Огород. (всеобщая картина)

Огород

(всеобщая картина)

Оглавление:

Обзор себя. – Плоть и кость. – О пользе и вреде существования. – Вращающиеся музыканты. – Пересоздание мира. – О веществе жизни. – Одухотворенная и бескорыстная любовь к деньгам. – Впечатления на железнодорожной платформе. – Исчезновение лестницы. – О смысле разбрасывания песка. – Полес. – Капризы памяти. – Падение в лужу. – Настоящие названия вещей. – О том, можно ли промокнуть под дождем. – Художница в реке. – Превращение круглого лица в треугольное. – О смысле понятий «магазин» и «деньги». – Птицеобразные люди. – Магазин в дереве – Неверие в смерть. – Обобщающие картины. – О рисовании с закрытыми глазами. – Бобобщения. – Вагон без железной дороги. – Существующий Юсуп. – Чешуя из картин. – Картина-воротник. – Решение заняться огородом. – Бутурлы, синефоль, раламей, гуздурбай. – Слои снов Багри-бея. – Тождество реальности и сна. – Разрушенное мещанское благополучие. – О тысячекратных повторах. – О том, можно ли считать отхаркивание творческим актом. – Вопли и пляска на стуле. – Отказ от удивления. – Поцелуй земле. – Смена восприятия. – Лейка вместо головы. – Скандал с дорисованными картинами. – Единодушная оценка. – Увеличение количества пилоток. – Осиновка преображается к празднику. – Вой радости. – Жажда самосожжения. – Район в цветах георгиевской ленточки. – Возвращение к обыденности. – О внутренних переломах. – Одержимость «всеобщей картиной». – Разбитое стихами окно. – Половником по лбу. – Художественная группа «ПРИС». – Поиски человека. – Игра в шахматы с самим собой. – Новобранец-энтузиаст. – Повторяющиеся ритуальные путешествия. – Мещанское стремление к покою. – Размышление о свободе. – Рассуждение о необходимости возделывать свой сад. – Предложение падать. – Иллюзия узла реки. – Спор о числе куполов. – Попытка повторить космическое открытие Петрова-Водкина. – Рыцарь ассенизационного образа. – Прогулка с урыльником на голове. – Вторжение искусства в жизнь. – Убийство и зачатие как творческие акты. – Приближение невменяемости. – Явление всеобщей картины. – Поглощение обыденностью. – Богатый урожай. – Вывод Суслова.

Обзор себя

«Вот мне и сорок лет, – думал Суслов, устраиваясь на сиденье в электричке. – А я еще живу. Сколько еще проживу – неизвестно, но прошел уже солидный срок. Очень значительный. Даже как-то неловко».

Накануне своего юбилея Суслов читал «Записки из подполья» Достоевского и наткнулся там на такое рассуждение персонажа: «Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет – это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, – отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести…»

«Неужели и я проживу до восьмидесяти лет? – думал Суслов. – Но зачем? » Пассаж из книги Достоевского вызывал у него беспокойство. Конечно, мнение о том, что долго жить – безнравственно – было голословным, в сущности – даже бессмысленным, своего рода чудаческой придурью; и все-таки, преодоление очередного рубежа в количестве лет казалось Суслову до странности важным. Он физически чувствовал, что ему сорок лет, как будто речь шла об избыточном весе или о болезни, которая сказывалась на его самочувствии.

В день юбилея Суслову и впрямь сделалось совестно, словно он должен был испытывать чувство вины за то, что так долго прожил. Он решил не отмечать свой день рождения и уехал на дачу, чтобы ему не докучали поздравлениями.

Задумавшись о своем возрасте, Суслов взглянул на себя и свою жизнь как-то отстраненно; он стал мысленно перечислять другие арифметические значения, так или иначе имевшие отношение к нему – и удивлялся им. У него был один рот, один нос, два глаза, два уха, 10 пальцев на руках и 9 на ногах. По необычной прихоти природы, два последних пальца на его правой ноге были сросшимися, но Суслов засомневался, что считать более странным: то, что у него на руках именно 10 пальцев, или то, что на ногах их 9? В сущности, оба этих факта были в равной степени достойны удивления. Он задумался о том, сколько у него зубов и, пытаясь сосчитать их, стал водить по ним языком; однако трудно было понять, где кончается один зуб и начинается следующий – и Суслов плюнул на расчеты, решив, что никакой пользы от них в любом случае не было бы. Главное – что зубы были целыми и острыми: Суслов любил есть и еще рассчитывал как следует попользоваться ими.

