Глава вторая

– И надолго еще эта… эта церемония?

Губы недовольного принца сжались в тонкую линию.

Как было принято по столь торжественным поводам, к числу которых относится брак герцогов Аквитанских, мы собрались во входной зале дворца Омбриер. Нам полагалось возглавить процессию через всю Большую залу и дальше, до парадного стола. Людовик, похоже, отчаянно скучал; он охотно сбежал бы отсюда, отменив церемонию. Ну, так ведь не поступишь. Сегодня, в день своего венчания, мы оказались у всех на виду, и я была настороже, прислушиваясь к любой возможной насмешке, даже если бы кто‑ то прошептал таковую в стороне.

– Столь долго, сколько потребуется, чтобы произвести впечатление на ваших новых вассалов!

Стиснув зубы, я улыбнулась тому, кто час назад стал моим супругом, и сжала его локоть, чтобы стоял смирно. На языке у меня так и вертелись, буквально обжигая, едкие замечания. Этот франкский принц что, не понимает, какую выгоду получил от нашего брака, сколько земель теперь добавилось к его владениям? Уж, наверное, они стоят того, чтобы час‑ другой попировать, установить связи с подданными. Я уже не в силах была противиться желанию подробно просветить его насчет того, как важно вести дипломатические беседы за чашей вина и блюдом сочного мяса, но тут ко мне сбоку подошла Аэлита. Потянула меня в сторону.

– У нас нет времени на пустую болтовню, – заметила я ей, увидев, как Людовик без моей сдерживающей хватки готов вот‑ вот удрать из окружающей нас толпы.

А я еще не говорила, что все готовилось в страшной спешке? Всего лишь две недели – и вот мы уже у алтаря. Этих двух недель было больше чем достаточно, чтобы мои вассалы могли откликнуться на призыв, явиться на свадьбу и засвидетельствовать верность своему новому сюзерену. В большинстве они так и сделали – весьма неохотно, но хотя бы явили свои персоны, застывшие, с поджатыми губами. Отсутствие некоторых бросалось в глаза (особенно много пересудов вызывал граф Ангулемский), однако собралось вполне достаточно, чтобы громкими возгласами приветствовать Людовика – получив мою руку, он стал герцогом Аквитании и Гаскони, графом Пуату. После венчания мы шли по улицам: толпы народа радостно нас приветствовали, гремела музыка, под ноги нам бросали зеленые листья, – начало было вполне благоприятным, хотя телохранители Людовика тесно обступали нас. Крики горожан были отнюдь не враждебными – хотя, по правде говоря, восторга их голосам вполне могли добавить жарившиеся повсюду туши говядины и огромные бочки пива, предусмотрительно выставленные для угощения народа моим мудрым архиепископом.

Что ж, дело сделано.

За эти две недели я ни разу не видела принца, если не считать его неохотных появлений на предпраздничных приемах. Он никогда не приходил один, только в окружении своей стражи и под бдительным оком человека, который, как я поняла, направляет каждый его шаг – аббата Сюжера, правой руки Людовика Толстого. О принце я не узнала после нашей первой встречи ничего нового. Ходили слухи, что он в своем шатре целыми часами молится, преклонив колени: благодарит Бога за успех своего предприятия и молит о благополучном возвращении в Париж. Он бы наверняка не выдержал слишком длительного чествования в Бордо, так же как с трудом выносил пиры, столь любимые у нас в Аквитании.

Теперь, когда мы вернулись во дворец Омбриер на свадебное пиршество, я не спускала с Людовика пристального и сурового взора, желая, чтобы он вообще не шевелился. Не обращая внимания на шепот Аэлиты, я вернулась к клятве, которую мысленно давала самой себе. Людовик Молодой стал теперь моим господином и сюзереном, моим супругом, который имеет право требовать от меня покорности. Я бы плавно перешла от подчинения отцу к жизни под властью мужа, но я не желала быть просто бессловесной женой, которая обречена сидеть в светлице и вышивать покровы на алтарь.

– Элеонора! Кто этот человек? – не отставала от меня Аэлита.

– Который?

– Благородный господин в синих шелках с серым мехом – тот, кто смотрит на меня.

Глаза сестры сияли, я невольно проследила за ее взглядом.

Да, посмотреть было на что. Рослый, могучего телосложения франкский аристократ был не молод, но густые волосы еще не тронула седина, а лицо с ястребиным носом и густыми бровями было поразительно красиво. В данную минуту губы плотно сжались, ибо дворянин был погружен в глубокое раздумье, что‑ то завладело его вниманием – быть может, моя сестра. Его темные глаза смотрели на нее пристально, с восхищением. «А почему бы и нет? » – подумалось мне. Аэлита созревала, и ее формы подчеркивались облегающим платьем из темно‑ зеленого шелка с вышивкой серебром. Дворянин был явно из свиты Людовика, но мне он был незнаком. Наверное, только что приехал.

– Ну, узнай для меня, – потребовала Аэлита не таким уж sotto voce[16].

– Аэлита! Что, прямо в разгар моего свадебного пира? – Но я все‑ таки пошла ей навстречу. – Кто этот господин с огненным взглядом? – чуть слышно пробормотала я, повернувшись к Людовику.

Людовик посмотрел на другой конец залы, лицо его осветилось приязненной улыбкой.

– Это мой двоюродный брат Рауль. Граф Вермандуа. А что?

– Ничего. Он выглядит слишком гордым.

Людовик вскинул руку, чтобы привлечь внимание названного господина.

– У него есть на это право. Он сенешаль Франции[17]. А его жена приходится сестрой графу Теобальду Шампанскому[18]. Влиятельные связи.

Граф приблизился к нам, отвесил поклон и представился.

– Приветствую вас, госпожа. Какой счастливый сегодня день!

