Диккенс Чарльз 10 страница

Порыв ветра - о, какой холодный и резкий! - со стоном налетел на башню. И когда он замер, большой колокол, или дух большого колокола, заговорил.

- Кто к нам явился? - Голос был низкий, гулкий, и Тоби показалось, что он исходит из всех колоколов сразу.

- Мне послышалось, что колокола зовут меня, - сказал Тоби, умоляюще воздев руки. - Сам не знаю, зачем я здесь и как сюда попал. Уже сколько лет я слушаю, что говорят колокола. Они часто утешали меня.

- А ты благодарил их? - спросил колокол.

- Тысячу раз! - воскликнул Тоби.

- Как?

- Я бедный человек, - застыдился Тоби, - я мог благодарить их только словами.

- И ты всегда это делал? - вопросил дух колокола. - Никогда не грешил на нас?

- Никогда! - горячо вскричал Тоби.

- Никогда не грешил на нас скверными, лживыми, злыми словами?

Тоби уже готов был ответить: " Никогда! ", но осекся и смешался.

- Голос Времени, - сказал дух, - взывает к человеку: " Иди вперед! " Время хочет, чтобы он шел вперед и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось Время и начался человек. Долгие века зла, темноты и насилия сменяли друг друга, несчетные множества людей мучились, жили и умирали, чтобы указать человеку путь. Кто тщится преградить ему дорогу или повернуть его вспять, тот пытается остановить мощную машину, которая убьет дерзкого насмерть, а сама, после минутной задержки, заработает еще более неукротимо и яростно.

- У меня и в мыслях такого не было, сэр, - сказал Трухти. - Если я сделал это, так как-нибудь невзначай. Нарочно нипочем не стал бы.

- Кто вкладывает в уста Времени или слуг его, - продолжал дух, сетования о днях, тоже знавших невзгоды и падения и оставивших по себе глубокий и печальный след, видимый даже слепому, - сетования, которые служат настоящему только тем, что показывают людям, как нужна их помощь, раз кто-то способен сожалеть даже о таком прошлом, - кто это делает, тот грешит. И в этом ты согрешил против нас, колоколов.

Страх Тоби начал утихать. Но он, как вы знаете, всегда питал к колоколам любовь и признательность; и когда он услышал обвинение в том, что так жестоко их обидел, сердце его исполнилось раскаянья и горя.

- Если б вы знали, - сказал Тоби, смиренно сжав руки, - а может, вы и знаете... если вы знаете, сколько раз вы коротали со мной время; сколько раз вы подбадривали меня, когда я готов был пасть духом; как служили забавой моей маленькой дочке Мэг (других-то забав у нее почти и не было), когда умерла ее мать и мы с ней остались одни, - вы не попомните зла за безрассудное слово.

- Кто услышит в нашем звоне пренебрежение к надеждам и радостям, горестям и печалям многострадальной толпы; кому послышится, что мы соглашаемся с мудрецами, меряющими человеческие страсти и привязанности той же меркой, что и жалкую пищу, на которой человечество хиреет и чахнет, - тот грешит. И в этом ты согрешил против нас! - сказал колокол.

- Каюсь! - сказал Трухти. - Простите меня!

- Кому слышится, будто мы вторим слепым червям земли, упразднителям тех, кто придавлен и сломлен, но кому предназначено быть вознесенными на такую высоту, куда этим мокрицам времени не заползти даже в мыслях, продолжал дух колокола, - тот грешит против нас. И в этом грехе ты повинен.

- Невольный грех, - сказал Тоби. - По невежеству. Невольно.

- И еще одно, а это важнее всего, - продолжал колокол. - Кто отвращается от падших и изувеченных своих собратьев; отрекается от них, как от скверны, и не хочет проследить сострадательным взором открытую пропасть, в которую они скатились из мира добра, цепляясь в своем падении за травинки и кочки утраченной этой земли, и не выпускали их даже тогда, когда умирали, израненные, глубоко на дне, - тот грешит против бога и человека, против времени и вечности. И в этом грехе ты повинен.

