Дэвид Макнил 6 страница

Однажды без всякого предупреждения она дала отставку своему приятелю, бойфренду, или как это у них называется по‑ квебекски, и стала принимать меня днем. С тех пор, мало того что мне удавалось избежать унылых макарон, она еще и баловала меня всевозможными гамбургерами: с сыром, с беконом, с сыром и беконом. Восхитительно вкусно! Их кладут между двух булочек с мякишем настолько белым, что кажется, никаких злаков там нет, все это обильно сдабривается кетчупом и майонезом, а калорий здесь столько, сколько в десяти дежурных блюдах. После обеда она запирает кухню, и мы вдвоем отправляемся наверх, оставив клиентов обслуживать себя самим. Они платят назавтра или оставляют нужную сумму без сдачи на кассе. В спальне Люси столь же щедра, как и у плиты. Свой шиньон она вновь накручивает не раньше десяти вечера, так что днем сюда является куча любителей дармовщины, и по меньшей мере один стакан из двух выпивается на халяву. Со дня моего появления у Клоссона я ни разу не притронулся к алкоголю, лечения я не получаю тоже, проводя утренние часы у моей акупунктурщицы, а вечера у Люси. Я остаюсь здесь до того момента, когда, по моим расчетам, должен заканчиваться фильм, которым психотерапевты терзают пациентов. Целую свою хозяйку и пешком, не торопясь, возвращаюсь обратно в казарму. У них идет обсуждение, а я между тем поджидаю их на пересечении улиц Шербрук и Папино. Стою у перегородки между двух мусорных баков и, когда группа проходит мимо, я к ней присоединяюсь, вхожу со всеми в гостиницу как ни в чем не бывало. Когда Труа заканчивает считать баранов, он уверен, что все в порядке и на перекличке присутствовали все, я ложусь в постель при тусклом свете исламистского ночника и засыпаю наверняка с улыбкой на губах.

Дни текут спокойно, я больше не хочу возвращаться во Францию, напротив, три недели счастья проходят, как мне кажется, очень быстро. Я дни напролет наслаждаюсь в своем раю для раскаявшихся алкоголиков и наркоманов. Одна красавица втыкает в меня иголки, у другой я сам вытаскиваю булавки из волос, и так продолжается до того самого дня, когда я, совершенно случайно, оказываюсь у пустого кабинета. От двери, которую кто‑ то оставил открытой, я вижу на столе брошюрку под грифом «Строго секретно». Я тут же уношу ее, спрятав под рубашкой, и отправляюсь в ванную комнату, чтобы прочитать без помех. Я обнаруживаю, что это нечто вроде учебного руководства для персонала «Надежды и обновления». Я не настолько наивен, чтобы полагать, будто Клоссон и компания – лица совершенно незаинтересованные, а финансовая сторона деятельности Центра является аспектом второстепенным. Но шокирует меня не это, а другое: выражение «с божьей помощью» встречается все время, раз десять на каких‑ нибудь пяти страницах. Похоже, я попал в лапы последователей секты катаров, нового воплощения «Храма Солнца», не иначе. Прямо из этого пустого кабинета я звоню Чарли. Кто знает, а вдруг он уже вернулся из поездки? Трубку снимает Виктор. Неслыханная удача – его отец только что вернулся, но снова уезжает, гастроли еще не закончились. Необходимо, чтобы он как можно быстрее приехал и забрал меня отсюда.

– Чарли, моя жена и ты поместили меня в секту!

– Что ты такое говоришь?

– Говорю тебе, это секта! Немедленно приезжай за мной!

Чарли отвечает:

– Ладно, сейчас еду…

Но, повесив трубку, я прохожу мимо канцелярии и слышу, как именно в этот момент телефонистка говорит:

– Не кладите трубку… Господин Вуд на второй… Даю вам ассистента доктора Клоссона, у доктора сейчас пациент…

Похоже, предатель решил, что я сошел с ума, может, из‑ за ломки, может, из‑ за медикаментов, и тут же их предупредил, что несу черт знает что. Тетка, напомнившая мне громилу из «Спектрума», приносит облатку, которую пытается запихнуть мне в рот. Я кусаю ее за руку, она вопит от боли, но я начинаю орать еще громче, чем она.

