ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 2 страница

Сбитый с толку ее увертками, обезоруженный лестью, сэр Томас отказался от своего намерения и вынужден был остаться при убеждении, что, когда на карту поставлено нынешнее удовольствие тех, кого она любит, ее рассудительность иной раз отступает пред ее добротою.

В то утро у него было множество дел. Беседы с Эдмундом и с миссис Норрис заняли лишь малую его часть. Надобно было вновь окунуться во все привычные заботы своей мэнсфилдской жизни, встретиться с управляющим и дворецким – выслушать их доклады и проверить счета, а в промежутках между делами наведаться в конюшни, и в парк, и на ближние поля; но, деятельный и методический, он не только управился со всем этим еще до того, как вновь занял свое место главы дома за обедом, а еще и распорядился, чтоб плотник разобрал то, что так недавно возводил в бильярдной, и отпустил декоратора, да столь надолго, чтоб оправдать приятную уверенность, что тот окажется уж никак не ближе Нортгемптона. Декоратор отбыл, успев испортить только пол в одной комнате, погубить все конюховы губки и превратить пятерых младших слуг в недовольных бездельников; и сэр Томас питал надежду, что еще одного-двух дней будет довольно, чтобы стереть все внешние следы того, что тут натворили, вплоть до уничтожения всех непереплетенных экземпляров «Обетов любви», ибо каждый попадавшийся ему на глаза он сжигал.

Мистер Йейтс уже начал понимать намерения сэра Томаса, хотя по-прежнему был далек от понимания их причины. И он и его друг, взявши ружья, почти на все утро ушли из дому, и Том воспользовался случаем объяснить ему, с подобающими извинениями за странности отца, чего теперь надо ожидать. Йейтс, разумеется, был глубоко уязвлен. Второй раз разочароваться на один и тот же манер – это уж чересчур жестокое невезенье; и он вознегодовал, что, не будь это неучтиво по отношенью к другу и к его младшей сестре, он бы уж наверно раскритиковал баронета за его нелепые действия и постарался бы его несколько урезонить. Он был твердо в том уверен, пока они ходили по Мэнсфилдскому лесу и всю дорогу домой; но когда все они сидели за одним столом, что-то он такое увидел в сэре Томасе, из-за чего счел более разумным предоставить ему действовать по-своему и, почитая его действия глупостью, не перечить. Он и прежде знавал несговорчивых отцов и часто сталкивался с неудобствами, которые они причиняют, но ни разу на своем веку не встречал подобного человека, столь непостижимо нравственного, столь постыдно деспотического, как сэр Томас. Его можно терпеть единственно ради его детей, и пусть благодарит свою красавицу дочь Джулию за то, что мистер Йейтс все-таки намерен остаться под его крышей еще несколько дней.