- Сжальтесь надо мной! - вскричал Тоби, падая на колени. - Смилуйтесь!

- Слушай! - сказала тень.

- Слушай! - подхватили остальные тени.

- Слушай! - произнес ясный детский голос, показавшийся Тоби знакомым.

Внизу, в церкви, слабо зазвучал орган. Постепенно нарастая, мелодия его достигла крыши, заполнила хоры и неф. Она все ширилась, поднималась выше и выше, вверх, вверх, вверх, будя растревоженные сердца дубовых балок, гулких колоколов, окованных железом дверей, прочных каменных лестниц; и, наконец, когда стены башни уже не могли вместить ее, взмыла к небу.

Не удивительно, что и грудь старика не могла вместить такого могучего, огромного звука. Он вырвался из этой хрупкой тюрьмы потоком слез; и Трухти закрыл лицо руками.

- Слушай! - сказала тень.

- Слушай! - сказали остальные тени.

- Слушай! - сказал детский голос. На колокольню донеслось торжественное пение хора. Пели очень тихо и скорбно - за упокой, - и Тоби, вслушавшись, различил в этом хоре голос дочери.

- Она умерла! - воскликнул старик. - Мэг умерла! Ее дух зовет меня! Я слышу!

- Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мертвых и общается с мертвыми - мертвыми надеждами, мертвыми мечтами, мертвыми грезами юности; но она жива. Узнай по ее жизни живую правду. Узнай от той, кто тебе всех дороже, дурными ли родятся дурные. Узнай, как даже с прекраснейшего стебля срывают один за другим бутоны и листья и как он сохнет и вянет. Следуй за ней! До роковой черты!

Темные фигуры все как одна подняли правую руку и указали вниз.

- Призрак дней прошедших и грядущих будет тебе спутником, - сказал голос. - Иди. Он стоит за тобой.

Тоби оглянулся и увидел... девочку? Девочку, которую нес на руках Уилл Ферн! Девочку, чей сон - вот только что - охраняла Мэг!

- Я сам сегодня нес ее на руках, - сказал Трухти.

- Покажи ему, что такое он сам, - сказали в один голос темные фигуры.

Башня разверзлась у его ног. Он глянул вниз, и там, далеко на улице, увидел себя, разбившегося и недвижимого.

- Я уже не живой! - вскричал Трухти. - Я умер!

- Умер! - сказали тени.

- Боже милостивый! А новый год...

- Прошел, - сказали тени.

- Как! - крикнул он, содрогаясь. - Я забрел не туда, оступился в темноте и упал с колокольни... год назад?

- Девять лет назад, - ответили тени.

Отвечая, они опустили простертые руки; там, где только что были темные фигуры, теперь висели колокола.

И звонили: им опять пришло время звонить. И опять сонмы эльфов возникли неизвестно откуда, опять они были заняты диковинными своими делами, а едва смолкли колокола, опять стали бледнеть, пропадать из глаз, и растворились в воздухе.

- Кто они? - спросил Тоби. - Я наверно сошел с ума, но если нет, кто они такие?

- Голоса колоколов. Колокольный звон, - отвечала девочка. - Их дела и обличья - это надежды и мысли смертных, и еще - воспоминания, которые у них накопились.

- А ты? - спросил ошеломленно Трухти. - Кто ты?

- Тише, - сказала девочка. - Смотри!

В бедной, убогой комнате, склонившись над таким же вышиванием, какое он часто, часто видел у нее в руках, сидела Мэг, его родная, нежно любимая дочь. Он не пытался поцеловать ее; не пробовал прижать ее к сердцу; он знал, что это отнято у него навсегда. Но он, весь дрожа, затаил дыхание и смахнул набежавшие слезы, чтобы разглядеть ее получше. Чтобы только видеть ее.

Да, она изменилась. Как изменилась! Ясные глаза потускнели. Свежие щеки увяли. Красива по-прежнему, но надежда, где та молодая надежда, что когда-то отдавалась в его сердце, как голос!

