Максимилиана Моррель 5 страница

– О каком инстинкте ты можешь говорить, если не задумываясь бросился спасать моего сына, заранее зная о последствиях! Всю мою злость и негодование как рукой сняло.

– Это совсем другое дело. Кое‑ что человеческое и мне не чуждо.

Наконец‑ то его лицо оживилось. Теперь он ничем не отличается от обычного мужчины, только очень красивого, и даже мой халат не портит впечатления. Морис вальяжно развалился, закинув нога на ногу. Высокие скулы четко выделяются на фоне бледной кожи. Глаза мерцают, как горячие угли. Бесцеремонно разглядываю, только сейчас замечая, что кончики клыков торчат между губ. Зрелище не для слабонервных. Очень хочется потрогать. Отвожу взгляд, уставившись в затейливый рисунок на обоях. Морис имеет на меня такое влияние, как никто и никогда. Наверное, я могу, но до странности не хочу ему сопротивляться.

Пауза, пожалуй, слишком затянулась. Учусь думать шепотом.

– Я ужасно голодна. Не составишь мне компанию?

Все чаще и чаще начинаю слышать его смех. Не такой уж он сноб, как показалось мне с первого взгляда. Ну и что веселится?

– Ты начинаешь пользоваться вампирской терминологией.

Не поняла!

– Обычная форма вежливости. Только и всего.

– Ужасно голоден – любимое выражение вампира. Это как сигнал к трапезе.

Я даже растерялась.

– А как выражаться тогда человеку? Мы переглянулись и весело рассмеялись. Пойду посмотрю, что там в кухне. Все, конечно, готово. Когда захожу в столовую, Морис, уже одетый, стоит у окна, выходящего в сад, и смотрит, как Реймонд, открыв рот, сидит на траве и внимательно слушает, что ему читает Лора.

– Стол уже накрыт, – хитро прищурившись, смотрю на него. – Разрешаю тебе сесть со мной. Я правильно соблюдаю вампирский этикет?

Ну как же приятно видеть живую улыбку на его губах!

– Если говорить об этикете, то в первую очередь следовало бы предложить мне бокал свежей крови.

– Да ты и так из меня всю выпил!

– Ну, не всю, предположим. Чуть больше, чем следовало, но всего‑ навсего триста двадцать граммов.

У него что, мерный стаканчик внутри? Вот и подумаешь теперь, прежде чем кого‑ нибудь приглашать в дом.

– А если бы ты был с приятелем или, того хуже, с целой компанией?

Похоже, у нас сегодня вечер веселья и юмора. Хорошо, хорошо, смейся, мне нравится!

Усаживаемся по разные стороны стола, напротив друг друга.

– Чего тебе положить?

Морис растерянно пожал плечами.

– Подожди! Я, конечно, опираюсь только на то, что почерпнула из книг, и, если не ошибаюсь, ты можешь есть исключительно жидкую пищу. Тогда бульон?

Морис снова пожал плечами, но, помедлив немного, кивнул.

– Я вполне могу обойтись и без человеческой еды. Мне это совсем не требуется. Только если тебе будет приятно.

– И у тебя нет обычных любимых блюд? Ну что ты опять хохочешь?

– Как же, есть: плазма, но лучше не охлажденная.

Серьезно и важно киваю головой:

– Завтра же скажу Лоре, чтобы прихватила специально для тебя пару галлонов из магазина.

Морис скорчил такую гримасу, что я поперхнулась.

– Где? – он подался через стол ко мне. – Где такие магазины, в которых торгуют человеческой кровью?

– У нас отличный супермаркет в конце улицы. Чего там только нет!

Его глаза хитро заблестели.

– Да в этом магазине даже свежего мяса не бывает, – и театрально‑ зловеще добавил: – А мне нужна свежая, теплая, сладкая, ароматная…

Привстав, тяну к нему губы:

– Это ты обо мне?

Морис прищелкнул клыками:

– Да.