Вспомнив о еде, он достал из рюкзака бутерброд с колбасой и принялся жевать его. Было радостно и удивительно, что у него вообще есть челюсти и зубы, что он обладает способностью разжевывать пищу; прежде Суслов не придавал значения этому факту, но теперь оценил его по достоинству.

Все его тело почему-то казалось Суслову новым, словно он только сегодня заметил его. Может быть, тот факт, что он преодолел 40-летний рубеж, заставил его переосмыслить отношение к своему телу. Он поймал себя на том, что думает о теле как о собственности, сложном хозяйстве, которое он как-то забросил и которое теперь нуждалось в инвентаризации.

Плоть и кость

Суслов отложил бутерброд, поместив его на газету, и принялся ощупывать собственную голову – именно с нее, как с главной составляющей целого, следовало начать. Под тонким покровом его кожи находился твердый череп, который вдруг показался Суслову чем-то самостоятельным – отдельным от него существом, которое пока скрывалось под поверхностью головы и ждало своего часа. Впрочем, оно было скрыто не полностью. Суслов подумал, что зубы принадлежат скорее этому существу, а не ему самому – он как бы арендовал их, пользовался ими только на время своей жизни. Пока что он был хозяином в теле – но после его смерти его собственные, индивидуальные черты быстро исчезнут, плоть истлеет и вступит в свои права кость. Череп, который он мог так подробно и детально ощупать, был своего рода бабочкой, которой предстояло еще вылупиться из кокона кожи. Именно в нем заключалось будущее всего тела, он – вместе с остальным скелетом – был наследником Суслова, который продолжит существовать и получит главенство в теле, когда сам Суслов умрет.

Впрочем, можно ли было утверждать, что Суслов и сейчас был собственником своего тела? Он приложил руку к груди, чтобы почувствовать сердцебиение. В сущности, тело было механизмом, работа которого не во всем зависела от воли Суслова. Скорее, даже странно было, что он еще сохранял какие-то возможности в управлении им. Чтобы убедиться в этом, Суслов поднял и опустил обе руки, затем поднялся на ноги, вновь сел на место, согнулся и обхватил руками голову. Да, тело еще подчинялось ему, но далеко не полностью было ему подконтрольно. Он мог – и то частично – управлять только тем, что находилось на поверхности, что было видно; внутренняя же работа тела шла помимо его воли, он не только не мог управлять ей, но не имел возможности даже за ней следить. В сущности, он находился в теле на птичьих правах, а сейчас, занимая его уже длительный срок, и вовсе начал чувствовать себя так, словно пользовался краденым.

«Может, и в самом деле я зажился неуместно долго? – со вздохом подумал Суслов. – Не пора ли мне уступить место тому, кто придет после меня? »

О пользе и вреде существования

«Вам нехорошо? » – спросил в этот момент Суслова попутчик, сидевший напротив него. «Да, – ответил Суслов с неожиданной и, пожалуй, неуместной откровенностью. – Я думаю о том, сколько можно прожить, не нарушая при этом границ приличия. И не переступил ли я уже их». «Ну, совесть надо иметь, это верно, – заметил пассажир, пожевав губы. – А сколько вы прожили? » «За 40 вот перевалил», – сказал Суслов, замявшись, словно признавался в некрасивом или неблаговидном поступке. «Ну, это еще ничего», – успокоил Суслова попутчик. Затем он задумался, видимо, признав, что поднятый Сусловым вопрос серьезен и его следует обмозговать. «Конечно, ответ на вопрос – не стыдно ли продолжать быть – зависит не только от возраста, – продолжил он после паузы. – Если человек приносит пользу, а на его существование тратится немного ресурсов, то почему бы ему не побыть и подольше? Может, не 40, а 45, 50 лет, а может даже и 60 – не предел. А если человек вредит, то незачем затягивать, даже и 30-35 лет – много». «Действительно, – ответил Суслов, несколько успокоившись. Он удивился, как ему самому не пришел в голову этот довод и как он уже согласился было ориентироваться лишь на продолжительность жизни в вопросе ее уместности. – Но как определить, приносишь ты вред или пользу? » «Думаю, тут можно положиться на внутреннее ощущение, – ответил собеседник Суслова. – Если человек сам чувствует, что даром коптит небо, то может не заживаться. А если он спокоен, не мучается стыдом – значит, все хорошо. Я вот пробыл примерно столько же, сколько и вы, но ничего зазорного в этом не нахожу. И, в конце концов, если совсем уж сомневаешься, можно расспросить других и выяснить, лучше им от твоего существования или хуже. И даже если хуже – не обязательно прекращать быть: можно меняться».

