Вячеслав Леонидович Кондратьев 6 страница

У Володьки было, наверное, немного по-другому. Он был мужчиной, и та полная поглощенность своими чувствами, то напряженное, но бездумное состояние, продолжавшееся целую неделю, как-то расслабляло его, и эта расслабленность была ему неприятна, потому как знал он, что ему надо собраться, решить все вопросы перед тем, что его ждет. И Тоня стала замечать, как временами он уходил в себя, задумывался, хмуря брови, и его взгляд становился отрешенным.

- Я вижу, с тебя сходит понемногу хмель, Володя, - сказала она, грустно покачивая головой.

- Не в этом дело, Тоня.

- Да, я понимаю. - Тоня положила руку ему на лоб, потом, взъерошив волосы: - Можешь уйти сегодня, когда тебе нужно... Но мне, мне будет очень тяжело без тебя.

Мать ничего не говорила Володьке, но он видел - она была обижена, обижена глубоко, что ради какой-то девчонки (а кем для нее может быть Тоня? ) он забросил и дом и ее. Когда он возвращался в полночь, она разогревала обед и молча подавала ему. Володька наскоро съедал его, после чего спешил в свою комнату, бухался в постель, скорей, скорей заснуть, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро.

Когда же вернулся он в шесть вечера, мать была не только удивлена, но и обеспокоена.

- Что-нибудь произошло? - спросила она.

- Ничего, мама, - улыбнулся он. - Просто этот вечер мы проведем вместе.

- Ну, что ж, спасибо... Тебе без конца звонит Сергей. У него какие-то идеи в отношении твоего будущего. Вам необходимо встретиться. Это первое. Во-вторых, Володя, я не знаю, что отвечать Юле? Ну, а потом, по-моему, мне надо познакомиться с той девочкой, у которой ты пропадаешь.

- Самое сложное с Юлей, мама... Наверное, ей ничего не надо говорить. Скоро кончится отпуск, и все решится само собой... Что же касается этой девочки... Она Тоня. И у нас все очень серьезно.

- Ну, разумеется, очень серьезно. Разве в твои годы может быть это несерьезным, тем более, ты знаешь ее уже больше недели. Так, кажется?

- Не иронизируй, мама, - улыбнулся он. - Сейчас я уйду на полчаса, вернусь, и мы поговорим.

* * *

К дому Толи Кузнецова он шел медленно и тяжело, а когда дошел, остановился и долго курил, забивая волнение. Наконец постучал в дверь.

- Мне кого-нибудь из Кузнецовых, - сказал он открывшей ему женщине. Та внимательно посмотрела на него, на перевязанную руку на косынке и тихо спросила:

- Вы знаете, что Толя?.. - Володька кивнул в ответ. - Проходите, темно у нас. Вот дальше, вторая дверь направо. - Она осторожно постучала. - Тетя Груша, к вам пришли.

Дверь открылась, и пожилая, гораздо старше его матери женщина, худенькая и маленькая, встретила его расстерянным взглядом, который на миг высветлился надеждой. У Володьки сжало горло. Этого он больше всего и боялся - надежды, которую принесет его приход, и того, что эту надежду ему же придется и загасить.

- Я служил с Толей... - с трудом выпершил он.

- Проходи, сынок, проходи... Поняла я, что оттуда ты. - И робкое ожидание чуда, которое вдруг принес он, Толин товарищ, опять мелькнуло в ее глазах, и она вся как-то сжалась, оттягивая свой главный вопрос, а может, просто была не в силах его задать и напряженно вглядывалась в Володькины глаза, которые тот невольно прятал, боясь, что в них она сразу прочтет правду.

Они прошли в небольшую, забитую старой мебелью комнату... Володька продолжал молчать, мучительно решая, сказать ли правду или оставить надежду Толиной матери, не говоря ей, что был с Толей на фронте, но глаза женщины потускнели уже.

