истолковав ее реакцию, предлагаю скромнице свою рубашку.

Она поднимает руки, пытаясь стянуть через голову свитер, но тут же, судорожно вздохнув, опускает их.

– Плечо. И рука не слушается.

Начинаю помогать – тихо и осторожно, однако возникают серьезные трудности: Бет не может поднять левую руку – слишком больно, судорожно втягивает воздух, ее всю перекашивает, и она стискивает зубы.

– Ладно, давай попробуем с правой.

Бедолага опирается на мое плечо, и я высвобождаю ее руку из хлопкового рукава. Потом, стянув свитер через голову, наконец стягиваю его с обвисшей плетью левой руки. При виде голого плеча прищелкиваю языком.

– Ого, впечатляет.

Бет кое‑ как поворачивает голову набок и косится вниз.

– Черт. Похоже, удары наотмашь на ближайшее время отменяются. А раздуло‑ то как!

Промывать смысла нет – ни порезов, ни ссадин; все плечо представляет собой гигантский багровый синяк.

– Знаешь, я бы предположил, что тебя бейсбольной битой отделали.

– Да нет, ногами били, когда я уже на земле валялась, – равнодушно поясняет Бет. Тут на ее глаза снова навертываются слезы, и она утыкается лицом мне в плечо.

Я опять целую ее, как маленькую, в макушку и утешаю, тихонько покачивая:

– Не плачь, все прошло.

Немного успокоившись, она отстраняется, поворачивается боком и расстегивает молнию на юбке. Та спадает к ее ногам, и Бет переступает в сторону, оставляя нехитрый предмет своего гардероба на полу. Снова ее перекашивает от боли, она замирает, дышит тихонько, потом наклоняется и подбирает юбку. Я забираю одежду и отправляюсь на кухню. Просматриваю швы, чтобы найти инструкцию по стирке, и бросаю белье в стиральную машину.

Оборачиваюсь и вижу: Бет стоит в нижнем белье, прислонившись к косяку здоровым плечом, и, склонив набок голову, улыбается, насколько позволяет ее изувеченный рот.

– Спасибо, ты необыкновенный человек, – говорит она.

Протискиваюсь в дверь и легонько подкалываю ее.

– Ты же сама прекрасно знаешь: я хоть и жиголо, сердце у меня золотое.

Она заходится смехом и тут же, резко вздохнув, хватается за живот. Умоляюще смотрит на меня.

– Не смеши, ладно?

Ухожу в спальню, выбираю в ящике комода старую байковую рубашку, а поднявшись, и здесь вижу ее в дверях – ходит за мной, как щеночек. Боится остаться одна, наша независимая, хладнокровная, замкнутая Бет. Даже на секундочку. Затем подходит ко мне, обвивает руками за талию и утыкается лицом в плечо. Только теперь уже иначе, с какой‑ то настоятельностью. Крепко‑ крепко прижимается и нежно тычется в рубашку разбитым ртом.

Поймите меня правильно, не каждый день в своей собственной спальне я принимаю неотразимых молоденьких актрис в одном нижнем белье. А уж о том, чтобы они сами на мне висли, и речи нет. А потому, к своему немалому стыду, должен признаться (впрочем, по большому счету, стыдиться тут особенно нечего), что мои детородные органы реагируют самым естественным образом. Моя маленькая проказница, ощутив бедром нарастающую твердость, вместо того чтобы отпрянуть в девственном страхе, прижимается еще сильнее. Она почти вворачивается в меня, закинув ногу чуть ли не на спину и запрятав лицо на моей груди.

Только сейчас Бет нужно совсем другое – в ее растерянном рассудке нет и мысли о сексе. Собрав всю волю, я беру глупышку за локти и отстраняю в сторону. Она поднимает на меня выжидающий взгляд. Но я только касаюсь ее губ, и мы долго смотрим друг на друга в упор, не мигая. Наконец Бет спрашивает:

– Нет?

Я качаю головой.

– Не будь глупенькой.

Она роняет голову, повторяет:

– Нет.

Потом снова поднимает на меня взгляд, и мы опять теряемся в глазах друг друга, будто надеясь рассмотреть там что‑ то, и одновременно расплываемся в улыбке. Она отходит чуть дальше и берет с кровати рубашку. Внимательно разглядывает фабричную марку.

– «Миллс», – читает Бет и переводит на меня взгляд. – Хм, не припомню, чтобы мне когда‑ нибудь доводилось надевать одежду «Миллс».

– Неужели правда «Миллс»? – удивляюсь я. – Ты же говоришь: от «Кензо» или от «Версаче». Значит, и от «Миллс».

Она осторожно натягивает рубашку, застегивает ее и высвобождает волосы из‑ под воротника. Рубашка доходит ей до середины бедер, но выглядит Бет невероятно здорово. Я сглатываю слюнки.

– Как тебе? Нравится? – Напрашивается на комплименты.

– Очень мило, очень, – подыгрываю я. – Иди в спальню, выбери какой‑ нибудь безмозглый фильм. Выпить хочешь? Виски? Воды? Апельсинового сока?

– Мне бы сейчас горячего шоколада.

– Отлично. Я мигом.

– И еще, Дэн… найди, пожалуйста, соломинку, – просит Бет, указывая на распухшую нижнюю губу. – А то я забрызгаю ненароком твою бесценную рубашку от «Миллс».

– Одна нога здесь, другая там.

– Знаешь, хотела тебе сказать, – добавляет она, – приятно все‑ таки, что ты иногда помогаешь дамам просто так. Ну, в смысле, без почасовой оплаты.

– Не беспокойся, счет тебе еще придет. Не настолько же я добросердечен.

На ее лице появляется болезненная гримаса.

– Подожди, Дэн. У тебя тут нет случайно чего‑ нибудь, чтобы расслабиться?

– Снотворного?

– Валиум, к примеру.

– А, понял. Кажется, Кэт что‑ то в аптечке держит. Сейчас сбегаю.

Пока варился шоколад, я снова заглянул в комнату проверить, как Бет.

– Хочешь, позвоню в полицию?

Даже не взглянув на меня, Бет с трудом заговорила – так мучительно ей было. И больно.

– Да, рано или поздно ты бы об этом вспомнил…

– Хорошо, видно, ты сейчас не в настроении беседовать с полицейскими. Но все равно подумай – может, стоит?

С тех пор как на мою сестру напали в Финсбери‑ парк, я отношусь к таким вещам крайне серьезно. Впрочем, сестрица в результате отделалась легче, чем ее обидчик, – уж такая она штучка. Тем не менее я прослушал ее продолжительную лекцию о том, как важно заявлять о подобных происшествиях, и долгое время пребывал под сильным впечатлением этого урока.

– Мерзавцы ведь все еще гуляют на свободе, нарезают по парку круги и подыскивают себе новую жертву, – не унимаюсь я. – Думаю, ты просто обязана заявить.

– Ну хорошо, все. Я поняла. – Бет поднимает на меня глаза, и я вижу там откровенный ужас, панику чистейшей воды. – Слышала я про это много раз: и про новые жертвы, и про женскую солидарность… – Она вздыхает, нервозно теребя и без того уже растрепанный уголок дивана. Наконец говорит: – Нет, плохо это. Не могу.

Я не настаиваю – пока не время: может, сама еще передумает.

Вхожу с подносом угощений и вижу: уже свернулась калачиком на диване и смотрит фильм. Выбор ее пал на «Таинственный сад» [29] – любимое кино Кэт.

Я ставлю поднос на кровать, протягиваю своей неожиданной гостье чашку горячего шоколада и соломинку. Мы пьем. Немного погодя как бы невзначай начинаю рассказывать о случае со своей сестрой, о нападении в Финсбери‑ парк, не забыв упомянуть, что после разговора с полицейскими у нее с души будто камень свалился. Это, видно, уже последняя капля: оторвавшись от экрана, Бет переводит на меня ненавидящий взгляд.

– Ладно, иди звони. Все равно они ничего не изменят.

Подхожу к телефону и набираю номер.

Вернувшись в комнату, слышу:

– Валиум принесешь?

– Сначала инспектор, потом – валиум. Долго ждать не придется: они уже выехали.

– Ишь командир нашелся, – шипит Бет. – Ты, видно, не улавливаешь разницы между взрослым и заправилой.

Что тут поделать? Молча утыкаюсь в телевизор.

– Можно мне все‑ таки таблетки? Ну, я прошу.

Встаю и иду за лекарством.

Сидим, смотрим фильм, сюжет уже дошел до середины, как вдруг в дверь звонят. Ну наконец‑ то.

В дверях стоит женщина в полицейской форме. Предъявляет удостоверение и представляется: «Линн Банн». Говорит, мне можно присутствовать, если пострадавшая не возражает. Я остаюсь.

– Вы ее приятель?

– Нет, просто знакомый.

– Понятно. – Мой ответ Линн записывать не стала и сразу перешла к допросу потерпевшей.

– Видимо, меня хотели изнасиловать, – еле слышно начинает Бет. – Денег не взяли, ничего не пропало, правда, и меня, слава богу, не тронули. Спугнул, видно, кто‑ то. Быстро свалили.

– Хорошо, – продолжает Линн. – Можете добавить что‑ нибудь к сказанному? – Знает свое дело: держит себя спокойно и невозмутимо, молодец; сочувствия тоже не изображает и наводящих вопросов не задает (вроде «Вы уверены, что среди нападавших не было афро‑ американцев? »).

Бет погружается в размышления и после довольно долгого молчания описывает одного из нападавших. Говорит, насчитала троих, хотя могла и ошибиться. Она шла, и вдруг сзади на нее налетел кто‑ то. Растерялась, запаниковала, даже понять толком не успела, как оказалась на асфальте. Одного, правда, хорошо запомнила: белый, на руке татуировка «ЧУЖАК», а на предплечье – мордашка Бритни Спирс. Тут Бет вяло усмехается, а инспектор даже бровью не ведет – ни один мускул на лице не дрогнул.

Я же мысленным взором так и вижу, как однажды зайду в автобус и увижу парня с закатанными рукавами: с одной руки – Бритни улыбается, на другой – светится надпись «ЧУЖАК». Как подойду, да как схвачу этого дрянного недомерка за костлявый локоть, другой рукой запястье ему стисну, да как садану со всего размаху о спинку сиденья – вовек не забудет…

– Вы не могли бы указать предполагаемый возраст нападавшего?

– Да нет, помню только, молоденький совсем, – говорит Бет. – Подростки. Напали по дури – ветер в голове гуляет.

Линн оставляет ее замечание без комментариев и торопливо записывает. Еще раз уточняет место и время происшествия. Бет, видно, ответы даются с трудом: тихо говорит, голову склонила и посмотреть боится. Все равно умница, молодцом держится. Хорошо, что вообще согласилась.

– Думаю, после десяти уже было. Да тут совсем рядом.

– Поточнее, пожалуйста. Вы сказали, рядом. На этой улице?

– Нет, в каком‑ то переулке, я свернула с Голдхок‑ роуд. Только не помню, в какую сторону. Почти ничего не соображала.

– Ничего страшного. Может быть, схема чем‑ то поможет?

Я мигом возвращаюсь с картой города, и Бет надолго над ней склоняется.

– Нет, совсем не ориентируюсь. Простите, я не могу ответить.

– Ничего. А как они говорили? Не заметили что‑ нибудь необычное?

– Вроде нет, обычные лондонцы. Нет, подождите, что‑ то было. Парень с татуировками вроде как шепелявил. – Бет снова невесело усмехается. – Забавно, вдруг раз и вспомнила. Да, он шепелявил, и волосы у него были коротко подстрижены. Светленький такой. Не высокий, но жилистый.

– А остальных не припомните?

Бет качает головой.

– Видела серебристые кроссовки. Вроде бы все. Ничего больше на ум не приходит.

Линн уточняет несколько формальностей, как то: чем занимается Бет, ее домашний адрес и телефон. Благодарит за сотрудничество и заверяет, что описание преступников разошлют по городу к утру следующего дня, а сегодня попробуют прочесать улицы. Если вспомнятся какие‑ нибудь детали, любая мелочь, надо, обязательно связаться. Несущественных фактов в подобных делах нет. Бет говорит, что сейчас ей не до воспоминаний, и, попрощавшись, благодарит. Мы закрываем за Линн дверь.

Ну вот и все: самое страшное позади. Молодец, хорошо держалась. Осторожно обняв Бет за плечи, хвалю ее, стараясь не выдать голосом жалости или снисхождения. Впрочем, ей уже все равно: бедняжку совсем разморило – снотворное действует. Поднявшись с дивана, отправляюсь на кухню, наливаю новую кружку сладкого и включаю видео.

Бет осторожно, чтобы не обжечь губы, потягивает горячий шоколад через соломинку, а сама наблюдает, как я набиваю марихуаной папироску.

– Кстати, – говорю я, переключив все внимание на пальцы. – Почему ты не обратилась к Майлзу? То есть я, конечно, польщен и все такое, но почему ты не пошла первым делом к своему парню?

– Майлз, как назло, в отъезде. Надо же было найтись каким‑ то делам в ту ночь, когда меня пытались ограбить. Или изнасиловать, не знаю. К тому же до тебя идти ближе.

– Кстати, а откуда ты знаешь мой адрес?

Бет снова отвечает мне молчанием. Паузы – ее конек.

Я раскуриваю сигарету, порывисто затягиваюсь и передаю ей. Бедняга подносит заветное курево к губам и тут же одергивает руку.

– Ох, я же не смогу – рот болит.

Да, с губами настоящая беда – они, кажется, еще сильнее раздулись. Благо сообразил: забираю самокрутку, втягиваю полный рот дыма и склоняюсь к Бет, как для поцелуя. Она попыталась улыбнуться – и тут же сморщилась от боли. С трудом приоткрывает губы – щелочка узкая‑ узкая… Я, стараясь не причинить лишних мучений, прикладываюсь к побитому рту и выдыхаю дым. Бет глубоко, с наслаждением, втягивает его в себя. Потом замирает, прикрыв глаза и затаив дыхание, выпускает драгоценное пьянящее колечко. Сидит, млеет. Потом неторопливо открывает глаза и блаженно улыбается.

– М‑ м, – говорит она. – А у тебя хорошая отдача, знаешь?

Мы молча докуриваем сигарету, потом я набиваю еще одну, и сладкий дым снова перетекает изо рта в рот, растворяясь в воздухе. Мери и Дикон тем временем вовсю спасают затерянный и всеми позабытый сад, а Бет начинает клевать носом. Я же перекатываюсь на другой конец дивана, осторожно приподнимаю несчастную малютку, стараясь не потревожить ушибленное плечо, и сам устраиваюсь рядом. Бет что‑ то неразборчиво шепчет и опускает голову мне на колени. Я тихо глажу ее, и она постепенно забывается сном. Бет тихо посапывает, я досматриваю фильм, больше любуясь все‑ таки своей ненаглядной. Как маленькому ребенку, стираю с подбородка слюну – она спит с приоткрытым ртом, так сильно распухли губы, – и моя крошка сворачивается калачиком.

Фильм все никак не кончится – а уже ноги затекли. Наконец, осторожно приподняв голову Бет, аккуратненько выползаю из‑ под нее и выключаю телевизор. Иду в спальню, просунув предварительно в дверь ботинок из прихожей, чтобы не закрылась, и отворачиваю одеяло на кровати. Возвращаюсь и, опустившись около прекрасной сони на колени, подхватываю ее на руки. Голова опускается на мое плечо, и я направляюсь со своей драгоценной ношей в спальню. Там опускаю ее на постель, накрываю одеялом и, нежно погладив по голове, целую в щечку. Уже собрался было уходить, как вдруг слышу: бормочет что‑ то еле слышно. Тихо‑ тихо, не разобрать. Стою, прислушиваюсь – ах вот что, просит остаться и побыть с ней. Выпростала из‑ под одеяла руку и тянется ко мне, по‑ прежнему не открывая глаз.

Чуть‑ чуть еще посижу, постерегу ее ночной покой, а после – умываться и укладываться. Разделся, залез под одеяло – и к ней под бочок. Бет прижимается ко мне во сне, обнимает рукой. Приподнявшись, целую больное плечико, и она, что‑ то тихонько сказав, снова погружается в здоровый сон: дышит редко и глубоко.

Зря все‑ таки я настоял на встрече с инспектором – сам уже раскаиваюсь. Неподходящее сейчас время для дознания. Сразу было видно – Бет неестественно себя вела, точно играла. Да и все эти особые подробности – явно порождение ее воображения, а не памяти. (Нашла чем удивить: Бритни Спирс. Сколько в Лондоне хулиганья с татуировками красоток? ) Да, инспектор ее не раскусила – тут требуется знать человека, знать, как я, например. Не могу отделаться от подозрений, что Бет на самом деле прекрасно знала того, кто ее избил, и по какой‑ то причине решила его прикрыть. Вот только кто он? Поставщик наркотиков? Толкач? Однозначно какая‑ нибудь шваль.

Однако пусть мне только на глаза попадется тот тощий шепелявый подонок – может, конечно, и не шепелявый, может, даже и без татуировки… – в любом случае он у меня пожалеет, что его мама родила.

Вот так я провел свою вторую ночь с девушкой моего лучшего друга – правда, теперь уже при совсем иных обстоятельствах. Спать особенно‑ то и не пришлось – лежал, слушал, как посапывает во сне моя ненаглядная, а в голове носилась куча мыслей – о горячем шоколаде, о том, как хорошо летать во сне, о крови, о затерянных садах и моем старинном приятеле Майлзе. А еще о спящей рядом девушке, которая для меня остается полнейшей загадкой.

Глава 16

Поднимаюсь по малой нужде и вижу – светает. Расцвеченная флюоресцирующими огнями лондонская ночь уступает серому дню. Удивительно, но в темное время суток наш город ярче, чем днем, – наверное, в природе что‑ то встало с ног на голову. Утро. Оживают дороги, воздух наполняется звуками моторов и запахом выхлопа. А еще гудками и сиренами, которые сливаются в нервозный пульсирующий гул, подводящий черту под недолгим ночным покоем.

Вернувшись в комнату, не забираюсь обратно в постель – просто стою рядом со спящей Бет, и в голове бушуют самые сумасбродные идеи. Я искренне верю, что спонтанным импульсам и сумасшедшим идеям всегда лучше подчиняться.

К тому же по одному из нас давно плачет отпуск.

Я быстро одеваюсь и, огромными шагами меряя квартиру, собираю рюкзак: зубная щетка, паста, шампунь, одежда, сигареты, курево, полбутылки джина… Стучусь к Кэт – никто не отзывается, захожу – она, видно, еще не вернулась. Знаете, некоторые девчонки способны устроить настоящую головомойку, если узнают, что ты без спроса копался в их нижнем белье. Но моя домовладелица ничего подобного делать не станет. Во всяком случае, когда узнает все обстоятельства. Набираю охапку лифчиков, трусиков и отправляю их туда же, куда минуту назад бросил травку, джин и зубную пасту. Подбираю самые рваные и потертые джинсы. Из своего шкафчика хватаю две старые рубашки и пару джемперов, сбегаю к машине и сваливаю все барахло в багажник. На столике в коридоре оставляю записку:

«Кэт, уезжаю на пару дней. Позаимствовал твои штанишки и прочее – хочу узнать себя с женской стороны. Объясню позже.

Позвоню. Целую, Дэн».

Бет в глубоком забытьи и вообще не реагирует на внешние раздражители, что упрощает мою задачу, хотя я и начинаю сомневаться – стоило ли сыпать в горячий шоколад столько снотворного? Правда, у нее был такой видок, что меньшее количество могло и не сработать.

Пытаюсь стащить с этой сони одеяло и водрузить ее на ноги, но она только с большим остервенением хватается за него, как утопающий за спасательный круг. В конце концов плюю на все, делаю огромную самокрутку – внутри Бет, снаружи одеяло – и взваливаю сверточек на плечи.

Уже в коридоре замечаю ее босые ноги, высовывающиеся из одеяльного рогалика, – как кстати, чуть про ботинки не забыл. Кладу свою ношу на диван, заглядываю в квартирку Кэт и заимствую пару ботинок и толстые носки. Помимо всего прочего потребуется атлас автодорог, а утащить все это за один присест нет никакой возможности. Так что затыкаю носки за пояс, сую атлас в зубы, крякнув, расшнуровываю ботинки и надеваю их на босые ноги моей спящей красавицы. Холодная обувь явно ей не по душе, бедолага корчится и бормочет что‑ то спросонья. Наконец закидываю ее себе на плечо и выхожу из квартиры, не забыв захлопнуть ногой дверь.

Кладу Бет на пассажирское сиденье, откатываю его до предела и шлепаюсь рядом. Она все спит. В лифчике, в панталонах, укутана в одеяло по самые плечи, грубые коричневые ботинки надеты на босу ногу. Голова на подголовнике, губа рассечена, левый глаз заплыл, неприбранные спутанные волосы рассыпались вокруг…

Какая прелесть!

Целую ее в щечку, бедняжка мурлычет что‑ то спросонья и зарывается поглубже в одеяло. Завожу машину – и в путь.

Останавливаюсь в конце улицы и ныряю в магазинчик индуса купить горячего шоколада. К великой моей радости, индус сегодня не слишком разговорчив и, более того, удручен: стоит и помалкивает. Дело в том, что очень ответственный международный матч по крикету «Индия – Пакистан» прошел не совсем так, как он надеялся. «Гнусные пакистанцы, подлые жулики», – бормочет индус, угрюмо поедая перченую лапшу с приправами.

Впрочем, он немного приободряется, когда я выкладываю почти десять фунтов за горячий шоколад, и еще больше оживает, вспомнив о некой статье в свежей газете.

– Вот забавно, – говорит он. – Телевизоры из губки. Что за бред он несет?

Мой собеседник берет из стопочки свежий номер «Дейли мейл». (Индус – большой почитатель популярной прессы консервативного толка. )

– Здесь печатают много хороших статей о семье, – говорит он. – Эти люди из газеты хорошие, они уважают семейные ценности и не любят полумальчиков‑ полудевочек, как и я. Терпеть их не могу – все вокруг заполонили.

На девятой странице крохотная затейливая статейка – одна из тех коротеньких заметок из‑ за рубежа, над которыми принято потешаться. Так вот, в ней говорится, что на балтийское побережье, где‑ то в районе Гданьска, в огромных количествах выносит крохотные телевизоры из пористой резины с очаровательными мордашками (помеси шакала со спаниелем). Эти крохотульки плотно забили прибрежные воды до самого Калининграда. И что же учудили русские? Начали охотиться на эти телевизоры, чуть ли не вырывая их друг у друга из рук, и, движимые неуемной жаждой наживы, стараются наложить свои меховые варежки на последнюю модель западных цифровых телевизоров. И все из‑ за меня! «Первоначальный замысел неудачно окончившегося трюка принадлежит вундеркинду пиара, молодому сотруднику «Орме, Одсток и Олифант» Дэниелу Своллоу, который с недавнего времени оставил компанию». Вот мерзавцы. Не знаю, что хуже: когда тебя постоянно пинают за обидную промашку или когда на всю страну объявляют «вундеркиндом пиара». Наверное, стоит написать в газету гневное письмо и потребовать опровержения – пусть укажут, что сейчас я работаю в увлекательнейшей сфере интимного обслуживания и не имею никакого отношения к рекламе и связям с общественностью.

– Вот посмотри. – Индус облокачивается на прилавок и тычет пальцем в газету. – Опять твой однофамилец Дэниел Своллоу. Чудеса, да и только!

– Ты совершенно прав, индус.

– И ему тоже пришлось уйти с работы. А ты, между прочим, тоже не на работе. А сегодня уже понедельник.

Я смотрю на него и улыбаюсь.

– Дружище, уж не хочешь ли ты сказать…

Индус покатывается со смеху.

– Ну конечно же, нет, Дэниел Своллоу, мой друг. – И тут же он снова делает серьезное лицо. – Вот посмотри, «пористая резина». Дочка говорит, это губка. Верно?

– Истинно.

Мой собеседник светится от гордости.

– Умница у меня дочурка. Она уже сейчас первая в классе. – Индус заговорщически склоняется к моему уху. – Ты же знаешь великую миссис Тэтчер, защитницу мелких бизнесменов, как я. Так вот, у ее отца тоже был свой магазинчик. – Он выпрямляется. – Жизнь не стоит на месте. Конечно, моя девочка выйдет замуж за хорошего сикхского парня. Только кто может поручиться, что однажды и она не станет премьер‑ министром этой великой страны?

– Нисколько не сомневаюсь, индус. Нисколечко.

И вот мы едем по Голдхок‑ роуд, сворачиваем на Чисвик‑ лейн, оттуда на Грейт‑ Вест‑ роуд, а дальше прямо на запад. Как чудесно вырваться на эстакаду и купаться во внезапно нахлынувшем ощущении свободы, когда машина выдает шестьдесят миль в час, а позади быстро тает Лондон. Моя спутница все спит.

Немного погодя я заруливаю на автостанцию: ехать придется долго, неплохо и подзаправиться. Там же покупаю два стаканчика кофе.

Когда мы снова трогаемся, Бет ворочается и открывает глаза, подслеповато щурясь вокруг и пытаясь рассмотреть что‑ нибудь за окном. Вижу, она хочет сформулировать какой‑ то вопрос, но ей не слишком‑ то удается – сказывается действие лекарства.

– Мы на четвертой автостраде, ведущей в Южный Уэльс, – оживленно поясняю я. – Направляемся в Корнуолл. А к берегам Гданьского залива пристало десять тысяч маленьких телевизоров‑ губок.

Наверное, для начала это слишком. Я ее не виню. Такого никто бы не выдержал. Бет опускает голову на подголовник, потом снова ее поднимает и хрипло, еле ворочая языком, спрашивает:

– Зачем в Корнуолл?

– Тебе надо развеяться. Да и мне отдых не помешает.

Тут она окончательно просыпается и широко открывает глаза.

– Но…

– Выпей кофе, – говорю я, указывая на приборную доску, где дымятся два горячих стаканчика.

– Нет, у меня назначены встречи. Мне надо… Что у нас сегодня?

– Понедельник.

– Господи! Вечером у меня показ, и надо еще выяснить, как дела с прослушиванием для фильма… Мой агент ради него с ног сбился, не могу же я взять и… Просто невероятно.

– Дорогая, мне очень жаль, но тебе все равно пришлось бы отложить планы. – Сам удивляюсь своей непреклонности. – Или ты думаешь, капелька тонального крема скроет такое?

Она откидывает козырек на пассажирском месте и долго глядит на себя в зеркало. Наконец убирает козырек и молча о чем‑ то думает.

Я наклоняюсь к двери, достаю из кармана мобильный телефон и протягиваю попутчице. Бет понимает намек и начинает набирать номер.

– И все‑ таки мне непонятно, почему нам надо непременно ехать в Корнуолл. Именно в Корнуолл.

– Там оловянные рудники, – говорю я. – Пирожки, селедка и всякая всячина.

На том конце линии поднимают трубку, и Бет принимается объяснять своему менеджеру или агенту, как там называют этого никчемного горемыку, что прошлой ночью ее избили. Нет, о том, чтобы появиться на работе в таком состоянии, не может быть и речи – как минимум неделю. Сидит в такси, едет в больницу показаться врачу – убедиться, что нет переломов. Слышите шум? (Умная девочка, за словом в карман не полезет. ) Никчемный горемыка сочувственно кудахчет и желает любимой клиентке скорейшего выздоровления. Бет дает «отбой».

– Готово, – говорит она. – А сам звонить будешь?

Я качаю головой.

– У меня с этим проблем нет – один из плюсов вольной жизни. Захотелось в Корнуолл – пожалуйста, гони себе за милую душу. Кстати, если хочешь знать, лично я ни единому твоему слову не верю.

– В смысле?

– «Я почти ничего не видела», «наверное, они напали сзади…» Врать подучись. – Молчу, даю ей время спокойно закурить сигаретку, пока в машине повисает напряженная тишина. Наконец я осмеливаюсь ее прервать: – Так могу я узнать, что же на самом деле случилось?

– Я сказала: не знаю.

Снова молчание. Я гляжу на Бет, точно следователь на допросе – с явным недоверием. Потом пробую еще один профессиональный прием: ошеломить подозреваемого неожиданным вопросом.

– Где ты берешь наркотики? И что ты делала посреди ночи в забытом богом Шёпердз‑ Буш?

Мне показалось, будто Бет судорожно вздохнула и замерла. Дышит тихо, почти неслышно.

– Не знаю, – сбивчиво объясняет она. – Я совсем не помню. – Замолкает и, уронив голову на грудь, заслоняется локтем, точно от яркого солнца. Потом опускает руку и, снова облокотившись на спинку, откидывает с лица волосы. Теперь ее плечи расслаблены, она несколько раз неторопливо затягивается сигаретой, поворачивается ко мне, точно желает что‑ то сказать, но, передумав, отворачивается и опять вздыхает.

– Ладно, это мой поставщик, Стэн. Доволен?

– А за что, интересно? Заплатить не смогла? Опомнись, милочка, ты же у нас новая девушка «Аманьюна».

Бет отвечает на мой сарказм ледяным презрительным молчанием.

Пусть и уличил ее, а легче мне не стало: не отыгрался я на ее унижении – просто понял, что все гораздо сложнее, чем я подозревал. Где‑ то с час мы едем молча, как вдруг Бет подает голос:

– Мне надо в туалет.

– Остановлю на ближайшей заправке.

– А поскорее нельзя? Не могу больше терпеть.

Требует в приказном порядке – попробуй ослушайся.

Эта штучка привыкла к первоклассному обслуживанию, у нее дорогая страховка и низкий уровень надежности, а каждые три тысячи миль необходимо перебирать коробку.

На следующей развязке включаю сигнал поворота, съезжаю налево и, сделав петлю назад над шоссе в Малмесбери, сворачиваю на маленькую, уходящую на запад проселочную дорогу. Проехав чуть вперед, притормаживаю у небольшой рощицы. Выхожу из машины, открываю багажник и достаю джинсы Кэт, одну из своих рубашек и джемпер.

Захлопнув багажник, вижу перед собой дрожащую от холода Бет в нижнем белье и тяжелых ботинках. Молча протягиваю ей одежду. Рубашку она надевает тут же, натягивает через голову джемпер и, зажав джинсы под мышкой, удаляется в заросли. Рубашка и джемпер ей по бедра, и смотрится она что надо: настоящая нечесаная бродяжка, этакий цыганский оборвыш. Невероятно – как она умудряется быть такой притягательной в столь страшном убранстве? Ни дать ни взять молодая лань: ступает с грацией, аккуратно выбирая дорогу между кустов папоротника и куманики, высоко поднимает коленки и скоро исчезает среди деревьев.

Возвращается моя ненаглядная уже в полном облачении. Джинсы ей коротковаты, и над ботинками белеет голая лодыжка – настоящая беспризорница. Мало того что брюки коротки, так они еще и упасть вот‑ вот готовы. И вот представьте: идет моя Бет – одной рукой придерживает на поясе штаны, другой – волосы, чтобы на лоб не падали, и дрожит, как осиновый лист на ветру, – бедолага. Пришла, стоит у дверцы – хочется небось в тепло‑ то, сиротка ты нечесаная…

Бет забирается в машину и заворачивается в одеяло.

– Ну и холодрыга же там, – бормочет она, стуча зубами.

– Поедим – сразу согреешься.

– Что, здесь? Соломы, что ли, пожуем?

– Когда‑ нибудь слышала, что в деревнях бывают трактиры?

– И где ты собираешься их искать?

– Понятия не имею. – Вдруг мне стало так смешно – как я вообще сорвался в такое приключение?! – Понятия не имею, куда мы едем и что будем делать. И вообще – мы заблудились.

Моя оборваночка тоже заходится смехом, и мы, нервно хихикая, как две сбежавшие лабораторные мыши, тихо шуршим по асфальту в поисках Его Величества Сельского Трактира.

Поиски наши довольно, скоро увенчались успехом – такой уж выдался денек.

И вот перед нами заведение: деревянные балки, выложенный плиткой пол, огромный очаг и страдающий ревматизмом охотничий пес по имени Оскар: зловонный, слюнявый, невообразимо добродушный и мучимый патологической тягой к чипсам с барбекю. Вместо короткой привычной вывески «Треска и жареный картофель» или «Омлет и жареный картофель» висит грифельная доска, перед которой надо стоять и минут пять вчитываться. Зато у них есть мое любимое пиво, а за стойкой вместо обросшего полупьяного работяги, который смылся в деревню, дабы не расплачиваться с кредиторами, стоит улыбчивая бабушка.

Себе беру пинту пива и пирог с дичью, спутнице – бокал шардоне и суп из лобстера, традиционное меню западной Англии. Чуть позже повторяем напитки и выкуриваем по сигарете. Бет удобно устроилась в кресле с подголовником, разложив локти и откинув голову.

– И зачем мы сюда приехали? – неохотно протягивает она, закрыв глаза.

– Развеяться и отдохнуть.

– От чего тебе отдыхать?

– От жизни.

Милашка обдумывает мои слова, едва заметно кивает и, приподнявшись с подголовника, почему‑ то смотрит в упор.

– Ты и правда хороший, – говорит она с улыбкой. – Спас меня.

– Да нас обоих надо спасать, – ворчу я. – Ну и… Часто он тебя бьет?

Бет глазом не моргнув ставит на стол бокал и с невозмутимой улыбкой отвечает:

– Стэн? Он вообще никогда рук не распускает. Я сама виновата. И деньги здесь ни при чем. Я повела себя по‑ свински. – Бет вздыхает и качает головой. – Ты ведь совсем не в курсе наших дел. Так что давай не будем об этом.

Да, лгунья она хорошая, в этом я уже убедился. А может, в конце концов, ее действительно Стэн побил. Допивает вино.

– Ладно, давай отдыхать, раз приехали. Тоже мне похититель.

Бет настаивает, чтобы трапезу оплатила она. (Говорит – достаточно того, что я раскошелился на заправке. ) Мы садимся в машину и направляемся на запад. Уже в пути, спустя какое‑ то время, она спрашивает:

– Значит, Корнуолл?

– Ага.

– Ты когда‑ нибудь видел соломенные чучела?

– Нет. А ты?

Долго думает о чем‑ то своем и неожиданно заявляет:

– И я тоже. Едем дальше.

– Это чаевые, пожируй чуть‑ чуть. Благо могу себе позволить – я же, в конце концов, новая «Аманьюна», – поясняет Бет и с отстраненной улыбкой снова ложится на спину.

Думаю, вряд ли кто‑ нибудь бы захотел оказаться на моем месте: я проститутка и обязан обслужить любимую девушку своего давнего друга – первосортную, несравненную гадину.

Но ничего не поделаешь – такова жизнь, и подобное происходит на каждом шагу.

А потому мне не остается ничего другого, как хладнокровно снять то немногое, что осталось, забраться на Бет и сделать свое дело.

Она лежит, плотно смежив веки.

После.

– Ну, взбодрись, совсем приуныл, – говорит Бет, закуривая сигарету и бросая другую мне на колени.

– Путаешь уныние с сочувствием.

– Ой, только, пожалуйста, не надо меня жалеть. Не выношу.

– Да ты‑ то тут при чем? Дура самовлюбленная, только о себе и думаешь. Мне Майлза жалко.

Она в ярости оборачивается.

– Ты Майлза в это не впутывай!

– Да уж точно, здесь он не при делах.

– Вот именно.

Я закуриваю, и в комнате повисает враждебная тишина. Приятно все‑ таки нежно поворковать на ложе любви. Просто прелесть.

Прошу Бет изобразить что‑ нибудь из ее реплики в рекламе «Аманьюна», но она отвечает, что у нее вообще никаких реплик нет.

– Я ничего не должна говорить, – объясняет наша молодая актриса. – Я просто должна быть в кадре, и все. Мне платят за тело. – Протягивает руку и щелкает меня по носу – больно, надо сказать. – Как и тебе, мой дорогой.

* * *

Магнитола затягивает тоскливую песню: «И я скучаю по тебе, как пустыня о дожде…» До меня не сразу доходит, что моя спутница плачет. Беру ее за руку, и мы молча сидим, сцепившись пальцами. А потом я спрашиваю:

– Что случилось?

Она не торопится с ответом, а чуть позже говорит уклончиво – так, что я все равно ничего не понимаю:

– Знаешь, иногда мне кажется – я получила по заслугам.

– Какая ты глупышка, – ласково ругаю ее я.

На минутку выглядывает солнце – мы как раз проезжаем Бодмин‑ Мур. Облака разошлись, яркий свет залил дорогу, и посреди пустоши вдруг засеребрилась асфальтовая река. Миновали Дозмари‑ Пул, открытую гранитную жилу, потом разработки фарфоровой глины и дымоход, одиноко торчащий из давно оставленной оловянной шахты. Все так необычно – Бет глядит как завороженная. Она никогда прежде не была в Корнуолле; Мальдивы, Куба, Вьетнам – да. Но не Корнуолл.

– Слушай, я будто на Луну попала, – говорит она.