Мэг оторвалась от пялец и взглянула на кого-то. Проследив за ее взглядом, старик отшатнулся.

Он сразу узнал ее в этой взрослой женщине. Так же завивались кудрями длинные шелковистые волосы; те же были полураскрытые детские губы. Даже в глазах, обращенных с вопросом к Мэг, светился тот же взгляд, каким она всматривалась в эти черты, когда он привел ее к себе в дом!

Тогда кто же это здесь, рядом с ним?

С трепетом заглянув в призрачное лицо, он увидел в нем что-то... что-то торжественное, далекое, смутно напоминавшее о той девочке, как напоминала ее и женщина, глядевшая на Мэг; а между тем это была она, да, она; и в том же платье.

Но тише! Они разговаривают!

- Мэг, - нерешительно сказала Лилиен, - как часто ты поднимаешь голову от работы, чтобы взглянуть на меня!

- Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? - спросила Мэг.

- Нет, родная. Ты ведь и спрашиваешь это только в шутку. Но почему ты не улыбаешься, когда смотришь на меня?

- Да я улыбаюсь. Разве нет? - отвечала Мэг с улыбкой.

- Сейчас - да, - отвечала Лилиен. - Но когда ты думаешь, что я работаю и не вижу тебя, лицо у тебя такое грустное, озабоченное, что я и смотреть на тебя боюсь. Жизнь наша тяжелая, трудная, и улыбаться нам мало причин, но раньше ты была такая веселая!

- А сейчас разве нет? - воскликнула Мэг с непонятной тревогой и, поднявшись, обняла девушку. - Неужели из-за меня наша тоскливая жизнь кажется тебе еще тоскливее?

- Если бы не ты, у меня бы никакой жизни не было! - сказала Лилиен, пылко ее целуя. - Если бы не ты, я бы, кажется, и не захотела больше так жить. Работа, работа, работа! Столько часов, столько дней, столько долгих-долгих ночей безнадежной, безотрадной, нескончаемой работы - и для чего? Не ради богатства, не ради веселой, роскошной жизни, не ради достатка, пусть самого скромного; нет, ради хлеба, ради жалких грошей, которых только и хватает на то, чтобы снова работать, и во всем нуждаться, и думать о нашей горькой доле! Ах, Мэг! - Она заговорила громче и стиснула руки на груди, словно от сильной боли. - Как может жестокий мир существовать и равнодушно смотреть на такую жизнь!

- Лилли! - сказала Мэг, успокаивая ее и откидывая ей волосы с лица, залитого слезами. - Лилли! И это говоришь ты, такая молодая, красивая!

- В том-то и ужас, Мэг! - перебила девушка, отпрянув и умоляюще глядя ей в лицо. - Преврати меня в старуху, Мэг! Сделай меня сморщенной, дряхлой, избавь от страшных мыслей, которые смущают меня, молодую!

Трухти повернулся к своей спутнице. Но призрак девочки обратился в бегство. Исчез.

И сам он уже находился совсем в другом месте. Ибо сэр Джозеф Баули, Друг и Отец бедняков, устроил пышное празднество в Баули-Холле по случаю дня рождения своей супруги. А поскольку леди Баули родилась в первый день года (в чем местные газеты усматривали перст провидения, повелевшего леди Баули всегда и во всем быть первой), то и празднество это происходило на Новый год.

Баули-Холл был полон гостей. Явился краснолицый джентльмен, явился мистер Файлер, явился достославный олдермен Кьют, - этот последний питал склонность к великим мира сего и благодаря своему любезному письму весьма сблизился с сэром Джозефом Баули, стал прямо-таки другом этой семьи, явилось и еще множество гостей. Явился и бедный невидимый Трухти и бродил по всему дому унылым привидением, разыскивая свою спутницу.

В великолепной зале шли приготовления к великолепному пиру, во время которого сэр Джозеф Баули, общепризнанный Друг и Отец бедняков, должен был произнести великолепную речь. До этого его Друзьям и Детям предстояло съесть известное количество пудингов в другом помещении; затем по данному знаку Друзья и Дети, влившись в толпу Друзей и Отцов, должны были образовать семейное сборище, в коем ни один мужественный глаз не останется не увлажненным слезой умиления.

