Григорий Федосеев 29 страница

Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, заваленная буреломом, выстланная зеленым ковром низкорослых папоротников.

В полдень выходим к горе. Огонь пришел сюда весною, сожрал молодую листву, бородатый мох, гнезда птиц, угнал зверей, надолго омертвил тайгу. Ветер, налетая на посеребренные солнцем колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно тысяча струн поет прощальный гимн утраченной жизни.

Через гарь медведь шел напролом, не щадя себя, ломал звонкие сучья, сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.

Идти трудно. Колючие сучья подкарауливают тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары. - Но уже близко край.

Бойка не унимается: торопится, вся напряжена, чуть что -- вздрагивает, откинет голову, прислушивается к непонятному звуку. Улукиткан не сводит с нее глаз.

-- Однако, где-то близко медведь пропал, -- говорит он.

-- Вряд ли, судя по следу, идет хлестко, -- отвечаю я.

-- Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.

По небу залохматились черные тучи.

Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц. И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на меня усталые глаза. Понять не могу, в чем дело? Подходит Улукиткан. Смотрим по сторонам -никого нет, тишина, а собака ни с места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с карабином шагаю вперед. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать. Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за много, чего-то ждет.

Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес кажется переполненным какой-то таинственностью. Я высовываюсь, смотрю вперед. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза -- вроде медведь над выскорью. Даю знак Улукиткану затаиться, а сам подкрадываюсь ближе, выглядываю...

В первую секунду мне хочется повернуть назад, не верю глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.

-- Кучум!.. -- кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль предсмертной муки.

-- Кучум!..

Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на весу, весь устремленный вперед, с разбросанными в стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины и он продолжит свой бег.

-- Эко беда! -- слышу голос старика.

Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются один за другим траурной канонадой удары грома.

Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына, осталась за валежиной.

Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох. Нелепый случай отнял у нас верного друга. Какая тяжелая утрата!

Мы с помощью топора роем яму под той выскорью, где погиб Кучум. Опускаем его на дно. Как можно свободнее укладываем голову, ноги. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он вытаскивает из кармана кусок лепешки, оставленный им вчера для Кучума, и, обращаясь к мертвой собаке, говорит:

-- Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твое добро... Без тебя теперь нам худо будет в тайге...

Старик медленно опускается к яме, кладет лепешку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот когда я понял, что Кучума нет.

Мы засыпаем могилу. Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге проносится ураган, и высокие лиственницы, вершины которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.

Я накидываю на плечи рюкзак. Последний раз окидываю взглядом роковое место. Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо, помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых тычках, и курган над могилой любимой собаки, и полусгнившую валежину, накрытую зеленым мхом, и рядом три голые березки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего на пне...

Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум. Напрасно зову Бойку. Куда она могла убежать?

Улукиткан тяжело отрывается от пня.

-- Пошли, уже поздно, -- говорит он.

Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рев. Он потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.

Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так легче дышать. Поторапливает меня, а сам еле бежит, одна видимость.

Солнца нет, словно снеговые сугробы завалили небо. Лес выпрямился, притих, не шелохнется. Где-то в стороне треснула, падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся. Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот, настораживает слух.

Ничего не слышно. Тайга пуста. Идти некуда. Я слежу за выражением лица старика.

-- Однако, не задержала, ушел, -- говорит он безнадежно, и тут снова слышится рев, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.

Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко...

За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, -- как завопит собака!

Бегу вперед. Вижу, колышется ерник. Навстречу ползет Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку -- свежих ран нет. Хочу поднять ее, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.

Подходит Улукиткан.

-- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! -- и меня вдруг захватывает дикое желание мести.

-- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! -- и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.

-- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.

Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твердо:

-- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.

Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лежку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.

На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сушник. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.

Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.

Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересек напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных березок. Значит, ушел дальше.

Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трех шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями, в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах -- могучая сила.

Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь поднимается, встает на дыбы, ревет и... открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не в силах затушить в себе ярости...

Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.

Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.

Иду к старику за перелесок. Он не задает вопросов, будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан накидывает на плечи мой рюкзак.

-- Далеко? -- спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.

Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночевки, оставили свой груз, и я подвел старика к убитому медведю. Он лежал толстенным сутунком (*Сутунок -- короткое толстое бревно) на правом боку, все еще держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошел его вокруг, потеребил шкуру, ощупал ребра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для эвенка жирная медвежатина -- блаженство.

Затем он идет к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя, рассматривает примятые листики, что-то додумывает.

-- Иди сюда! -- зовет он меня. -- Смотри, тут медведь шел назад, видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, -раненый медведь может подкараулить.

Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.

Ночь вернула нам силы. Идем напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым тяжелым грузом -- Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда толчки невмоготу -- Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно...

... Еще упали со счета три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот неприветливый край. Во мне уже окрепло манящее видение: родной очаг, семья и детский лепет. Отчего же грустно? Всегда больно покидать места, где работалось трудно. Сколько уже было в моей жизни таких крутых поворотов: то я несусь очертя голову в тайгу, навстречу ураганам, стуже, случайностям, то вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о спокойной жизни за надежными стенами дома, оставшегося далеко от этих диких мест. Да, я устал, пора!

Ко мне подходит Бойка, жмется боком, ластится. Она поправляется, но еще не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чем с нею поговорить.

-- Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит -- ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. -- Бейка поднимает голову. -- Потерпи... Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. -- И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове " Кучум" вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали По сторонам.

-- Нет, не жди, не придет, -- успокаиваю я ее. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану каленым железом.

-- Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном черном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую жизнь?

Из палатки показывается радист.

-- Нина летит! Часов через пять будет здесь.

Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не позже как дней через пять спустится в лагерь.

А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина! Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.

Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить Нину.

Ее приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в Баку, где я впервые встретил ее, красивую, властную, с цыганскими серьгами, в живописных лохмотьях. Все это до сих пор отчетливо хранит память.

Нине уже тридцать четвертый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с нее накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам! Теперь уж надолго, навсегда.

Жизнь, как тяжелый пресс, выжала из Трофима и Нины всю муть прошлого. Трудный путь " в люди" бывших беспризорников окончился давно, но их долгий путь друг к другу завершится только теперь. Еще несколько дней, и они встретятся, чтобы больше не разлучаться.

Для меня Трофим и Нина -- тоже радостный итог большой работы над собою.

Из-за спокойных серых облаков глянуло солнце. Безбрежная тайга кажется мягкой зеленоватой тканью, небрежно наброшенной на холмы.

На берегу Маи рабочие разгружают долбленку. Это подразделение Карева закончило работу. " Вот и первая ласточка", -- с радостью думаю я.

-- Евтушенко! -- зову я радиста. -- Что нового?

-- Передал погоду в Удское. Самолет будет часа через два. Нина просит встретить ее.

-- Как же иначе! Мы еще не одичали совсем. Давайте собираться. О, да ты, Иван, уже побрился, свеж как огурчик. Штаны-то чьи на тебе? Суконные, почти новые!

-- Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак, ишь, как помялись. К тому же они мне маленько просторны.

-- Да, размер явно не твой, -- и я еще раз придирчиво осматриваю его наряд -- чистую гимнастерку военного образца, сапоги, жирно смазанные медвежьим салом.

Замечаю, и Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи завязал по-праздничному -- в елочку, рубашка на нем чистая, вобрана в штаны.

Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на огонь охапку сырых веток, и дым столбом поднимается в небо.

До косы не меньше получаса хорошего хода. Торопимся. А гул наплывает нам навстречу, доносится яснее. Видим, из-за поворота, в косую полоску солнечного света, врывается серебристая птица. Не шелохнутся распластанные, строго симметричные крылья, будто впаянные в небесную синеву. Как хорошо, что Нина видит с высоты грандиозную панораму дикого края, где мы нашли приют. Трудно будет ей поверить, что мы добровольно забились в лесную глушь, что нам стала дорогой и близкой эта унылая земля.