– Немедленно верните мне мой билет на самолет, кредитные карты и паспорт, я не останусь здесь больше ни минуты! Это неслыханно! Я британский подданный, вы не имеете права лишать меня свободы! Я требую, чтобы предупредили мое консульство!

В этот момент как раз возвращается доктор и слышит конец моей обличительной речи. Он немедленно вмешивается. В холле стоят три десятка человек, будущих «больных», которые после того, что здесь услышали, могут, чего доброго, передумать лечиться в Центре. А я тем временем громогласно продолжаю, беря всех желающих в свидетели:

– Это Гуантанамо, это хуже, чем ГУЛАГ! Срочно предупредите «Международную амнистию! »

Доктор смущен, он берет меня за руку, голос его, как всегда, слащаво‑ участливый.

– Успокойтесь, друг мой, все будет в порядке. Если вы не желаете больше у нас оставаться, вы можете уехать. Мы здесь никого насильно не задерживаем. Вам все вернут: ваш билет на самолет, деньги, вам забронируют рейс на Париж прямо на сегодняшний вечер, только, прошу вас, успокойтесь…

Я спускаюсь в блокгауз собрать вещи, один из зомби намеревается меня сопровождать, но, заорав нечеловеческим голосом, я так напугал его, что он побежал сломя голову и, думаю, не остановился до сих пор. Собрав чемодан, я вновь поднимаюсь в кабинет за своими документами и кредитными карточками. Оказавшись в помещении администрации, я узнаю, что у меня уже есть место в самолете на сегодняшний вечер, они и в самом деле времени не теряли. Пока я проверяю, все ли барахло мне вернули, появляется Клоссон. Я боюсь, а вдруг он передумал, и готов уже вновь начать выкрикивать свои обличения, но он делает мне знак следовать за ним, причем так учтиво, что я спрашиваю себя, что он еще затевает. Он протягивает мне только что полученный факс: это Тина, жена Рейнхарта, еще одного моего приятеля, певца, у которого тоже проблемы с алкоголем. Когда я уезжал, он целыми днями просиживал за стаканом анисовки в баре «Клозери», любимом месте водопоя Хемингуэя. Наверное, он стал настолько невыносимым, что жена решила прогнать его на улицу Папино. Судя по всему, кто‑ то из наших позвонил в клинику, чтобы узнать, все ли в порядке. Бог знает какая секретарша, очевидно, отделалась очередной дежурной фразой вроде: «Лечение проходит нормально, наблюдается улучшение». Тогда в Париже, видно, решили, что Центр – это замечательное место. Если уж получается со мной, то и с ним получится тоже. Я должен во что бы то ни стало их предупредить, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мой приятель попался в эту ловушку. Мало того что он тоже человек не слишком податливый, он просто может здесь взбеситься. Я бегом отправляюсь к Люси и звоню во Францию. Там все время занято. Дозвониться удается слишком поздно; кухарка говорит мне, что они уже уехали, самолет взлетел часа два назад и они теперь, должно быть, пролетают над Швейцарией. Ну что ж, тем хуже для них. Я больше ждать не могу, у меня вечером самолет, я должен вернуться домой. Я звоню Чарли и спрашиваю Виктора, не может ли он уделить мне два часа, чтобы подбросить в аэропорт. Я бы мог, конечно, вызвать такси, но мне так хочется с ним поздороваться, ведь я не видел его уже года два. Он отвечает:

– О'кей, у меня есть пара свободных часов, сейчас беру машину и заеду за тобой.

