Глава пятая

Мама сказала:

– Я еду на день в Лондон, с мистером Хупером.

У Киншоу екнуло сердце. Больше такого случая не представится.

– Уезжаем из дому ни свет ни заря, к первому поезду. – Миссис Киншоу волновалась, как девушка. Надо было кучу вещей купить для воскресного приема, и еще она собиралась подыскать элегантное новое платье. Она чудесно проветрится. Джозеф Хупер предложил ей эту поездку как-то скованно, мялся, но, кажется, его тронула ее готовность, он даже улыбнулся.

– Ох, только как же мальчики? Как же мы их на целый день бросим?

Потому что она теперь очень старалась заботиться о них одинаково, не выделять собственного сына.

– Ну, миссис Боуленд за ними приглядит, и они ведь разумные существа, не младенцы. К тому же им будет интересно, они насладятся свободой!

Миссис Киншоу смотрела в окно своей гостиной и думала: «Я ему нравлюсь, он берет меня с собой в Лондон». Правда, вообще-то речь шла только о дороге, туда – обратно, а весь день он собирался провести на службе.

Ей было чуточку совестно, что не хочется брать с собой Чарльза. Он сказал:

– А я бы все равно не поехал. Мне тут лучше. – Но она боялась поверить, она очень старалась быть хорошей матерью, вечно беспокоилась, так ли она взглянула, то ли сказала в его присутствии.

«Ну, – она подумала, – теперь пора и о себе вспомнить», и она открыла дверцу шкафа и стала выбирать, что бы надеть в дорогу.

Он выйдет рано-рано, еще раньше их, он выйдет на рассвете. Они и не подумают заходить к нему в комнату. И тогда целый день до позднего вечера никто ничего не узнает. Миссис Боуленд решит, что он гуляет где-то, она никогда ничего не замечает.

Правда, может, мама, когда вернется из Лондона, зайдет к нему в комнату. Что ж, придется рискнуть; вот и все. Или как-нибудь так положить одеяло и подушку? Нет, ничего не получится, она всегда наклоняется к нему, щека к щеке, если она зайдет в комнату, она сразу узнает. Зато если не зайдет – у него время до следующего утра. Больше суток.

Денег у него было полно. Мама думала, что он относит их в банк, а он держал их в темно-синем бумажном пакете, в коробке из-под кубиков. Ему дарили – кто фунт, кто десять шиллингов – на день рожденья или на рождество, ему много дарили, потому что папа умер; так что у него были свои деньги. Он мало тратил. У него накопилось чуть не семь фунтов.

Если идти к станции, Крелфорду, по дороге, его наверняка заметят. Значит, надо идти по прямой и начать с Крутой чащи. Вообще, хочешь не хочешь, а в Крутую чащу войти придется. Там, во-первых, лучше всего спрятаться, там никто и не подумает его искать.

– Я тебе подарок привезу, – сказала вечером миссис Хелина Киншоу. – Что-нибудь интересное. Не думай, я тебя не забуду.

Браслет скользил вверх-вниз по руке. Киншоу не мог смотреть на этот браслет и на то, как она выгибает руку, чтоб он был позаметней. И зачем они сюда приехали?

Он взял у нее из рук голубую чашку с овальтином.

– Спокойной ночи.

Когда поднимался по второму маршу лестницы, он увидел Хупера – тот стоял у своей двери и на него смотрел. На нем была пижама бутылочного цвета, он в ней был совсем зеленый. Киншоу сделал вид, что ничего не заметил, но он знал, что Хупер подкапывается под него или даже видит его насквозь и читает его мысли. Хупер все, все может.

Он подумал: «Завтра меня тут не будет, завтра мне будет все равно».

– Я развел огонь в гостиной, – сказал мистер Джозеф Хупер. Он приглаживал волосы и мешкал в дверях кухни. – Не хотите ли посидеть со мной, составить компанию, как говорится? Просто разнообразия ради.

Миссис Хелина Киншоу вспыхнула, подняла брови в знак радостного удивленья и с готовностью кивнула.

Он поставил будильник на полшестого, потом подумал и перевел на пять часов. Уже будет светло, а выйти надо как можно раньше. Все приготовленные вещи он перенес к себе поздно вечером накануне, пока Хупер смотрел «Закон силы» по телевизору. И положил под кровать.