Но это не все. Даже это еще не все. Сэр Джозеф Баули, баронет и член парламента, должен был сыграть в кегли - так-таки сразиться в кегли - со своими арендаторами!

- Невольно вспоминаются дни старого короля Гарри, - сказал по этому поводу олдермен Кьют. - Славный был король, добрый король. Да. Вот это был молодец.

- Безусловно, - сухо подтвердил мистер Файлер. - По части того, чтобы жениться и убивать своих жен. Кстати сказать, число жен у него было значительно выше среднего *.

- Вы-то будете брать в жены прекрасных леди, но не станете убивать их, верно? - обратился олдермен Кьют к наследнику Баули, имевшему от роду двенадцать лет. - Милый мальчик! Мы и оглянуться не успеем, - продолжал олдермен, положив руки ему на плечи и приняв самый глубокомысленный вид, как этот маленький джентльмен пройдет в парламент. Мы услышим о его победе на выборах; о его речах в палате лордов; о лестных предложениях ему со стороны правительства, о всевозможных блестящих его успехах. Да, не успеем мы оглянуться, как будем по мере своих скромных сил возносить ему хвалу на заседаниях городского управления. Помяните мое слово!

" Ох, какая же большая разница между обутыми и босыми! " - подумал Тоби. Но сердце его потянулось даже к этому ребенку: он вспомнил о босоногих мальчишках, которым предначертано было (олдерменом) вырасти преступниками и которые могли бы быть детьми бедной Мэг.

- Ричард, - стонал Тоби, блуждая среди гостей. - Где он? Я не могу найти Ричарда! Где Ричард?

Казалось бы, что здесь делать Ричарду, даже если он еще жив? Но от тоски и одиночества Тоби совсем потерял голову; и все блуждал среди нарядных гостей, ища свою спутницу и повторяя:

- Где Ричард? Покажи мне Ричарда! Во время этих блужданий навстречу ему попался доверенный секретарь мистер Фиш, страшно взволнованный.

- Что же это такое! - воскликнул мистер Фиш. - Где олдермен Кьют? Видел кто-нибудь олдермена?

Видел ли кто олдермена? Да полно, разве кто-нибудь мог не увидеть олдермена? Он был так обходителен, так любезен, так твердо помнил о естественном для каждого человека желании видеть его, что, пожалуй, единственный его недостаток в том и состоял, что он все время был на виду. И где бы ни находились великие мира сего, там же, в силу сродства избранных душ, находился и Кьют.

Несколько голосов крикнуло, что он - в том кружке, что собрался возле сэра Джозефа. Мистер Фиш направился туда, нашел его и потихоньку отвел к ближайшему окну. Трухти последовал за ними. Не умышленно. Ноги сами понесли его в ту сторону.

- Дорогой олдермен Кьют! - сказал мистер Фиш. - Отойдем еще подальше. Произошло нечто ужасное. Мне только сию минуту дали знать. Думаю, что сэру Джозефу лучше не сообщать об этом до конца праздника. Вы хорошо знаете сэра Джозефа и посоветуете мне, как быть. Поистине страшное и прискорбное событие!

- Фиш! - сказал олдермен. - Фиш, дорогой мой, что случилось? Надеюсь, ничего революционного? Никто не... не покушался на, полномочия мировых судей?

- Дидлс, банкир... - пролепетал Фиш. - Братья Дидлс... его сегодня здесь ждали... занимал такой высокий пост в Пробирной палатке...

- Неужели прекратил платежи? - вскричал олдермен. - Быть не может!

- Застрелился.

- Боже мой!

- У себя в конторе, - сказал мистер Фиш. - Сунул в рот двуствольный пистолет и спустил курок. Причин - никаких. Был всем обеспечен.

- Обеспечен! - воскликнул олдермен. - Да он был богатейший человек. Почтеннейший человек. Самоубийство! От собственной руки!