Все хорошо, и такое чувство, будто само солнце за нас радуется – так ярко светит. Знаю‑ знаю, это не больше чем сентиментальное заблуждение, но, как и все сентиментальные заблуждения, оно очень доброе.

Наконец останавливаемся.

– Где заночуем? – спрашивает Бет.

– Не дрейфь, есть наметки, – откровенно лгу я, поскольку никаких планов у меня вообще нет. Однако и здесь помогает случай: иду я, неторопливо направляясь в сторону главной улицы, разузнать, нет ли мест в здешней гостинице, как вдруг на витрине газетного киоска вижу объявление:

«Сдается рыбацкий домик с видом на море. Имеется все необходимое, две спальни».

Со всех ног припускаю к машине, отчаянно стараясь удержать в памяти номер из объявления, хватаю сотовый телефон и набиваю заветные цифры.

Все как по маслу. Мне тут же отвечает мягкий женский голос с корнуолльским выговором. Хозяйку зовут Маргарет, домик свободен, и на следующие три недели пока желающих нет. Хотите погостить? Прекрасно. Восемьдесят фунтов в неделю. Нет, что вы, разумеется, центральное отопление, но если хотите погреться, в гостиной есть камин и электрообогреватель в спальне. Да не волнуйтесь, у нас маленькие комнаты – не замерзнете. Бывает, только натопишь – и хоть двери открывай, так жарко. Хозяйка дает нам подробнейшие инструкции, как ее найти, и мы договариваемся встретиться через час.

Убираю телефон в карман, захожу с пассажирской стороны и открываю дверь.

– Готово. Едем.

– Куда?

– По магазинам.

В аптеке Бет покупает кучу разных маскировочных кремов, лосьонов и примочек и, усевшись на заднем сиденье, накладывает их на лицо. Эффект поразительный. В невзрачного вида серенький универсам мы решили не заходить – кроме консервированных фрикаделек и бананов трехмесячной давности, там, пожалуй, и взглянуть не на что. Гораздо приятней пройтись по милым маленьким магазинчикам: в пекарне покупаем хлеб с хрустящей корочкой и булки; у мясника – курицу, говяжий фарш, бекон, сосиски, молоко и яйца; во фруктовой лавке – лук, морковь, брюссельскую капусту, мандарины, киви и яблоки. В винном берем виски и сухое красное кьянти (помните, раньше были такие пузатые бутылочки в плетеных корзинках). В гастрономе разжились рулетами, сыром и шоколадом, купили чая в пакетиках, оливок и мясных пирогов.

– Шесть пирогов? – вопрошает Бет.

Я прищуриваюсь.

– Элизабет Кессингтон, только не говорите мне, что относитесь к извечно голодающим моделям. Надеюсь, вы не собираетесь слопать вкуснейший пирожок с овечьим ливером и редькой, а через минуту пойти в дамскую комнату и, засунув два пальца в рот, изгнать ни в чем не повинное кушанье из желудка?

Хитрюга ловко обходит вопрос.

– Я не модель. Я – актриса, которой приходится подрабатывать на подиуме, чтобы оплачивать непомерно растущие счета.

– А‑ а, понятно.

– И, между прочим, здешние женщины не отличаются стройностью.

– Бред какой‑ то, – говорю я, осматриваясь. – Не вижу ни одной пухленькой.

– У тебя что‑ то со зрением. Да взять хотя бы толстуху, которая стояла перед нами в гастрономе. Она, наверное, в двери не пролезает.

– Глупости. Корнуолльцы славятся своей миниатюрностью. Я пока не приметил ни одного настоящего толстяка.

– Все еще впереди, – заверяет меня Бет.

С главной дороги мы сворачиваем на узкую улочку с высокими живыми изгородями и цветущим терном, которая петляет, постепенно сужаясь, спуск становится все круче и круче, и наконец мы выезжаем на открытое пространство к самому морю. У Бет даже дух захватило – такой открылся чудесный вид. Ослепительно чистое весеннее небо отражается в воде, и на волнах играют серебром солнечные блики. Под утесами и в тени легких облачков море кажется иссиня‑ черным и бездонным. У подножия уходящих под самые облака скал приютилась компактная деревушка: домики с крошечными оконцами, узкие пешеходные улочки. Дорога в одну полосу отделяет крайние дома от волнолома, за которым белеет неширокая полоска гальки, а у самой воды блестят мокрые от влаги и водорослей черные булыжники. В воздухе стоит плотный морской дух – хоть на хлеб намазывай. В маленькой бухточке построен искусственный волнолом – крепкая длинная стена, уходящая в море на пятьдесят ярдов. Под стеной приютилась горстка рыбачьих лодок и шаланд. Широкая, как дом, стена завалена цепями, канатами, пластмассовыми ящиками и вершами для омаров.

Проезжаем деревню насквозь и оставляем машину на небольшой автомобильной стоянке у волнолома, возвращаемся пешком и находим «Хижину капитана» и ее владелицу. Маргарет непомерно толста. Бет выразительно смотрит на меня, но я прячу взгляд.

Сказать по правде, наша хозяйка воистину гигантских размеров – настоящий Гаргантюа. Она толста настолько, что не может подняться по лестнице. Впрочем, виной тому не только ее комплекция. Лестница на верхний этаж спиралью поднимается из гостиной – крохотной комнатушки восемь на десять футов, выходящей сразу на улицу. Здесь умещаются камин и изможденный диван. В задней части дома крошечная кухня, а наверху – спальня под покатой крышей, покоробленные оконные рамы и роскошный вид на гавань. За дверью туалет, душ и встроенная в низкий стенной шкафчик раковина.

Я пошел вниз, а Бет осталась у окна любоваться морем.

В ответ на мой вопрос, принимаются ли чеки, Маргарет кивает.

– Превосходно, – говорю я.

Она протягивает мне ключ и снова делает какой‑ то знак.

– Сюда захаживает привидение. Правда, нечасто. И бояться его не надо – это маленький ребенок. Сидит на ступеньках и поет.

С этими словами домовладелица тяжеловесно удаляется.

* * *

Я возвращаюсь к машине и выгружаю вещи, потом бегу еще раз. А после, уже распаковываясь на кухне, громко кричу Бет, чтобы не волновалась, поскольку я справлюсь сам. Ответа не слышно. А когда я поднимаюсь к ней с чашкой чая, вижу: моя дорогая спутница давным‑ давно спит прямо в одежде на заправленной кровати. Я склоняюсь к щеке Бет, целую, а она, что‑ то пробормотав, переворачивается на другой бок. Чай оставляю на тумбочке у кровати.

Управившись с вещами, накладываю дров в камин и развожу огонь. Когда первые языки пламени принимаются за трапезу, выхожу с черного хода во двор, где стоит аккуратная поленница, набираю охапку сухих дровишек и вываливаю их у очага – пригодится. Наливаю в бокал неразбавленного виски и, развалившись на диване, представляю, как здорово быть древним человеком, заниматься охотой и собирательством и как сейчас я близок к своему доисторическому предку, который, устроив свою пещеру, пригласил в нее женщину и теперь, покончив с делами, греется у живого огня. Я лежу и зачарованно смотрю на пляшущее в каменном зеве пламя, мне грезятся горящие мосты, объятые пожаром замки и яркие рыжие тигры.

Дверь на лестницу со скрипом отворяется, и, робко улыбаясь, входит сонная Бет.

Оставшуюся часть вечера мы валяемся на диване и пьем виски, почти не разговаривая и ничего не делая – только глядим в огонь, убаюканные и загипнотизированные теплом и неожиданностью нашего приключения. Потом Бет идет на кухню и готовит сандвичи с беконом.

Часов, наверное, в одиннадцать она неожиданно начинает ворочаться, садится и еле слышно говорит, что пора ложиться. Пристроившись на краешке дивана, поворачивается ко мне и очень серьезно говорит:

– Ты был прав.

А потом, склонившись ко мне, крепко обнимает.

Моя ненаглядная уходит наверх первая, и я жду, когда она уляжется, чтобы потом последовать ее примеру. Я уже хотел и сам идти спать, как вдруг немного погодя слышу – Бет снова спускается вниз, только это с трудом ей удается. Она возится и бранится – никогда еще не слышал, чтобы плед посыпали такими отборными ругательствами. Я сижу и наблюдаю, а губы сами так и расплываются в улыбке. Наконец дверь со скрипом открывается, и я вижу Бет. Теперь ясно, почему она так долго возилась: сняла с постели все белье, да еще прихватила четыре подушки.

– Там сыро, – говорит. – Буду здесь спать.

Она переоделась в длинную футболку, умылась – лицо розовое, в ссадинах и расчесах. И если ее сейчас поцеловать, то она наверняка пахнет зубной пастой, как в детстве. Такая забавная. Правда, моего умиленного взгляда Бет не видит – спит на ходу. Стелет на коврик у камина одеяла, сверху подушки, заворачивается в плед и валится с ног.

– А‑ а, кстати, – в полусне мямлит она, – здесь живет привидение. Ребенок на лестнице.

Так‑ так, значит, мало того что Бет психопатка с большими проблемами, она еще и ясновидящая. Вот удружили, премного благодарен. И как мне теперь с ней быть?

Точно вам скажу, одного меня наверх теперь калачом не заманишь. Полюбовавшись на Бет немножко, я допиваю виски, встаю и иду проверить, закрыта ли дверь на лестницу. Выключаю свет и в полной темноте любуюсь пламенем, которое танцует и кружится в камине, как хорошенькая девчушка на вечеринке – она веселится, и ей донельзя приятно быть единственным источником тепла и света. Раздеваюсь в оранжевом зареве камина и заползаю под плед. Бет верно сделала: здесь действительно тепло и уютно. Она прижимается ко мне, воркует и бормочет что‑ то. Я обнимаю ее за плечи, склоняюсь и целую на ночь, а потом укладываюсь сам и убираю руку. Только что‑ то ей не лежится спокойно – прислоняется к моему боку и мурлычет:

– Руку.

Я снова обнимаю ее, и теперь она довольна.

Единственное, что меня беспокоит, – камин без решетки. Я даже подумываю, не загасить ли огонь. А потом решаю плюнуть на все – так хорошо с огнем. Сгорим так сгорим.

И вот я проваливаюсь в сон, и мне снится, как дом пылает, а на ступеньках, в адском зареве, сидит одинокий, всеми забытый ребенок‑ призрак и тихонько поет.

Глава 17

Во вторник солнце заходит за тучу и небо заволакивает облаками. Море переливается то голубым, то бирюзовым, то окрашивается в зеленый, а то кажется вообще серым. Бет, очарованная этим зрелищем, сидит, облокотившись на подоконник, и дает мне подробнейший отчет об игре света. Глядя на бирюзовую воду, она вдруг заявляет: «Вот бы платье такого цвета, как думаешь? »

Я подхожу, склоняюсь над ее плечом и созерцаю вид за окном.

– Тебе, что ли?

– Мне, кому же еще. Мне, мне и еще раз мне!

Я изучаю цвет ее глаз и снова смотрю на море, как бы сверяясь.

– Да, пожалуй. Девушка с безумными зелеными глазами. «Я сошью тебе платье, платье всех цветов моря, бирюзового цвета очей».

– Это откуда?

Пожимаю плечами.

– Не знаю, сам придумал. Наверное, Йейтса [30] слишком много читал в студенческие годы.

– Иногда не могу отделаться от впечатления, что ты гомик.

– Спасибо. Знаешь, а мне порой кажется, что ты очень хорошая. Когда забываю на время про твой злобный нрав и колкий язычок.

– Прости, – отвечает Бет, а сама витает где‑ то далеко. Отворачивается к окну и выдает еще одну из своих премудростей: – Как тебе кажется, если бы мы поселились здесь, то забыли бы о Лондоне?

Я смеюсь.

– Вполне возможно. – И добавляю, чуть подумав: – Во всяком случае, уж Лондон точно бы о нас не вспомнил.

Бет молчит, а потом вдруг выдает:

– И пусть.

Дождя нет, но в окна бьет сильный ветер, море вспучивается тугими валами и швыряет на берег белые клочья пены. Мы с Бет теснимся на узком подоконнике. Уже и колени затекли, а мы все глядим на бушующую стихию, подперев головы руками. Забавно представить себя детьми, которые сбежали из дома и теперь беспризорничают, прячась от взрослых, которые ходят по берегу с зажженными факелами и злыми черными псами, разыскивая беглецов. Только зря. Здесь они нас точно не найдут.

Из‑ за мыса показался красный катерок, а минуту спустя за ним вышел синий с белой кабиной.

– Наверное, шторм начнется, – заявляю я со знанием дела. (Впрочем, время покажет, что я заблуждался. ) – Вот бы радио найти. Сейчас будет прогноз погоды для моряков. Обожаю его слушать.

– Всегда приятно сидеть под теплой крышей, – рассуждает Бет, – когда на улице льет как из ведра, сила ветра возрастает с семи до восьми баллов, а местами порывами до девяти, а море штормит. Где‑ то обещают ураган – в Ланди, Фастнете, Роколле, Финистерре… Хотя мне кажется, на прогнозы погоды особенно полагаться нельзя.

– Знаешь, иногда и я начинаю сомневаться в твоей сексуальной ориентации.

Через пару минут мы настраиваемся на прогноз погоды. Ветер не сильный, сообщают по радио, но видимость снижается, «с тенденцией на ухудшение», и, по всем признакам, с северо‑ востока надо ждать грозу. За окнами сгущается тьма, и рыбаки швартуются при свете мощных, установленных на крышах катеров дуговых ламп. Пожалуй, сбегаю вниз, узнаю – не продаст ли кто‑ нибудь лобстера.

– Думаешь, у тебя получится его приготовить?

– Да что там хитрого. Варить, пока глаза не вывалятся. Рыбаки, наверное, знают.

– Подожди, я с тобой.

На улице холодно, дует пронизывающий ветер – как и обещали, с северо‑ востока, – а пальто мы не захватили. Пока добрались до рыбаков, ежась и стуча зубами, начихались и продрогли. На стене волнолома стоит мореход в оранжевых промасленных брюках и спокойно занимается своим делом, не обращая на чужаков никакого внимания.

– Можно тут где‑ нибудь лобстера купить?

Рыбак не реагирует – невозмутимо распутывает моток троса. И так проворно у него выходит: ладони мозолистые, потрескавшиеся, как старые прищепки, которые хозяйка давным‑ давно забыла на веревке.

– Какой уж… В такую‑ то погоду? Не‑ е.

– Жаль. А что, лобстеры ушли?

– Волна‑ то донная идет, да еще с северо‑ востока. Пусто – ушли в теплую воду.

– Надо же, я и понятия не имел…

– В город вам надо. Может, там продадут что‑ нибудь. Или в Ньюлин поезжайте, на рыбный развал.

– Понял, спасибо.

Стоим на холоде, зубы стучат, глаза слезятся, и Бет, запинаясь, говорит:

– Нам так и так надо в город ехать.

– Да? И что мы там забыли?

– Одежды купить, глупенький.

Рыбак глядит на нас искоса и бормочет с усмешкой:

– То‑ то верно. Денек‑ то, чай, не теплый… Да‑ да, погодка нынче выдалась – ой‑ ей‑ ей.

По пути едва не окоченели – благо печка работала на полную.

Машину оставляем на обочине, Бет берет меня за руку и ведет через дорогу к магазинчику с надписью «Подержанные вещи».

– Шутишь?

– Нисколечко, – отвечает она. – Раз уж мы тут собираемся провести целую неделю, хорошо хотя бы вернуться без обморожений.

– Согласен. Просто меня местечко смущает. Я, конечно, люблю дешевые распродажи, но в Лондоне. А здесь наверняка только териленовые [31] слаксы и нейлоновые рубашки продаются.

– Лучше в териленовых слаксах, чем без порток, как говаривала моя бабуля.

– Правда?

– Когда‑ нибудь слышал такое слово «доверчивая мямля»? – смеется Бет. Вернее даже сказать, хохочет мне прямо в лицо. – Тупеешь, дорогой мой.

– Ага, тупею.

* * *

Перемерили, наверное, с полмагазина. Мы оба крутимся перед зеркалом, примеряя наряды, и Бет делает озвучку, точно на показе мод:

– В этом сезоне корнуолльским модницам предлагается новый ансамбль. Посмотрите на нашу продавщицу устриц. На ней модные шерстяные гетры, солдатские штаны, два застиранных джемпера из акрила, хлопковая рубашка и шерстяная куртка из шотландки. А как гордо выступает ее парень в мешковатых вельветовых брюках и шерстяном фетровом берете а‑ ля капитан дальнего плавания. Восхитительная застиранная водолазка из грубой шерсти и темно‑ синяя клетчатая куртка дополняют его костюм.

Смотрюсь в зеркало. Во всяком случае, тепло.

– А тебе идет, – говорит Бет. – Чувствуется какая‑ то закалка. Можешь сойти за настоящего мужчину.

– Сойти?

– Да, за какого‑ нибудь героя из старого фильма про войну наподобие «В котором мы служим» [32].

– Джон Миллз? Кеннет Мур? Ого!

Милая старушка, стоявшая за прилавком, которая сначала пристально следила за нами, как бы мы чего не стащили, а потом утомленно наблюдала наши примерки, розовеет от удовольствия, когда мы наконец выкладываем огромную сумму в восемнадцать фунтов за четыре битком набитых пакета одежды.

После некоторых поисков наведываемся в букинистический магазин и набираем разных книжек, в основном детских: «Маленькая принцесса» Френсиса Бернетта, «Принцесса и королевство в придачу» Пера Лагерквиста.

Вечером я стряпаю куриное рагу в горшочке, которое мы с аппетитом уминаем под две бутылочки красного, а после укладываемся у огня, и Бет под тихое бормотание радио читает мне Пера Лагерквиста. Я осматриваю ее раны и ушибы, прошу поднять левую руку. Вполне сносно. Закатываю рукав джемпера и поворачиваю к себе ее ладонь. Бет не реагирует. Я всматриваюсь и поднимаю на нее взгляд. Она равнодушно глядит в огонь.

Немного помолчав, говорю:

– Я заметил у тебя отметины от уколов. Некоторые совсем свежие. Красные.

Она молча отводит руку.

– Не трогай меня.

Закладывает волосы за уши и поворачивается.

– Я за себя отвечаю. Работаю. Мне можно доверять. – Тянется за сигаретой.

Ага, так я и поверил.

– Ты как‑ то говорила, что плохо поступаешь, и бьют тебя заслуженно. – Внезапно что‑ то сжалось в горле, и я понял – не могу говорить. «Стэн. Убью этого урода. Точно убью. Отдубасить его, чтобы мало не показалось». Так и вижу эту обросшую беззубую рожу. Тьфу!

«Сделай глубокий вдох», – говорю себе. Чувствую, смотрит Бет с легким любопытством и некоторым недоумением – хорошенький у меня вид: сгорбился весь и зубами в кулак впился. Снова вдыхаю и говорю:

– Насколько это серьезно – то, что ты делаешь?

Она рассказывает. Как они с друзьями, со знакомыми… Уф‑ ф. Веселенькое у моей спутницы прошлое – да, похоже, и настоящее, судя по тому, что я уже слышал. Мог бы и сам догадаться – по глазам даже видно.

– Я исправилась, все в прошлом. По сравнению с тем, что было, я вообще паинька.

– Скажи, а на что это похоже? Ну, когда колешь сильнодействующие наркотики?

Многие употребляют наркотики не столько ради удовольствия, сколько ради возможности потом похвастаться перед друзьями: «Это все фигня. А вот угадайте, что я вчера учудил». Курево, да и «вещества» покруче считаются ныне знаком причастности к чему‑ то высшему, к какому‑ то сокровенному знанию, недоступному простым смертным. Вроде участия в культе Митры [33]. Только я уверен, что у моей подруги все по‑ другому.

Бет считает, недоброе у меня любопытство, к хорошему не приведет. «Пусть так, – отвечаю я. – Зови это любопытством, извращением, скажи, что лезу не в свое дело, но мне надо знать».

И она начинает рассказывать со своей потусторонней улыбочкой. Речь плывет свободно, без всякой связи и формы, точно Бет во сне говорит. Совсем как проповедник на сцене.

– К твоей двери подходит человек. Его белый ржавый «форд‑ гранада» кое‑ как припаркован перед подъездом – единственный «форд» на улице, где царят «порше», «мерсы» и джипы. У него длинные сальные волосы и рот перекошен набок в пошлой ухмылке. Все так цивильно. Из домофона доносится: «служба доставки», ты впускаешь его, захлопываешь дверь, протягиваешь наличные. Он пересчитывает, слюнявя пальцы. Сто двадцать двадцатками: двадцать, сорок, шестьдесят… отдает тебе пакетик, обычный пластиковый пакетик, в каких возят мелочь по пятьдесят пенсов. Только гораздо легче, гораздо. Как птичка, как птичье перышко, такой ослепительно белый, чистый. Дилер говорит: хороший товар, неразбавленный – процентов пятьдесят, а то и все шестьдесят, – и уходит со своей кривой улыбочкой. Как хочется петь! Только шуметь нельзя, нельзя. Чш‑ ш, тихо. Идешь на кухню, а сама мурлычешь что‑ то себе под нос, поднимаешь рукав, стягиваешь с халата пояс и крепко перевязываешь над локтем – только узел надо затянуть покрепче. А когда зажжешь свечу – ты не представляешь, какое это зрелище. Можно смотреть часами. Насыпаешь чуть‑ чуть в чайную ложку с водой: такие крохотные хрусталики текут, как водопад… падают, кружатся хрусталики… и растворяются в теплой воде. Хорошо, все как надо. Встряхиваешь ложку тихонько, и по воде бежит легкая зыбь, и петь так хочется… А порошок растворяется, совсем его не осталось, и ты уже далеко, уходишь, теряешься и не важно, что будет, – все давно решено, и не нами. Пальцы онемели, шаришь по раковине. Где игла? Где‑ то здесь, только что помыла, долго мыла, хорошо… чтобы не заболеть, – забота о здоровье. Ах вот она. С улыбкой глядишь на ледяную белую воду, холодную до судорог. Набираешь ее в шприц, валишься в кресло прямо на кухне – хотела пойти в гостиную и устроиться там, на диване, но сейчас некогда. Скорей бы. Вот пухлая вена. Такая хорошая, втыкаешь иглу – всегда боялась уколов, – а на шприце розовеет кровь. Это хорошо, значит, есть давление, сердце работает, еще жива. Хорошо. Вводишь раствор: как легко пошло. Стой, чуть‑ чуть подождать, и – какое облегчение, тебя уже нет, ты паришь где‑ то высоко, среди снежных шапок гор, и не чувствуешь тела. А над головой пушистые облака, и… забыта школа, забыто все плохое… Даже те воскресные вечера, когда было так тоскливо и одиноко. Все‑ все ушло, исчезло, испарилось. Оно в другом мире, в другой стране и случилось не с тобой, а с кем‑ то другим. А твоя голова – вот она, падает на грудь, ты обвисаешь в кресле, и голова громко ударяется о стол. Да, хороший товар, по венам струится счастье, неописуемое небывалое счастье, и кровь цвета радости – белая, пушистая. А где‑ то в небе медленно расплывается улыбка, так долго‑ долго, и ты думаешь, не добавить ли еще. Но нет, уже хорошо, все прекрасно. Теперь просто замечательно, чудесно, отлично…

Бет встрепенулась и, улыбнувшись, стала возвращаться на землю – по крайней мере насколько можно назвать приземленностью ее обычное состояние. Выдержав паузу – долгую почтительную паузу, как после некоего религиозного откровения или священной церемонии, – она лениво протягивает:

– Ну что, теперь доволен?

– Не знаю, – говорю я. – Что еще расскажешь?

– Много мы чудили, – улыбается она. – Секс, наркота, рок‑ н‑ ролл – чего только не придумаешь.

Ага, и секса, похоже, было много. Я‑ то всегда считал групповые игры занятием для семейных пар, да и то от скуки.

Она ходила по клубам – вроде ночных. Впрочем, давно – пару лет назад. Теперь все в прошлом. Бет называет те времена черной полосой своей жизни. Днем обколется до полной одури, а вечером тянет на подвиги. Шла в спальню и одевалась во все черное – любимый цвет: кружевное белье, замшевые ботинки и длинное обтягивающее платье. Как оно лоснилось при свечах! Последний штрих – черный бархатный шарф на шею. Потом садилась перед трюмо и, улыбаясь зачарованному зеркалу, глядела на свое отражение. Она улыбалась – а оно нет.

– Как сейчас помню, – рассказывает Бет. – Наоборот, закроет глаза и сидит, а лицо отрешенное, как у медитирующего Будды.

Потом Бет нюхнет кокаина – так и представляю, как она изящно склоняется, точно пьющая из ручья лошадь, потом, посапывая, поднимает голову, продувает нос. Снова улыбается.

Она ходила на вечеринки фетишистов. Не слишком серьезные – без крайностей, скорее для поживших пузатых писак‑ счетоводов, которые развлекаются теперь, выставляя на всеобщее обозрение свои кожаные бурдюки. Ей нравилось. Иногда Бет шла за компанию с Лесбо‑ Ливви, иногда с каким‑ нибудь приятелем; временами ходила одна. Она не упаковывалась в кожу, чем, бывает, грешат любители подобных вечеринок, – впрочем, не думаю, что ей это было нужно: Бет и в костюме школьной учительницы будет смотреться в тему. Придя, прямиком направлялась в дамскую комнату. А однажды увидела, как в ее местечке кто‑ то уже потрудился – засыпал крышку сливного бачка мраморной крошкой, чтобы таким, как она, неповадно было. Только ее разве остановишь! Послала мир к чертям собачьим, устроилась прямо на кафеле между раковин и там же все вынюхала.

Потом ей смутно припоминается, будто однажды она зашла в туалет – женский ли, мужской ли, Бет не поняла, – где к ней пристали два парня, а может, парень с девушкой – бедолага даже этого не помнит. Только ее затолкали в кабинку, прижали лицом к стене, разорвали платье, а потом пыхтели и рычали, как животные. Она стояла с закрытыми глазами, и ей даже понравилось. Даже очень… Да и без разницы было, по большому счету, что с ней происходит, – такой Бет была никчемной, опущенной, потому что ее все равно там не было. Где‑ то далеко, за многие мили и годы, она падала или летела по усыпанному звездами ночному небу, а прохладный ветер обдувал лицо. За много световых лет от Земли в ее волосах блестели звезды, а далеко внизу в голубой дымке расстилался сказочный мир: леса, поля и лабиринты сельских улочек с ухоженными домишками. Среди домиков и в садах гуляли счастливые семьи: мужья, жены и ребятишки, которые бегали и смеялись, играя в голубом свете луны…

Много воды утекло с тех пор, и теперь Бет другая: изменилась, стала лучше. Нет, правда. Просто тогда в ее жизни наступила черная полоса. Сейчас же она может спокойно остаться дома одна, без Майлза, и будет смотреть телевизор – включит какой‑ нибудь старый добрый фильм, сварит себе чашечку горячего шоколада и ляжет спать пораньше. Позже одиннадцати никогда не засиживается.

Вне всяких сомнений.

* * *

– Да, в довершение всех неприятностей – оккультизм. Видишь ли, мои родители…

Оказывается, у нее еще и престранные родители. Бет на что‑ то намекает, только вряд ли здесь подразумевается какая‑ нибудь деревенская похабщина типа насилующего ее отца в шапочке Бэтмена на ковре собственной гостиной. Нет, она получила изощренное, можно даже сказать, богемное воспитание. Иными словами, наследственность у Бет плохая. Большой обветшалый деревенский дом; куча братиков и сестричек; в облаках гашиша приходят и уходят многочисленные любовники родителей; тантрический секс. Как тут не вырасти медиумом. Понятно теперь, почему она видела привидение. А может, со своим отражением спутала: одинокий ребенок на лестнице, явившийся пугать нас. Обоих.

А еще Бет довольно приличная актриса. Я как‑ то раньше об этом не задумывался. В Дублине она сыграла герцогиню Мальфи, а в «Манчестер Эксченч» – Сесиль Кардью из «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. Правда, спектакли были не часто, и в промежутках она ходила по подиуму.

– А Майлза ты любишь?

Мой вопрос, похоже, застиг ее врасплох.

– Что? А‑ а… Да, конечно.

– Когда поженитесь?

– Когда‑ нибудь. Я пока не задумывалась. – Сидит строгая, равнодушная. – Знаешь, ты все‑ таки безнадежный романтик.

– А я тебе скажу, что романтика так же жива, как Иисус Христос, – просто все зависит от убеждения. Знаешь, кто‑ то верит в Бога, а я верю в настоящую любовь.

В ответ она лишь улыбается.

– Я для себя давно решила: главное – остепениться и перестать гадить в души людям.

Так и подмывает сказать: «Да? Как все у тебя просто…»

– Да, а как ты назовешь – извини, конечно, но думаю, я все же имею право поинтересоваться, – как ты назовешь тот случай, когда ты вызвала меня в гостиницу, чтобы я оказал тебе профессиональные услуги? Как, по‑ твоему, это называется?

– О, просто дурь нашла. Ты ведь сам знаешь, я сумасшедшая и доверять мне нельзя. Хорошо, ты прав. Не было это случайностью. Я искала парня для компании – просто хотела куда‑ нибудь сходить, а Майлз был занят. Подключилась с ноутбука к Интернету и – бац! – твоя милая мордашка. То‑ то я удивилась. И я не утерпела – вызвала тебя. Посмотреть, что получится. – Бет вглядывается в мое лицо, стараясь понять, что же я чувствую; берет меня за руку. – Прости, пожалуйста. Ну согласись, ведь смешно вышло, да?

На редкость.

Только опять что‑ то в ее голосе навело меня на подозрения, что врать наша хитрюга еще не научилась.

Выходит, мне не позавидуешь: мало того что я конченое ничтожество – женщина, которую я, кажется, люблю, ничуть не лучше.

– И еще знаешь что, – осторожно, будто сомневаясь, говорит Бет, – не всякая любовь романтична.

– Ага, только та, что проходит с возрастом, – язвительно замечаю я. – Та, что умирает во цвете лет, как юные любовники из Вероны. Любовь, что вспыхивает и тут же гаснет, как огонь без дров. Чувство, не знающее старости и покоя. Когда оно приходит, ты вдруг понимаешь, что только теперь начал жить. Тебе хочется заключить весь мир в объятия и держать так вечно. Правда, длится такая любовь не дольше дня. Она приходит, и влюбленные сгорают от поцелуя, иногда обретая бессмертие. Она приходит, и до смерти хочется сам не знаешь чего. Это философия поэтов и мечтателей, которые всю жизнь ищут и не находят, любят и не обладают, – вот она какая, романтическая любовь. Теперь с ней знаком и я.

Глава 18

В среду мы долго гуляем по мысу. Как хорошо подышать свежим прохладным воздухом! Щеки раскраснелись, в голове ветер, а мы с Бет, держась за руки и хихикая от страха, подбираемся к краю обрыва, чтобы полюбоваться пенистым ревущим прибоем, который бьется о скалы далеко внизу.

Тут же, на пляже, я покупаю у мальчишки свежей макрели. Мальчонке и девяти‑ то нет – здесь, в глуши, работать начинают сызмальства. Еще купили открыток, только не рассылать, а так, на память. За пивнушкой нашли телефонную будку – надо же было так запрятать, вовек не сыщешь. (Сотовая связь здесь не берет, а уж очень хотелось позвонить домой, послушать, что новенького на автоответчике. ) У меня ничего стоящего не оказалось, но хотя бы передал пару слов Кэт: сказал, что решил развеяться и смылся в Корнуолл с одним хорошим человеком. Звоню родителям, и все то же самое рассказываю мамуле. А вот у Бет замечательные известия. Сижу, жду ее на берегу, смотрю: идет, а сама так и сияет от счастья, едва улыбку сдерживает.

– Ну и как?

– Прошла.

– Куда?

– Поздравь, у меня первая роль в кино. Грандиозная штука. В смысле фильм, а не роль. Хоть какое‑ то начало.

Что‑ то у меня внутри переворачивается. Нет, ревность тут ни при чем, во всяком случае, не она одна. Просто я представил Бет в Лос‑ Анджелесе: лимузины, бассейны. Она – суперзвезда, которая когда‑ то с шумным успехом сыграла герцогиню Мальфи [34] назло всем критикам («Прикройте ей лицо – нет сил смотреть. Какой же молодой ты умерла! »), а потом ударилась в распутство, опустилась. И вот однажды из ее сумочки густой струйкой просыпался белый порошок… А в душе она оставалась все той же маленькой девочкой‑ призраком, тихонько поющей на темной лестнице.

– Я смотрю, ты не в восторге.

– Да нет, все в порядке. Полетишь в Штаты?

– Нет, съемки начнутся в Лондоне. И очень скоро, через месяц. – Бет ворошит мне волосы. – Ну же, лапочка, перестань дуться. Я и так знаю, что ты ревнуешь.

Деланная улыбка.

– Едва ли. И не называй меня лапочкой – ты пока, к счастью, не кинозвезда.

Бет застывает, устремив на меня негодующий взгляд, разворачивается и уходит прочь, заорав напоследок:

– Да пошел ты! Черт.

Закуриваю сигарету, прикрываясь от ветра дрожащими руками, выдыхаю в сторону чаек. Встаю и плетусь за ней.

Мы идем рядом и молчим. Под ногами хрустят большие бурые водоросли и всякая мелочь, вынесенная прибоем, – сразу вспомнилось то место из «Улисса», когда Стивен Дедал идет по пляжу. Наконец я решаюсь прервать молчание и поразить Бет своей образованностью.

– Знаешь, этот пляж мне напоминает описание из «Улисса». – И цитирую: – «Я иду, а под ногами хрустят вынесенные на берег морские водоросли, большие бурые листья. Начинается прилив, и мои ботинки перепачканы рыжим». А потом Джеймс Джойс начинает рассуждать о Фоме Аквинском [35] и дальше вдается в какую‑ то философию.

– Об Аристотеле.

– Что?

– Об Аристотеле он толковал, а не о Фоме Аквинском. Явления материального мира и все такое.

– Вот видишь! – Я хватаю Бет за плечи и поворачиваю к себе лицом, торжествуя, что нашел наконец подтверждение своим мыслям: – Вот видишь!

– О чем ты? – спрашивает она, обрадовавшись моей внезапной вспышке.

– Ты лучше меня знаешь, что происходит в «Улиссе», и при этом снимаешься в каком‑ то низкопробном фильме!

– Ради бога, не начинай снова. – Бет отворачивается. – И вообще с чего ты взял, что он такой уж низкопробный?

– Но ведь я прав?

– Знаешь что, Своллоу, – говорит она, откидывая с лица прядь волос и глядя мне строго между глаз. – Ты хоть и косишь под интеллектуала, а на самом деле – самый обычный сноб и выскочка.

После прогулки мы едва ли обменялись парой слов. Атмосфера в доме стояла напряженная: каждый в душе переживал обиду – одним словом, отдых удался на славу.

Бет возится на кухне. Я пью. И вот она входит в комнату с двумя тарелками дымящейся запеканки из картошки, баранины и лука с чесноком, называющейся в здешних местах пастушьим пирогом, и мы, поставив еду прямо себе на колени, принимаемся за трапезу.

Съев пару ложек горячего кушанья, Бет решается прервать затянувшееся молчание.

– Короче, сюжет таков: прекрасным зимним днем один увалень, сыночек богатенького папаши, решает жениться на подруге детства, с которой они миловались чуть ли не с пеленок. Решено сыграть шикарную свадьбу, на которую приглашена половина миллионеров земного шара. (Для съемок розовый сад Риджентс‑ парка завалят искусственным снегом и сугробами. ) Все бы ничего, да только красавицу‑ невесту пытаются похитить прямо из‑ под венца – появляется какое‑ то хулиганье латиноамериканской наружности, начинается стрельба, и молодая, не пробыв женой и нескольких минут, – тут Бет прикладывает к груди ладонь, – ваша покорная слуга, брякается оземь, изрешеченная пулями. Умирает на месте. Не успеваешь ты и глазом моргнуть, как ленивый бездельник и бабник, сынок мультимиллионера, превращается в безжалостную машину‑ убийцу и до конца фильма занимается только тем, что выслеживает проклятых бандидос. Постепенно он отправляет каждого поодиночке прямиком в мексиканский ад, обильно пересыпая бойню меткими остротами и с каждым разом все больше изуверствуя. Наконец наш герой добирается до главаря шайки и четвертует этого расфуфыренного франта в черной шелковой рубашке, приковав его цепями к двум девятиосным трейлерам, которые начинают медленно – очень медленно! – разъезжаться в разных направлениях. – Она умолкает, чтобы перевести дух и кинуть в рот кусочек пастушьего пирога. Пережевывает, глотает, откладывает в сторону вилку, зачесывает за правое ухо прядь волос и с детской неподкупностью спрашивает, игриво склонив голову набок: – Ну а теперь объясни мне, пожалуйста, что в этом фильме такого низкопробного?

Господи, как я ее обожаю.

Вечером лежим, обнявшись, и засыпаем. Как вдруг Бет непонятно к чему говорит:

– У Майлза на лэптопе порно.

