Генрик Сенкевич 30 страница

Время идет, за дверями хаты слышны голоса казаков, которые, верно, уже в кульбаках сидят и ждут атамана, а атаман муку терпит. Яркий свет лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, на торбан, а она хоть бы взглянула! Горько атаману, злоба душит, и тоскливо, и стыдно. Хочется попрощаться ласково, да страшно, боится он, что не будет это прощанье таким, какого душа желает, что уедет он с досадой, с болью, со гневом в сердце.

Эх, кабы то был кто другой, а не княжна Елена, не княжна Елена, ударившая себя ножом, руки на себя грозящая наложить... Да только мила она ему, и чем безжалостней и надменнее, тем милее!

Вдруг конь заржал под окошком.

Атаман собрался с духом.

- Княжна, - сказал он, - мне пора ехать.

Елена молчала.

- Не скажешь мне: с богом?

- Езжай, сударь, с богом! - ровным голосом проговорила Елена.

У казака сжалось сердце: этих слов он ждал, но сказаны они должны были быть по-иному!

- Знаю я, - молвил он, - гневаешься ты на меня, ненавидишь, но, поверь, другой был бы к себе во сто крат злее. Привез я тебя сюда, потому как не мог иначе, но скажи: что я тебе худого сделал? Вроде обходился по чести, ровно с королевной... Неужто такой я злодей, что словом добрым подарить не хочешь? А ведь ты в моей власти.

- В божьей я власти, - сказала она с той же, что и прежде, серьезностью, - а за то, что ты, сударь, при мне сдерживаешь себя, благодарствуй.

- Ладно, и на том спасибо. Поеду. Может, пожалеешь еще, затоскуешь!

Елена молчала.

- Тяжко мне тебя здесь одну оставлять, - продолжал Богун, - тяжко уезжать, но дело не терпит. Легче было бы, когда бы ты улыбнулась, благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?

- Верни мне свободу, а господь тебе все простит, и я прощу, и всяческого добра пожелаю.

- Что ж, может, так оно еще и случится, - сказал казак, - может, еще пожалеешь, что ко мне была столь сурова.

Богун попытался купить прощальную минуту хотя бы ценой неопределенного обещанья, сдерживать которое он и не думал, - и своего добился: огонек надежды сверкнул в очах Елены, и лицо ее немного смягчилось. Она сложила на груди руки и устремила свой ясный взор на атамана.

- Если б ты...

- Ну, не знаю... - проговорил казак едва слышно, потому что горло его стеснили разом и стыд, и жалость. - Пока не могу, не могу - орда стоит в Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут - не могу, страшно, погоди, ворочусь вот... Я подле тебя д и т и н а. Ты со мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..

- Да поможет тебе господь, да не оставит тебя пресвятая дева... Езжай с богом!

И протянула ему руку. Богун подскочил и прильнул к ней губами, когда же поднял внезапно голову, встретил холодный взгляд - и выпустил руку. Однако, пятясь к двери, кланялся в пояс, по-казацки, на пороге еще бил поклоны, пока за занавесью не скрылся.

Вскоре говор за окном сделался громче, послышалось бряцанье оружия, а потом и подхваченная десятком голосов песня:

Буде слава славна

Помiж козаками,

Помiж другами,

На довгiї лiта,

До кiнця вiка...

Голоса и конский топот все более отдалялись и затихали.

Глава IV

- Чудо господь однажды над нею уже явил, - рассуждал Заглоба, сидя на квартире Скшетуского с Володыёвским и Подбипяткой. - Сущее, говорю, сотворил чудо, дозволив мне из вражьих рук ее вырвать и на пути опасностей избежать; будем же уповать, что и далее ей и нам свою милость окажет. Лишь бы жива осталась. А что-то мне как подшептывает, будто Богун ее снова похитил. Судите сами: языки сказывали, он после Полуяна сделался Кривоносу первый пособник, - чтоб ему черти в ад попасть пособили! - стало быть, во взятии Бара участвовал всенепременно.