Суслов подивился рассудительности своего собеседника. Сама он как-то растерялся – а тот так ловко разложил все по полочкам! Конечно, его рассуждения не снимали окончательно вопроса, который решал Суслов, – но все-таки вносили в него некоторую ясность. Теперь, по крайней мере, было от чего плясать.

Суслов почувствовал доверие к своему собеседнику и захотел познакомиться с ним. Они представились друг другу:

– Михаил Егорович Суслов!

– Аверкий Васильевич Аристов!

И после этого решили перейти на «ты».

«А вот скажи, – продолжил Суслов. – Предположим, что долгая жизнь может быть нравственной и приличной. Но может ли она не быть пошлой? » «Конечно! – рассудил Аристов. – Может оказаться, совершенно напротив, что умереть в 20 лет пошло. Это зависит не только от жизни, но и от обстоятельств и причины смерти. Если человек жил глупо и умер по глупости – это и пошло. А может быть, что и до 100 лет дожить вовсе не пошло; в сущности, это, напротив, оригинально и редко кому удается. Конечно, пошло относиться к прожитым и предстоящим годам со скопидомством, с плюшкинством, стараться накопить как можно больше их, дрожать и охать за то, чтобы побыть подольше. Это пошло – но тут дело в самом отношении, а не в числе прожитых лет». «Разумно», – одобрил Суслов. «Да и вообще, пошла сама постановка вопроса, – заметил Аристов. – Количество лет – незначительная формальность. Не всегда даже известно, сколько человеку лет в действительности. Важна фактическая ситуация, сложившаяся к данному моменту». «Ну нет, – возразил Суслов. – Число лет – один из немногих объективных критериев, из того, что составляет ясное представление о человеке. Как, например, еще и рост, вес или размер зарплаты. Еще хорошо, что хоть что-то можно формализовать и выразить конкретным значением, иначе человек и вовсе был бы каким-то бесформенным туманом».

Вращающиеся музыканты

Суслов даже обрадовался, что может в чем-то возразить Аристову: до того рассуждения его нового знакомого выглядели даже слишком разумными, и Суслов начинал уже чувствовать дискомфорт из-за того, что сразу поддался его влиянию. Однако тут спор попутчиков был прерван: в вагон вошли музыканты. Это была необычная компания – двое из них несли горизонтально третьего и четвертого, как инструменты. Выяснилось, что это была труппа музыкантов-акробатов: двое участников, приплясывая, поднимали и вращали остальных, а те пели, свистели и били в бубны. Правда, для такого представления в вагоне было маловато места, это усложняло задачу участников – но те справлялись. Из-за вращения исполнителей создавался необычный эффект: их пение как бы растягивалось, сливалось в одно звуковое полотно; время от времени оно прерывалось подвываниями, выкриками и звуками, напоминающими икоту, однако оставалось мелодичным и даже завораживающим.

Суслов, Аристов и большинство других пассажиров, находившихся в том же вагоне, так заинтересовались музыкантами, что поднялись со своих мест и принялись наблюдать за представлением. Вращение тел-«инструментов» становилось все быстрее, выступающие пели все громче и все чаще били в свои бубны. Однако в кульминационный момент один из участников номера, который должен был вращать другого, допустил оплошность, и его «инструмент» столкнулся в воздухе с другим. В результате артисты не удержали равновесия и попадали друг на друга.

Раздосадованные, они принялись подниматься и собирать свои инструменты; только один из музыкантов, который в воздухе ударился головой о ноги другого, еще не мог прийти в себя и продолжал сидеть. Во время удара он прикусил язык, и изо рта у него текла кровь, которая уже испачкала его куртку и свитер; растерявшись, он провел рукой по рту, а потом принялся снимать с себя испачканные вещи – но не сумел, а только еще хуже измазал их. Ни у кого в вагоне не нашлось воды и салфеток – да они и не особенно бы помогли: одежда была испорчена, ее, вероятно, и отстирать-то уже было нельзя. Один из артистов растерянно сказал, обращаясь к зрителям: «Вот ситуация! Вы уж скиньтесь для нас, чтобы это было не напрасно». Пассажиры торопливо потянулись за кошельками, но Суслов заметил, что многие из них поскупились – давали только монеты, да и остальные не расщедрились больше чем на 50-100 рублей. Он и Аристов тоже подкинули по сотне; торопливо забрав свою скудную выручку, музыканты вышли на ближайшей станции. Одному из них, дюжему молодчику, пришлось взвалить на плечо и вынести товарища, который все еще не мог идти самостоятельно.