Самолет, не долетев до нас, разворачивается и, падая на дно долины, скрывается за вершинами леса. Мы прибавляем шагу. У Улукиткана развязываются ремешки на олочах, он отстает. Нас нет на косе, какое непростительное опоздание!..

До косы остается немного больше километра. Вдруг впереди неожиданно закашлял мотор, еще и еще, перешел в гул и стал отдаляться.

-- Не мог дождаться! -- бросаю я с досадой.

А в это время до слуха долетает человеческий крик. Мы бросаемся вперед, несемся по просветам. Вот и коса. Она сразу открывается вся, длинной полосой, прижатая к реке темной стеною смешанного леса. Никого нет. Но на противоположной стороне косы, где виднеется палатка-склад и чернеет только что привезенный груз, стоит Нина, одна. Я кричу ей. Она замечает нас, срывается с места и, точно подхваченная ураганом, легко бежит навстречу. Не разбилась бы!

Лица не узнать. В перекошенных губах -- ужас. Она с разбегу падает на меня, но вдруг, крепко став ногами на гальку, откидывает голову на свой след, показывает туда пальцем вытянутой руки.

-- М-м-ме-е-дведь!..

-- Да что ты, милая Нина, откуда ему тут взяться! Успокойся!

-- Да смотрите, вон он ходит возле палатки, -- и она вся вздрогнула, как сосенка от удара топора.

-- Э-э, дочка, тебя пугала наша собака Бойка...

-- Бойка?.. -- Нина поворачивается к Улукиткану, доверчиво смотрит в его спокойное старческое лицо. -- Я перед тем, как ехать сюда, начиталась про тайгу и не представляю ее без медведей, волков. Вот и насмешила...

-- Ну-ка покажись, какая ты?

Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь волос, нависшую на глаза, вся поворачивается ко мне.

-- Узнаю... Здравствуй, дорогая гостья! -- и мы расцеловались.

С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.

-- Вот вы какие!.. -- вырывается неожиданно у нее.

-- А ты, наверное, ожидала, что тебя встретят люди, с тигровыми шкурами на бедрах, с дубинками в руках, обросшие, и поведут в пещеру!

-- В пещеру -- это мило! Но, признаюсь, представляла все хуже, чем на самом деле, -- поправилась Нина и еще раз быстрым взглядом окинула нас.

-- Не Улукиткан ли это? -- спрашивает она, пронизывая старика пытливым взглядом и уже готовая наградить его ласковыми словами.

-- Угадала.

-- Я представляла тебя большим и сильным, а ты обыкновенный, к тому же маленький. -- И Нина вдруг обняла его. Старик размяк от ласки, стоит, ногами гальку перебирает, не знает, что ответить.

-- Айда за вещами, да и в лагерь. День уже на исходе... -- предлагает Евтушенко.

Трогаемся к палатке. Идем повеселевшие. Я продолжаю наблюдать за Ниной. На ней темно-серый костюм из плотной ткани, красная шерстяная кофточка. На ногах сапоги. Косынку она несет в руке, и легкий ветерок шевелит ее густые, растрепавшиеся в беге волосы. Она, кажется, помолодела после нашей последней встречи в Сочи и стала еще обаятельней.

Из-за палатки выскакивает Бойка и несется к нам. Нина пытается спрятаться за меня.

-- Не бойся, это добрейшее существо на земле. Ты скоро узнаешь, -- и я легонько подтолкнул ее вперед.

-- А где же Кучум? Я так много слышала о нем!

-- Его нет...

-- Он с Трофимом?

-- Его нет совсем. Недавно погиб.

-- Какая жалость! -- Нина поворачивает ко мне опечаленное лицо. -- Что же случились?

-- Гнал медведя, наткнулся на сучок, ну и погиб.

Нина неожиданно остановила нас.