Я чуть не расхохотался. Не знаю, пыталась ли она мне поведать этот величайший секрет, или просто болтала во сне.

– Бет, – говорю я. (До чего же приятно обращаться к ней по имени! ) – У всех парней есть порно на лэптопах. Даже у Клиффа Ричарда [36].

– Но не такое.

– Какое «не такое»?

– Не такое.

Ее фраза повисает в тишине – я не задаю новых вопросов, погрузившись в собственные раздумья и немного удивленный. И так, незаметно, мы засыпаем.

В четверг с северо‑ востока снова дует сильный холодный ветер, и мы все утро сидим дома. Она читает мне продолжение вчерашней книги, а я берусь за «Маленькую принцессу». Жуем шоколадное печенье, пьем чай и до рези в глазах глядим в окно на свинцово‑ серое море: гадко сегодня на улице.

Днем едем прогуляться на машине, а вечером Бет готовит острое мексиканское чили‑ кон‑ карне из перца, говяжьего фарша и томатов, и мы едим его под бутылочку чилийского мерло. Лечь снова решили у очага, я ее целую, желаю доброй ночи и еще говорю:

– Я правда люблю тебя.

Как‑ то само выскользнуло, я даже смутиться не успел. И что удивительно, она поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, отвечает:

– Я тоже тебя люблю.

Но нет, в жизни не бывает все так просто…

В пятницу погода меняется кардинально – типичный корнуоллский климат. На смену колкому, промораживающему до костей плотоядному ветру пришел обычный юго‑ западный бриз; на улице спокойно, влажно и немного моросит. Прекрасное время для прогулки по пустошам.

Мы долго бредем по черным торфяным тропкам, по жесткой и упругой траве, цепляющейся за лодыжки, по осоке. Над головой пролетела пара канюков, и чуть дальше, в овраге, я замечаю наполовину обглоданный труп ягненка. Ненадолго задержались отдохнуть у каменной, сложенной всухую стены под старым раскидистым боярышником с обросшим лишайником стволом. Потом снова трогаемся в путь. Наконец я натыкаюсь на знакомую каменную веху.

– С бронзового века тут стоит, – сообщаю я своей спутнице, которую явно не впечатлила наша находка. – Три тысячелетия.

– Видели бы этот столб мои родители – пустились бы вокруг хороводы водить, – говорит она, рассматривая монумент древности.

– А‑ а, понял. В полнолуние голышом против часовой стрелки?

Окидывает меня снисходительным взглядом, берет за руку, и мы ходим кругами по часовой стрелке.

– При свете дня, – говорит она. – Они не сатанисты. Не вполне.

Мы обошли глыбу три раза, и Бет предложила загадать желание. Думаю, несложно догадаться, что я пожелал.

– А сама? – спрашиваю ее.

– А как же, – кивает Бет, пристально глядя на меня. – Знаешь, а ведь глупо загадывать то, что невозможно в принципе.

– О чем ты?

Она качает головой.

– Безнадежный романтик.

Вечером мы отправляемся в трактир, выпиваем по пинте и, по всей видимости, смотримся так замызганно и не по‑ городскому, что местные пускаются с нами в разговоры. Хочется им знать, что мы забыли в такой глуши в это время года. Не успеваю я толком подумать, как Бет выпаливает:

– У нас медовый месяц, – и прячет левую руку за моей спиной, чтобы никто не увидел – она без кольца. – Поженились на прошлой неделе.

Все нас поздравляют и принимаются наперебой угощать. Мы чокаемся, я беспардонно впиваюсь в губы своей нареченной, а поскольку теперь отстраняться ей как‑ то неловко, поцелуй затягивается надолго. Наконец объятия размыкаются, и я, с пьяным исступлением глядя ей в глаза, говорю:

– Супруженька ты моя дорогая.

– Не искушай судьбу, – вполголоса отвечает Бет, мило улыбаясь. – И никогда больше не называй меня супруженькой, женушкой, пампушечкой, пупсиком или цыпленком, если не хочешь, чтобы я проблевалась на твою рубашку.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Жена, миссис, любимая.

– Любимая, – кивает она, – вполне сойдет.

Домой мы возвращаемся рука об руку, идем, петляя зигзагами по центральной улице, как хмельные. Только дело совсем не в хмеле – просто постоянно приходится уворачиваться от ветра, который швыряет ледяные соленые брызги прямо в лицо и жалит щеки.

Заваливаемся в дом, хлопаем дверью, шарим у выключателя и находим его одновременно. Столкнувшись взглядами, смущенно смотрим в сторону.

В очаге до сих пор тлеют угли, я накладываю свежих поленцев, становлюсь на колени и раздуваю огонь. Поднимаюсь, а Бет тут же, рядом. Снова смотрим друг на друга в упор и обнимаемся, а дальше – поцелуй, взаимный, и на этот раз никто не отстраняется. Милая сама тянется ко мне и обнимает за талию, я нежно беру ее за шею и притягиваю к себе. Руки скользят вниз по плечам, стягиваю с нее пальто. Вдруг в какой‑ то невероятный миг нас обоих словно пронзает электрический ток, и мы, точно обезумев, начинаем срывать друг с друга одежду, по‑ прежнему не размыкая губ, – почти как дети, которые дурачатся дома: валятся с ног и душат друг друга в объятиях. Только мы не смеемся – для нас все происходит по‑ настоящему.

Уже после мы открываем бутылку вина, выкуриваем сигарету – по какой‑ то необъяснимой причине одну на двоих – и валяемся на диване под пледом, переплетясь разгоряченными телами и едва разговаривая. Мы даже почти не улыбаемся друг другу – что‑ то очень быстро мы миновали фазу улыбок. А когда опять занялись любовью, я приподнялся, чтобы взглянуть на нее, а она, вцепившись пальцами мне в волосы и не размыкая крепко сжатых век, сказала:

– Это не секс.

Да, Бет права: у нас нечто большее. Гораздо лучше. И стократ страшнее.

А потом, в последние два дня, все идет совсем по‑ другому. Мы много беседуем, но уже иначе, смотрим друг на друга, но как‑ то стеснительно и даже скрытно. Наверное, просто понимаем, что словами ничего не передать. Ну а вечером она снова садится, так печально смотрит и, поглаживая меня по голове, говорит:

– Что же нам теперь делать?

В воскресенье мы возвращаемся в Лондон. Меня гнетет такое чувство, будто наше счастье не началось, а, наоборот, закончилось. В ту ночь Бет остается у меня.

Встаю рано утром в понедельник, заспанный и полупьяный, и знаю – произошло нечто ужасное. А потом нахожу на кухне записку.

Скрепя сердце она возвращается к Майлзу.

Моя недавняя возлюбленная просит у меня прощения, потому что не может без Майлза жить, – так и написала, приведя массу доводов, почему ей надо остаться с ним. Бет страшится за свое будущее, все так зыбко… Короче, вывалила на страницу массу подобных банальностей. Благодарит за чудесный отдых: ей действительно было нужно ненадолго сбежать из Лондона, но с самого начала наши отношения оказались обречены. Трудно объяснить, почему ей нужен именно Майлз, – наверное, ищет у него защиты. Именно так и говорилось в записке: с ним спокойно. «Не жду, что ты поймешь», – написала Бет. Ах как она права! Я действительно ни черта не понимаю.

И на прощание: «Я люблю тебя, Дэниел Своллоу».

Я тоже люблю тебя, Элизабет Кессингтон.

Дрянная ты девчонка.

Трусиха.

Глава 19

Жизни мне без нее нет.

Пробую звонить. Бет холодна и говорит отстраненным голосом, что ей надо остыть и все обдумать. Просит некоторое время не звонить. Да, все в порядке, и Майлз очень рад ее возвращению. Нет, он не знает, что мы уезжали вдвоем, – думает, она ездила по рабочим делам и задержалась. В Эдинбург, бог знает зачем. В любом случае скоро начинаются съемки, Бет их с нетерпением ждет, чтобы уйти в работу и забыть об остальном.

– Прости, – говорит она. – Все равно это был безнадежный номер.

Звоню Кэролин в «Гровенор» и возвращаюсь к работе. А что еще остается?

В следующие две недели я сопровождаю шесть клиенток, трех из которых обслуживаю более тесно. Приличное соотношение.

Работать стало легче. Я покладист и молчалив, мне легко расточать комплименты и осыпать улыбками, потому что за ними ничего не стоит, – делаю свое дело механически. Я вежлив, обходителен, клиентки, как никогда, довольны моей бездушной смелостью в постели. Им невдомек, что спят с зомби. Да, с высушенной изнутри мумией. А может, кому‑ то как раз это и нужно. Ведь предпочитают же некоторые мужчины резиновых кукол…

Вы заблуждаетесь, если думаете, что подобное горе облагораживает человека. Ты сторонишься людей, на вечеринках ведешь себя как зануда, на лице высыпают прыщи. Ночью лишаешься сна, а днем постоянно вздыхаешь, почти ненавидя себя и ту, которую любил и потерял. Ее, конечно, гораздо сильнее – по справедливости. Но и свое отражение в зеркале не слишком радует: бледный, сутулый, разбитый, разуверившийся в себе неудачник. Становится ли несчастный человек мудрее? Нет, мудр тот, кто перестал надеяться.

Когда я не обслуживаю деловых леди в номерах отелей, стараюсь бывать с людьми – иногда очень помогает. Еще беседы с Кэт здорово выручают. Я рассказываю обо всем, что меня мучит, и она выслушивает. Не судит строго, не выказывает излишнего сочувствия и даже дает здравые практические советы. Только проблема в том, что по какой‑ то изощренной иронии судьбы они сводятся к одному: больше бывать в обществе и как можно чаще заваливаться с кем‑ нибудь в постель. «Причем не обязательно искать партнера по душе».

Разве можно поступать так низко и бессердечно?

Я не стану спорить с распространенным мнением, будто мужчины не в ладах с чувствами и эмоциями. Все мальчишки, парни и дедушки от мала до велика это давно усвоили. Да и как не усвоить, когда тебе без устали напоминают о такой простой истине матери и жены, сестры и подруги – а им виднее, они же гораздо умнее нас, больше знают и желают нам только добра.

Да, согласен, я понятия не имею, какими словами определить, что со мной происходит. Только я знаю одно – так не должно быть. На днях в супермаркете я ничего не смог приобрести, просто физически не смог. Вокруг висели стонущие под тяжестью товаров полки, люди катили мимо тележки, врезались мне в пятки, а я стоял посреди ряда, будто оглушенный, и, не видя вокруг себя ничего, теребил в кармане список покупок, пока от него не осталась труха.

Или еще: совсем недавно я пытался перейти дорогу. Хотел уже шагнуть с тротуара, как вдруг поднял взгляд, засек несущийся прямо на меня автобус и понял, что он разметет меня на куски, если я сделаю шаг вперед. И я сделал этот шаг. Спасибо, сзади стоял какой‑ то парень, который мигом схватил меня за шиворот и втащил обратно на тротуар, а то как пить дать не было бы меня уже на этом свете. И не подумайте, будто я решил свести счеты с жизнью, что вы! Просто навалилась какая‑ то рассеянность. Разум притупился настолько, что забыл о своей прямой обязанности заботиться о выживании и самосохранении, и парит где‑ то далеко. И мне хорошо известно где.

Еще я помню свой последний кошмар – типичный образчик многочисленных терзающих меня в последнее время дурных сновидений: Бет берет меня за руку, нежно‑ нежно смотрит в глаза и говорит: «А теперь тебе будет больно» – и вонзает в мою побагровевшую безвольную ладонь большой кухонный нож. Медленно‑ медленно, миллиметр за миллиметром.

Похоже, самое время просить Клайва об одной услуге. Не хочу, чтобы Майлз узнал о нас с Бет. То есть, с одной стороны, хочу, конечно, но если она твердо решила с ним остаться, тогда, думаю, лучше принять меры, чтобы тайна случайно не выплыла.

Господи, да я, наверное, святой.

Так, значит, Бет была в Эдинбурге. А я оставался в городе.

– Алло? – отвечает ледяной голос.

– Привет, Эмма. Клайв дома?

– Здравствуй, Дэниел, как поживаешь?

– О, все прекрасно. А ты как?

– Очень хорошо, спасибо.

– Ну и отлично. И все же – где Клайв?

Чудовищная пауза, так молчать умеет только Эмма. Думаю, подобную тишину можно услышать разве что в Антарктике, когда наступает временное затишье между снежными бурями. Наконец она говорит: «Минуточку», – и кладет телефонную трубку на стол, и уже в самом звуке – точном, аккуратном «цок» стерильно белого пластика по дубовому столу – чувствуется размеренная рука пунктуальной хозяйки дома.

Ожидание затягивается.

Я напрягаю слух, стараясь расслышать происходящий на заднем плане разговор, и кажется, временами до меня доносится скрипучий шепот Эммы, будто кошка скребется в заледеневшее окно. К телефону подходит Клайв.

– Как провел выходные?

– О, прекрасно, в субботу сходили с Эммой в ресторанчик. Хорошо посидели, тихо – ну, ты знаешь.

– И она, полагаю, заплатила.

– Что?

– Да нет, ничего, пошутил.

– Ах да. Вообще‑ то платила и вправду она.

Такого я не ожидал. Бывает, сложится о человеке нелестное мнение, а потом кто‑ то возьмет и нагло его развеет. И тогда чувствуешь себя кошмарно – будто тебе в лицо тычут, указывая, какой ты предвзятый, несправедливый и, что самое главное, пристрастный человек.

– Значит, в субботу вас с Эммой не было дома?

– Э‑ э… Ну да.

– Клайв, я не слишком обременю тебя, если попрошу об одной услуге?

– Какой услуге?

Потребовалось же ему переспрашивать, да еще с таким явным испугом, – верный способ привлечь к нашему и без того непростому разговору дотошное внимание Эммы. Уже представляю ее: сидит в гостиной, двери которой выходят как раз в коридор, с последним номером «Харперз» [37] на коленях, неторопливо листает страницы и, элегантно положив ногу на ногу, размышляет, хорошо ли сочетаются ее кремовые колготки с этой миленькой юбочкой. Листая журнальчик, она навостряет уши, а те сами собой обретают самостоятельность, пускаются в рост, и вот на голове у нее уже красуются роскошные органы слуха, гибкостью и длиной не уступающие узким ломтикам итальянской ветчины. Вот уши спускаются с дивана и змеятся по дубовому паркету, заворачивают в холл и устраиваются в уголочке, чтобы лучше слышать, что там говорит Клайв этому своему приятелю‑ идиоту Дэниелу. Только не подумайте, будто Эмма шпионит за нашим достопочтенным. Нет, что вы, нет! Она очень ценит его самостоятельность. (Как, впрочем, и свою. ) Они взрослые люди, которые способны поддерживать прекрасные отношения, основанные на взаимопомощи и взаимодоверии. Вмешательство в сокровенные мысли партнера немыслимо. Отслеживать и пытаться контролировать развитие особой индивидуальности друг друга – грубейшая ошибка. Нет‑ нет, у Эммы ни малейшего желания заниматься подобными вещами. Лишь любовь и забота побуждают ее беспокоиться о Клайве, и исключительно поэтому ее уши вырастают до чудовищных размеров, подслушивая телефонные разговоры. Бедняжка Клайв, он так внушаем и доверчив, милый наивный мальчик; за ним надо присматривать, чтобы не попал по доброте душевной в какую‑ нибудь неприятную историю, и защищать от таких людей, как Дэниел, с которым он по какой‑ то необъяснимой причине все еще поддерживает отношения. А то, что они дружат со школьной скамьи, никоим образом не является для Эммы аргументом. Как только Клайв оказывается рядом с Дэниелом, он начинает шалить и вести себя как мальчишка, а есть ли на свете что‑ нибудь страшнее! Дружок его беспрестанно строит глупые рожи, отпускает плоские шуточки, да и вообще ведет себя так, словно сама жизнь – одна большая хохма, не заслуживающая особенного внимания. Скажите на милость, что же тогда достойно внимания? Этот безумец побуждает Клайва к безрассудствам. А еще у Эммы имеются самые веские основания полагать, что они бросают деньги на ветер, напиваются и суют монеты в эти глупейшие автоматы с вишенками. Покажите мне такого счастливца, который хоть раз выиграл. Крайне неосмотрительное поведение.

Но, как бы мне ни было неприятно, звоню я по делу, и пора переходить к главному вопросу повестки дня: просить Клайва о малюсенькой услуге.

– А что надо сделать? – интересуется мой дружок.

– Да чепуха, совсем крошечное одолжение. Вполне возможно, тебе и делать‑ то ничего не придется. Я просто на всякий случай прошу.

– Например?

– Если случится так, что вы встретитесь с Майлзом и он, что, впрочем, маловероятно, спросит, чем я занимался в последнее время…

– А чем ты занимался в последнее время?

Даже не сомневаюсь: уши Эммы учуяли в происходящем разговоре напряженные драматические нотки, просекли мужское двуличие, уловили отчаяние и уже извиваются от праведного негодования, легонько похлопывая по дубовой коридорной обшивке.

– Тс‑ с, – говорю я, – не ори.

– Что? – шепчет Клайв. – Так что тогда?

– Если все‑ таки Майлз поинтересуется, ты бы не мог немножко… ну, вроде как разыграть его и сказать, что мы с тобой на этой неделе пару раз сходили в бар, напились вдрызг, а остальное у тебя вылетело из головы.

– О боже, – пугается Клайв. – А если он Эмму спросит?

– Не спросит, – заверяю его с напускной уверенностью. – Не волнуйся.

– Так что же ты на самом деле учудил?

– Мы с Бет ездили в Корнуолл. На всю неделю.

– В Корнуолл? Спали?

– Да, пару раз. Только ты не думай… Я влюблен.

– Осел. Ладно, прикрою тебя.

– А как твоя индианочка?

– И не спрашивай.

Достопочтенный Клайв Спунер.

А после нашего разговора ему предстоит объяснение с Эммой. Представляю себе их диалог.

– Что ему надо? – спрашивает Эмма у ничего не подозревающего о недавних метаморфозах Клайва (уши в мгновение ока сжались до обычных размеров).

– Просто поболтать.

– Вот как? А мне показалось, он хотел чего‑ то большего.

– Наподобие?

– Ну, не знаю, ведь не я же с ним разговаривала. Мне показалось, ты упомянул о какой‑ то услуге.

– А, вот ты о чем, – протягивает Клайв.

– Ну и?

– Эгх‑ м‑ м… Ага, вроде как он попросил меня об услуге, ну‑ у. («Во дела, – думает он, – как только Эмма начинает меня допрашивать, сразу теряю способность говорить как образованный человек». )

– А поподробнее?

– Да ничего особенного. Просто попросил протянуть руку помощи.

– Почему же тогда ты выражался?

– Выражался?

– Говорил по телефону грубости. Не стану их повторять.

– А‑ а, понял. Да мы всегда зовем друг друга «ослами» и…

– Клайв.

– Ну, ты поняла: «говорим грубости».

– У меня сложилось впечатление, что ситуация гораздо серьезнее.

– Ну что ты, не совсем так.

– Не совсем?

– Хм, видишь ли…

– Мне показалось, твой дружок сделал какую‑ то страшную глупость и просил тебя «прикрыть» его.

Клайв стоит у камина, безвольно опустив руки и понимая – Эмму теперь ничто не остановит. В ней явно погиб контрразведчик или инспектор уголовного розыска.

– Дэниел Своллоу поступил неумно?

– Эх… Вроде того.

– Что ж, Клайв, я думаю, это бесстыдство, – говорит Эмма, откладывая в сторону журнал и заламывая руки. – Как беспардонно с его стороны думать, будто ты станешь лгать…

– Он не думает. Дэниел просто попросил…

– Будь добр выслушать меня до конца: как он смеет думать, будто ты станешь лгать просто потому, что он двуличный, безответственный, безнадежный… такой‑ разэтакий, которого на день нельзя оставить без того, чтобы он тут же не начал гоняться за юбками.

– У него только одна «юбка». И он сказан, что влюблен.

– Не увиливай, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Тебе, конечно, самому решать, Клайв, но если ты действительно считаешь, что сможешь лгать всем и вся про его поведение и тебя не замучает совесть… тогда это твое дело. Вот так.

– Да, – говорит достопочтенный убитым голосом.

– Дэниел никогда мне не нравился, он – двуличный мерзавец.

– Ты не вполне справедлива, – возражает Клайв. – Он… честный.

– Честный! Да как у тебя язык поворачивается?

– Ну хорошо, Дэниел – паскудник. Но только он честно в этом признается.

– Да? То, что кто‑ то признает свои грехи, еще не делает его хорошим человеком. И, пожалуйста, Клайв, выбирай выражения. Ухо режет.

– Согласен, прости. Он идиот.

– Скажи снова.

– Он идиот.

– Что? А, полагаю, ты решил, сейчас самое подходящее время упражняться в остроумии?

– Нет, – окончательно сникает Клайв.

– Твой ближайший или по меньшей мере самый давний друг морочит людям головы. И пока ты не прекратишь его поощрять, ему все будет сходить с рук.

– Возможно, мне не придется лгать.

– А что, если придется?

Спунер Третий опускает взгляд на руки, которые теребят непонятно откуда взявшуюся вазу. Голубой фарфор приятно холодит ладони и вызывает в воображении миры гораздо более спокойные, чем этот. Здесь цветет жасмин, стоят шатры, и под священными индийскими фикусами восседают просветленные буддийские мудрецы, слуха которых не потревожат визгливые бабьи проповеди…

– И меня в это втягивать не надо. Если мое мнение кому‑ то здесь интересно, я мало что знаю о Дэниеле Своллоу и, будь уверен, не хочу знать. Одно скажу наверняка: с нами его не было. – Эмма с отвращением закрывает глаза. – Наверное, ошивался у какой‑ нибудь распутной девицы из муниципального микрорайона.

Клайв с трудом сдерживает смех:

– А почему непременно из муниципального?

– Ох, не знаю, – вздыхает Эмма, открывая глаза. – Просто у меня на душе остался какой‑ то пакостный осадок после вашего разговора. Мне все это положительно не нравится, и я не хочу иметь с проделками твоего дружка ничего общего. Если у тебя сохранилась хоть частичка здравого смысла, Клайв, ты тоже не станешь с ним связываться.

С этими словами Эмма берет свой «Харперз» и принимается за изучение тенденций моды. Последний писк – милые шерстяные шарфики в духе девяностых. Какие миленькие, вы только посмотрите! Их ткут из бородок пенджабских карликовых горных козлов. У Демины Хан таких несколько, и еще у Тары, и у Тамары, и у Лиз Харли. Сама Диана надевала похожий шарфик по особым случаям. В Англии они стоят тысячи, а если поехать в какой‑ нибудь захудалый уголок Индии или Пакистана, можно отхватить очень неплохой образчик за несколько сотен. Эмма погружается в приятные грезы о путешествии по Индии, представляя, как она едет в «лэндровере» по какой‑ нибудь пыльной индийской деревушке. Или нет, ее везет красивый черноглазый сотрудник службы помощи развивающимся странам. Крэг? Винсент? Да, Винсент… Высокий новозеландец с широкой мужественной улыбкой и сильными загорелыми руками, он держит руль, а за машиной с радостным смехом бежит стайка местной детворы. В волосах Эммы скромная белая лента из шелка, и никакого макияжа. Ну, разве что немного увлажняющего крема: пыль страшно сушит кожу. Видимо, поэтому местные женщины так рано старятся.

Клайв же тем временем украдкой выходит, ощущая сильные боли в той части тела, где обретается самолюбие.

Бывает все‑ таки, находит на Эмму такое настроение, когда она похожа на гончую. Стоит ей взять след, и она способна без устали преследовать оступившегося мужчину. Или, на худой конец, женщину. В число ошибок сильного пола, оскорбляющего ее чувство меры и приличия, входят: финансовая несостоятельность или неадекватная зарплата; мужланство и дурные манеры (в особенности отрыжка – непростительная привычка); запах пива изо рта (который частенько предвосхищает отрыжку); чрезмерное оволосение тела. Невыносимы мужчины, которые полагают, будто прилично пренебрегать чистотой нижнего белья только потому, что его все равно никто не видит. Несносны те, кто жалуется, что Эмма покупает слишком много одежды, и те, у кого постоянно чешутся ноги. В число оступившихся женщин входят подруги, которые слишком сильно красятся. Недолюбливает Эмма и девиц, одевающихся так, словно собрались на деревню к дедушке: растянутые старые леггинсы, свитер, кроссовки… И вообще, бессмысленна любая спортивная одежда, которую надевают не по назначению, то есть не в тренировочном зале. Вульгарно бегать трусцой, а потом потной и разгоряченной вваливаться в общественное заведение. Видала она таких в Кенсингтон‑ гарденз – представьте, бежать летом, в самую жару. Как такое возможно? Помнится, сидит Эмма в «Белой лошади» в Парсонз‑ Грин, как вдруг вполне симпатичная девушка в спортивной одежде и кроссовках подбегает и бесцеремонно шлепается в кресло. К ней тут же присоединяется компания парней, с которыми она явно очень хорошо знакома. И вдруг – где такое видано?! – эта бегунья поднимает край футболки, отирает ею лицо и говорит: «Боже, я бы сейчас целую пинту выдула». Поначалу Эмма заподозрила в незнакомке австралийку, но позже выяснилось, что та – самая настоящая англичанка.

Да, непереносимы девицы, которые смеются до колик над плоским мужским юмором, а то и сами ведут себя откровенно вульгарно. Просто страшно смотреть иной раз: сидит молодая пара, парень уже хорош, но все равно себе подливает, глупея с каждой минутой, а рядом сидит его подруга и только подзадоривает кретина своим смехом, точно он представляет собой истинно забавное зрелище.

Да, – еще невыносимы толстухи: как можно так распускаться?

И девицы, которые любят ходить в ресторан за свой счет.

Да, и некоторые также считают приличным шутить о тампонах и вообще о женских проблемах. Заявлять прилюдно, что они «не в форме». Какое бесстыдство!

Клайв уходит на кухню сварить какао. На плите греется молоко, и он заглядывает в гостиную спросить – не желает ли чего‑ нибудь его половина.

– Спасибо, нет, – отвечает Эмма, не отрываясь от журнала.

– Спасибо, нет, – повторяет за ней Клайв, манерно покачивая головой. – Спасибо, нет.

– И не надо стоять за спиной и передразнивать, – замечает обладательница вездесущих ушей, невозмутимо переворачивая страницу.

Ретировавшись на кухню, Клайв печально вздыхает, пытаясь убедить себя, что совершенства на свете не бывает и наивно ожидать от человека всего сразу. Вот почему мир кишмя кишит одинокими женщинами за тридцать, которые дожидаются Мистера Само Совершенство.

Крепись, сестра, ждать придется долго.

А потом ему вспоминается Амрита: золотой браслет, кольцо из маленьких переливающихся дисков на тонких смуглых руках, большие темные глаза и улыбка. Вот и сейчас ее улыбка стоит перед глазами, свежа и неотразима, как в прошлый раз, когда Клайв нес Амрите чашечку кофе и запнулся о кабель факса, залив только что распечатанный ею разворот. Тогда она подняла на него божественно‑ умиротворенный взгляд и нежно изрекла: «Спасибо, Клайв». Не то что некоторые…

И тут убегает молоко.

Незадачливый мечтатель бросается к конфорке и неуклюже сдергивает кастрюльку, опрокидывая ее содержимое на дверцу духовки. Берет швабру, тряпки и начинает прибираться, как вдруг из гостиной доносится голос Эммы:

– Дорогой, не забудь, у тебя на плите молоко. Ты же знаешь, оно так отвратительно пахнет, когда убежит.

И Клайв страстно борется с одолевающим его желанием вскочить, ворваться в гостиную и выжать на свою обожаемую половину эту зловонную, пропитанную сбежавшим молоком тряпку. А потом сказать что‑ нибудь «неумное». И еще отрыгнуть. Прямо ей в лицо.

Глава 20

Несколько дней спустя Бет соглашается составить мне компанию на ленч. Пусть между нами все кончено, но мы можем вести себя как цивилизованные люди.

К 13. 10 я уже на месте, сижу с бутылочкой солодового. Специально пришел пораньше, чтобы посмотреть, как она войдет в двери, плавно покачивая бедрами. Хочу охватить ее взглядом целиком, сверху донизу.

К сожалению, все вышло совсем не так, как я предполагал. Не успеваю я и глазом моргнуть, как над моим ухом звучит приветливое «Здравствуй», Бет целует меня в щеку и садится напротив.

– Кстати, кошмарный лосьон, – говорит она.

– Я не пользуюсь лосьоном.

– Боже, тогда все гораздо хуже. Видимо, ты сам так пахнешь. Как это я не замечала раньше?

– Я не пахну, – холодно улыбнувшись, отвечаю я. – А ты со всеми такая непосредственная?

Она задумчиво качает головой и зажигает сигарету.

– Пахнет мылом, – добавляю я.

– Мылом?

– Я вымыл руки в туалете. У них тут клубничное или малиновое.

– И натерся хорошенько, чтобы подольше благоухать? – спрашивает она с ничего не выражающим лицом. – Зачем лицо‑ то с мылом мыл? Какое трогательное ребячество, ты что, сказал нехорошее слово? «Попа» или «фиг вам»?

– Нет. Я испачкал шею чернилами для принтера. В другой раз объясню. Что будешь заказывать?

Бет выбирает водку со льдом и, блестя глазами, добавляет:

– Хорошее сочетание. Водка и… – и смотрит на меня выжидающе. – А тебе, похоже, не нравится.

– По крайней мере не с утра.

Так вот откуда эта кажущаяся самоуверенность.

– Ладно, забудь. – Бет игриво склоняет набок голову нестерпимо соблазнительным, кошачьим движением. Впрочем, слишком обольщаться не стоит, она могла бы исполнить это для любого, как на сцене для безликой публики, незримой за ярким светом рампы ее собственного «Я». Чуть слышно говорит: – Ты, разумеется, не хочешь, чтобы я тебя совратила.

«Флирт, флирт, флирт! » – проносится в голове горькая мысль. Бет, интересует ли тебя хоть что‑ нибудь, кроме несчастных сердец вожделеющих о тебе страдальцев?

И в то же самое время какая‑ то подлая, доисторическая и совершенно неотъемлемая часть меня кричит, изнывая от похоти: «Да! Да!! Да!!! » А из округлой серой массы со свистом вырываются синапсы и аксоны и, сжимая пах своими плотоядными лапами, вопят: «Соврати меня! Ну соврати же!!! »

– Ты такое поведение называешь хорошим? – спрашиваю я.

– Это просто флирт. Не принимай всерьез.

– Ладно, как бы там ни было, я вовсе не хочу, чтобы ты меня совращала. Даже и в мыслях не было. А вот от сигаретки не откажусь – мои закончились.

– Я бы с радостью тебя угостила, – сокрушается она, – только у самой ничего не осталось.

– Хочешь, я…

– Нет, сиди, – говорит Бет, вскакивая на ноги. – Мне все равно нужно купить.

Пока ее не было, принесли водку. Вот Бет возвращается с пачкой «Мальборо», угощает меня сигаретой, протягивает зажигалку. Я затягиваюсь. Она облокачивается на спинку и, поигрывая бокалом, говорит:

– За тебя.

Бет так и сияет от радости. Прекрасна как никогда и до абсурда счастлива быть тем, что она есть. Хотя то и дело хлюпает носом.

– Простыла? – спрашиваю я.

Смотрит на меня как на идиота и сухо отвечает:

– Дурак.

Отхлебывает водки.

– Какие на сегодня планы?

Откидывает рукой волосы.

– Наверное, схожу навестить друзей из ювелирной лавки. Тут недалеко, на той стороне. – Указывает за реку.

– Приятели?

Моя собеседница моментально улавливает ревнивые нотки и не одобряет их. Если честно, мне они тоже неприятны.

– Подруги.

Я киваю, успокоившись.

– Лесбиянки, – добавляет Бет. – Ливви. Лесбо‑ Ливви. Вечно ко мне клеится. Может, отдамся ей на днях. Почти все девчонки рано или поздно пробуют. Ничего удивительного: измельчал мужской пол. Да к тому же надо попробовать рано или поздно, согласись.

– Не думал, что у тебя осталось что‑ то непознанное.

Бет мило улыбается.

– Ай‑ ай‑ ай.

Отводит взгляд.

– Знаешь, мужчины… Стоит познать одного – считай, была со всеми.

– Искренне в это веришь?

Пожимает плечами.

– Некоторые из вас на редкость неизобретательны.

– Ко мне не относится, не волнуйся.

Не обращает внимания.

– Взять хотя бы порнографию, снятую мужчинами для мужчин. Невероятная скукотища, просто возмутительное занудство, и до смерти хочется хоть капельку эротики. А она отсутствует напрочь.

Так мы заводим разговор о преимуществах и недостатках порнографии, и за нашим столиком становится немного теплее. Бет прекрасно знает (временами я с тоской поражаюсь ее осведомленности), что достаточно женщине хотя бы заговорить о сексе, и за ней тотчас начнут гоняться толпы мужчин.

– Ну, вообще‑ то… хм… порнофильмы никогда не предназначались для эстетического созерцания.

– Ах да, что там может быть особенного… обычные сношения, так?

– Главным образом – да, – соглашаюсь я. – Осевой момент подобного видео – это, несомненно, совокупление.

– Ага, просто вошел‑ вышел, вошел‑ вышел, – говорит моя собеседница, закуривая сигарету. – Одно и то же движение повторяется почти в неизменном виде. Просто мужчинам для полного удовольствия достаточно нехитрых механических фрикций. Женщины же без устали выдумывают что‑ нибудь новое, ищут, экспериментируют. Знают, как завести. – Она хихикает. – Со мной училась девчонка, так вот она могла… – Бет колеблется, впервые вижу ее в стыдливом замешательстве, – ей достаточно было просто обниматься и целоваться, чтобы… ну ты понимаешь…

– То есть…

Она кивает.

– Оно самое…

– Ого!

– ДОСТИЧЬ ОРГАЗМА, – провозглашает Бет на весь зал.

Я вздыхаю.

– Знаешь, мне иногда с тобой неловко.

– Спасибо, стараюсь.

– Итак, – возвращаюсь я к прежней теме, – давай вернемся к любовным играм.

Бет сверкает глазами.

– Как скажешь.

Но флирт и возбуждение не длятся вечно, сменяясь покоем и охлаждением.

Час обеда подходит к концу, когда Бет неожиданно, как бы между делом, сообщает:

– В четверг Майлз снова уезжает во Франкфурт.

– Вот как? Надолго?

Почему‑ то наша неприступная Бет отводит взгляд.

– Вернется не раньше воскресенья.

– Что, даже в субботу будет работать? Странно.

– Да нет, они всей бандой собираются в Шварцвальд. Поиграть в пейнтбол, – поясняет Бет, хихикая. – Укрепить командный дух и корпоративную мораль, как говорится.

– Майлзу понравится. – Сказал и сам пожалел: так сентиментально прозвучало.

Зато губы моей компаньонки расплываются в счастливой мечтательной улыбке.

– Не сомневаюсь.

– А ты, бедняжечка, будешь скучать дома. Чем планируешь заняться?

– О‑ о, да как‑ нибудь справлюсь, – говорит Бет. – Может, схожу Ливви навестить. Конечно, при условии, – она чертит что‑ то на рассыпанном сахаре, – что ты будешь занят.

– Дорого же стоит твоя решимость быть хорошей.

– Не читай нотаций. Так ты придешь или нет?

– Переночевать?

– Э‑ э… да.

Я улыбаюсь и отрицательно качаю головой.

– А ты, я смотрю, ничего не поняла. Вот глупая телка. – Бет в явной растерянности. – Забудь, я не тот случай. Мне больше не интересно переспать и смыться с утречка. Мне не нужна девочка на стороне. Я приму тебя только в качестве жены.

– Не пори ерунды, ты меня совсем не знаешь.

– Я знаю тебя гораздо лучше, чем ты сама.

Скоро пришел ее черед отыграться. (Единственная война, победа в которой хоть что‑ нибудь значит, – война с любимым человеком. И мы оба это понимаем. ) А потому Бет начинает захватывающий рассказ о том, как Майлз обрадовался, когда она вернулась домой из Корноулла, также известного под названием Эдинбург.

По такому случаю он специально сбегал к местному булочнику и вернулся домой с крайне довольным лицом и пудингом с ветчиной и почками. Когда Бет зашла на кухню и увидела на столе огромный поджаристый пирог в сине‑ белой полосатой коробке, ей тут же вспомнилось, как она была девочкой и сидела вечерами на теплой кухне в родительском доме, как была счастлива и невинна, и на глаза навернулись слезы. Ею овладело дикое и почти непреодолимое желание схватить большой, мучнистый, теплый, нежный купол, который так сильно напоминал и самого Майлза, и осыпать своего спутника жизни поцелуями любви и раскаяния. Пусть даже он и промокнет при этом насквозь. (А в голове крутилась старая песня о том, что надо бы стать лучше, да не хочется. )

– Какая прелесть, – сказала Бет, глотая комок в горле. Отвернулась от Майлза и повторила: – Какая прелесть.