Пересоздание мира

«Подумать только – люди готовы и унижаться, и подвергать себя опасности из-за денег, да еще из-за такой незначительной суммы! – воскликнул Суслов после ухода музыкантов. – Единственное, чем все это можно объяснить – что они делают все это из любви к искусству. Может быть, эта труппа отрабатывала номер для цирка, и решила заодно подзаработать. Только неудачно участники выбрали площадку для выступлений: заранее ведь было ясно, что в вагонах слишком тесно, им нужно работать на открытом воздухе». «А я прекрасно понимаю их, – возразил Аристов. – Деньги – это святое. Чего ради них не сделаешь! Эти артисты молодцы, что придумали такой необычный номер. Видно, что он имеет успех у публики! Конечно, им приходится рисковать, но и то не сильно: ошибка не привела к каким-либо значительным последствиям. Акробаты и гимнасты в цирки подвергаются значительно большей опасности». «Как это деньги – святое? » – удивленно переспросил Суслов. «А как же? – сказал Аристов. – Ведь без них невозможно существовать. К ним нужно относиться с благодарностью, я бы даже сказал – с благоговением». «Но ведь это же просто бумажки, – ответил Суслов, доставая из кошелька 1000-рублевую банкноту и небрежно помахивая ей в воздухе. – Глупо придавать им какое-то сверхъестественное значение. Я считаю, что, напротив, к деньгам нужно относиться как можно легче, как бы не замечать их – тогда и они не будут отравлять твою жизнь».

Суслов заметил, что и его сегодняшние мысли, и разговор с Аристовым приобретают какую-то особенную важность. На каждую вещь, о которой он думал и о которой заходила речь, он обращал внимание как бы впервые – словно необходимо было определить ее значение, ее место в окружающем мире. Можно было подумать, что он находится в каком-то клубящемся хаосе; прежде казалось, что такой хаос существовал только до сотворения мира, до того, как вещи приобрели сколько-нибудь определенные очертания – а сегодня вдруг выяснилось, что он умудрился просуществовать до сих пор. И именно Суслову выпала почему-то задача «разгрести» этот хаос, привести его к порядку. Правда, по странному совпадению он встретил Аристова, который, кажется, находился в положении, похожем на его собственное – и они теперь могли заняться наведением порядка совместно. Это, с одной стороны, упрощало задачу, поскольку работы был непочатый край, настоящие авгиевы конюшни, но с другой – и делало ее более мудреной, поскольку, как показал разговор о деньгах, мнение Аристова могло оказаться диаметрально противоположным взгляду Суслова. Трудно было сказать, перевесят ли в итоге плюсы или минусы от встречи с Аристовым; это зависело от его договороспособности – как и от аналогичных качеств самого Суслова. Пока что Суслов склонен был видеть в присутствии Аристова скорее преимущества: тот казался человеком здравомыслящим, и к его мнениям стоило по меньшей мере прислушиваться. Суслов допускал даже, что Аристов может скорректировать его собственную оценку, сделав ее более разумной и взвешенной, в случае, если бы сам Суслов чего-то недоглядел или недодумал.

О веществе жизни

«Деньги нужно разделять – не только в зависимости от их количества, но и, даже в первую очередь, – от внешних обстоятельств, от их необходимости, – говорил между тем Аристов. – Ценность денег определяется не только их номиналом. Если человек не может купить нужной ему еды, лекарств или других вещей, нужных для поддержания жизни, а деньги дают ему эту возможность – то фактически деньги бесценны. Их стоимость равняется стоимости той жизни, которую они спасают; а поскольку принято считать, что человеческая жизнь находится за пределами какой-либо стоимостной оценки, то и сами деньги, таким образом, выходят за эти пределы. Их стоимость становится космической величиной. Ну а в случае, если денег слишком много, они не нужны ни для чего насущного и вышвыриваются на какие-нибудь ненужные пустяки – тогда их цена опускается до номинала, а то и ниже него, может быть – до нуля, а может – и ниже нуля, если деньги идут на оплату чего-нибудь вредного. Но тут стоит учитывать, что даже если денег слишком много лично у тебя – живут множество людей, для кого они остаются насущной необходимостью и которые из-за недостатка денег перестают жить преждевременно. И пока остается хоть один такой человек – потенциальная стоимость денег остается бесконечной, равной его цене его жизни. Поэтому я и считаю, что к ним нужно относиться с благоговением, может быть, даже молиться на них».