-- А я-то и забыла: всем вам от Василия Николаевича большой привет. Надя ездила к нему в Хабаровск, говорит -- ожил, по палате без костылей ходит. Через неделю ждут домой...

-- Приедет, непременно приедет, доктур сильнее злого духа, -перебивает ее Улукиткан.

Мы стаскиваем в палатку груз, доставленный самолетом, берем багаж Нины, рюкзак, чемодан, свертки и покидаем косу. Гостья успевает одарить нас великолепными яблоками -- алма-атинским краснобоким апортом. Как приятен их освежающий аромат, чуждый для этих мест. Иван ест яблоко на ходу, со смачным треском. Улукиткан настороженно следит за ним, откусывая небольшими ломтиками сочную мякоть.

Я несу свое яблоко в руке. Оно напоминает мне юг. Далекий юг... Бывало, раньше, осенним утром, по росе, распахнешь с разбегу калитку и замрешь, не надышишься спелым яблочным ароматом, скопившимся в лиловом тумане над садом. Не утерпишь, сорвешь. Еще и еще! Нет уже места за пазухой, а все бы рвал и рвал. Потом тихонько крадешься к себе под навес и, забившись в постель, ешь одно за другим...

За носком, за тальниковой зарослью, дымок костра сверлит тихую глубину сонного неба. Близко лагерь. Ноги шагают быстро. А на горизонте, за изорванной чертою потемневших листвягов, пылает закат. Оранжевый свет трепещет над вставшими вершинами гор. И весь воздух над рекою и зеленым простором тайги чуть звенит, будто где-то далеко, в недрах леса, смолкают аккорды оркестра.

Вот-вот на землю сойдет ночь...

Мы обходим берегом тальник. Пробираемся чуть заметной тропкой по закрайку. В воздухе запах дыма и жилья. В просветах мерцает огонек, одинокий и кажущийся отдаленным, точно где-то за рекою. И как раз в тот момент, когда мы появляемся у палаток, Петя Карев со своей дружиной спешно делает генеральную уборку лагеря. Наше неожиданное появление сразу прерывает работу. Тут уж не до уборки!

Нина с первого взгляда, видимо, поняла, что здесь сами мужчины управляют бытом и всем хозяйством, что обитатели этой одинокой стоянки, затерявшейся в лесной глуши, давно не видели женщину и ее присутствие занимает всех их.

-- Вот и наше стойбище. Тебя бы, конечно, больше устраивала пещера, но мы, как видишь, в культурном oтношении на ступеньку выше первобытного человека.

-- Не прибедняйтесь, у вас здесь очень хорошо! -- смущаясь, отвечает Нина.

-- И это тоже ради твоего приезда.

-- Право же, трогательно. Значит, стоянка подверглась генеральной уборке.

-- Иначе тут был бы лирический беспорядок... Знакомься, это все сподвижники Трофима и твои будущие друзья.

-- Здравствуйте, меня зовут Ниной, -- и тут же смутилась, -- кажется, догадалась, что все эти незнакомые люди знают ее как Любку, слышали о ее прошлом.

Она поочередно подает всем свою белую, чуточку пухлую руку.

-- А где мне расположиться?

-- Вам приготовлен полог, -- говорит любезно Карев.

Нина старается быть незаметной, но это невозможно. Она смущена, взволнована, но постепенно свыкается с необычной для нее обстановкой.

Удивленно смотрит на закопченное оцинкованное ведро, в котором варится на костре ужин, на хвойные ветки, разостланные на полу вместо стола, на груды лепешек... Ее явно смущает, что есть придется, сидя на земле. А деревянные ложки у Нины вызывают восторг, они, видимо, живо ей что-то напоминают.

Только мы сели за стол и повар готовился зачерпнуть разливательной ложкой суп, как на берегу зашуршала галька под чьими-то тяжелыми шагами. Все насторожились. Кто-то расшевелил огонь, и вспыхнувшее пламя отбросило далеко мрак ночи. От реки из-за кустарника вышел Пресников. По его лицу, по тому, как низко висела у него за спиною котомка, как тяжело передвигались ноги и волочился сзади посох, можно было без труда угадать, что позади у него остался тяжелый путь.