Осматривая весь дом, он как-то наткнулся на старый ранец в комоде в пустой комнате. Ремней не было, но он ухитрился так перевязать его кусками бечевки, чтобы надевать на спину. Трудней всего получилось с едой. Он взял ее на кухне, когда не было мамы, и потом мучился: вдруг он украл. В школе учили, что красть – самое, самое плохое дело, он с первой же недели зарубил это себе на носу. Но в конце концов он решил, что ничего не украл, он взял только то, что сам бы съел, если б остался, то, что причиталось маме за работу, Да и взял он совсем немножко. Печенья, две пачки желе в кубиках, хрустящей картошки и полкоробки плавленого сыра. В поселке он купил шоколаду и мятных конфет. Наверное, хватит. Раз деньги есть, можно купить что-нибудь еще, потом, подальше от Дерне.

Хуже было с водой. В чем ее нести? В бутылке – тяжело, и она может разбиться, да он и не нашел ни одной пустой бутылки. В конце концов он решил выпить побольше воды на дорогу, а потом найти ручей или магазин, где продают лимонад. Он еще никогда не бродил по лесам, но знал, что там бывают ручьи.

Кроме еды он упаковал фонарик и свой перочинный ножик, немного лейкопластыря, пару носков и моток веревки. Карты он так и не раздобыл, была только та, в кабинете у мистера Хупера, которую он смотреть – смотрел, а взять не решился. Больше он ничего не придумал. Да и ранец был набит до отказа, хотя совсем не тяжелый. Он стоял посреди комнаты, держал ранец в руке и думал: «Ухожу. Ухожу». И у него все обрывалось внутри.

Проснулся он сразу после четырех. Еще не рассвело, идти рано. Он лежал на спине, застыв, с открытыми глазами.

Было страшно. Он так и знал. Он не приключение затеял, какое там, и пускай мистер Хупер потом говорит, что хочет. Может, кто и отмочил бы такое для смеха, убежали же в прошлом году Певерелл и Блейки в горы просто так, чтоб их искали. Директор еще потом сказал: «Приключения, конечно, вещь недурная».

Кто-кто, а он на такое не способен. Все время, пока готовил побег, он немного удивлялся сам себе, не верил. Он думал: вдруг Хупер умрет, или у него тетя объявится за границей и позовет его к себе, или мистер Хупер с нами поссорится и выгонит из «Уорингса». Жили же они у кого-то в Лондоне четыре недели, а потом сразу съехали из-за какой-то неприятности, что-то там не понравилось маме. Как раз было рождество, они еще тогда переехали в гостиницу.

Но он знал, что на самом деле надежды нет и Хупер останется, а ему надо уйти. Вот и все. Бывают везучие люди, а он невезучий. Случалось только плохое, хорошее не случалось, что бы он ни думал, ни чувствовал, ни делал.

Ему было не просто страшно. Он весь оцепенел от того, что утро наступило и деваться некуда. В голову лезли разные ужасы, он заставил себя поскорей думать о другом.

Он знал, что надо бы пожалеть маму. Надо бы подумать, каково ей будет. Наверное, он плохой, раз ее не жалеет. Она привезла его сюда и вот уехала в Лондон с мистером Хупером, она на него смотрела и ничего не поняла. «Чарльз так чудно осваивается», – она сказала, и Киншоу поразился, хотя, в общем, удивляться было нечего. Она никогда ничего про него не знала, он и не хотел, чтоб она знала. Он все держал про себя. От других было мало толку, он привык все расхлебывать сам.

Он лежал, пока тьма в комнате не поредела до серого брезга. Было без двадцати пять. Он еще не хотел выходить, в темноте идти страшно. Но лежать он уже не мог. Он вылез из кровати, и оделся, и встал у окна, он заставил себя считать до десяти свои вдохи и выдохи, снова и снова, пока не зазвенит будильник.

Снаружи все было странно. Он никогда еще не вставал в такую рань. Он вышел с черного хода и пошел вдоль тропы под тисами. Когда дошел до ограды первого поля, за самой рощей, он оглянулся. Дом отсюда казался очень большим и спал, закрыв ставнями все окна. Киншоу подумал: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Он отвернулся.