Суслова возмутили эти слова; он не хотел поклоняться бумажкам. Он решил показать, что не согласен с Аристовым, действием, а не словами; подняв 1000-рублевую банкноту, которую держал в руках, к самому лицу Аристова, он резким движением разодрал ее пополам. После этого Суслов хотел было смять ее и изорвать в мелкие клочья, но тут Аристов охнул, вскрикнул, вскочил со своего места и кинулся на него. «Ах ты сволочь! – крикнул Аристов. – Ах ты ублюдок, урод! » Суслов, закрываясь руками от Аристова, сумел одновременно ударить его коленом в живот и отбросить его назад на место. Он думал было успокоить попутчика, но тот вновь набросился на Суслова и двинул ему по зубам. Суслов не остался в долгу; ударив Аристова, он схватил его за горло и повалил на пол. «Положи деньги», – прохрипел Аристов. Суслов, в общем-то, не собирался с ним ссориться и решил уступить. Он отпустил Аристова и даже помог ему подняться.

«Что же, если деньги для тебя настолько важны – на вот, можешь забрать», – сказал Суслов, отдавая Аристову разорванную и смятую купюру. «Они важны не лично для меня, – сказал Аристов, отряхиваясь и, как будто в противоречие собственным словам, действительно забирая ассигнацию. – Важно, что есть другие люди, которые страдают из-за нехватки денег – а им можно было помочь. Если ты так богат – мог бы отдать ту же купюру хотя бы музыкантам». «Да какое мне дело до них! – воскликнул Суслов. – Они для меня – посторонние люди». – «Ну все равно, почему бы не поделиться своими излишками? Да и не в этом дело. Главное, что деньги – вещество жизни, напрасно уничтожать их – кощунственно. Это глупое и злое самодурство, отвратительный каприз, равносильный например, тому, чтобы портить и выкидывать еду. Разница только в том, что еды а общем-то существует достаточно для всех, но не все могут получить ее именно из-за нехватки денег. Так что фактически можно сказать: уничтожать деньги – то же самое, что проливать чужую кровь. Если бы ты сейчас уничтожил эту купюру, ты отнял бы у голодных людей кусок хлеба, который они потенциально могли бы получить, если бы ты отдал те же деньги им. Так что я позабочусь о судьбе купюры – обменяю ее на целую и раздам деньги кому-нибудь, кто действительно в них нуждается». С этими словами Аристов аккуратно разгладил бумажку, потом даже подул на нее, словно сдувая одному ему видимые пылинки – и убрал к себе в карман.

Одухотворенная и бескорыстная любовь к деньгам

Из дальнейшего разговора с Аристовым Суслов выяснил, что тот относится к деньгам с какой-то болезненной заботливостью, как некоторые люди – к животным. Суслов, подумав, готов был признать, что в словах его попутчика содержится, по крайней мере, доля правды. Аристов не то чтобы открывал ему глаза на мир, но, по крайней мере, давал интересную альтернативную точку зрения, расширявшую кругозор Суслова. Сам Михаил прежде склонен был относиться к деньгам с подчеркнутым пренебрежением, и всячески демонстрировал это. Он хранил излишек денег не в банке, и даже не в каком-нибудь ящике или кошельке, а буквально на полу своей комнаты: они были грязным ворохом свалены в углу. Всякую очередную получку Суслов обналичивал и сваливал в общую кучу, а затем брал из нее деньги по мере надобности. Поскольку он зарабатывал больше, чем тратил, то уже в течение многих лет привык жить так – и никогда не пытался подсчитать, сколько денег у него накопилось. Ему казалось, что он сумел устроиться так, чтобы освободиться от власти денег; Суслов гордился этим – а теперь вот, по словам Аристова, вроде бы выходило, что в его отношении есть нечто безнравственное.

