Главная

Контакты

Случайная статья

• Автоматизация
• Антропология
• Археология
• Архитектура
• Биология
• Ботаника
• Бухгалтерия
• Военная наука
• Генетика
• География
• Геология
• Демография
• Деревообработка
• Журналистика
• Зоология
• Изобретательство
• Информатика
• Искусство
• История
• Кинематография
• Компьютеризация
• Косметика
• Кулинария
• Культура
• Лексикология
• Лингвистика
• Литература
• Логика
• Маркетинг
• Математика
• Материаловедение
• Медицина
• Менеджмент
• Металлургия
• Метрология
• Механика
• Музыка
• Науковедение
• Образование
• Охрана Труда
• Педагогика
• Полиграфия
• Политология
• Право
• Предпринимательство
• Приборостроение
• Программирование
• Производство
• Промышленность
• Психология
• Радиосвязь
• Религия
• Риторика
• Социология
• Спорт
• Стандартизация
• Статистика
• Строительство
• Технологии
• Торговля
• Транспорт
• Фармакология
• Физика
• Физиология
• Философия
• Финансы
• Химия
• Хозяйство
• Черчение
• Экология
• Экономика
• Электроника
• Электротехника
• Энергетика

Глава XXX

В такой же прекрасный день бабьего лета, какой был в прошлом году, когда они признались друг другу в любви, Мартин прочел Рут свои «Сонеты о любви». Как и тогда, они отправились после полудня на свой любимый пригорок среди холмов. Несколько раз она прерывала его чтение восклицаниями восторга, и он, кончив читать, ждал, чтобы она высказала свое мнение. Но она медлила и, наконец, заговорила нерешительно, запинаясь и подыскивая слова, словно для того, чтобы смягчить резкость своей мысли.

– Мне кажется, что эти стихи прекрасны, очень хороши, – сказала она. – Но ведь вы не сможете продать их, правда? Вы понимаете, что я хочу сказать, – сказала она почти умоляюще. – Ваше писательство непрактично. Не знаю, в чем тут дело, может быть, в этом виноваты условия рынка, но есть что‑ то такое, что мешает вам зарабатывать этим средства к жизни. Пожалуйста, милый, не истолкуйте ложно моих слов. Я польщена и горжусь тем, – иначе я не была бы женщиной, – что эти стихотворения посвящены мне. Но они не ускорят нашей свадьбы. Неужели вы не понимаете этого, Мартин? Не считайте меня корыстолюбивой. Я думаю только о любви и о нашем будущем. Целый год прошел с тех пор, как мы узнали, что любим друг друга, но день нашей свадьбы нисколько не приблизился. Не считайте меня нескромной оттого, что я так говорю о нашей свадьбе, но ведь тут поставлено на карту мое сердце, вся моя жизнь. Почему вы не попытаетесь найти работу в газете, если уж вам так хочется писать? Почему бы вам не сделаться репортером?.. Хотя бы на время?

– Это испортит мой стиль, – ответил он тихим, унылым голосом. – Вы не имеете представления, как много я трудился над ним.

– А ваши газетные рассказы, – возразила она. – Ведь вы же сами называли их ремесленной работой. Вы много их писали. Разве они не портили вам стиль?

– Нет, это совсем другое дело. Эти рассказы я писал в конце дня, после долгой напряженной работы над стилем. А репортерская работа носит сплошь ремесленный характер с утра до вечера. Она должна составлять главное занятие в жизни. И эта жизнь похожа на вихрь – это сиюминутная жизнь, без прошлого и будущего и, конечно, без всякой мысли о каком‑ либо ином стиле, кроме репортерского. А это не литература. Стать репортером теперь, когда мой стиль начинает формироваться, кристаллизуется, было бы равносильно литературному самоубийству. И без того каждый рассказ для газеты, каждое слово в каждом таком рассказе кажутся мне насилием над самим собой, над моим самоуважением, над моим уважением к прекрасному. Поверьте мне, что это отвратительно. Я чувствовал себя преступником и втайне обрадовался, когда рынок закрылся, хотя мне и пришлось заложить костюм. Но что может сравниться с радостью, которую испытываешь, когда пишешь такие вещи, как этот «Сонеты о любви»! Это благороднейшая форма творческой радости. Она вознаграждает за все.