Вечер прошел по видимости спокойно, хотя почти у каждого на душе кошки скребли; дочери по просьбе сэра Томаса музицировали, и музыка помогла скрыть недостаток истинной гармонии. Мария была в большом волнении. Она полагала совершенно очевидным, что теперь Крофорд должен, не теряя времени, объявить о своих намерениях, и ее тревожило, если даже один день проходил, никак не приближая ее к цели. Все утро она его ждала и весь вечер еще не теряла надежды его дождаться. Рашуот уехал рано, спеша принести в Созертон важное известие о возвращении сэра Томаса; и Мария горячо надеялась, что вот-вот все прояснится и он будет навсегда избавлен от труда приезжать сюда снова. Но из пастората никого не было видно, ни единой души, и никаких вестей не поступало, за исключеньем любезной записочки от миссис Грант к леди Бертрам, которой она поздравила ее с приездом сэра Томаса и осведомлялась о его здоровье. Впервые за много, много недель эти две семьи весь день были полностью разделены. С самого начала августа не проходило дня, чтоб они так или иначе не встретились. Грустный это был день и тревожный; и завтрашний день, хотя и по-иному, был тоже несчастливый. Вслед за несколькими минутами лихорадочной радости наступили долгие часы жгучего страдания. Генри Крофорд снова был в доме; он пришел вместе с доктором Грантом, который жаждал засвидетельствовать свое почтение сэру Томасу, и в довольно ранний час их ввели в малую гостиную, где находилась большая часть семьи. Вскорости появился сэр Томас, и Мария с восторгом и волнением смотрела, как представляют ее отцу человека, которого она любит. Чувства ее трудно описать, и столь же трудно описать, каковы были они несколько минут спустя, когда Генри Крофорд, который сидел между нею и Томом, вполголоса спросил последнего, собираются ли они вернуться к спектаклю после теперешнего счастливого перерыва (тут он учтиво поглядел в сторону сэра Томаса), потому что в этом случае он сочтет своим долгом воротиться в Мэнсфилд в любое время, когда потребуется обществу; он уезжает немедля, поскольку должен безотлагательно встретиться в Бате со своим дядюшкой, но, если есть какая-то надежда на возобновление «Обетов любви», он будет полагать себя решительно связанным, отбросит все прочие обязательства и твердо договорится с дядюшкой, что он явится сюда, как только в том возникнет надобность. Из-за его отсутствия спектакль не должен погибнуть.

– Из любого места Англии, где бы я ни был – из Бата, Норфолка, Лондона, Йорка, – я тут же являюсь по первому зову.

Хорошо, что в эту минуту должен был отвечать Том, а не его сестра. Ему ничего не стоило тотчас сказать:

– Мне жаль, что вы уезжаете… но что до пьесы, с нею покончено, совершенно и безвозвратно. – И он многозначительно посмотрел на отца. – Вчера был отослан декоратор, и завтра от театра мало что останется. Я с самого начала знал, как это будет… Для Бата еще рано. Там вы никого не застанете.

– Это примерно дядюшкино обычное время.

– Когда вы думаете ехать?

– Вероятно, сегодня буду уже не ближе Бенбери.

– Чьими конюшнями вы пользуетесь в Бате? – был следующий вопрос, и, пока они об этом беседовали, Мария, у которой не было недостатка ни в гордости, ни в решительности, готовилась с завидным спокойствием вынести свою долю беседы с Генри Крофордом.

К ней он вскорости и оборотился и повторил многое из того, что уже сказал, лишь несколько мягче и при том яснее выражая свое сожаление. Но что толку от его выражения и тона? Он уезжает, и, если уезжает и не по собственной воле, он по собственной воле намерен оставаться вдали: ибо, исключая то, что можно счесть его долгом пред дядюшкой, все остальные обязательства зависят единственно от его желания. Он может сколько угодно говорить о необходимости, но ей известна его независимость… Рука, которая так прижимала ее руку к своему сердцу! Теперь и рука и сердце равно пребывают в покое! Внутренняя сила поддерживала Марию, но душа была жестоко уязвлена… Ей недолго пришлось терпеть то, что поднималось в ней, когда она слушала его слова, которые противоречили его поступкам, или скрывать смятение чувств за необходимой сдержанностью, ведь обыкновенная воспитанность требовала, чтоб он немного спустя перенес свое внимание на других, и прощальный визит, каким было затем провозглашено это посещение, оказался весьма недолог. Он отбыл… в последний раз коснулся ее руки, отвесил последний общий поклон, теперь сразу же можно будет вкусить все, что способно дать уединение. Генри Крофорд отбыл, отбыл из их дому и в ближайшие два часа – из пастората; итак, конец всем надеждам, которые его себялюбивая суетность внушила Марии и Джулии Бертрам.

Джулия могла радоваться, что он отбыл. Его присутствие уже становилось ей ненавистно; и раз Марии он не достался, никакой иной мести ей уже не надобно. Она не желала, чтоб к его бегству прибавилось еще и разоблачение. Генри Крофорд отбыл, теперь сестру можно даже пожалеть.