Отпрянув, плюхнулась обратно на стул. Ну, а если серьезно?

– Я еще не знаю, как ко всему этому относиться, но ты останешься здесь, со мной? Я все же ужасно храбрая!

Улыбка медленно сползла с его лица. Теперь он смотрел на меня пристально и внимательно.

– В качестве кого: гостя, друга, любовника или мужа?

Отложила ложку и переплела пальцы на столе.

– С удовольствием дала бы клятву: в болезни и здравии, в горе и радости, пока смерть не разлучит нас. Но…

– Но при одном‑ единственном условии: если бы я был человеком…

Опустила голову. Как же это все несправедливо.

– А кто сделал тебя вампиром?

– Никто. Я таким родился.

– Не может быть! Так не бывает! Никогда не слышала о таком.

– Бывает. И называемся мы врожденными вампирами. Так сказать – элита.

Поэтому ты – Мастер. Грустно. В душе неотвратимая пустота. Полнейшая безысходность, от которой все тускнеет и меркнет. Жизнь если и не теряет смысла, то становится примитивной и безрадостной. И что больнее – знать, что мы не можем быть вместе, потому что живое и мертвое несовместимо, или оставаться в неведении, думая, что просто ему не нужна. Наверное, именно к такому решению приходили все те женщины, которых он держал на расстоянии. Какое мне дело до них до всех! Мне‑ то что делать? Отбросить все страхи и сомнения и полностью отдаться своему чувству или прислушаться к голосу разума? Тогда как же Рей? Как ему все объяснить, во всем признаться? В столовую вбежал Рей, за ним вошла Лора.

– Мама, ты уже проснулась, а мы читали книжку!

– Мисс О'Коннол, звонил ваш сосед, композитор Тьере Камаго. Он волновался, все ли в порядке с вашим сыном, и восхищался гостем.

– Я поблагодарю его за беспокойство.

– Мама, можно мы пойдем на пляж, мы же оставили там мои игрушки?

– Конечно, милый. Лора, пожалуйста, посмотрите за ним.

– Не беспокойтесь, все будет в порядке, – она немного растеряна. – И позвольте вам напомнить, что завтра Рея пригласили на детский праздник.

Морис смотрел на Рея. Случайно перехватила его взгляд, и холодная судорога пробежала по позвоночнику. Приглядевшись, поняла, что мои самые страшные подозрения совсем не обоснованны. Это были простые глаза, человеческие. В них отражался не черный неуправляемый голод, не вожделение от запаха сладкой детской крови, – я где‑ то читала, что у детей самая вкусная кровь, – нет. В них сквозила грусть от нерастраченной нежности, которая копилась в этом получеловеке годами, тоска какой‑ то невозвратимой потери. И что‑ то еще, неуловимое, ускользающее, но человеческое, настоящее, живое. Никаких полу… Человек. Как странно, чем больше я узнаю Мориса, тем больше вопросов у меня возникает. А ответов на них по‑ прежнему нет. Он не сказал, что не останется. Какая разница – в качестве кого! Это все не так важно в конце концов. Но и уходить от реальности тоже нельзя. От нее все равно никуда не скрыться. Жизнь состоит из мелочей, а мелочи множатся с невероятной скоростью, превращаясь в огромный ледяной ком, крушащий все на своем пути. Нельзя допустить, чтобы он раздавил и меня. Что произошло с твоей жизнью, Глен! Только одно: мне никогда уже не отделаться от этого призрака, от этого наваждения по имени Морис Балантен. Либо он, либо никто другой. Решать только мне. Он ясно дал мне понять о своих чувствах еще там, в Дак‑ Сити. И если я похороню свою любовь, а именно так и будет, то до конца своих дней останусь одинокой.