Я спускаюсь в дортуар, чтобы забрать чемодан. В обшей гостиной включаю телевизор. Сейчас только пять часов, но Нелли не решается даже носа высунуть из своего дежурного помещения. Мой маленький скандал принес свои плоды. Теперь Марио получит возможность комментировать не только потухший экран. В сущности, это единственный человек из всего этого барака, который мне нравится. Я ему тоже очень нравлюсь. Иногда по возвращении из салуна я приношу кусочек пирога или гамбургер. Хоть какое‑ то разнообразие. Ему тоже осточертели эти безвкусные макароны. Однажды он, с трудом подбирая слова, рассказал мне, что раньше был хозяином предприятия, пользовался репутацией соблазнителя и на него всегда «вешались женщины» – так здесь принято говорить, – что он носился по Монреалю на своем «порше‑ 911» со скоростью двести километров. Потом он, что называется, стал злоупотреблять: килограммы кокаина, литры водки. И вот он тоже зомби, причем ситуация у него хуже, чем у других. Потерянные нейроны не восстанавливаются. Он видит мой чемодан и понимает, что я уезжаю. Мы обнимаемся, он тут же обо мне забывает и погружается в созерцание очередного хоккейного тайма. Я выхожу на террасу и усаживаюсь на стул в ожидании Вика. Тут подходит Клоссон. Он, оказывается, меня ищет, он умоляет меня не уезжать. Если я не останусь, то Рейнхарт улетит первым же рейсом. Я единственный, как он утверждает, кто может убедить его лечиться, ведь он так мне доверяет, а про Тину и говорить нечего. Это настоящий шантаж. Они здесь в клинике все люди светские и хотят принимать у себя людей известных, вроде Бетти Форд, и готовы на все, чтобы те приехали. Толстый психиатр предлагает мне сделку: я смогу уходить, когда захочу, могу оставить при себе все кредитные карты, канадские доллары, я отныне буду считаться гостем, другом певца, а вовсе не пациентом. Я говорю «нет, нет и нет», мне осточертела его грязная «гостиница», его зеленый неоновый свет, гнусное турецкое общежитие, макароны без масла и сыра, окурки, которые вываливаются из переполненной пепельницы, машины, которые проезжают по улице Папино, я хочу вернуться к себе. Появляется Вик за рулем своего роскошного автомобиля, я вскакиваю на переднее сиденье, мы бросаем Клоссона перед блокгаузом. Направление – Дорваль, аэропорт Пьера Элиота Трюдо.

~ ~ ~

В зоне отлета мы паркуемся где попало, без всяких правил, благодаря гербу города, который красуется у него на ветровом стекле. Я забираю чемодан, Вик идет за мной в зал аэровокзала, он хотел бы поздороваться с Рейнхартом и Тиной, которые должны приземлиться с минуты на минуту. Он тоже не видел их обоих очень давно, с тех пор как в Морин‑ Хейт неожиданно для всех заявилась съемочная группа популярной телепередачи «Скрытая камера», чтобы подловить парижского певца. Они знали, что он каждый день выходит на лодке на середину озера и ловит удочкой рыбу. Водолаз должен был незаметно подплыть к лодке и осторожно прицепить к рыболовному крючку лох‑ несское чудовище три метра в длину. Идея была неплохая, но что‑ то там не сложилось, по каким‑ то причинам это так и не было снято.

Самолет из Парижа только что приземлился. Скорее всего, я полечу тем же самолетом, он наверняка прямо сейчас возвращается в Руасси. На взлетной полосе уже толкутся грузовички, суетятся пожарные, самолет моют, что‑ то где‑ то подкручивают, привозят еду для пассажиров первого класса. Как известно, подносы для второго загружают за два дня до этого во время промежуточной посадки в Минске. Мои друзья благополучно проходят таможню, без всякой конной полиции. Он‑ то не принимал никаких тошнотворных пилюль, совсем наоборот, в магазинчике дьюти‑ фри он купил две бутылки пастиса, анисового ликера, которые и приговорил за время полета. Он смертельно пьян, держится на ногах буквально чудом и, совершенно обессиленный, приветствует меня нечленораздельным мычанием. В Центре Тина не сможет остаться с ним вместе: в блокгауз допускаются только те, кто проходит курс терапии. Даже если она тоже на него запишется, все равно врачи не допустят, чтобы они жили в одной комнате. Ей придется поселиться с этой, ощипанной. Но я как‑ то плохо себе представляю, что она способна изо дня в день есть сухие макароны и жирную курицу, ложиться спать в одиннадцать, сидеть на террасе рядом с переполненной пепельницей, из которой вываливаются омерзительные окурки, и тупо смотреть на проходящие мимо машины. Она выдержит день или два, не больше. У меня нет никакого желания туда возвращаться, но вообще‑ то Клоссон прав, было бы преступлением отпустить Рейнхарта обратно в Париж, он так и будет опустошать запасы анисовки в столице и загнется в один прекрасный день. Ладно, согласен еще на одну попытку, выбора у меня нет.