- Молчишь? Значит, правда? Ежели правда, садись и рассказывай, как случилось это. Не бойся мою надежду убить, ее и нет у меня. Может, чуток на самом донышке души была. Рассказывай, сынок. Ты ж единственный, кто рассказать мне может, кто его перед смертью видел. Ты с ним и на востоке служил?

- Да.

- Тоже из института тебя взяли?

- Да.

- Ну рассказывай, да на мои слезы внимания не обращай... Мучился он перед смертью-то?

- Нет. Очень большой снаряд... Почти весь его взвод погиб.

- При тебе это было?

- Нет. Мы пришли ночью к передовой. Деревенька небольшая, разбитая. Моя рота пошла на самую передовую, а Толя со своим взводом остался в деревне. Вот тут мы и распрощались... Днем мы в наступление ходили, а вечером немец открыл очень сильный огонь и по передовой и по деревне. Вот в этот обстрел... Я на другой день утром пришел в штаб и... узнал...

- Значит, до самого фронта он и не дошел?

- Да... - Немного помешкав, он добавил: - Вы знаете, были такие моменты, когда завидовал я Толе, что отмучился он сразу.

- Да, да, понимаю, - рассеянно ответила она и прижала платок к глазам, а Володька весь напрягся, ожидая тех же вроде бы укорных слов, которые слыхал он от баб в проходимых им деревнях: " Ты-то живой остался... "

Но Толина мать ничего этого не сказала. Вытерев глаза, она подняла их на него - старческие выцветшие глаза, в которых стояла непроходимая боль.

- У меня скоро кончается отпуск... вот я и решил... - пробормотал он, чтоб разрядить молчание.

- Господи, значит, опять туда!

- Опять.

- Ну, спасибо, сынок, что зашел. Хоть узнала чего... как сын мой... Господи... - опять заплакала она. - Одной доживать придется, одной. Хоть бы меня господь прибрал, старуху-то... Нет, молодые гибнут. Ну, желаю тебе счастья... Одногодок, Толин, наверное?

- Да.

- Матери-то твоей какое счастье выпало... Повидала тебя. Только каково ей опять тебя провожать? И скоро?

- Скоро... Когда мы Москву проезжали, то два дня на Окружной крутились. Хотели мы с Толей домой сбегать, но нельзя было.

- Значит, рядом был Толя, совсем рядом! И не почуяло мое сердце, не почуяло...

Вышел он от матери Толи в полном разброде и с тяжестью в душе. Как же они могли с Тоней забыть обо всем? Ведь совсем рядом война, умирают люди, срывают голоса ротные, посылая в атаку, гремят выстрелы, рвутся снаряды, а в московских домах погибают от отчаяния матери и жены, получая похоронки.

- Так больше нельзя, - заявил он Тоне на другое утро, еще не войдя в квартиру.

- Что нельзя? - испуганно прошептала она.

- Мы забыли обо всем.

- О чем, Володя?

- О том, что война, о том, что кругом горе... А мы...

Тоня помолчала немного, потом, сдвинув брови, сказала непривычно сухо, даже жестковато:

- Вот ты о чем... А что впереди у нас? Тоже горе и тоже страдания. Они совсем близко. Я не знаю, что будет со мной, когда ты уедешь, не знаю, как буду жить, если с тобой что-нибудь случится... В чем же мы виноваты? - Она говорила отчетливо и убежденно. - Нет, ни в чем и ни перед кем не чувствую себя виноватой. Даже перед Юлей...

Но почувствовав, что не убедила Володьку, подошла, обняла и уже другим тоном, ласковым и нежным, прошептала:

- Глупый ты мальчик... Очень хорошо, что ты так совестлив, но впереди у нас... И не надо сейчас ни о чем думать...

* * *

В этот день Володька пришел к Тоне не утром, как обычно, а в середине дня - ходил перед этим на перевязку и получать по карточкам продукты. Поэтому те несколько часов, которые оставались им, пролетели как одно мгновение. И когда они вышли в прихожую прощаться, старинные стенные часы пробили не одиннадцать ударов, а только один - было половина двенадцатого!

