|
|||
Пламя облаков
Газеты писали, что двести десятый день пройдет, по всей вероятности, благополучно, но как раз в ночь на двести десятый день разразился тайфун. Синго уже давно забыл, что видел эту заметку. Да ее собственно, и нельзя было назвать прогнозом погоды. Впрочем, когда тайфун стал приближаться, появились и прогнозы и предостережения. – Давай вернемся сегодня домой пораньше, – торопил сына Синго. Его секретарша Хидэко помогла ему одеться, а потом и сама стала поспешно собираться, Когда она надела белый прозрачный плащ, грудь у нее исчезла, точно ее раздавили. С тех пор как Синго заметил на танцах невзрачную грудь Хидэко, эта грудь все время привлекала его внимание. Хидэко быстро сбежала вслед за Синго и Сюити по лестнице и теперь стояла вместе с ними у выхода. Шел такой проливной дождь, что страшно было даже выглянуть наружу. – Тебе куда? – начал было Синго, и тут же осекся. Он задавал этот вопрос уже раз двадцать, но запомнить ответа не мог. На вокзале в Камакура тоже стояли под навесом люди, сошедшие с поезда, и смотрели на бушующие потоки дождя. Подойдя к дому, у которого росли подсолнухи, они услышали сквозь рев ветра и дождя песню из «Парижского праздника». – Какая она легкомысленная, – сказал Сюити. Они знали, что это пластинка Лиз Готи и поставила ее Кикуко. Песня кончилась и тут же началась снова. Примерно в середине песни послышался шум закрываемых ставней. Потом они услышали, как Кикуко, захлопывая ставни, подпевает пластинке. Из-за бури и песни Кикуко не заметила, что они вошли в прихожую. – Ужас какой! Промочил ноги, – сказал Сюити, снимая в прихожей ботинки. Прибежала Кикуко. – О, вы уже вернулись?! – Ее переполняла радость. Сюити протянул ей ботинки. – Наверно, отец тоже промок, – сказала Кикуко. Пластинка кончилась. Кикуко опустила иглу снова и теперь стояла, держа в охапке мокрую одежду Синго и Сюити. Завязывая пояс, Сюити сказал: – Кикуко, твой проигрыватель на улице слышен. – Мне было страшно, вот я и сделала погромче. Я места себе не находила – так за вас беспокоилась. Кикуко действительно была весела и оживленна, словно в нее вселился тайфун. Идя на кухню, чтобы налить Синго чаю, она все время напевала. Сюити любил парижских шансонье и покупал их пластинки. Он знал французский. Кикуко совсем не понимала по-французски, но Сюити научил ее произносить французские слова, и она пела, довольно хорошо подражая тем певцам. Например, Лиз Готи в «Парижском празднике» поет о девушке, которой так грустно, что она готова умереть. У Кикуко и в мыслях не было умирать – она просто наслаждалась, неумело ведя песню своим слабым голоском. Когда Кикуко выходила замуж, школьные подруги подарили ей набор пластинок с колыбельными песнями мира. И она первое время без конца ставила их. Если не было никого поблизости, она подпевала пластинке. Синго очень нравились эти песни. Они, казалось ему, созданы в честь женщины. Кикуко, слушая колыбельные песни, вспоминала свое девичество. – Когда я умру, поставьте на моих похоронах пластинку с колыбельной песней. Ладно? И никаких молитв, никаких надгробных речей не нужно, – попросил однажды Синго невестку. Он говорил как бы шутя, но на глаза его навернулись слезы. Кикуко до сих пор не родила ребенка, и колыбельные песни ей, по-видимому, наскучили, – Синго давно их не слышал. Песня из «Парижского праздника» уже кончалась, но вдруг стала еле слышна, а потом совсем умолкла. – Отключили свет, – сказала из столовой Ясуко. – Да, действительно, отключили. И сегодня света уже не будет. – Кикуко сняла пластинку. – Мама, давайте поужинаем пораньше. Во время ужина ветер, пробивавшийся в щели, три раза задувал тонкую свечу. Сквозь бурю слышался рев моря, и этот рев взвинчивал страх еще сильнее, чем вой бури.