Фанни возрадовалась от происшедшего куда более чистой радостью. Она услышала новость за обедом и благословила ее. Все прочие поминали об этом с сожалением, отдавая дань достоинствам Крофорда каждый в меру своих чувств – от слишком пристрастного, искреннего уважения Эдмунда до безразличия его матери, равнодушно произносящей заученные слова. Тетушка Норрис наконец задумалась и подивилась, что его влюбленность в Джулию кончилась ничем; и готова была испугаться собственной нерадивости, из-за коей недостаточно способствовала счастливой развязке; но когда столько забот, где ж тут успеешь исполнить все задуманное, даже и при ее расторопности?

Еще через день-другой отбыл и мистер Йейтс. Вот в чьем отъезде был крайне заинтересован сэр Томас; когда жаждешь остаться наедине со своим семейством, тяготишься присутствием постороннего и получше мистера Йейтса; а он – незначительный и самоуверенный, праздный и расточительный – обременял до крайности. Сам по себе утомительный, он в качестве друга Тома и поклонника Джулии оказался непереносим. Сэру Томасу было вовсе безразлично, уедет или останется мистер Крофорд, но, сопровождая мистера Йейтса до дверей, он желал ему всяческого благополучия и доброго пути с искренним удовлетворением. Мистер Йейтс видел собственными глазами, как пришел конец всем театральным приготовлениям в Мэнсфилде, как было убрано все, что имело касательство к спектаклю; он покинул усадьбу, когда она вновь обрела всю свойственную ей умеренность; и, выпроваживая его, сэр Томас надеялся, что расстается с наихудшей принадлежностью этой затеи, и притом с последней, которая неизбежно напоминала бы о ее недавнем существовании.

Тетушка Норрис ухитрилась убрать с его глаз один предмет, который мог бы его огорчить. Занавес, шитьем которого она заправляла с таким талантом и успехом, отправился с нею в ее коттедж, где, надо ж так случиться, у ней как раз была надобность в зеленом сукне.

Глава 3

Возвращение сэра Томаса произвело разительную перемену в образе жизни обитателей усадьбы, независимо от «Обетов любви». Когда он взял бразды правления в свои руки, Мэнсфилд преобразился. От некоторых членов общества избавились, и многие другие погрустнели, и по сравненью с недавним прошлым дни потянулись однообразные и пасмурные; унылые семейные сборища редко оживлялись. С обитателями пастората почти не виделись. Сэр Томас, и всегда избегавший тесной дружбы, в нынешнюю пору был особенно не склонен к каким-либо встречам, за единственным исключением. Одних только Рашуотов считал он возможным вводить в семейный круг.

Эдмунд не удивлялся, что таковы были чувства отца, и не сожалел ни о чем – только общества Грантов ему недоставало.

– Ведь они вправе рассчитывать на наше внимание, – говорил он Фанни. – По-моему, они срослись с нами… по-моему, они неотъемлемая часть нашей жизни. Мне хотелось бы, чтоб отец лучше понимал, как внимательны они были к нашей матери и сестрам, пока он отсутствовал. Боюсь, как бы они не подумали, что ими пренебрегают. Но все дело в том, что отец почти их не знает. Когда он уехал из Англии, они еще и года здесь не прожили. Знай он их лучше, он бы по заслугам дорожил их обществом, ведь они именно такие люди, какие ему по душе. В нашем замкнутом семейном кругу иной раз недостает веселого оживленья; сестры не в духе, и Тому явно не по себе. Доктор и миссис Грант внесли бы оживление, и наши вечера проходили бы куда отраднее даже для отца.

– Ты так думаешь? – сказала Фанни, – По-моему, дядюшке не понравилось бы никакое пополнение нашего общества. Я думаю, как раз тишиной, о которой ты говоришь, он и дорожит, ему только и требуется, что спокойствие семейного круга. И мне совсем не кажется, будто мы сейчас серьезней, чем прежде; я хочу сказать, до того, как дядюшка уехал в чужие края. Сколько я помню, всегда примерно так и было. При нем никогда особенно много не смеялись; а если какая-то разница и есть, то не больше, чем ей положено быть вначале после столь долгого отсутствия. Не может не проявиться хоть некоторая робость. Но я не припоминаю, чтоб вечерами мы уж очень веселились, разве только когда дядюшка уезжал в город. Наверно, молодежь и вообще не веселится на глазах у тех, на кого смотрит снизу вверх.