- Ты не успеешь, - сказала Тоня.

- Что же делать? - растерялся он. - Я побегу все-таки, Тоня. Как-нибудь доберусь...

- До комендатуры? Тебе очень хочется ночевать там? Позвони матери, что ты остаешься у меня. Я постелю тебе в столовой. - Тоня улыбнулась, заметив и растерянность и смущение на лице Володьки.

- Мама спит, да и всех соседей разбудишь звонком. Черт возьми, как мы проглядели время! - Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, еще не решив, что делать, но тут Тоня, уже несшая белье в столовую, сказала, что если его мать будет волноваться, то позвонит сюда, и будет лучше, если он окажется здесь, чем неизвестно где. Это убедило Володьку.

- Я открою дверь своей комнаты, и мы сможем переговариваться. Правда, я привыкла жить одна, но иногда ночами бывает жутковато. А тут я крикну - вы здесь, лейтенант Володька? А ты ответишь - я здесь, и будет очень здорово, говорила Тоня, стеля белье на диван.

И только сейчас до Володьки дошло, что этой ночью он будет с Тоней. Он не знал, что случится этой ночью, но предощущение чего-то необыкновенного пронзило его, и он неверными, чуть дрожащими пальцами достал портсигар, вынул папиросу и закурил, изломав не одну спичку.

- Надо немного отодвинуть стол, Володя, - сказала Тоня и опять улыбнулась, глядя, как Володька стал отодвигать тяжелый стол, который полз вместе с ковром, задирая его и морща, не догадываясь от волнения приподнять его.

Наконец стол был отодвинут, ковер заправлен.

- Принеси, пожалуйста, подушки из моей комнаты, - попросила Тоня.

В Тонину комнату Володька не заходил ни разу. Тоня всегда говорила: " Там у меня страшный кавардак", - и сейчас он входил туда с каким-то трепетом. Свет был там не зажжен, и в полумраке белела оправленная Тонина постель, голубовато поблескивали какие-то флаконы на туалетном столике, пахло Тониными духами... Володька, будто совершая святотатство, чуть дотронулся пальцами до ее постели и сразу отдернул руку, словно обжегшись.

- Принес? Давай. - Тоня взбила подушку и положила ее на диван. - Теперь баиньки, лейтенант Володька.

- Я не засну, Тоня, - как-то жалобно пробормотал он.

- Заснешь, - ответила она и прикоснулась губами к Володькиному лбу. Спокойной ночи. - Тоня пошла в свою комнату, щелкнув по пути выключателем. Свет погас.

Володька, не раздеваясь, сел на диван, обхватил голову руками. Громко отбивали в тишине секунды большие настенные часы, на улице изредка, шелестя шинами, проезжали машины, где-то прозвенел запоздалый трамвай. Из Тониной комнаты доносился звук ее шагов, потом скрип кровати - видимо, она легла.

- Спокойной ночи, - шепотом сказала она.

- Спокойной ночи, - ответил он почти беззвучно и стал снимать ботинки.

И от простыни и от подушки, в которую он уткнулся, пахнуло Тониными духами. Тоня была совсем рядом, всего в нескольких шагах от него. Она не закрыла дверь своей комнаты, и Володька видел синеющее окно, туалетный столик... Саму Тоню он не видел, но она была рядом, и одно это казалось чем-то удивительным и необыкновенным.

- Ты не спишь? - донесся шепот Тони.

- Нет.

- Я тоже. Но ты спи.

- Постараюсь, - прошептал он.

- Как тихо...

- Да, очень...

Этот тихий, приглушенный ночной разговор был тоже чудом. Володька перевернулся на спину, протянул руку к столу, достал папиросы, чиркнул спичкой.

- Ты куришь? - спросила Тоня.

- Да.