Синго преследовал запах погашенной свечи. Дом содрогался под порывами ветра, Ясуко нащупала коробок спичек, заранее положенный около постели, и встряхнула его, чтобы убедиться, что он не пустой, и чтобы напомнить Синго, что спички приготовлены. Потом она нашла руку Синго. Она не схватила ее, а лишь слегка прикоснулась к ней. – Все в порядке? – В порядке. В саду может что-нибудь унести ветром, но выйти все равно невозможно. – Как ты думаешь, у Фусако тоже все в порядке? – У какой Фусако? Синго забыл, о ком речь. – А-а, ну конечно, все в порядке. В такую бурю они с мужем, наверно, рано улеглись. – Ладно, давай спать, – уклонилась от продолжения разговора Ясуко и замолчала. Было слышно, как разговаривали Сюити и Кикуко. Кикуко ласкалась к Сюити. Через некоторое время Ясуко заговорила снова: – Двое маленьких детей. Не то что у наших. – И у его матери с ногами плохо. Что-то нервное. – Конечно-, конечно; и если она уйдет от Аихара, все заботы о матери ему придется взять на себя. – Она совсем не может ходить? – Нет, кажется, немного передвигается. В такую бурю… Тоска там сейчас. Синго было странно услышать от шестидесятитрехлетней Ясуко слово «тоска». – Везде тоскливо, – сказал он. – В течение жизни женщина делает себе множество самых разных причесок – об этом я прочла в одной газете. Это очень правильно. – В какой газете? По словам Ясуко, с этого начинался некролог, написанный одним художником, который рисовал красавиц, и посвященный художнице, которая тоже рисовала красавиц. На самом деле в статье все было наоборот, в ней говорилось о художнице, всю жизнь не менявшей прически. С двадцати лет и до самой смерти в семьдесят пять, больше пятидесяти лет, она неизменно закручивала волосы пучком и закалывала их гребнем. Ясуко, видимо, заинтересовалась: как это может быть, чтобы женщина всю жизнь носила одну и ту же прическу, – и, наверно, подумала, что, напротив, женщина делает себе множество самых разных причесок за жизнь. Ясуко имела привычку складывать просмотренные газеты за несколько дней и потом перечитывать их. Поэтому, когда она пересказывала какую-нибудь статью, невозможно было определить, в какой газете она ее прочитала. Кроме того, она самым внимательным образом слушала по радио вечерний обзор новостей и иногда отпускала поразительные замечания. – Ты думаешь, Фусако тоже будет делать себе самые разные прически? – спросил Синго. – Конечно. Она ведь женщина. Чем она хуже нас, которые носят старинную японскую прическу? Фусако тоже приятно менять прическу, – мол, чем я хуже Кикуко. – Когда Фусако была здесь, ты обходилась с ней – очень уж бессердечно. Мне кажется, она уехала в полном отчаянии. – Может быть, мне передалось твое настроение? Ведь это ты никого не любишь, кроме Кикуко. – Ничего подобного. Придумаешь какую-то чепуху и сама в нее веришь. – Прекрасно знаешь, что я права. Ты всегда был равнодушен к Фусако и любил одного Сюити. Будешь отрицать? Такой уж ты человек. Вот и сейчас – Сюити завел себе женщину на стороне, а ты ему и слова не скажешь. Жалеешь Кикуко, а ей же делаешь только хуже. И она тоже, чтобы не огорчать отца, даже ревновать не смеет. Тоска. Хоть бы этот тайфун меня унес, что ли. Синго был потрясен. Но в ответ на слова все более распалявшейся Ясуко сказал только: – Тайфун. – Да, тайфун. Может быть, Фусако хотела, чтобы мы заговорили с ней о разводе, а мы повели себя с ней подло. – Быть не может. Неужели у них уже дошло до развода? – А я не думаю ни о разводе, ни о чем, я только представляю себе, какое ты сделаешь лицо, если на тебя свалится дочь с двумя детьми… – A y тебя всегда такое лицо. – И к тому же у тебя есть еще Кикуко, которая тебе очень по душе. Ладно, оставим Кикуко. Честно говоря, я тоже хороша. Стоит Кикуко заговорить, на сердце сразу становится легко, а с Фусако одни неприятности. Тяжело это… До замужества она все-таки не была такой. Никогда не думала, что родители могут так относиться к своей дочери и внукам. Ужасно. Это ты во всем виноват. – Значит, я еще хуже, чем Фусако. – Вот и сейчас ты притворяешься. Когда я сказала, что это ты во всем виноват, ты, наверно, ехидно показал мне язык, только в темноте я не разглядела. – До чего же ты болтлива. Говоришь невесть что. – Жалко Фусако. Тебе тоже ее жалко? – Можно хоть сейчас забрать ее от мужа. – Потом Синго неожиданно вспомнил: – Ты видела фуросики, с которым Фусако приезжала к нам? – Фуросики? – Да, фуросики. Мне тогда сразу показалось, что где-то я уже видел его, но никак не мог вспомнить где, – по-моему, это наш старый фуросики. – Не тот большой, хлопчатобумажный? Когда Фусако выходила замуж, мы, наверно, завернули в него зеркало от туалетного столика. Помнишь, зеркало было громадное. – А-а, возможно. – Мне тоже стало неприятно, когда я увидела, что она увязала свои вещи в тот самый фуросики. Я еще подумала, лучше б вместо фуросики упаковала вещи хоть в чемодан, с которым ездила в свадебное путешествие. – Чемодан тяжелый. Да с ней еще двое детей. За модой она не гонится. – Но ведь с нами живет Кикуко, хоть бы ее постеснялась. К тому же это тот