- Да нашел ли он ее в толпе несчастных? Там ведь тысяч двадцать порешили, - заметил Володыёвский.

- Ты его, сударь, не знаешь. А я поклясться готов: он проведал, что княжна в Баре. Да-да, иначе и быть не может: он ее от резни спас и увез куда-то.

- Не больно ты нас порадовал, ваша милость, я бы на месте Скшетуского предпочел, чтоб она погибла, нежели попалась в поганые атамановы руки.

- А это еще хуже: если погибла, то обесчещенной...

- Беда! - промолвил Володыёвский.

- Ох, беда! - повторил пан Лонгинус.

Заглоба принялся теребить ус и бороду и вдруг взорвался:

- Чтоб их от мала до велика короста изъела, сучье племя, чтоб из ихних жил понаделали тетив басурманы! Бог создал все народы, но этот - не иначе, как сатаны творенье, содомиты, дьявольское отродье! Да оскудеют чрева у матерей их, всех до единой!

- Не знал я прелестней сей панны, - печально проговорил Володыёвский, - но уж лучше б меня самого беда постигла.

- Я ее только раз в жизни и видел, но как вспомню, такая жалость берет - прямо жить несладко! - сказал пан Лонгинус.

- Это вам! - воскликнул Заглоба. - А каково мне, когда я отеческим чувством к ней проникся и, можно сказать, вытащил на своих плечах из бездны?.. Мне-то каково?

- А каково Скшетускому? - спросил Володыёвский.

Долго так сокрушались рыцари, а потом надолго умолкли.

Первым опамятовался Заглоба.

- Неужто, - спросил он, - ничего нельзя сделать?

- Если ничего нельзя сделать, долг наш - отмcтить, - ответил Володыёвский.

- Скорей бы господь послал сраженье! - вздохнул пан Лонгинус. Говорят, будто татары уже переправились и в полях кошем стали.

На что Заглоба:

- Нет, не можно так бедняжку оставить, ничего не предприняв для ее спасенья. Довольно я старые свои кости наломал, таскаясь по свету, мне б теперь боковать в тепле да в покое, но ради бедняжечки этой... Да я хоть в Стамбул опять побреду, хоть наново в мужицкую обряжусь сермягу и торбан возьму, на который глядеть не могу без омерзенья.

- Ваша милость у нас на всяческие горазд затеи, измысли что-нибудь, сказал Подбипятка.

- Да мне не счесть, сколько разных уловок на ум приходит. Знай князь Доминик половину, Хмельницкий давно бы со вспоротым брюхом на виселице болтался. Я и со Скшетуским говорил, только с ним сейчас толковать бесполезно. Болесть сердечная в нем угнездилась и грызет пуще хворобы. Вы за ним приглядывайте: как бы рассудком не повредился. Подчас от большого горя mens* начинает бродить, как вино, покамест совсем не прокиснет.

_______________

* дух (лат. ).

- Бывает такое, бывает! - промолвил пан Лонгинус.

Володыёвский заерзал нетерпеливо на месте и спросил:

- Так что же ты, сударь, придумал?

- Что придумал? А вот что: первым долгом надлежит узнать, жива ли еще бедняжечка наша, - да хранят ее ангелы ото всякого зла! - а узнать это можно двояко: либо отыскать среди княжьих казаков надежных и верных людей, которые согласятся, выдав себя за перебежчиков, пристать к Богуновым молодцам и чего-нибудь от них дознаться...

- У меня есть среди драгун русины! - перебил его Володыёвский. - Я найду нужных людей.

- Погоди, сударь... Либо взять языка из тех супостатов, что злодействовали в Баре: вдруг им чего известно. Эти все в Богуне души не чают, люб им его сатанинский нрав; песни о нем поют - чтоб им глотки позатыкало! - да о подвигах его, какие были и каких не было, балбонят. Если он бедняжку нашу похитил, они наверняка об этом слыхали.