Мартин не знал, что для Рут радость творчества была пустым звуком. Она употребляла эту фразу, и он впервые услышал ее именно от Рут. Она читала об этом, училась этому в университете, добиваясь степени бакалавра искусств. Но в ней самой не было ничего оригинального, никакого творчества, и вся ее образованность состояла лишь из перепевов чужих слов.

– Может быть, редактор был не так уж неправ, исправляя ваши «Песни моря», – заметила Рут, – не забывайте, что редактор должен обладать некоторыми знаниями, иначе он не был бы редактором.

– Это все результат поклонения общепринятому, – с жаром возразил Мартин, раздражаясь при одном воспоминании об издевающихся над ним редакторах. – То, что существует, считается не только правильным, но единственно возможным и лучшим. Существование чего бы то ни было признается уже достаточным доказательством его права на существование, и притом заметьте, – как обычно думают, не только в настоящих, но и во всяких условиях. Только невежество, конечно, заставляет людей верить в такой вздор. И это невежество не что иное, как человекоубийственный умственный процесс, описанный Вейнингером. Они только воображают, что могут мыслить. И такие‑ то безмозглые существа распоряжаются судьбами других действительно мыслящих людей.

Он остановился, подавленный вдруг сознанием, что Рут не доросла до понимания того, что он говорит ей.

– Я, право, не знаю, кто такой Вейнингер, – сказала она. – И вы вообще так ужасно обобщаете, что я не могу уследить за вами. Ведь я говорила только о том, что каждый редактор…

– А я скажу вам вот что, – прервал ее Мартин, – каждый редактор или, по крайней мере, девяносто девять процентов из них – неудачники, не доросшие до писателей. Не думайте, что они предпочитают свое корпение над редакторским столом и рабскую зависимость от подписки и от заведующего конторой радости творчества. Они пробовали писать, но не добились успеха. В этом‑ то и заключается проклятая нелепость. Все двери к успеху в литературе охраняются именно этими сторожевыми псами, этими неудачниками в литературе. Эти редакторы и их помощники, издатели и те, которые просматривают рукописи в журналах, в большинстве – или даже почти все – люди, желавшие писать, но потерпевшие неудачу. А между тем, они‑ то, оказавшиеся менее других способными к литературе, как раз и решают, что должно и что не должно попасть в печать. Они, проявившие свою банальность, доказавшие, что в них нет божественного огня, являются судьями оригинальности и гения. А дальше – критики, точно такие же неудачники. Не говорите мне, что они не мечтали и не пробовали стать поэтами и писателями, ибо это именно так и было. Все эти заурядные журнальные статьи тошнотворнее рыбьего жира. Впрочем, вы ведь знаете мое мнение о критиках и рецензентах, пользующихся всеобщим уважением. Существуют, конечно, великие критики, но они так же редки, как кометы. Если я потерплю неудачу как писатель, то докажу свою пригодность на редакторском месте. Это, во всяком случае, даст мне кусок хлеба и даже с маслом.

Однако быстрый ум Рут тотчас же подметил противоречие в словах возлюбленного, и это укрепило ее отрицательное отношение к его взглядам.

– Но, Мартин, – сказала она, – если это так, если все двери закрыты, как вы это доказываете, как же проникли туда великие писатели?

– Они проникли, потому что совершили невозможное, – ответил он. – Потому что они написали такие яркие, блестящие вещи, которые обратили в пепел всех, кто противился им. Конечно, они проникали чудом, имея один шанс против тысячи. Они проникали потому, что были закаленными в битвах гигантами, которых нельзя было свалить с ног. Вот и мне надо это сделать, то есть совершить невозможное.