Его голос был гладким, как шелк моего платья. Потом он вернулся в толпу, заняв место подле суровой дамы, слегка косившей по сторонам расчетливым взглядом – полагаю, это и была его властная жена из Шампани, имевшая исключительно влиятельные связи. А я передала, что узнала, Аэлите. Позади нас уже выстраивалась процессия.

– Он женат. И по возрасту тебе в отцы годится.

– Он красив. – Аэлита посмотрела на меня серьезными глазами. – Властный мужчина. Мужчина, а не мальчишка.

– И тебе нет до него никакого дела!

Аэлита, как всегда, была для меня открытой книгой, и я видела ее намерения: пофлиртовать немного на пиру, чтобы скоротать время между лакомыми блюдами. Я не придавала этому ни малейшего значения, разве что иногда дивилась про себя: порою моя сестра, невзирая на свое воспитание и очень юные годы, проявляла наклонности шлюхи, из тех, что таскаются по воинским лагерям.

– Не роняй своего достоинства! – предостерегла я ее.

– Да уж не буду!

И вот мы прошествовали в строгом порядке через всю залу, заняли свои места за столом и обозрели все великолепие празднества, на которое не поскупились. Мы с Людовиком выслушали добрые пожелания и пригубили свадебную чашу. Я старательно не замечала, что мои заплетенные в косы волосы, лежащие на груди, неудачно соседствуют с платьем, а рубины так и сверкают на солнце. Все же я не могла не пожалеть о том, что в день своей свадьбы мне пришлось, по настоянию Людовика, надеть платье из красного дамасского шелка, да еще с рубинами Людовика Толстого. Принц не пожелал слушать возражений. Красный цвет – королевский, сказал он. Мне следует нарядиться, как положено будущей королеве Франции. Я пошла ему навстречу – Боже, каким же тяжелым было все это золото! – во всем, кроме фасона своего платья. Оно было пышным, в чисто аквитанском стиле, и Людовик удивленно поднял свои светлые брови, глядя на длинные юбки и длиннейшие верхние рукава, которые надо было подвязывать красивыми узелками, чтобы они не влеклись по дорожной пыли. Я оказалась права – он не любил показной роскоши.

В этот раз Людовик выглядел блестяще – светловолосый красавец, увенчанный золотой короной герцогов Аквитании. Пусть и губы при этом у него были плотно сжаты. Слугам пришлось с ним изрядно повозиться, зато выглядел он настоящим принцем, как будто у него действительно богатств некуда было девать. Говоря без обиняков, он был ослепителен. Вероятно, это его отец или вездесущий аббат Сюжер настояли на красном камзоле, тяжелом от золотого шитья. Фигура в таком наряде казалась неуклюжей, зато от нее веяло несомненным величием.

Запели трубадуры, пир начался. Перед нами была целая россыпь владетельных особ Гаскони и Аквитании, носителей громких имен. Лузиньян и Овернь, Перигор и Арманьяк, Шатору и Партене. Мой отец жестко держал их в узде, умело сочетая силу и щедрость, но теперь я не сомневалась: как только я окажусь в Париже, они вопьются в мои земли, словно крысы в падаль. Я представила себе эту картину и содрогнулась. Я посылала каждому из них полные блюда снеди и кувшины пива, расточала ослепительные улыбки. Чтобы усмирить вражду, нет ничего лучше пира. Я старалась не смотреть, как Аэлита, сидящая чуть дальше, справа от меня, бросает неподобающие взгляды на недоступного графа Рауля. Тот, ничуть не мешкая, отвечал на них, несмотря на явное неодобрение своей супруги, которая сомкнула пальцы, как когти, на его запястье, дабы обратить на себя его внимание. Слева от меня Людовик лениво возился с каким‑ то жалким молочным поросенком, зажаренным на угольях, тогда как все вокруг поглощали блюдо за блюдом, только за ушами трещало.

– Вам не нравится, господин мой? – обратилась я к нему.

Прямо перед нами на белой скатерти плыл по озеру из зеленых листьев гордый белый лебедь, украшенный разноцветными лентами; изогнутую шею поддерживал скрытый внутри железный штырь. За этим шедевром поварского искусства располагались щедро наперченный павлин, жаренный на вертеле поросенок, олений окорок, а слуги бесконечной вереницей вносили все новые и новые блюда с утками, гусями, журавлями во всевозможных соусах. Людовик нахмурился при виде всего этого:

– Я не привык к подобным излишествам.

– Но это ведь празднество.

– И негоже мне не получать от него удовольствия.

Он нанизал на нож кусочек мяса и отправил в рот. Только один кусочек, а мои вассалы набивали рты мясом, пока не пресытились. «Наверное, – подумала я в оправдание Людовика, – он так поступает в противовес обжорству своего родителя». Порицать его за это я не могла.

Бернар, самый любимый из моих трубадуров, преклонил предо мною колени.

– Я прошу позволения спеть о вашей красоте, госпожа.

И, не дожидаясь моего согласия (какой же аквитанец откажется послушать песню? ), он запел знакомые строки:

Кто видит лишь, как она танец ведет,

Как, стан изгибая, кружится,

Тот знает: с Царицею Радости

Никто не сумеет сравниться.

Я бросила к его ногам кошель с золотыми монетами – в благодарность за комплимент, но он сразу же затянул не знакомый мне куплет.

Из дальних краев к нам приехал король,

Он прибыл, чтоб танец прервать,

Чтоб кто‑ то другой не отважился стать

Супругом Апрельской Царицы.