- Так можно и людей послать, и насчет языка постараться, одно другому не мешает, - заметил пан Лонгинус.

- В самую точку попал, сударь. Узнаем, что она жива, - почитай, полдела сделано. А вы, друзья любезные, коли впрямь Скшетускому помочь хотите, извольте следовать моему указу, ибо у меня опыта побольше вашего. Переоденемся мужиками и попродуем разнюхать, где он ее прячет, а доберемся до места - наша будет, об этом уж я позабочусь. Одно только плохо - нас со Скшетуским Богун помнит; не приведи господь узнает - матери родные потом узнать не смогут, зато вас, судари мои, ни того, ни другого он в глаза не видел.

- Меня видел, - сказал Подбипятка, - но это дела не меняет.

- Может, даст бог, сам попадется к нам в руки! - воскликнул Володыёвский.

- А я на него и глядеть не желаю, - продолжал Заглоба, - пускай любуется заплечных дел мастер! Но действовать надо осторожно, дабы всего предприятия не испортить. Не может такого быть, что ему одному известно, где княжна, а что безопаснее спрашивать у кого другого, за это я вам, любезные господа, ручаюсь.

- Возможно, и наши посланцы кое-чего прознают. Если только князь даст позволенье, я отберу надежных людей и хоть завтра отправлю.

- Князь позволит, но узнают ли они что, сомневаюсь. Послушайте-ка, милостивые государи, меня совсем иная мысль осенила: чем людей посылать да охотиться за языками, давайте сами наденем мужицкое платье и двинемся в путь, не медля.

- Нет, это никак невозможно! - вскричал Володыёвский.

- Почему же?

- Видно, ты, сударь, военной службы не знаешь. Когда хоругви собираются nemine excepto*, это святое дело. Рыцарь, хоть бы у него отец с матерью на смертном одре лежали, перед решающей битвой не станет в отпуск проситься - нет большего для солдата позора. После сражения, когда неприятель разгромлен, - ради бога, но никак не прежде. И заметь, сударь: Скшетускому не меньше тебя хотелось сорваться и лететь на розыски милой, но он об этом и не заикнулся даже. Кажется, добрую славу уже стяжал, князь его любит, а ведь словом не обмолвился, потому что долг свой знает. Это, понимаешь ли, общее дело, а то - приватное. Не знаю, как где, хотя полагаю, везде одно и то же, но чтоб у князя нашего воеводы кто-нибудь, а тем паче офицер, увольнения перед битвой просил - такого еще не бывало! Да рвись у Скшетуского душа на части, он с этим не пойдет к князю.

_______________

* в полном составе (лат. ).

- Римлянин он и ригорист, знаю, - сказал Заглоба, - но если бы кто князю шепнул словечко, может, он бы и его, и вас, любезные судари, отпустил безо всякой просьбы.

- Князю и на ум не придет такое! У него вся Речь Посполитая на плечах. Неужто, полагаешь, теперь, когда делам величайшей важности, поистине всенародным, предстоит решаться, он чьими-то личными интересами займется? А даже если бы, в чем сомневаюсь, по своему почину дал увольнение, ни один из нас, как бог свят, лагеря бы сейчас не покинул: мы тоже первей всего не себе обязаны служить, а отчизне нашей бессчастной.

- Понимаю я все прекрасно, сударь мой, и не первый день состою на службе, потому и сказал, что мысль эта лишь мелькнула в голове - но не сказал, что она там засела. К тому же, если подумать, покуда разбойничья рать стоит нерушима, многого нам все равно не сделать, а вот когда неприятель будет разбит и, преследуемый по пятам, только о спасении своей шкуры заботиться станет, тогда смело можно в его ряды затесаться - и у них языки развяжутся легче. Скорей бы только остальные войска подтянулись, не то мы под этим Чолганским Камнем вконец изведемся. Будь нашего князя воля, мы бы уже давно в пути находились, а князя Доминика нескоро дождешься, он, видать, привалы устраивает по пять раз на дню.