– Вероятно, ты права, Фанни, – после недолгого раздумья отвечал Эдмунд. – Вероятно, наши вечера не преобразились, а скорее стали опять такими, как были всегда. Новшеством была как раз их оживленность… Однако ж какое сильное впечатление они произвели, эти немногие недели! У меня такое чувство, будто так, как сейчас, мы не жили никогда.

– Во мне, верно, нет той живости, что в других, – сказала Фанни. – И вечера не кажутся мне слишком длинными. Я люблю дядюшкины рассказы об островах Вест-Индии. Я могла бы слушать его часами. Меня это развлекает более многого иного, но, боюсь, я просто непохожа на других.

– Почему именно этого ты боишься? – спросил он с улыбкою. – Ты хочешь услышать, что непохожа на других оттого, что благоразумней и скромнее? Но, Фанни, разве я хоть раз хвалил в глаза тебя или кого-нибудь другого? Если хочешь, чтоб тебя похвалили, поди к папеньке. Он тебя порадует. Спроси своего дядюшку, что он о тебе думает, и услышишь достаточно похвал; и, хотя они, вероятно, будут относиться главным образом к твоей внешности, придется тебе с этим примириться и поверить, что со временем он оценит и красоту твоей души.

Подобные речи так были ей внове, что совершенно ее смутили.

– Твой дядя почитает тебя очень хорошенькой, милая Фанни, вот в чем все дело. Любой другой на моем месте много чего бы тут наговорил, а на твоем месте любая другая обиделась бы, что прежде ее не почитали очень хорошенькой; но правда вот она: до последнего времени твой дядюшка никогда тобою не любовался, а теперь любуется. У тебя стал такой прелестный цвет лица!.. И ты так похорошела… и весь твой облик… Нет, Фанни, не возмущайся… это всего лишь твой дядюшка. Если ты не способна вынести восхищенье дядюшки, что с тобою будет? Право же, тебе следует приучить себя к мысли, что на тебя можно заглядеться. Постарайся не сокрушаться, что из тебя выйдет хорошенькая женщина.

– Ох, Эдмунд! Не говори так, не говори! – воскликнула Фанни, которую терзали чувства, о каких Эдмунд не подозревал; но, видя, что она огорчена, он не стал продолжать этот разговор и только прибавил серьезнее:

– Твой дядя склонен быть довольным тобою во всех отношениях, и мне хотелось бы только, чтоб ты больше с ним разговаривала. Ты одна из тех, кто слишком молчалив вечерами в нашем семейном кружке.

– Но я и так разговариваю с ним больше прежнего. Да, я в этом уверена. Ты разве не слышал вчера вечером, как я его спросила про торговлю рабами?

– Слышал… и надеялся, что за этим вопросом последуют другие. Твой дядя был бы рад, чтоб его расспрашивали и далее.

– И мне очень хотелось его расспросить… но стояла такая мертвая тишина! А ведь кузины были тут же и не произнесли ни слова, и, похоже, им это было совсем неинтересно, и мне стало неприятно… я подумала, может показаться, будто я хочу перещеголять их, выказывая интерес к его рассказу и удовольствие, какие он бы, наверно, хотел найти в своих дочерях.