Он не ждал, что будет так холодно. Он надел джинсы, свитер поверх тенниски и куртку. Мало, наверное. Вокруг висел серый туман, забирался под куртку.

Он перелез через плетень и сперва оторопел, потому что ничего не увидел из-за тумана. Но начало пути, на милю примерно, он помнил с прошлого раза, с того раза, когда за ним ворона гналась. Он поправил бечевку на плечах и пошел по спутанной траве. Она была вся мокрая. Щавель хлестал по ногам, от него мигом промокли джинсы. И было очень скользко. Внизу, в траве, как дублоны, сияли одуванчики.

Он подошел к борозде поглубже и сообразил, что здесь он тогда упал, здесь на него села ворона. Он ясно помнил ее твердые когти на своей спине, и тяжесть вороны, и как она каркала. Его передернуло. Потом он снова оглянулся. Дома он уже не увидел. Его совсем затянуло туманом.

Он и не знал, что бывает такая тишина. Она была плотная, наверное, из-за тумана и еще потому, что воздух замер, не двигался, только холодил щеки. Тут, посреди поля, он даже птиц не слышал. Слышал только слабый гул где-то глубоко в ушах. Да еще шуршали, скрипели в мокрой траве его шаги.

Он добрался до живой изгороди. Все впереди пока тонуло в тумане, но серость неба стала чуть-чуть бледней. Боярышник занавесила паутина в каплях росы. Киншоу ткнул паутину пальцем, и к нему пристали ниточки, холодные и липкие. Черный паучок выбежал ему на ноготь и тотчас плюхнулся вниз, в обрывки паутины.

Он пошел дальше. Он чувствовал, что он совсем один, что вообще на свете больше никого нет. Он брел сквозь туман, и мало ли куда можно так забрести, можно споткнуться, упасть в озеро, свалиться в колодец. Но сейчас ему не было страшно, он старательно пробирался вперед. И мокрые джинсы били его по ногам.

Когда он вышел к пшеничному полю, туман заметно поредел и уже на дальнем краю проступила чернота Крутой чащи. Пшеница на раннем свету сделалась странного, грязно-желтого цвета и стояла очень тихо. В конце поля оказался трактор. Он вдруг вынырнул из тумана. Корни он пустил, что ли, и вырос из земли – его будто и не привезли сюда, не поставили, он будто всегда тут стоял, как на луне, брошенный и забытый.

Киншоу подошел к трактору. Его тоже покрыла паутина, она свисала с руля, с металлических ступиц. Киншоу подумал минуту, потом влез на ступеньку и подтянулся. Сиденье было очень жесткое и холодное. Он взялся за руль, и руль влажно поддался пальцам. Передние шины были обляпаны грязью, навозом, давленой соломой. От трактора удивительно пахло – застывшей смазкой и ржавчиной. У Киншоу дух занялся от высоты, он будто оседлал огромного зверя и сделался могучим и сильным. Вот зверь дрожит, оседает, дыбится, сейчас он одолеет ухабы и помчится дальше, дальше в темные джунгли, сметая все на своем пути, и Киншоу станет завоевателем, властелином.

Легкий ветер пробежался по полю.

Киншоу начал слезать с трактора, но тут ранец у него на спине попал в привод, и Киншоу застрял. Он замер от страха, что заденет какой-нибудь рычаг, и сдвинет трактор, и трактор покатит задом по наклону, и сбросит его, и расплющит колесами. Он дергал руль, шарил сзади левой рукой, чтоб высвободить веревку. Он весь вспотел. Наконец его отпустило, и он свалился вперед, на мокрую землю. Он не ударился, только порвалась веревка. Она и так уже врезалась ему в плечи, натирала, толку от нее мало было. Но ничего не поделаешь. Он связал обрывки и немного размял узел, потом закинул ранец за спину.

Он пролез под колючей проволокой и снова оглянулся через плечо, и теперь он видел гораздо дальше, туман постепенно редел. Трактор издали казался куда больше, но зато и обыкновеней. Просто металлический трактор.

Впереди он видел темный сизый ряд дубов и черные провалы между стволами. Он пошел по полю.

