Полуденный визит

Джеймса очень встревожило известие о двух швах на коленке Джини.

– Нехорошо, – качая головой, сказал он. – Это бросает тень на твою мать.

– Но ведь это случилось не по ее вине!

– Все равно, – возразил Джеймс. – Раз есть реальные свидетельства того, что ею нанесен физический ущерб, дело значительно усложняется. А что, если эта Беверли обратится в полицию?

– Она этого не сделает! Ей моя мама очень нравится. Она сказала, что Дайана – единственный человек, который был к ней по-настоящему добр.

– Но теперь тебе придется смотреть в оба.

– Вообще-то, мы вовсе не собирались снова встречаться с Беверли.

– Да? – Джеймс задумался, как всегда накручивая челку на палец. – В таком случае нам придется устроить еще одно свидание с нею.

* * *

       На следующее утро Байрон с матерью, покормив уток, неторопливо брели через луг. Люси еще спала. Дайана перелезла через ограду пруда, чтобы собрать яйца, и теперь у каждого из них было в руках по яйцу, они бережно несли их, стараясь не споткнуться в густой траве. Солнце еще только всходило, и в его низких неярких лучах роса по всему лугу сверкала серебром, хотя земля из-за жары уже успела покрыться твердой потрескавшейся коркой. Из травы на Байрона и Дайану круглыми глазами смотрели ромашки, белыми стайками собравшиеся у подножия холмов, от деревьев к западу тянулись черные тени. В воздухе пахло свежестью и какой-то травой, кажется мятой.

       Они немного поболтали – обсудили летние каникулы, которых оба ждали с нетерпением, – и мать предложила Байрону пригласить к ним на чай кого-нибудь из его приятелей.

       – По-моему, просто стыд, что Джеймс к нам больше не приходит, – сказала она. – Он, должно быть, уже целый год у нас не был.

       – Понимаешь, сейчас все очень заняты. Готовятся к экзамену на стипендию. Сейчас ведь сплошные контрольные. – Байрону не хотелось упоминать о том, что после истории с мостом Джеймсу больше не разрешают у них бывать.

       – Друзья – это очень важно. Когда они есть, есть и на кого равняться, и о ком заботиться. У меня когда-то было много друзей, а теперь вот ни одного не осталось.

       – Остались! С тобой матери всех наших ребят дружат.

       Дайана помолчала, потом все же сказала «ну да», но таким равнодушным тоном, словно в глубине души мнения сына отнюдь не разделяла. Солнце поднималось все выше, отбрасывая яркие полосы света на холмы, которые так и вспыхивали пурпурными, розовыми, зелеными оттенками, – казалось, что эту веселую картинку цветными карандашами нарисовала Люси.

       – Но если у меня и не осталось настоящих друзей, то я сама в этом и виновата, – сказала вдруг мать, и дальше они долго шли в полном молчании.

       Слова матери очень опечалили Байрона. У него было такое чувство, словно он потерял нечто важное, но даже не заметил, где и когда эту вещь обронил. Он думал о том, как настойчиво Джеймс требовал непременно устроить еще одну встречу Дайаны с Беверли. И о том, что Джеймс однажды рассказывал о магии – когда уверял, что человека можно легко заставить чему-то поверить, показав ему только часть правды и спрятав все остальное. Сердце у него вдруг сильно забилось, и он сказал:

       – А может, Беверли могла бы стать тебе другом?

       Мать бросила на него непонимающий взгляд. Она, похоже, совсем забыла, кто такая Беверли. И рассмеялась, когда Байрон пояснил, что это «та самая дама с Дигби-роуд».

       – Ох нет, вряд ли!

       – Но почему? Ты же ей нравишься.

       – Потому что все не так просто, Байрон. Недостаточно просто нравиться.

       – И все-таки я не понимаю. Почему же для нас с Джеймсом этого достаточно?

       Дайана остановилась, сорвала стебель дикого овса и с силой провела ногтем по стеблю, собрав в пучок незрелые семена, похожие на перышки. «Петушок или курочка? » – спросила она, но о том, как заводить друзей, больше разговаривать не захотела. Никогда еще она не казалась Байрону такой одинокой. Чтобы отвлечь мать от грустных мыслей, он показал ей редкую пирамидальную орхидею, потом красную бабочку-адмирала, но она целиком ушла в себя. Даже не посмотрела ни на цветок, ни на бабочку.