– Мисс Крофорд была совершенно права на днях, когда сказала, что ты почти так же боишься оказаться на виду и услышать похвалу, как другие женщины боятся невнимания. Мы говорили о тебе в пасторате, и так она сказала. Она на редкость проницательна. Я не знаю никого, кто бы так хорошо разбирался в людях. В столь молодые годы это поразительно!. Она, без сомнения, понимает тебя лучше, чем почти все, кто знает тебя давным-давно; а что до некоторых других, я могу представить, по иным ее живым намекам, по нечаянно сорвавшимся с языка словам, что если бы не свойственный ей такт, она могла бы с такою же точностью отозваться о многих. Хотел бы я знать, что она думает о папеньке? Он должен восхищать ее как видный мужчина с достоинством и манерами истинного джентльмена; но оттого, что она знакома с ним так мало, его сдержанность должна ее отталкивать. Если бы они могли долее побыть в обществе друг друга, они, без сомнения, прониклись бы взаимною симпатией. Ему бы доставила удовольствие ее живость, а у ней вдоволь прозорливости, чтобы оценить его одаренность. Хорошо бы им встречаться почаще! Надеюсь, ей не кажется, будто он испытывает к ней неприязнь.

– Она уж конечно так уверена в расположении всех остальных в вашем семействе, что вряд ли у ней возникнут такие опасения, – с легким вздохом сказала Фанни. – И желание сэра Томаса быть самое первое время наедине со своей семьей так естественно, что ничего не говорит об его отношении к мисс Крофорд. Я думаю, немного погодя мы опять будем встречаться, как и прежде, ну, разумеется, насколько позволяет время года.

– Это первый октябрь со времени ее младенчества, который она проводит в деревне. Танбридж и Челтнем деревней не назовешь; а ноябрь еще угрюмей, и я вижу, что миссис Грант весьма встревожена, как бы с приближением зимы Мэнсфилд не показался сестре слишком унылым.

Фанни многое могла бы сказать, но куда безопасней не говорить ничего и не касаться времяпрепровожденья мисс Крофорд, ее достоинств, ее настроения, ее ощущенья собственной значительности, ее друзей, не то можно случайно обронить замечание, которое покажется невеликодушным. Доброе мнение о ней мисс Крофорд заслуживает по меньшей мере благодарной снисходительности, и Фанни перевела разговор.

– Завтра, по-моему, дядюшка обедает в Созертоне, и ты и мистер Бертрам тоже. Дома окажется совсем небольшое общество. Надеюсь, дядюшка будет по-прежнему благоволить к мистеру Рашуоту.

– Это невозможно, Фанни. После завтрашнего визита он станет относиться к нему хуже, ведь мы проведем в его обществе добрых пять часов. Я был бы в ужасе от того, какой скучнейший день нам предстоит, если б не куда большая беда, которая за ним последует, – впечатленье, которое он произведет на сэра Томаса. Не сможет он долее себя обманывать. Мне жаль их всех, и я был бы рад, если б мистер Рашуот и Мария никогда не повстречались.

Что касается мистера Рашуота, сэра Томаса, безусловно, ждало разочарование. Как ни расположен он был к мистеру Рашуоту, как ни почтительно относился к нему мистер Рашуот, это не помешало ему вскорости разглядеть хотя бы часть правды – что тот весьма ничтожный молодой человек, не сведущий ни в делах, ни в книгах, не имеющий, как правило, собственного мнения и, похоже, сам того не сознающий.

Совсем иного зятя ожидал он; и, огорчаясь за Марию, он пытался представить, что же чувствует она сама. Ему не пришлось долго наблюдать, чтоб заметить, что в лучшем случае она к мистеру Рашуоту равнодушна. Она обращалась с ним небрежно и холодно. Не мог он ей нравиться, и не нравился. Сэр Томас решил поговорить с ней серьезно. Каким бы выгодным ни был этот союз, как долго и гласно ни были бы они обручены, невозможно ради этого жертвовать ее счастьем. Она дала свое согласие после слишком недолгого знакомства, а узнав Рашуота лучше, раскаивается.