- Сегодня утром, - подтвердил Фиш.

- О бедный мозг! - воскликнул олдермен, набожно воздев руки. - О нервы, нервы! Тайны машины, называемой человеком! О, как мало нужно, чтобы нарушить ее ход, - несчастные мы создания! Возможно, неудачный обед, мистер Фиш. Возможно, поведение его сына, - я слышал, что этот молодой человек вел беспутный образ жизни и взял в привычку выдавать векселя на отца, не имея на то никакого права! Такой почтенный человек! Один из самых почтенных, каких я только знал! Это потрясающий случай, мистер Фиш. Это общественное бедствие! Я не премину надеть глубокий траур. Такой почтенный человек! Однако на все воля божия. Мы должны покоряться, мистер Фиш. Должны покоряться!

Как, олдермен! Ни слова о том, чтобы упразднить? Вспомни, праведный судия, как ты гордился и хвастал своей высокой нравственностью. Ну же, олдермен! Уравновесь чашки весов. Брось-ка на эту, пустую, меня, да голод, да какую-нибудь бедную женщину, у которой нужда и лишения иссушили жизненные соки, сделали ее глухой к слезам ее отпрысков, хотя они-то имели право на ее участие, право, дарованное святой матерью Евой. Взвесь то и другое, ты, Даниил *, когда придет твой час предстать перед Страшным судом! Взвесь то и другое на глазах у тысяч страдальцев, для которых ты разыгрываешь свой жестокий фарс, и не думай, будто их так легко обмануть. А что, если у тебя самого помрачится разум - долго ли? - и ты перережешь себе горло в назидание своим сытым собратьям (если есть у тебя собратья), чтобы они поосторожнее читали мораль удрученным и отчаявшимся. Что тогда?

Слова эти возникли в сердце у Тоби, точно произнесенные не его, а чьим-то чужим голосом. Олдермен Кьют заверил мистера Фиша, что поможет ему сообщить о печальном происшествии сэру Джозефу, когда кончится праздник. На прощанье, в сокрушении душевном стиснув руку мистера Фиша, он еще раз сказал: " Такой почтенный человек! " И добавил, что ему (даже ему! ) непонятно, как допускаются на земле подобные несчастья.

- Впору предположить, хоть это, конечно, и не так, - сказал олдермен Кьют, - что временами в природе совершаются какие-то страшные сдвиги, влияющие на всю систему общественного устройства. Братья Дидлс!

Игра в кегли прошла с огромным успехом. Сэр Джозеф сбивал кегли весьма искусно; его наследник тоже бросил шар, с более близкого расстояния; и все признали, что раз уж баронет и сын баронета играют в кегли, значит дела в стране поправляются, и притом очень быстро.

В надлежащее время был подан обед. Трухти, сам не pная зачем, тоже направился в залу, - его повлекло туда нечто, бывшее сильнее собственной его воли. Зала представляла собой прелестную картину; дамы были одна другой красивее; все гости - довольны, веселы и благодушны. Когда же в дальнем конце залы отворились двери и в них хлынули жители деревни в своих крестьянских костюмах, зрелище стало совершенно уже восхитительным. Но Тоби ни на что не смотрел, а только продолжал шептать: " Где Ричард? Он бы должен помочь ей, утешить ее! Я не вижу Ричарда! "

Уже было предложено несколько тостов; уж выпили за здоровье леди Баули; уже сэр Джозеф Баули поблагодарил гостей и произнес свою великолепную речь, в которой привел разнообразные доказательства тому, что он прирожденный Друг и Отец и прочее; и сам предложил тост: за своих Друзей и Детей и за благородство труда, - как вдруг внимание Тоби привлекло легкое замешательство в конце залы. После недолгой суеты, шума и пререканий какой-то человек протиснулся сквозь толпу и выступил вперед.

Не Ричард. Нет. Но и об этом человеке Тоби много раз думал, пытался его разыскать. При менее ярком свете Тоби, возможно, не сообразил бы, кто этот изможденный мужчина, такой старый, седой, ссутулившийся; но сейчас, когда десятки ламп озаряли его большую шишковатую голову, он тотчас признал Уилла Ферна.