-- Умаяла чертова дорога, -- говорит он, но вдруг замечает Нину, подбадривается, выпрямляет уставшую спину, тянется через " стол" и своей огромной лапой ловит крошечную руку Нины.

-- Саша Пресников, -- отрекомендовался он.

-- Наш великан и большой добряк, -- добавляю я. -- С хорошими вестями или с плохими торопился? -- спрашиваю его не без тревоги.

-- Письмо срочное принес от Михаила Михайловича Куцего, сейчас достану. -- Он торопится выбраться из круга, но задевает ногами за колоду, теряет равновесие -- и весь, огромный, тяжелый, валится на землю.

Взрыв дружного хохота катится далеко по ночной тайге.

-- Фу ты, черт, опьянел, что ли? -- бормочет Пресников и, схватив выпавший из рук посох, вскакивает, поправляет сбившуюся набок котомку. -Письмо потом дам, плохого в нем не должно быть, -- и он уходит в палатку.

-- А ужинать? -- спросил кто-то.

-- Умоюсь, приду.

Мы не стали дожидаться. Разве утерпишь, если перед тобою стоит чашка, доверху наполненная ароматным супом, сваренным в лесу, на лиственничном костре, сваренным поздним вечером, к тому же опытным поваром.

Все едят сосредоточенно. Для Нины вся эта таежная обстановка, простота сервировки стола, костер вместо светильника и дрожащие тени деревьев -диво. Без привычки, конечно, неудобно сидеть на земле -- некуда деть ноги...

Из палатки доносится угрожающий голос Пресникова:

-- Кто штаны мои надел?

-- Несу, Саша! -- испуганно отвечает Евтушенко, вскакивая, и исчезает в полумраке.

Нина улыбается... Все готовы рассмеяться. Но выручает повар. Он нарочито громко зачерпывает со дна ведра гущу, подносит Нине.

-- Получайте добавок.

-- Что вы, не надо, спасибо! -- но уже поздно.

-- Придется, Нина, тебе доедать все, иначе завтра будет ненастье и Трофим не сможет закончить работу в срок, задержится на пункте. Тут в тайге свои законы, -- говорю я серьезным тоном.

-- Да?.. Неужели все это надо съесть? -- с отчаянием спросила она.

-- Да, если хочешь, чтобы завтра было ведро.

-- А можно без хлеба?

-- Да можно и совсем не есть, это шутка.

" Угу... угу... " -- падает с высоты незнакомый ей крик.

-- Кто это? -- вздрогнув, спрашивает Нина.

-- Филин есть хочет, -- поясняет Карев.

После ужина еще долго людской говор будоражит покой уснувшей ночи.

Нина своим появлением в лагере расшевелила воспоминания этих, чуточку одичавших, людей. У каждого нашлось о чем помечтать. Вот и не спят таежные бродяги! Кто курит, кто сучит дратву, кто лежит на спине, молча смотрит в далекое небо, кто следит, как в жарком огне плавятся смолевые головешки, а сам нет-нет да и вздохнет, так вздохнет, что все разом пробудятся от дум.

Я подсаживаюсь ближе к костру, распечатываю письмо, принесенное Пресниковым. Нина тоже придвигается к огню. Она захвачена ощущением ночи. Кажется, никогда она не видела такого темного неба, не ощущала его глубины и не жила в такой тяжелой земной тишине. Молча смотрит она в ночь безмолвную, чужую, и, вероятно, чувствует себя где-то страшно далеко, на самом краю земли.

К нам подходит Бойка. Я подтаскиваю ее к себе.

-- Завтра нам с тобою придется идти на пункт, а к Кучуму на могилку сходим, как вернемся. На этот раз не обману -- сходим.

-- Вы завтра уходите на пункт? -- всполошилась Нина.