Благожелательно и серьезно заговорил с дочерью сэр Томас: высказал ей свои опасения, спросил, чего она желает, убеждал быть с ним откровенной и искренней и заверил ее, что он бесстрашно встретит все затруднения, и ежели она несчастлива из-за предстоящих уз, надобно от них немедля отказаться. Он все возьмет на себя и освободит ее. Слушая его, Мария на миг заколебалась, но только на миг; едва отец умолк, она тотчас же ему ответила, ответила решительно и не выказывая волнения. Она поблагодарила его за великую заботу, за отеческую доброту, но он явно ошибается, полагая, что у ней есть хотя бы малейшее желание расстроить помолвку или что у ней изменилось суждение или намерение. Она самого высокого мнения о мистере Рашуоте и его нраве и нисколько не сомневается, что будет с ним счастлива.

Сэр Томас был удовлетворен; пожалуй, даже чересчур обрадовался тому, что услышал от дочери, и оттого не стал углубляться далее, что при своем здравомыслии, должно быть, посоветовал бы всякому другому. Это был союз, отказ от которого сильно бы его огорчил, и он рассудил таким образом: Рашуот еще достаточно молод и может измениться к лучшему; в хорошем окружении он должен измениться к лучшему и изменится; и ежели Мария могла сейчас сказать с такой уверенностью, что будет с ним счастлива, причем говорила не пристрастно, не в ослеплении любви, ей следует верить. Она, вероятно, не очень пылкая по натуре, он и всегда так полагал, но от этого ей вовсе не должно быть хуже, и, ежели она не стремится видеть в муже человека выдающегося и блистательного, все прочее будет в ее пользу. Благожелательная девушка, которая выходит замуж не по любви, обыкновенно тем сильнее привязана к родительскому дому, и близость Созертона к Мэнсфилду послужит великим соблазном и, по всей вероятности, станет постоянным источником наиприятнейших и невинных удовольствий. Вот так и в таком роде рассуждал сэр Томас – счастливый тем, что избавлен от всех пагубных неловкостей разрыва – от неизбежных в подобном случае удивления, осуждения, позора, счастливый тем, что состоится брак, который прибавит ему чести и влиятельности; и особливо счастливый тем, что обнаружил в дочери свойства наиболее благоприятные для сей цели.

Мария была удовлетворена беседою не менее сэра Томаса. В ее теперешнем настроении она радовалась, что заново связала себя с Созертоном и может не опасаться дать Крофорду повод торжествовать, позволив ему определять ее настроение и погубить ее виды на будущее; и удалилась в гордой решимости, с твердым намерением впредь вести себя по отношению к Рашуоту осмотрительней.

Обратись сэр Томас к дочери в первые три-четыре дня после того, как Генри Крофорд уехал из Мэнсфилда, пока чувства ее не успели хоть сколько-нибудь успокоиться и она еще не вовсе отказалась от своих надежд на него и не порешила терпеть его соперника, ее ответ отцу мог бы быть иным; но когда прошло еще три-четыре дня и Крофорд не воротился, не прислал письма, не передал привета, – ничем не показал, что сердце его смягчилось, не оставил надежды, что расставанье послужило к ее выгоде, – она образумилась настолько, что стала искать утешения, какое только способна дать гордость и возможность вознаградить себя за поражение.

Генри Крофорд погубил ее счастье, но не узнать ему о том; не погубить ее доброе имя, ее внешность и ее успех тоже. Не придется ему воображать, будто из-за него она обрекла себя на затворничество в Мэнсфилде, отказалась от Созертона и Лондона, от независимости и роскоши. Независимость была ей сейчас надобна, как никогда; в Мэнсфилде ее особенно недоставало. Все менее и менее склонна она была терпеть ограничения, которые предписывал отец. Свобода, которую она вкусила во время его отъезда, была сейчас совершенно необходима. Ей не терпелось вырваться из отцовских и мэнсфилдских пут и найти утешенье для раненой души в богатстве и высоком положении, в суете, в свете. Она была исполнена решимости и не знала сомнений.