– А если это вам не удастся? Ведь вы должны же подумать и обо мне, Мартин!

– Если мне не удастся… – Он с минуту смотрел на нее так, как будто то, что она сказала, было немыслимо. Затем глаза его сверкнули. – Если мне не удастся, – сказал он, – то я сделаюсь редактором, и вы будете женой редактора.

Его веселость заставила Рут поморщиться, и эта гримаска вышла такой очаровательной, что он тотчас же обнял свою невесту и разгладил эту морщинку поцелуями.

– Ну, довольно, – объявила она, освобождаясь усилием воли от обаяния его мощи. – Я говорила с матерью и отцом. Я никогда еще так сильно не противилась им. Я требовала, чтобы меня выслушали. Я была очень непочтительна. Вы знаете, что они против вас. Но я так убедительно говорила им о своей любви к вам, что папа, наконец, согласился взять вас на службу в свою контору, если вы захотите. Кроме того, он по собственной инициативе сказал мне, что даст вам с самого начала такое жалованье, чтобы мы могли обвенчаться и поселиться где‑ нибудь в маленьком коттедже. Я нахожу, что это очень хорошо с его стороны, не правда ли?

Мартин почувствовал в сердце тупую боль отчаяния и, пробормотав что‑ то невнятное, машинально потянулся в карман за табаком и бумагой (которых там больше не было). Рут между тем продолжала:

– Если откровенно, – только не обижайтесь, я говорю вам это, чтобы подчеркнуть, как он к вам относится, – ему не нравятся ваши радикальные взгляды, и он считает вас лентяем. Конечно, я знаю, что вы не лентяй, я знаю, что вы много работаете.

«Но как много я работаю, этого и ты не подозреваешь», – подумал Мартин и сказал:

– Ну, а какого же вы мнения о моих взглядах? Вам тоже они кажутся чересчур радикальными?

Он смотрел ей в глаза и ждал ответа.

– Я думаю… видите ли, я тоже думаю, что они, пожалуй, чересчур смелы, – ответила она.

Этот ответ произвел на Мартина удручающее впечатление, и жизнь показалась ему сразу такой беспросветной, что он забыл о соблазнительном предложении, которое сделала ему Рут. Она же, исчерпав всю свою смелость, готова была снова ждать, пока можно будет еще раз повторить вопрос.

Но ждать ей пришлось недолго. У Мартина был тоже вопрос, который он хотел задать ей. Он хотел убедиться, насколько велика ее вера в него, и через неделю на оба вопроса был получен ответ. Мартин сам ускорил это, прочитав ей свой «Позор солнца».

– Отчего вам не сделаться репортером? – спросила она, когда он кончил. – Ведь вы так любите писать, и я уверена, что вы добились бы успеха. Вы могли бы выдвинуться в журналистике и создать себе имя. Ведь есть очень много крупных специальных корреспондентов; они много зарабатывают, и для них открыт весь мир. Их посылают повсюду – в африканские дебри, как Стэнли, интервьюировать римского папу или исследовать таинственный Тибет.

– Значит, вам не нравится моя статья? – спросил он. – Вы находите, что у меня есть способности к журналистике, но не к литературе?

– Нет‑ нет, ваша статья мне нравится. Она хорошо написана. Но я боюсь, что ваши читатели еще не доросли до нее. По крайней мере, она выше моего понимания. Она очень красиво написана, но я ничего не поняла в ней. Ваш научный язык недоступен для меня. Вы человек крайностей, дорогой мой, и то, что понятно вам, может быть непонятно другим.

– Может быть, вас просто затрудняют философские термины, – только и произнес он.

Он весь пылал от чтения этой статьи, в которой изложил свои самые зрелые мысли, и этот приговор ошеломил его.