Чувствую, она рассказывает мне чересчур много. (Очень похоже на беседу с инспектором Линн Банн. ) А может, Бет больше говорит не со мной, а с собой, точно пытается себя в чем‑ то убедить.

В глазах Бет стояли слезы умиления, и, заметив это, Майлз подошел и по‑ медвежьи обнял ее своими лапищами.

– Боже мой, – проговорил он. – Если бы я раньше знал, что ты так любишь пудинги с ветчиной и почками, я бы покупал их каждый день. – И поцеловал ее в макушку. – Вижу, ты здорово соскучилась.

– Очень, – ответила она. – Страшно.

– Я тоже. Ну и как поживает наш «старый дымокур» [38]?

Бет не знала точно, что он имеет в виду, и потому ответила неопределенно:

– Хм… неплохие магазины.

– И ты, конечно же, увидела в витрине какое‑ нибудь страшно дорогое платьице, тут же влюбилась в него и решила, что без него не уйдешь…

– Нет. Я купила только этот шарф.

Он внимательно посмотрел на шарф на ее шее и сказал:

– Очень сдержанно. Даже, я бы сказал, аристократично. И все?

– Все.

– Чем же ты тогда занималась все это время?

– Работала. И сидела за кулисами. Ты же знаешь, какая у меня увлекательная работа.

– Может, тебе вязанием заняться – чтобы не скучать в одиночестве.

Бет улыбнулась:

– Ага, я уже и сама подумываю, – и снова уткнулась, ему в плечо. – Может, когда‑ нибудь научусь.

После обеда Майлз отнес Бет в постель и заботливо подоткнул ей одеяло. Бедняжка так устала. Сделал ей легкий массаж спины и шеи, поцеловал и шепнул на ухо:

– Почему не позвонила?

– И что ты ответила? – спрашиваю я.

– Сказала, «прости, некогда было». – И отводит взгляд.

Я тушу сигарету, смотрю в окно, за которым течет холодная синяя река, и снова перевожу взгляд на Бет.

– Зачем ты вообще мне все это рассказываешь? Что, если я не хочу ничего знать о том, как моя любимая девушка счастлива с моим лучшим другом?

С виноватым, но решительным видом она накручивает на вилку спагетти и отводит взгляд.

Ленч закончился, так и не начавшись: макароны на тарелке сложены в ровные кучки и не тронуты.

Я склоняюсь к Бет, чтобы чмокнуть на прощание в щечку, как вдруг она поворачивается навстречу и крепко, от души целует меня в губы.

– Спасибо за угощение, – говорит она. – Еще увидимся, цыпуля. – И плавно, точно танцуя, с поддельной самоуверенностью удаляется в направлении Лесбо‑ Ливви и ее ювелирной лавки. Легкий бриз играет ее волосами, а платье беззаботно колышется на бедрах.

Глава 21

А меж тем у нашей милой одинокой Кэт дела обстоят не лучшим образом.

Она все еще грустит по Тому. Представьте, каков наглец! Сладкоречивый, двуликий, упрямый наглец! И при том – он высок, удачлив, очарователен, начитан и подтянут. Кэт видит причину его душевной ущербности в том, что Тому никогда в жизни никто не делал больно – что было бы совсем нелишним, дабы придать мерзавцу хоть какое‑ то сходство с человеком. Она все больше склоняется к мнению – душевные недоросли среди мужчин вовсе не редкость. Поэтому, благополучно вымахав до своих шести футов трех дюймов и удачно вписавшись в безупречные контуры своих деловых костюмов, в глубине души они остаются истинными младенцами, которые не замечают ничего, кроме собственных физиологических потребностей.

Человеческая душа куется молотом судьбы. Вынеся страдания и лишившись чего‑ то дорогого, человек становится добрым, чутким, понимающим и по‑ настоящему взрослым. Душа по большому счету соткана из рубцовой ткани на сердце. А вот наш Том всю жизнь счастливо избегал душевных мук. (Он сам похвастался, будто всегда бросает девушек первым. ) А значит, и сердце его сохранило изначально младенческие, зародышевые размеры, оставаясь функционально зрелым, но эмоционально – вроде ноля без палочки.

Но больше всего Кэт причиняет страданий то, что, хотя она и видит этого окончательно и бесповоротно испорченного мужчину насквозь, какая‑ то маленькая частица ее души по‑ прежнему безумно любит Тома. Кэт злится, не понимая, что с ней происходит, и впадает в затяжное уныние. С одной стороны, ее мучит та предательски жалостливая частица души, что все еще страдает по любовнику, а с другой – некая разумная половина рассудка пытается ее уверить, что мучения бессмысленны, поскольку, во‑ первых, объект страсти того не стоит, а во‑ вторых, его все равно не вернуть. Ну как, как может эта сентиментальная и такая зависимая кроха (являющаяся воображению Кэт в виде писклявого девчачьего голоса, который с мазохистским упорством шепелявит: «Ну позялуста, Том, позялуста, забери меня обьятно. Я буду все для тебя делать, буду все тебе прощать, волочись за кем хочешь, – мне все равно. Только, позялуста, мозно я снова буду с тобой? » ФУ‑ У! ), как она может до сих пор по нему страдать? Вспоминать об этой гадине? Неужели у нее такой дурной вкус?

Кэт тридцать четыре года: одинокая белая женщина, привлекательна и остроумна. Занимает неплохую должность, стройна, курит, одинока. Третий размер лифчика. Одинока, одинока, одинока…

– Да забудь ты о нем, – говорю я. – Просто возьми и выброси из головы. Кошку заведи. Или собачку.

Кэт угрюмо смотрит на меня.

– Да, я смотрю, ныне общественное мнение склоняется к тому, что у одиноких владелиц котов вопрос о муже отпадает сам собой.

Недавно, когда я вечером ушел «по делам», Кэт поставила на видео кассету и открыла бутылку шоколадно‑ кремового ликера. Тягучий сладкий ликер распространял по телу приятное тепло и негу, в то время как градусный компонент подарил хоть временное, но столь желанное забытье. Впрочем, когда бедолага разделалась с большей частью содержимого бутылки, в голову ударила невыносимая грусть, совпав по прихоти судьбы с печальной кульминацией фильма. Поэтому в скором времени моя незадачливая домовладелица, лепеча что‑ то безнадежно заплетающимся языком, уже пробиралась к буфету за бутылочкой чего‑ нибудь покрепче.

Проснувшись, она обнаруживает, что уже светло. Фильм давным‑ давно закончился, кассета перемоталась, а с экрана льются приукрашенные банальности утреннего телевидения. Блондинка‑ ведущая сообщает точное время: 8. 45, и Кэт усаживается на кровати.

Ай как неосмотрительно! Во рту гадко и пахнет забродившим виски, в голове гремит барабан, и тело разбито, будто она всю ночь проспала под огромной свиньей‑ рекордсменкой темворской беконной породы. К щеке прилип сигаретный бычок; да еще и слюна текла на подушку во сне…

Кэт тупо глядит в телевизор – не может быть. Переводит тяжелый взгляд на бутылку бренди, содержимое которой убавилось больше чем на половину.

Черт, проспала!

Сломя голову мчится на работу, то и дело закидывая в рот продирающие насквозь мятные пастилки – только все впустую: едва оказавшись в дамской уборной, расстается с живительным лакомством. Наконец бедолага добирается до своего стола, падает в кресло и понимает, что опоздала почти на полтора часа и от нее нестерпимо разит алкогольным перегаром. Сьюзи, проходя мимо, похлопывает по плечу и сочувственно изрекает: «Тяжелая ночка выдалась? »

В одиннадцать с небольшим ее вызывает Хилари: на строгом лице читается озабоченность – зловещее предзнаменование. В пустом желудке волнами вздымается тошнота, на лбу и над верхней губой ледяными капельками выступает испарина, а общее состояние близко к обмороку.

– Кофе? – любезно осведомляется леди‑ босс.

– Да, спасибо, – глухо отвечает Кэт.

Хилари – собственноручно! – готовит кофе на двоих и предлагает подчиненной присесть. Затем приступает к разбору: в последнее время нередки были опоздания, хромает производительность, прослеживается явная неспособность сконцентрироваться на работе, а недавний эмоциональный срыв после обеда с клиентами вообще выходит за рамки приличия.

Кэт сидит и слушает начальницу, глядя на нее остекленевшими глазами и с трудом улавливая, что ей говорят. Не может она понять, зачем ей все это высказывают. Ведь она сама явилась непосредственной участницей всех этих бесчинств и ничего отрицать не собирается. Так бросьте же промывать мозги! Если хотите уволить меня, так сразу и скажите. Будем с Дэном вместе околачивать пороги в поисках работы.

А Хилари все говорит и говорит. Кэт всегда была прекрасной сотрудницей, с которой приятно работать. Она на хорошем счету в компании и так органично вписалась в коллектив. Но – ох уж эти зловещие «но» – в последние несколько недель стала заметно сдавать. На Кэт по‑ прежнему можно рассчитывать, она прекрасно справляется с заданиями и укладывается по времени, однако Хилари мучают подозрения, что очередной срыв – лишь вопрос времени. Уже сейчас у подчиненной возникают проблемы с опозданиями, и она все чаще отпрашивается по болезни – пять раз за прошлый месяц.

– К тому же, – Хилари прочищает горло, – нам кажется, что вы немного перебираете с алкоголем.

Кэт не отвечает.

Начальница спешит добавить, что она, конечно, не пуританка в подобных вопросах и сама любит пропустить бокальчик‑ другой.

– Хотя если бы мы придерживались той же политики, какой трепетно следуют некоторые компании, и ратовали за всеобщую трезвость, боюсь, что вы, Кэт… – босс колеблется, – мягко выражаясь, оказались бы не у дел. Чем вы сегодня побрызгались, дорогуша? «Знаменитой куропаткой»? Или, быть может, виски «Гленфиддик» [39]?

Кэт вежливо улыбается, стиснув зубы. От ненависти к Хилари по жилам потек живительный адреналин, и часть болезненных симптомов стала постепенно сходить на нет.

Губы начальницы растягиваются в ответной улыбке – она остроумно пошутила. Весь офис терзают противоречивые мнения: одни говорят, что у их «мамочки» есть чувство юмора, другие это отрицают, поскольку от ее приколов иногда хочется плакать.

– Одним словом, Кэт, мне очень жаль, но так продолжаться не может. Это несправедливо по отношению к коллективу, во‑ первых. А во‑ вторых, я думаю, вам не помешает немного отдохнуть и привести себя в порядок. Я сейчас скажу одну очень неприятную вещь, но ходят слухи… Похоже, у вас проблемы с мужчинами?

Кэт вздрагивает и отрывает взгляд от стола. Подобные разговоры совсем не в характере ее руководительницы.

Хилари поворачивается в кресле, берет с проволочного подноса какие‑ то бумаги, выбирает пару листов и кладет их перед Кэт. Та смотрит на документы не мигая, а глаза постепенно застилает пеленой влаги.

– Значит, так просто? – поражается она.

Леди‑ босс сцепляет пальцы и опускает подбородок, пристально глядя на подчиненную.

– Вот именно, так просто. А что вас удивляет? По‑ моему, вы заслужили.

Бедняжка опускает глаза, дабы скрыть предательскую слабость, суетливо пытается отыскать в сумочке платок. Поздно: большая горючая слеза капает на бланк заявления об уходе…

И вдруг, присмотревшись, Кэт видит, что лежащая перед ней бумага – вовсе не то, что она подумала. Отирает слезы, вглядывается… В полном смятении поднимает заплаканные глаза на начальницу.

– Что это?

– Взгляните сами, – отвечает Хилари.

Кэт начинает читать, и что же она видит? Факс из туристической компании, подтверждающий, что на имя мисс К. Лакетт забронировано место в группе из двенадцати человек на недельный велосипедный тур «Виноградники Бордо». Окончательно сбитая с толку вышеупомянутая мисс поднимает глаза. Хилари продолжает смотреть на подчиненную как ни в чем не бывало, втайне наслаждаясь каждым мгновением происходящего. То же чувство она испытывала, видя светящиеся от радости глаза детей, когда они распаковывали рождественские подарки. Сидит и посмеивается в душе. «Современный руководитель в роли Санта Клауса, – думает она. – „Как выжать все из подчиненных“, неплохой заголовок для бестселлера».

Моя милая Кэт вновь опускает глаза и перечитывает письмо. Ее разум беспорядочно витает в какой‑ то неопределенности, крутится и щелкает, не приходя ровно ни к каким заключениям, точно логическая машина, которая безуспешно пытается обработать фразу: «Этот постулат ложен». Кэт переворачивает страницу и видит прикрепленный к обороту билет на рейс «Ватерлоо – Бордо». В третий раз возвращается к письму, и наконец до нее что‑ то доходит.

– Я хотела вложить немного денег на расходы, но потом передумала – у руководителя не должно быть любимчиков. Кстати, не думаю, что стоит распространяться коллегам. Как бы там ни было, – добавляет Хилари, – серьезные дополнительные расходы вряд ли возникнут. В стоимость путевки включены двухразовое питание и постель, поэтому…

Тут она начинает задумчиво помахивать руками, как простая валлийская девушка, что совсем не в ее стиле.

– Будете время от времени обедать в каком‑ нибудь маленьком уютном auberge [40] на берегу Жиронды или Иль… – Тут босс снова становится собой и с улыбкой говорит: – По берегам Дордони удивительно живописные виды, да и покататься на велосипеде небольшой компанией, думаю, будет весело и приятно. Сегодня четверг. Вы выезжаете в воскресенье вечером. Таким образом, у вас остается пара дней, чтобы привести себя в порядок, купить лимонные велосипедки… ну, сами разберетесь.

Кэт готова расплакаться, однако упорно удерживает слезу.

– Спасибо, – говорит она, хлюпая носом.

Хилари протестующе отстраняется:

– И не вздумайте благодарить. Желаю хорошо провести время.

Наша растроганная знакомая борется с искушением заключить в объятия – Хилари, эту горгону! – но из опасений упасть в глазах начальства, совершив столь непрофессиональный поступок, побеждает свой безумный импульс.

Неверной походкой она выходит из кабинета и стремглав бросается к выходу, сгорая от нетерпения поведать новости Дэну.

Глава 22

Прошлой ночью меня вызвали в огромный особняк в Хэмпстеде, где я бурно ублажал одну молоденькую, двадцати с небольшим, швейцарочку. И ее незамужнюю сестру. Все действо происходило под бдительным оком престарелого супруга. Семидесятилетний богач следил за нашими любовными играми с крохотной позолоченной табуреточки, что стояла в углу по‑ королевски убранной спальни, и неторопливо пожевывал чипсы, умяв за вечер три большие коробки «Принглс» с ароматом уксуса.

(Порой я задаюсь вопросом, остались ли на свете какие‑ нибудь известные человечеству извращения, которые не были бы опробованы хоть раз хоть кем‑ нибудь в нашей замечательной столице? )

Действо само по себе оказалось крайне захватывающим, и, если позабыть о дряхлом любителе чипсов, который не спускал слезящихся глаз с проказливой молодежи, я, по всей видимости, должен был бы получить небывалое удовольствие. О таком приключении можно лишь мечтать, особенно когда ты молод и не пресыщен жизнью. Девочки – настоящие умницы и такие милые. Я же не мог вспомнить о том происшествии без дрожи омерзения. Неужели теряю вкус к жизни и превращаюсь в однолюба? Мне даже не грела душу мысль, будто я тружусь в отместку Бет, этой бессердечной, бесчувственной изменнице, которую я так безнадежно люблю.

И что самое поразительное – я, кажется, охладеваю к сексу. Моя карьера в серьезной опасности.

На следующий день утомленно плетусь в дешевый итальянский ресторанчик, где – так уж вошло в привычку – мы обычно встречаемся с Клайвом.

Вчера по телефону он с ликованием мне поведал, что ему удалось‑ таки вернуть расположение Амриты и свое доброе имя. Наш находчивый влюбленный объяснил девушке своей мечты истинные мотивы, подвигнувшие его на похищение заветной бутылочки. Клайв сослался на то, что во время несчастного происшествия он проходил курс лечения от сезонных эмоциональных расстройств и ему было необходимо срочно принять таблетку. Амрита – не ожидал от нее такой глупости, – судя по всему, в эту белиберду поверила. Да, а на вид такая проницательная… Кроме того, наш милый друг выяснил, что она действительно самая настоящая индийская принцесса, хотя монархию официально отменили за несколько лет до ее рождения.

И еще они вчера прекрасно провели время в «Уигмор‑ Холл» [41]. Зовите меня старым романтиком, но здесь не обошлось без доброго волшебника – я сам устроил им этот вечер.

А дело обстояло так.

Пару дней назад мне подарили два билета на концерт в «Уигмор‑ Холл». Сам я пойти не мог из‑ за предварительной договоренности с женой индонезийского каучукового магната. И вот вчера не поленился отправиться в Хэмпстед. Путь туда неблизкий, однако ради друга на что только не пойдешь. Заскочил к Клайву (по счастью, Эмма отсутствовала) и вручил ему билеты, как говорят в народе, на тарелочке с голубой каемочкой.

– Что это у тебя? – спрашивает мой старинный знакомец, стоя в дверном проеме в банном халате цвета бордо и вороша полотенцем морковные завитушки.

– Билеты в «Уигмор‑ Холл», – пожимаю я плечами. – От благодарной клиентки. То есть бывшей клиентки, конечно. Мы с ней встречались по делу. Так вот бери: два билета на сегодняшний концерт.

Клайв открывает конверт и в недоумении созерцает его содержимое.

– Даже не знаю… Эмма не большая любительница таких вещей.

– Ты что, одурел! При чем здесь Эмма? – шепотом втолковываю я. – Иди с Амритой.

У достопочтенного так челюсть и отвисла.

– Недолюбливаешь ты Эмму, как я погляжу.

Не считаю нужным реагировать.

– Ты только представь: Шопен, ноктюрны, несколько мазурок. Да любая пошла бы. А Бородин и Лядов чего стоят!

– Ты уверен, что Амрита такое слушает?

– Ну конечно. Она же культурная, разве нет? – Я отчаянно киваю на билеты. – Ну же, «Классика FM», «Радио Фри». Все первоклассные цыпочки от этого без ума. – Снова перехожу на обычный голос. – Согласен, на концерты приглашают заранее. Но все‑ таки подумай, может, стоит ей позвонить.

Клайв размышляет, помахивая билетами.

– А если она прекрасно разбирается в музыке? Она поймет, что я полный профан. Чьи сочинения там вообще будут играть? Русских композиторов?

– Вне всяких сомнений. Кроме Шопена, конечно. Да выкрутишься как‑ нибудь! Гони с умным видом всякую чепуху, блефуй. Мусоргский всегда был не прочь приложиться к бутылке. Их называли «Могучей кучкой» – Балакирева и остальных. Твое природное красноречие преодолеет любые преграды.

– Может, знаешь о них пару забавных стишков?

Я хмурю лоб.

– Боюсь, что нет.

– А сочинить не попробуешь? Она ведь считает меня законченным умником.

– Сам что‑ нибудь придумай. Возьми хотя бы Мусоргского. И вообще, Клайв, пора бы тебе понять – у меня, автора рекламных лозунгов, специалиста высокого полета, о чьих талантах без умолку толкует пресса, найдутся дела и поважнее, чем сидеть дома и высасывать из пальца сопроводительные двустишия о русских композиторах.

– Хм… – погружается в размышления Клайв. – А что сказать Эмме?

– Скажешь, задержался на работе. Я тебя прикрою в крайнем случае.

– Ну хорошо, – наконец решается достопочтенный. – Спасибо.

– Всегда рад помочь.

На обратном пути я решаю немного размяться и пройтись пешком до «притона», как я ласково окрестил нашу милую квартирку в Буше. Как известно, движение и свежий воздух стимулируют в человеке лирические и стихотворные способности, одновременно улучшая работу органов пищеварения и экскреции. А потому я очень скоро, буквально не моргнув и глазом, изобретаю те самые «забавные стишки», о которых просил друг, пожелавший выставить себя в выгодном свете перед любимой пташкой. Вернувшись домой, набираю номер его сотового: он уже в «Уигмор‑ Холл» и поджидает свою цыпочку. Без лишних преамбул я начинаю:

Наш Мусоргский Модест

Любил хлебать абсент,

Бургундское, шампанское

И даже итальянское!

– Это правда? – спрашивает Клайв.

– Что правда?

– Он пил бургундское и абсент?

– Конечно, нет, тупица, – отрезаю я. – Зато в рифму, согласись.

– Вроде бы. – Очевидно, уловив в моем голосе нотку негодования, Клайв спешит меня умаслить: – Удачное стихотворение. Амрита будет в восторге. Только зачем же ты беспокоился, у тебя и так времени не хватает…

– Вот именно, – обрываю я лебезящего знакомца. – И мне некогда с тобой разговаривать.

Проходит пять минут, и у меня возникает настоятельная потребность снова позвонить. Ибо родилось продолжение стиха:

Шатался он при том,

Как старый метроном.

И как уж не крепился,

Всегда в штаны мочился!

– Шатался… – начинаю я.

– Дэниел, – прерывает меня Клайв. – Мне кажется, лучше оставить как есть. Амрита уже пришла, и скоро начнется концерт. Одного куплета вполне хватит. Я тебе премного благодарен.

– Ну, как скажешь, – отвечаю я с достоинством. – Уверен, вам предстоит насладиться захватывающим и страстным действом.

Итак, на следующий день в обеденный перерыв мы встречаемся в ресторане.

Клайв появляется в дверях – и почему‑ то один. Мне даже за него в некотором смысле обидно, хотя не исключено и простое объяснение: наши влюбленные заметают следы после безумно страстной ночи. Потому что, когда мой друг появляется в дверях, он буквально светится от счастья – вряд ли ночь с Эммой может так изменить мужчину.

– Ну и как?

– Что как?

– Не валяй дурака. Как сходили?

Достопочтенный расплывается в довольной улыбке.

– Удалось?

– О чем ты?

– Хм… Ну, удалось переспать?

Клайв взбешен.

– Как ты смеешь! – шипит он. – Ты говоришь о женщине, которую я люблю! Завалиться в постель с первым встречным, который сходил с ней на концерт в «Уигмор‑ Холл»! Она не из таких!

– Да‑ да, прости. Ты совершенно прав. Вам понравилось?

– Отлично, – говорит Клайв. – Та‑ а, та‑ ра‑ ра‑ ра‑ ра‑ а‑ а, та‑ та!

– Здорово, – говорю я. – Правда, мне все‑ таки больше нравится в оркестровом исполнении.

– И еще она ничего не смыслит в классической музыке.

– Да что ты?

Клайв качает головой и радостно добавляет:

– Ни капельки.

– А мои стишки ей понравились?

– М‑ м… Вообще‑ то я… Я другим образом обыграл нашу задумку с Мусоргским. – Светящаяся физиономия моего друга омрачается легкими угрызениями совести.

Я вздыхаю.

– Выкладывай.

– Я, как бы выразиться… сказал, будто я… хм… в некотором роде потомок Мусоргского.

– Кто‑ кто?

– Потомок Мусоргского и одной русской царевны. Знаешь, ведь Амрита у нас голубых кровей: ее отец был раджой местного значения, и технически она считается раджкумари. Мне стало досадно…

– Да, и еще ты сын дровосека! – перебиваю я.

– Что? А, ну да, вроде того…

(Отец Клайва, помимо всего прочего, владеет двадцатью тысячами акров превосходного леса где‑ то на северо‑ востоке Шотландии и парой лесопилен в окрестностях Данди [42]. )

– Ах, – вскрикиваю я, по‑ девчоночьи хлопая в ладоши, – как романтично! – И, оставив шутовство, добавляю: – Как ты думаешь теперь выкручиваться? Навешал девчонке лапши. Это же надо так завраться: потомок Мусоргского!

Распрямляюсь в кресле и, глядя в окно, слушаю, как мой давний школьный товарищ погружается в трясину лжи.

– И еще я сказал, что алкоголизм у нас в крови.

– Поверить не могу – ты самолично себя оговорил? Сознался, что любишь заложить за воротник?!

– Да не я, – оправдывается Клайв. – Матушка, Оливия.

– Ах да, Оливия. Припоминаю.

За нашим столиком ненадолго воцаряется молчание. Наконец я спрашиваю:

– Клайв, а зачем ты сказал Амрите, что у твоей матери проблемы с алкоголем?

Достопочтенный совсем сник и стал затравленно объясняться:

– Сам не пойму. Как понесло меня, как понесло… и остановиться не смог.

– Да, нехорошо получилось.

– Просто мне так хотелось, чтобы и у меня в семье было что‑ нибудь не как у людей. Вот погляди, кого ни возьмешь – одни проблемы: у этого мать, умерла совсем молодой, у другого сбежала с каким‑ то психом, третий вообще с мачехой живет. Девчонки всегда тянутся к тем, кто понесчастнее. А мне чем похвастаться? Родители мои – мелкие аристократы, этакие благополучные милые эксцентрики. Хочешь – на Тибет съезди, хочешь – на дельтапланах полетай. Обычные вменяемые люди, у которых не больше проблем, чем у других. Я всегда жил как у Христа за пазухой: судьба меня не била, да и эмоциональных травм никаких не припомню – ну, если не считать ту историю с гуталином.

– Да, и если не считать, что ты прирожденный враль.

При этих словах Клайв заметно приободряется.

– Да, ты прав. А что, если у меня действительно страшный недуг, в самой запущенной форме, – синдром Мюнхгаузена? Согласись, интересный случай.

– Можешь не обольщаться. Все парни им страдают.

Вне всяких сомнений, наш милый Клайв Спунер – на редкость необычайный субъект. Но пока все идет своим чередом, и романтическая история о принцессе и сыне дровосека еще достигнет кульминации.

Глава 23

Кэт уехала, и мне совсем некому облегчить душу. Постоянно звоню Бет. Она крайне нелюбезна – непонятно, то ли раздражают мои частые звонки, то ли у нее есть другие поводы для негодования. Поэтому я вовсе перестаю звонить.

Наконец, окруженная ореолом загадочности, возвращается Кэт.

– Давай рассказывай, как съездила. Только со всеми подробностями. – Я горю нетерпением.

Их группа состояла главным образом из подтянутых молодых людей в шортах и футболках, при виде которых Кэт не могла сдержать довольно вульгарного возгласа «Ой, держите меня!!! ». Помимо накачанных молодцов в группе были две эксцентричные дамы средних лет, которые беспрестанно жались друг к другу и вообще производили довольно странное впечатление – главным образом благодаря своим нарядам для велосипедных прогулок: длинные юбки и соломенные шляпки. Последним к любителям велосипедных прогулок присоединился коренастый толстенький человечек с вьющимися черными волосами и пробивающейся на макушке лысиной. Звали его Вернон, и всю дорогу он громко отдувался и пыхтел.

Мало‑ помалу Кэт сдружилась с двумя старыми кокетками и Верноном, и вместе они образовали крепкий, размеренный и двигавшийся с безмерным достоинством тыл.

Несмотря на накрапывающий с неба мартовский дождик, Бордо был прекрасен: с холмов спускались поперечные ряды виноградников, из садов выглядывали красные черепичные крыши сельских домиков, а вдоль дороги тут и там проклевывались из земли первые весенние цветы. Подтянутые молодые велосипедисты были хоть и приятны наружно, но собеседниками оказались никудышными. А Вернон, отличавшийся редкой эрудицией, не привлек нашу курортницу внешне. В итоге Кэт отдохнула замечательно и без лишних треволнений. И даже привезла в коробочке мне гостинец!

Я думаю о вине, сыре, ветчине и прочих французских лакомствах – о том, что припасла наша щедрая соседка Франция на мою утеху.

– Не угадал, – отвечает Кэт. – Ну‑ ка сунь руку.

Фи, да там же котенок.

– Фи, да там же котенок, – говорю я.

– Справедливое наблюдение.

– Но каким образом? Ведь нельзя же так запросто перевозить через границу животных.

– Теперь можно, в Евросоюзе другие правила.

Я пристально смотрю на животное, втайне желая разглядеть на его месте бутылочку бургундского. Котенок в свою очередь не сводит голубых глаз с меня, видимо, в душе надеясь, что я превращусь в селедку.

– Имя уже придумала? Помню, ты говорила, Сократ – самое подходящее имя для кошки.

– Был такой разговор. Только ведь этот кот – француз. Назову его Гастоном.

– Какое кощунство! Назвать кота Гастоном!

– А почему бы и нет? Давай вытряхивай его сюда.

Вынимаю Гастона из коробки – щупленький пушистый комочек – и передаю новой хозяйке. Она сажает котенка к себе на колени, склоняется над ним и зарывается носом в мягкую шерсть. Поднимает на меня глаза и будто с вызовом спрашивает:

– Ну, что скажешь?

И тут, повинуясь первому импульсу, я склоняюсь к Кэт и целую в щеку.

– Гастон так Гастон. Вполне подходящее имя. – И тут же добавляю: – Этак, глядишь, и я себе кошечку заведу.

Кэт смеется.

– Хм, – говорю я, – пора бы проявить политическую активность. Давай вступим в партию либеральных демократов.

– Зачем?

– Э‑ э…

– Ты знаешь хотя бы одного своего сверстника, который, как ты изволил выразиться, проявлял бы «политическую активность»?

Я в Челси у Майлза на квартире. Только сам хозяин где‑ то в Шварцвальде, стреляет пульками с краской в потных немецких финансистов по имени Ганс и Вилли. А я здесь, с Бет. Мы не собираемся нырять в постель. Я сейчас попью чая и пойду домой. И так буду поступать и впредь. Иногда мы вместе идем куда‑ нибудь перекусить, сидим и разговариваем, иногда посещаем кинотеатр. Бывает, в кино или на прогулке в парке держимся за руки. И все. Бет любит Майлза, Майлз – мой лучший друг, и оставлять его она не собирается.

Если у нас и любовь, то платоническая.

О работе Бет меня не спрашивает, а сам я не рассказываю. Правда, когда я впервые появился у нее на пороге, она съязвила: «А‑ а, значит, все еще жив».

– Что? – не понял я.

– Не умер еще от СПИДа или чего‑ нибудь поинтереснее?

Я решил, что эта милая шуточка в духе Бет касается избранной мною профессии, и решил в отместку рассказать о веселенькой ночке в Хэмпстеде. Только я начал во всех подробностях описывать милых сестричек, дабы возбудить в неверной ревность, как она оборвала меня на полуслове и сказала, что слышать об этом не желает. Похоже, еще не все потеряно.

Тут, взглянув на Бет, я понимаю, как сильно изменилось ее лицо: появилось в нем какое‑ то напряжение, отчаяние и враждебность. Подруга Майлза облокотилась на кухонный шкаф и, скрестив ноги, откинула с лица волосы.

– Э‑ э… нет, – говорю я. – В чем дело?

Избегает прямого ответа.

– Мы, наверное, самое пассивное, равнодушное к происходящему в стране поколение с тех пор, как… Не знаю, когда люди впервые стали голосовать? Мы привыкли прыгать в постель с первым встречным не в поисках понимания или в попытке излить кому‑ нибудь душу, а от простого безделья.

На этом ее воинственность иссякает, и она смеется, словно устыдившись своей откровенности.

– Хотя, может, я и ошибаюсь, – добавляет Бет, уже успокоившись и отводя в сторону лукавый взгляд. – Но ты хотя бы согласен, что мы влачим до нелепости бессмысленное существование? Что от нас проку? Нам даже и верить‑ то не во что. Отрицаем все – нигилисты до мозга костей.

– А я верю. Верю в любовь, – говорю я. Только у меня получается до того глупо, что теперь Бет точно сочтет мои слова за издевку. Надо было сказать как есть, без кокетства и прикрас. Ох уж эта проклятая вездесущая ирония, всегда и везде одерживающая победу.

Дорогой, нельзя говорить людям, что думаешь. Так поступают лишь мужланы.

Лицо Бет внезапно озаряется улыбкой.

– Умница.

Бет жалуется на свою жизнь: говорит, что, когда Майлз в отъезде, у нее все падает из рук и в доме моментально наступает настоящий бардак. Рассказывает она забавно, даже смешно. Только Бет повествует об ужасах собственного существования, стремясь показать мне – какой кошмарной она была бы женой. Зря волнуешься, дорогая, – для меня это давно не секрет.

Едва за широкими расправленными плечами Майлза закрывается дверь, Бет моментально оставляют силы. Она не суетится по дому, не прибирает вещи, не подсчитывает расходы. Правда, иногда ей все‑ таки удается стянуть с постели простыни, а с подушек наволочки и свалить их неопрятной кучей на полу в ванной. А потом незадачливая хозяйка присаживается в уголок и безразлично смотрит на планирующуюся стирку – на большее ее не хватает. Она сидит так пять или десять минут, и на нее находит безмерная усталость. В конце концов огромным усилием воли Бет встает, собирает белье в охапку и относит на кухню, где набивает в полиэтиленовый пакет для мусора. Некоторое время стоит, размышляя, не сунуть ли его в машину. Конечно, надо, думает она и тут же огрызается сама на себя: «Надо! Надо! Всегда надо! »

Мельком бросает взгляд в зеркало и видит свое отражение: спутанные нечесаные волосы, извечные круги под глазами, еще не заживший синяк на лице. И снова ее начинает все раздражать. Бет хватает проклятую кучу нестираного белья и заталкивает в бельевой шкаф. Растяпа, думает она. Грязнуля и растяпа!

Перед ней зияющей пропастью открывается целый день, бездонный как волчья пасть. Она послоняется по квартире, съест киви, сварит кофе, а потом усаживается за стол и бездумно глядит на чашку. Можно, конечно, позвонить Чарли или Лесбо‑ Ливви, поинтересоваться их планами на вечер или пригласить в гости старого друга. А краснощекий Майлз тем временем сидит с товарищами по работе в каком‑ нибудь Bierkeller [43].

В последнее время жизнь Бет стала пустой, как проведенный в одиночестве выходной. «Каждый день как воскресенье, – тихо напевает она и тянется к сотовому телефону. – Скучный хмурый день».

В гостиной дребезжит телефон. Бет выходит, поднимает трубку, и до меня доносится ее радостный голос: «Жду с нетерпением, бегу готовить джин с тоником». Возвращается.

– Майлз звонил из такси. Будет через пять минут.

Мне пора.

Уже на остановке, поджидая автобус, я возблагодарил Бога за то, что мой дружок догадался позвонить. Я неустанно воздавал хвалу небесам за изобретение сотовых телефонов, ведь если бы мир не познал сего чуда техники, не избежать мне самой незавидной участи. Представьте, в кухню стремительно входит Майлз, подобно вернувшемуся после долгих странствий воинствующему Одиссею, и застает в своих пенатах соперника, который поедает его шоколадные печенья, попивает из чашечки его кофе и мило любезничает с его Пенелопой! В мгновение ока он выхватывает из дорогого «дипломата» лук и стрелы и пришпиливает изменника к сосновому буфету, придавая негодяю сходство с чудовищным дикобразом.

А так – все сошло благополучно. Вот большой и добрый Майлз радостно открывает дверь, ставит на пол кейс и, широко расставив руки, ловит прыгающую к нему в объятия Бет. Та виснет у него на шее и…

В тот самый миг, когда мой автобус подходит к остановке, начинает трезвонить телефон: Бет шепотом просит меня вернуться.

– Зачем? Что‑ нибудь случилось?

– Пока не знаю, только мне что‑ то не нравится. Майлз отлучился в туалет, я сразу бросилась тебе звонить. Не хочу оставаться с ним наедине. Похоже, все прошло далеко не так гладко, как он рассчитывал. Не мог бы ты заскочить? Просто сделай вид, будто случайно проходил мимо.

– Сейчас буду. Понял, обещал занести книгу.

– Какую?

– «Дети Дюны» Фрэнка Герберта.

Бет смеется.

– Уже читала, но он и не догадается. Все, жду.

Я возвращаюсь к ней и думаю, как все‑ таки мне нравятся те, кто читает детские книжки и любит животных. И еще мне очень нравится Бет.

Похоже, наша общая подруга понимает Майлза гораздо лучше меня – поначалу я вообще не заподозрил никакого подвоха. Вроде бы все как обычно: сидит на диване, пьет джин с тоником и рассказывает, как здорово съездил. Боялся он зря, все прошло отлично, и он замечательно развлекся, даже несмотря на то, что коллеги‑ немцы со своей пунктуальностью слишком серьезно подошли к игре и настаивали, чтобы все было по правилам. А как у них вытянулись лица, когда английская команда завопила «Яволь, майн фюрер! ». Майлз добродушно засмеялся – такой милый пухлый Майлз, – захлюпал, как пузырь воздуха в варенье. Уже потом, вечером, когда все собрались в пивном погребке, хозяева с особой торжественностью поведали, что немцы в отличие от англичан не позволяют себе шутить о войне.

А потом все заказали еще по кружечке, и разговор плавно перешел к пиву, футболу, машинам и женщинам. В итоге порешили единогласно, что немецкое пиво – лучшее в мире, если не считать английского эля, но и чешское бывает вполне сносным; что все итальянские футболисты начинали безбожно халтурить, едва переходили в английский клуб; что надежнее «мерса» автомобиля не сыщешь; и что Лиз Харли еще сыграет свою лучшую роль.