Вик везет нас обратно в город, направление – улица Папино, но нет и речи о том, чтобы отправиться прямо в клинику. Рейнхарт, как и я, хочет провести ночь в Монреале, прежде чем «пять недель подыхать от тоски среди алкашей». Мы звоним в бюро Розона, там хорошо знают пару, им находят комнату в гостинице, куда селят гостей фестиваля. Мы закидываем чемоданы и отправляемся ужинать в открытую беседку итальянского ресторанчика. Со дня своего приезда я впервые выхожу куда‑ то вечером. Я с интересом рассматриваю зал. Как давно я не видел столько нормальных людей, собравшихся в одном месте! Тина очень довольна, что оказалась в Квебеке, она обожает город, у нее здесь много друзей, ночь не слишком жаркая, вечер обещает быть веселым. Рейнхарт ничего не ест. Обычно у него прекрасный аппетит, особенно когда мы ужинаем в итальянском ресторане, но сегодня он не притрагивается даже к двойному анисовому ликеру, который сам и заказал. Значит, дело с ним совсем плохо. Здесь не принимают банковские карты, мне приходится согласиться, чтобы за меня заплатили, мы расстаемся, и я возвращаюсь спать в свою конуру. Дверь они запирают в половине одиннадцатого, звонить бесполезно, после этого времени они все равно никому не откроют, а комнаты в городе я не найду, даже в «Четырех временах года»: как гласит табличка, свободных номеров нет. К гостям фестивалей смеха или джаза прибавились теперь и люди, приехавшие со всех стран, чтобы почтить память Риопеля, которому здешние власти решили посвятить выставку‑ ретроспективу в Музее современного искусства.

Ночью у Рейнхарта случился ужасный приступ белой горячки. Две полные бутылки анисового ликера – такое вынесет не каждый, ни Чемпион Джек, ни Троянский конь. В своем номере ему повсюду мерещатся тайные агенты кубинской полиции, которые явились, чтобы его прикончить. Надо сказать, что на предплечье у него вытатуирован тридцатисантиметровый Че Гевара, а поскольку Фидель сделал не слишком много, чтобы помочь своему другу, я прекрасно понимаю, почему мой собственный друг так боится шпионов. Приведенные в бешенство его криками, сотрудники гостиницы вызывают полицию. Мебель в номере раскидана, он побросал ее в полицейских ищеек Гаваны, телевизор разбивается вдребезги о дверь в тот самый момент, когда в дело вступает начальник службы безопасности, врываются полицейские, которых он в своем безумии принимает за агентов ЦРУ, а поскольку ЦРУ он и на дух не переносит, он прогоняет их, подняв ночной столик и вращая его над головой. Осколки дерева, грохот, щепки, всеобщая неразбериха. Его скручивают. Укол и «скорая помощь». К счастью, Центр – это учреждение широкого профиля, здесь принимают даже эпилептиков, иначе наш приятель оказался бы бог знает в каком приюте и Тина нашла бы его разве что через неделю, не раньше.