- Его в ближайшие три дня ожидают.

- Дай-то бог поскорее! А коронный подчаший сегодня, кажется, подойти должен?

- Сегодня.

В эту минуту дверь отворилась и вошел Скшетуский.

Черты его как будто страдание высекло из камня - таким от них веяло холодом и спокойствием.

Странно было глядеть на юное это лицо, столь суровое и серьезное, что казалось, на нем никогда не являлась улыбка; вряд ли даже бы смерть, коснувшись его, что-либо в этих чертах изменила. Борода у пана Яна отросла до половины груди, и средь волоса, черного как вороново крыло, кое-где вились серебряные нити.

Соратники и верные его сотоварищи лишь догадывались о страданиях друга - по нему самому ничего нельзя было сказать. Был он ровен и с виду спокоен, солдатскую службу нес едва ли не ревностнее обычного и казался полностью поглощен предстоящей войною.

- Мы тут, сударь, о твоей беде говорили, каковую в равной мере своей считаем, - сказал Заглоба. - Ничто нам не в радость, бог свидетель. Однако бесплодны были б чувства наши, кабы мы тебе единственно слезы лить помогали, - вот и решили кровь пролить, а бедняжку, ежели она еще по земле ходит, из неволи вырвать.

- Да вознаградит вас господь, - промолвил Скшетуский.

- Хоть к Хмельницкому в лагерь с тобой поедем, - добавил Володыёвский, с тревогой поглядывая на друга.

- Да вознаградит вас господь, - повторил тот.

- Мы знаем, - продолжал Заглоба, - что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы хоть сей же час...

Скшетуский, присев на лавку, уставился в землю и не проронил в ответ ни слова - Заглобу аж зло взяло. " Неужто забыть ее хочет? - подумал старый шляхтич. - Если так, вразуми его всевышний! Нету, видать, ни благодарности, ни памятливости на свете. Но ничего, найдутся такие, что ей на выручку поспешат, - я первый, пока таскаю ноги... "

В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только вздохами Подбипятки. Наконец маленький Володыёвский приблизился к Скшетускому и потряс за плечо.

- Ты откуда? - спросил он.

- От князя.

- И что?

- В ночь выхожу с разъездом.

- Далеко?

- Под Ярмолинцы, если дорога свободна.

Володыёвский поглядел на Заглобу, и они без слов поняли друг друга.

- Это в сторону Бара? - пробормотал Заглоба.

- Мы пойдем с тобою.

- Прежде за разрешением сходи и узнай, не предназначил ли тебе князь иного дела.

- Пошли вместе. Мне еще кое о чем его спросить надо.

- И мы с вами, - сказал Заглоба.

Все поднялись и вышли. Княжеская квартира была неблизко, на другом конце лагеря. В передней комнате толпились офицеры из разных хоругвей: войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, всяк спешил под знамена князя. Володыёвскому пришлось подождать порядком, прежде чем они с паном Лонгином были допущены к его светлости, зато князь сразу позволил и им самим ехать, и нескольких драгун-русинов послать, чтобы те, выдав себя за перебежчиков, пристали к Богуновым казакам и о княжне разузнать постарались. Володыёвскому же он сказал:

- Я сам разные дела выискиваю для твоего друга, ибо вижу, тоска в нем засела и душу точит, а жаль мне его несказанно. Не говорил он с вами о княжне?

- Можно считать, нет. В первую минуту чуть было не помчался очертя голову к казакам, но припомнил, что сейчас хоругви собираются nemine excepto и спасение отчизны - первая наша обязанность, потому и к твоей светлости не является. Господь один только знает, что в его душе творится.

- И тяжкие шлет испытанья. Вижу, ты ему верный друг - береги же его, сударь.

Володыёвский низко поклонился и вышел, так как в эту минуту в комнату вошли киевский воевода со старостой стобницким, с паном Денхофом, старостой сокальским, и еще несколько высших офицеров.