Стало быть, талантливый Бернар специально написал этот куплет к сегодняшнему торжеству. Мое сердце слегка затрепетало, откликаясь на лесть. Мой трубадур хорошо знал, какую ценность я представляю для короля Франции, и он оповестит об этом целый свет. Апрельская Царица. Мне это понравилось ничуть не меньше, чем Царица Радости, а уж особенно мне нравилась мысль о том, что о моей руке мечтают многие. Да и какой женщине такая мысль не пришлась бы по душе? И я повернулась к Людовику, засмеялась от неожиданной радости.

– Что же, господин мой? Понравилась вам эта мысль?

– Нет, отнюдь.

– Отчего же? – Такой прямой отрицательный ответ поразил меня. – Ведь всякой женщине приятно думать, что за ее руку состязаются соперники. В этом вся суть любви.

На скулах Людовика заходили желваки.

– Мне не понравилась та мысль, что мне якобы пришлось взять вас, пока другой меня не опередил.

Я видела, как сжались при вдохе его ноздри. Уголки рта втянулись внутрь, словно бы запахи обильно сдобренного приправами мяса вдруг сделались ему неприятны.

– И с меня довольно пиршества.

Он отложил в сторону нож и дал знак, чтобы ему принесли чашу для омовения рук.

– Вы не находите в этом удовольствия? – спросила я, вдруг ощутив некое беспокойство, ибо не была уверена в его намерениях.

Его выходка показалась мне дерзкой сверх всякой меры. Он что, хочет прекратить пир? Собирается уйти отсюда? Но это было бы чересчур неучтиво! Положить сейчас конец моему брачному пиру означало бы выказать верх невоспитанности. Неужто Людовик сам этого не понимает?

– Нахожу, но не слишком много. Не столь много, как, мне кажется, находите в этом вы. – В его мягком голосе послышались суровые нотки, он повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вы знаете, что о вас говорят? Что говорят приближенные моего отца?

– Обо мне? Не знаю. А что они говорят?

– Ну, не о вас, – поправился он, – а о вашем народе. Говорят, что в Аквитании и Пуату мужчины ценят обжорство куда больше, нежели воинскую доблесть.

Но ведь это явная несправедливость! Он что, намеренно желает быть грубым? Но отчего бы ему захотелось так резко выражать свое недовольство именно сегодня?

– И это все, что они могут сказать?

– Говорят еще, что вы болтливы, хвастливы, похотливы, жадны, неспособны к…

Слова застыли у него на устах, щеки сделались краснее королевского наряда – до него вдруг дошло, с кем он так говорит.

– Простите меня. – Он уткнулся взглядом в блюдо, где громоздилось недоеденное мясо с подливкой. – Я не подумал…

Я почувствовала, как спина напряглась от отвращения. Да как он смеет оскорблять меня и мой народ после столь краткого знакомства? Я и сама видела недостатки своих подданных, но уж не франкскому принцу унижать их. По какому, собственно, праву он взялся судить их и выискивать недостатки?

– Так у вас в Париже, значит, не пируют и песен не поют? Что, франки не находят времени, чтобы отвлечься от государственных забот для радости и развлечений?

– Мне не случалось петь и пировать. В Сен‑ Дени это не принято.

– А что это? Дворец?

– Монастырь.

– Вы там бывали?

– Я там воспитывался.

Слова я услышала, но смысла до конца не поняла.

– Вы воспитывались в монастыре?

– Разве вы этого не знали?

– Нет. Вы готовились принять сан священника?

– В какой‑ то мере.

– И вам это нравилось?

Такого я себе вообразить не могла. Вспыхнувший было гнев сменился у меня любопытством.

– Да. – Улыбка смягчила его напряженные черты, померк лихорадочный блеск в глазах. – Нравилось. Строгий распорядок дня, каждый день без изменений. Безмятежность в Доме Божьем. Вам это понятно? – В его голосе впервые послышалась настоящая увлеченность, которой раньше я не замечала; светлые глаза засияли. – Непрестанные молитвы о Господнем милосердии, голоса монахов, которые возносятся к небесам вместе с дымом курений. Мне ничто не доставляло такого удовольствия, как ночные бдения…

– Но разве вы не учились искусству государственного управления? – перебила я его. – Неужели не сидели рядом с отцом и не выслушивали мнения мудрых советников?

Разумеется, такие уроки были бы куда полезнее, чем устав святого Бенедикта.

– Видите ли, престол предназначался не мне, – объяснил Людовик. – Однако мой старший брат, Филипп, погиб: по набережной Сены носилась свинья без присмотра, конь испугался, встал на дыбы, брат упал с коня. – Голос Людовика вдруг стал хриплым от стараний сдержать свое горе. – Он не мог выжить: упал в придорожную грязь и сломал себе шею.

– Ой!

– Он был совершенным воителем. Из него получился бы великий король…

– Сын мой… – вмешался в наш разговор тихий голос с другой стороны от Людовика.

Это был голос вездесущего аббата Сюжера, которого Толстый Людовик послал, чтобы присматривать за своим сыном и наследником. Он подался вперед – невысокий худощавый пожилой человек с обманчиво кротким выражением лица – так, чтобы видеть не только Людовика, но и меня.

– Сын мой, даме вовсе не хочется слушать о вашей жизни в Сен‑ Дени. И о Филиппе тоже. Вы теперь наследник престола.

– Но госпожа Элеонора спросила, нравилось ли мне жить в аббатстве.

– Теперь вы должны вместе смотреть в будущее.

Худое лицо аббата – лицо аскета – было изборождено морщинами. Волосы его блестели сединой, как мех горностая, а маленькие черные глазки выражали такое же, как у горностая, любопытство. В это самое мгновение он оценил меня взглядом и, боюсь, нашел несовершенной.

– Конечно же. Простите меня, – покорно кивнул Людовик. – Та жизнь осталась в прошлом.

– Но, мне кажется, вы о ней жалеете. – Мне очень не хотелось, чтобы нашу беседу направлял аббат.