С Рейнхартом дело обстоит еще хуже, чем со мной. Он выпил слишком много за короткое время, Клоссон явился к его изголовью собственной персоной. На нем очень красивый халат, камвольная шерсть, может, ангора. Моих соседей перевели в другую комнату, а кровати оставили, чтобы санитары могли здесь время от времени отдыхать по очереди. Дверь своего бокса я оставил открытой: мне хочется увидеть, что эти люди делали со мной, когда я сюда поступил. Два человека сменяют друг друга, по очереди садясь на один стул, они весьма обеспокоены, это можно понять по интонации и по словам, которыми они обмениваются вполголоса между двумя процедурами. Их жесты четко выверены, когда они меряют ему пульс, температуру, когда заставляют пить, приподняв голову, но не будят его, а подслащенная жидкость медленно течет в его горло. Я сплю не больше, чем эти типы в белых халатах, когда на исходе второго дня температура наконец падает и санитары, похоже, вздыхают с облегчением. Я, так уж и быть, соглашаюсь отправиться в постель и сплю как убитый восемь часов подряд.

Утром через перегородку я слышу, как орет Рейнхарт:

– Черт побери! Где мои сапоги?

Если он спрашивает, где сапоги, значит, ему гораздо лучше. Он стоит на кровати совершенно голый, ему хочется в туалет, но он категорически отказывается идти туда без любимых сапог с острым носком и скошенным каблуком. Санитары бегут за ними, он их наконец натягивает и вот, в сопровождении фельдшера, направляется в туалет. В этот момент входит Нелли и спрашивает, что он тут делает голый.

– Я не голый, я в сапогах, – отвечает ей Рейнхарт.

Нет, в самом деле, ему значительно лучше. Уложив его снова, санитар заходит ко мне в бокс и говорит, позволив себе перевести дух после стольких беспокойных часов:

– Вы не должны были ему позволять так пить, это такое легкомыслие, он ведь чуть не умер…

Рейнхарт, как и Чарли, обладает поистине возмутительным здоровьем. На следующий день он уже на ногах, пожирает тарелки макарон без масла и сыра, но ему наплевать, он обожает макаронные изделия даже без ничего, лишь бы это были макароны. Он смотрит на проезжающие машины, покуривая на террасе, как и другие. Выглядит он совершенно нормально, если не считать периодически повторяющихся видений. Например, он описывает зверинец, который копошится у его ног, по гравию носятся стада крошечных животных.

– Смотрите, львы… И зебры! Какие хорошенькие, эти зебры…

Он успокаивается. Но через какое‑ то время его внимание привлекает нечто или некто на тротуаре напротив. Он выкрикивает имя, зовет своего брата, я опасаюсь, как бы ему не вздумалось перебежать дорогу, чтобы подойти к нему: здесь очень насыщенное движение. К счастью, приставленный к нему санитар готов схватить своего пациента при малейшем движении. Рейнхарт возвращается на землю и описывает свои видения со здоровым прагматизмом. Он находит их забавными. Санитар успокаивает его, говоря, что это что‑ то вроде эха, отголоска его белой горячки, потом это станет слабее и впоследствии исчезнет совсем. Мой приятель затихает. Насколько я знаю, к незнакомым людям он относится подозрительно, но своему новому ангелу‑ хранителю почему‑ то доверяет. Когда наступает время обеда, я покидаю его, чтобы отправиться к Люси и что‑ нибудь там съесть, уже не прячась ни от врачей, ни от толстой Нелли. Я вхожу в бар. Все старательно смотрят в другую сторону. Рядом со стойкой примостился какой‑ то курчавый верзила – решив, что я отбыл в Париж, Люси тут же нашла мне замену.