       Именно тогда Байрон впервые понял, до чего же она несчастна. И причиной этого было отнюдь не происшествие на Дигби-роуд и даже не два шва на коленке Джини. Ее печаль была вызвана иной, куда более глубокой причиной, имевшей отношение к неким взрослым проблемам. Байрон знал, что у взрослых иногда бывает причина, чтобы чувствовать себя несчастными, особенно в ситуации, когда у них нет никакого выбора. Например, когда кто-то умирает. В таких случаях просто неизбежны боль и горечь утраты. Дайана на похороны матери не ездила, но очень плакала, узнав о ее смерти. Байрон помнил, как она стояла тогда, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий, а отец говорил: «Ну, хватит, Дайана, перестань», – и она вдруг уронила руки и посмотрела на него. И сколько же в ее взгляде было неизбывной боли! Глаза у нее были совершенно красные, воспаленные веки опухли, а из носа текло так, что Байрону даже стало немного не по себе, словно он вдруг увидел мать совсем без одежды.

       В общем, тогда он понял, что такое потерять близкого человека, например кого-то из родителей. Но это было несчастье естественное, как естественным было и то, что мать так убивается. Но сейчас он обнаружил, что Дайане, оказывается, свойственно грустить и чувствовать себя несчастной точно так же, как ему самому, когда что-то, чему даже и названия нет, складывается в жизни неправильно. Раньше ему такие сравнения и в голову не приходили.

       Ситуацию требовалось как можно скорее исправить, и для этого существовал вполне очевидный способ. Вернувшись к себе, Байрон вытащил список «характерных черт Д. Х. », составленный Джеймсом Лоу. Старательно копируя почерк Джеймса, который был не только значительно аккуратнее его собственного, но и, безусловно, куда лучше, чем почерк Дайаны, Байрон принялся писать письмо. Буквы «у» и «з» он украшал внизу красивыми петлями, как у Джеймса, но в начале письма представился, как «Дайана Хеммингс, та самая, что была за рулем «Ягуара» злополучным июньским утром». Байрон выразил надежду, что «не поставит дорогую Беверли в неудобное положение», если та примет приглашение на чай и прибудет к ним, в Кренхем-хаус. На всякий случай он еще раз сообщил Беверли номер их телефона и адрес, а также вложил в конверт две новенькие монетки из своей копилки. «Надеюсь, на оплату автобусных билетов этого хватит», – прибавил он, потом вычеркнул детское слово «хватит» и заменил его более солидным «будет достаточно». Под письмом он, разумеется, поставил подпись своей матери, а в постскриптуме добавил: «Надеюсь, погода будет к нам милосердна». Ему это замечание показалась весьма уместным и разумным, по его представлениям, именно подобное внимание к деталям и делало его ловким составителем писем. Далее он попросил Беверли уничтожить это письмо сразу после прочтения. «Ведь это наше личное дело, – написал он, – вот пусть все и останется строго между нами».

       Адрес он, разумеется, знал. Да и как он мог его позабыть! Он попросил у матери марку, сказав, что хочет отправить нарисованную им новую эмблему для передачи «Блю Питер», и в тот же день отправил письмо.

       Конечно, это был обман, но Байрон, прекрасно все понимая, считал, что по сравнению с многими другими подобными вещами это ложь во спасение и зла никому причинить не может. Кроме того, представления Байрона о правде и лжи сильно изменились после несчастного случая на Дигби-роуд. Иной раз, думал он теперь, довольно трудно, почти невозможно определить грань, где кончается правда и начинается ложь: они как бы перетекают друг в друга, переходя из одной ипостаси в другую. Но, отправив письмо, Байрон совершенно утратил покой. Получит ли Беверли его письмо? Несколько раз он спрашивал у матери, сколько времени идет письмо и когда в первый и во второй раз разносят почту. Ночью он почти не сомкнул глаз, а потом в школе весь день посматривал на часы, выжидая, когда стрелки сдвинутся с места. Он так нервничал, что не смог поделиться своей тайной даже с Джеймсом. Телефонный звонок раздался на следующий день ближе к вечеру.

       – Кренхем 0612, – сказала мать, присаживаясь за телефонный столик со стеклянной столешницей.