- Что такое! - вскричал сэр Джозеф, вставая с места. - Кто впустил сюда этого человека? Это преступник, только что из тюрьмы! Мистер Фиш, будьте так добры, займитесь...

- Одну минуту! - сказал Уилл Ферн. - Одну минуту! Миледи, нынче день рожденья - ваш и нового года. Разрешите мне сказать слово.

Она вступилась за него. Сэр Джозеф с присушим ему достоинством снова опустился на стул.

Гость-оборванец - одежда на нем была вся в лохмотьях - оглядел собравшихся и смиренно им поклонился.

- Добрые господа! - сказал он. - Вы пили за здоровье рабочего человека. Посмотрите на меня!

- Прямехонько из тюрьмы, - сказал мистер Фиш.

- Прямехонько из тюрьмы, - подтвердил Ферн. - И не в первый раз, не во второй, не в третий, даже не в четвертый.

Тут мистер Файлер брюзгливо заметил, что четыре раза это уже выше среднего и как, мол, не стыдно.

- Добрые господа! - повторил Уилл Ферн. - Посмотрите на меня! Вы видите, на что я стал похож - хуже некуда, мне теперь ни повредить больше нельзя, ни помочь; то время, когда ваши милостивые слова и благодеяния могли принести пользу мне, - он ударил себя в грудь и тряхнул головой, - то время ушло, развеялось, как запах прошлогоднего клевера. Я хочу замолвить слово за них, - он указал на работников, столпившихся в углу залы, - сейчас вы тут все в сборе, так выслушайте раз в жизни настоящую правду.

- Здесь не найдется никого, - сказал хозяин дома, - кто уполномочил бы этого человека говорить от его имени.

- Очень может быть, сэр Джозеф. Я тоже так думаю. Но это не значит, что в моих словах нет правды. Может, как раз это-то их и подтверждает. Добрые господа, я прожил в этих местах много лет. Вон от той канавы виден мой домишко. Сколько раз нарядные леди срисовывали его в свои альбомы. Говорят, на картинках он получается очень красиво; но на картинках нет погоды, вот и выходит, что куда лучше его срисовывать, чем в нем жить. Ну ладно, я в нем жил. Как трудно и тяжко мне там жилось, про это я не стану рассказывать. Можете убедиться сами, в любой день, когда угодно.

Он говорил так же, как в тот вечер, когда Тоби встретил его на улице. Голос его стал более глухим и хриплым и временами дрожал; но ни разу он не поднялся до страстного крика, а звучал сурово и обыденно, под стать тем обыденным фактам, которые он излагал.

- Вырасти в таком доме порядочным, мало-мальски порядочным человеком труднее, чем вы думаете, добрые господа. Что я вырос человеком, а не зверем, - и то хорошо; это, как-никак, похвала мне... такому, каким я был. А какой я стал - такого меня и хвалить не за что, и сделать для меня уже ничего нельзя. Кончено.

- Я рад, что этот человек пришел сюда, - заметил сэр Джозеф, обводя своих гостей безмятежным взглядом. - Не прерывайте его. Видимо, такова воля всевышнего. Перед нами пример, живой пример. Я надеюсь, я верю и жду, что мои друзья усмотрят в нем назидание.

- Я выжил, - вновь заговорил Ферн после минутного молчания. - Как - и сам не знаю, и никто не знает; но до того мне было трудно, что я не мог делать вид, будто я всем доволен, или прикидываться не тем, что я есть. Ну, а вы, джентльмены, что заседаете в судах, когда вы видите, что у человека на лице написано недовольство, вы говорите друг другу: " Это подозрительный субъект. Этот Уилл Ферн мне что-то не нравится. Надо за ним последить! " Удивляться тут нечему, джентльмены, я просто говорю, что это так; и уж с этого часа все, что Уилл Ферн делает и чего не делает, - все оборачивается против него.