Потом они долго молчали... Володька чутко прислушивался - вот Тоня вздохнула, вот перевернулась на другой бок, и кровать скрипнула, вот как будто она поднялась... Да, поднялась и пошла открыть окно. Володька видел ее легкую тень около рам. Потом опять легла и долго ворочалась. Кашлянула. Вздохнула. И прошептала:

- Тебе хорошо?

- Очень.

- Мне тоже.

Володька докурил папиросу и лежал с открытыми глазами и знал, что пролежит так всю ночь не только потому, что не хочется спать, а потому, что жалко заснуть и потерять во сне то, что сейчас наполняет его.

И вдруг где-то далеко грохнул взрыв, потом еще, еще... И сразу же уже совсем близко затрещали зенитки, стоящие, видно, около Новодевичьего.

- Володя, тревога...

- Слышу.

Он видел через открытую дверь Тониной комнаты, как небо заполосилось прожекторами. Тоня в накинутом халатике бросилось к окну.

- Самолеты! Володька, иди посмотри...

Он поднялся, начал нашаривать рукой брюки, но не нашел, а тем временем Тоня, увлеченная воздушным боем, крикнула:

- Один падает! Ну, иди скорей!

Тогда он вскочил и, как был, в трусах и майке, подбежал к Тоне.

- Видишь?

- Вижу.

Немецкий самолет, взятый в перекрестье лучами нескольких прожекторов, медленно падал, перевертываясь в воздухе, а прожектора все еще не отпускали его, сопровождая почти до самой земли. Бухнул далекий взрыв. - Один готов! захлопала в ладоши Тоня. Но в небе висело несколько самолетов. Зенитки били со всех сторон, и облачка разрывов вспыхивали около них. Володька легко обнял Тоню и почувствовал через тоненький халат, как дрожало ее тело.

- Ты дрожишь. Холодно?

- Это от волнения... Смотри, Володька, сейчас второй подобьют. Смотри. Все ближе и ближе... Ага, есть! - закончила она торжествующе.

И второй самолет, также сопровождаемый лучами прожекторов, начал валиться на крыло, а потом, крутясь, падать... Через минуту-две опять раздался глухой взрыв.

Стрельба начала утихать. Прожектора потянули свои лучи в сторону, вслед оставшимся самолетам, которые уходили из города. Они еще немного постояли у окна, провожая глазами уходящие самолеты и облачка разрывов... Володька прижал к себе дрожащее Тонино тело.

- Все-таки ты замерзла, - сказал он.

- И ты. У тебя холодные руки.

И вдруг, ничего больше не говоря друг другу, будто бы с этой постели они и были подняты тревогой, они легли вместе на Тонину кровать и замерли...

Тоня лежала на спине, а Володька на боку, прижавшись к ней и обнимая ее правой рукой... Они долго молчали, ошеломленные этой неожиданной близостью, лежали не шевелясь, затаив дыхание.

- Отпусти меня на минутку, - попросила она.

- Не могу, - прошептал он.

- Я только скину халат.

Володька осторожно отнял руку. Она, не вставая, кинула халатик на стоящий рядом стул и осталась в трусиках и лифчике. Он опять обнял ее и, ощутив своими ногами ее голые горячие ноги, замер... Через некоторое время он чуть приподнялся, захотев поцеловать ее губы, но она закачала головой.

- Не надо. Мне и так очень хорошо... Ты со мной, совсем со мной. Господи, если бы можно было остановить время...

Да, было и так необыкновенно хорошо, чего же больше. И не знал еще Володька, что сколько бы ни было у него женщин и какими бы они ни были, ничего более прекрасного не будет у него в жизни уже никогда. Что эта короткая июньская целомудренная ночь, пролетевшая сказочным мигом под далекий грохот зенитных батарей, останется в душе навсегда и воспоминания о ней будут томить сердце до конца дней...

Они почти не спали... Может быть, на какие-то минуты они и уходили в сон, но только на минуты, и, просыпаясь, сразу же глядели друг на друга, чтоб увериться - они вместе, это взаправду...