Когда Суслов рассказал Аристову о том, как поступает со своим излишком денег, тот всплеснул руками и по-бабьи заохал. «Ты что! Ты что! – как-то странно заверещал он. – Это ужасно, что ты вот так делаешь! Ведь сваленные деньги за годы обесцениваются, часть их наверняка теряется, мнется и рвется. Если они тебе все равно не нужны – отдай их мне! Я сумею найти им лучшее применение! » «Тебе-то они зачем? – с подозрением спросил Суслов. – У тебя что, своих нет? » Выяснилось, что деньги у Аристова есть, однако он получает немного и вынужден даже экономить – и, таким образом, лишен возможности помочь еще кому-нибудь. А ему очень хотелось бы! И тут представлялся для этого такой простор! Ведь этими деньгами можно было бы кого-нибудь буквально осчастливить! При мысли об этом Аристов даже мечтательно зажмурился и облизнулся, словно представлял себе некое лакомство.

«А не получится, что ты просто присвоишь их? » – с подозрением спросил Суслов. Этим вопросом Аристов оскорбился и заявил, что деньги, конечно, не нужны лично ему; если Суслов сомневается в его порядочности, он может их непосредственно и не забирать. Однако нужно подсчитать имеющуюся сумму, и тогда Аристов, по крайней мере, сможет посоветовать, как употребить ее с максимальной пользой. «Я подумаю», – недовольно буркнул Суслов, которому не очень-то понравилось желание Аристова залезть в чужой карман. Тот, видимо, почувствовал его настроение и мрачно насупился.

«Я всегда связывал любовь к деньгам с мещанством», – мягко заметил Суслов, который не хотел еще больше обидеть Аристова, однако считал необходимым высказать это замечание. «Смотря какую любовь, – возразил Аристов. – Поверхностную, мелочную, любовь к деньгам ради, так сказать, их номинала, возможных удовольствий, которые они могут принести – тут, конечно, мещанство. Но одухотворенная, бескорыстная любовь к деньгам как к созидательному началу, веществу жизни – совсем другое дело! Она может быть возвышенной! » «Сложная грань», – скептически заметил Суслов.

Впечатления на железнодорожной платформе

Между тем, прозвучало объявление, что следующая станция электрички – «Осиновская». Здесь находилась дача Суслова, ему пора было выходить. Неожиданно выяснилось, что и дача Аристова расположена тут же, более того – что попутчики были соседями. Их участки были разделены высоким забором, построенным еще лет 20 назад, и имели выходы в разные стороны, поэтому Суслов и Аристов, живя практически бок о бок, прежде друг друга ни разу не видели. Это совпадение даже как-то не удивило Суслова: он почему-то чувствовал, что его встреча с Аристовым была неслучайной, в ней было нечто судьбоносное.

Суслов в этот весенний день отправился на дачу впервые в сезоне – и удивился, как изменилась с прошлой осени платформа «Осиновская». На ней установили новую большую табличку, на которой рядом с названием станции была изображена осина; какой-то шутник пририсовал на ней повешенного. В результате станция выглядела теперь мрачновато, и все ожидающие на платформе казались также печальными или угрюмыми. Под табличкой, расположившись прямо на платформе, спал бездомный; его круглая голова была такой большой, что показалась Суслову похожей на глобус, на котором черты лица формировали странный рельеф. Разинутый рот, из которого текла слюна, походил на пробоину в поверхности лица. Один из глаз бездомного был бессмысленно приоткрыт; Суслову показалось, что он подмигивает, и ему сделалось жутковато.

Рядом с табличкой стояла урна, в которую кто-то выбросил огромный букет роз – эта картина выглядела неким символом отвергнутой любви. Дальше в паре метров лежала почему-то большая лепешка коровьего навоза. Затем на платформе сидел больной голубь: он почти не двигался, только изредка моргал и вздрагивал. Потом Суслов и Аристов увидели человека, который стоял около ведра с песком и задумчиво разбрасывал его совком вокруг себя. «Посмотрите, какая там куча – присыпали бы ее! – обратился к нему Суслов. – Хотя лучше было бы, разумеется, ее убрать. Странно, почему до сих пор никто не сделал этого». Вместо ответа человек сыпанул песком прямо в Суслова. Тот, опешив, подошел к незнакомцу и оттолкнул его; однако тот обратил к Суслову такой пугающе бессмысленный взгляд, что Михаилу сделалось как-то нехорошо. «Пойдем, пойдем, – сказал ему Аристов, дергая Суслова за рукав. – Незачем тут задерживаться».