Крутая чаща, он думал, не такая уж большая. На дальнем краю она спускается под уклон. Он пройдет ее насквозь и выйдет к кустарнику в балке. За кустарником начинается Барнардов лес, он лег темной звериной шкурой, миль на семь, до другого округа. От него лучше держаться подальше. После Крутой чащи надо пройти кустарник насквозь и взять на запад, через поля и ближний холм. Миль через десять, наверное, он выйдет на дорогу. Он точно не представлял себе, сколько это – десять миль, но, наверное, это не страшно. После Крутой чащи уже все нипочем.

Он сразу знал, что тут никуда не денешься, он же с самого начала знал, он всегда знал, хоть и ломал голову, как бы отвертеться от того, что зудило его. Вот ведь он чего боялся – того, что сидело внутри и вечно толкало делать разные вещи. Крутая чаща. Про нее говорил Хупер. И он пошел и сам ее увидел в тот день, когда за ним ворона гналась. Он потом про нее только и думал. Крутая чаща.

Как Хупер стал подбивать его на слабо идти сюда или войти в рощу за домом, так все и началось.

Но зато где-где, а здесь его никто искать не станет. Если даже они не выбрались в Лондон, если миссис Боуленд и Хупер его хватятся, они сначала пойдут в поселок. Особенно Хупер – он ведь знает, как Киншоу боится леса. Хупер-то все сразу поймет, он сразу догадается, когда не увидит Киншоу за завтраком. Но взрослые к тому времени уже уедут на станцию. Киншоу заторопился по полю. Он вдруг почувствовал себя как на витрине. Здесь высоко, и раз туман рассеялся, его отовсюду видно. Поле видно из дому, а больше всего на свете он теперь боялся, что его найдет Хупер.

Когда он подошел к опушке, солнце встало и уже пробивалось сквозь туман. Было пока очень холодно. Киншоу заметил, что колосья ближе к деревьям объедены и примяты – полукругами. Он не мог понять почему. Он вспомнил ворон.

Легко сказать – войти в Крутую чащу. Это оказалось не так-то просто. Перед чащей был ров, заросший густой травой и сорняками, Над ним шла плотная живая изгородь, вся в шипах. И потом еще колючая проволока. Киншоу осторожно сунул ногу в ров. Нога по колено ушла в зелень. Зелень была очень мокрая. А сверху нависала изгородь, и неизвестно, как через нее пройти. Между первыми стволами он на несколько ярдов вглубь видел лес. Лес был темный, и на Киншоу пахнуло его запахом – земляным, холодным.

Он вылез из рва обратно и стал медленно огибать поле. Туман все редел и редел, трактор он теперь видел совсем ясно и колючую проволоку на другом конце поля. Солнце стало ярче. Он посмотрел на часы. Почти шесть. Ходьбу никогда заранее не рассчитаешь, всегда дольше выходит.

Они там, конечно, уже встали, уже одеваются. Если они его хватятся до отъезда, они вот-вот выйдут его искать, уж не позже чем через полчаса. Он посмотрел в сторону дома, ожидая, что сейчас покажутся вышагивающие фигуры – мама в красивом зеленом костюме и мистер Хупер, длинный и тощий и черный, как ворона.

Ему стало чуть повеселей, потому что теперь раздавались разные звуки, пищали птицы. Несколько раз он заметил, как что-то порхнуло между стволами. Шелестели листья.

Кромка леса изгибалась, он пошел по ней, и скоро скрылись из виду трактор и ограда. Здесь пшеница росла гораздо гуще, она тянулась по склону – дальше, дальше и, насколько хватал глаз, вся была выедена по краям непонятными кругами. Что-то, что-то тут было. Мало ли что. Он не хотел ломать себе голову.

Небо стало светло-серое, как жемчуг, и туман большими клубьями висел над полем и загустевал к горизонту. Но солнце светило ярко. Он остановился, сбросил ранец и снял куртку. Она не лезла в ранец, пришлось вытащить моток веревки и ножик, отрезать кусок и привязать куртку. На это ушло время.

В общем он был доволен собой. Такой план составил и вот исполняет. Он приободрился, готов был идти и идти и одолевать всякие трудности, любые препятствия.