       Всего разговора Байрону, к сожалению, услышать не удалось: голос матери звучал как-то слишком тихо и настороженно.

       – Простите, вы, собственно, кто? – спросила она, но уже через минуту радостно воскликнула: – Да-да, конечно! Это было бы просто чудесно! – Она даже слегка засмеялась, но исключительно из вежливости.

       Положив трубку, Дайана еще некоторое время в глубокой задумчивости постояла возле телефона.

       – Тебе что-то интересное сказали? – спросил Байрон, как ни в чем не бывало спрыгивая с лестницы и следуя за матерью на кухню.

       – Завтра к нам в гости придет Беверли. К чаю.

       Байрон просто не знал, что на это ответить. Больше всего ему хотелось рассмеяться, но тогда он выдал бы себя и свою тайну, так что пришлось удовольствоваться некими иными звуками, больше похожими на кашель. Теперь он прямо дождаться не мог, когда, наконец, увидится с Джеймсом и все ему расскажет.

       – Байрон, это ты ей письмо написал?

       – Я?! – Жар так и бросился ему в лицо.

       – Просто Беверли упомянула о неком приглашении…

       – Может, она так решила, когда мы ей подарки притащили? Ты еще ей свой телефон дала, помнишь? И сказала, что она может звонить в любое время.

       Мать, похоже, была вполне удовлетворена таким объяснением. Надев кухонный фартук, она принялась доставать из буфета муку, яйца и сахар.

       – Ты прав, – сказала она. – Я веду себя глупо. Нет ничего плохого в том, что мы пригласили ее к чаю.

       * * *

       Джеймс, однако, отнюдь не был уверен, что это так уж хорошо, чем сильно смутил Байрона. Джеймс, правда, признал, что Байрон поступил весьма разумно, написав Беверли, и теперь вторая запланированная встреча с ней все же состоится, но был недоволен, что она пройдет не на нейтральной территории, а у Байрона дома.

       – Если бы ты организовал встречу где-нибудь в городе, я тоже мог бы туда подъехать и как бы случайно с вами встретиться. Сделал бы вид, что бродил где-то поблизости, а потом увидел вас и решил подойти и поздороваться.

       – Но ты и сюда завтра вполне можешь прийти и выпить вместе с нами чаю.

       – Увы, это невозможно. Есть некие обстоятельства, над которыми я, к сожалению, не властен, – холодно ответил Джеймс и на всякий случай хорошенько проинструктировал Байрона, что и как ему делать. Он сказал, что Байрон прежде всего должен все тщательно записывать, и спросил, есть ли у него чистый блокнот. Поскольку Байрон ответил отрицательно, Джеймс тут же вытащил из ранца чистую тетрадь в линейку, аккуратным движением отвинтил колпачок авторучки и написал на обложке: «Операция «Перфект». В эту тетрадь он велел Байрону записывать свои наблюдения и разговоры, происходившие между Дайаной и Беверли, особенно важно, сказал он, записывать любое слово, касающееся травмы Джини, впрочем, даже самые мелкие, кажущиеся незначительными, подробности тоже следует непременно фиксировать. Он потребовал, чтобы Байрон был максимально аккуратен и внимателен и непременно помечал число и точное время, когда была сделана та или иная запись.

       – Кстати, у тебя дома случайно нет невидимых чернил? Ведь записи следует делать втайне от всех.

       Байрон сказал, что таких чернил у него нет. Он, правда, собирал обертки от жевательной резинки «Базука», чтобы сделать мишень, которая видна только в рентгеновских лучах, но таких оберток требовалось как-то уж очень много, а жвачку ему покупать не разрешали. Джеймс сказал, что это совершенно не то, и пообещал за каникулы непременно составить тайный шифр и прислать его Байрону. Затем он снова повторил, что его порядком тревожат швы у Джини на коленке, и велел Байрону как можно подробнее выяснить все про эти швы. Но Байрону стало казаться, что вся эта история не столько тревожит Джеймса, сколько вызывает у него жгучее любопытство. На прощание Джеймс аккуратным почерком написал на задней странице обложки свой номер телефона, хотя Байрон и так его отлично знал, и велел немедленно звонить, если события примут неожиданный оборот. И вообще, сказал он, связь между ними ни в коем случае не должна прерываться в течение всего лета.

