141. Чайковский ‑ Мекк

1879 г. сентября 17‑ 25.

Петербург‑ Москва‑ Гранкино.

С. ‑ Петербург.

17 сентября.

Только что собрался послать Вам поздравительную телеграмму, как получил Вашу, адресованную брату. Милый друг Г само собой разумеется, что я поеду в Неаполь, когда Вы этого захотите. Но весьма может статься, что за границу я отправлюсь несколько ранее. Впрочем, ничего верного я еще не знаю. Знаю только, что завтра выезжаю отсюда в Москву, где останусь не более одних суток, и потом поеду к Модесту, а затем уже в Каменку. Неописанно радуюсь при мысли о Неаполе!

19 сентября.

Приехал сегодня утром в Москву. Остановился в гостинице Кокорева и очень доволен тишиной. Хочу остаться здесь дня два, чтобы покончить с исправлением клавираусцуга и уехать, уже окончательно развязавшись с работой. Выехал под очень грустным впечатлением. Во‑ первых, Тася при прощании со мной так плакала, обнаружила признаки такой сильной тоски, что я решился хлопотать, чтобы сестра или взяла ее домой или сделала приходящей. Оказывается, что она после отъезда сестры только оттого была относительно весела, что я часто с ней виделся, а я, кроме родственной любви, оказывал еще ей ту нравственную поддержку, что напоминал дом. Прощание было ужасно трогательно. Во‑ вторых, брат Анатолий хандрит жестоко. В‑ третьих, отец показался мне при прощании очень слабым и близким к концу. Увидимся ли с ним, бог знает. Сейчас у меня были Юргенсон и Рубинштейн. Последний показался мне очень веселым, бодрым и довольным.

Гранкино,

25 сентября.

Расскажу Вам вкратце, милый друг, все, что произошло в последние дни. В Москве мне было точно так же томительно и скучно, как и в Петербурге, даже хуже. Странная вещь! Мои московские друзья из музыкального мира всегда принимают меня с изъявлениями большой радости, и я сам в первую минуту рад их видеть, но как только прошли первые минуты и с обеих сторон мы друг друга расспросили о здоровье, о том, что делается, наступает скука и какая‑ то неловкость. Между нами образовалась пропасть, которая делается все глубже и глубже. Их образ жизни, сходный с тем, который и я вел с ними прежде и в котором обильным излияниям Бахусу отведено слишком большое место, их мелкие личные интересы и отношения, пререкания и недоразумения, все это сделалось для меня так чуждо!

Между тем я многих из них искренно люблю и уважаю. Мне кажется, что взаимное смутное чувство отчуждения друг от друга объясняется тем, что хотя все они мои друзья в будничном смысле слова, но никогда никто из них не был моим действительным другом, не был действительно близким мне человеком. Интимность наша была чисто внешняя, и теперь, когда судьба развела наши пути, отсутствие действительной дружбы дает себя чувствовать.

Второй день моего пребывания в Москве я проболел, но через силу целый день работал над клавираусцугом. Мне хотелось уехать, окончательно покончивши с оперой. Познакомился я с Мессером. Оказалось, что это очень добросовестный, старательный, терпеливый музыкант, к тому же питающий к моей музыке искреннюю склонность, но, увы, человек безнадежно бездарный. Он очень благодушно перенес мои замечания и порицания, и расстались мы друзьями. Он с величайшей охотой взялся переписать всю свою работу со всеми моими бесконечными перечеркиваниями и исправлениями.

Я навестил консерваторию, которая приняла в течение лета очень кокетливый вид. Проведен газ, перестроены лестницы и классы, устроены электрические звонки, из бывшей музыкальной залы сделан чудесный театр с удобными местами для зрителей, ну, словом, по внешности консерватория сделала огромный шаг вперед. Очень желательно, чтобы и по составу учеников она бы разбогатела. Надо правду сказать, что, несмотря на всю энергию Рубинштейна и на очень порядочный состав преподавателей, консерватория до сих пор произвела удивительно мало даровитых музыкантов. Уровень дарований был необыкновенно низок. Почему это? Почему Петербург в этом. отношении далеко опередил матушку Москву, этого я не понимаю.

Выехал я из Москвы в субботу двадцать второго. Когда поезд тронулся и я ощутил себя вне города, в одно мгновение спала с меня та черная завеса, сквозь которую мне представляется весь мир, когда я нахожусь в наших столицах. Я снова почувствовал себя свободным и счастливым.