– Иногда жалею. – Вокруг нас снова нарастал шум голосов, и Людовик застенчиво улыбнулся. – Понимаете, мне было уготовано служение церкви. Меня учили ценить воздержание и молитву. Направлять свой ум на более возвышенные предметы, чем… чем вот это.

Он махнул в сторону изрядно подгулявших гостей с откровенным пренебрежением, намеренно так вышло или невольно. Бернар, которому так не повезло, слонялся по зале, не выпуская из рук лютню. Выбрав момент, он затянул хорошо знакомую и всеми любимую песню, и ее тут же подхватил нестройный хор хриплых голосов. Поскольку вино текло рекой, пирующие были в отличном расположении духа.

Жанетта, замуж не беги за лживого глупца,

А лучше ложе сбереги для друга‑ молодца.

Людовик с такой силой хлопнул по скатерти ладонью, что заплясали серебряные блюда.

– Вы только послушайте! Как вам это может нравиться? Ваши менестрели поют о страсти, каковую не одобряют ни церковь, ни своды правил благопристойности. У этих певцов нет ни малейшего уважения к женщинам, они зовут женщин к разгульной жизни.

В эту минуту из сотен глоток, мужских и женских, вылетели слова о жарких объятиях потаскушек.

– Это же безнравственно. Полное падение. Необходимо запретить подобные стишки. Таких бесстыжих нарушителей приличий, как этот… этот непотребный менестрель, следует за дерзость прогнать по улицам бичами!

Голос Людовика зазвучал слишком уж громко.

– Но это не какой‑ то непотребный менестрель, – возразила я. – Это Бернар Сикар де Марюжоль.

Непонимающий взгляд, к тому же насмешливый.

– Он известен по всей Аквитании. Мой отец весьма высоко ценил его.

– Слова его оскорбительны и обидны! Я не желаю терпеть его при своем дворе.

Крупица страха, твердая и холодная, как льдинка, стала расти у меня в груди. Всего‑ то ничего и потребовалось моему господину, чтобы проявить свою власть надо мною? Ну, он меня еще не знает.

– Я не отпущу его.

– Даже если я потребую?

– Для чего же вам требовать? Он мой, и я останусь его покровительницей. В этом вы меня не переубедите.

И я затворила уста для своего повелителя. Вышла за рамки почтительности.

Пока Людовик подыскивал ответ, в зале воцарилась тишина, как порой бывает в многолюдных собраниях.

– Colhon! [19]

Выкрик пронесся по зале откуда‑ то слева. Никто не попытался его заглушить, и я замерла, сжав в руке ложку, испытывая стыд за Людовика – и за себя. Ощутила, как мои щеки вспыхнули точно так же, как у него. Отбросив ложку, я обвила пальцами запястье Людовика. Я чувствовала, как во мне закипает гнев.

– Вы так обо мне думаете? О повелительнице Аквитании? Думаете, что я безнравственна, а мои мысли годятся только для сточной канавы?

Щеки у меня, конечно, горели, гнев пылал во мне, но голосом своим я владела вполне.

– Отнюдь. Я думаю, что вы прекрасны сверх всякой меры, – ответил Людовик с обезоруживающей искренностью, а голос у него стал, как и прежде, тихим и ласковым. – Я думаю, что ум у вас не менее прекрасен, чем лицо. Я не нахожу в вас ни малейшего изъяна. До сих пор не верится, что вы – моя супруга.

Мой ум отчаянно стремился постичь все мгновенные перепады и стремительные повороты нашей беседы. Неужто Людовик столь наивен, что надеется завоевать мою симпатию резкими переходами от сурового осуждения к лести? Как посмел он унижать и бесчестить мой народ, мой образ жизни всего лишь через час после венчания? Значит, он не находит во мне изъянов! Я и не признавала, что во мне есть какие бы то ни было изъяны! И не находила таковых в свободном поведении и языке моих гостей. В крови моей все еще бурлил гнев. Я снова взяла ложку, делая вид, что пробую блюдо из сочных ягод инжира.

Людовик, явно обеспокоенный горящим взглядом моих глаз, поднял свою чашу, намереваясь сделать добрый глоток вина – однако аббат Сюжер тут же положил руку на его локоть.

– Наверное, не стоит, мой господин.

И Людовик сразу отставил чашу в сторону.

– Да, лучше не пить.

– А вы всегда выполняете его советы? – поинтересовалась я.

– Да. Господин мой аббат неизменно блюдет мои высшие интересы. Он ни за что не даст мне дурного совета. – Людовик выглядел несколько озадаченным. – А у вас, госпожа моя, разве нет советника?

– Нет.

– Но тогда откуда вы знаете, что надлежит делать, какие принимать решения?

Об этом стоило поразмыслить. Такого рода вопросы мне никто никогда не задавал, не ставил под сомнение мои желания и потребности. Ответ пришел сам собой.

– Когда был жив отец, мы все время разъезжали по своим владениям. Я наблюдала и училась. Теперь же я поступаю так, как поступил бы он. Он был настоящим мужчиной. Мне его очень не хватает, – призналась я.

Лицо Людовика совершенно преобразилось от ослепительной улыбки.

– Вам нужен я, Элеонора. Я стану вашим советчиком.

Мог ли ребенок, готовившийся стать монахом, посоветовать что‑ либо мне, воспитанной так, как воспитывали при дворе моего отца? Сомневаюсь.

– Надеюсь, что мы придем к взаимопониманию, – дипломатично ответила я.

– Мой господин будет мудро править вашими владениями, госпожа моя, – вставил аббат Сюжер.

Я прикусила губу, чтобы не ответить резкостью. Разумеется, так и случится, нравится мне это или нет. Мне вдруг захотелось проказничать. Я понизила голос и наклонилась к Людовику.