Июньский ранний рассвет уже с трех часов ночи начал высветлять окна, а к пяти луч солнца пробился к ним и золотой полосой лег на их счастливые, но осунувшиеся лица. Володька решил уходить в шесть - к семи он попадет домой, и " святая ложь" - попал в комендатуру - будет правдоподобна.

В прихожей Тоня протянула ему губы для поцелуя.

- Что ж ты боялась ночью? Разве ты не верила мне?

- Я не боялась. Просто было так хорошо, что большего не нужно.

Ровно в шесть спускался Володька по лестнице, стараясь прошмыгнуть незаметно мимо лифтерши, но она бдила и пробуравила своими глазками.

Он сел в перегруженный трамвай, долго висел на подножке, пока на следующей остановке не подвалило людей и они не втиснули его в вагон. Как ни был он рассеян и погружен в свои переживания, но не мог не заметить - другой народ катит в этом первом утреннем трамвае, чем тот, который ходит в дневные часы по улицам Москвы.

Спешила на заводы рабочая Усачевка - пожилые мужчины в спецодежде, бледные, уже с утра усталые женщины и невыспавшиеся подростки. У последних-то и слипались веки, дремали стоя, а кто сидел, спали по-настоящему - несытые, с совсем еще детскими лицами, но уже какими-то озабоченными, серьезными. И эти мальчишки, работнички ранние, несмотря на дрему, все же посматривали на раненую Володькину руку, на медаль, хоть и сдержанно, но все же с интересом с войны человек, с фронта... Трамвай дико визжал на поворотах, женщина вагоновожатая остервенело звонила каждоминутно без всякой надобности. Когда Володька сходил, то увидел ее лицо - оно было заплакано и искажено горем.

Он предполагал, что мать еще спит и ему удастся незаметно проскочить в свою комнату, но она встретила его в коридоре, видно, услышав, как он ворочал ключом.

- Мама... - начал было он.

- Тише, Володя, - сказала она шепотом. - В твоей комнате Юля.

- Что? - оторопел он.

- Ее вчера отпустили в увольнение. Вечер она провела со своими, а около двенадцати пришла к нам... Ты понимаешь, что при ней я не могла позвонить, и страшно волновалась. Мы ждали тебя до двух часов ночи.

Володька подошел к своей комнатке и тихонько приоткрыл дверь. Юля спала одетая, чуть прикрытая одеялом. На зареванном лице - гримаса страдания. Рот полуоткрыт, губы опущены вниз, как у обиженного ребенка. Его ударило жалостью, он постоял еще немного, а потом закрыл дверь.

- Она спит, - сказал он растерянно, войдя в комнату матери.

- Что ты намереваешься делать? - холодно спросила мать. - Продолжать ложь? - Она набила папиросу и закурила.

- Осталось всего немного. Я уеду, и все разрешится само собой... Мама, я скажу, что попал в комендатуру, возвращаясь от Сережки, - полувопросительно закончил он.

- Говори что угодно, но не вмешивай меня...

Володька искурил папиросу, изжевав весь мундштук, несколько раз прошелся по комнате туда-сюда, прежде чем решился идти к Юле. Когда он вошел, она лежала на спине с открытыми глазами, и ничего не дрогнуло на ее неподвижном лице.

- Ты проснулась? - промямлил он, но она ничего не ответила, продолжая глядеть на него каким-то невидящим взглядом. Он совсем смутился, начал переступать с ноги на ногу и наконец раскашлялся. - Ты что, не видишь? Это я. Меня задержали по дороге от Сергея...

- Это не ты, Володька, - каким-то пустым, безразличным тоном проговорила она. - Выйди, я приведу себя в порядок...

- До каких часов у тебя увольнение?

- Не все ли равно. Я сейчас уйду.

- Юлька, но нельзя же так! Ты ничего не знаешь...

- Я ничего не хочу знать. Выйди.

Володька вернулся в комнату матери.