Тем временем Рей убежал по своим неотложным делам, Лора ушла за ним, я только слышала, как хлопнула входная дверь. Мы по‑ прежнему сидим за столом, молчаливые, погруженные в свои безрадостные мысли. Тягостная тишина нависает над нами. Но говорить не хочется. Снова пробежал Рей, что‑ то пробормотав наспех. Я только безотчетно киваю, даже не вслушиваясь в его слова. Мне зябко и одиноко. Мы переходим в погруженную во мрак гостиную и продолжаем молчать, попивая кофе заботливо принесенный Лорой.

Опять прибежал Рей. Остановился в нерешительности, переводя взгляд своих небесно‑ голубых глаз с Мориса на меня. Приглушенный свет отбрасывает неясные тени. Кто его зажег?

– Мамочка, – Рей протягивает мне альбом для рисования, – посмотри, что я нарисовал.

Размазанная по листу акварель переливалась мыслимым и немыслимым разноцветьем.

Морис заговорил первым:

– Какое красивое у тебя получилось море. Бушующее, воинственное. А там, вдали, у самого горизонта, маленькая лодочка под парусом борется с волнами. – Рей мгновенно переместился к Балантену, подсовывая ему листок к самому лицу. – А в лодке кто? Ты? Мама? Нет, рыбаки. Они мужественно сражаются с неизвестно откуда набросившимся на них штормом. Забыв про улов, они хотят только одного – выбраться на берег. Кто окажется сильнее: человек или стихия? Кто победит в этой неравной борьбе?

– Это же целая сказка получается! – воскликнул Рей.

– Их спасут. Сейчас я нарисую.

Громкое топанье затихает в глубине дома. Я таращусь на Мориса, словно он на моих глазах покрылся цветами. Вот этого я никак не ожидала! Он налаживает контакт с моим сыном. Что все это значит?

– Хороший мальчик. А знаешь, что самое парадоксальное? Мои папа и мама до самого конца не утратили человеческой сущности. Они были похожи на большинство родителей в мире и очень переживали, что у них никогда не будет внуков. Смешно, правда? Миссис Балантен однажды даже устроилась няней в одну многодетную семью, чтобы вволю навозиться с чужими малышами. Отец не препятствовал, хотя и волновался за последствия. Разумеется, все обошлось без эксцессов. Армелина Балантен была образцом для подражания. В основном благодаря ей мне удалось укротить силу, которой я был одержим с самого рождения. Она была основательницей целой науки, называемой вампирология. У нее есть ученики и последователи. Не могу похвастаться, что являюсь одним из ярых продолжателей ее дела. Сначала я был слишком легкомысленным, а потом увлекся более глобальными доктринами и догмами: символизмом, каббалистикой, мистицизмом в целом, философией и алхимией. После чего серьезно занялся герметической фармакологией, химией и терапией. Моими идолами были Теофраст Парацельс, Николай Кулпепер и Антон Месмер. О вампиризме к тому времени я знал уже практически все, и меня в большей степени интересовало непознанное – человек. Я с головой погрузился в психологию. В 1918 году, окончив Сорбонну, я уехал в Тифлис, где за год до этого Гурджиев открыл Институт гармонического развития человека. Наравне с Маргарет Андерсон я был его доверенным учеником. Через два года приобетенный в Фонтенбло замок Приере стал Центром эзотерической практики раскрытия индивидуальных способностей человека. Кажется, так это называлось. По просьбе Гурджиева я написал некое эссе, которое он впоследствии озаглавил: «Всё и вся: Сказки Вельзевула, рассказанные внуку».