– Если уж говорить о советах, господин мой, попробуйте вот это блюдо. – Я пододвинула к нему плоское серебряное блюдо, на котором горкой громоздились полупрозрачные серые раковины. – Устрицы, как всем известно, поднимают настроение и заставляют мужчину мечтать о ночи, когда его постель будет согрета красивой женщиной. Устрицы волшебным образом умножают мужскую силу.

Он взглянул на меня так, будто я его ударила.

– Госпожа моя!

– Но ведь я ваша жена. Разве нам не подобает об этом говорить?

Людовик нервно дернул кадыком.

– Полагаю, мадам, это еще далеко впереди…

– Мне будет приятно, – сказала я, потупив взор, – если вы их отведаете. Сама я непременно поем. Поверьте, нынче же ночью их действие порадует нас обоих.

Людовик Молодой стал похож на затравленного кролика. А я с сожалением подумала, что нам неизбежно предстоит изрядно и неумело повозиться, прежде чем мы познаем друг друга. Я бы предпочла, чтобы у моего мужа был хоть какой‑ то опыт, если уж ему не хватает утонченности. Совершенно позабыв мой недавний гнев, не обращая внимания на плохо скрытую насмешку в моих словах, Людовик молча принял блюдо с устрицами. Я про себя молилась, чтобы советы старушек насчет действенности сочных раковин оказались правдивыми.

Не успел он поднести – весьма неохотно – к своим губам первую устрицу, как через всю залу промчался гонец, расталкивая и попадавшихся на пути слуг, и гостей. Я ожидала, что он обратится ко мне, однако он, конечно же, направлялся к Людовику – нет, он склонился перед аббатом Сюжером, что усилило мое раздражение. Гонец приблизился к уху аббата и что‑ то ему прошептал – не было слышно, что именно. Аббат бросил ему несколько кратких приказаний, достаточно резких, чтобы приковать мое внимание. Затем гонец в такой же спешке покинул залу, а между аббатом и Людовиком произошел обмен репликами: один распоряжался, другой соглашался.

Мне они ни о чем не сообщили.

– Что происходит?

Я не потерплю, чтобы меня держали в неведении.

– Возникли осложнения, – неохотно обернулся ко мне Людовик.

– Какие же? – подняла я выщипанные по моде брови.

– Мы сейчас уезжаем.

– Уезжаем? Вы хотите сказать – из дворца? Прямо посреди пира?

Сбивались мои худшие опасения.

– Мы покидаем Бордо. Здесь небезопасно.

Небезопасно? Как может быть мне небезопасно на улицах моего собственного города? Никто не посмеет причинить мне малейший вред…

Аббат Сюжер с унылым видом дал пояснения через голову Людовика:

– Мне сообщили, моя госпожа, что за стенами готовится засада. Она будет устроена завтра, под командой графа Ангулемского, вашего вассала. Он захватит вас обоих в плен, а себя провозгласит правителем Аквитании.

Ангулем? Поверить не могу. Простая демонстрация силы быстренько его отрезвит…

Людовик взял меня за руку и нежно погладил, словно я нуждалась в его утешении.

– Я не пойду на такой риск. Я уже отдал приказ свернуть лагерь, быстро упаковать ваши вещи, самое нужное. Мы выезжаем немедля.

Значит, он собирается уступить мои собственные владения.

– Мы что же, бежим?

Я пришла бы в гнев, но еще не могла поверить своим ушам.

– Нет‑ нет. Мы опередим его. Это гораздо лучше.

– Мне это представляется трусостью. И куда же мы направимся? Как, уезжать сейчас, не дождавшись брачной ночи?

Мне вдруг ясно представилось, как мы проводим ее в придорожной канаве.

– Господин мой аббат все устроил. Нынешнюю ночь мы проведем в замке Тайбур.

– Но ведь… но ведь до Тайбура больше тридцати лиг! [20]

– Он принадлежит одному из ваших вассалов, принесшему мне присягу верности, там мы будем в безопасности.

Людовик встал из кресла. Все, кто был с нами на возвышении, удивленные, тоже вскочили на ноги. Людовик не обратил на них внимания.

– Собирайтесь, жена моя.

У меня, понятно, не было иного выхода, только подчиниться. Похоже, опасность придала Людовику той решительности, которой обычно ему так не хватало. Мне не оставалось ничего, кроме как пройти с ним об руку между рядами гостей. На нас были обращены все взоры, и растерянные, и веселые. Быть может, они думали, что мы спешим на брачное ложе? Что Людовик уже не в силах ждать? Я же видела на его лице только озабоченность, а может быть, и страх.

Задержавшись лишь для того, чтобы сменить роскошный свадебный наряд на одежду, более подходящую для длительной скачки, я поспешила прочь из дворца. Мои вассалы так пока ничего и не знали и продолжали пировать в Большой зале, а нас перевезли в лодке на другой берег Гаронны, где Людовик ожидал меня, уже готовый вскочить в седло. Он был в кольчуге, словно полагал, что неприятности могут обрушиться на нас в любую минуту.

– Сударыня! – Он нетерпеливо замахал рукой, пока я выходила из лодки на берег. Вслед за мной выпрыгнула Аэлита, за нами слуги, несшие наш багаж. – Отчего вы задержались? Вам так необходимы все эти вещи? Мы не можем медлить здесь. Я ради вашего удобства приказал подать конные носилки.

Он указал на громоздкое сооружение, укрытое занавесями, которое удерживалось на весу четырьмя могучими конями. Когда‑ то, хотя и редко, мне приходилось путешествовать в таком паланкине, и я до сих пор не могла забыть полученные от этого синяки и тряску, от которой едва не ломались кости. И еще смертную скуку.

– Мне казалось, что мы спешим, – бросила я.