- Ну что? - спросил его Скшетуский.

- Еду с тобой, только загляну к своим: надо двух-трех человек кое-куда отправить.

- Идем вместе.

Они вышли, а с ними Подбипятка, Заглоба и старик Зацвилиховский, который направлялся в свою хоругвь. Невдалеке от палаток драгунской хоругви Володыёвского друзьям встретился пан Лащ в сопровождении десяти или пятнадцати шляхтичей; рыцарь сей не столько продвигался вперед, сколько выписывал кренделя: и он, и спутники его были совершенно пьяны. Заглоба, увидя такую картину, не сдержал вздоха. Они с коронным стражником сдружились еще под Староконстантиновом, ибо в некотором отношении натуры их были схожи как две капли воды. Пан Лащ, бесстрашный воин, сущая гроза басурман, был при том отъявленнейший гуляка, игрок и бражник, более всего любивший свободное от сражений, молитв, набегов и потасовок время проводить в кругу таких людей, как Заглоба, пить горькую и балагурства слушать. Будучи великим смутьяном, он один учинил столько беспорядков, столько раз нарушал закон, что в любом другом государстве давно поплатился бы головою. Не одна висела на нем кондемната, но он даже в мирное время не придавал этому никакого значения, а во время войны его прегрешения и вовсе забылись. С князем Лащ соединился еще в Росоловцах и немалую помощь под Староконстантиновом оказал, но с той поры, как расположился в Збараже на отдых, сделался невыносим из-за вечно затеваемых им скандалов. А уж сколько у него Заглоба вина выпил, сколько понарассказывал басен к великому удовольствию хозяина, который его к себе приглашал ежедневно, того и не сочтешь, и пером не опишешь.

Но когда пришло известие о взятии Бара, Заглоба приуныл, помрачнел, утратил былой задор и более у стражника не появлялся. Тот думал даже, что развеселый шляхтич оставил службу в войске, а тут вдруг увидел его пред собою.

Протянув руку, он промолвил:

- Приветствую тебя, любезный сударь. Что поделываешь? Отчего ко мне не заглянешь?

- Да вот, сопровождаю пана Скшетуского, - угрюмо отвечал Заглоба.

Стражник не любил Скшетуского за степенный нрав и прозвал разумником, хотя о несчастье его знал прекрасно, так как присутствовал на том самом пиршестве в Збараже, когда разнеслась весть о взятии Бара. Однако, будучи по природе своей несдержан, а в ту минуту вдобавок пьян, не пожелал чужое горе уважить и, ухвативши наместника за пуговицу жупана, спросил:

- Что, брат, все по девке плачешь?.. А хороша была, признайся?

- Пусти меня, милостивый сударь, - сказал Скшетуский.

- Погоди.

- На службе находясь, не волен я с исполнением приказа его светлости ясновельможного князя мешкать.

- Погоди! - повторил Лащ с упорством пьяного человека. - Ты на службе, не я. Мне здесь никто приказывать не смеет.

После чего, понизив голос, повторил вопрос:

- Хороша была, а?

Брови поручика сошлись на переносье.

- Мой тебе совет, сударь: не касайся больного места.

- Больного места не касаться? Да ты зря горюешь. Хороша была - жива, значит.

Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и молвил:

- Сударь... как бы мне не забыть, с кем честь имею..

Лащ вытаращил глаза.

- Ты что? Грозишься? Мне?.. Из-за какой-то потаскушки?

- Иди-ка, пан стражник, своей дорогой! - гаркнул, дрожа от злости, старый Зацвилиховский.

- Ах вы, голодранцы, сермяжники, холуи! - завопил стражник. - За сабли, господа!

И, выхватив свою, бросился на Скшетуского, но в то же мгновение в руке пана Яна засвистело железо и сабля стражника птицею взмыла в воздух, сам же он пошатнулся и с размаху грянулся во весь рост на землю.