- Юля почему-то решила, что ты встретил эту... Майю, кажется? Была у вас в классе такая пышная девочка, и что пропадаешь у нее, - сказала мать. Он ничего не ответил и опять засмолил папиросу.

Вошла Юля, бледная, подурневшая, в помятой гимнастерке и юбке, и опять Володьку ударило жалостью.

- До свиданья, - сказала она только Володькиной матери. - Я ухожу.

- Я провожу тебя, - поднялся он.

- Не хочу, - резко бросила Юля.

- Все равно провожу.

Они молча спустились по лестнице, молча шли по улице. Когда они сходили с тротуара, Володька хотел поддержать ее за локоть, но она вырвала руку.

- Не дотрагивайся до меня!

Так в молчании они дошли до ее дома, и только тут, приостановившись, Юля дрожащим голосом сказала:

- Как ты мог.... с этой дрянью. Она же чуть ли не с восьмого класса...

- Да не встречался я ни с какой Майкой! Я напишу тебе...

- Все равно ты продал меня. - Она круто повернулась и вошла в парадное.

Возвратясь домой, Володька принялся строчить большое письмо, стараясь объяснить ей (да и себе тоже), что произошло с ним, предлагая ей остаться друзьями, не обрывать то, что у них было, но письмо не получалось, выходило вымученным, холодным, и Володька разорвал написанное.

* * *

Встреча с Сергеем произошла опять на той же квартире в Троицком переулке. Когда они говорили по телефону, договариваясь о встрече, Володьку поразил голос Сергея. Что-то у него случилось, подумал он. Но, встретившись, он ничего не заметил на лице Сережки - оно было спокойно и лишь очень сосредоточенно. Он довольно рассеянно слушал Володьку, рассказывавшего о неожиданном приходе Юли и о сцене, которая произошла.

- Ну и что же? У Юльки, по-моему, был какой-то роман, пока ты был в армии, теперь у тебя. Подумаешь, - небрежно высказался Сергей, не придавая всему этому значения.

- Мама часто мне твердила, что ее счастье и ее беда в том, что она воспитана на святой русской литературе... Я тоже в том же грешен, - заметил Володька.

- Думаю, что здесь больше беды... Слишком много психологии и " проклятых вопросов". Русская литература не смогла воспитать цельного, рационального человека. Она создала либо фанатиков, либо лишних людей, - заявил Сергей. Кстати, мы спорили с тобой об этом еще на заре туманной юности. Помнишь?

- Помню. Но ты был не прав тогда, как и сейчас. Русская литература воспитала человека, которому очень трудно быть подлецом...

- Возможно, возможно... Прости, Володька, но мне что-то не до дискуссий. Я позвал тебя по другому поводу... Вот прочти. - Сергей вынул из бокового кармана пиджака конверт. - Это от отца... - и отдал Володьке.

" Дорогой Сережа! Не знаю, получил ли ты то, о чем писал. Не знаю - нужно ли это вообще. Без твоей помощи я как-нибудь проживу здесь, и главное не во мне. Я чувствую, ты в страшном разладе и тебе трудно. Я хочу, Сережа, чтоб ты был со всеми, чтоб моя судьба никак не была помехой твоему великому гражданскому долгу. Страна в огромной беде... "

Дальше следовали обычные в письмах слова: вопросы о здоровье, приветы Любе и знакомым...

Володька прочел... Своего отца он не помнил, тот погиб в служебной командировке на Украине, случайно заехав в деревню, занятую махновцами. Поэтому слово " отец", понятие " отец" было у него чем-то большим, почти святым, и, как он ни любил мать, он знал, что отца любил бы больше... И сейчас, прочитав это письмо, он раскашлялся, стараясь выпершить подкативший к горлу ком.

- Первые строки - о броне, ну, а остальное... это тоже из области русской литературы, - пояснил Сергей. - Ну что скажешь? - Володька молчал, а он продолжал: - Ты говорил как-то, что главное слово войны - " надо"... Я не стал тебе тогда ничего говорить, чтоб не оплавилось твое железное " надо". Но видишь ли - есть и другие " надо"...