Бет слушает его с улыбкой, радуясь, что он хорошо отдохнул. Майлз встает с дивана, чтобы налить себе еще джина, и направляется на кухню, мимоходом целуя подругу в лобик.

Воспользовавшись временным отсутствием нашего добряка, который крошит лед на кухне, я шепчу Бет:

– Не сочти за грубость, но я не пойму, зачем ты меня вызвала.

Бет даже не смотрит в мою сторону.

– Поверь, – говорит она. – Что‑ то случилось.

Не понимаю, что ее смутило, – не замечаю за Майлзом ни малейшего признака беспокойства. Наш друг источает жизнелюбие и бодрость, вполне доволен собой и добродушен как никогда – я бы даже сказал: блестит, как новенький «мерседес». Лоснящиеся румяные щеки, ухоженные волосы, лучистые голубые глаза, грудь колесом, спортивная выправка. Он, как мощный пятилитровый двигатель, без лишних усилий наберет скорость и преодолеет любое препятствие; его объемный высокообразованный мозг без труда решит сложнейшую задачу – все, как и должно быть у нормального, преуспевающего мужчины. Он правильно мыслит; его суждения взвешены и разумны, Майлз не говорит глупостей и не бросается в омут очертя голову. И так во всем – во всех жизненных аспектах. Не вижу проблем.

И еще мне кажется, я начинаю понимать, почему Бет за него так держится, – он дает ей чувство защищенности. Представляю, как много для нее значат воскресные поездки за город к его родителям или на «еженедельные стрельбища». Майлз недолюбливает Лондон, говорит, в этом чаду и с ума сойти недолго. Вот они мчатся по шоссе на приличной скорости, и его крепкие ручищи уверенно сжимают руль. Он расслаблен и спокоен, но всегда начеку, как и полагается водителю, – ту бы легкость да крепость Бет, которой приходится буквально продираться через жизненные джунгли, то и дело оступаясь. Вот он, Майлз, большой и сильный, сидит рядом в своих бесформенных вельветовых брюках цвета бутылочного стекла и старой застиранной футболке, оставшейся у него, наверное, со школьных дней, – полное пренебрежение к моде. (Бет, по ее собственным словам, обожает в нем именно простодушие. ) Она нажимает кнопку на подлокотнике, окно плавно опускается, и в салоне становится слышен легкий шорох шин по гладкому асфальту, нашептывающих о статусе, богатстве и комфорте. Бет поднимает стекло, снова становится тихо, магнитола наигрывает какую‑ то легкую, расслабляющую мелодию. Ее обнимает мягкое пассажирское сиденье большого «мерса», становится уютно, как в колыбели, рядом сидит надежный здоровяк Майлз и глухо напевает что‑ то себе под нос, не попадая в тональность. Да, я прекрасно понимаю, какое удовольствие получает Бет от этих долгих поездок, когда спидометр не опускается ниже девяноста миль в час, а им кажется, что они еле ползут. Вдруг сбоку появляется какой‑ нибудь старенький ржавый автомобильчик и с ревом и кряхтеньем начинает их обгонять – двигатель захлебывается, машину безбожно мотает по дороге. На заднем сиденье сидят карапузы, а папаша мрачно склонился над рулем и судорожно рулит, боясь отвести взгляд от дороги. Несчастная кляча мчится и трещит, облупленная и беззащитная, побитая временем и стихиями, но все спешит вперед, рискуя столкнуться с кем‑ нибудь лоб в лоб и унести в могилу всех, кто окажется внутри… И эта рискованная развалюха сильно напоминает Бет, которую ждала бы та же участь, не будь у нее Майлза. А пока она сидит в надежном «мерсе», в комфорте и безопасности, и верит, что все это ее не касается и она уже изменилась. У большого «мерседеса» полный набор средств безопасности, как и у Майлза: воздушная подушка солидной зарплаты (плюс премии), буферные зоны его дружной семьи, брусья безопасности его… Впрочем, не важно. Одним словом, с ним спокойно, как за каменной стеной. А что могу предложить взамен я? Ревность, одержимость, споры, постоянные сомнения? И уж точно не шестисотый «мерседес». Провал по всем пунктам. Как и обычно.

* * *

Майлз сидит на краешке дивана с бокалом в руке, и вдруг я замечаю – он действительно на взводе. Тут‑ то все и начинается.

– А вчера днем все пошло наперекосяк. – Он отпивает, даже скорее отхлебывает из бокала. – Мы встретились на последнюю игру, и наши были настроены наподдать нацистам как следует. Команды Хайнриха и Вилли заняли позиции в роще, за ней был большой пустырь, а позади размещались мой и голландский сектора. У них главным был один парень, Питер. В общем, я предложил подобраться к противнику с флангов и напасть с тыла – ничего особенного, классический военный маневр. Так что я отобрал небольшую группу, провел ее в обход слева, и мы спрятались за небольшим кустарником. Помню, мы еще так радовались, что удалось подобраться незамеченными – да так близко! И вдруг из зарослей на нас выскакивает Хайнрих собственной персоной, и вид у него такой, будто он готов драться не на жизнь, а на смерть. – Майлз смеется. – Тогда еще забавно было. А потом он зацепился ногой за какой‑ то корень или сучок и полетел. Перевернулся в воздухе, упал, отвалился набок и застонал. Как выяснилось, этот идиот растянул лодыжку. Благо обошлось без переломов. Но все равно представляю, как ему было больно. Короче, лежит он всего в нескольких ярдах от нас и не может ни взад, ни вперед. А мне так и представилась та сцена из фильма – ну, помните, у тебя в прицеле раненый враг, и остается только ждать, когда ему на помощь выползут остальные. Тогда я только об одном думал: как бы этого фрица выторговать повыгоднее. Навел на него ружье и крикнул остальным, что, если через десять секунд они не выйдут сдаваться, я застрелю их дружка. Большое дело, простая краска!

В руке у него дрожит бокал, и Майлз на нас не смотрит. Похоже, сам с собой разговаривает, чтобы хоть какое‑ то оправдание найти. Да, Бет права: случилось что‑ то плохое.

– Только я прокричал свой ультиматум, вражеская команда заголосила: «Нет! Нет! » Я решил: они отказываются сдаваться. А как потом выяснилось, они возмутились тому, что я собираюсь стрелять в лежачего. Плохо, ой плохо вышло, но… – Майлз вздыхает. Он будто борется с чем‑ то, чего не приемлет его рассудок, с кем‑ то, чьего лица не видит. – В пылу битвы и все такое… разгорячился я. В общем, считаю до десяти, а они кричат мне из‑ за деревьев, и мои ребята тоже, говорят, пытались меня остановить, только я ничего не помню. Никто из немцев не вышел сдаваться, и когда я дошел до десяти, так раззадорился, что спустил курок. Ну откуда мне было знать, что несчастная пуля попадет в лицо?

Я хотел было напомнить Майлзу, что он завсегдатай на воскресных стрельбищах в Гемпшире, и грешно ему считать себя плохим стрелком. Однако мой друг продолжает:

– По его толстой роже растеклась желтая краска, а меня одолело дурное предчувствие, будто я сделал что‑ то непоправимое, перестарался самую малость. Тут он завыл в голос. А потом, – Майлз провел рукой у лица, – на желтом стали проступать красные разводы…

Меня немного подташнивает, и, судя по виду нашего незадачливого стрелка, ему тоже несладко.

– Господи, – шепчет Бет.

– Парень сильно пострадал? – спрашиваю я.

Майлз шмыгает носом, трет переносицу, отводит взгляд. Долгое молчание. Наконец он тихо говорит:

– Пулька перебила ему нос.

– Видишь, это пуля виновата, – вклинивается Бет, – а не ты.

И вот тут мне становится по‑ настоящему страшно. Майлз, побагровев лицом, вскакивает на ноги и кричит:

– Какого черта ты на меня наезжаешь, ты должна быть на моей стороне!

Он стоит и сверкает глазами, а потом начинает пятиться. Опускается на диван, вздыхает, приглаживает большой ладонью волосы. Мы с Бет медленно, как раскрывающиеся на рассвете бутоны, расслабляемся. Тут до меня доходит, что я крепко держусь за край коктейльного столика, чтобы опрокинуть его, если дело обернется худо.

В комнате опять наступает долгая тишина. И вот Майлз добавляет – на этот раз еще тише:

– И еще врачи подозревают, что поврежден глаз. Пока обследуют…

К горлу подступает страшная дурнота. Рядом калачиком съежилась Бет, точно какой‑ нибудь маленький, готовый к защите зверек. И тут меня точно морозом пробрало: неожиданно вспомнился случай, которому я в свое время не придал значения. Несколько недель назад мы сидели в одном баре. Пили пиво, болтали, Майлз потянулся к бутылке, как вдруг я заметил на манжете его рукава кровь. Тогда он как‑ то отрешенно сказал, что поцарапался часами. Мне показалось, вопрос ему неприятен, и я не стал допытываться. Мы продолжили разговор, посплетничали, поговорили о будущем, о регби, но он так и не оттаял: говорил отстраненно и все смотрел куда‑ то вдаль прищуренным строгим взглядом.

Майлз встает, звучно опускает на столик бокал и объявляет, что ему надо прогуляться. Бет только и успевает открыть рот, а его уже и след простыл. Внизу хлопает входная дверь.

Мы переглядываемся.

– Вот так дела.

– Не хочу быть здесь, когда он вернется, – говорит Бет. – Лучше переночую где‑ нибудь в другом месте.

– Ты что, боишься его?

Она смеется:

– Нет‑ нет. Мне Майлза упрекнуть не в чем. Просто иногда на него находит…

– Никогда за ним такого не замечал. Ему, конечно, напора не занимать, но… – Я пожимаю плечами. – Наверное, перенервничал.

– Ищешь оправдание.

Я внимательно смотрю Бет в лицо.

– Ты к нему несправедлива.

– Я‑ то? – Она отчаянно мотает головой. – Ну, не знаю. Бедный Майлз.

– Мне все‑ таки кажется, ему будет легче, если ты останешься. Правда.

Бет задумчиво кивает.

– Может, ты и прав.

В прихожей мы целуемся на прощание и лишь потом открываем дверь. Встречаемся взглядами и с улыбкой думаем об одном и том же. Если не соблюдать осторожность, Майлз заметит с улицы. Так и чудится, будто он стоит в едкой дымке уличного фонаря по ту сторону дороги и ждет меня с железным прутом в руке…

Но все обошлось.

Надеюсь, у Бет тоже.

Несколько дней спустя мы играем с Майлзом в сквош, старательно избегая любого упоминания о Германии, пейнтболе и вспышках психоза. В конце концов каким‑ то непостижимым образом я заговариваю о Бет. С ним! Не знаю, что на меня нашло.

Мы здорово играем, хотя Майлз, как обычно, впереди на много очков.

– Старомодная забава, – говорит он, отирая пот со лба. – Хотя мне нравится.

Потом мы идем в кафетерий и уплетаем сладкие пирожки с апельсиновым соком.

– Чем будешь заниматься в выходные? – спрашивает мой приятель.

– Завален работой, – говорю я с набитым ртом. – На пару дней закроюсь в своей берлоге и буду жить как отшельник: грызть сухари и упорно трудиться. Не успеваю в срок. – Отхлебываю из стаканчика. – А ты со своей пташкой?

(Найдите сами мне оправдание. )

Майлз пожимает плечами.

– Хотим просто побыть вдвоем, посидеть где‑ нибудь. Может, выберемся за город. Лондон кого хочешь… Да и Бет простыла. Бедная девочка, ей было совсем плохо.

– Да, я слышал. Надеюсь, сейчас лучше?

– Лучше уже не будет.

– Это как понимать?

– Не знаю, как тебе объяснить. – Майлз облокачивается на стол, вытягивает перед собой руки и, поигрывая стаканчиком от сока, продолжает: – Я только теперь начал понимать, что Бет не нормальная девушка. Мне, конечно, это нравится. В ней есть какая‑ то… загадочность, что ли. – Он ухмыляется. – Сумасшедшинка. С ней не соскучишься. Но временами… Бывает, я не могу разобрать, что у нее на уме. Как она вообще мыслит. Понимаешь?

– А тебе не кажется, что это проблема всех парней? Невозможно понять свою вторую половину.

– Любой человек – загадка, – соглашается Майлз. – Гораздо проще отстраниться и делать вид, что тебя это не касается. А с Бет особенно… Знаешь, мы с ней как небо и земля. Может, и нет большой беды в том, что мы друг друга не понимаем, наоборот – всегда какая‑ то тайна, какой‑ то секрет. Лежит кто‑ то с тобой рядом, а ты и понятия не имеешь, чего от него ожидать. Только я‑ то о другом. Временами мне кажется, Бет чего‑ то не договаривает. Ты не подумай, я ей доверяю – на все сто, только… Девчонки ведь сами любят рассказывать о своих чувствах, и… ну ты понимаешь. А она нет.

Я осторожно киваю.

– Может, со временем все наладится. Вы же не так давно вместе. Месяцев семь?

Майлз то ли не слышит, то ли не обращает внимания на мои слова.

– А иногда мне кажется, будто она разыгрывает спектакль. Притворяется ради меня, пытается угодить, а у самой внутри пустота.

– А в постели? – нагло выдаю я.

Майлз слюняво ухмыляется.

– О да, – говорит он. – В постели, на полу, под столом, в ванной. В ванне, на стиральной машине (на быстром отжиме было что‑ то особенное – я думал, она всю улицу перебудит), на крыше, в машине, на капоте… – У меня отваливается челюсть. Майлз протягивает руку и любезно ее захлопывает. – Здесь без проблем. – Он хмурится. – Хотя иногда не могу отделаться от ощущения, словно она просто играет, старается для меня. Понимаешь?

Понимаю.

– Тогда тебе не о чем волноваться. С такими спектаклями я бы вообще ни о чем не беспокоился.

– Да, так‑ то оно так, – говорит Майлз. – Я делаю все, что любят девчонки: дарю цветы, делаю неожиданные подарки, устраиваю загадочные отъезды и уик‑ энды в роскошных отелях. Помню, в июне погода не задалась: целыми днями дождь лил. Так я взял билеты на Капри. Нам приносили ужин на пляж, и мы ели при лунном свете. И все равно мне кажется… будто Бет знает об удовольствиях все, но понятия не имеет, что такое счастье. – Майлз устремляет на меня лучезарные голубые глаза, точно стараясь прочесть ответ на моем лице.

Я качаю головой и отвожу взгляд. Немного поразмыслив, говорю:

– По большому счету в этом нет ничего плохого.

Он умолкает, стараясь подавить вздох – такой крошечный вздох в таком крупном теле – какой страшный гротеск! И как же все‑ таки противно себя чувствуешь, жалея человека, которого ты же и ударил по самому больному. Есть в этом что‑ то от сокрушений палача над бездыханным трупом – вдвойне грешно.

Наконец Майлз опускает бокал и еле слышно говорит:

– Знаешь, мне все чаще кажется – у нее есть кто‑ то на стороне.

Я молчу.

– И это еще не все: похоже, она сумасшедшая – кроме шуток. Сама путается: где правда, а где ложь. Я даже не могу понять, когда она на земле, а когда витает в своих грезах. Лунатичка.

– Да, она мечтательница, – говорю я и тут же себя одергиваю: осторожно! Бет для тебя чужой человек, не проколись.

Майлз глядит на меня в упор.

– Это еще мягко сказано. То есть я, конечно, понимаю, что значит ее работа, в каком она крутится обществе – мода и кино. Я думал, она тоже отдает себе в этом отчет. Там все на наркотиках замешено. Правда, Бет в последнее время дурит реже, почти завязала. Даже шутит на этот счет: говорит, наркотики требуют регулярности, а у нее с самодисциплиной всегда были проблемы. – Майлз роняет свои большие руки на стол. – Не знаю, что с ней делать, Дэн. Ума не приложу.

Я осторожно кладу в рот соленый орешек.

– А что там за история с любовником?

После мучительной паузы Майлз говорит:

– В прошлую пятницу она где‑ то задержалась, сказала, заскочила навестить мамочку. Только в тот вечер мать сама позвонила.

– Матери проговорился?

Он качает головой.

– Держал язык за зубами. Сказал, Бет заночевала у подруги, и та обещала перезвонить. В субботу Бет вернулась, и я спросил, как поживает матушка. Она поблагодарила за заботу, сказала, что все прекрасно, и долго, со всеми подробностями рассказывала, как они вместе ходили на сельскую ярмарку. Я поинтересовался, приобрела ли она что‑ нибудь, а Бет прикусила язычок и отвела взгляд. А потом сказала: «Мама купила меду». – Майлз отпивает апельсинового сока и тяжело сглатывает. – На сладенькое потянуло.

– Поговорил с ней?

– Пока нет, – вздыхает он. – Боюсь, уйдет.

Устало пожимает плечами.

– Не знаю даже, что меня сильнее пугает. Мечется она, никак покоя не найдет – не к добру все это. Угомонилась бы уже. Что ни говори, а малышка не в себе. А ты что скажешь?

– Да все девчонки рано или поздно через такое проходят.

– Я только не могу понять почему? Я что‑ то не так делаю или что?

– Нет, – твердо говорю я. – Тебе себя винить не в чем. Она ведь молоденькая еще, верно?

– Думаешь, нагуляется – остепенится?

– Вполне возможно. Почему бы и нет?

– Эх, наверное. Так, думаешь, лучше спустить все на тормозах?

После некоторого размышления я соглашаюсь:

– Пожалуй, это самое разумное.

Глава 24

А тем временем мы с Бет продолжаем тайно встречаться, не слишком сближаясь. Близость между нами скорее духовная: у нас нет друг от друга секретов, и мы с легкостью говорим по душам.

Одним погожим деньком я спрашиваю:

– Ну и сколько же у тебя было мужчин? Назови свою счастливую цифру.

Бет смеется, пораженно глядя на меня.

– Ничего себе вопросик! Так и вызывает на откровенность. Слушай, ты же сам прекрасно знаешь, что девчонки умеют считать только до трех.

– Ну уж нет, выкладывай.

Моя умница закрывает глаза, задирает нос, складывает ручки на коленях – вы подумайте, какая паинька и скромница! Явно переигрывает.

– А трех тебе не хватит?

Широко открыв глаза, Бет старается не смотреть на меня и улыбается чему‑ то своему – неуверенно так.

– Ну, скажи сколько.

Она неуверенно сообщает результаты самых приблизительных подсчетов.

– Почти тридцать человек, – повторяю я. – Неплохо.

– Почти тридцать мужчин, – уточняет Бет.

– В смысле?

– Ты спросил, сколько у меня было мужчин, – с кривой улыбочкой поясняет она. – Речь шла только о мужчинах.

– Испытываешь мое терпение, да? – Бет отрицательно качает головой под моим пристальным взглядом. – Тогда кто, Ливви?

– Может, и она.

– А сколько еще? – с каким‑ то нарочитым, детским нетерпением спрашиваю я, прекрасно понимая, как глупо все это выглядит со стороны.

– Ну хорошо, если считать и женщин, – говорит она, – то надо бы уточнить – что считать состоявшимся актом?

– Скажем, если бы мне пришлось посчитать, со сколькими парнями переспал я… Чего, разумеется, не было ни разу, – суетливо добавляю я, думая про себя: «Если, конечно, не считать того нелепого происшествия – скорее даже недоразумения – с Байлсом, когда мы ездили на военную подготовку всем классом; и того странного, полного мечтаний, почти романтического лета в шестом классе, когда мы сдружились с Гамильтоном‑ Дальримплом…» – Так вот тогда я бы считал состоявшимся половым актом проникновение внутрь тела. Его органом или моим.

Бет вскидывает брови, и я тихо уточняю:

– То есть мелкие шалости в душевой или, скажем, в походе не считаются.

– Понятно.

За столиком повисло неловкое молчание (неловкое для меня и уморительно забавное для Бет).

– Итак, – подвожу я итог, – если говорить о женщинах, то для них полноценная интимная близость определяется как… достижение – или, хорошо, приближение к точке оргазма благодаря тому, что кто‑ то другой манипулирует с твоим телом в постели.

(Господи, никогда не думал, как сложно определить, что же считать полноценной интимной близостью. )

– Или где бы то ни было.

– Или где бы то ни было. Все остальное можно отнести в разряд дружеского тисканья.

– Тогда, – сознается Бет, – я перебрала далеко за тридцать.

Чувствую, как вопреки моему желанию разгораются глаза.

– Впрочем, стоит кое‑ что уточнить, – продолжает она. – Если определение близости сводится, как ты очаровательно выразился, к достижению точки оргазма, то нужно оговориться – это исключительно мужской подход.

– Извини, ничего не могу с собой поделать – таким уж родился.

– Возьмем хотя бы эту твою «точку». Для парня оргазм, может, и точка, а для девушки… по крайней мере в идеале – если любовник действительно хорош, то это… целая зона. Плато. А когда я слышу «точка», то понимаю «полсекунды». Так на чем я остановилась?

– На девушках, – подсказываю я, с трудом скрывая нетерпение. – Ты и другая девчонка в постели. Вдвоем. Голые.

– И на твоем определении. Да, как я уже упомянула, если оргазм считать обязательным условием близости, тогда затрудняюсь сказать. Не помню. Один‑ два раза, когда выпила лишнего…

Я начинаю заламывать пальцы.

– Близость – будь то мужчины или женщины – означает проникновение. Это очевидно.

– Чем? – хихикает она.

– Перестань. – Я снова в замешательстве. – Думаю, можно определить однополый женский секс как проникновение в тело с помощью языка, пальца или чужеродного предмета.

– В жизни не слышала менее эротичных рассуждений, чем твои определения близости, – вздыхает Бет. – Какие все‑ таки мужчины зацикленные существа. Тебя послушать, так однополый женский секс, как ты изволил выразиться, сводится исключительно к замене члена пальцем. Ты пытаешься определить то, что определению вообще не поддается. Точно так же можно бесконечно проводить границу между геями и натуралами.

– Может, и так. Лучше расскажи мне про своих девчонок.

– С девушками интересно, – соглашается Бет. – Хорошо, расскажу. Один раз было в школе – хотя некоторые из моих подруг‑ одноклассниц говорят, будто это не считается, потому что в школе все так или иначе балуются.

Я перебиваю ее, считая своим долгом уточнить:

– Не понимаю, о чем ты.

– Еще раз – с близкой подругой (мы тогда крепко обиделись на весь сильный пол). И однажды – с замужней знакомой.

– Замужней! Она что, оказалась скрытой лесбиянкой?

Бет молча вздыхает.

– Прости, я забыл, ты не можешь определить неопределяемое. Я настоящий мужлан, на самом деле мы все на двадцать процентов, и так далее. А что ее муж? Так и не догадался?

Бет колеблется, не зная, говорить ли.

– Вообще‑ то он узнал обо всем довольно скоро.

– Да что ты?

Она кивает.

– Ничего удивительного: дело происходило у него на глазах.

Мне дурно, я теряюсь в безнадежном желании и горю от беспомощной зависти. Она пробовала столько, сколько мне и не снилось, делала то, о чем я мог только мечтать. Я уже ничего не смогу ей предложить. Такое чувство бывает, когда стоишь на краю утеса и смотришь в бездонную пропасть, и не остается ничего другого, как только беспомощно подбираться все ближе и ближе к пугающему и манящему краю… Как много бы я дал, чтобы она не была такой, и как не хочется, чтобы она менялась.

– Расскажи мне о них.

Думаю, неправильно объяснять все, что происходит с Бет, исключительно пресыщенностью и героином. Вероятно, ей просто нравится жить по‑ другому: нравятся запутанные отношения и груз ответственности, радость делать нечто именно так, как делается, и подстегивающее ощущение: человек и все, что с ним связано, хрупко и недолговечно.

Только счастлива ли она? И можно ли помышлять о счастье, живя этой грязной отстойной жизнью? Вчера ночью Бет пропела мне грустную мелодию с безнадежной улыбкой: «Мы с тобой отстой, мы с тобой…»

И все же мои чувства к ней не меняются: с одной стороны, я прекрасно понимаю, что значит жить ее жизнью, а с другой – страстно этого желаю: nostalgie de la boue [44].

И вот однажды, когда мы неплохо посидели в баре на Олд‑ Комптон‑ стрит и наши головы порядком затуманились от винных паров, Бет неожиданно хватает меня за руку и говорит:

– А теперь моя очередь ставить тебя в неловкое положение.

Не обращая внимания на мои жалкие возражения, что я не припомню, будто когда‑ нибудь пытался ее смутить, моя возлюбленная тащит меня в магазинчик эротических товаров.

Пятнадцать минут спустя я выхожу из дверей вышеназванного заведения красный как рак. Трудно поверить, но Бет умудрилась буквально завалить вопросами несчастного близорукого продавца‑ консультанта (парня в нейлоновой рубашке, со страдальческим выражением лица и еле уловимым запахом застарелого семени от одежды – типичный выпускник философского факультета, безденежный и одинокий), проявив необычайную дотошность в том, что касается качества и срока службы его товара. В довершение ко всему я выложил на прилавок почти шестьдесят фунтов.

– Все, твоя взяла, – говорю я. – В жизни мне не было так стыдно.

Мне за ней не угнаться – да и, похоже, я просто обречен на проигрыш в подобном соревновании. Она шутя летит по жизни в ореоле неугасимого света, хлопая руками от радости, как беззаботная девчушка, на нее градом сыплются проблемы и тут же отлетают, словно дождинки от стекла, не причиняя ни малейших неприятностей. А я буду вечно плестись позади или, беспомощно хлопая по воде руками, тщетно силиться выплыть.

«Мой бог, как мне забыть ту ночь…» Дэниел, бедная твоя душа, отягощенная глобальными проблемами.

Но и Бет живется не слишком сладко. Она нередко жалуется на нелегкую женскую долю. Современность предъявляет к слабому полу непомерно высокие требования: ты должна занимать руководящую должность в солидной компании; каждый день надевать новый костюм от прославленного модельера, сидеть за рулем ревущего «порше» – да не просто сидеть, а мчаться вровень с мужчинами; воспитывать трех безупречных детей по имени Элизабет, Джеймс и Джессика (которые приносят из школы отличные оценки и учатся с азартом); оставаться подтянутой и неординарной. Лицо у тебя должно быть как у девушки с обложки – причем девушки с дорогой укладкой. У тебя должен быть миленький ухоженный домик за городом с камином и дубовыми полами плюс магазинчик бижутерии в Белсайз‑ парк как минимум. А если ты не соответствуешь хоть одному из этих параметров, то тебе стоит поторопиться наверстать упущенное.

На что я неизменно отвечаю, что и сильному полу нынче несладко: нужно прекращать строить из себя мужчин с их чудачествами, задавить в себе жажду приключений и прочие мальчишеские замашки и научиться смотреть на мир глазами взрослого разумного человека – одним словом, брать пример с женщин.

Пресыщенность и жажда приключений – два наших креста, решил я. Мы терпеть не можем то, что уже узнали. Нас тянет на новенькое, как всех мальчишек. Нет, к черту ложную скромность! Таковы мужчины, и нет ничего плохого в нашей жажде приключений. Вот бравый солдат в красной шинели целует у калитки молоденькую женушку с ребенком на руках, который заливается смехом, глядя на прыгающий на кивере помпон. Незабываемо трагичный миг прощания: солдат разворачивается и уходит к своему полку. Он уедет на войну и далеко на чужой земле станет биться с другими мужчинами, о которых ничего не знает, да и знать не хочет… Он прекрасно понимает, что шансы остаться живым и невредимым безнадежно скромны, а шансы вернуться покалеченным до жути высоки. И все‑ таки в минуту расставания в его сердце просыпается нечто, превосходящее все эти страхи: головокружительное чувство истинной, ни с чем не сравнимой радости и ликования. Приключения! Путешествия! Бой! С презрением взглянуть в глаза смерти и уцелеть, чтобы потом было о чем рассказать и вспомнить! Почувствовать себя на лезвии ножа, имя которому человек! Все радости жизни меркнут в сравнении с этим непередаваемым чувством. Нам не познать этого заряда, и мы заменяем его футболом. Женщины с призрением фыркают на последнюю нашу страсть, единственное, в чем играют хоть какую‑ то роль старые мужские добродетели: верность и решимость, храбрость и отвага. Такова наша жалкая участь. Не понять этого той молоденькой женушке, что рыдает у калитки, принимая за свою трагедию заведенный порядок вещей, над которым она не властна. Что ее горе? Ведь и солдатам на войне приходится несладко – такова жизнь.

А что осталось нам теперь? Вот они, молодые папаши с колясочками и огромными животами. Выгуливают в парке детишек, потея в мягких домашних свитерах и беспокоясь, как бы сыночек не замочил ноги. А милые мамочки в то же самое время сидят на кухне и отщелкивают на ноутбуках сводки для завтрашнего совещания. И даже не попробуйте сказать, что вы не рады… Вот до чего дошли – смотреть противно.

И тут я впервые поступаю отважно: собираю в горле большой комок протравленной кофе слюны и смачно плюю на асфальт. Вот вам!

Наверное, мои мудрствования можно назвать попыткой найти рациональной выход из проблемы, требующей иррационального решения. А сколько я затратил сил, отчаянно пытаясь убедить себя, что не однолюб!

Какая ирония.

Скажете «нет»? Ну, попробуйте возразить. Не можете. Вот так‑ то.

Несколько дней спустя я решаю испробовать эти идеи на Клайве, с большой настойчивостью тыча в него пальцами. Достопочтенный раздражается – по‑ своему, по‑ тихому.

– Нет, – протестует он. Его вовсе не пугает перспектива прожить до конца своих дней с одной и той же женщиной.

Вообще‑ то я не совсем то имел в виду. Скорее совсем не то.

Между тем я совершенно случайно замечаю – Клайв не упомянул Эмму. Он просто сказал «с одной и той же женщиной». Поэтому, вполне возможно, мой друг заблуждается. Не исключено, что под «женщиной» он подразумевает некий идеализированный сплав далеко не совершенных, но реальных вариантов. Некое эфемерное создание собственного изготовления, объединившее в себе тело Лиз Харли, интеллект Марии Кюри и голос Хильдегард Бинген с ее религиозными средневековыми руладами.

– Нет, ты серьезно? Ты вправду готов свить гнездышко и жить долго и счастливо? И не боишься искушений?

– Да нет же, – говорит Клайв. – Про искушения речи не шло. Я только сказал, что меня не воротит от мысли замкнуться на одной партнерше.

Киваю.

– Как просто пригласить девушку на танец. А представь, если бы кто‑ нибудь тебе сказал: «Пригласи девушку на танец, но он будет первым и последним в твоей жизни». Что бы ты тогда ответил?

– Глубокая метафора, – говорит достопочтенный. – Философски ты выразился.

– Наверное.

По недолгому размышлению Клайв выдает:

– А что за танец?

– М‑ м?

– Ну, последний танец. Под какую музыку?

– Не последний, а единственный. Не знаю. Скажем, «Лунная река» из «Завтрака у Тиффани».

– Правда?

– Почему бы нет?

– Хорошо. «Какое множество миров, и все бы повидать», – замурлыкал Клайв.

– Но не забудь: только один.

– Что, мир?

– Танец.

– Да, понимаю, – говорит он и добавляет: – Да, все так: один танец, одна партнерша.

– В зале, битком набитым красивыми, милыми и добродушными девушками.

– Перегибаешь палку, – стонет он.

Пожимаю плечами.

– Это не я придумал – жизнь такова.

– Слушай, – отвечает наш влюбленный, немного поразмыслив. – Если все эти девушки одинаково красивы, милы и пышногруды…

– Я сказал «добродушны».

– Пусть. Только если они одинаково привлекательны, тогда зачем тебе все?

– Генетически заложено, – вяло замечаю я и, чуть помедлив, добавляю: – Слушай, а ведь ты попал в самую точку.

– Разве?

– В том‑ то и дело, они не одинаковы. Все – разные. У одной роскошные светлые волосы, другая – смуглая, экзотичная индианка, принцесса чистых кровей…

– Не трожь ее.

– К третьей тянет, потому что она собранна, уверенна в себе, элегантна. Ты уже направился было к ней, и танец уже начался, как вдруг на другом конце зала видишь еще большую прелестницу. Она заполонила собой все: вокруг нее кипит жизнь и царит настоящий хаос, так что и не подойти. Пьяна как сапожник, танцует на столах, трясет распущенными волосами и вскидывает руки…

(Только не подумайте, будто я о Бет. )

– Такие не в моем вкусе, – перебивает Клайв. – То есть я знаю, какой типаж меня привлекает. У каждого сложилось некое представление о желаемой избраннице, и как только ты встречаешь девушку, которая приближается к идеалу, думаешь: это судьба. Вот она, моя вторая половина. А если нет, тогда, конечно, можно рассуждать о том, что все девушки хороши. И хапать побольше из жадности.

– Ага, – соглашаюсь я. – Чем частенько грешат отвратные плешивые политики, у которых и одышка, и плешь, и цвет лица как у обитателя склепа. И все равно они считают прямой обязанностью реализоваться не только на политической арене, но и на столе своего кабинета в Палате общин с молоденькими помощницами и ассистентками. Что поделаешь – должность обязывает, через «не хочу». Главное – хватать, хватать, хватать!

Мы с Клайвом даже придумали новый тип человека: «завсегдатай супермаркета». Наш покупатель идет по жизни, как по магазину, где на полках разложены Идеальная Любовь и Сексуальное Удовлетворение, и считает, будто имеет на них полное право. Он верит: главное знать, на какой полке они лежат, – подходи и бери. Ведь другие же где‑ то находят – достаточно посмотреть на счастливые лица в рекламе! И он ждет, что найдет в супермаркете жизни все, дабы заполнить пробелы, оставшиеся после неосуществившихся бесплодных надежд шестидесятых, когда он ходил в вареных джинсах с подсолнухами‑ наклейками. А может, все началось раньше – с падения Британской империи и гибели религии… В нашей жизни больше нет места святыням. Мыслящие, не лишенные чувства меры люди не видят ничего привлекательного в существующих ныне формах вероисповедания, считая их никуда не годными, а то и вовсе путанными. Сказать по правде, даже меня религия повергает в недоумение.

У «завсегдатая супермаркета» продается и покупается все. Полки стонут под весом экзотических, доставленных по воздуху фруктов с непроизносимыми названиями, мяса страусов, которых специально для него вырастили на фермах, и любой несусветной чуши, способной удовлетворить любую прихоть. Но ему всегда чего‑ то не хватает. Он носится по рядам в поисках специальных, скроенных по особому образцу религий, которые убедят его в существовании вечной жизни или по крайней мере специально смоделированных малюток (хотя бы его гены увидят будущее). И, разумеется, ему никак не обойтись без идеальных любовниц. Потому что наш завсегдатай – идеалист, и нужно ему совсем немного: совершенство.

И вот он остается один. Несчастный и покинутый, без любви и ожиданий, обманувшийся и разуверившийся идеалист, несчастный сиротка в одиноком сказочном мире универсального супермаркета. Я несправедлив?

Однако вернемся к нашей потасовке.

– Согласен, жадность. Только ведь и жадность бывает разной. Ты говоришь о жажде наживы. А что, если по сути своей это интеллектуальный или даже духовный голод, жажда познать мир? Люди до самой смерти остаются детьми, любопытными детьми. Такова наша отличительная особенность как вида. А вдруг единственно верный способ познать мир, докопаться до истины – спать со всеми подряд? Как думаешь?

– Хм…

– А что, если идеал – вещь вообще недостижимая? Ну, взять тебя. Ты нашел девушку своей мечты?

– Нашел, – мечтательно протягивает Клайв.

– Тебе только так кажется. Пройдет пара недель или месяцев – начнешь и на других заглядываться.

– Знаешь, ты все‑ таки безнадежный пессимист.

– Не спорю.

– Просто ты убедил себя, что между нами и ими, женщинами, лежит непреодолимая пропасть.

– Пропасти не преодолевают. Преодолевают пространство.

– Вбил себе в голову, что женщины и мужчины мечтают о разном, что не бывает вечной любви, что страсть быстротечна, а моногамия – удобный самообман. А теперь ноешь, что тебя никто не понимает.

– Что ж, – говорю я. – Пожалуй.

Клайв улыбается.

– Знаешь, а я женюсь на Амрите.

– Да? То есть ты уже…

– Нет еще пока. Сначала надо хотя бы от Эммы избавиться. – Он погружается в невеселые раздумья. – Да, забыл сказать, через пару недель будет охотничий бал у родителей. Все приглашены.

– Куда? В наследный замок?

– Да.