В Харькове мне пришлось остаться несколько часов, чтобы попасть на тот поезд, к которому должны были выслать лошадей. В первом часу ночи я выехал, побывавши в Харьковской опере, которая мне очень понравилась. На станцию Алексеевку я приехал в четыре часа утра. Было ужасно холодно, но светло, как днем. Вследствие недоразумения или, лучше, неаккуратности телеграфа лошади меня не ожидали. Пришлось ехать сорок верст в тележке до села Циглеровки, где управляющий (находящийся в подчинении у Конради) дал мне фаэтон, и к обеду я приехал в Гранкино. Модест и Коля не ожидали меня, и тем радостнее было свиданье. Гранкино находится в местности чисто степной и лишенной красот. Но осенью степь имеет много прелести, и теперь, после моих петербургских и московских терзаний, я был так счастлив очутиться в настоящей деревенской трущобе, что мирюсь с неприглядностью местоположения.

Меня ожидали два письма Ваши! Невозможно передать, до чего я был рад увидеть Ваши строки, почувствовать себя опять с Вами. О том, что симфония наша наконец вышла, я узнал только из Вашего письма. Рассеянный Юргенсон забыл сообщить мне об этом. Я бесконечно счастлив, что Вы довольны переложением, которое, действительно, очень ловко и хорошо сделано. Что касается музыки, то я знал заранее, что Вы должны полюбить ее, это не могло быть иначе. Когда я писал эту музыку, я постоянно думал о Вас. Тогда отношения мои к Вам были еще далеко не столь близки, как теперь, но и тогда уже я чувствовал, хотя и смутно, что нет во всем мире души, более чутко способной отозваться на самые глубокие и сокровенные движения моей собственной души, чем Ваша. Никогда посвящение музыкального произведения не имело более серьезного и действительного смысла, чем в этом случае. Я высказывался и изливался в ней не только от себя, но и от Вас; это, в самом деле, не моя, а наша симфония. Только Вы одни можете понять и прочувствовать все, что я сам понимал и чувствовал, когда писал ее. Она навсегда останется моим любимым сочинением, так как она памятник той эпохи, когда после долго зревшей душевной болезни и после целого ряда невыносимых мук тоски и отчаяния, чуть было не приведших меня к совершенному безумию и погибели, вдруг блеснула заря возрождения и счастья в лице той, кому посвящена симфония. Я содрогаюсь при мысли о том, что бы со мной было, если б судьба не столкнула меня с Вами. Я обязан Вам всем: жизнью, возможностью идти вперед к далекой цели, свободой и такою полнотою счастья, которую прежде считал невозможной.

Письма Ваши я прочел с ощущениями такой бесконечной благодарности и любви, которую сумею выразить только музыкально и для которой слов нет.

Милый друг! простите, что я ощутил эгоистическую радость по поводу того, что отдача Симаков в аренду отложена на неопределенное время. Значит, можно надеяться опять испытать то счастье, которое Вы дали мне, приютив меня в этом милом уголке! Я бесконечно радуюсь надеждой в будущем году снова погостить у Вас!

Не менее радуюсь я, что Ваша поездка за границу совершится в первоначально предположенное время. Хотя мне одинаково возможно и удобно было бы приехать как в ноябре, так и в декабре, но ноябрь ближе, а я, как ребенок, ожидающий дня именин и подарков, тороплюсь дожить как можно скорее до Неаполя!

Через три дня я еду в Каменку вместе с Модестом и Колей и проживу там месяц. В начале ноября поеду или прямо за границу или заеду все‑ таки в Петербург. Последнюю, весьма мало улыбающуюся мне поездку, я ставлю в зависимость от того состояния, в котором будет находиться брат Анатолий. Во всяком случае 15 ноября буду в Неаполе. Паспорт себе и Алеше я взял уже.

День сегодня чудесный. Тепло, как летом, и я не могу Достаточно надышаться чудным степным воздухом и наслушаться деревенской тишины. Какое это наслаждение!

Милый друг! будьте здоровы. Этого для Вас и для себя я желаю больше всего. Читая в Вашем письме о бессоннице, которую причинила Вам наша симфония, мне ущемило сердце. Хочу и впредь, чтобы моя музыка была для Вас источником радостей и утешения, но хочу также всеми силами души, чтобы Вы были здоровы и покойны.

Ваш П. Чайковский.

Мой адрес: Каменка.

В случае, если б Вам нужно было телеграфировать мне, не забудьте, милый друг, что в Каменку французская депеша не дойдет. Нужно адресовать депешу в Смелу.

Russie, gouvernement Kieff, Smela, Каменка.

⇐ Предыдущая 359 360 361 362 363364365 366 367 368 Следующая ⇒