– Может быть, это плохо написано, – настаивал он, – но неужели вы не видите в этой статье никаких достоинств, в ее идее, я хочу сказать?

Она покачала головой.

– Нет, это так не похоже на все, что я читала. Я читала Метерлинка и понимала его…

– Его мистицизм? Вы понимаете его? – воскликнул Мартин.

– Да, а то, что вы мне прочли, этих нападок на него я не понимаю. Конечно, если говорить об оригинальности…

Он остановил ее нетерпеливым движением, но сам не сказал ни слова. И вдруг до его сознания дошло, что она продолжает что‑ то говорить.

– Ведь, в конце концов, все ваши писания были для вас только забавой, – говорила она. – И вы уже достаточно поиграли этим. Пора отнестись серьезнее к жизни – к нашей жизни, Мартин. До сих пор вы жили только для себя одного.

– Вы хотите, чтобы я поступил на службу? – спросил он.

– Да. Папа предложил…

– Знаю, – прервал он, – но мне хочется узнать другое: вы потеряли веру в меня или нет?

Она молча пожала ему руку, глаза ее затуманились.

– В ваше писание, милый? – спросила она полушепотом.

– Вы читали массу моих произведений, – резко продолжал он, – какого вы о них мнения? Считаете ли вы их совершенно безнадежными? Могут они выдержать сравнение с произведениями других писателей?

– Но ведь те, другие продают свои произведения, а вы… не можете.

– Это не ответ на мой вопрос. Вы думаете, что литература не мое призвание?

– Хорошо, я отвечу. – Она собралась с духом. – Я не думаю, что вы созданы быть писателем. Простите меня, милый. Вы сами заставили меня это сказать. А я понимаю в литературе больше вашего.

– Да, вы бакалавр искусств, вы должны понимать больше, – произнес он задумчиво.

С минуту длилось тягостное молчание.

– Но я должен прибавить еще вот что. Только я один знаю, что во мне есть. Никто не знает этого так хорошо, как я. Я знаю, что добьюсь своего. Им не удастся затереть меня. Во мне пылает то, что я хочу высказать в стихах, в беллетристике и в критических статьях. Но я не прошу вас верить в это. Я не прошу вас верить в меня или в мои произведения. Я молю вас только об одном: любите меня и верьте в любовь.

Год тому назад я просил вас дать мне еще два года сроку. Один из них еще впереди. И я верю и клянусь моей честью и душой, что прежде, чем этот год пройдет, я добьюсь успеха. Помните, вы мне сказали когда‑ то, что я должен пройти курс учения, чтобы стать писателем. Ну, я прошел его и прошел основательно. Моей целью были вы, и я никогда не отступал. Знаете, я забыл, что значит выспаться. Миллионы лет тому назад я знал, что значит спать, сколько требует организм, и просыпаться естественным путем, выспавшись. Теперь же каждое утро меня поднимает будильник. Когда бы я ни лег, рано или поздно, я всегда ставлю его так, чтобы не проспать больше положенного времени, и это бывает моим последним сознательным актом. Когда меня начинает одолевать дремота, я заменяю серьезную книгу более легкой. А если я начинаю засыпать и над нею, то бью себя кулаками по голове, чтобы разогнать сонливость. Я читал у Киплинга о человеке, который боялся спать. Он приспособил гвоздь таким образом, что, когда начинал засыпать, железное острие вонзалось ему в тело. Вот то же самое делал и я. Я сообразовался с временем и решил, что до полуночи, до часу, до двух или до трех острие не будет убрано и не даст мне заснуть. Этот гвоздь целыми месяцами был моим верным товарищем. Я дошел до того, что пять с половиной часов сна кажутся мне роскошью. Я сплю теперь четыре часа, и мне все время хочется спать. Иногда смерть с ее покоем и сном начинает не на шутку привлекать меня. Но, конечно, это вздор. Просто результат переутомления расстроенных нервов. Но зачем я все это делаю? Ради вас. Чтобы сократить это ученичество. Чтобы заставить успех поторопиться. И мое ученичество теперь кончено. Я знаю то, что мне нужно. Клянусь вам, что за один месяц я успеваю научиться большему, чем средний студент за год. Я знаю это, говорю вам. Ах, мне так нужно, чтобы вы поняли меня! Иначе я не стал бы говорить вам этого. Это не хвастовство. Я измеряю результаты книгами. Теперь ваши братья просто невежественные варвары по сравнению со мной, с теми знаниями, которые я добыл из книг в те часы, когда они спали. Прежде, давно, я мечтал о славе. Теперь я не придаю ей значения. Я желаю только одного, чтобы вы стали моей. Только вы одна мне нужны, а не богатство, не слава… Я мечтаю о том, как положу голову на вашу грудь и буду спать долго, долго. И я верю, что мечта эта станет действительностью, прежде чем пройдет второй год.