       Когда Дайана приехала забирать их после школы, Байрон сразу заметил, что она нервничает. Ученики шестого класса пели и подбрасывали в воздух шапки, радуясь окончанию средней школы, матери их фотографировали, а кое-кто уже устанавливал складные столики для пикника по случаю окончания учебного года. Но Дайана поспешила вернуться в машину и, едва они приехали домой, тут же принялась метаться по комнатам. Она достала чистые салфетки и приготовила сэндвичи, которые тщательно накрыла полиэтиленовой пленкой, а потом вдруг заявила, что, пожалуй, еще разок быстренько помоет «Ягуар», прежде чем загнать его в гараж. Правда, эта идея так и осталась неосуществленной, потому что все оставшееся время Дайана занималась тем, что выравнивала расставленные стулья и без конца бегала к зеркалу, проверяя, хорошо ли она выглядит. Забытый «Ягуар» так и остался стоять на подъездной дорожке.

       * * *

       Гости опоздали примерно на полчаса. Опоздание Беверли объяснила тем, что они вышли из автобуса не на той остановке, и пришлось идти пешком по нижним полям. Когда она появилась на пороге их дома, Байрону показалось, что ее стоящие дыбом волосы больше всего похожи на засохшую глину (наверное, она слишком сильно обрызгала их лаком). На ней было яркое короткое платье с набивным рисунком в виде крупных тропических цветов, а на веки она наложила столько бирюзовых теней, что глаза ее выглядели точно два больших светящихся диска. И вообще вся верхняя часть ее лица, выглядывавшего из-под полей пурпурной шляпы, казалась чересчур тяжелой по сравнению с остреньким подбородком.

       – Как любезно с вашей стороны, что вы нас пригласили! – с порога восхитилась Беверли. – Мы весь день страшно волновались. Даже ни о чем другом говорить не могли. – Затем она извинилась за состояние своих колготок – они были все в дорожках и затяжках – и снова принялась благодарить Дайану, которая «тратит на них свое драгоценное время». Потом пообещала, что долго они не засидятся. В общем, Байрону показалось, что Беверли нервничает не меньше чем мать.

       За руку Беверли цеплялась девочка чуть младше Люси, одетая в клетчатое хлопчатобумажное платьице, – по-видимому, это была школьная форма, жидкие черные волосики были распущены и свисали чуть не до пояса. Правая коленка девочки была залеплена большим куском матерчатого пластыря, видимо, прикрывавшего те самые швы. Пластырь был шириной сантиметров десять. Увидев его, Дайана невольно вздрогнула.

       – Ты, должно быть, Джини? – спросила она, наклоняясь к девочке. – Боюсь только, с моей дочкой тебе сегодня поиграть не получится: ее дома нет.

       Джини тут же юркнула за спину своей матери. Она вообще показалась Байрону какой-то чересчур юркой и скользкой.

       – Ты за коленку-то не бойся, – как-то чересчур громко и весело сказала ей Беверли. Казалось, ей хочется, чтобы и на той стороне пустоши те, кто за ними сейчас наблюдает, непременно ее услышали. – Ничего страшного с ней уже не случится. И потом, тут совершенно безопасно.

       Дайана, услышав это, так стиснула пальцы, что Байрон испугался, как бы она их и вовсе не вывернула.

       – Надеюсь, ей не слишком далеко пришлось идти с больной ногой? Может быть, стоит сделать перевязку? – спросила Дайана.

       Но Беверли заверила ее, что пластырь совсем свежий, да и в последние дни Джини, можно сказать, почти совсем не хромала.

       – Ты ведь гораздо лучше себя чувствуешь, верно? – спросила она у дочери.

       В знак согласия Джини как-то непонятно задвигала челюстями – казалось, она жует огромную ириску и никак не может открыть рот, потому что у нее залипли зубы.

       Дайана предложила всем присесть на террасе на новых шезлонгах и сказала, что принесет туда чай и напитки, а после чая покажет гостям сад. Но Беверли спросила, нельзя ли им устроиться в доме, потому что от солнца у Джини часто болит голова. Байрону казалось, что она никак не может заставить свои глаза смотреть спокойно и прямо перед собой. Ее взгляд так и метался по комнате, разговаривая с Дайаной. Она смотрела куда-то поверх ее головы, обшаривая глазами холл и гостиную и как бы впитывая в себя полированные панели на стенах, красивые вазы с цветами, обои в георгианском стиле и занавески с принтом из прихотливых, несколько театральных завитков.