Новости я не смотрю, а если и смотрю, то все проходит мимо ушей. Тяжелая ситуация с курдами, Судан, принятие закона «по ограничению использования разрушающих озон газов», новости от службы здравоохранения, Европа… Мой мир замкнулся на мне и моей любви. Если все остальное пойдет прахом, я и глазом не моргну. Я спрятался за тяжелыми шторами, в тесном коконе слепого эгоизма влюбленных, этаких свободных радикалов в политизированном обществе, забывших свои обязанности и не думающих о вреде, причиняемом их страстями. Их чувства горят в темной комнате синим пламенем, стремясь пожрать окружающую материю. Политика не имеет значения, ее вообще не существует. Единственное, что имеет хоть какое‑ то значение, – любовь и смерть.

Наши беззаботные встречи не выливаются во что‑ то большее, а риск лишь усиливает радость общения. Мы беремся за руки и с веселым смехом сбегаем от мира и от людей. Гуляя по мосту, заваливаемся на перила, чем вызываем завистливые и непонимающие взгляды одиноких, нелюбящих и нелюбимых.

Идем на выставку немецкого романтизма. В основном здесь представлены картины Каспара Дэвида Фридриха, но есть произведения и других художников: Габриэль Корнелиус фон Макс и Фридрих Иоганн Овербек в числе прочих. Бет нечастая посетительница картинных галерей.

– Люблю, – говорит она, – искусство посовременнее. Да и на людях предпочитаю лишний раз не показываться.

Я недоуменно поднимаю брови.

Уже в зале продолжаю рассказывать ей о романтизме: Французская революция и освобождение Бастилии, где нашли только семерых заключенных – четырех фальшивомонетчиков, кровосмесителя графа де Солаж, какого‑ то лунатика и ирландца, возомнившего себя Юлием Цезарем. Снисхожу ко временам Руссо, возвращаюсь к Мэри Шелли и «Франкенштейну», говорю о вампирах, Байроне и Луиджи Гальвани, основоположнике электрофизиологии, снова удаляюсь в глубь веков к Караваджо, возвращаюсь к Каспару Фридриху и очень поверхностно касаюсь Гете, Шиллера, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, которого даже цитирую: «Нужда и скука – два равноценных полюса человеческой жизни». Потом приступаю к рассказу о Гейне, Мендельсоне и Малере.

Наконец Бет прерывает меня:

– Дэниел, ты не заткнешься ненадолго, чтобы я могла спокойно посмотреть картины?

Я обиженно умолкаю.

Признаюсь, мне очень нравится рассказывать Бет вещи, о которых она и не подозревает. У меня и в мыслях не было демонстрировать свое превосходство. Страшно подумать, что она может заподозрить, будто я стремлюсь внушить ей чувство интеллектуальной неполноценности, – кому такое понравится? Нет, мое усердие объясняется гораздо проще: я инстинктивно чувствую потребность защищать. Согласен, со стороны все это изобилие фактов и слов может показаться не более чем грубой формой обольщения: «Гляди, ну разве я не умен? Значит, сообразительность у меня в крови, и наши дети вырастут умницами, а тебе ведь не надо объяснять, насколько важны мозги в жизни будущих поколений… Так почему бы нам не переспать? Ну пожалуйста…»

Нет, мои амбиции идут гораздо дальше. Своими объяснениями я предлагаю ей спрятаться под мой зонтик эрудиции, укрыться от бесчинствующих вокруг безразличия и глупости.

Я привел вам пример одного из многих моментов недопонимания между нами, в которых мы никак не можем разобраться. Но опять же, если в наших отношениях и бывают трудности, если мы временами что‑ то недоговариваем и недопонимаем, нередко выпадают дни, когда все перечеркивается чисто эмоциональным доверием, по‑ детски наивным негласным уговором, когда все понятно без слов.

Тогда Бет признает, что она не прочь узнать, почему в двухтактном моторе невозможна задняя передача, или на чем основывается принцип магнитной левитации, или что на самом деле паровой двигатель впервые изобретен в Александрии около пятидесятого года нашей эры. Она с удовольствием все это выслушает и уже через неделю ничего не вспомнит, потому что больше всего ей нравится в моих рассказах то, как загораются мои глаза, пылает от восторга лицо и порхают в воздухе тонкие руки, пока я пытаюсь донести до нее новейшие научные гипотезы. Тогда Бет улыбается, глядя на меня, и я извиняюсь, признавая, что слишком разговорился, а она уверяет, будто совсем не против послушать еще, подцепляет мой локоток, и мы идем щека к щеке. Я чуть склоняюсь над ней, стараясь заслонить от ветра, зонт защищает нас от дождя, и все разногласия, подозрительность и недомолвки неожиданно блекнут на фоне искренней душевной теплоты и негласного детского уговора.

– Ты можешь любить сразу двоих, да? – подкалываю я.

Она со смаком затягивается сигаретой, выпускает струйку дыма и, глядя на меня из‑ под полуопущенных век, говорит сочным грудным голосом, томно растягивая слова:

– Да, так со мной всегда.

На губах ее витает незабываемая дразнящая улыбка, исполненная сожаления и бездумных обещаний, и я знаю, что мое слепое и, может быть, наивное обожание влюбленного подростка скоро сменится крепким сплавом любви и горечи, на котором зиждутся настоящие отношения.

И еще я потерял страсть к чтению. Воображение меня оставило, а горести и страдания выдуманных героев больше меня не занимают. Неожиданно действительность стала гораздо интереснее, чем вымысел, и моя собственная жизнь – ярче судьбы любого книжного героя. В надежде набраться мудрости у тех, кто не раз прошел сквозь хитросплетения любовных передряг, я попробовал перечитать «Анну Каренину», «Адольфа» Бенджамена Констана, «Конец одного романа» Грэма Грина. Но ни одно произведение не осилил: на первых же страницах глаза заволакивало скукой и тоской, поверженная книга падала на колени, взгляд сам собой устремлялся в окно, и я шел слушать музыку. Она всегда меня выручает.

А за окнами весна, чистое небо смотрит в прозрачные лужи, и люди высыпают на улицы, радостно галдя. Свежее солнце золотит твои ресницы, ты неспешно прогуливаешься в парке под конскими каштанами, видишь, как тут и там из влажной и плодородной девственной земли высовывают свои крепкие головки фиолетовые крокусы, и, не боясь осуждения, тихонько посмеиваешься. А вокруг конские каштаны, запасливые белки, скворцы и молоденькие красотки, каких много на Кен‑ Хай‑ стрит и Черч‑ стрит. Только тебе на них даже смотреть не хочется.

Потому что все они – не Бет.

Можно посвятить себя любому занятию, и притом останется ужасно много дел, которых ты никогда не сделаешь. Сознавать это невыносимо. Я уже сейчас могу перечислить то, что для меня закрыто навеки. Мне никогда не учиться в Сорбонне, никогда не жить в Латинском квартале на берегу Сены, не ходить в берете и не курить со студентами марихуану. Мне уже не стать известным рок‑ музыкантом или солдатом – для всего этого я слишком стар.

Я частенько поражаюсь людям, которых, похоже, ничуть не смущает их одинокая замкнутая жизнь. Напротив, они довольны и вполне счастливы. Невероятно.

* * *

Раннее утро, и я вдрызг пьян. Возвращаюсь от клиентки с Сент‑ Джонз‑ Вуд. Со мной случилось самое страшное, что только может произойти с жиголо: я опозорился на ложе любви. Провалился как мужчина. Завтра расстроенная барышня, далеко не самая злобная старуха из тех, с кем мне приходится иметь дело, позвонит Кэролин и будет долго хныкать и жаловаться в трубку. А та не замедлит в свою очередь набрать мой номер и мягко выразить недовольство: «Что с вами происходит, дорогуша? »

И тогда мне конец.

И вот я лежу пьяный на влажной траве в Примроуз‑ парк, во фраке, в умиротворяющей прохладе, а по щекам текут слезы – в кои‑ то веки я заплакал! Смотрю на звезды, пронзающие темную глубь небес, каждая – как алмазное острие, прорывающее бархатную материю, и думаю о том, что хотя мы, люди, и устремляем временами взгляд к этому бездонному своду, но по‑ прежнему валяемся в канаве. До звезд световые годы пути, и не добраться нам до гаснущих светил. Представьте будущее там, на других планетах, совершенных, высокоразвитых мирах, которые сияют меж прохладных одиноких солнц. Вообразите себе людей будущего: генетически усовершенствованные тела с маникюром и педикюром, благоухающие и благозвучные. Эти шедевры протезирования, совместные изделия человека и компьютера, нарезают круги в невесомости своих печальных, залитых звездным светом куполов и вступают в случайные связи с кем попадется – будь то человек или машина. Безупречные и извращенные, непонятные и непонятые, они одиноко кружатся в свете звезд.

Так к чему думать о параллельных судьбах, которые ты никогда не проживешь? Представь, сколько людей было до тебя, и вообрази необозримое множество будущих жизней! Целые миры, о которых ты никогда не узнаешь, целые неоткрытые галактики, о которых ты никогда не услышишь.

Человеком движет могучая жажда знаний: изучить, получить, владеть. Так мерзко, что даже смеяться хочется.

И вот, со смехом, я поднимаюсь на ноги и бреду домой.

Глава 25

– Меня выкинули с работы.

– Из дома терпимости?

– Да.

– Господи, это ужасно. Ты – колоссальный неудачник.

– Спасибо.

– Даже на должности проститутки долго удержаться не смог.

– Еще раз спасибо. Кстати, я и сам собирался уходить.

Бет улыбается мне с верхней ступеньки роскошного, баснословно дорогого и совсем не похожего на мою дыру в Буше дома Майлза в Челси.

– Может, зайдешь?

Мы лежим на диване – в одежде. Пьем чай и ласкаемся. Я предложил ей сделать легкий и совсем не эротический массаж спины, если она снимет футболку, но Бет упрямо отказывается. Сейчас полдень. Мы валяемся и жмемся друг к другу – без всякого секса, но с большим чувством. Так и вижу, как одним прекрасным днем в квартиру вваливается Майлз, видит все и одним ударом выпускает нам обоим внутренности.

Поглаживаю ее волосы.

– А если честно, сколько у тебя было мужчин?

Бет вздыхает.

– Не знаю, Дэн.

Я приподнимаюсь на локте.

– Как понять, не знаешь? Сбилась со счету?

На ее лице мелькает тень улыбки.

– Да, сбилась со счету. Не слишком много.

– А что для тебя «не слишком»?

– Ну, не больше… не намного больше сотни.

Почтительное молчание.

– Не больше сотни?

– Не намного больше сотни, – уточняет Бет. Переворачивается на спину, высвобождая руки, дабы в случае чего заслонить лицо – из тех «немногим больше ста» наверняка попадались и такие, что считали своим моральным долгом бить ее, когда она не соответствовала их строгим понятиям о морали. Бет прекрасно понимает: я ее и пальцем не трону, но за долгие годы у нее уже выработался рефлекс защиты. – И не надо на меня так смотреть, – добавляет она. – Я никогда не изображала из себя паиньку.

– Сотня, – тихо говорю я сам с собой, – за сколько лет? Тебе сейчас двадцать шесть. Значит, за восемь?

– Скорее за девять или десять, – говорит она.

– Пусть так. Значит, каждый месяц у тебя появлялся кто‑ то новый.

– Верно. Собственно говоря, не так уж и много.

– Не считая постоянного партнера.

– Ну, – протягивает Бет, играя уголком подушки. – Хм… в общем, да.

– В общем? А сейчас? У тебя еще кто‑ то есть? Или был? – Молчание. – Бет?

– Дэн, перестань ради бога. Кто, где, когда? И это меня спрашивает профессиональная шлюха! Какое лицемерие!

– Бывшая шлюха, не забывай.

Она игнорирует мое замечание.

– Да, наверное, спала с одним или двумя после тебя. Доволен? Услышал что хотел?

– Но… Но… – Не нахожу слов от отчаяния, глупец. – Зачем?

– Зачем? – Бет смягчается, видя мое недоуменное отчаяние. – Не знаю. Само собой вышло. Разве для секса нужен повод?

– Ты…

– Похоть, одиночество, скука, тоска. Со всеми случается, дорогой.

– Но… сотня…

Так и подмывает объяснить ей, что ветреность и измена бывают разными. Одних людей толкает на распутство жажда развлечений и жизнелюбие. Это вечные подростки, Казановы. А иные заводят бесчисленные романы от тоски и безысходности, не получая особой радости. Платный партнер знает о втором типе все. Похоже, знает об этом и Бет. Однако выводить ее на столь щекотливую тему я не смею.

Ее глаза обращаются в бездонные колодцы горя, она застывает и снова заводит старую шарманку:

– Я не твоя. И не Майлза. У человека не может быть хозяев. Потом немного приходит в себя и пытается как‑ то объясниться:

– Согласна, я долго была ветреной и бездумной и при этом всегда мечтала встретить человека, который бы позаботился обо мне, с кем можно чувствовать себя в безопасности. Через какое‑ то время я нашла Майлза – скорее даже он меня нашел – и подумала: «Наконец‑ то! » А потом… – Она превозмогает себя. – Не знаю. Все пошло не так. Я не получила того, чего так долго ждала. Бывают люди, – говорит Бет, отводя взгляд, – которые очень редко, время от времени, неверны. Я же время от времени верна. – Поворачивается, нежно целует меня в щеку и вытягивается на диване. – Но нечасто. Чай будешь?

– Не так давно Майлз со мной поделился своими подозрениями: ты с кем‑ то встречаешься. Я заверил, что он заблуждается. – Бет молчит. – И что он сделает, если узнает?

Она улыбается.

– Наверное, убьет меня.

Глава 26

Раз уж не получается навести порядок в собственной жизни, попробую вмешаться в жизнь Клайва.

В конце концов, нам всем скоро предстоит встретиться в родовом имении, куда мы приглашены на охотничий бал. Под «всеми» я подразумеваю и Эмму, по‑ прежнему неизменную спутницу нашего достопочтенного. А поскольку лично меня совсем не радует перспектива целых восемь часов трястись вместе с этой занудой на заднем сиденье битком набитого микроавтобуса, думаю, самое время Спунеру Третьему избавиться от своей ведьмы и сойтись с Амритой.

Мы с Кэт устраиваем вечеринку и приглашаем всех друзей: Клайва, Амриту и Майлза с Бет. Клайв принимает приглашение с восторгом, решив соврать Эмме, будто пришлось задержаться на работе. Амрита лишь выпьет с нами пару бокалов, а потом ей надо спешить по делам. Так что придется обойтись и этим.

Я помогаю Кэт готовить – это так трогательно. Вернувшись к столу, я как бы невзначай говорю:

– Как жаль, что Эмма не сможет прийти. Надеюсь, повеселимся в Шотландии. Мне это положительно все больше и больше нравится.

Достопочтенный бросает на меня прожигающий взгляд. Амрита перехватывает его и поднимает к губам бокал, пряча улыбку.

Чуть позже она встает и, сославшись на лекцию о похоронных церемониях аборигенов острова Сулавеси, начинает собираться. Не находя веских возражений, мы прощаемся с ней. Чмокаю Амриту в щечку и говорю:

– Скоро увидимся.

Она кивает и улыбается. Едва за ней закрывается дверь, Клайв высказывает мне свои «фи».

– Я не сволочь, – протестую я.

– О нет, он сволочь еще та, это я тебе гарантирую, – вставляет Бет.

Кэт забавляется, мне же не до смеха. Бет опрокидывает бокал вина и, хотя еще не пьяна, уже начинает срываться с тормозов – опасная ситуация. Ведь такими вольными шуточками могут перебрасываться лишь близкие люди. А это не укроется от глаз окружающих. Майлз молчит.

– Что ты там понес про Эмму? – продолжает Клайв. – Кто тебя за язык тянет? И что тебе «все больше и больше нравится»?

– Ничего. Ты ведь пока с Эммой, правда?

– Отвяжись от него, Дэн, – говорит Кэт. – Клайв, не обращай внимания.

– Он не понимает, что говорит. Это в его натуре, – добавляет Бет.

Достопочтенный сидит, молча терзая пальцами ни в чем не повинную сдобную булочку. Наконец раздается его замогильный голос:

– Я без ума от нее.

– От Эммы? – ужасаюсь я.

Клайв смотрит на меня, как на самого последнего из всех кретинов, которых он встречал на своем веку.

– Да не от Эммы, ты, клоун. От Амриты.

Я самоуверенно улыбаюсь.

– Мой милый старинный друг, – говорю я. – Я прекрасно все понял. Просто решил подразнить тебя. У тебя же на лбу написано – ты околдован своей индийской принцессой.

– Господи, как же ты иногда невыносим.

– Это его амплуа, – подкалывает Бет.

Игнорирую ее выходку.

– Ты не представляешь, как я тебя понимаю, – обращаюсь я к Клайву. Мне даже хочется похлопать его по руке, но не рискую будить спящий вулкан. – Ты просто не ожидал, что кому‑ то известно о твоей несчастной любви к смугляночке, – вот и злишься.

– Несчастной? – переспрашивает Клайв. – А тебе почем знать?

– Ну‑ у… Я просто предположил. – Иду на попятную и начинаю суетливо шарить в карманах, только теперь поняв, что моя шуточка перешла всякие границы и я наступил другу на больную мозоль.

– Гад ты, а не товарищ, – обижается Клайв.

Я протягиваю ему захватанный полиэтиленовый пакет.

– И не хочу я твой слюнявый мятный леденец – ишь какой нашелся заботливый.

– Не стесняйся, – добавляю я в порыве щедрости, – возьми два, если хочешь.

Смерив меня ледяным взглядом, достопочтенный выхватывает из пакета мятного медвежонка и злобно откусывает ему голову.

– Так‑ так‑ так, ребята, – говорит Кэт, появившаяся в дверях с большим блюдом отварной семги, – испортите аппетит перед едой. А с Дэна пример не берите – он у нас известный сладкоежка.

– Сластолюбец, – шипит Клайв.

Все в шоке.

Что ж, благие намерения порой приводят к жестокости.

Вечеринка удалась, только Майлз за весь вечер не проронил ни слова. Уходя, Клайв поведал мне на ушко, что недооценивал Бет: она, оказывается, милашка и умница.

– Прелесть твоя крошка, – говорит достопочтенный. – И вы вместе…

– О чем ты?

– Вы будто настроены на одну волну, которую не улавливает никто другой. Я знаю, это не специально происходит. Только все равно очень трогательно. И еще вы все время подкалываете друг друга. Здорово.

– Что‑ то не пойму я тебя.

– Зато я прекрасно понимаю, – ухмыляется он. – «Много шума из ничего» не читал?

Тихий апрельский вечер. Ресторан на Грик‑ стрит, за столиком сидит молодая пара. Она – индийская прелестница в сари и кашемировой шали, на каждой руке по золотому браслету, в ушах – золотые с топазом серьги. Сурьма на веках и красная помада – дразнящая смесь Востока и Запада, о чем красавица прекрасно осведомлена.

Ее кавалеру чертовски повезло.

Особенно принимая во внимания некоторые физические недочеты, которые ему доставляют массу беспокойства: он дюйма на два ниже своей спутницы, на голове – едко‑ рыжая шевелюра, усыпанное веснушками лицо, и еще он до нелепости нервозен. Сидящие в ресторане мужчины уже давно думают про себя: «У тебя ни шанса, приятель. Не на тот калибр замахнулся». И все‑ таки у нашего скромника определенно имеется одно большое преимущество: время от времени, когда он что‑ то произносит безо всякой видимой театральности, индийская красавица запрокидывает голову и, потрясая длинными кудрями цвета воронова крыла, заходится звонким пронзительным смехом – да так, что серьги в ушах позвякивают. Будто ветерок пробежал, играя золотыми яблочками на темных ветвях. Ее спутник втайне польщен и осмеливается лелеять надежду, что, может быть, у скромного сына дровосека все‑ таки есть небольшие шансы на успех.

После ужина Клайв везет Амриту в ее однокомнатную квартиру на Бетнал‑ Грин, мечтая, как красавица замешкается у дверей в поисках ключа, повернется к нему и проворкует: «Может, заглянешь на чашечку кофе? » И вдруг, стоя на светофоре на Олд‑ стрит, наш незадачливый влюбленный, к своему неописуемому ужасу, замечает в кармане автомобильной дверцы водяной пистолет. Заряженный! И если, не дай бог, он потечет!.. Катастрофа неминуема. Ладно еще, если бы в нем была вода… Но об этом особая история.

Не далее как утром Клайву пришлось ехать в местечко под названием Руислип на встречу с клиентом, и в пути, когда на дороге царило чудовищное столпотворение, ему приспичило по малой нужде (как обычно случается в безнадежных пробках). Он терпел минут двадцать, а может, и больше. В итоге, когда стало ясно, что если Клайв в ближайшие минуты не облегчится, то произойдет непоправимое, наш бедолага стал судорожно шарить в «бардачке» и всевозможных закутках, пытаясь найти хоть что‑ нибудь, подходящее для подобного дела. Единственным приемлемым резервуаром оказался розово‑ желтый водяной пистолет. Наспех воздав хвалу небесам за то, что поблизости нет грузовика и за его торопливыми приготовлениями не следит какой‑ нибудь потный дальнобойщик, Клайв отвинтил вместительный цилиндр, крепящийся под самым дулом, и со вздохом неимоверного облегчения исполнил то, о чем так давно мечтал. Затем прикрутил резервуар к пистолету, дабы не вытекло непристойное содержимое, и мысленно заверил себя, что непременно опустошит его на стоянке у офиса. И тут же благополучно позабыл о своем намерении…

…вспомнив лишь теперь. Надо же было найти такой неподходящий момент! Именно сейчас, когда рядом сидит самая ослепительная и умнейшая девушка из всех, кого Клайву приходилось встречать в своей жизни, его рассудок занят собственной мочой, которая, вероятно, подтекает из розово‑ желтого водяного пистолета, так некстати оказавшегося в дверном кармане его маленькой машинки, спроектированной карликами в очках с толстыми линзами и собранной по лицензии в Монголии.

К тому же у него с этой молодой особой уже был один неприятный инцидент на почве мочеиспускания, и Клайву лишь чудом удалось спасти свое доброе имя.

Вот невезуха!

Он угрюмо ведет машину, сжимая руль побелевшими пальцами. Глаза его нервозно бегают, стараясь уследить и за тем, что происходит на дороге, и в дверном кармане с предательским содержимым, и за руками Амриты (такими стройными! такими смуглыми! такими прекрасными! ).

Как вдруг спутница восклицает: «Надо было налево! », и – время упущено. Авто пулей проносится мимо нужной развязки и оказывается в ловушке непонятно кем придуманного одностороннего движения на кольце Коламбия‑ роуд.

– Ох какая досада. Придется объезжать.

– Ни к чему, – говорит Амрита, отстегивает ремень безопасности и тянется к ручке. – Просто притормози у обочины, я сама дойду.

– Точно?

Она кивает.

Наш достопочтенный съезжает на обочину и останавливает машину. Не успевает он и глазом моргнуть – девушка‑ мечта оборачивается к нему и целует в щеку.

– Спасибо тебе, Клайв. Было здорово.

– Да? Так, может, ты не откажешься еще куда‑ нибудь со мной сходить?

– Ну, я подумаю, – отвечает она с улыбкой. – Да.

Амрита вылезает из машины, хлопает дверью и, склонившись к окну, посылает нашему другу воздушный поцелуй. Обходит авто и перебирается на другую сторону оживленного шоссе. Клайв не спешит отъезжать – хочет убедиться, что его прелестница благополучно перейдет дорогу, провожая ее любящим взглядом. Индианка сворачивает за угол и скрывается из виду.

И тут достопочтенный замечает двух парней на низкой стене, как раз там, где только что прошла Амрита, – белого и чернокожего; оба в бейсболках, широких мешковатых штанах и откормлены до непомерных габаритов – видно, с младенчества их взращивали на особой протеиновой диете: хрустящих курах и гамбургерах‑ макси. Один из акселератов провожает индианку взглядом и хлопает приятеля по плечу. Оба встают, сворачивают вслед за ней и исчезают из виду.

Через мгновение Клайв, дико гикая, взвизгивая и похрюкивая, выскакивает из машины и бросается прямо под колеса мчащегося навстречу транзитного автофургона. Водитель, как водится, спит – он с ночи катит из самого Ньюкасла, – и нашего милого друга ждала бы неминуемая смерть, если бы, невообразимо взвизгнув, он не прокрутился на месте и не рванулся обратно к машине за водяным пистолетом, даже не подозревая, что спасся от встречи с приближающимся на полном ходу грузовиком. Клайв снова выбегает на дорогу в полной амуниции: пистолет заряжен и готов выпустить во врага свой негигиеничный заряд. На этот раз достопочтенный сталкивается всего‑ навсего с такси и, перекувыркнувшись через крышу, отточенным движением суперполицейского вскакивает на ноги по другую сторону автомобиля. Стремглав бросается за угол и видит…

…такую картину: Амрита тянет за один конец сумочки, чернокожий парень – за другой, а белый тем временем уже заносит руку, чтобы «вмазать по роже этой вонючей пакистанке», которая посмела не оказать им должного почтения. Но не успевает его кулак достичь цели, в глаза Курту (ибо так зовут негодяя) ударяет струя какой‑ то чрезвычайно едкой жидкости. Он пятится назад и вне себя от страха кричит: «Я ослеп! Эта гадина брызнула в меня из баллончика! »

Мильтон (так зовут второго) всегда приходит в крайнюю растерянность, когда на его глазах случаются два действия сразу. Он выпускает сумочку «вонючей пакистанки», озадаченно поворачивается к Курту и тут же получает мощный удар в затылок.

– Хватай его! Мильт, хватай! – вопит Курт, отчаянно сотрясая головой и растирая свои покрасневшие зенки с видом ревушки‑ карапуза.

Не говоря ни слова, онемевший и бесславный Мильтон поворачивается, готовый вдарить зазевавшемуся Клайву по рубильнику, как вдруг ощущает мощный пинок в ухо – скорее ногой, чем кулаком, – отлетает в сторону и шмякается о стену. Курт, взбешенный как никогда, наступает на нахальную «пакистанку», которая вообразила, что стоит пару раз сходить на карате в свою выпендрежную гимназию, и ты уже Брендон Ли. Ну он ей сейчас задаст. Так отколошматит – мама родная не узнает.

Однако сим воинственным намерениям не дано осуществиться. Даже напротив. Едва он бросается вперед – тут же получает жесткий удар в солнечное сплетение, складывается пополам и обмякает, словно парус в штиль. Мильтон тем временем еще раз нерешительно наступает, но Амрита мягко гасит его пыл и валит с ног ударом ладони. Курт тоже садится в лужу, уронив подбородок на грудь.

Клайв выпускает из рук водяной пистолет, который все время побоища крепко сжимал в кулаке, и поворачивается к Амрите.

– Цела?

– Спрашиваешь. – И к немалому удивлению и удовольствию достопочтенного, индианочка пускается в слезы, прыгает в его объятия и утыкается лицом в плечо, а темные, шелковистые и такие пряные волосы щекочут его конопатую щеку.

Полчаса спустя они сидят на диване в небольшой, но изысканно обставленной квартире Амриты и пьют китайский чай. Наша красавица так замучила моего приятеля своими извинениями «Прости, Клайв, я так виновата», что в конце концов он был вынужден проявить строгость и устроить ей выговор за неуместное самобичевание.

Впрочем, он и сам сожалеет, что пришлось больно ударить необразованного и, вероятно, безработного представителя рабочего класса. Да, такой уж добряк наш Клайв.

– Мне его жаль. – Он пожимает плечами. – А с другой стороны, ты могла пострадать. Хотя какое там – с твоим‑ то уровнем карате.

– Это тайваньский кикбоксинг. Я с ужасом думаю, что и тебе могло достаться. И все из‑ за меня.

– Чепуха. Ты же не напрашивалась на неприятности.

– Знаешь, я не ожидала такого – в нашей части города обычно безопасно, – говорит Амрита и вдруг переходит на совсем простой язык. – Тут все на виду. Сосед за соседом присматривает. Мы здесь как большая семья. – И, вздохнув, добавляет: – Все равно спасибо. Ты мой герой.

Клайв пялится в чашку, его глаза застилает от гордости.

– Да ладно, чего уж там… – бормочет он.

– Нет‑ нет, ты в одиночку заломил двух бугаев, которые раза в два больше тебя. То есть ты, конечно, и сам не маленький… – торопливо добавляет она.

– Ты права, – соглашается Клайв. – Рыжий коротышка. На меня и смотреть‑ то смешно.

– О‑ о, – говорит Амрита. – Бедненький мой. – Тянется к нему и крепко обнимает своего героя. – Ну вот, я совсем протрезвела. Надо бы еще выпить.

Извлекает из холодильника бутылку прованской «шипучки». Клайв и Амрита чокаются.

– За тебя.

– За тебя… мой герой.

Говоря по правде, Клайв совсем растерялся: Амрита его то ли дразнит, то ли совершенно серьезно с ним флиртует. По некоторым признакам – как она кладет ногу на ногу, как скованно улыбается и взмахивает руками – можно допустить, что это вовсе не шутки. В голову закрались дерзкие подозрения, кровь зашумела в голове, и стало страшно до жути.

– Кстати, – говорит она. – А что ты такое налил в водяной пистолет?

– Я? Э‑ э… Просто мыльную смесь, – мямлит он. – Вода с жидкостью для мытья посуды.

– Ясно, – говорит Амрита и задумчиво умолкает. – А зачем?

– Ну, хм… Э‑ э… Хотел помыть пистолет. – С этими словами Клайв отчаянно и совсем бессмысленно всплеснул руками, как бы иллюстрируя сказанное.

И сразу понял, что нисколько не убедил свою собеседницу. Нехорошо врать девушке на первом же свидании. Он делает глубокий вдох и выкладывает всю правду.

– Понятно. – Далее следует долгая пауза. Наконец Амрита спрашивает: – Клайв?

– М‑ м?

– Скажи, у тебя случайно нет серьезных проблем с мочеиспусканием?

Он спешит заверить, что нет.

– И еще я, конечно, человек широких взглядов, – добавляет Амрита, – но кое‑ какие вещи выходят за рамки моего понимания. К примеру… хм… водные виды спорта.

– Да, согласен, – говорит Клайв, не вполне понимая, что она имеет в виду.

– Ну что ж, – смеется индианочка. – Тогда хорошо. – Ставит на стол бокал и поднимается. – Я сейчас быстро в душ. А ты выпей еще бокальчик. Да, кстати, – кричит она уже из ванной, – поставь какую‑ нибудь музыку на свой вкус.

У Амриты изящная миди‑ система, колонки вмонтированы в каркас из красно‑ коричневого вишневого дерева, а компакт‑ диски хранятся не на стандартной металлической горке, а сложены стопкой в ящичек из каштана – вразброс, но со вкусом. По правде говоря, теперь, когда у Клайва появилась возможность осмотреться, ему становится ясно, что вся квартира обставлена с той же беззаботной изысканностью: на полу – турецкие коврики «килимы», на диване разложено синее индийское покрывало из плотного хлопка. Вся мебель – из темного полированного дерева, на столе – две лампы (на одной из которых ручная роспись, выполненная в красно‑ зеленых тонах); изысканное зеркало в деревянной резной оправе с индийскими орнаментами, алебастровый упор в двери сделан в виде индийского божества Ганеша. На окнах занавеси в духе прерафаэлитов, которые вряд ли гармонировали бы с обстановкой в какой‑ нибудь другой квартире, а здесь смотрятся вполне к месту. Справа от камина – встроенные книжные полки, заставленные книгами на подбор: оранжевые, черные и зеленые корешки издательства «Пингвин», издания «Пикадора», с преобладанием книг о путешествиях. Здесь же полное собрание сочинений Киплинга в выцветших макмиллановских переплетах из красной кожи, Клод Леви‑ Строс на французском, множество томов о Полинезии и, конечно же, масса литературы об Индии: искусство и архитектура, антропология, ботаника и даже история империи Великих Моголов в двенадцати внушительных томах. «Вот те на! » – думает Клайв. Все здесь – библиотека, комната, сама хозяйка – впечатляет без лишней претенциозности.

Теперь настало время уделить внимание ее музыкальной коллекции. Компакт‑ диски выглядят более эклектично, чем книги: Палестрина [45] и «Кемикал Бразерс», Рави Шанкар и Джанго Рейнхардт со своей сладкозвучной гитарой. Первый импульс Клайва – поставить Рави, чтобы продемонстрировать свое знание этнической культуры, но он вовремя одергивает себя: «Не веди себя по‑ идиотски». Тогда он перебирает еще несколько дисков, и его пальцы останавливаются на «Болеро» Равеля. Звучат первые аккорды, из ванной показывается голова Амриты с мокрыми тяжелыми локонами цвета воронова крыла, и девушка одобрительно восклицает:

– Здорово!

«Вот те на».

Когда Амрита появляется вновь, на ней шелковый темно‑ красный халат, а распущенные волосы вьются по плечам. Она присаживается возле Клайва и принимает от него бокал вина. Они некоторое время беседуют о книгах, дисках, родителях, братьях и сестрах, об ушедших в небытие домашних питомцах. Попутно заходит речь о хирургии, остеопорозе, что неизменно ведет за собой рассуждения о сыре, воспоминания о Франции и отдыхе у моря, о песке, раскопках и Дарвине.

Наконец в разговоре наступает некоторое затишье, и Амрита спрашивает:

– Я только одного не пойму, мой герой. Как у тебя в машине оказался водяной пистолет?

Клайв озадачен.

– Я всегда вожу с собой водяной пистолет, – говорит он. – Иногда играю с ним.

Индианка задумчиво кивает.

– Хорошо, – говорит она. – Зрелость не проявляется внешне, она в характере. Можно играть в игрушки, катать поезда – даже мой старший брат по‑ прежнему ребенок в том, что касается игр. Но это вовсе не значит, что в более серьезных вещах он не ведет себя как взрослый. А ведь игрушки, – размышляет Амрита, – были первыми артефактами человечества.

Тут она улыбается, ставит на ковер пустой бокал, встает и уходит в спальню. Несколько мгновений спустя Амрита появляется в дверях, сжимая в руке какой‑ то предмет.

Клайв устремляет на ее руку взгляд и радостно восклицает:

– И у тебя водяной пистолет?!

Амрита закатывает глаза к потолку, терпеливо улыбаясь.

– А что же тогда? – недоумевает наш незадачливый влюбленный.

– Это – одна из моих игрушек, – говорит девушка его мечты и, протянув руку – такую стройную! такую смуглую! такую красивую! – манит его пальчиком.

«Вот те на! » – думает Клайв.

* * *

Наутро Клайв отправляется домой, исполненный решимости попросить Эмму собрать вещи и уйти. А если она вздумает сопротивляться, он припугнет ее водяным пистолетом. Но, как выяснилось, все мы сильно недооценивали Эмму. В особенности я.

– Я вошел в квартиру и окликнул ее по имени, – рассказывает нам Клайв. (Сцена: кухня, кофе, Клайв, Кэт и я. ) – Она отозвалась из спальни, и я еще удивился, как странно прозвучал ее голос – будто сдавленно. На миг в голове блеснула безумная мысль: она в постели с мужчиной, и у меня появляется прекрасный предлог ее выпроводить. А с другой стороны, если бы я вдруг застал Эмму за столь непредсказуемым и нехарактерным для нее поступком… – рассказчик грустно усмехается причудам влюбленного сердца, – я бы, наверное, передумал с ней расставаться.

Как бы там ни было, моя подруженька была вовсе не в постели, а сидела на полу, склонившись над чемоданом, и упаковывала вещи. А когда она подняла на меня глаза, я увидел, что Эмма, бессердечная невозмутимая Эмма, плачет. Впервые за многие недели я снова ощутил, как сильно люблю ее, совсем как раньше. Неужели мы начинаем ценить своих женщин, лишь когда они страдают?

Я молчу. Кэт тянется к Клайву и пожимает ему руку.

– Некоторые – да, – говорит она. – Но ты не такой, Клайв Спунер, не такой.

– В общем, потом Эмма снова отвернулась и стала дальше собираться. Подошла к комоду, начала вытаскивать из него белье: трусики, колготки. А я стоял рядом и не мог вымолвить ни слова. Тогда она сама заговорила, не глядя на меня и перебирая вещи: «Я ухожу, Клайв. Прости, но наши отношения зашли в тупик. Да ты и сам все прекрасно понимаешь, хотя слишком слаб, чтобы принять какое‑ нибудь решение. Что поделать, ты ведь просто мальчишка, тебе тяжело жить в мире взрослых». Не преминула‑ таки уколоть, языкастая стерва. Сквозь слезы, а все равно жалит. Но тогда я совсем не обиделся. Мне показалось, что она права. Наконец я собрался с силами и спросил ее, почему она решила уйти именно сегодня. И Эмма объяснила. Все оказалось предельно просто: по закону подлости как раз утром с работы позвонил один приятель и попросил меня к телефону, чтобы уточнить что‑ то насчет вчерашнего. Эмма удивилась и спросила, не видел ли он меня вечером на работе. Он, разумеется, врать не стал. Я, конечно, принялся убеждать ее, что это недоразумение, что я не был ни с какой женщиной, что мы просто хорошие друзья… «Так все‑ таки кто‑ то есть? » – Клайв поморщился. – В общем, разгромила меня по всем фронтам. Она хоть и была в слезах, но ситуацию контролировала превосходно. А я как дурак стоял и не знал, что мне теперь делать, – совсем растерялся! А в голове все крутилась мысль – я продул всухую и теперь уже никогда не отыграюсь. Если Эмма что‑ нибудь решила, она ни за что не отступится.