Через несколько дней, хотя я и не делился с ним своими выводами, Рейнхарт тоже понял принцип функционирования этой конторы. Он старательно притворяется, будто еще слишком слаб, чтобы начать курс терапии, так что ни Нелли, ни врачи не решаются его трогать. Нас оставляют в покое. Целыми днями мы, как два немощных старичка, сидим на своих стульях в ожидании вечерней курицы. Его мобильник заперт в сейфе, телефоны в кабинетах охраняются, а там, в Париже, продолжается жизнь. Изоляция тяготит его, он просит Тину отдать ему свой телефон. Теперь, когда он цел и невредим, она может его навещать, но только на террасе. Никто не имеет права заходить в комнаты, и, во всяком случае, если верить Клоссону, чтобы лечение было успешным, лучше бы вообще полностью исключить всякие визиты. Поскольку он выкарабкался и теперь в порядке, она думает, что прямо сейчас можно вернуться в Европу, но Рейнхарт уже отнюдь не тот человек, что раньше. Увидев через несколько дней, что с ним сделалось, она передумывает, устраивается у Розона и остается в Монреале. Из своей комнаты ей приходится выехать, так как номер уже забронировала с сегодняшнего вечера какая‑ то французская телеведущая. Она явится в восемь часов в сопровождении всех своих любовников, числом пять, как считает полиция, шесть или семь, по мнению организаторов. Пока мой приятель без остановки звонит по всей Франции, я поднимаюсь в здание и отправляюсь к Морин, моей прекрасной шотландке. Она трудится сразу в двух комнатах, переходя из одной в другую через свой кабинет, крошечное помещение посередине. Именно там я ее и дожидаюсь. В самый первый раз, когда я увидел свою рыжую красотку, я был настроен несколько скептически относительно результата. В акупунктуру я не верил и, как оказалось, был не прав. Тогда я был взвинчен, возмущен перспективой больше месяца подыхать со скуки в бункере. Она, увидев меня такого, с нервами на пределе, стимулировала определенные точки на лбу и солнечном сплетении, и я вышел оттуда совершенно спокойным, чувствуя умиротворение и безмятежность. Правда, это состояние продлилось недолго, и уже на следующий день я туда вернулся, не зная, что пациент имеет право на такую процедуру лишь раз в неделю. Но она ничего не сказала, ее даже позабавило то, что я вернулся так быстро. Поскольку она не могла назначать мне процедуры, минуя регистратуру Центра, я стал дожидаться ее в кабинете между двух пыхтящих под иголками пациентов. Я рассказывал ей про свою конуру, про неоновые лампы, холодные макароны, ей это все казалось забавным. Мы очень быстро сделались друзьями, потом больше чем друзьями. В соседних комнатах посапывали морские ежи, когда она со своими иголками уходила около пяти часов, чтобы отправиться в другую клинику, где занималась тем же самым. Мы долго‑ долго прощались, иногда так долго, что она снова оказывалась полуголой, но потом все‑ таки грациозно выскальзывала из моих рук: опаздывать ей не хотелось. Тогда я спускался на стоянку, выходил из здания через заднюю дверь, хромал до угла, потом сломя голову несся к Люси, сорвав по дороге парочку анемонов. Это было не слишком порядочно, я бы даже сказал, подло, но что я мог поделать? Если извечный выбор «Битлз» или «Роллинг стоунз» больше не имел смысла, то, толкая дверь моей красавицы в салуне, я вновь становился ярым фанатом «Роллинг стоунз».

Вечером мы одеваемся. Вернее, одеваемся только мы с Тиной, Рейнхарту на это наплевать, он не хочет вылезать из своих сапог даже при сорока в тени. Втроем отправляемся ужинать в какой‑ нибудь ресторан, в бункере никто не решается нам и слова сказать. Со своей верхотуры Клоссон дает понять, что недоволен, он считает, будто мы подаем дурной пример, но, когда мы сталкиваемся с ним, он – сама улыбка, он только полагает, что певец должен попробовать сеансы психотерапии. Как ни странно, в один прекрасный день тот соглашается. Если бы директором Центра был я, я бы насторожился. На следующий день Нелли собственной персоной заходит за ним в спальню. И речи нет о том, чтобы он тащился на улицу Шербрук вместе со всем стадом. Меня на эти групповые сеансы не приглашают, я здесь просто гость, в этом положении есть свои достоинства и недостатки, так что я остаюсь внизу, довольствуясь тем, что разыгрываю в голове воображаемую сцену: мой приятель поднимается с места, когда Жан, в свою очередь, велит ему представиться.

– Здравствуйте, меня зовут Рейнхарт.

– Здравствуй, Рейнхарт.

– Рейнхарт, надо, чтобы ты сказал, что алкоголик, это часть работы над собой, – настаивает Жан.

