Голос за кадром

Сон

Как правило, я не помню своих снов. С наступлением дня я теряю нить сценария, и картины неумолимо стираются из головы. Тогда почему декабрьские сны врезались мне в память словно лазерным лучом? Хотя, быть может, это обычное дело в состоянии комы. Ты не возвращаешься к действительности, и сны не имеют возможности улетучиться, а скапливаются, нагромождаясь один на другой, и образуют нескончаемую фантасмагорию, которая тянется, будто фельетонный роман с многочисленными неожиданными эпизодами. Этим вечером мне вспомнился один такой эпизод.

В моем сне падают крупные хлопья снега. Слой в тридцать сантиметров покрывает кладбище автомобилей, которое мы с моим лучшим другом пересекаем, дрожа от холода. Вот уже три дня, как мы с Бернаром пытаемся добраться до Франции, парализованной всеобщей забастовкой. На итальянской лыжной станции, где мы застряли, Бернар отыскал местный поезд до Ниццы, однако на границе наше путешествие прервал заслон забастовщиков, вынудивших нас выйти в метель в легких ботинках и костюмах не по погоде. Пейзаж мрачный. Над автомобильным кладбищем возвышается виадук, и можно подумать, что здесь одна на другой громоздятся машины, упавшие с пятидесятиметровой высоты автострады.

У нас назначена встреча с влиятельным деловым человеком Италии, поместившим свою штаб‑ квартиру в одной из опор этого произведения искусства, вдалеке от нескромных глаз. Надо постучать в желтую металлическую дверь с надписью «Опасно для жизни» и схемами для оказания помощи пораженным электрическим током. Дверь открывается. Вход наводит на мысль о складах какого‑ нибудь представителя фирмы «Сантье»: пиджаки на стойках, кипы брюк, коробки рубашек – и все это до самого потолка. По шевелюре я узнаю сторожа в форменной куртке, который встречает нас с автоматом в руках. Это Радован Караджич – сербский лидер. «Моему товарищу трудно дышать», – говорит ему Бернар. Караджич ставит мне трахеостому. Затем по роскошной стеклянной лестнице мы спускаемся в подвал. Стены затянуты рыжеватой кожей, глубокие диваны и приглушенное освещение придают этому кабинету вид ночного кабаре. Бернар беседует со здешним хозяином – своего рода клоном Джанни Аньелли, элегантным патроном монополии «Фиат», – в то время как одна из сотрудниц с ливанским акцентом усаживает меня за маленьким баром. Стаканы и бутылки заменяют пластмассовые трубочки, которые спускаются с потолка, подобно кислородным маскам в терпящих крушение самолетах. Бармен делает мне знак положить одну из них в рот. Я подчиняюсь. Течет янтарного цвета жидкость с привкусом имбиря, и ощущение тепла охватывает меня от кончиков ног до корней волос. Через некоторое время мне захотелось перестать пить и спуститься с моего табурета. Однако я продолжаю безостановочно глотать, не в силах сделать ни малейшего движения. Чтобы привлечь внимание бармена, я бросаю на него испуганные взгляды. Он отвечает мне загадочной улыбкой. Лица и голоса вокруг искажаются. Бернар что‑ то говорит, но звуки, которые медленно срываются с его губ, невнятны. Вместо этого я слышу «Болеро» Равеля. Меня окончательно опоили.

По прошествии вечности откуда‑ то доносится шум приготовления к бою. Сотрудница с ливанским акцентом тащит меня, водрузив себе на спину, вверх по лестнице. «Нам надо уходить, сейчас нагрянет полиция». Снаружи ночь, и снег больше не идет. От ледяного ветра у меня перехватывает дыхание. На виадуке поставили прожектор, яркий луч света которого шныряет между брошенными каркасами машин.

«Сдавайтесь, вы окружены! » – рявкает мегафон. Нам удается ускользнуть, и для меня начинается долгое блуждание. Во сне мне очень хочется убежать, но как только появляется удобный случай, неодолимое оцепенение ни шагу не дает мне сделать. Я превращаюсь в статую, мумию, я стекленею. Если от свободы меня отделяет всего лишь дверь, то мне недостает сил открыть ее. Между тем виной тому не только мой страх. Заложник таинственной секты, я боюсь, как бы мои друзья не попали в ту же западню. Я всеми способами пытаюсь предупредить их, но мой сон полностью совпадает с действительностью – я не могу произнести ни слова.