Олдермен Кьют засунул большие пальцы в карманы жилета и, откинувшись на стуле, с улыбкой подмигнул ближайшему канделябру, словно говоря: " Ну конечно! Я же вам говорил. Старая песня. Все это нам давно знакомо - и мне и человеческой природе".

- А теперь, джентльмены, - сказал Уилл Ферн, протянув к ним руки, и бледное лицо его на мгновение залилось краской, - вспомните ваши законы, ведь они как нарочно придуманы для того, чтобы травить нас и расставлять нам ловушки, когда мы дойдем до такого положения. Я пробую перебраться в другое место. И оказываюсь бродягой. В тюрьму его! Я возвращаюсь сюда. Иду в ваш лес за орехами и ломаю несколько веток - с кем не случается! В тюрьму его! Один из ваших сторожей видит меня среди бела дня с ружьем, около моего же огорода. В тюрьму его! Вышел из тюрьмы и, само собой, обругал этого сторожа как следует. В тюрьму его! Я срезал палку. В тюрьму его! Подобрал и съел гнилое яблоко или репу. В тюрьму его! Обратно идти двадцать миль; по дороге попросил милостыню. В тюрьму его! А потом уж где бы я ни был, что бы ни делал, непременно попадаюсь на глаза то констеблю, то сторожу, то еще кому-нибудь. В тюрьму его, он бродяга, сколько раз сидел за решеткой, у него и дома-то нет, кроме тюрьмы.

Олдермен глубокомысленно кивнул, как бы говоря: " Что ж, дом самый подходящий! "

- Ради кого я это говорю, неужели ради себя? - воскликнул Ферн. - Кто вернет мне мою свободу, мое доброе имя, невинность моей племянницы! Тут бессильны все лорды и леди, сколько их ни есть в Англии. Но прошу вас, добрые господа, когда имеете дело с другими, подобными мне, начинайте не с конца, а с начала. Дайте, прошу вас, сносные дома тем, кто еще лежит в колыбели; дайте сносную пищу тем, кто трудится в поте лица; дайте более человечные законы, чтобы не губить нас за первую же провинность, и не гоните нас за каждый пустяк в тюрьму, в тюрьму, в тюрьму! Тогда мы будем с благодарностью принимать всякое снисхождение, какое вы пожелаете оказать рабочему человеку, - ведь сердце у него незлое, терпеливое и отзывчивое. Но сперва вы должны спасти в нем живую душу. Ибо сейчас - пусть это пропащий, как я, или один из тех, что здесь собрались, - все равно, душой он не с вами. Верните себе его душу, господа, верните! Не дожидайтесь того дня, когда даже в библии его помутившемуся разуму почудится не то, что было в ней раньше, и знакомые слова предстанут его глазам такими, как они представали иногда моим глазам... в тюрьме: " Куда ты пойдешь, туда я не пойду; где ты будешь жить, там я не буду жить; народ твой - не мой народ, и твой бог - не мой бог! " *

Внезапно в зале началось какое-то волнение и суета. Тоби подумал было, что это гости повскакали со своих мест, чтобы выгнать Ферна. Но в следующую минуту и зала и гости исчезли, и перед ним снова сидела его дочь, склонившись над работой. Только теперь каморка ее была другая, совсем уже нищенская; и Лилиен рядом с ней не было.

Пяльцы, за которыми Лилиен когда-то работала, были убраны на полку и прикрыты. Стул, на котором она сидела, - повернут к стене. В этих мелочах и в осунувшемся от горя лице Мэг была целая повесть. Каждый прочел бы се с первого взгляда!

Мэг прилежно трудилась, пока не стемнело, а когда перестала различать нити, зажгла грошовую свечу и опять принялась за работу. Старый ее отец, невидимый, все стоял возле нее, смотрел на нее, любил ее - так любил! - и ласковым голосом говорил ей что-то про прежние дни и про колокола. Хотя он и знал - бедный Трухти! - что она его не слышит.