– Так и есть.

– Тогда какой смысл в носилках? Я поеду верхом.

– Думаю, не стоит. Это слишком медленно, – раздраженно возразил Людовик и, взяв меня под руку, отвел чуть в сторону, словно не хотел, чтобы я на людях ставила под вопрос его распоряжения.

– Медленно?

– Слишком медленно, при дамском седле, подставочке для ног и груме, который ведет лошадь под уздцы.

Только теперь я поняла, что он имел в виду. Да, я презирала носилки, но еще больше презирала деревянное седло, повернутое на одну сторону, с тяжелой подставкой для упора ног, чтобы дама могла путешествовать спокойно. Я стряхнула руку Людовика со своей. Может, он и муж мне вот уже пять часов, но то, что он предлагает, не укладывается в рамки здравого смысла.

– Я поеду в мужском седле. Ни грум, ни его повод не нужны. Я всю жизнь езжу верхом.

Не сводя с Людовика решительного взгляда, я натянула пару прочных кожаных перчаток.

– Что?!

Принц пришел в ужас.

– Я сумею не отстать от вас, господин мой. Велите подать мне коня под стать вашему.

Людовик откашлялся и посмотрел на меня с осуждением. Неужели он собирается отказать мне в праве самой выбирать, как мне ехать?

– Я так желаю. И я так поступлю.

У Людовика не должно было остаться и тени сомнения.

– Госпожа права. – Это подъехал, чтобы поторопить нас, аббат. Свое церковное облачение он сменил на кожаные доспехи с легкой кольчугой. – Если она сама того желает…

– Она желает! – Устав от пререканий, я метнула на него предостерегающий взгляд. – А мы попусту теряем здесь время, если опасность и вправду столь велика.

Итак, своего я добилась. Людовик, щеки которого так и полыхали, был очевидно рассержен моей дерзостью, но я не оставила ему выбора.

– Хорош! – кивнула я, увидев мускулистого жеребца, которого подвели на мое одобрение, и приподняла ногу, чтобы супруг подсадил меня в седло. – Помогите же мне, и мы сразу тронемся в путь.

Оказавшись в обычном мужском седле, я старалась не смотреть на принца, чтобы не видеть недовольства на его отчужденном лице. Но именно такое выражение было у него.

Мы неслись сломя голову, меняя лошадей на каждой переправе, далеко опередив эскорт из франкских рыцарей, которые поначалу тяжко скакали по сторонам, живой стеной отгораживая нас от угроз моих непокорных вассалов. Я старалась не принимать близко к сердцу ворчание рыцарей на коварных и неверных южан, хотя и признавала, что ворчание это имеет под собой почву. Мы мчались так, будто не граф Ангулемский, а сам дьявол гнался за нами, хотя и следов графа нигде не было. Скачка час за часом, без отдыха – разве что короткая остановка, чтобы подкрепить силы куском хлеба и глотком вина. При каждой такой остановке архиепископ Сюжер торопил нас. Коль скоро на карту была поставлена наша безопасность и причиною бегства стали люди моего народа, мне трудно было ему возражать, пусть к концу пути я и могла в любую минуту свалиться с седла от усталости. Аэлита, измученная и грязная, как и я, покрытая потом и пылью, тоже держалась из последних сил, а вот Людовик оказался на удивление выносливым. А может быть, он просто решил не допустить, чтобы женщина дважды за один день взяла над ним верх.

Летели часы и лиги пути, а я чувствовала на себе встревоженный взгляд супруга. Мышцы мои уже отчаянно ныли от усталости, глаза упрямо слипались. Да, подумала я, он действительно беспокоится обо мне. Во взглядах, которые он то и дело бросал на меня, не было злорадства, хотя я сама настояла, мне теперь и расплачиваться. Не думаю, чтобы злорадство было в его характере. Но повода для жалоб я ему не дам. Я расправила плечи, заставила себя не думать о боли во всем теле и о натертой коже и только подгоняла коня – неуклюжего, с широким крупом (зато отлично подходящего для долгой скачки), – заставляя его не сбавлять бешеного аллюра.

– А ты слышала, как его назвали? – прошептала мне Аэлита над чашей с вином, которую мы пили вместе на очередной короткой остановке. – На пиру?

– Слышала.

– Тупым, как мужской орган.

– Повторять‑ то зачем?

Какой женщине понравится, если ее мужа выставляют на посмешище?

Тайбур. Наконец‑ то. В просторной крепости, принадлежащей одному из моих самых верных вассалов, меня провели в личные апартаменты хозяина, Жоффруа де Ранкона, и окружили там всевозможными удобствами. Я приняла их, ограничившись мимолетным выражением признательности за гостеприимство – слишком устала. Последовало распоряжение приготовить корыто, слугам велели принести горячей воды. Пусть тело немилосердно болит от макушки до самых пят, но на брачное ложе я должна взойти чистой. Я посмотрела на ложе сеньора де Ранкона и оценила массивную деревянную кровать, шелковые занавеси, плотный матрас, простыни из тонкого льняного полотна. В целом, возможно, не так роскошно, как в моей опочивальне, но вполне сойдет. Все лучше, чем в сырой придорожной канаве, которой для чего только ни пользуются.

От приятных ожиданий кровь быстрее заструилась в моих жилах, а тем временем слуги внесли большую бадью и несколько ведер воды. Я не тянула время, но и не слишком торопилась. Чувствовала, что Людовик – дитя, монах – испытывает больше колебаний, чем я. Даже негромко рассмеялась, хотя это, наверное, было несправедливо. По такому случаю рядом с Людовиком не будет аббата, который смог бы наставлять его. От воды шел густой пар, комната наполнилась ароматами целебных трав, а у меня каждая мышца громко требовала, чтобы ей дали отдохнуть. Аэлита суетливо распустила завязки моих одежд. Я сбросила верхнее платье, нижнее платье, рубашку, доходившую до пят.