Голос за кадром

Я знавал пробуждения более приятные. Когда тем утром в конце января я пришел в сознание, какой‑ то человек, наклонившись надо мной, зашивал иголкой с ниткой мое правое веко, подобно тому, как штопают носки. Меня охватил безотчетный страх. А что, если в своем порыве офтальмолог зашьет мне и левый глаз – мою единственную связь с внешним миром, единственный люк моей камеры, отверстие в моем «скафандре»?

К счастью, во мрак меня не погрузили. Он тщательно уложил свои маленькие инструменты в жестяную коробку с ватой и тоном прокурора, который требует заслуженного наказания для рецидивиста, обронил всего лишь одно слово: «Полгода». С помощью здорового глаза я посылал бесчисленные вопросительные сигналы, но если этот старик проводил свои дни, пристально вглядываясь в зрачок другого человека, то, судя по всему, читать взгляды он не умел. Это был прототип доктора «Мне‑ нет‑ дела», высокомерного, резкого, полного спеси, который повелительно вызывает пациентов к себе на консультацию к восьми часам, сам является в девять и уходит в пять минут десятого, посвятив каждому сорок пять секунд своего драгоценного времени. Внешне он был похож на Максвелла Смарта[16]: большая круглая голова на коротеньком неуклюжем туловище. Малоречивый и с обычными‑ то больными, он просто бежал от призраков вроде меня, не тратя лишних слов, чтобы дать хоть какое‑ то объяснение. В конце концов мне удалось узнать, почему он зашил мой глаз на полгода: веко перестало закрываться, и мне грозило изъязвление роговицы.

По прошествии нескольких недель я подумал, а не использует ли госпиталь столь отталкивающего типа, чтобы обнаружить скрытое недоверие, которое медицинский персонал вызывает у долгосрочных пациентов. Это своего рода козел отпущения. Если он уйдет – о чем уже поговаривают, – какую мишень смогу я отыскать для своих насмешек? Меня лишат невинного удовольствия на его вечный вопрос: «У вас двоится в глазах? » – мысленно отвечать: «Да, вместо одного дурака я вижу двоих».

Точно так же, как дышать, мне необходимо испытывать волнение, любить и восхищаться. Письмо друга, картина Бальтюса на открытке, страница Сен‑ Симона придают смысл бегущему времени. Но дабы оставаться настороже и не погрязнуть в вялом безразличии и смирении, я сохраняю определенную меру ярости и ненависти: не слишком много и не слишком мало – как скороварка, имеющая предохранительный клапан, чтобы выпускать пар и не взрываться.

Так‑ так, скороварка… Хорошее название для театральной пьесы, которую, возможно, я когда‑ нибудь напишу на основе собственного опыта. Я подумывал также назвать ее «Глаз» и, конечно, «Скафандр». Интрига и декорации вам уже известны. Госпитальная палата, где месье Д., зрелого возраста, отец семейства, учится жить с locked‑ in syndrome, осложнением после серьезного сердечно‑ сосудистого нарушения. Пьеса рассказывает о приключениях месье Л. в медицинском мире и развитии его отношений с женой, детьми, друзьями и компаньонами в крупном рекламном агентстве, одним из основателей которого он является. Амбициозный и, пожалуй, циничный, не знавший до сих пор неудач, месье Л. привыкает к невзгодам, видит, как рушится надежность, которой он был окружен, и обнаруживает, что плохо знает своих близких. Следить за этой медленной переменой будет весьма удобно благодаря голосу за кадром, воспроизводящему внутренний монолог месье Л. во всех ситуациях. Остается лишь написать пьесу. У меня уже есть последняя сцена. Сцена погружена в полумрак, и только кровать, стоящую посередине, окружает сияние. Ночь, все спят. Внезапно месье Л., неподвижный с того момента, когда впервые поднялся занавес, отбрасывает простыни и одеяло, соскакивает с постели и проходит по сцене в нереальном свете. Затем свет гаснет, и в последний раз слышится голос, читающий внутренний монолог месье Д.: «Черт, да это был только сон».

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