– Ушла? – спрашиваю я.

– Ушла, – говорит Клайв. – Упаковала чемодан, сказала, что за остальными вещами зайдет на днях, и сбежала по ступенькам. Я мчался за ней по пятам и не мог придумать, что же сказать. У двери она повернулась напоследок, взглянула на меня в упор и проговорила: «Я по‑ прежнему к тебе неравнодушна, Клайв. Но ты меня больше не любишь. Поэтому и ухожу». Об этом труднее всего вспоминать. Я не в силах был вымолвить ни слова. А потом она просто ушла.

Признаюсь, наверное, я ошибся, плохо думая об Эмме. Пусть она хитрая и недружелюбная, пусть. Зато в душе добрее и сильнее любого из нас.

Клайв совсем сник, но до слез пока не опускается. Кэт заваривает ему чашечку кофе. Я предлагаю другу мармеладку, и он, как обычно, посылает меня ко всем чертям. Впрочем, потрясение он как‑ нибудь переживет и скоро оправится. Я даже не сомневаюсь.

Глава 27

Два дня спустя Бет зовет меня к Лесбо‑ Ливви почитать весточку от Майлза. Пишет он долго и путано, намекает на какую‑ то неудавшуюся попытку самоубийства, и я совсем ничего не могу понять. К письму приложен маленький мятый клочок бумаги со словами: «Не потеряй».

Дорогая Бет.

Прошу простить меня за то, что я тебе сделал, хотя извинениями горю не поможешь. Я подал заявление на перевод в нью‑ йоркский филиал, буду там недели через две и постараюсь продержаться как можно дольше.

А потом он резко сворачивает на другую тему и начинает описывать свежий весенний ветер с моря и одинокие белые барашки на волнах далеко‑ далеко от берега. В высоком голубом небе плывут пушистые белые облака, ветер колышет сухостой, на верхушках утесов уже проглядывает молоденькая дикая капуста. Ветер такой сильный, что сшибает с ног, с воем ударяясь о гладкие стены утеса и колыша пучки армерии. И еще буревестники ради забавы цепляют крылом морскую волну.

Майлз остановил машину на краю утеса – поразмыслить о жизни и смерти, как он пишет, – когда повстречался с парнем по имени Грег. Тот, обливаясь потом, топал по холму в сторону мыса. Квадратные очки в стальной оправе постоянно съезжали с его блестящего курносого носа, и он то и дело подталкивал их наверх сжатым кулаком, отчаянно щурясь на солнце. У него были жесткие рыжие волосы и нечесаная борода более темного оттенка. Во всей наружности незнакомца проглядывала какая‑ то эксцентричность, какая‑ то кустарщина. Он нес огромный рюкзак, а ниже мешковатых бежевых шорт белели мускулистые волосатые икры. Человек этот то и дело принимался бормотать себе под нос, а временами громко фыркал, останавливался и долго наблюдал за чайками, будто никогда не видел ничего более занимательного.

– Зачем он тебе все это рассказывает? – спрашиваю я, отрываясь от письма. – Очень мило, конечно, только не возьму в толк, к чему он клонит?

– Читай‑ читай, – говорит Бет. – Скоро все поймешь.

Дойдя до вершины обрыва, Грег долго смотрел на меня, а потом подошел к автомобилю и устроил мне выговор. Знаю ли я, сколько птичьих гнезд я уничтожил, пока доехал сюда, как много раздавил птенцов жаворонка? У него запотели очки, а он все продолжал и продолжал отчаянно тараторить, без устали работая языком: птицы, каменка‑ попутчик, вдовушки, богатейшая хрупкая экосистема, биологическое разнообразие прибрежных меловых скал и холмистых пастбищ размолочено всмятку моими бесчувственными шинами… Он все говорил и говорил, откидывая лезвие огромного перочинного ножа.

Мотор я не выключал – просто сидел в машине с работающим двигателем и бездумно глядел в море. Этот нечаянный свидетель решил, что я обычный прыгун, каких навалом. Очередной убитый жизнью лондонец, прикативший сюда, чтобы сигануть с утеса.

– Дела‑ то какие, – говорю я Бет. – У нас в руках почти прощальная записка.

Видок у меня был еще тот: мятый фрак и бабочка на боку; небрит, угнетен. Грег сделал знак рукой, чтобы я опустил стекло, и говорит: «Глуши движок, приятель. Некоторые люди ходят сюда воздухом подышать». Я выключил мотор. И хотя, по‑ моему, он заметил, что я нахожусь на грани, все равно оставил меня и пошел себе дальше. Пять часов спустя, когда стало темнеть, он вернулся и увидел, что я на прежнем месте. Тогда мой новый знакомец оперся рукой на крышу машины и стал глядеть на море. «Хороший выдался денек, – сказал он. – И небо ясное. Иногда отсюда видно Францию». Потом добавил: «Собрал немного морской капусты. Пробовал когда‑ нибудь? »

Странный человек – сводил меня в пивнушку. Взялся за ручку, никого не спрашивая, открыл дверь и сказал: «Давай вываливайся». Я мельком взглянул на него, потому что мне было уже все равно, что со мной будет, и передвинулся на пассажирское сиденье. В пивной он купил две пинты пива и сам сунул мне в руки кружку. Потом купил и ужин. Только еда в меня не лезла, так что он сам все съел: пастуший пирог, картофель, морковь, горошек и порцию полукопченой трески с жареным картофелем и горошком. Потом выпили еще. Он все покупал и покупал. А после предложил завалиться к нему.

– Неужели сейчас выяснится, что наш Майлз был скрытым гомиком? – говорю я.

Бет улыбается и не отвечает.

* * *

Его жилищем оказалась спартанская избушка прямо через дорогу. В кухне стоял какой‑ то неприятный мясной запах, на деревянном столе с множеством зарубок алела полоска свежей крови. И хотя Грег объяснил, что днем потрошил кроликов, лично я никаких кроликов не заметил. В гостиной было почти пусто: продавленный диван, гитара, заляпанный золой очаг. «Располагайся, – предложил хозяин. – А я пока за одеялом схожу». Я слышал, как он возится снаружи, зачем‑ то в эту пору начав рубить дрова, но мне было уже все равно, и я скоро забылся глубоким сном.

Утром я ушел, когда Грег еще спал. Выехал на «мерсе» на дорогу и свернул налево, туда, где шоссе уходит на север от Лондона. Через пару миль пришлось остановиться на заправке. Я стал искать что‑ то в кармане куртки и обнаружил плитку шоколада с запиской. В записке говорилось «Не потеряй» – только и всего. Я долго смотрел на нее и не мог ничего понять, потом сложил и сунул обратно в карман. А позже, сегодня, я написал это письмо и вложил совет Грега для тебя.

Потому что не всегда незнакомцы с большими ножами в карманах – маньяки‑ убийцы. Иногда первые встречные, которые приглашают одинокого затравленного человека к себе домой, напиваются с ним, а потом, когда гость заснул на диване, уходят за топором, тоже бывают хорошими. Случается, люди бывают добры и внимательны друг к другу даже в наше время. В наше дикое время.

С любовью, Майлз.

– Ты понял? – спрашивает Бет.

Я гляжу на письмо, на каракули в короткой записке, на нее.

– Вроде бы, – осторожно отвечаю.

– А я – да, – говорит она. – Я все поняла.

Глава 28

Итак, шесть утра, мы трясемся в микроавтобусе по шоссе M1, направляясь в Шотландию, в родовой замок Крэйгмуров. Мы – это Кэт (она сидит за рулем), Гастон (в коробке; Кэт отказалась оставить его одного), Клайв, Амрита, я, старший брат Клайва, Гектор, и его приятель Эдвард. (Да, Гектор – голубой, и лорд Крэйгмур об этом даже не догадывается, но пока мы не будем вдаваться в подробности. ) Майлз и Бет уехали днем раньше на своем «мерсе», чтобы заночевать в Йорке у каких‑ то знакомых.

Гектор довольно долго развлекает нас байками в таком духе: «Знаете ли, она была любовницей Дафа Купера, страшнейшего развратника эдвардианской эпохи, но они все равно представляли собой довольно кошмарную пару. Нэнси Митфорд писала ужаснейшие письма о них Эвелин, а ее муж был каким‑ то богатейшим греческим купцом. Вы не поверите, но у него на яхте в баре стояли табуреты, обитые кожей с пенисов кашалотов…». Но в конце концов где‑ то в районе Уорксопа даже неутомимый Гектор начал сникать. Так что пришлось назначить его рулевым. Сами же мы пристроились в салоне и по‑ детски дремали, опустив головы на плечо соседа.

Большинство из нас уже были в замке Клайва. Это невероятно мрачное место, даже по шотландским меркам. Кровати сделаны из гранита, полотенца из наждака. На завтрак – недожаренная хряковина. На обед – овсянка и отварные стебли папоротника‑ орляка. Вместо газет – глиняные дощечки. Пижамы, должно быть, сшиты из твида, а центральное отопление запрещено (от него становятся гомосексуалистами). Обувь должна быть начищена до блеска при любых обстоятельствах.

Надеюсь, вам не кажется, будто я шучу.

А с другой стороны, так бывает только в Шотландии: утром выходишь на парадное крыльцо, и глазу открывается столь невероятный вид, что дух захватывает от восторга: зеленые лужайки, серебристая бухта, пегие горы на другом берегу…

И тишина.

Прибыли мы уже за полночь. Нигде не видно угрюмого лорда Крэйгмура. Клайв пожимает плечами и потчует нас чаем с виски на кухне, мы собираемся тесным кружком около плиты. Скоро начинаем оттаивать и оживленно болтать. Несколько минут спустя дверь на кухню со скрипом отворяется, и в проеме возникает Бет в шерстяном халате, заспанная и лохматая. Я тут же вскакиваю и мчусь ей навстречу, как вдруг на полпути до меня доходит, что подобная радость при виде нее может показаться несколько чрезмерной. Так что я моментально делаю вид, будто никуда не спешил, подхожу к Бет и неуклюже спрашиваю:

– Привет. Э‑ э… Майлз еще спит?

Она кивает и чуть заметно подставляет щечку для поцелуя. Я ее чмокаю, и мы подходим к столу. Как я ни стараюсь избежать взгляда своего старинного дружка Клайва, он все равно умудряется заглянуть мне в глаза и, лукаво улыбаясь, склоняется над бокалом виски. И тут я замечаю, что на меня пристально смотрит Амрита. Интересно, а что известно ей?

Допиваем, ополаскиваем кружки, стаканы – и бегом распаковывать чемоданы. Всю подходящую одежду напяливаем на себя, пренебрегая опасностью почить от удушения, и расходимся по комнатам. Причем, поднимаясь наверх, нельзя ни в коем случае касаться перил, иначе пальцы примерзнут. Высоко над лестничной площадкой, постукивая зубами от холода, висит оленья голова с огромными рогами.

Наверху желаем друг другу спокойной ночи и разбредаемся по апартаментам. Бет небрежно делает пальчиками «пока» и исчезает в конце длинного коридора, без единого шороха растворившись в темноте.

Из моих окон открывается потрясающий вид. Я так и залюбовался холмами, залитыми лунным светом, и зеркальной гладью узкого морского залива. Жаль только, в комнате настоящая холодрыга, да и постель слишком просторна для одного. Колени то и дело подтягиваются к животу, а ноги тут же распрямляются пружиной, едва бедер коснутся ледяные пятки. Но с природой не поспоришь – колени снова сгибаются, и эти морозные проказники опять тут как тут. Вот привязались. Наконец я забываюсь беспокойным сном, стараясь выкинуть из головы мысли о том, как Бет сейчас, наверное, тепло в могучих объятиях Майлза.

Примерно в семь утра Гектор начинает расхаживать по коридору и колотить клеймором, мечом шотландских горцев, в небольшой круглый щит – будто часовой на побудке. К восьми мы уже на ногах: одеты, умыты, сидим вокруг стола за завтраком и уплетаем кашу, копченую селедку и чай. Амрита ест овсянку впервые, но заверяет, что очень ее любит. Неожиданно Клайв спрашивает, не видел ли кто‑ нибудь привидение.

– Какое привидение? – удивляется Кэт.

– А‑ а, – протягивает Бет, поливая овсянку сливками. – Я так и подумала, что это призрак. Какая‑ то женщина стояла у окна на лестничной площадке.

– Ага, – усмехается Майлз. – В путеводителе вычитала.

– Нет, – возражает Клайв. – У нас нет путеводителя. И никогда не было. Бет совершенно права. А в каком платье была незнакомка?

– В зеленом.

– Верно. – Достопочтенный облокачивается на спинку кресла и медленно кивает. – Так, так.

– Рассказывай, кто она такая?

Клайв с видом гордого хозяина начинает:

– Очень похоже на Нэнси. Здешняя нежить. Завелась, наверно, в начале восемнадцатого века. Она появляется в разных местах. Нэнси еще при жизни влюбилась в местного матроса – Вильям его звали, – но родители отказались их благословить. Тогда несчастные поклялись друг другу в вечной любви, и вскоре он ушел в море. Проходили месяцы, годы, а суженый все не возвращался. Бедняжка дни напролет стояла у окна и не сводила глаз с бухты – ждала своего избранника. Или сидела на берегу под скалой, которую потом прозвали Скалой Нэнси. Одной лунной ночью какая‑ то старуха заметила ее в небольшом каменном гроте у самой воды. В ту пору волна ходила высокая – близился шторм. Только Нэнси будто не замечала. Старуха уже собиралась сходить позвать кого‑ нибудь на помощь, как вдруг заметила, что Нэнси не одна: с ней в обнимку сидит какой‑ то матрос.

– Фи, какие нежности, – говорит Майлз.

Мы же сидим и слушаем как завороженные.

– Старуха долго на них смотрела. Вокруг бушевало море, а они так и сидели, не думая уходить. Вдруг скалу накрыло огромной волной, а когда вода схлынула, на том месте уже никого не было. Нэнси больше никогда не видели, а на следующий день прошел слух, будто в ту самую ночь корабль, на котором плавал Вильям, разбился, а все, кто был на борту, погибли.

– Потрясающе, – выдыхает Амрита после многозначительного молчания. – Какая прекрасная история.

– А прошлой ночью, – говорит Клайв, – Бет видела Нэнси в ее любимом платье цвета морской волны.

– Всю мокрую и в водорослях, – говорит Майлз и косится на Бет. – Кстати, что ты делала на лестнице посреди ночи? Куда направлялась?

– Никуда. – Она пожимает плечами. – Просто мне не спалось, я стояла на лестнице и смотрела на женщину, пока та не ушла.

В столовой повисло неловкое молчание, и Клайв поспешил заговорить о предстоящей прогулке.

Мы идем по берегу залива, глядя, как из воды выпрыгивает форель, потом сворачиваем на юго‑ запад и поднимаемся на холмы. Клайв заверяет, что видел благородного оленя. Однако зверь только показался на горизонте и мигом скрылся, поэтому остальные его не заметили.

Амрита утверждает, что Шотландия очень похожа на Пенджаб; Эдвард говорит, что здесь все как в Хэмпстед‑ Хис; Гектор кричит разными потешными голосами, а Бет очень красива: на ней старые вельветовые брюки и джемпер из шотландской шерсти. Майлз разрумянился, как пирог, и мы прошли почти двенадцать миль.

Днем устраиваемся подремать у огня – да, иногда здесь затапливают камин, – а к чаепитию начинают прибывать и остальные гости: по большей части родственники. Здесь пока еще чтят семейные традиции и стараются почаще собираться вместе.

Лорда Крэйгмура по‑ прежнему не видно. Около шести мы, стиснув зубы, расходимся по комнатам и облачаемся к балу.

Я надеваю новый фрак, преподнесенный благодарной Кэролин до того, как ее «звездный мальчик» опозорился на любовном ложе. Все делают мне комплименты: говорят, я очень хорош собой. И более того, собравшиеся наперебой восторгаются Бет. Она в прямом изумрудно‑ зеленом платье по щиколотку, которое великолепно подчеркивает ее каштановые волосы, и темно‑ зеленых туфлях на высоком каблуке.

– Вашу руку, любезник, – говорит она мне. На шее у нее широкое гагатовое колье. Ах да, чуть не забыл – и длинные зеленые перчатки под самый локоть. И я даже знаю, зачем она их нацепила, наркота неисправимая. Жаль, теперь не время говорить по душам. А вот подколоть ее не повредит (да простит мне читатель эту игру слов).

– А ты вся в зеленом, как Нэнси.

– Не говори так. – Бет не глядит на меня.

– Ба, да ты никак суеверна? Готов поспорить, читаешь гороскоп и веришь ему.

Тут она начинает смотреть на меня в упор своими зелеными глазами: такой жесткий немилосердный взгляд.

– А ты во что веришь, Дэниел Своллоу?

– О, я уже ни во что не верю. Да и неудивительно – Львы на редкость прагматичный знак.

Бет усмехается.

– А ты, как всегда, в своем репертуаре. Шуточки у тебя плоские.

– Лучше плоские шутки, чем выдающееся занудство, – парирую я, прекрасно понимая, что мой ответ действительно плоский и практически бессмысленный.

– Полностью с тобой согласна, – говорит она. – Хотя выдающееся занудство частенько идет в ногу с плоскими шуточками.

Клайв с Майлзом все это время стоят в стороне и, посмеиваясь, слушают наш обмен любезностями. Наконец они как по команде вмешиваются:

– Ну все, все, заканчивайте. Мы же сюда веселиться приехали.

Майлз в килте (его мать наполовину шотландка), как и Клайв, что со стороны последнего не очень мудро. Пусть он и чистокровный шотландец, но уж слишком у него конопатые коленки. И все‑ таки они с Амритой, судя по их виду, безумно поглощены друг другом. Мерзавцы.

О лорде Крэйгмуре еще ничего не слышно, зато, едва мы начинаем усаживаться за стол, двери распахиваются, и в облаке сигаретного дыма, воздушных поцелуев и черного шелка появляется Оливия.

Очень надеюсь, она не поставит меня в неловкое положение.

Обед удался на славу: дичь с тушеной красной капустой, доброе старое бургундское, пропитанный виски пудинг с лимонным джемом и заварным кремом – то что надо перед бурным шотландским хороводом‑ рилом.

Разговоры сводятся к одной теме: ради одного ли счастья живет человек? Не знаю, как всплыл этот вопрос, но он вызывает немало ажиотажа. А я‑ то думал, мы просто соберемся за столом и тихо‑ мирно посплетничаем об общих знакомых.

Кто‑ то заявил, что индуизм обречен на вымирание, и Амрита высказалась в защиту своей веры:

– Религия индусов призвана главным образом освящать и украшать нехитрые радости жизни – семью, секс, пищу…

Эдвард покорно склоняет голову.

– Согласен. Значит, религиозные учения, если их верно толковать, идут в ногу с одержимостью современных людей обычными земными радостями.

– Все‑ таки, на мой взгляд, в священных книгах подразумеваются радости несколько иного рода, – уточняет Амрита. – Мы с вами говорим скорее об удовольствиях: деньги, статус, материальное благосостояние. А вот в том, что касается истинного счастья, мы, боюсь, полные профаны. Из нашей жизни давным‑ давно ушли ритуалы и святыни. И мы от этого далеко не обогатились.

– А отсюда вытекает, что мы – народ глупый и культурно обедненный, – добавляет Эдвард. – Мудрые люди трудятся ради счастья, как сказал доктор Джонсон [46].

– Кто? Мой доктор Джонсон? – удивляется Клайв.

Все явно забавляются разговором.

Клайв розовеет и берет бокал.

– Я о другом, – говорит он, не в силах скрыть озадаченности: Клайв втайне представляет себе, как было бы забавно, если бы у них с Эдвардом и впрямь был общий лечащий врач.

– Хм… – размышляет Амрита. – Я подозреваю, что Джонсон позаимствовал строчку из Монтеня.

Она само совершенство, согласитесь: кикбоксинг, с полдюжины иностранных языков, палеоантропология, красива и элегантна. Неужели бывают жемчужины без изъянов?

– Но постойте же, – вмешивается Кэт, вероятно, почувствовав, что разговор начинает смахивать на брейн‑ ринг, – ведь можно считать счастьем тихую размеренную жизнь, которую почему‑ то путают с мягкотелостью.

– Конечно, в итоге‑ то дело сводится к покою и умиротворению. Влюбленные находят друг друга, все счастливы, и занавес опускается.

– Нет, правда, – продолжает Кэт. – Почему‑ то считается, будто счастье бывает только в сказках и дешевых новеллах, а серьезные произведения должны оканчиваться драмой и слезами: героиня обязательно или полоснет себя по венам, или совершит еще что‑ нибудь в том же роде.

– Совершенно справедливо. Нельзя считать счастье уделом лишь сказочных героев, – соглашается Амрита.

А дальше она рассказывает старую‑ старую историю, миф о смерти и перерождении, испытании и возвращении к жизни. Я мечтательно слушаю, и кое‑ что мне становится понятно. Хоть немного, да все‑ таки проясняется. Наливаю еще вина и думаю о Бет. Я знаю – все пройдет, и я забуду ее – ту, что сидит за столом напротив меня со своим любимым мужчиной и моим другом Майлзом; меня покинут одиночество и пустая задумчивость. Время – хороший лекарь. Потом уже без боли и колебаний я взгляну на прожитое, и история с Бет будет казаться мне не больше, чем приключением, временной проверкой сил, после которой все неизменно возвращается на круги своя, и я оказываюсь там, откуда и начал.

Не я первый попадаю в жернова судьбы, не я последний. Скоро я буду в Лондоне, неторопливо пройдусь по мосту Альберт‑ бридж, направляясь на вечеринку в какой‑ нибудь клуб. Влажный весенний ветер взъерошит мне волосы, а я буду идти и улыбаться своим мыслям: как горько и в то же самое время упоительно быть одному и никому не принадлежать. Посреди моста я остановлюсь, облокочусь на перила и стану смотреть вниз.

И вот заключительный кадр: я крупным планом со спины, одинокий, молча смотрю на воду; мое отражение – лишь крохотная тень, а по набережной бегут огоньки, машины мерцают золотом и пурпуром, на волнах пляшут огни городских башен Сити, а над рекой поднимается первый туман. Старая мудрая река повидала на своем тысячелетнем веку много несчастных влюбленных: вот валлийский лучник и его темноокая возлюбленная; белобрысый мальчишка‑ подмастерье и дочь мэра (их тайные свидания на Лондонском мосту под головами лоллардов [47] у Дробриджских ворот); здесь и молодой баронет, соблазнивший кухарку и влюбившийся сам… Река была и будет немым свидетелем бесконечных исканий, она видела миллионы человеческих душ, большинство из которых, как и я, жаждут жить, жить и еще раз жить. А им отводится ровно столько, сколько положено человеческому телу, и не больше, чем может вынести человеческое сердце. И все эти герои и героини ненаписанных романов торопятся взять максимум из того немногого, что им отведено.

Но тут включают музыку, и мне в партнерши достается Оливия. На другом конце зала отплясывают Бет с Гектором.

Наша мерзавка флиртует как сумасшедшая. Она, как и все мы, не представляет, что такое шотландский рил, и все‑ таки умудряется двигаться на зависть умело и смотреться на удивление изящно. Мы же, остальные, выделываем потешные неуклюжие кренделя. Гектор с радостью принимает знаки внимания и флиртует в ответ. Может быть, он и гей. Однако, как все геи, Гектор чертовски хорош собой и пользуется любой возможностью пококетничать с женщинами. К тому же не исключено, что он все‑ таки не стопроцентный гомосексуалист. Клайв рассказал мне, что совсем недавно Гектор пожаловался, будто он сильно обеспокоен тем, как сильно его стало тянуть в женское общество. Как бы снова не стал гетеросексуалом…

Сначала я нигде не мог заметить Майлза. Хотя не припомню, чтобы наш милый здоровяк когда‑ нибудь любил танцы. Наверное, засел в баре, уплетает соленые орешки и болтает с парнями о регби. Тут я поднимаю глаза, и вот он: мой друг стоит на балконе над нашими головами и, опершись на дубовые перила, смотрит вниз. Только видели бы вы его лицо! У меня мурашки по спине побежали. Бет, похоже, и не догадывается, что ее спутник где‑ то поблизости. Если бы она поймала такой взгляд!.. Тут же прошла бы охота дурачиться.

– Ну, – начинает Оливия, когда мы с ней, сцепившись локтями, безумно отстукиваем каблуками по полу, – как успехи на профессиональном поприще?

Я вынужден рассказать о случившейся катастрофе. Кажется, она порядком разочарована.

– О, это неизбежно. Боюсь, рано или поздно такое случается со всеми. – Мы снова кружимся в танце, и она продолжает: – Через пару недель уезжаю на Ближний Восток.

– Счастливица.

– Не на отдых, а по делам. Ты не поверишь, сколько в Дамаске английских акварелей девятнадцатого века.

– Много?

– Хотя возникла небольшая проблемка. Давина, моя главная помощница по галерее, ушла в декрет, глупышка. Не знаю, заинтересуешься ли ты… Да я и не навсегда тебя зову… Деньги хорошие.

Ассистент в художественной галерее Пимлико – похоже, мне предлагают работу.

– И, кстати, дорогой, – добавляет она, склонившись к моему уху, – на этой должности гораздо меньше шансов подцепить гонорею.

– О чем болтали? – интересуется Клайв, отирая лоб пунцовым платком.

– О деле, – отвечаю я. – Исключительно о деле.

Новый танец – новый разговор.

– Ну а с личной жизнью как? – спрашивает Оливия.

– Эх, – вздыхаю. – Опять я не у дел.

– И не говори, – продолжает она. – Девушка в зеленом?

– Откуда вы…

– Ты с нее глаз не сводишь.

– С нее все не сводят глаз.

– Да. Но только когда на нее смотришь ты, у тебя лицо становится таким же зеленым, как ее платье. Будто тебя вот‑ вот стошнит.

– Спасибо, – отвечаю я, улыбаясь сам не зная чему. – Как бы там ни было, а она занята.

– Они с Майлзом счастливы?

– Боюсь, безумно. – Прокручиваю Оливию под своей правой рукой совсем не в такт музыке, но с таким залихватским жаром, какой, на мой взгляд, вполне оправдывает подобный маневр. – Как и Амрита с вашим Третьим.

– Амрита, – смакует новое имя партнерша по танцу. – Очаровательная девочка. Такое чудо. – Она обводит глазами комнату. – Скорее бы он уже появился, наш Великий Магистр Лиги Защитников Альбиона. То‑ то у него будет лицо!

* * *

Еще два танца – с Кэт и Амритой, а потом с девушкой, у которой платье цвета моего лица.

– Уф, – говорю я, прокручивая Бет вокруг себя, – что‑ то здесь жарковато. Да и ты, я смотрю, разгорячилась. Почему не снимаешь перчатки? Боишься, все увидят, что под ними?

Она бросает на меня ненавидящий взгляд и злобно огрызается:

– Не считай себя всезнайкой, Своллоу.

– Больше нечего ответить? Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь.

– Вот как? Ну и что скажешь новенького?

Кидаю взгляд на балкон: Майлз уже ушел. Бет вот‑ вот снова начнет мне выговаривать, а поскольку лучшая защита – нападение, бросаюсь в бой первым:

– Скажу, что лучший способ обезоружить собеседника – это поцелуй. – И в полуобороте целую ее в губы. – И еще скажу, что люблю тебя.

– Сейчас не место и не время, – говорит она и, замерев на месте, отстраняется. – Ты понятия не имеешь, чем для меня может обернуться твоя выходка.

Потом я танцую с очень высокой и худой Вероникой (нос веретеном), а после, чувствуя, что пора немного охладиться, удаляюсь в библиотеку.

Там натыкаюсь на какого‑ то юнца со свиным рыльцем, который втихомолку угощается прекраснейшими «Монте‑ Кристо», расправившись уже с целой коробкой. Он поднимает глаза, видит меня и с тупой ухмылкой гнусавит:

– А я… э‑ э… пришел вот посмотреть, что тут интересненького!

Я холодно его созерцаю и спрашиваю:

– Вам известно, кто я такой?

Он перепуганно вскакивает, захлопывает сигарную коробку и неуклюже шаркает к двери, точно какой‑ нибудь краб, не забыв зажать в своем свином кулачке с полдюжины чудесных сигар.

Поздравив себя с первым успехом на поприще аристократического лицедейства, я начинаю неторопливо расхаживать по библиотеке, воображая, будто прогуливаюсь по собственным владениям.

Большинство полок заставлены подшивками «Филд» [48], «Блэквудз мэгэзин», «Эдинбург ревью», «Джентльменз Куотерли». Есть здесь и старинные книги, которые, похоже, никто не трогал (и не смахивал пыль) уже десятки лет. Только они стоят на самых нижних стеллажах в углу, куда проникает мало света, поэтому я присаживаюсь на корточки и исчезаю за диваном. Интересно, кто‑ нибудь заметит, если я на пару дюймов сдвину корешки?

Только я опустился на корточки – дверь открывается, и входят какие‑ то люди. Видеть я их не вижу, а вот слышно неплохо: будто целующаяся пара. Кто бы это мог быть? Похоже, наклевывается что‑ то интересненькое.

Причем милуются ребята отчаянно. Слов не разобрать – одни звериные рыки, вздохи и ни на что не похожие восклицания. Того и гляди рухнут на диван и, засучив рукава, примутся за дело. А я сижу здесь, зажатый между стеллажами и спинкой, как лимон или, еще хуже, как Хью Грант в фильме «Четыре свадьбы и одни похороны». Сейчас раздастся оглушительный стук, и Саймон Кэллоу рухнет замертво от сердечного приступа.

И тут я узнаю голос девушки. Бет. Вот похотливая мерзавка. Дом битком набит гостями, где‑ то рядом бродят ее постоянный сожитель и ее бывший любовник, а она все равно не может отказаться от соблазна потискаться с первым попавшимся проходимцем в килте. А может, и не только потискаться. Меня так и плющит от ревности – поразительно, какая наглость. И еще мучит вопрос: имею ли я какое‑ нибудь право вмешаться?

– Нет, нет, – выдыхает она. И мне приходит на ум, что этот кретин решил зайти дальше, чем она собиралась. Тогда зачем же было прятаться с ним в библиотеке?

Я осторожно выглядываю из‑ за уголка дивана.

Это совсем не похоже на сцену из «Четырех свадеб». И партнер моей возлюбленной вовсе не какой‑ нибудь проходимец в килте. Это Майлз. Майлз вместе с Бет. И если ей нравится то, как он демонстрирует свою привязанность, тогда она гораздо сильнее испорчена, чем я думал. Он с силой прижал ее к книжным полкам. Одной рукой сорвал с плеча платье, и даже с моего наблюдательного пункта хорошо видно, что ее кожа вся покрыта синяками. Длинные перчатки повисли на запястьях, и я вижу подобные же отметины на руках. Значит, игла тут совсем ни при чем. У Бет течет кровь изо рта и носа, а он все бьет ее кулаком, без замаха, но сильными тычками. Потом рывком раздвигает ей ноги своим накачанным бедром, приподнимает над полом, левой рукой нашаривает подол ее юбки и резко дергает за него. А после, чтобы поучить негодницу уму‑ разуму, хватает обеими руками за шею и начинает душить.

За три секунды и восемь шагов я оказываюсь рядом, весь в ледяной испарине, мозг все просчитал и продумал без моего вмешательства: теперь я понимаю, что происходит, и мне очень страшно. Причем не только за нас с Бет.

Она крепко прижата к стеллажам, глаза закрыты, и багровое от ярости лицо Майлза почти касается ее щеки. Он сжимает руками ее шею, а сам что‑ то говорит – тихо, еле слышно рычит, – я даже разобрать не могу что, да и не хочу. Вполне возможно, он учит бедолагу, что нельзя быть такой распутной и удирать на вечеринках с кем попало. Только какое‑ то страшное предчувствие подсказывает мне, что на самом деле, медленно убивая ее, он говорит: «Прости меня, Бет. Я так люблю тебя, я просто не могу без тебя жить. Моя милая малютка Бет». Пусть, не хочу этого знать.

Ладони Бет вяло висят на его руках. Я подхожу к Майлзу сзади и беру его шею в замок, обхватив правой рукой и крепко сжимая свое запястье левой, – и с силой тяну на себя. Он тут же отпускает Бет, и та падает на колени, тихо покашливая. Мы с Майлзом заваливаемся назад, и он с силой лягает меня по стопе. Искры из глаз посыпались! Никогда в жизни мне не было так больно. Сознание помутилось, и я будто сквозь дымку чувствую, как мокнет носок, пропитываясь кровью из раздробленных пальцев. Только сейчас мне на это наплевать. У меня лишь одно желание: чтобы боль ушла. Потому что, если несколько секунд назад мои силы здорово подкрепляла ярость, теперь решимость будто испарилась, стало тяжело сосредоточиться, и мною овладело одно желание – забраться под одеяло. Я трус, да?

Хорошо хоть боль не усиливается. Я бы, конечно, предпочел, чтобы здоровяк вообще перестал меня бить, но по крайней мере я не так ощущаю побитые места. Видимо, организм уже достиг болевого порога, и теперь тяжелая волна просто растеклась по телу, равномерно распределяясь. Язык и губы сильно кровоточат в тех местах, куда он меня ударил, но свербит почему‑ то в челюсти. А вот удар в живот не столько болезнен, сколько причиняет массу физических неудобств: такое чувство, будто внутренности скрутили и несколько дней сбивали, как тесто, и теперь меня нужно натянуть на какую‑ нибудь прямую дыбу, чтобы распутать. А потом я неожиданно оказываюсь на коленях возле старого кресла и вдыхаю такой успокаивающий запах кожи, которая приятно холодит мою мокрую щеку. Опираюсь о пол рукой, а сам спиной чувствую Майлза, он стоит в паре шагов от меня и примеривается, как бы посильнее пнуть в лицо или живот, чтобы на этот раз уж точно искалечить. Жаль, Амриты тут нет с ее тайваньским кикбоксингом – она бы быстро с ним разобралась.

– Стоп, – говорит Оливия. Да, так просто: «стоп».

Майлз замирает.

Леди Крэйгмур подходит к нам, берет меня за руку и поднимает на ноги. Я бы предпочел лежать, если честно. Но что поделать, покачиваясь, точно пьяный, встаю – невежливо отталкивать протянутую руку хозяйки дома. И еще почему‑ то я боюсь открыть глаза. Конченый трус, согласен.

– Прочь из моего дома, – говорит Оливия. – И больше никогда не показывайтесь в этих стенах.

Несколько секунд пропитанного ненавистью молчания, и я слышу шаги Майлза по паркету библиотеки, затем хлопок двери.

Открываю глаза – по крайней мере тот, что открывается. Оливия отпускает мою руку и направляется к Бет помочь ей подняться.

– Извините, – начинает оправдываться Бет. – Я все объясню.

– Ничего не желаю слышать.

И ни слова больше. Мы выходим вслед за Оливией из библиотеки, и она ведет нас на верхний этаж, в ванную.

Оливия мягко массирует Бет шею, просит открыть рот, заглядывает в горло и обнимает ее, видя, что та не в силах сдержать столь красноречивых слез, едва на улице взревел мотор и по гравию захрустели широкие резиновые шины – явно отъехал «мерс». Леди Крэйгмур продолжает держать бедняжку в объятиях, укачивая, как ребенка, даже когда та уже прекратила плакать. Потом она шепчет ей на ушко – очевидно, что‑ то личное и смешное, и Бет тихонько хихикает сквозь боль. А после они обращают внимание на меня: раздевают до трусов и, присвистывая, начинают шутить о моих ранениях, хотя когда дело доходит до размозженных кровавых пальцев, они резко умолкают. Оливия говорит, что надо поехать в больницу, я киваю, и неожиданно на меня наваливается безмерная усталость.

– Прости, я повел себя как трус. – Язык еле ворочается.

Бет присаживается рядом и хлопает по моей руке. Вернее сказать, лупит. И это после всего, что мне довелось пережить.

– Не говори ерунды, – упрекает она. – Ты спас мне жизнь. В очередной раз.

– Да?

Оливия прерывает наше объяснение.

– Ну что ж, я вас оставлю домываться и приводить себя в порядок. Только будьте добры, потом снова спуститесь к гостям. Да, и не вздумайте завалиться в постель! Уважительные причины не принимаются.

И уходит.

Мы сидим рядышком в компанейском молчании. Наконец я говорю:

– Знаешь, я сейчас тяжело соображаю, не сердись. Но когда я мысленно прокручиваю все назад и пытаюсь разобраться… Ты мне столько врала…

Она вздыхает.

– И себе врала. Всем врала. Правда, сомневаюсь, что тебе от этого легче.

– Хм… Вообще‑ то нет.

Немного поразмыслив, я говорю:

– Так, значит, ты надела перчатки из‑ за синяков. А синяки у тебя из‑ за Майлза.