Скшетуский не стал его добивать; он застыл в каком-то дурмане, белый как полотно, а вокруг меж тем закипела буча. С одной стороны подскочили спутники стражника, с другой, точно пчелы из улья, налетели драгуны Володыёвского. Раздались возгласы: " Бей их, бей! " Подбежали еще какие-то люди, даже и не зная, в чем дело. Зазвенели сабли, стычка грозила превратиться во всеобщее побоище. К счастью, дружки Лаща, видя, что людей Вишневецкого все прибывает, протрезвев со страху, подхватили стражника и обратились в бегство.

По всей вероятности, имей стражник дело с другими солдатами, менее приученными к дисциплине, его бы в куски изрубили, но старый Зацвилиховский, опомнясь, только крикнул: " Стой! " - и сабли попрятались в ножны.

Тем не менее весь лагерь пришел в волнение: слух о схватке достиг княжьих ушей. Кушель, несший караульную службу, вбежал в комнату, где князь совещался с киевским воеводой, старостой стобницким и Денхофом, и крикнул:

- Ваша светлость, солдаты на саблях дерутся!

Следом за ним пулей влетел бледный, обеспамятевший от бешенства, но уже протрезвевший коронный стражник.

- Ваша светлость, я требую справедливости! - кричал он. - В этом лагере хуже, чем у Хмельницкого, - ни к родовитости почтения нету, ни к сану! Саблями сановников рубят! Ежели ты, ясновельможный князь, справедливости мне не окажешь и не повелишь обидчиков предать смерти, я сам с ними расправлюсь.

Князь стремительно встал из-за стола.

- Что случилось? Кто на тебя напал, сударь?

- Твой офицер - Скшетуский.

На лице князя изобразилось неподдельное изумление.

- Скшетуский?

Внезапно дверь отворилась и вошел Зацвилиховский.

- Твоя светлость, я был всему свидетель! - сказал он.

- Я сюда не объясняться пришел, а требовать наказанья! - вопил Лащ.

Князь повернулся к стражнику и смерил его взглядом.

- Спокойней, спокойней! - негромко, но твердо проговорил он.

Было что-то страшное в его глазах и приглушенном голосе, отчего стражник, хоть и славившийся своею дерзостью, вмиг умолк, точно потерял дар речи, а прочие побледнели.

- Говори, сударь! - обратился князь к Зацвилиховскому.

Зацвилиховский рассказал во всех подробностях, как стражник, движимый неблагородными и не только человека знатного, но и простого шляхтича недостойными побуждениями, стал глумиться над бедой Скшетуского, а затем бросился на него с саблей; рассказал и какую сдержанность, поистине несвойственную его годам, проявил наместник, ограничась лишь тем, что выбил из руки зачинщика оружье. В заключение старик сказал:

- Ваша светлость меня не первый день знает: доживши до семидесяти лет, я ложью своих уст не осквернил и не оскверню, пока буду жив, посему и под присягой в своей реляции не изменю ни слова.

Князю известно было, что Зацвилиховский слов на ветер не бросает, да и Лаща он чересчур хорошо знал. Но ответа сразу не дал, лишь взял перо и начал писать.

Закончив, он взглянул на стражника и молвил:

- Будет тебе, сударь, оказана справедливость.

Стражник разинул было рот с намереньем ответить, но почему-то не нашел, что сказать, только упер руку в бок, поклонился и гордо вышел.

- Желенский! - приказал князь. - Отнесешь письмо пану Скшетускому.

Володыёвский, ни на минуту не оставлявший наместника, несколько встревожился, завидев входящего княжеского слугу, ибо уверен был, что их немедля призовут к князю. Однако слуга лишь вручил письмо и, ни слова не говоря, вышел, а Скшетуский, прочитав послание, подал его другу.

- Читай, - сказал он.

Володыёвский глянул и воскликнул:

- Назначение в поручики!

И, обхвативши Скшетуского за шею, расцеловал в обе щеки.