Это была фантасмагория: я развлекался как ребенок, когда работал над этим сочинением. На неофициальном чтении отрывков присутствующий там Джон Уотсон заявил: «Это либо отличная и тонкая штука… либо полный вздор! ». Если бы кто‑ нибудь видел, как я потешался! Однако знакомство и сотрудничество с ним дало мне возможность понять свое предназначение. Одно дело, когда тебя учат, другой – дойти до этого самому. Я вернулся в Америку, где и узнал о гибели родителей. Я был полон негодования, возненавидел весь мир и всех людей. Безумная жажда мести испепеляла меня. Я терзался от бессилия перед Законом, одним из составителей коего сам же и был, и изводился, мечась между желанием наказать негодяев или оставаться верным данной присяге: «Не причинять вреда человеку». Мастеру не подобает подчиняться низменным чувствам, но там, в огне, сгорели и те, кто не совсем заслуживал смерти, среди них Ганеша – моя приемная дочь. И я совершил то, чего не имел права делать. Вычислив всех до одного, кто принимал участие в поджогах, я расправился с ними. Наказание не заставило себя ждать. Меня должны были казнить, но Большой совет решил по‑ иному. На три месяца я был замурован в гроб под крестом. Но этим наказание не исчерпывалось. Еще в течение восьми лет я обязан был служить на благо смертных. Вот тогда‑ то я получил медицинское образование и еще некоторое время занимался практикой, правда, в морге одной из больниц Филадельфии. Специализация у меня самая подходящая – патологоанатомия.

Но практическая медицина меня никогда не интересовала; к тому же один случай заставил отказаться от продолжения работы на этом поприще и уехать обратно в Европу. Гленда, ты что‑ то совсем затихла. Мой рассказ утомил тебя? Мне не следовало вообще начинать.

– Нет, нет, Морис, я слушаю тебя. Мне действительно интересно. Просто я не готова к такому потоку имен и терминов. Мне не хватает знаний, я так далека от психологии, философии, медицины, а уж тем более – эзотерики. Продолжай, пожалуйста, я хочу знать о тебе все. С самого начала. Почему, как случилось, что ты стал таким? Разве можно родиться вампиром?

Один вопрос порождает другой. В голове не укладывается. Как же он умен и образован, но при этом непомерно жесток, тщеславен и одержим. Как же он может жить со всем этим и оставаться в здравом уме? А память?.. Способен ли разум вместить в себя все те знания, что накоплены человечеством за долгие тысячелетия? Но ведь еще самое главное – то, что мы называем личным опытом. А ведь у Мориса за плечами полторы сотни лет и довольно активных лет! На одну только учебу он должен был потратить лет тридцать, не меньше. Было же еще и что‑ то личное. Родители, друзья, женщины… Приемная дочь. Он назвал ее Ганеша. Что это – дань признательности родителям – пусть не родная, но внучка, или человеческая потребность в отцовстве? Тогда становится понятным его отношение к Реймонду. Морис любит детей? Такое тоже бывает? Или это из‑ за того, что пресловутый закон заставляет уважать людей? Служить на их благо. Учителя, полицейские, врачи – вампиры. Уже не смешно! Это какую же силу воли надо иметь, чтобы, ненавидя смертных, служить им. Что‑ то не укладывается. Это ведь такой соблазн, угнетающий, неукротимый, если учесть постоянный обуревающий голод. Ну, хорошо, взрослый вампир, допустим, может справиться с жаждой, но был же когда‑ то Морис и ребенком!

Он терпеливо дожидается, пока я разберусь со своими мыслями.

– Прости мне мое любопытство, но, должно быть, у тебя было тяжелое детство?