При таких чувствах медлить было бы мучительно, даже медлить из-за необходимых приготовлений, и сам Рашуот едва ли ждал свадьбы с таким нетерпеньем, как Мария. В душе ее все важнейшие приготовления уже завершились; к супружеству ее понуждала ненависть к дому, ограничения, однообразие; и еще мука от разочарования в любви и презренье к человеку, который должен был стать ее мужем. Все остальное может обождать. Обзаведение новыми каретами и мебелью может обождать до Лондона, до весны, когда она даст волю своему вкусу.

Поскольку все заинтересованные лица выразили свое согласие, вскорости стало ясно, что для всех хлопот, какие должны предшествовать свадьбе, довольно нескольких недель.

Миссис Рашуот была совершенно готова удалиться на покой и уступить бразды правления молодой женщине, коей посчастливилось стать избранницею ее дорогого сына; и в самом начале ноября она снялась с места и со своей горничной, ливрейным лакеем, фаэтоном и законным вдовьим имуществом отправилась в Бат, дабы по вечерам похваляться созертонскими чудесами пред своими гостями и в воодушевлении карточной игры радоваться им куда более, нежели когда-либо у себя дома; и еще до средины того же месяца состоялось торжество, которое подарило Созертону новую хозяйку.

Свадьба была весьма достойная. Невеста предстала в элегантном туалете, подружки невесты, как тому и быть должно, ей уступали, сэр Томас был посаженным отцом, мать, готовясь взволноваться, держала в руках флакончик с нюхательной солью, тетушка Норрис тщилась заплакать, а доктор Грант с чувством совершил обряд венчания. Толкуя о брачной церемонии, соседи всё одобрили, кроме одного, что экипаж, который доставил новобрачных и Джулию от дверей церкви в Созертон, оказался тою же каретою, в какой мистер Рашуот ездил еще за год до того. Во всем прочем этикет сего дня мог выдержать самую суровую критику.

Все свершилось, и они уехали. Сэр Томас беспокоился, как и положено заботливому отцу, и охвачен был чуть ли не таким же сильным волнением, какого опасалась для себя, но, по счастью, не испытала, его жена. Тетушка Норрис, вполне готовая разделить с домочадцами Бертрамов заботы сего дня, провела его в усадьбе, поддерживая настроение сестры и выпивая за здоровье мистера и миссис Рашуот лишний стаканчик-другой, и была рада и счастлива, ведь именно благодаря ей состоялась эта свадьба, все это дело ее рук, и, глядя, как она торжествует, никто бы не подумал, что ей доводилось слышать, будто на свете существуют несчастливые браки или что она имеет хотя бы малейшее представление о том, как настроена ее племянница, выросшая и воспитанная у ней на глазах.

Молодая чета намеревалась в ближайшие дни проследовать в Брайтон и на несколько недель снять там дом. Всякий курорт был Марии внове, а в Брайтоне зимою почти так же оживленно, как летом. Когда здешние развлечения им прискучат, будет самое время отправиться за новыми развлечениями в Лондон.

Джулия ехала с ними в Брайтон. С тех пор как соперничество меж сестрами кончилось, они постепенно обретали прежнее взаимопониманье; и, во всяком случае, уже настолько опять сблизились, что обе чрезвычайно довольны были оказаться в такое время вместе. Отнюдь не общество Рашуота было всего заманчивей для его супруги, и Джулия жаждала новизны и удовольствий ничуть не менее Марии, хотя достались они ей куда легче, и зависимое положение она переносила куда лучше.

Их отъезд произвел еще одну заметную перемену в Мэнсфилде – образовалась некая пустота, которую далеко не сразу можно было заполнить. Семейный кружок значительно сузился, и хотя от обеих мисс Бертрам в последнее время особого веселья не было, по ним, конечно же, скучали. Даже их мать скучала, и несравненно более их мягкосердечная кузина, которая бродила по дому и думала о них и сочувствовала им с такою нежной жалостью, какую они мало чем заслужили.