Поручик в гусарских хоругвях считался почти высшим военным чином. В той хоругви, где служил Скшетуский, ротмистром был сам князь Иеремия, а номинальным поручиком - пан Суффчинский из Сенчи, который, будучи в преклонных летах, действительную службу давно оставил. Пан Ян долгое время исполнял обязанности того и другого, что, впрочем, в подобных хоругвях, где старшие два чина зачастую были лишь почетными титулами, случалось сплошь и рядом. Ротмистром королевской хоругви бывал сам король, примасовской - примас, поручиками - высшие придворные вельможи, а на деле командовали хоругвями наместники, которых оттого чаще всего называли поручиками и полковниками. Таким поручиком, то бишь полковником, и был по сути Скшетуский. Но лица, только исполнявшие эти должности, в меньшем были почете: между званием, утвердившимся в обиходе, и присвоенным по всей форме существовала немалая разница. Отныне же, в силу княжеского приказа, Скшетуский становился одним из первых офицеров князя воеводы русского.

Однако в то время как приятели, поздравляя Скшетуского с оказанной ему честью, от радости так и сияли, его лицо ни на секунду не переменило выраженья и по-прежнему оставалось застывшей суровой маской: не было на свете таких почестей и чинов, от которых бы оно просветлело.

Все же он встал и отправился благодарить князя, а маленький Володыёвский тем часом расхаживал по его квартире, потирая руки.

- Ну и ну! - приговаривал он. - Поручик гусарской хоругви! Кто еще в столь молодые лета такого бывал удостоен?

- Лишь бы только господь возвратил ему счастье! - сказал Заглоба.

- То-то и оно! Вы заметили, у него ни единый мускул не дрогнул.

- Он бы предпочел отказаться, - сказал пан Лонгинус.

- И не диво! - вздохнул Заглоба. - Я бы сам за нее вот эту руку, которой знамя захватил, отдал.

- Воистину!

- А что, пан Суффчинский, должно быть, скончался? - заметил Володыёвский.

- Видать, скончался.

- Кто же наместником будет? У хорунжего молоко на губах не обсохло, да и в должности он без году неделя.

Вопрос остался нерешенным. Ответ на него принес, воротясь, сам поручик Скшетуский.

- Досточтимый сударь, - сказал он Подбипятке, - князь наместником твою милость назначил.

- О боже! - простонал пан Лонгинус, молитвенно складывая руки.

- С тем же успехом можно назначить и его лифляндскую кобылу, пробормотал Заглоба.

- Ну, а что с разъездом? - спросил Володыёвский.

- Выезжаем без промедленья, - ответил Скшетуский.

- Людей много приказано взять?

- Одну казацкую хоругвь и одну валашскую, разом пятьсот человек будет.

- Э, да это целая экспедиция - не разъезд! Что ж, коли так, пора в дорогу.

- В дорогу, в дорогу! - повторил Заглоба. - Может, с божьей помощью какую весточку раздобудем.

По прошествии двух часов, когда солнце уже клонилось к закату, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня в направлении на юг; почти одновременно покидал лагерь коронный стражник со своими людьми. За их отъездом, не скупясь на восклицания и злые насмешки, наблюдало множество рыцарей из разных хоругвей; офицеры обступили Кушеля, который рассказывал, по какой причине был изгнан стражник и как это происходило.

- Я к нему был послан с приказом князя, - говорил Кушель, - и, поверьте, миссия эта оказалась весьма periculosa; * он, едва прочитал, взревел точно вол, клейменный железом. И на меня с чеканом - чудом не ударил, должно быть, увидел за окном немцев Корицкого и моих драгун с пищалями на изготовку. А потом как заорет: " Ладно! Пускай! Гоните? Я уйду! К князю Доминику поеду, он меня любезнее примет! И без того, говорит, омерзело служить с голью, а за себя, кричит, отомщу, не будь я Лащем! И от юнца этого потребую удовлетворения! " Я думал, его желчь зальет - весь стол чеканом изрубил от злости. Боязно мне, признаться: как бы с паном Скшетуским не случилось чего худого. Со стражником шутки плохи: горд, злонравен, оскорблений спускать не привык, да и сам не из робких, к тому же высокого званья...