– Тяжелым оно было больше для моих родителей. Десять лет они жили надеждами и разочарованиями, теряя одного ребенка за другим, пока на свет наконец не появился я. Присутствовавший на этот раз во время родов врач в очередной раз констатировал смерть и уехал. Старая чернокожая служанка уже не соболезновала безутешным родителям, забрав младенца, чтобы подготовить к похоронам. Каково же было ее удивление, когда ребенок закряхтел у нее на руках. Мать и отец едва не сошли с ума от счастья. Казалось бы, радость пришла в дом, но что‑ то необъяснимое настораживало и пугало. Сначала, особенно в первый год жизни, на это практически и не обращали внимания, но время шло и странностей в моем поведении замечалось все больше и больше, пока меня наконец не научились понимать. Я наотрез отказывался от человеческой еды и до двух лет кормился лишь материнским молоком. При этом страшно кусался, доставляя матери нестерпимые мучения. Вместе с молоком я пил и материнскую кровь. Ходить я начал очень поздно и, едва научившись двигаться самостоятельно, по ночам начал выходить на охоту. Не делай такие глаза, Гленда! Это были всего лишь цыплята. Уже тогда я мог запросто свернуть цыпленку шею. Вот за этим самым занятием и застал меня однажды садовник – негр. Клыки у меня к тому времени только начали расти. Можешь себе представить картинку? Черная южная ночь, курятник с переполошившимися курами и двухгодовалый маленький хозяин, измазанный кровью, вгрызается звериной пастью в теплое пушистое тельце своей жертвы. Какая началась паника, словами описать невозможно! Меня ругали, уговаривали, грозили наказанием. Но я твердо стоял на своем: хочу есть!

Негры – народ суеверный и болтливый. Обо мне рассказывали даже то, чего и не было. А когда я сорвал с шеи крестик со словом: «Жжется! », старая мамина служанка рухнула без чувств. Всюду, где только можно, я демонстрировал клыки, которыми, надо признаться, очень гордился. Меня осеняли крестным знамением, а я хохотал, веселясь от души. Из меня даже пытались изгонять дьявола, доведя до истерики в полном смысле этого слова. Надо мной читали молитвы и орошали святой водой, которая оставляла болезненные ожоги на коже. Бесконечно мазали какими‑ то мазями и поили всевозможными настойками из трав. И однажды чуть не убили, пытаясь напоить освященной водой. Наверное, меня бы разорвали на части и сожгли, если бы не вмешалась мама. Она прекратила все издевательства, удалила почти всех домашних рабов, заменив на тех, кто мог хоть как‑ то ужиться с мальчиком‑ вампиром, и, посовещавшись с отцом, решила, что любит меня больше, чем боится. Я засыпал на рассвете, а просыпаясь с наступлением сумерек, ежедневно давал родителям слово, что не стану никого пугать, убивать и калечить. Но на глазах у всех я растворялся во тьме и яростно припадал к шеям телят и жеребят, вожделенно впиваясь зубами в яремную вену. Пил и пил, совсем не насыщаясь и лишь слегка утоляя жажду. Мне нужна была человеческая кровь. Я понимал это неосознанно, инстинктивно, по запаху. Я выл ночами от неутоленного, раздирающего голода. Бывало, что меня даже пытались связывать, но самые крепкие путы разлетались в прах. Голод превращал меня в злого, сильного, необузданного зверька. Тогда меня заковывали в цепи, и я рычал, метался и неистовствовал. Первым решился отец. Он распорол себе руку, нацедил целый стакан крови, смотрел, как я пью, захлебываясь, и плакал. До сих пор удивляюсь, почему он не убил меня. Будучи твердым, непреклонным и очень набожным человеком, он без колебания мог так поступить, но терпеливо продолжал сносить мою дикость. Нечеловечность. Они кормили меня по очереди, день отец, день мама, опасаясь, что кто‑ нибудь прознает про это. Первой заподозрила неладное Хлоя. Она заметила, что я стал спокойнее и уравновешеннее что ли, не требую, не психую, не мучаю животных. Единственная оставшаяся невредимой кошка не шипит на меня и не прячется, а я не гоняюсь за ней по всему дому.