       – Какой у вас милый дом, – сказала она точно таким же тоном, каким Люси могла бы, например, сказать «какая вкусная начинка у этого пирога» или «какие вкусные пирожные».

       – Проходите в гостиную, садитесь – пригласила гостей Дайана. – Сейчас принесу чай.

       – Симпатично, – снова сказала Беверли. – Идем, Джини.

       – Я называю эту комнату гостиной, но для нее это, пожалуй, слишком громкое название, настоящая гостиная должна быть раза в два побольше. – Каблучки Дайаны – «цок-цок-цок» – звонко постукивали по полу, а Беверли шлепала за ней в своих босоножках – «плюх-плюх-плюх». – Только мой муж называет эту комнату гостиной, – продолжала Дайана, – но он-то здесь практически не живет, а приезжает только на выходные. Он работает в Сити, в банке. Короче, я и сама не знаю, почему мы называем эту комнату гостиной. Моя мать, например, назвала бы ее салоном, но Сеймур мою мать никогда не любил. – Дайана явно говорила слишком много, и Байрону казалось, что одно предложение у нее зачастую никак не связано с другим. – Да я и сама тут, если честно, никак не привыкну.

       А Беверли предпочитала помалкивать. Она просто внимательно слушала и не менее внимательно поглядывала по сторонам. Когда же Дайана предложила ей на выбор чай, кофе или «что-нибудь покрепче», она твердо сказала, что будет пить то же, что и сама Дайана.

       – Но вы же у нас в гостях!

       И тогда Беверли, смущенно пожав плечами, призналась, что не отказалась бы от «снежка»[44] или какой-нибудь «шипучки» вроде шерри с колой.

       – «Снежок»? – Байрон видел, что мать несколько озадачена. – Боюсь, у нас ничего нет, чтобы его приготовить. И сладкой газировки мы тоже не держим. Мой муж любит джин-тоник, и к выходным я всегда запасаюсь бутылкой «Гордона»[45] и «Швепсом». Впрочем, у мужа в кабинете есть виски. Хотите, принесу? – Затем она принесла Беверли новые колготки взамен ее старых, порванных. – Надеюсь, вы не против «Прити Полли»[46]?

       Беверли сказала, что колготки «Прити Полли» ей прекрасно подойдут, и выразила желание выпить стаканчик сквоша.

       – Байрон, отложи, пожалуйста, свою тетрадь и позаботься о шляпке Беверли, – сказала сыну Дайана.

       Дверь в гостиную она открывала как-то чересчур осторожно, словно опасаясь, что оттуда на нее кто-то выскочит, и, едва они вошли, тут же спросила:

       – Ой, а где же ваша дочка?

       И действительно, за столь короткое время, которое они потратили на путь из холла в гостиную, Джини ухитрилась куда-то исчезнуть.

       Беверли ринулась назад, к входной двери, затем понеслась по лестнице наверх, все время выкрикивая имя дочери. Она металась среди отделанных деревянными панелями стен, кружила возле стеклянного телефонного столика, разглядывала каждую гравюру с изображением старинных кораблей из коллекции Сеймура, словно Джини неведомым образом сумела раствориться в том невидимом веществе, которое составляло суть их дома, и теперь в любой момент могла возникнуть перед ними прямо из воздуха. Вид у Беверли был довольно растерянный.

       Впрочем, сами поиски шли довольно спокойно. Женщины, правда, все время окликали Джини, но по-настоящему девочку искала только Дайана. Сперва она металась из одной комнаты в другую, затем, охваченная беспокойством, выбежала в сад и стала звать Джини там. Поскольку малышка не отзывалась, Дайана сказала, что сбегает к пруду, и попросила Байрона принести полотенца. А Беверли все твердила, как ей неудобно, что она доставляет им столько беспокойства, и все повторяла, что когда-нибудь этот ребенок просто в могилу ее сведет.

       Но Дайана, сбросив с ног туфли, уже мчалась через луг к пруду.

       – Да она же через ограду перелезть не сможет! – кричал на бегу Байрон, с трудом поспевая за матерью. – У нее же колено больное, ты что, забыла? – Пышные волосы Дайаны летели за ней, точно золотистый вымпел.