Они долго молчали. Сергей барабанил пальцами по столу, а Володька, опустив голову, думал. Он мог бы рассказать Сергею, как шел в атаку командир первого взвода Андрей Шергин, сын бывшего комбрига, передавший перед наступлением ему письмо с далеким северным адресом, как, наскоро перевязавшись после первого ранения, поднял залегших людей и, не пробежав двести метров, получил вторую пулю, после которой опять поднялся и, выхрипывая " Вперед! ", не тратя уже времени на перевязку, вел взвод все дальше и дальше... Его, побелевшего, с семью пулевыми ранами, притащили ребята его взвода после того, как наступление захлебнулось... Но не стал рассказывать. У Шергина были те же иллюзии, как у Сергея в финскую: получить высшую награду, доказав этим, что не может быть врагом человек, воспитавший такого сына.

- Что же ты решил? - спросил наконец Володька.

- А что бы решил ты?

- Ты очень добиваешься брони?

- Не очень, но мне могут ее дать... Законную броню.

- Твой отец прав, - сказал Володька не сразу.

- Он думает обо мне... А кто подумает о нем?

- Тебе будет трудно жить после войны... Ты же русский...

Сергей пожал плечами, усмехнулся.

- К тому же тоже воспитанный святой русской литературой... - Он еще раз пожал плечами, а потом, сжав пальцы рук, уставился куда-то взглядом.

* * *

Дни были безоблачные, ясные, без дождей и гроз, но холод приближающейся неизбежной разлуки уже коснулся их всех.

Тоня осунулась, все чаще подолгу задумывалась и глядела на Володьку таким взглядом, что у него сжималось сердце. А их прощания в прихожей, их поцелуи перед дверью были уже тронуты ледком отчаяния.

- Я ж приду завтра, - успокаивал и ее и себя Володька.

Но и он и Тоня уже ясно представляли то настоящее последнее прощание, после которого он уже не скажет: " Приду завтра".

Дома было то же самое... Он видел, как в глазах матери металось страдание, которое она изо всех сил пыталась спрятать от него, и ему было не по себе, что он так мало времени и внимания уделял ей. И теперь был он с матерью нежней, чем обычно, стараясь в эти предпоследние дни возместить упущенное.

В своих разговорах они избегали говорить о главном, о том, что впереди, но внутренне были сосредоточены лишь на одном, думали только об одном и делали героические усилия, чтоб не показать друг другу своего состояния.

Как ни странно, сам Володька был, пожалуй, спокойней всех, и если бы не переживания близких, был бы еще спокойней. Он как-то постепенно, еще до наступления предпоследних дней, уже отрешился от московской жизни и половиной своего существа уже был там. И так же постепенно накапливалось в нем мужество, нет, не для фронта, а для скорого и неотвратимого расставания с матерью и Тоней.

Несмотря на довольно скудное, но все же регулярное питание, он поправился и чувствовал себя отдохнувшим и сильным. Рельс уже поддавался ему те тридцать пять раз, которых он хотел достигнуть.

Воспоминания о Ржеве если и не отошли совсем, то стали как-то бледней, и что самое главное - все страшное, тяжелое как-то смазалось в его памяти. И еще - очень важное - те трагические вопросы: зачем? почему? для чего? как могло так случиться? - которые мучили его на передовой, если и не получили полного ответа, то ощущение напрасности их безуспешных наступлений покинуло его. Читая постоянно сводки Информбюро, он видел войну шире, чем виделась она ему из окопа подо Ржевом. Ему стала яснее взаимосвязь всех фронтов, и он стал понимать значение боев на Калининском, которые связывали немцев и не давали им возможности перебрасывать войска на другие участки, на юг, на котором сейчас идут жестокие сражения.

Но угрозу Москве Володька видел все-таки с Ржева. Не зря немцы так отчаянно удерживали его в своих руках, не боясь даже, что мы сможем окружить город и срезать этот ржевский выступ.