Сидя за дровяным сараем в глубине усадьбы, я слышал, как тихо причитает старая негритянка, слушая сбивчивые, полные слез и отчаяния мамины объяснения. Слышал приглушенные стоны и вздохи отца и проклинал себя за то, что вообще родился на этот свет. Уж не знаю, как Хлое удалось уговорить рабов, но меня стали кормить и другие. На период месячных то одну, то другую женщину удаляли из поместья от греха подальше, и все как будто стало налаживаться. Я рос, становился сильнее и физически, и энергетически. В десять лет я мог не только сдвинуть с места полную дров телегу, но и перетащить ее через двор. Способен был ввести человека в транс и манипулировать им в таком состоянии. Мама запрещала мне это делать, но искушение было сильнее всех ее табу. Когда однажды я, не справившись с очередной вспышкой голода, загипнотизировал молодого негра‑ конюха и в первый раз в жизни не просто приглушил жажду, а напился вволю, отец выпорол меня на виду у всех. Мне, может быть, и было обидно, но уж совсем, разумеется, не больно и, тем более, не стыдно. Урок пошел на пользу. На какое‑ то время. Но в нашей усадьбе появился еще один вампир, первый на моем счету. Захария воскрес следующей же ночью. Его терпели еще какое‑ то время, но вскоре отец убил его. Не буду рассказывать как, но убил. Меня стали бояться еще больше. Перед заходом солнца негры запирались, предварительно рисуя на земле кресты вокруг своих хижин. О, если бы они знали, как бесполезны были все их старания! Однажды я почувствовал уже вкус настоящего насыщения, и удержать меня не могла никакая сила. Зная свою способность к быстрому перемещению, я повадился наведываться к соседям. Сначала старался не доходить до крайности, но безумство было сильнее, и я, не желая того, начал убивать. То там, то здесь возрождались мертвые, и родители вынуждены были продать поместье, чтобы спасти меня от неминуемой расправы. Мы переехали в Ноксвилл, в большой дом на окраине города.

– Тайм‑ аут, Морис! Дай мне немного времени, я должна все это переварить.

Он умолк и, неподвижно замерев, закрыл глаза.

Я напряженно пыталась собрать мысли воедино, так как во время рассказа чувствовала то холодный озноб, то горячую голову. Через какой ад прошли твои домашние! Занавес… Как наяву живые картины более чем столетней давности. Рабовладельческий Юг, безграмотные, суеверные негры и странный хозяйский сын. Чудовище. Маленький монстр, не ведающий, что творит. Да еще гордый от сознания своей силы и возможностей. Ты не выжил бы в то время, если бы не родители. Отец, который железной рукой пресекал все пересуды, и мама, которая пыталась облегчить твою судьбу, сама толком не понимая, за что Бог наказал единственного выжившего ребенка. Рос, взрослел, а разгадки твоему поведению и состоянию не было. Занавес… Конец первого акта. Какие они были, твои родители? Любящие, самоотверженные и прогрессивные, если старались разобраться и наладить твою жизнь, поскольку ничего нельзя исправить. Что было дальше, как ты сумел стать таким, каким стал?

Я принесла из кухни две чашки крепко заваренного кофе. Морис продолжал сидеть в кресле, не меняя позы, как будто собираясь с силами, чтобы продолжить рассказ. А мне нужны силы, чтобы его выслушать. Прикоснулась к руке. Он открыл глаза.

– Прошу тебя, продолжай.

Протягиваю чашечку с ароматным напитком. Как он бережно берет хрупкий фарфор! Не устаю любоваться движениями его изящных рук. С удовольствием вдыхает запах кофе и лишь прикасается губами к чашке. Я залезаю с ногами на диван напротив Мориса, чтобы не пропустить ни единого слова, жеста, выражения лица. Морис снова начинает рассказывать:

– Мне исполнилось двенадцать. Родители в надежде, что, возможно, учеба меня отвлечет, наняли множество преподавателей, в очередной раз взяв с меня клятву, что я ничем не стану себя выдавать. Мне искренне не хотелось их расстраивать, и я старательно изображал из себя немощного, болезненного ребенка. Это было не трудно. Вероятнее всего, они принимали меня не просто за больного, а смертельно больного: прозрачно‑ белая кожа, измученно‑ красные глаза, мертвенно‑ холодные руки, тонкие, неподвижные. Слушая их, я чаще всего помалкивал, плотно сжав губы, ведь прятать клыки я еще не умел. Учителя сетовали на мою рассеянность, удивляясь, почему уроки проходят только вечерами, выказывали родителям недовольство за то, что те так безжалостны к своему немощному чаду, получали дополнительное вознаграждение и, демонстративно недовольные, продолжали скармливать мне одну науку за другой. Когда мы жили в усадьбе, родители сами занимались со мной. Писать, читать и считать я, разумеется, умел. Меня учили музыке, танцам и хорошим манерам. Сыну аристократа‑ южанина это было необходимо. В общем‑ то, если отбросить самые главные недостатки, я ничем не отличался от других мальчиков‑ подростков. Ну, разве что был нелюдим, молчалив и излишне грубоват. Кроме всего прочего, родители не оставляли надежды вылечить меня. Мама неустанно собирала литературу, читала все газеты и журналы, выписывая странные случаи, и, если находила, отец немедленно отправлялся на место происшествия. Он исколесил полстраны, переговорил со множеством врачей и ученых, но мои симптомы неумолимо сходились к одному диагнозу – вампирия. Уже гораздо позднее появилось такое понятие, как порфирия.

Мама обращалась к колдунам и магам, но ответ всегда был один и тот же: «Мы бессильны». Тайное быстро становится явным. Приходилось постоянно переезжать с места на место. Непонимание порождало агрессию: я снова и снова становился раздражительным и неуправляемым. Родители бились со мной, теряя терпение. Мы существовали практически на колесах, потому что жизнью это назвать было нельзя. Весь рабовладельческий Юг уже поговаривал о странной семейке. Мы уехали на север, но и там не смогли укрепиться. Я обманывал и лгал, сбегал из дома и творил бесчинства. Искренне раскаивался, но бороться с собой был не в состоянии. Голод настойчиво требовал своего. Я старался не поддаваться, но яростное желание порой завладевало мной безраздельно, и мальчик‑ вампир становился неуправляемым.

Тогда решено было перебраться в Европу. Шел тысяча восемьсот тридцать четвертый год. Путешествие на пароходе через океан чуть не сделало меня неврастеником. Высаживаясь на берег во Франции, родители были издерганы и измотаны до крайности. Тогда я не осознавал еще до конца, и лишь теперь отчетливо понимаю состояние отца, через что ему пришлось переступить, когда он пошел на то, что привел в гостиничный номер проститутку, совсем еще молоденькую девушку, и оставил со мной наедине. Ее безжизненное тело он уволок, тщательно завернув в толстое шерстяное одеяло, и что сделал с ним дальше, я так никогда и не узнал, но в глазах мистера Балантена было уже даже не отчаяние – обреченность. Сейчас мне остается только удивляться, как он не покончил собой. Догадывалась ли об этом мама? Уверен, что да! Но их отношение ко мне не изменилось. От меня они настойчиво требовали продолжения учебы. Их заявление, что я буду учиться в школе, повергло меня в шок, но спорить было бесполезно. Мы поселились в Париже – там можно было затеряться. Я должен был привыкать жить с людьми, растворяясь среди них, включаясь в этот трагический маскарад, которому предстоит продолжаться вечно. Это слово уже не боялись произносить в нашей семье. Мое бессмертие сомнений не вызывало. С середины семнадцатого века Европа, можно сказать, просто повально увлеклась всяческого рода мистификациями. Многочисленные устные суеверия записывались и издавались. Рассказы о вампирах появлялись не только в сборниках народных преданий, но и в газетных новостях и официальных донесениях. Собираясь все вместе в часы моих бодрствований, мы зачитывались до одурения в поисках разгадки моей метаморфозы. Но тщетно. В основном все это были досужие домыслы, порожденные необразованностью, обросшие неправдоподобными деталями и всякой чертовщиной. Ученые же того времени в целом факт вампиризма не отрицали, но и не давали толковых объяснений. Все эти чтения забавляли только меня. Мифологические персонажи, представленные в фольклоре всех времен и народов, приводили меня в восторг. Я зачитывался литературными произведениями, героями которых были вампиры, этакие сказки‑ страшилки. «Коринфская невеста» Гете, «Кристобель» Колриджа, «Талаба» Роберта Саути, «Вампир» Шарля Нодье. Мое детское воображение рисовало меня сверхчеловеком, способным управлять разумом людей. Я даже пытался проводить сеансы перевоплощения, мечтая превращаться во всяческую живность: летучих мышей, котов, волков. Мои невинные дурачества забавляли и смешили моих родителей, которые понимали, что действительность куда проще, но и страшнее. Кому, как не им, было знать, какую власть я могу иметь над человеком.