Он вообще-то ничем особенно не отличался, учился не очень хорошо. И не очень плохо, конечно. Он не был такой безусловно, ужасно плохой, чтоб его вечно поминали, как, например, Лика. Лику все сходило именно из-за дикой тупости. Лика дразнили, но им даже гордились – с Ликом не соскучишься, вот это да, обалдеть, как учится. Все о нем говорили с довольной ухмылкой. С ним носились. Киншоу – дело другое. У него все получалось ни плохо ни хорошо. Все вечно забывали, как его фамилия. В коридоре его подзывали пальцем, когда хотели за чем-нибудь послать. Его всегда за чем-нибудь посылали. В классе ему говорили: «Эй, ты... »

А теперь он был доволен собой, доволен, что как-никак дошел до Крутой чащи, доволен своим планом, и аккуратным ранцем, и своими припасами.

Ничего, все обойдется.

Но когда он снова завязывал ранец, он заметил бородавку у себя на среднем пальце. Раньше ее не было. У него все оборвалось внутри. Значит, так оно и вышло. Его ведь предупреждали.

У Бротон-Смита были бородавки, полно бородавок на коленках. Такие жуткие, что его послали к доктору.

Кейси сказал;

– Тебя колоть будут.

– В каждую горячую иглу всадят, это уж точно.

– Больно – жуть!

Бротон-Смит уставился, несчастный, на свои коленки. Это он всю ночь ревел, когда ему вырвали зуб. Фенвик стал над ним смеяться. В конце концов Гоф пошел за своим братом.

– Никакого доктора не надо, – он сказал. – Мой брат черную магию знает, он чего-то делает с бородавками, и они сходят.

Брат Гофа как-то перед ужином повел Бротон-Смита на второй этаж, в лабораторку пятого класса. Остальные стояли на лестнице, в темноте. Все молчали, и никто даже не решался подсматривать через стеклянную дверь. Они сбились в кучу, Киншоу запомнил, как они пахли все вместе. Было страшно. Мало ли что получится.

В конце концов с таинственной улыбкой вышел Бротон-Смит.

– Что он сделал?

– Ну как?

– Он колдовал?

– Черной магией нельзя заниматься, это страшный грех.

– Ты теперь умрешь.

– Да, теперь на тебе порча, честно, ты ночью умрешь.

– Давайте посмотрим.

Но Бротон-Смит вырвался от них в темноту и побежал вниз по каменным ступенькам. Прозвенел звонок.

Наутро бородавки сделались темно-бурыми. Бротон-Смит все вытаскивал коленку из-под парты – поглядеть. Вид у Бротон-Смита был перепуганный. Через два дня бородавки сошли. Он вытягивал ногу поверх одеяла, и все могли любоваться на сборчатую, без бородавок, коленку. Когда погасили свет, стали говорить о бородавках.

Кларки тогда сказал:

– Они на другого переходят. В том-то все и колдовство. Чтоб сошли, надо задумать кого-то, и они на него переходят.

– Кого?

– Все равно кого?

– Нет, кого не любишь.

Киншоу лежал и думал: на меня перейдут. Не миновать. Бротон-Смит его не любил. Он себя уговаривал, что это ерунда, но верь не верь, а у Бротон-Смита бородавки сошли, и наутро он все смотрел и смотрел на Киншоу.

Тут никуда не денешься.

Сейчас он долго разглядывал свою бородавку. Интересно, может, можно, чтоб она сделалась черная и на кого-то перешла? На Хупера? Может, попробовать? Но пока ему было страшно и противно.

Когда он нашел просвет впереди, в лесу, солнце светило вовсю, небо прояснело. Изгородь тут прерывалась, и деревья были другие, стояли во всем лесу своей группкой. Он решил, что это лиственницы. Солнце светило прямо на них, и он заглянул вглубь. Внизу рос папоротник, валялись кудрявые листики, а свет между веток цедился непонятно зеленый, как медная ярь или как дно морское. Хорошо, он подумал. Не страшно.

Он перенес одну ногу через ров и на мгновенье замер. Солнце грело ему спину, а впереди воздух холодил лицо. Росы было полно, джинсы у него совсем промокли.

Потом он прыгнул, зажмурился и быстро прошел вперед шагов десять. Когда он открыл глаза, он был в Крутой чаще.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