Послышался стук в дверь. Я взмахнула рукой, чтобы камеристка никого не впускала, но замешкалась. Дверь отворилась, и вошел Людовик собственной персоной, все еще в камзоле, в сапогах и рейтузах, в кольчуге. Замер на пороге, сдернул с головы шапочку и нервно пригладил спутанные волосы, прилипшие к мокрому затылку.

– Прошу прощения.

Со смущенной улыбкой и очаровательным легким поклоном он обежал взглядом окружающую обстановку. В руке были по‑ прежнему зажаты кольчужные рукавицы, словно он пришел прямо из конюшен – так оно, вероятно, и было.

– Я пришел осведомиться о том, как вы себя чувствуете, госпожа моя. Вижу, что все сделано для вашего…

Слова замерли у него на устах. Челюсть отвисла. Взгляд надолго остановился на моих ногах, потом нервно переместился на лицо.

– Да, господин мой?

– Мадам!

Я молча ожидала.

– Этот… это одеяние…

Оно было сшито из нежной замши специально для меня. Мягкое, облегающее фигуру, прочное, а главное – надежно защищающее тело. Оно охватывало меня всю, и каждая нога была обтянута им, словно второй кожей. Удивительно гибкое, дающее чувство свободы, оно позволяло мне двигаться совершенно легко. И скакать верхом без лишних неприятностей. Оно было удобным, как мужские кольчужные шаровары, по образцу которых и было сделано.

– Оно превосходно, вы не находите?

Мне доставляло удовольствие его поддразнивать. Представления обо всем у него были застывшими, как камни, оправленные в золото. Он ответил так, как я, в общем‑ то, и предполагала:

– Но такое одеяние неприлично, мадам!

– А вы полагаете, что я должна скакать чуть не сорок лиг в сорочке? Или, может быть, в холщовых панталонах?

– Да нет… но я… то есть…

Людовик смешался.

– Мне их сшили специально. Для выездов на охоту. Мы в Аквитании обожаем охоты.

– Но это как‑ то неподобающе. Наши придворные дамы в Париже пришли бы в ужас, если бы им предложили надеть такое.

– Парижская дама не пришла бы от него в ужас, если бы ей пришлось бежать, спасая свою жизнь, да еще пересаживаться с одного неуклюжего животного на другое! Разве у вас женщины не ездят на охоту? Мне, вероятно, надо будет просветить их насчет практичности такого одеяния.

– Ничего подобного вы не сделаете. Это потрясет мою матушку.

– Да отчего же?

Людовик покачал головой, не желая пускаться в объяснения. Он не видел в том нужды, он хотел лишь добиться от меня покорности.

– Вы моя жена, и вы больше не станете это надевать.

На его лице появилось нелюбезное выражение, напряженное, едва ли не злобное.

Не стану? Будто я, герцогиня Аквитанская, не знаю сама, как мне себя вести, как преподносить себя.

– Право?

Только это я и хотела ему сказать. И тут же поняла, что слишком утомлена и не в силах долго спорить с этим человеком, который едва владеет собой – настолько растерян. Если б в этот миг перед ним разверзся пол – уверена, он охотно прыгнул бы в бездну. Я обернулась и увидела на личике Аэлиты хитрую усмешку. Нельзя было дольше унижать супруга. Скоро он многое поймет и смирится с моими привычками. Сжалившись над ним, я скрыла раздражающее взор одеяние под накидкой. Но дальше этой уступки не пошла.

– Должна сообщить вам, господин мой: это одеяние я снова надену завтра, когда мы отправимся дальше, в Пуатье. Вы не можете мне этого запретить.

– Но ведь я ваш муж.

Ответ был прямым до грубости.

– А я ваша жена.

– Вы дали клятву повиноваться мне.

– Но вы не станете распоряжаться, какие одежды мне надевать, а какие нет. Уж тем более тогда, когда они скрыты юбками от любых нескромных взоров. Это мог увидеть только мужчина, который вторгся в мою опочивальню без приглашения в то время, когда я – после такого‑ то, дня! – могла рассчитывать на некоторое уединение!

Это был великолепный выпад.

– Насколько я понимаю, – продолжила я прежде, чем Людовик успел перевести дыхание, – завтра нам предстоит снова покрыть большое расстояние. Я буду скакать рядом с вами, господин мой, но моему телу необходима защита.

– Как вам угодно, мадам. – Он сердито сверкнул глазами, но победа все же осталась за мной. Голос Людовика был таким же напряженным, как и мышцы его шеи и плеч. – Советую вам отдохнуть хорошенько. Вы, должно быть, совсем без сил. А завтра мы выезжаем поутру. – Щеки его вновь окрасились румянцем. – Я не стану более претендовать на ваше внимание. Эту ночь вы проведете вместе с сестрой.

Потребовалась целая минута, пока до меня дошел смысл его слов.

– Вы не останетесь со мной?

– Мне необходимо помолиться, госпожа моя. – Это снова прозвучало почти упреком, словно я заботилась лишь о себе и ни о чем другом. – О здравии моего отца короля. О благополучии нашего путешествия. Архиепископ Сюжер уже ожидает меня в часовне.

Я оделась бронею достоинства и плотнее завернулась в накидку. Так он не собирается провести брачную ночь со мной… Горечь и разочарование слились во вспышку гнева, которую я подавила с немалым трудом.

– Разумеется, вам необходимо помолиться, – бросила я ему. – Нельзя заставлять ждать ни Бога, ни аббата.

Людовик пропустил мимо ушей мои колкости. Поклонился и вышел из комнаты. Мне даже показалось, что он испытал облегчение, сбежав от меня.