Глава 4

С отъездом кузин Фанни стала больше значить в семье Бертрамов. Она оказалась единственной молодой девушкой в гостиной, единственной из той всегда интересной части любого семейства, в которой до сего времени занимала всего лишь скромное третье место и теперь ее больше, чем когда-либо, замечали, больше думали о ней, больше заботились; и чаще слышалось «А где Фанни? », даже когда никому не требовались ее услуги.

Ее теперь больше ценили не только в усадьбе, но и в пасторате. В доме, где после смерти мистера Норриса она бывала разве что дважды в год, она стала званой дорогой гостьей, самой желанной для Мэри Крофорд в хмурые, непогожие дни ноября. Вначале она оказалась там случайно, а после стала приходить по настойчивой просьбе миссис Грант, которая, искренне желая хоть немного разнообразить жизнь сестры, с помощью простейшего самообмана убедила себя, что уговаривает Фанни почаще их навещать для ее же, Фанниного, блага, предоставляет ей счастливую возможность для всяческого совершенствования.

Однажды тетушка Норрис послала Фанни с каким-то поручением в деревню, и неподалеку от пастората ее застиг ливень, а когда она пыталась укрыться среди ветвей и листьев дуба, растущего у самого двора, ее заметили из окна и, хотя она застенчиво сопротивлялась, настояли, чтоб она вошла. Почтительному слуге она противилась, но когда, раскрыв зонт, вышел сам доктор Грант, ей ничего не оставалось как, отчаянно устыдившись, поскорее войти в дом; а бедняжка мисс Крофорд, которая только что жаловалась на гнетущий дождь и в полном унынии вздыхала по своим несбывшимся мечтам об утренней прогулке и хоть малой надежде увидеть в ближайшие двадцать четыре часа кого-нибудь, кроме собственных домочадцев, услыхав суету у парадной двери и увидев в прихожей изрядно промокшую мисс Прайс, просто возликовала. И как же ей было не оценить такое событие в дождливый день в деревне. Она мигом вновь воспрянула духом, едва ли не всех расторопней помогала Фанни привести себя в порядок, первой обнаружила, что та вымокла сильней, чем поначалу позволила заметить, и снабдила ее сухим платьем; а Фанни, после того, как была вынуждена подчиниться всем этим заботам и принять помощь и любезность хозяек и горничных, была вынуждена также вернуться вниз, где на тот час, пока не кончился дождь, ее усадили в гостиной, и тем самым продлилось блаженство мисс Крофорд оттого, что она увидела не приевшееся лицо и получила повод для свежих мыслей, и потому ее хорошее настроение сохранилось на время переодеванья к обеду и на самый обед.

Обе сестры были так добры к Фанни и так милы, что она радовалась бы своему пребыванью у них, если б могла поверить, что никак им не мешает, и могла надеяться, что через час дождь и вправду перестанет и ей не придется, к немалому своему смущенью, возвращаться домой в экипаже доктора Гранта, о чем ей уже было сказано. Что же до тревоги, которую могло вызвать дома ее отсутствие в такую погоду, об этом она нисколько не беспокоилась, ведь о том, что она ушла, знали только ее тетушки и, как она прекрасно понимала, ничуть не тревожились, и в каком бы коттедже, по мнению тетушки Норрис, она ни пережидала дождь, у тетушки Бертрам это не вызовет ни малейших опасений.

За окнами несколько прояснилось, когда, заметив в комнате арфу, Фанни стала о ней расспрашивать, а затем высказала горячее желание послушать ее и призналась, хотя этому трудно было поверить, что с тех самых пор, как арфу доставили в Мэнсфилд, ни разу ее не слушала. Самой Фанни казалось, что это вполне естественно и просто. С тех пор, как привезли инструмент, она едва ли хоть раз побывала в пасторате, не было для того никаких поводов; но мисс Крофорд, вспомнив Фаннино давно высказанное желание на сей предмет, огорчилась своей небрежностью; и охотно, с готовностью стала ее немедля спрашивать: «Сыграть вам прямо сейчас? », «Что вы хотите послушать? »

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