– Ладно, я алкоголик. Но я хочу остаться знаменитым алкоголикам, анонимный алкоголик – это не по мне.

Жан улыбается уже меньше. Тогда Рейнхарт обращается непосредственно к присутствующим:

– Вы все здесь потому, что пристрастились к тому или иному наркотику. Я сейчас вам объясню, что следует делать, чтобы избежать ловушки. Выслушайте меня, это просто: в понедельник алкоголь, во вторник кокаин, в среду гашиш, в четверг амфетамины, в пятницу героин, в субботу экстази, в воскресенье ЛСД, в Рождество и праздники полная свобода действий – морфин, эфир, мескалин, все, что хотите. Если будете соблюдать такой режим, никакого привыкания не наступит.

Жан уже совсем не улыбается.

Рейнхарт возвращается с терапии один, наверное, они предпочли продолжать без него. Я не решаюсь спросить, как там все было, мне прекрасно известно, что единственным ответом будет невразумительное ворчание. Он говорит, что хотел бы немного прогуляться по городу, я согласен. С Люси все кончено, а другие салуны меня не интересуют. Мы садимся в такси, он намерен ехать к Тине. Я не хочу им мешать и собираюсь сбежать по‑ английски, чтобы отправиться на выставку‑ ретроспективу Риопеля в Музее современного искусства. Вообще‑ то я пообещал Чарли его дождаться, но выставка продлится всего месяц, пока она доберется до нас, пройдет лет двести. И потом, он‑ то встречался с художником, он часто мог любоваться его произведениями, а я знаю только картины, и вот сегодня я отправляюсь на встречу с ним самим.

Я прохаживаюсь по залам и понемногу открываю для себя удивительные работы. В принципе я знал, что такое dripping, но, как, наверное, и большинство, был знаком только с Джексоном Поллоком. [39] На фотографиях я видел несколько полотен квебекского мастера, а еще на афишах в Париже, но ничего в натуральную величину. Здесь же вас словно подхватывает вихрь, водоворот, все искривлено, искажено, порой очень жестко и резко, но при этом чертовски поэтично. Наполненный силой, исходящей от этих полотен, я оказываюсь в последнем зале, где висят двенадцать огромных панно, изображающих времена года, движения становятся такими мягкими, острожными, это великолепно. У входа царит мольберт, усыпанный пятнами краски, Риопель умер уже месяц назад, он давно ничего не писал, но дерево еще пропитано льняным маслом, чуть сладковатый аромат парит облачком по всей выставке. Даже если человек ушел, по запаху можно понять, что он недалеко.

~ ~ ~

Кто‑ то стащил компьютер у нашего чудо‑ доктора, разбив стекло его громадного «ниссана» ударом лома. Копий на жестком диске у него нет, он никогда их не делал, боялся любопытных. Ему, как и Рейнхарту, повсюду мерещились шпионы. У него пропали списки с именами и адресами всех пациентов, бывших и будущих, со всеми их личными делами, лечением, течением заболевания; состав базовых молекул в секретных микстурах; все расчетные таблицы; дозировки и противопоказания. Тридцать лет научных поисков и экспериментов, заметки, ссылки – исчезло все. Он на грани помешательства. Он глотает лекарств в три раза больше, чем все его пациенты блокгауза, вместе взятые, дни и ночи торчит в полицейском участке, надеясь, что кто‑ нибудь отыщет его компьютер. Все столбы в городе он обклеил объявлениями, обещая вознаграждение всякому нашедшему. Покупает время в местном радиоэфире и каждый час в течение минуты хнычет в микрофон. Может быть, человек этого и не заслуживает, но мы пользуемся ситуацией, чтобы развлекаться. Как только у Виктора выпадает свободная минута, он катает нас на своей машине, мы теперь в городе короли. Рейнхарта узнают повсюду, где он только появляется. На террасах кафе все его приветствуют, аплодируют, девицы подбегают обнять. Вообще‑ то местные жители плевать хотели на знаменитостей, но здесь особый случай. Сразу видно, что его любят, любят и за песни, разумеется, но также любят его самого, и это ему особенно приятно. Все явились на фестиваль разглядывать зулусов Розона, но в основном ради буфета. Он очень хорошо умеет устраивать такие вещи. После спектакля в этом весьма популярном месте оказывается весь Монреаль, туда являются не столько ради ужина, сколько ради того, чтобы покрасоваться. Мы вообще не употребляем алкоголь, даже ни капли шампанского, хотя оно течет рекой. Иногда мы отправляемся в итальянские рестораны, где Рейнхарт заказывает макароны, что же касается меня, то я не прикоснусь к ним до конца дней своих. Мы таскаемся по барам, по пивным, но только не в чайнатаун. Когда однажды я заговорил о китайском квартале, Виктор уклончиво ответил: «Там машина не пройдет, улицы слишком узкие».