-- Да. Я должен быть к вечеру у Михаила Михайловича на правобережном гольце. Ему нужны данные наблюдений смежных пунктов, чтобы подсчитать неувязки в треугольнике. Пишет, что не может отнаблюдать направление на Сагу, где сейчас Трофим, пирамида проектируется на дальние горы и плохо заметна.

-- А это не хорошо? Я ведь не разбираюсь в геодезии.

-- Если он так и не сможет в инструмент, даже с большим оптическим увеличением, четко увидеть пирамиду, то придется организовывать наблюдение с помощью световых сигналов: днем свет будут давать гелиотропом, то есть зеркалом, а ночью специальным фонарем. В этом случае, конечно, работы задержатся и для завершения их понадобится несколько дней хорошей погоды.

Нина не сводит с меня глаз.

-- С гольца, куда вы идете, видна пирамида, где сейчас находится Трофим?

-- Видна. А что?

-- Так просто, -- отвечает она и не сводит с меня глаз.

-- Потерпи, немного осталось, -- уговариваю я ее.

Люди расходятся по палаткам. Гаснет костер, и тьма окутывает стоянку. От реки, дождавшись полночи, ковыляет белым медведем туман.

-- Иди, Нина, спать. Ты устала. У тебя сегодня столько впечатлений!

-- Боюсь -- усну и не проснусь. Не верится, что человеку бывает так хорошо на земле, как мне у вас. Спокойной ночи. -- И она, вздрогнув от озноба, скрывается под пологом.

Затаилась тайга на груди онемевшей земли, закуталась в сизый туман.

Опять запах апорта. Это Нина подложила мне под подушку еще одно яблоко. Ну что ж, спасибо! Откусываю снежную мякоть, и снова ее аромат возвращает меня в сад моей юности, к сверстницам-яблоням...

Слышу, в темноте крадутся шаги к моему пологу. Кто-то осторожно касается рукою ситцевой стены.

-- Можно к вам? -- слышу шепот Нины. Я поднимаю край полога.

-- Садись вот сюда, на мешок.

Нина шарит в темноте руками по брезенту, ощупывает место, садится, опускает за собою полотнище полога. Меня обдает горячим дыханием.

-- Что случилось?

-- Возьмите меня завтра с собою на голец.

-- Да ты с ума сошла! Это далеко, и тебе без привычки не подняться туда.

-- Поднимусь, честное слово, поднимусь!

-- Не вижу, ради чего обрекать тебя на муки. Изорвешься, а то и искалечишься, тогда не отчитаться перед Трофимом! Нет, и не уговаривай!

В молчании Нина нащупывает мою руку, крепко жмет.

-- Возьмите, здесь я пропаду в ожидании Трофима.

Чувствую, как трудно не согласиться с нею.

-- Право, не знаю, что с тобою делать?

Она наклоняется к моему лицу, целует в щеку, исчезает за пологом в темноте.

-- Не радуйся преждевременно! -- кричу я ей вслед.

Михаил Михайлович пишет, что он еще не теряет надежды отнаблюдать Сагу без световых сигналов, ну а если этого не добьется? Упустит время -- и это будет пагубным для нас. Тут нельзя рисковать и одним днем. Решаюсь завтра утром заранее отправить необходимое оборудование на пункты. Таких пунктов четыре, в том числе и Сага. Трофиму пошлю письмо, пусть он задержится на гольце до окончания работы. Это будет надежнее. Как я сразу не догадался! Ведь на всех пунктах сейчас работают люди, и им ничего не будет стоить подать свет.

Утром слышу голос Улукиткана:

-- Пошто долго спишь, разве не пойдешь на голец?

-- Сейчас, Улукиткан, встану. Собирай оленей.

Над лагерем густо-синее и удивительно спокойное небо, какое бывает здесь только в эту позднюю осеннюю пору. Из-за леса поднимается солнце, и природа, еще не утратив сонного покоя ночи, раскрывается перед ним во всем своем великолепии.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