Его сила, точно волной, заливала ее, и чем сильнее ее воля противилась его воле, тем неодолимее ее влекло к нему. Сила, которая всегда исходила от него к ней, теперь изливалась потоком в его страстном голосе, в его горящих глазах, в той мощи жизни и разума, которая бушевала в нем. В этот момент, но только на одно мгновение, она увидела настоящего Мартина Идена, блестящего и непобедимого; и, как на укротителей зверей иногда находят сомнения, так и она усомнилась в том, что может укротить стихийную мощь этого духа.

– И вот еще что, – стремительно продолжал он, – вы любите меня. Но почему? Что вы нашли во мне достойного любви? Да, именно то самое, что побуждает меня писать. Вы любите меня, потому что я чем‑ то не похож на мужчин, которых вы встречали и могли полюбить. Я не создан для канцелярии и конторы, для кропотливого сутяжничества или адвокатского словоизвержения. Заставьте меня проделывать все это, сделайте меня похожим на других людей, заставьте меня заниматься тем, чем занимаются они, дышать одним воздухом с ними, усвоить их взгляды – и вы уничтожите различие между нами, уничтожите меня, уничтожите то, что вы любите. Мое желание писать – самое живое, что есть во мне. Будь я посредственностью, ни я не желал бы писать, ни вы не желали бы иметь меня своим мужем.

– Но вы забываете одно, – прервала она. Ее поверхностный, но быстрый ум тотчас уловил параллель. – Ведь бывали же эксцентричные изобретатели, которые морили свои семьи голодом, гоняясь за такими химерами, как например вечное движение. Конечно, жены любили их и разделяли их страдания, но совсем не потому, что сами верили в это вечное движение, а наоборот.

– Вы правы, – ответил он. – Но были и другие изобретатели – не эксцентричные, – были такие, которые голодали, работая над осуществимыми изобретениями, и, как вы знаете, добились успеха. Я тоже не стремлюсь к чему‑ либо невозможному…

– Но вы сами выразились: «совершить невозможное», – вставила она.

– Ну, это просто образное выражение. Я хочу сделать то, что люди делали и до меня, – хочу писать и жить этим.

Она молчала. Это заставило его спросить:

– Так моя цель кажется вам такой же химерой, как вечное движение?

Он прочел ее ответ в движении, которым она положила на его руку свою: словно любящая мать, склонившаяся над своим больным ребенком. Для нее он, действительно, был больным ребенком‑ сумасбродом, пытающимся совершить невозможное.

К концу разговора она снова упомянула о том, что ее родные относятся к нему враждебно.

– Но вы‑ то любите меня? – спросил он.

– Люблю, люблю! – горячо воскликнула она.

– И я люблю вас, а не их, и они ничего не могут мне сделать.

В его голосе звучало торжество.

– Не могут… Потому что я верю в вашу любовь и не боюсь их вражды. Все в мире может ошибаться, только не любовь. Любовь никогда не заблуждается, если только это не хилое существо, которое изнемогает и падает в пути.