В школе я не был особенно прилежным учеником, а сверстники считали меня странным и скучным и неохотно приглашали в свои шумные игры. Да я не особенно и стремился. Запах пота и молодой горячей крови щекотал ноздри, заглушая осторожность и бдительность. С трудом выдерживая долгие часы школьных занятий, я мчался домой и, едва дождавшись ночи, совершал свои кровавые вылазки. На моей совести бездомные бродяги и запоздавшие прохожие, бедняки, богатеи, торговцы и аристократы. Не всех я выпивал до конца, были и обращенные.

Первый сексуальный опыт я приобрел рано. К пятнадцати годам сексуальное вожделение стало настолько же сильным, как и все возрастающий голод. Чем больше хотелось есть, тем яростнее становились плотские желания. К тому времени у меня появился приятель. Замкнутый и чудаковатый мальчик, маленький, щуплый, тихий, но с очень большими внутренними амбициями.

Вот с ним мы и отправились на набережную снимать шлюх. От своей он вышел довольный, а я абсолютно не удовлетворенный, но зато сытый. Мои обагренные кровью клыки заставили его обратиться в бегство. Позднее я уладил недоразумение, сведя все к шутке. Прочитанное в утренних газетах сообщение о странной смерти зверски изнасилованной проститутки повергло моих родителей в панику. Меня вновь стали запирать в доме по ночам, но я все равно ухитрялся выбираться, превратившись в парижского Джека Потрошителя. Я понимал, что выпитые мною не могут оставаться полноценными людьми, а кровавые соперники мне были ни к чему. Я умерщвлял их, выдирая сердца и отрывая головы, не чувствуя никаких угрызений совести.

Капельки холодного пота выступили у меня на лбу. Мне кажется, я перестала дышать.

В это время в гостиную вошел Рей. Я перевела на него взгляд, с трудом выбираясь из кошмара. Он одет в голубую пижамку. Как, уже так поздно? Темно‑ русые кудряшки аккуратно расчесаны после ванной. За ухо волочит ярко‑ синего длинноухого зайца. Я вскакиваю с дивана, раскидываю руки, хватаю и обнимаю так сильно, будто пытаюсь убежать от чего‑ то страшного, что сама только что пережила.

– Мама, больно!

– Прости, мой дорогой, сегодня Лора расскажет тебе сказку на ночь. Хорошо?

Рей важно кивает, освобождается из моих рук и подходит к Морису. С трудом подавляю желание увести его подальше и спрятать в безопасном месте.

– Я тебе завтра покажу, кто спас рыбаков в море, ладно? А то мне уже пора спать. Ты ведь не уйдешь?

У него такая же манера, как у меня, задавать сразу много вопросов. Морис тоже это заметил. Тихо смеется и говорит:

– Я не уйду, пока ты мне не покажешь, как дельфин привел лодку к берегу.

Рей от удивления даже выпустил своего зайца:

– А ты откуда знаешь?

– Я видел, как это было, – голос Мориса серьезный и очень мягкий. – Спокойной ночи, Реймонд.

Сын доверчиво обнимает за шею наклонившегося к нему Мориса и снова целует.

– Спокойной ночи, мистер Балантен. Когда я стану большим, я тоже не буду ночью спать.

Подобрав свою игрушку, идет к Лоре, ожидающей в дверях.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