Наверняка его папаша понарассказал невесть что о наших приключениях, а поскольку Виктор тоже не желает закончить бездомным бродягой в сквере Вижер, он раз и навсегда вычеркнул из своего списка развлечений все, что есть азиатского. Мы больше не торопимся вернуться на авеню Шербрук к половине двенадцатого, мы возвращаемся, когда хотим, стучим в дверь, будя всех. Дежурный санитар быстро и молча открывает нам и никогда не жалуется директору. Должно быть, Клоссон торчит в полицейском участке или хнычет на различных радиочастотах.

Как‑ то раз Виктор оказался занят и приехать за нами не смог. Поскольку у нас нет никакой идеи, чем бы заняться, мой приятель начинает скучать. Внезапно его осеняет, и он решает пригласить к нам одну приятельницу, которая несколько лет назад оказалась «девушкой месяца», снявшись на развороте модного мужского журнала. На ней такое декольте и такое умопомрачительное мини, что, когда она появляется на улице Папино, все машины замедляют ход, хотя обычно они едут на полной скорости. Ее обтягивающая маечка, из которой чуть не вываливаются груди, вызывает огромные заторы перед нашим бункером. Тот, в кого врезались, на чем свет стоит костерит того, кто в него врезался, остальные водители пользуются задержкой, вылезают из машин и сворачивают себе шеи, чтобы поглазеть на красавицу. В склоку включается вся улица, все хором кричат: «Давайте без полиции! » Перепуганная насмерть Нелли хочет спрятать красотку, она загоняет нас всех в ободранный коридор, несмотря на то что посторонним жилые помещения посещать запрещено. Решив переодеть девицу в медсестру и дождаться ночи, пока ее можно будет посадить в такси, она размещает всех в общей гостиной как раз в тот момент, когда туда вваливается банда жертв групповой терапии, как раз настало время ужина. Если не считать ее самой, санитарки‑ верзилы и той, ощипанной, присутствующие не видели женщин уже несколько недель. Они словно с цепи сорвались, метут пол, опустошают пепельницы, перемывают всю посуду, достают печенье и яблоки из холодильника. Марк приносит из своей комнаты пакет лимонада, который тщательно прятал под кроватью. Даже Марио отлипает от своего телевизора и присоединяется к нам. Он объясняет красавице, что когда‑ то у него был ночной клуб и шикарная машина. Атмосфера праздничная, все и думать забыли про Нелли, которая рвет на себе волосы в дежурной комнате, вися на телефоне и призывая на помощь. Никто не притронулся к жирной курице, уже давно застывшей в своем неаппетитном соусе. Когда ужин кончился и наступило время фильма, наши чокнутые плевать на него хотели, они отказываются отправляться на ночной сеанс, они хотят остаться здесь. Врачи сердятся, надрываются, надсаживают глотку. Делать нечего, сюда заявляется сам Жан, но и это бесполезно. Маленький хоровод кружится по комнате, скандируя: «Без полиции! », население неуправляемо, полная анархия. Клоссона это доканывает окончательно, он и так слишком слаб, а когда узнает еще и это, сам впадает в депрессию. Врачи принимают решение его госпитализировать.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