Уже совсем поздно вечером в дверь постучали. Мэг отворила. На пороге стоял мужчина. Угрюмый, пьяный, неопрятный, истасканный, со свалявшимися волосами и нестриженой бородой; но по каким-то признакам еще можно было угадать, что в молодости он был ладный и красивый.

Он стоял, ожидая разрешения войти, а она, отступив на шаг от двери, смотрела на него молча и печально. Желание Тоби исполнилось: он увидел Ричарда.

- Можно к тебе, Маргарет?

- Да. Войди. Войди!

Хорошо, что Тоби знал его раньше, чем он заговорил; не то, услышав этот грубый, сиплый голос, он бы ни за что не поверил, что перед ним Ричард.

В комнате было только два стула. Мэг уступила ему свой, а сама, отойдя немного в сторону, стояла и ждала, что он скажет. Но он сидел, тупо уставясь в пол, с застывшей, бессмысленной улыбкой. Он являл собой картину такого глубокого падения, такой предельной безнадежности, такого жалкого позора, что она закрыла лицо руками и отвернулась, чтобы скрыть свою боль.

Очнувшись от шороха ее платья или другого какого-то звука, он поднял голову и заговорил, словно только сейчас переступил порог.

- Все за работой, Маргарет? Поздно ты кончаешь.

- Как всегда.

- А начинаешь рано?

- Начинаю рано.

- Вот и она так говорит. Говорит, что ты никогда не уставала; или не признавалась, что устала. Это когда вы жили вместе. Даже если падала в обморок от усталости и голода. Но это я тебе уже рассказывал в прошлый раз.

- Да, - отвечала она. - А я просила тебя больше ничего мне не рассказывать; и ты мне поклялся, Ричард, что не будешь.

- Поклялся, - повторил он с пьяным смехом, глядя на нее пустыми глазами. - Поклялся. Вот-вот. Поклялся! - Потом, точно снова очнувшись, сказал с неожиданной горячностью: - А как же мне быть, Маргарет? Как же мне быть? Она опять ко мне приходила!

- Опять! - воскликнула Мэг, всплеснув руками. - Значит, она так часто обо мне вспоминает! Опять приходила?

- Сколько раз, Маргарет, она не дает мне покою. Нагоняет меня на улице и сует мне в руку. Когда я работаю (ха-ха, это не часто бывает), она подходит ко мне тихонько по золе и шепчет мне в ухо: " Ричард, не оглядывайся. Ради всего святого, передай ей это". Приносит мне на квартиру, посылает в письмах; иногда стукнет в окно и положит на подоконник. Что я могу поделать? Вот, гляди!

Он протянул ей маленький кошелек и подкинул его на ладони, так что в нем забренчали монеты.

- Спрячь его, - сказала Мэг, - спрячь! Когда она опять придет, скажи ей, что я люблю ее всем сердцем. Что я каждый вечер молюсь за нее. Что, когда сижу одна за работой, все время о ней думаю. Что она со мной, днем и ночью. Что, если бы мне завтра умирать, я помнила бы о ней до последнего вздоха. Но что на деньги эти я и смотреть не хочу.

Он медленно убрал руку и, сжав деньги в кулаке, произнес не то задумчиво, не то сонно:

- Я ей так и сказал. Яснее ясного. Я после того раз десять относил ей этот подарок. Но когда она пришла и стала прямо передо мной, что мне было делать?

- Так ты ее видел! - вскричала Мэг. - Ты ее видел? Лилиен, золотая моя девочка! Лилиен!

- Я ее видел, - сказал он, не в ответ ей, но словно все так же медленно думая вслух. - Стоит передо мной и вся дрожит. " Как она выглядит, Ричард? Похудела? А меня вспоминает? Мое всегдашнее место у стола - что там теперь? А пяльцы, в которых она учила меня вышивать, она их сожгла, Ричард? " Так и говорила. Я сам слышал.

Сдерживая рыдания, с мокрым от слез лицом, Мэг склонилась над ним, чтобы не упустить ни слова.

А он, уронив руки на колени и весь подавшись вперед, точно с трудом разбирая стершуюся надпись на полу, продолжал говорить:

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