– Из‑ за него, – подтверждает она. – Можно и так выразиться.

– Так, значит, ты слезла с иглы?

Бет кивает.

– Я была паинькой с тех пор, как ты появился. И все равно принимала незаслуженное наказание.

Я качаю головой.

– Зачем… Да, сейчас я припоминаю, что уже какое‑ то время не видел тебя в футболке или в чем‑ нибудь открытом. Всегда укутана снизу доверху. Из‑ за побоев?

Тихий смешок.

– Я бы наверняка после Корнуолла снова завалилась с тобой в постель, если бы не боялась, что ты все увидишь. Потому так долго воздерживалась. Наверное, это покажется тебе дикостью, но я хотела сберечь вашу с Майлзом дружбу.

– А сама поберечься не хотела?

– Ну, у меня ведь есть большой сильный рыцарь в сияющих доспехах, правда? – говорит Бет и крепко меня обнимает – даже больно стало.

– Да какой я рыцарь…

– Ну конечно, твои бойцовские навыки оставляют желать много лучшего. – Встает и наливает стакан холодной воды. Делает глоточек и протягивает мне.

– И, очевидно, в тот раз, когда ты вся побитая возникла у меня на пороге, – это тоже поработал Майлз?

– Разумеется.

– Я подозревал, что ты лжешь, когда с тобой беседовала инспектор. Только не мог понять зачем. – Отпиваю воды. – Неужели ты не боялась?..

– А зачем, по‑ твоему, я попросила тебя зайти, когда Майлз вернулся из Германии?

– Черт. Ведь я же тогда ушел. Он тебя снова побил?..

Она кивает.

– Как обычно.

– Убью эту скотину.

– Не говори ерунды – ты и мухи не обидишь. К тому же все в прошлом. Давай пойдем вниз.

Голова идет кругом, да еще и больная нога дергает. Однако я, спотыкаясь, все‑ таки бреду за своей избранницей.

Остальные гости при виде нас сначала решили, будто мы с Бет подрались и она с легкостью выиграла раунд. Но Оливия тихонько пустила слушок, а потом и Клайв догадался, что произошло, и очень скоро меня стали считать чуть ли не героем, хотя и законченным профаном в искусстве рукопашного боя. И вот я сижу в уголке, рядом пылает огонь в камине, надо мной стена, увешанная чудовищными клейморами и алебардами; на глазу повязка, а левая нога перевязана таким слоем бинтов, что по размеру напоминает младенца в пеленках.

– Мне он всегда не нравился, – сообщает Клайв. – Эти его поросячьи глазки.

Я качаю головой.

– А я сейчас вообще ничего не чувствую. Хотя нет. Скорее ощущаю жалость.

Бет сидит по другую руку и нежно баюкает бокал.

– Ты только представь, – говорит она, – представь, что бы он с тобой сделал, если бы знал все.

– Ты о…

Она кивает.

– Да, это он просто приревновал меня к Гектору, а на тебя набросился за то, что ты посмел вмешаться. Знай Майлз, что мы спали, он бы убил тебя.

Отпиваю виски, и из раненых губ капает на рубашку.

– В университете он был совсем не такой. Работа, стресс – думаю, тут любой бы с ума сошел.

Бет пожимает плечами.

– Люди меняются. Он кое‑ что узнал, когда я вернулась из Корнуолла, – говорит она. – Правда, не о тебе.

Смотрю ей в глаза:

– Расскажи.

Она вернулась из Корнуолла, Майлз купил тот самый пирог с ветчиной и говяжьими почками и нежно уложил ее в постель, потому что видел, как она устала.

А потом склонился к ней и прошептал на ушко:

– Почему ты не позвонила?

Бет замерла, застыла и ничего не могла с собой поделать, хоть и старалась расслабиться: если вдруг на нее посыплются удары – с напряженными мышцами больнее.

– Я была занята, – с запинкой произнесла она.

Такая неубедительная ложь. Бет сама понимала: вдруг взять и исчезнуть после побоев на прошлой неделе, ни разу не позвонив. Любому ясно, что она просто сбежала. Тогда Майлз наклонился к самому ее уху и нежно так, ласково сказал:

– Ты мерзкая развратная лгунья. Ты только и делаешь, что врешь, гадкая похотливая тварь. Гадина. Кто он? Или, может, ты на женщин перешла? Признавайся! Пристрастилась развлекаться с подружками? Отвечай!

Теперь он лежал на ней, схватив за запястья и всем весом прижав к постели. Она не могла и шелохнуться, не могла закричать, потому что лицо ее было зарыто в подушки.

На следующую ночь Майлз снова ее мучил. Все началось с невинной детской забавы: Бет нарядилась для него школьницей, и он ее наказывал. Но скоро началась игра куда более жестокая. Она извивалась на постели, пытаясь порвать стягивающие ее запястья шелковые ленты, а наш герой пристально смотрел ей в глаза, будто не в силах отвести взгляд, точно Бет была для него центром вселенной. Он так и говорил. Говорил, что запрещает ей уходить, что он не сможет жить без нее, что она для него – весь мир.

– Я так тебя люблю, – говорил Майлз.

А после, когда он снял с ее губ пластырь и разрезал путы на покрасневших руках, натер порезы и синяки антисептическим кремом, он снова так нежно, так ласково прошептал, что любит ее. А Бет была столь измождена и расстроена, что уже не могла понять: любит она его или нет. И нравится ли ей такое обращение. Она только подумала, что, наверное, действительно это заслужила.

А потом ей, как бывало частенько, приснился страшный сон. Ночь. Она бредет по темному лесу. Стоит зима, и деревья голые, без листьев; ледяная синяя река покрыта замерзшими цветами – и волки в темных пещерах, в непроглядных бесконечных лабиринтах, по которым она ходит, тоскующая и одинокая…

Я слишком зол, чтобы сочувствовать. Слишком зол на них обоих, я их почти презираю. Что ее так долго удерживало рядом с ним? Неужели быть счастливым настолько немодно?

– А когда ты вся побитая пришла ко мне, то на кого свалила? На какого‑ то толкача…

– На Стэна. – Она чуть не рассмеялась. – Стэн и мухи не обидит. Он даже тебя не смог бы побить.

Мне не до смеха.

– Значит, ты и полиции порядком наврала. А раньше… Когда ты вызвала меня в гостиницу и заставила себя обслужить – это ведь было не совпадение. Ты так решила отчебучить забавную шуточку.

Она опускает голову.

– Прости. Я поступила очень жестоко. Просто хотела отомстить Майлзу. Логики тут немного. Вроде бы как ты бьешь меня – я пересплю с твоим лучшим другом. К тому же ты делал свою работу. – Она вздыхает. – Помнишь, я рассказывала про своего друга Алекса, модель. Он тоже приторговывает собой на стороне, когда с деньгами неважно. Вообще‑ то я искала его в интернете, ради смеха, и вдруг увидела тебя на той же странице. «Гровенор для дам». – Бет невесело улыбается. – Извини. Я не знала, что ты… то есть что мы… так увлечемся.

– Ты попользовалась мной.

– Ох, ради бога, не говори так. Ты не имеешь никакого права… – Бет умолкает, когда к нам приближается Амрита. Но та, заметив, что у нас разговор по душам, тихонько выскальзывает за дверь.

– Переезжай к нам с Кэт.

– Нет, я не могу.

– А где же ты тогда собираешься жить?

Она улыбается.

– Забавно все‑ таки жизнь устроена, да? Еще недавно у меня был особняк моего приятеля в Челси, временами я гостила в отеле в Вест‑ Энде, когда снималась для «Аманьюна». А теперь мне негде преклонить бедную голову, хотя любой живой твари и птице в небе, и все такое… – Бет отпивает виски. – Поживу немного у Лесбо‑ Ливви, а со следующей недели мне предоставят бесплатную квартиру на время съемок «Без пощады». Потом придется что‑ нибудь самой подыскать.

– Выходи за меня.

– Дэниел, ты… нет, не пьян, конечно, но, похоже, получил сотрясение мозга или контузию. Я еще не сошла с ума, чтобы выходить замуж. Мне всего двадцать шесть. А когда и выйду через много‑ много лет, то за какого‑ нибудь маразматика‑ миллиардера. – Она глядит на меня в упор. – Ты ведь и не любишь по‑ настоящему. И уж тем более тебе не управиться со мной.

– Мы будем счастливы до конца своих дней.

– Это сколько? Два месяца? А потом наши трупы найдут на обеденном столе с разделочными ножами в спинах. – И, немного подумав, повторяет: – Ты ведь меня не любишь.

– Да? А кто тебя любит? Уж не Майлз ли?

– Ничего ты не знаешь, тебе не понять. – Бет отчаянно пытается подобрать нужные слова и хлопает себя по шее то ли раздраженно, то ли от отчаяния. – Ты думаешь, он это сделал бы, если б не любил?

– А‑ а, понятно. Это знаки внимания. Надо же. А я‑ то, глупенький, решил, что мой дружище Майлз – законченный подонок и садист.

Она качает головой:

– Ты просто не знаешь. – И, немного помолчав, добавляет: – Ты не знаешь, что я ему сделала. Я нехорошая.

– И что же ты такого натворила? Я все прекрасно знаю – ты сама мне рассказывала. Так что с того?

– Я поступала плохо. Очень плохо.

– Так ты теперь его оправдываешь! Ушам своим не верю.

– Нет. Не оправдываю и не защищаю. Просто я хотела сказать… Ты не понимаешь и не имеешь права осуждать.

Мы молча пьем, тягостно размышляя.

Наконец я говорю:

– Хорошо, не мне, конечно, судить. Ну кто я такой? Проститутка.

– Бывшая проститутка. – Бет улыбается. – Несостоявшийся альфонс.

Тогда я беру ее ладонь в свою, внезапно снова посерьезнев.

– Знаешь, нас обоих нужно спасать.

Она отнимает руку.

– Нет, все совсем не так.

Сидим небольшой компанией – я, Кэт, Клайв, Амрита, Эдвард – и беседуем. Вдруг к нам этаким черным шелковым облачком подплывает Оливия и представляет двух новых гостей: некую Венецию и какого‑ то брюзгу с кирпично‑ красным лицом. Мы замолкаем, принимая в компанию новых собеседников.

– Должна извиниться за своего дражайшего супруга, которому недуг не позволяет присоединиться к нам в этот час, – говорит Оливия. – Хотя не исключено, что он найдет в себе силы спуститься позднее. И все‑ таки, мне кажется, вечеринка удалась на славу, несмотря на отсутствие нашего прославленного bonhomie [49]. – Встречаем эту фразу дружным смехом. – И, разумеется, если на время забыть о неприятной вспышке насилия в библиотеке.

Засмеялись лишь мы с Бет, да и то несколько неуверенно. Мне сразу стало понятно, что парочку новичков матушка Клайва привела, дабы опробовать на них свои колкие остроты.

– Итак, мой друг Дэниел Своллоу, – Оливия демонстративно берет меня за руку и обводит взглядом слушателей, – расстался с девушкой почти год назад и с тех пор вел, боюсь, довольно беспутный образ жизни настоящего альфонса. – Она от всего сердца хохочет, а я пискляво и нервозно хихикаю. – Да‑ да, дорогуша, – говорит Оливия, устремив на меня ослепительно ясные синие глаза. – Тут уж не поспоришь!

Что она делает? Так и знал: быть мне опозоренным. Бет стискивает мою руку, искренне забавляясь.

– Но теперь я вам с радостью сообщаю, что наш друг осознал свои ошибки и искренне в них раскаялся. – Оливия продолжает развлекать собравшихся. – Он поработал над своим поведением и через пару недель заступает на службу в моей галерее Пимлико. – Гости одобрительно хмыкают. – Что же касается его нелегкой и опасной личной жизни, тут уж судить не нам. Хотя у меня имеются некоторые подозрения…

Бет опускает взгляд, однако не спешит отпускать мою руку.

– А вот Эдвард и мой старший сын, Гектор…

Наверное, приблизительно в этот момент лорд Крэйгмур, недавно восставший с одра болезни, присоединяется к нам и начинает слушать вместе со всеми, оставаясь никем не замеченным.

– Гектор, – продолжает Оливия, – как хорошо известно близким ему людям, встречается с Эдвардом вот уже много лет, и теперь я рада сообщить гостям: наконец наш Гектор сделает из своего друга уважаемого человека. В следующем месяце наши влюбленные летят в Калифорнию, где состоится их венчание в настоящей церкви, с соблюдением необходимых ритуалов. Разумеется, все присутствующие приглашены!

Из задних рядов слышится глухой сдавленный стон, на который никто не обращает внимания.

– И, наконец, я с огромным удовольствием представляю вам новую подругу моего третьего сына, Клайва: принцессу Амриту!

Амрита с очаровательной застенчивостью делает элегантный реверанс, неудачным образом изгаженный громогласным выкриком из‑ за спины Оливии: «Да она же черная! »

Мы оборачиваемся и видим, как седьмой барон Крэйгмур, четырнадцатый Великий Магистр Лиги Защитников Альбиона, хватается за грудь и опускается на пол в глубоком обмороке.

* * *

А затем следует захватывающий перелет на вертолете «скорой помощи» над укрытыми снегом формациями дымчато‑ бурой разновидности кварца. Лорд Крэйгмур лежит с синим лицом под кислородной маской, а Оливия изо всех сил флиртует с темноглазым нежноголосым врачом. Она настаивает, чтобы я тоже летел – провериться, нет ли переломов.

Как выясняется, я действительно разжился переломами – вернее, для меня постарался Майлз. Дежурный врач утомленно рассматривает мои размозженные пальцы, бурые от запекшейся крови, и в его усталых, обведенных темными кругами глазах читается апатичное недоумение.

– И что вы хотите? – спрашивает он. – Мы не ставим таких мелких шин. Люди то и дело ломают пальцы: кто о мебель споткнется, кому бывший лучший друг отдавит. И ничем тут не поможешь – заживут до свадьбы. А пока ноге нужен покой.

А вот лорду Крэйгмуру придется задержаться в больнице подольше: ему очень нездоровится.

В замок я возвращаюсь на такси – долгая, нудная поездка. А по прибытии становится ясно, что вечеринка закончена. Наверное, не слишком вежливо продолжать отплясывать, когда хозяин дома лежит с обширным инфарктом из‑ за того, что его первенец оказался недолжным образом ориентирован, а третий сын вступил в плотские отношения с чернокожей.

Клайв угощает всех чаем, и мы разбредаемся по спальням. На лестничной площадке я спрашиваю Бет, видит ли она что‑ нибудь. Качает головой.

– Нет ее, – говорит, – исчезла.

Луна зашла. Бухта и горы – сплошная чернота. Мы стоим рядом у окна и дрожим от холода, виски, пережитого потрясения и не знаю чего еще.

Наконец я кладу руку Бет на плечо.

– Пошли. Ни за что на свете не стану спать один после такой ночки.

Большая кровать по‑ прежнему холодна. Но уже не настолько.

Бет почти спит, но я не могу справиться с искушением задать бесконечно тревожащий меня вопрос. Приподнимаюсь на локте и гляжу ей в лицо – такое детское и невыразительное, какое бывает у всех во сне.

– Что ты подумала, когда впервые меня увидела?

– М‑ м? – Она поворачивается, но глаз не открывает. Затем говорит: – Я сразу поняла, что не безразлична тебе. – И, когда я начинаю самодовольно улыбаться в темноте, добавляет: – Всегда знала, что беспокойства от тебя будет порядком, зато ты станешь краеугольным камнем в моей судьбе.

Ах.

– Как песчинка в раковине?

– Не преувеличивай. – Бет открывает глаза. – Ты смешной, забавный, очаровательный и прочее. Но мне все это уже попадалось, и далеко никогда не заходило. – Она думает. – Ты был растерян и беспомощен, хотя и не как маленький мальчик. И в конце концов я поняла – у нас с тобой совпадают взгляды на многие вещи. Меня даже разозлило, что твой любимый фильм «Добрые сердца и диадемы», потому что он у меня второй или третий среди особенно нравящихся. И еще ты вроде как взрослый. Я не скажу, что ты невероятно зрел для своего возраста, – все в меру. Среди твоих ровесников такое встречается редко. Была в тебе какая‑ то усталость от жизни. Не наигранная, как у подростков, которые делают вид, будто познали жизнь, а настоящая. Это хорошо. – Она вздыхает. – Думаю, я всегда была к тебе в чем‑ то неравнодушна.

– А сейчас?

– Я по‑ прежнему к тебе неравнодушна, – осторожная улыбка, – в чем‑ то.

Опускаюсь на постель. Проходит довольно долгое время, как вдруг Бет снова шевелится, кладет руку мне на плечо и бормочет:

– И всегда буду.

Воскресенье выдалось странное. Рано утром раздается звонок, и наследникам сообщают, что ночью лорд Крэйгмур ушел в мир иной. Из больницы приезжает Оливия, и каждый понимает, что должен пребывать в глубоком трауре, однако никакой подавленности не чувствует. А у меня вообще такое чувство, будто хозяйка вот‑ вот прикажет подать на завтрак шампанское.

Гектор теперь новый лорд Крэйгмур и владелец наследного замка. Он преисполнен планов все здесь переоборудовать и устроить лучший в Европе гольф‑ клуб для гомосексуалистов. С подачи матери он даже предлагает превратить огромные заброшенные парники викторианской эпохи в сауны и парильни.

Наверное, что‑ нибудь из этого выйдет.

Кэт бросает на меня неоднозначные взгляды. Наконец я решаюсь поинтересоваться, в чем дело.

– Я все никак не могу забыть вчерашнюю шутку Оливии. Будто бы ты в последнее время был кем‑ то вроде альфонса. Ты не обижайся, но я хочу спросить, это правда?

Я вздыхаю, кладу ложку в тарелку с овсянкой и с одухотворенным лицом, выражающим, как ранят меня подобные нелепые предположения, говорю:

– Кэт, мы ведь давно знакомы. Неужели ты могла такое подумать?

– Вообще‑ то, – задумчиво протягивает она, – я и сейчас в это верю.

После воскресного ленча мы все набиваемся в микроавтобус и отъезжаем в Лондон. Включая Бет, которая решительно отказывается поселиться у меня и намерена пожить некоторое время у Лесбо‑ Ливви. На следующей неделе у нее начинаются съемки в низкопробном блокбастере «Без пощады», и ей выделят квартиру в Камберленд‑ террас. Договор действует на все время съемок, хотя главную героиню пускают в расход в течение первых пяти минут.

Едем неимоверно долго. В голову не приходит забавных историй, чтобы хоть как‑ нибудь занять время. Я мог бы, конечно, рассказать один интересный случай из жизни, но не хочу, чтобы меня назвали лгуном. И еще не знаю, счастливый ли у моего рассказа конец. А это – как раз то, что нам сейчас так нужно.

Глава 29

Двумя неделями позже: пропитанный солнцем майский день, но на розах в Риджентс‑ парк лежит снег – искусственный снег.

– Не любопытно на съемки взглянуть? Приходи, – приглашает по телефону Бет. – Только близко не рассчитывай подобраться, – смеется она. – Сгоришь в лучах моей звездной славы.

– Ну‑ ну.

– Шучу. Тебя не пустят без пропуска. Но хотя бы издали полюбуешься.

– Как ты любезна. Спасибо.

И вот я на месте, вращаюсь по периферии всего этого действа, как рассеянный электрон, пока банды пузатых и бородатых здоровяков в футболках и бейсболках, усердно ругаясь, тягают ящики с оборудованием, ассистентки и помощницы жмут кнопочки своих сотовых телефонов и безрадостно щебечут друг с другом, а режиссер (тоже пузатый, бородатый и так далее) горланит на всех в мегафон.

Ах старые добрые времена!

Немного погодя мне надоедает все это зрелище, и я стараюсь проскользнуть мимо охраны, но не тут‑ то было. Тогда я нарочито ухожу, заворачиваю за угол к Камберлендским воротам и, когда охранник, патрулирующий эту сторону, отворачивается, одним махом перескакиваю через забор и, затаив дыхание от боли, приземляюсь на больные пальцы – как все‑ таки долго заживают, мерзавцы! – прокрадываюсь обратно и отыскиваю Бет.

Ей даже выделили отдельный фургончик. Правда, в нем переодеваются еще две актрисы, которых убьют чуть позже в ожесточенной перестрелке между женихом, обратившимся в машину убийства, и бандитами латиноамериканской наружности. Обе девицы одеты в мини‑ платьица, в которые только что умудрились запрятать целый набор самовзрывающихся псевдокровяных капсул.

– Брайан обожает кровь, – объясняет Бет. – Мы прозвали его Брайан‑ де‑ Плазма.

Брайаном, надо полагать, зовут их режиссера. Актрисы ослепляют нас на прощание улыбками и выскальзывают из фургончика.

– Милашкам, – говорит она, – пришлось здорово попотеть, прежде чем они получили эти роли.

Бет сидит перед зеркалом в фургоне в роскошном свадебном платье и курит марихуану.

– А тебя тоже снабдили самовзрывающимися капсулами с кровью?

– Не сомневайся, сладенький.

– Слушай… Фильмец‑ то – ширпотреб. Прости, конечно, за откровенность. Не подумай, будто я пренебрежительно отношусь к твоей работе, просто…

– «Всем до фени, – поет она, – лишь бы платили деньги». Такова жизнь, наивный мой мальчик. Хорошо хотя бы, что мне пока не приходилось обслуживать Брайана.

– Даже и не думай!

– Ах какой ревнивец!

– И не называй меня уменьшительными именами, – пригрозил я.

Бет безмятежно улыбается, выдыхая пьянящий дым.

– Тебе обязательно курить?

– Нет. И по двум причинам: во‑ первых, меня могут уволить, а во‑ вторых, я жду ребенка.

– Что?

– От тебя.

Фургон отчаянно дергается, будто в него только что врезался жирный бородатый оператор.

– Ты…

– Жду ребенка. От тебя.

– А с чего ты взяла, что от меня?

– Потому что за последние три месяца у меня больше никого не было.

Конечно, нашли дурака – так я и поверил. Она же сама говорила, что была с «одним или двумя». Да и Майлз к тому же… Не верю, не могу поверить. Или все‑ таки могу?

– Я… – Лучше присяду. Наконец обретаю дар речи: – Ну‑ ка брось сигарету. О чем ты вообще думаешь?

– А что еще прикажешь делать? Мой выход через пять минут. Пришлось тайно перекроить платье. – Она встает и разглаживает складки на животе. – Сильно выпирает? Пожалуйста, скажи «нет».

– Нет, – соврал я. – Беременна!

У меня нет слов.

– А что тут скажешь…

Да уж. Перед глазами помутнело, а вы хотите, чтобы голова была ясной! Протягиваю руку, беру сигарету и от души затягиваюсь. Надо собраться с мыслями.

Выдыхаю и говорю:

– Кажется, мы с тобой все сделали наоборот.

– То есть?

– Сначала переспали, – гневно смотрю на нее. – Да, попросту переспали. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что между нами было нечто большее. В некой безымянной гостинице Вест‑ Энда. – Она не возражает. – Потом устроили себе что‑ то вроде медового месяца в Корнуолле. Тогда же впервые поцеловались и занялись любовью. Потом я сделал тебе предложение. А потом… – Хмурю лоб. – Проблема в том, что твоя беременность совсем не вписывается в общую картину. Это должно было случиться в самом начале, если взглянуть на события с точностью до наоборот.

Что за чушь я несу? Так хладнокровно толкать какие‑ то теории, когда она сидит передо мной с моим же отпрыском в животе. Нашим отпрыском, судя по всему. Еще затяжка. Новые раздумья.

– Ну что ж, – говорю я. – Теперь тебе придется на мне жениться.

Она похлопывает меня по голове.

– Считай, что ты получил отказ, сладенький.

Бет направляется к двери, и я бросаюсь к ней:

– Иди к черту.

– И тебя туда же, сахарный.

Что ж, пока все складывается удачно.

На противоположной стороне парка, где я перелезал через ограду у Камберлендских ворот, висит воздушный шар. По крайней мере этот объект кажется шаром. Воздушное судно так и рвется с канатов, горя нетерпением взмыть в лондонское небо и начать рекламировать зубную пасту, или страхование жизни, или саму жизнь, или что‑ нибудь еще.

И тут меня посещает совершенно бредовая идея, которая, может быть, даже сработает.

По пути я задерживаюсь у клумбы и набираю целый букет темно‑ красных роз. Ах, черт, палец уколол…

Что ж, мой конец станет моим же началом. Последний раз, когда я связался с воздушными шарами, чуть было не погибли три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки. Это произошло… девять месяцев назад. Почти день в день. Знаменательный срок, носящий предсказание!

Ну а что получится из моей нынешней встречи с воздушным шаром? Буквально следующее: три не слишком выдающихся, однако в ограниченных кругах горячо обожаемых человека, не имеющих никакого отношения к телевидению, вернутся на землю, причем один из них совершит это сказочное путешествие прямо в животе. Таков мой замечательный план.

И тут я понимаю, что задумка моя, прямо скажем, никуда не годится и так я ничего не добьюсь. Забираться в шары, улетать, спасаться… Шутовство закончено, занавес пал. Теперь все будет по‑ настоящему, мы больше не в кино, и заключительную сцену придется играть, твердо стоя на грешной земле. Хватит, больше никаких побегов.

Разворачиваюсь и бреду прочь, прямиком к залитой светом прожекторов съемочной площадке.

Свадебная церемония вот‑ вот начнется. Вокруг все завалено розами и сугробами – то‑ то будут красивые кадры! Представьте, когда Бет расстреляют бандиты, на белоснежный снег прольется кровь – алая, как лепестки нежных царственных цветов. Только не пойму, как киношники собираются объяснить зрителям, откуда взялись бутоны в разгар зимы? Скорее всего вообще никак – это же кино. Эх ты, дурень, ничего не смыслишь в искусстве! Простофиля.

Невеста несравненно хороша в белых кружевах и муслине, жених – широкоплечий молодой красавец – да простят меня читатели! – с головой не больше апельсина. Сейчас начнут снимать сцену расстрела невесты. Вот уже банда смуглых убийц в черных костюмах смешалась с толпой гостей и зевак, наезжают камеры, и свадьба в считанные секунды превратится в кровавую бойню. Затем безвольный и мягкотелый, женоподобный кривляка‑ муж произнесет красивую клятву над угасающим телом несостоявшейся супруги, чтобы тут же превратиться в безжалостную машину‑ убийцу с адским пламенем в глазах. Но все это позже. А пока я кое‑ кому подпорчу планы.

Охрана на удивление распущенна – совсем не ловят мышей. Я незаметно подбираюсь ближе среди снующих туда‑ сюда людей. Уже надвигаются камеры. Прохожу меж двух огромных, ощетинившихся прожекторами осветительных вышек, невольно сравнивая их со сторожевыми башнями Берлинской стены. Вот Бет идет под ручку с новым супругом и, заслонясь от яркого света, отводит в сторону глаза. Я упорно продвигаюсь вперед, не отрывая от нее цепкого взгляда, и крепко сжимаю в кулаке пунцовый букет.

Бандиты наводят оружие, и радиоуправляемые капсулы вот‑ вот полопаются по всему телу Бет – как вдруг в самый ответственный момент я подхватываю красавицу‑ невесту на руки, заслоняя ее от киллеров, оглядываюсь через плечо и щурюсь в ослепительном свете камер. Бандиты колеблются – и в этом их фатальная ошибка. Я вновь смотрю на Бет: она совершенно сбита с толку, ведь меня здесь не может быть по определению. Вот она вся вошла в роль, погрузилась в вымышленный мир, и вдруг с бухты‑ барахты в сказочную историю влезает кто‑ то из настоящей жизни. Так не бывает. Любой в подобных обстоятельствах смутится.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.

– Спасаю твою жизнь в очередной раз, – отвечаю я. – Тебя вот‑ вот застрелят.

– Правильно, так написано в сценарии.

Откуда‑ то издалека до меня смутно доносится яростный рев режиссера: «Что это за уродский клоун на площадке? » Вопль я пропускаю мимо ушей. Рядом стоят бандиты и растерянно наводят на Бет бутафорские пистолеты.

– Вы что, знакомы? – строго спрашивает голова‑ апельсин. Не дождавшись ответа, высовывает свой фрукт из‑ за спины невесты и вновь вопрошает меня: – Она тебя знает? – Я не обращаю на псевдожениха ни малейшего внимания, чем привожу его в пущую ярость. – Эй, ты, я с тобой разговариваю или нет?!

– А я с тобой не разговариваю, у меня важная беседа с невестой, – отвечаю я. И, мельком взглянув на него, добавляю: – К тому же у тебя голова размером с апельсин. Послушай, Бет…

– Охрана! – плаксиво взвывает окончательно раскисший жених, отходя в сторону.

Киношники, включая латиноамериканских бандюг, потихоньку окружают нас.

– Ладно, парень, – говорит толстяк с бородой. – Не знаю, кто ты такой, только советую отпустить даму по‑ хорошему. Руки вверх, пять шагов вперед.

– Не дождетесь! – ору я, бешено озираясь. – Толстуха пойдет со мной!

– Какая толстуха? – шипит мне в ухо Бет.

Она восхитительна в свадебном платье. Мы долго смотрим в глаза друг другу, хотя все понятно без слов. Где‑ то далеко кричат и беснуются люди. Но это очень, очень далеко от нас…

– Выходи за меня, – икаю я. – Второй раз просить не буду.

Бет похлопывает меня по спине:

– Боже, какой ты зануда.

– Ну все, парень, считаю до десяти, и пеняй на себя! – вопит толстяк с бородой почти над самым моим ухом. – Если не хочешь неприятностей, советую ОТОЙТИ ОТ НЕВЕСТЫ!

– Не мели чушь, – огрызается на него Бет. – Это мой настоящий жених.

Я улыбаюсь.

– Я знал, что ты в конце концов согласишься.

– Не искушай судьбу, умник.

– А ты вбей себе в голову, что с мужем разговаривают уважительно.

– Сам вбивай.

– И не беспокойся, сладенькая, вобью.

Пока мы, держась за руки, проталкиваемся сквозь толпу зевак, толстяк с бородой бормочет:

– Так вы женитесь, что ли?

На Мэрилибон‑ роуд машин битком, накрапывает дождь, и у нас нет зонта. Небеса вот‑ вот разродятся настоящим летним ливнем и промочат нас насквозь. Бет подыскала себе первую настоящую роль в кино – в свадебном платье с радиоуправляемыми капсулами. Меня ждет увлекательная работа в художественной галерее Пимлико. Бет беременна, у нас нет ни денег, ни стоящей работы, ни статуса, ни закладной на дом, ни полиса, ни страховки. Стоим на тротуаре, нас окатывают грязью проходящие мимо автобусы, а мы глупо смотрим в глаза друг другу. Бет все крепче сжимает мою руку. Я накрываю ее ладонь своей.

Ну и ладненько.

[1] Катарина – в комедии У. Шекспира «Укрощение строптивой» своенравная и капризная жена Петруччо, от которой он добивался смирения и кротости. – Здесь и далее примеч. пер.

[2] Анубис – древнеегипетский бог, покровитель загробного мира. Египтяне представляли его с головой шакала.

[3] Ноэл Эдмондз (род. в 1948 г. ) – знаменитый английский телеведущий, который в начале своей карьеры работал диск‑ жокеем. Он ведет развлекательные программы, в которых участников просят делать глупости и играть в забавные игры.

[4] Андрэя Дворкин (род. в 1946 г. ) – американская феминистка. Придерживается крайне радикальных взглядов.

[5] «Достопочтенный» или «достопочтенная» – титул для детей пэров; ставится перед именем.

[6] Истина в вине (лат. ).

[7] «Тудей» – ежедневная массовая газета с цветными фотографиями; по стилю и формату похожа на «Дейли мейл».

[8] «Прайвитай» – (частный сыщик) выходящий дважды в месяц сатирический журнал; публикует материалы об английских политических деятелях, бизнесменах и т. п., часто сенсационного характера. Издается в Лондоне с 1961 г.

[9] «Добрые сердца и диадемы» («Kind Hearts and Coronets») – комедия по роману Роя Хоримэна.

[10] Десмонд Моррис – английский зоолог и антрополог. Написал несколько очень успешных научно‑ популярных книг, включая «The Naked Аре» («Голая обезьяна») и «The Human Zoo» («Человеческий зоопарк»), в которых утверждает, что поведение животных сходно с поведением людей.

[11] Ричард Брэнсон и Джордж Сорос – известные предприниматели.

[12] «Сотби» – известный лондонский аукцион, где продаются произведения искусства, старинные книги, рукописи и т. п.

[13] «Харви Николз» – дорогой лондонский универмаг, располагающийся в фешенебельном районе Найтсбридж.

[14] Джеймс Балджер – двухлетний ребенок, над которым зверски расправились два десятилетних мальчугана. Многие считают, что на психике малолетних преступников пагубно сказался просмотр видеофильмов со сценами насилия, что повлекло за собой массу споров о запрете проката лент подобного рода в Великобритании.

[15] Плимут, Роттердам, Иокогама – морские порты соответственно в Англии (в Девоншире, на юго‑ западе острова), Нидерландах (на юго‑ западе) и Японии.

[16] Меркурий – древнеримский бог торговли.

[17] Ранульф Файнц (полное имя Ranulph Twisleton‑ Wykeham‑ Fiennes) – английский исследователь, первооткрыватель. Прославился после серии путешествий к Северному и Южному полюсам.

[18] «Аn Аll Saint» – популярная в Великобритании женская поп‑ группа.

[19] National Trust for Historic Preservation – Национальный доверительный фонд охраны памятников истории.

[20] Homo habilis (лат. ) – человек умелый.

[21] Homo erectus (лат. ) – человек прямоходящий.

[22] Мэйфэр – фешенебельный район Вест‑ Энда, известен дорогими магазинами и гостиницами. В старину был местом весенних ярмарок.

[23] Sante! (фр. ) – Ваше здоровье!

[24] Английские 10‑ й и 12‑ й размеры женской одежды соответствуют российским 46‑ му и 48‑ му.

[25] Анн Уидекомб (Ann Widdecombe) – бывшая министр внутренних дел Великобритании, выступившая за принятие свода законов, легализирующих употребление наркотиков.

[26] Verboten (нем. ) – запрещено.

[27] Die Arbeit macht frei! (нем. ) – труд делает свободным. Лозунг, укреплявшийся над воротами немецких концлагерей.

[28] Леннокс Льюис (род. в 1965 г. ) – английский боксер в тяжелом весе. В 1990 г. стал чемпионом Европы, в 1991‑ м – Великобритании, в 1993–1994‑ м был чемпионом мира.

[29] Речь идет о фильме The secret garden по книге Френсиса Бернетта.

[30] Уильям Батлер Йейтс (Йитс) (1865–1939) – ирландский поэт и драматург.

[31] Терилен – фирменное название синтетического волокна концерна «ИКИ».

[32] Фильм «In which we serve» (1942; Ноэль Кауард, Дэвид Лин).

[33] Митра. – индоиранский бог света и солнца, близкий древнегреческому Гелиосу. Его обычными атрибутами были колесница и золотой трон. Со временем культ проник в Малую Азию и существенно изменился. Митра стал богом дружбы, который объединял, примирял, защищал, обогащал людей. В начале нашей эры культ Митры распространился в Римской империи, пользовался покровительством императоров, позже был вытеснен христианством.

[34] «Герцогиня Мальфи» – трагедия драматурга Джона Уэбстера, современника Шекспира.

[35] Фома Аквинский (1225 или 1226–1274) – итальянский богослов, главный теолог Римско‑ Католической Церкви.

[36] Клифф Ричард – английский певец, известен как истовый приверженец христианских заповедей.

[37] «Харперз энд куин» – дорогой ежемесячный журнал; выходит с 1970 г. после объединения журналов «Harper’s Bazaar» и «Queen».

[38] Шотландцы любовно называют Эдинбург «старым дымокуром».

[39] «Знаменитая куропатка» («Famouse Grouse») и «Гленфиддик» («Glenfiddich») – сорта виски.

[40] Трактир, гостиница (фр. ).

[41] «Уигмор‑ Холл» – концертный зал; используется в основном Для концертов камерной музыки.

[42] Данди (Dundee) – административный центр области Тейсайд, Шотландия.

[43] Пивной погребок (нем. ).

[44] Тоска по грязи (фр. ).

[45] Джованни Пьерлуиджи да Палестрина (1525–1594) – итальянский композитор. Автор хоровой полифонической церковной музыки.

[46] Видимо, здесь имеется в виду Чарлз Сперджен Джонсон (1893–1956) – педагог и социолог, автор исследований по межрасовым отношениям.

[47] Лолларды – участники антикатолического крестьянско‑ плебейского движения XIV в., возникшего в Нидерландах и распространившегося в ряде стран Западной Европы, особенно в Англии. Головы казненных повстанцев выставляли на всеобщее обозрение на древках копий.

[48] «Филд» – ежемесячный иллюстрированный журнал; печатает материалы о сельской жизни, хозяйстве, садоводстве, охоте и рыбной ловле.

[49] Добряк, милый человек (фр. ).