* * *

В этот день Володька подходил к Тониному дому в одиннадцатом часу, позже, чем обычно, и думал, что она уже ждет его у двери. Но дверь оказалась закрытой, и Володька долго звонил, прежде чем Тоня открыла дверь. Лицо ее было заспанно, но радостно.

- Володька! - бросилась она к нему. - Сейчас мы поедем к твоей матери.

- Зачем? - недоуменно спросил Володька.

- Надо же нам познакомиться...

- Но почему так вдруг... сейчас?

- Потому! - Она чмокнула его в щеку. - Посиди немного, я переоденусь и приведу себя в порядок... Я почти не спала ночь...

- Почему?

- Много будешь знать - скоро состаришься. Я быстро... - И убежала в свою комнату.

Володька присел, закурил... Оглядел комнату. Никаких изменений не обнаружил, но что-то показалось ему в ней не так, и, когда увидел на столе серебряный портсигар с золотой монограммой, догадался - приехал, видимо, Тонин отец... Но почему Тоня решила ехать сейчас к его матери - не понимал.

- Я готова. Поехали, лейтенант Володька! - Тоня вышла из своей комнаты приодетая и похорошевшая.

- Приехал твой отец? - спросил он.

- Как ты догадался?

- Вот. - Он показал на портсигар.

- Да, приехал... ночью. Сейчас он поехал в Наркомат. Вечером я тебя познакомлю. Если он сразу же не уедет обратно. Ну, пошли...

Тоня дала ему в руку довольно увесистую сумку, и они стали спускаться по лестнице...

- Как я выгляжу? - спросила Тоня перед Володькиным парадным.

- Прекрасно.

- Я должна понравиться твоей маме, - заявила она уверенно.

- Не сомневаюсь... Но я все-таки не понимаю, почему тебе именно сегодня приспичило с ней знакомиться?

- Глупенький... - Она погладила его по щеке.

Володька открыл ключом дверь, и Тоня смело затопала каблучками своих туфель по коридору. Только перед дверью комнаты на секунду приостановилась.

- Мама, вот и пришла к нам Тоня, - сказал Володька, пропуская Тоню вперед.

- Да, это я, - чересчур решительно сказала Тоня.

Мать поднялась из-за стола, улыбнулась и пошла навстречу ей, протягивая руку.

- Очень рада... Наконец-то...

- Я давно собиралась к вам, но... мне было неудобно... Володя все время пропадал у меня, и вы, наверное...

- Проходите, Тоня, - перебила мать.

- Но вы... вы сейчас меня за все простите. Володя, вот тебе письмо, прочти вслух. - Тоня прошла в комнату и села на диван. Вид у нее был какой-то победоносный. - И, может быть, даже полюбите, - добавила она.

- Что за письмо? - спросил Володька.

- Ты читай, читай, - нетерпеливо махнула Тоня рукой.

Володька распечатал конверт и начал читать:

" Лейтенант Володя, к сожалению, не буду иметь времени с Вами встретиться день буду в Наркомате, вечером уеду на фронт. Тоня рассказала мне о Вас, однако хочется узнать Вас получше. Поэтому предлагаю Вам подумать - не продолжить ли Вам дальнейшую службу во вверенной мне части? Должен предупредить Вас - служить Вы будете в боевой части, находящейся на боевых позициях, и никаких поблажек с моей стороны не ждите. Но дочь говорила, ей будет спокойней, если мы будем вместе. Скоро в Москве будет мой начштаба, который сможет подготовить соответствующие документы. Очевидно, особых трудностей это не представит. До скорого свидания, если Вы примете мое предложение".

Володька задумался.

- Ну что, говорила я, что не пущу тебя больше под этот Ржев! - ликующе воскликнула Тоня.

- И долго ты уговаривала своего отца? - спросил он.

- Я не уговаривала! Я рассказала ему все. Все, все! И он понял, что я и вправду не могу без тебя!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