       Разумеется, никакой Джини они на пруду не обнаружили.

       – Наверно, где-нибудь в доме спряталась, – задыхаясь от быстрого бега, сказала Дайана, когда они возвращались через сад.

       Влетев в холл, Байрон первым делом увидел Беверли – она внимательно изучала ярлычок на материном пальто.

       – Так, «Егер»[47], – проходя мимо, услышал он ее шепот. – Неплохо!

       Неожиданное появление Байрона, должно быть, испугало ее, потому что она царапнула его сердитым взглядом, а потом постаралась смягчить злобное выражение лица улыбкой.

       Поиски продолжились внизу. Беверли открывала двери в каждую комнату, заходила туда и тщательно все осматривала. Но Байрон решил все же во второй раз проверить спальни наверху и сразу заметил, что дверь в комнату Люси чуть-чуть приоткрыта. И точно, Джини оказалась именно там! Она преспокойно спала на кровати, свернувшись клубком, похожая на тряпичную куклу. Значит, все то время – по крайней мере, полчаса, – что они искали ее в саду, на лугу и у пруда, она просто крепко спала, укрывшись одеялом и не слыша их криков. Обеими руками она крепко обнимала подушку, на локтях у нее Байрон заметил две большие болячки, похожие на раздавленные вишни.

       – Все в порядке! – крикнул Байрон женщинам. – Успокойтесь! Я ее нашел.

       И тут же дрожащими пальцами набрал номер Джеймса с того аппарата, что стоял на материном стеклянном столике. Поскольку он не спросил разрешения, говорить приходилось шепотом. «Простите, кто это? » – услышал он голос Андреа и лишь с третьей попытки сумел, наконец, объяснить ей, кто он такой. Потом еще пришлось добрых две минуты ждать, пока она разыщет Джеймса. Когда Байрон рассказал, как все искали Джини, а он обнаружил ее спящей в кровати Люси, Джеймс спросил:

       – Она все еще там, в кровати?

       – Наверняка.

       – Тогда тебе придется немедленно вернуться наверх и, пока она спит, тщательно осмотреть все ее болячки. Bonne chance[48], Байрон. Пока что у тебя все очень хорошо получается. Только обязательно нарисуй схему.

       Байрон на цыпочках вернулся в комнату Люси и очень осторожно приподнял уголок простыни. Джини так громко сопела носом, словно у нее был насморк. Чувствуя, как сильно у него бьется сердце, Байрон время от времени даже затаивал дыхание, опасаясь разбудить девочку. Пластырь, похоже, был намертво приклеен к ее коленке. Из-под одеяла торчали ноги Джини, довольно-таки грязные после ходьбы пешком по пыльной дороге. Байрон опасливо притронулся к ее коленке. Никаких следов крови на пластыре видно не было, он вообще выглядел совершенно новым.

       Байрон как раз пытался подсунуть ноготь под краешек пластыря, чтобы его отлепить, когда Джини вдруг проснулась и уставилась на него темными, широко раскрытыми глазами. От испуга и неожиданности Байрон резко отпрянул назад и налетел на кукольный домик Люси. Джини это невероятно рассмешило, она так смеялась, что даже икать начала, содрогаясь всем телом. Зубы у нее были мелкие, и некоторые из-за кариеса были похожи на треснувшие коричневые бусины. «Хочешь, я тебя вниз отнесу? » – предложил Байрон. Она кивнула и молча протянула к нему руки. Он поднял ее и был потрясен тем, какой она оказалась легонькой. Почти невесомой. Под хлопчатобумажным школьным платьицем отчетливо прощупывались ребра и худенькие лопатки. К заклеенному пластырем колену девочки Байрон старался не прикасаться, а она, обнимая его за шею, на всякий случай выставила ногу вперед, чтобы он случайно ее не задел.

       Испытанное Беверли беспокойство, похоже, вызвало острый приступ голода. Теперь она сидела в гостиной и один за другим уплетала сэндвичи с огурцом, без конца о чем-то болтая с Дайаной. Когда Байрон принес туда Джини, Беверли лишь нетерпеливо кивнула и продолжила засыпать хозяйку дома вопросами. Где Дайана купила такую мебель? Какие тарелки предпочитает – фарфоровые или пластмассовые? У какого парикмахера стрижется? Какой марки у нее проигрыватель? Довольна ли она качеством звука? Знает ли она, что далеко не все электроприборы производятся в Англии? Дайана вежливо улыбалась, а на последний вопрос ответила: нет, этого она не знала. И Беверли тут же заявила, что будущее за импортом. Особенно теперь, когда наша экономика в таком упадке.