_______________

* опасна (лат. ).

- Да что Скшетускому может сделаться sub tutela* самого князя! возразил один из офицеров. - И стражник, сколько бы ни куражился, вряд ли рискнет связываться с такою персоной.

_______________

* под покровительством (лат. ).

Тем временем поручик, ничего не ведая об угрозах стражника, отдалялся со своим отрядом от лагеря, держа путь к Ожиговцам, в сторону Южного Буга и Медведовки. Хотя сентябрь позолотил уже листья деревьев, ночь настала теплая и погожая, будто в июле; такой выдался тот год: зимы как бы и не было, а весною все зацвело в ту пору, когда в прошлые годы в степях еще глубокие снега лежали. Дождливое лето сменилось осенью сухой и мягкой, с тусклыми днями и ясными лунными ночами. Отряд подвигался по ровной дороге, особенно не сторожась, - вблизи лагеря ждать нападения не приходилось; лошади бежали резво, впереди ехал наместник с десятком всадников, за ним Володыёвский, Заглоба и пан Лонгинус.

- Гляньте-ка, братцы, как освещен луною тот взгорок, - шептал Заглоба, - словно в белый день, ей-богу. Говорят, только в войну бывают такие ночи, чтобы души, отлетая от тел, не разбивали в потемках лбы о деревья, как воробьи об стропила в овине, и легче находили дорогу. Вдобавок нынче пятница, спасов день: ядовитым испареньям из земли выхода нету, и нечистая сила к человеку доступа не имеет. Чувствую, полегчало мне, и надежда в душу вступает.

- Главное, мы стронулись с места и хоть что-нибудь для спасенья княжны предпринять можем! - заметил Володыёвский.

- Хуже нет горевать, сиднем сидя, - продолжал Заглоба, - а на лошади тебя протрясет - глядь, отчаяние спустится в пятки, а там и высыплется вовсе.

- Не верю я, - прошептал Володыёвский, - что так легко от всего избавиться можно. Чувство, exemplum*, будто клещ впивается в сердце.

_______________

* к примеру (лат. ).

- Ежели чувство подлинное, - изрек пан Лонгинус, - хоть ты с ним схватись, как с медведем, все равно одолеет.

Сказавши так, литвин вздохнул - вздох вырвался из его переполненной сладкими чувствами груди, как из кузнечного меха, - маленький же Володыёвский возвел очи к небу, словно желая отыскать среди звезд ту, что светила княжне Барбаре.

Лошади вдруг дружно зафыркали, всадники хором ответили: " На здоровье, на здоровье! " - и все стихло, покуда чей-то печальный голос не затянул в задних рядах песню:

Едешь на войну, бедняга,

Едешь воевать,

Будешь днем рубить казака

И под небом спать.

- Старые солдаты сказывают: лошадь фыркает к добру, и отец мой покойный, помнится, говорил так же, - промолвил Володыёвский.

- Что-то мне подсказывает: не напрасно мы едем, - ответил Заглоба.

- Ниспошли, господи, и поручику бодрости душевной, - вздохнул пан Лонгинус.

Заглоба же вдруг затряс головою, как человек, который не может отделаться от назойливой мысли, и, не выдержав, заговорил:

- Меня другая точит забота: поделюсь-ка я, пожалуй, с вами, а то уже невмоготу стало. Не заметили ли вы, любезные судари, что с некоторых пор Скшетуский - если, конечно, не напускает виду - держится так, будто меньше всех нас спасеньем княжны озабочен?

- Где там! - возразил Володыёвский. - Это у него нрав такой: по себе показывать ничего не любит. Никогда он другим и не был.

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