Вода в бадье уже остывала, когда я погрузилась в нее по самый подбородок, а невеселые мысли не оставляли меня. Несмотря на удовлетворение в споре по вопросу о том, какую одежду мне носить, я пыталась отгадать загадку: отчего принц отвергает меня? Была уязвлена моя гордость, самый факт его отказа возмущал меня – разве у меня в роду не было бесконечной череды гордых женщин? А себя я считала не последней среди них. Разве в них не отражались мои совершенства? В моей крови горел их огонь. Мое самоуважение основывалось во многом на их понимании того, как следует и как не следует поступать. Их призраки преследовали меня, с самого детства я слышала легенды об их деяниях.

И что бы они сказали, видя, как смиренно я переношу отсутствие Людовика? Уж наверняка мои бабушки и прапрабабушки призвали бы меня к ответу!

Такие, например, как Филиппа, бабушка с отцовской стороны. Высокоумная и несгибаемая, она жила по твердым правилам долга, покорности воле Божией и не забывала о том почтении, которое полагалось ей как наследнице графства Тулузского. Сильная духом женщина – пусть мне и трудно примириться с тем, что свои последние дни она решила провести среди монахинь аббатства Фонтевро, оскорбляя слух Господа Бога своими молитвами о мести: девятый герцог, ее супруг и мой дед, открыто жил со своей любовницей под носом у Филиппы, в ее собственном дворце! Я бы не уступила поля битвы. Объявила бы войну своему пренебрегшему долгом супругу, который посмел унизить меня, и той выскочке‑ потаскушке, которая захватила себе мое ложе.

А может, и не объявила бы.

Ведь эта потаскушка, Данжероса, была моей бабушкой с материнской стороны. Будучи женой виконта де Шательро, она как‑ то увидела моего деда Гильома во всей красе: в кольчуге, при полном вооружении, – и влюбилась в него, погрузилась в эту любовь с головой, как ныряет в морские волны птица олуша у берегов близ Бордо. Гильом тоже влюбился в нее, да так, что взял и похитил ее прямо из опочивальни (против чего Данжероса ничуть не возражала), увез в свой дворец в Пуатье, а там поселил в только что построенной башне Мобержон. Они предались безумствам любви и не делали тайны из своей греховной связи. Данжероса лишь гордо вскидывала голову, когда весь свет осуждал ее, а герцог Гильом велел нарисовать портрет дамы сердца на лицевой стороне своего щита. Он хвастал тем, что таково его желание – идти на битву, неся ее изображение, как она столь часто и охотно несла на ложе груз его тела.

Шутка в дурном тоне. Дедушка просто обожал грубоватый юмор.

Ни разу не пожалела Данжероса о своем выборе. Она была наложницей деда до самой его смерти и умела добиться от своего непредсказуемого любовника относительной верности, ибо воля у нее была железная, к тому же хитростью она обладала просто страшной. Раз уж она не могла заполучить герцога Гильома на свое ложе законным путем – пусть тогда ее дочь получит в мужья сына Гильома. Так дочь Данжеросы, Аэнора, была просватана за моего отца. Если угодно, Данжероса устроила семейный брак.

Что подумала бы сейчас обо мне Данжероса?

– Я что, такая уродина? Не вызываю никаких желаний? – спросила я у Аэлиты.

Но я и сама знала, что ответ будет отрицательным. Знала и то, что все прослышат: мой супруг решил не делить со мною ложе, он находит больше удовольствия в том, чтобы преклонять колена перед распятием, нежели в том, чтобы быть со мной.

– Думаешь, я ему совсем не нравлюсь?

– Думаю, он находит тебя слишком красивой, – проворковала Аэлита, утешая меня.

Она расчесывала мои волосы.

– Только не в замшевых штанах.

– Он мужчина. Что он в этом понимает?

– Я уж думала, он целую бурю тут устроит, покажет характер, когда я отказалась…

– Сомневаюсь, что у него вообще есть характер, – возразила Аэлита.

– Быть может, ты и права. – Впрочем, на миг мне действительно показалось, что в нем вспыхнул настоящий гнев и Людовик с трудом его сдержал… – Но почему же он не желает меня?

– Он не знает женщин. Не знает, как ублажать их. А вот его кузен сеньор Рауль не стал бы уклоняться, готова поклясться…

Я шлепнула сестру по руке, потому что она больно потянула меня за волосы, но она только рассмеялась.

– Вот уж не знаю, хочет ли он ублажать меня.

Я мрачно посмотрела на свои коленки, высунувшиеся из воды.

– Из‑ за тебя, Элеонора, ему не стало легче жить на свете, – сделала вывод Аэлита, и, думаю, она была права. – Ты поспорила с ним о том, как тебе ехать – как ты хочешь или как он хочет, а потом – что ты будешь носить, а что нет.

– Это было не первое столкновение. Я уже открыто воспротивилась его воле относительно того, будет ли находиться при дворе мой трубадур Бернар, – призналась я, чувствуя себя немного виноватой.

– А что ему не понравилось в Бернаре?

– Ничего не понравилось, в том‑ то и дело. Да ладно, у нас просто не совпали вкусы.

– И ты, еще не полный день замужем…

– Да, кажется, я была не слишком послушной женой, как думаешь?

– Ну, вот. А он принц. И не привык к тому, чтобы женщина делала ему выговоры.

Мои мысли вернулись к главному вопросу.

– Он ищет не моего общества, его влечет к Богу.

И впервые в жизни я почувствовала себя неуверенно.

– Значит, тебе придется показать ему всю глубину его заблуждений, так ведь?

Меня это не слишком утешило. Рядом со мной на подушке лежала голова Аэлиты. И утром я встала с брачного ложа такой же девственницей, какой взошла на него.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