       Она высказала свое мнение о качестве занавесок Дайаны. О ее коврах. О ее электрокамине.

       – Дом у вас просто очаровательный, – вещала она, указывая зажатым в руке сэндвичем на новые стеклянные светильники Дайаны, – но я бы здесь жить не смогла. Я бы все время боялась, что ко мне кто-нибудь вломится. У вас тут столько хорошеньких вещичек! И потом, я девушка абсолютно городская.

       Дайана улыбнулась и сказала, что тоже когда-то была абсолютно городской девушкой.

       – Но мой муж любит деревенский воздух. – Она взяла стакан и слегка поболтала в нем кубики льда. – И потом, на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств у него есть дробовик. Он его под кроватью держит.

       Беверли, похоже, встревожилась:

       – Он что, в кого-нибудь стреляет?

       – Нет. На самом деле он это ружье просто так в доме держит. Хотя у него есть и твидовая охотничья куртка, и охотничья шляпа, и он каждый год ездит в августе с друзьями в Шотландию пострелять, хотя прямо-таки ненавидит эти поездки, потому что его вечно кусают комары. Он им, похоже, чем-то нравится.

       Женщины немного помолчали. Беверли понемножку отщипывала корочку от очередного сэндвича, а Дайана изучала содержимое своего стакана.

       – Он у вас что – слегка чокнутый? – сказала вдруг Беверли, и Дайана неожиданно громко расхохоталась в ответ. Потом глянула на Байрона и, закрыв лицо руками, пробормотала:

       – Ох, не надо бы мне смеяться! – Но остановиться не могла и все смеялась.

       – Как это – не надо смеяться? Смеяться всем необходимо, – сказала Беверли и призналась: – А все-таки, если б ко мне грабитель залез, я бы, скорее всего, чем-нибудь по башке его треснула! Ну там деревянной колотушкой или еще чем-нибудь в этом роде.

       – Ох, как смешно вы все это говорите! – сказала Дайана, вытирая глаза.

       А Байрон взял свою тетрадку и записал в ней, что у его отца, оказывается, есть дробовик, а у Беверли, возможно, имеется деревянная колотушка, которой можно стукнуть по башке. Вообще-то в данный момент Байрон и сам с удовольствием бы съел хоть один из приготовленных Дайаной вкусных сэндвичей. Она всегда делала их крошечными, не длиннее большого пальца, и вырезала треугольничком. Но Беверли, похоже, считала, что угощение предназначено исключительно для нее, и попросту поставила тарелку с сэндвичами к себе на колени. Не успев доесть один сэндвич, она тут же принималась за следующий. Она продолжала поглощать сэндвичи, даже когда Джини потянула ее за руку и стала проситься домой. Байрон, как и велел ему Джеймс, нарисовал схему расположения пластыря на колене девочки и отметил точное время, когда он это колено рассматривал. Но, начав записывать разговор женщин, он как-то смутился. Ему казалось, что для первой встречи это не совсем правильный разговор. А уж для начала новой дружбы он и вовсе грешил чрезмерной мрачностью, хотя Байрон и был вынужден признать: никогда раньше он не видел, чтобы мать так весело смеялась, особенно ее развеселило то, что Беверли назвала Сеймура «чокнутым». Впрочем, эту часть разговора Байрон записывать не стал.

       Он записал так: «Беверли три раза сказала, что ДХ повезло. А в 5. 15 она сказала: «Жаль, что я не сумела повернуть свою жизнь так, как это сделали вы».

       А еще Беверли сказала Дайане: «Впредь вы должны очень высоко себя ставить, если хотите, чтобы у вас и дальше все шло так же хорошо». Но к этому времени у Байрона совсем устала рука, и он ничего записывать не стал, а просто нарисовал план комнаты.

       Между тем Беверли попросила принести пепельницу и вытащила из кармана пачку сигарет. Когда Дайана поставила возле нее маленькую, покрытую лаком глиняную пепельницу, Беверли перевернула ее, изучила шероховатое донышко и сказала:

       – Похоже, иностранная. Интересно…

       Дайана объяснила, что эта пепельница когда-то принадлежала родителям ее мужа. Он вырос в Бирме, сказала она, и они все жили там, пока не начались волнения[49]. Беверли пробурчала что-то сквозь зубы насчет славного прошлого Империи, но Дайана, похоже, ее не слушала – она пыталась отыскать свою изящную позолоченную зажигалку, потом, наконец, высекла огонь, и Беверли, с наслаждением затянувшись, сказала с улыбкой:

       – А вот кем был мой папаша, вам ни за что не догадаться! – И, прежде чем Дайана успела что-то ответить, она выпустила изо рта кольцо дыма, рассмеялась и воскликнула: – Викарием! Представляете, я – дочь викария! И при этом в свои двадцать три года сижу в полной заднице! Ну да, в муниципалитет-то мы с Уолтом сходили, но настоящей свадьбы у нас не было.

       Когда Беверли и Джини собрались уходить, Дайана предложила их подвезти, но Беверли это предложение отвергла и, пока они шли к дверям, непрерывно благодарила за чай и вкусные сэндвичи. И только когда Дайана спросила: «Но как же вы все-таки доберетесь, ведь у Джини ножка болит? » – Джини, словно споткнувшись, принялась старательно хромать, приволакивая ногу, словно та вдруг стала деревянной.

       Беверли остановилась и, вертя в руках свою шляпу, снова сказала, что они преспокойно доберутся на автобусе. Дайана и так уже сделала для них более чем достаточно, сказала она, и ей, Беверли, вовсе не хочется отнимать у нее драгоценное время по пустякам. А когда Дайана сказала, что время у нее никакое не драгоценное, поскольку у детей каникулы и она просто не знает, чем ей теперь себя занять, Беверли хмыкнула, словно пытаясь подавить смех, – очень похоже хмыкал порой и отец Байрона – и спросила: нельзя ли им в таком случае еще разок встретиться на следующей неделе? Затем она снова поблагодарила Дайану за чай и за колготки «Притти Полли» и сказала, что выстирает их и в понедельник непременно вернет Дайане.

       – До свидания, до свидания! – кричала им вслед Дайана, стоя на крыльце и махая рукой.

       Потом она вернулась в дом, а Байрон еще немного постоял на крыльце. Дело в том, что ему показалось – хотя он и не был полностью в этом уверен, – что, проходя мимо «Ягуара», Беверли чуть задержалась и внимательно осмотрела капот, дверцы и колеса машины, и вид у нее был такой, словно она увидела что-то интересное и теперь старательно это запоминает.

       * * *

       Весь вечер Дайана пребывала в хорошем настроении. Байрон помогал ей мыть тарелки и стаканы, а она все говорила, как весело ей было сегодня. Все прошло гораздо лучше, чем она ожидала.

       – Знаешь, – сказала она Байрону, – когда-то я была знакома с одной женщиной, которая умела танцевать фламенко. У нее и платье особое было, и все остальное. Вот бы тебе на нее посмотреть! Это было самое восхитительное зрелище на свете! Она вот так поднимала руки и вот так притопывала ногами… – И Дайана, поставив аркой руки над головой, несколько раз звонко притопнула каблучками. Байрон никогда еще не видел, чтобы она танцевала такие танцы.

       – А как ты с этой женщиной познакомилась?

       – О, это было очень давно, – сказала она, тут же опустила руки и снова взялась за кухонное полотенце. – В далеком прошлом. И сама не знаю, почему она мне вдруг вспомнилась.

       Дайана составила в стопку вытертые тарелки, убрала их в буфет и захлопнула дверцу с таким щелчком, что Байрону показалось, будто вместе с посудой она и ту себя, танцующую, тоже в буфете заперла. Интересно, подумал он, может, ее нынешнее – прекрасное! – настроение как-то связано с визитом Беверли? Похоже, теперь, когда он во все посвятил Джеймса, все начинает оборачиваться к лучшему.

       И тут с газетами в руках, нужными, чтобы разжечь в саду костер, на кухню снова вошла Дайана и растерянно спросила:

       – Ты случайно не видел мою зажигалку? Ума не приложу, куда она делась?

     Глава 6

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