самый фуросики, в котором были мои вещи, когда я пришла в твой дом. – Неужели? – Ему еще больше лет. Это память о сестре. После ее смерти в этот фуросики увязали горшок с карликовым кленом и вернули нам. – Вот оно что, – тихо сказал Синго. Любимым занятием отца Ясуко – он жил в деревне – было выращивание карликовых деревьев. Особенно он любил выращивать карликовые клены. Сестра Ясуко всегда помогала отцу ухаживать за деревцами. Лежа в постели, окруженный грохотом бури, Синго представил себе этого человека стоящим между двух карликовых кленов. Отец подарил дочери деревце, когда она вышла замуж. Может быть, дочь сама попросила его об этом. А когда она умерла, ее муж, зная, как дорог отцу покойной этот клен, и не имея прислуги, которая ухаживала бы за деревцем, вернул его. Может быть, даже сам отец привез его обратно домой. Сейчас этот краснолистый клен, поглотивший все мысли Синго, стоял у алтаря в деревенском доме Ясуко. Кажется, сестра Ясуко умерла осенью, вспоминал Синго. В Синано осень наступает рано. И как только она умерла, деревце вернули обратно. Листья на нем покраснели, и оно очень подходило, чтобы поставить его у алтаря. Может быть, Синго думал об этом, просто тоскуя по воспоминаниям о сестре Ясуко? Он не мог ответить с уверенностью. Синго забыл, когда годовщина смерти сестры Ясуко. Но у Ясуко не стал спрашивать. – Я никогда не помогала отцу ухаживать за деревцами. Такой уж, наверно, у меня характер. К тому же мне всегда казалось, что отец любит только сестру. Я действительно во всем уступала ей, и мне было очень обидно, что я не могу делать все так, как делает она. Именно эти слова Ясуко всегда мешали Синго спросить у нее о дне смерти сестры. Когда же речь заходила о привязанности Синго к Сюити, она всегда говорила: – Я, пожалуй, была похожа на Фусако. Синго удивился-даже фуросики и тот напоминает ему о сестре Ясуко, – и промолчал. – Давай спать. Трудно стало засыпать нам, старикам, – сказала Ясуко. – Такая буря, а эта Кикуко смеется-заливается… А то без конца ставит свои пластинки. Жалко мне девочку. – Ты сама себе противоречишь. – В чем же противоречу? – Только что сама говорила – давай спать, а стоило лечь пораньше – пристаешь с разговорами. У Синго не выходил из головы карликовый клен. Может быть, Синго думал об этом багровом клене потому, что и сейчас, через тридцать лет после женитьбы на Ясуко, любовь к ее сестре – все еще незажившая рана. Синго, который лег в постель на час позже, чем Ясуко, проснулся от грохота. – Что такое? С веранды послышались шаги Кикуко, ощупью пробиравшейся в темноте. – Вы проснулись? Кажется, с храма сорвало кровлю и листы железа занесло на нашу крышу, – сказала она.
С храма сорвало всю кровлю. На крыше дома Синго и в саду валялись листы железа, и служители храма пришли рано утром, чтобы собрать их. На следующий день Синго кружным путем, через Иокосука, добрался до Токио и появился в фирме. – Ну как? Совсем, наверно, не спали? Синго посмотрел на секретаршу, которая принесла ему чай: – Да. Глаз не сомкнул. Хидэко рассказала, что натворил тайфун, – она видела это из окна электрички, когда ехала на работу. Выкурив две сигареты, Синго сказал: – Сегодня на танцы пойти не смогу. Хидэко подняла на него глаза и усмехнулась. – На следующее утро после того, как мы с тобой танцевали, у меня болела поясница. Годы, – сказал Синго; по лицу Хидэко поползла озорная улыбка. – Может, это потому, что вы слишком выгибались? – Выгибался? Возможно. Ты хочешь сказать, нагибался? – Когда Мы с вами танцевали, то, прикоснувшись ко мне, вы каждый раз выгибались, как будто вам неприятно, как будто старались быть от меня подальше. – Вот ты о чем. Это я нечаянно. Нет, нет, нарочно я этого не делал. – И все же… – Возможно, я просто старался держаться прямее. В общем, я не обратил на это внимания. – В самом деле? – Тебе так показалось потому, что вы, молодые, танцуете вульгарно, прилипнув друг к другу. – О, как это ужасно. Синго еще тогда подумал, что Хидэко возбуждена и танцует не в такт, но все равно танцевать с ней ему было очень приятно. Может быть, именно этим и объяснялась его скованность? – Ну что ж, давай сходим еще раз – обещаю склониться к тебе и танцевать, прижавшись. Хидэко опустила голову и тихонько засмеялась. – Пойдемте. Только не сегодня. Никак не могу, вы уж меня простите. – Разумеется, не сегодня. Синго обратил внимание, что Хидэко в белой кофточке и волосы перехвачены белой лентой. Белая кофточка – ничего особенного, но, видимо, белая лента подчеркивала ее белизну. Лента, довольно широкая, плотно охватывала волосы и сзади была завязана узлом. В общем, одежда для тайфуна. За ушами волосы собраны, и у кромки туго стянутых прядей видна незагорелая кожа. И еще на ней темно-синяя юбка из тонкой шерстяной ткани. Юбка старая. – После этого Сюити тебя не приглашал? – Нет. – И тебе обидно, да? Отец с тобой танцует, а молодой сын держится на почтительном расстоянии. Бедняжка. – Что поделаешь. Придется самой пригласить его. – Хочешь сказать, не ваша, мол, забота? – Будете издеваться, в следующий раз не пойду с вами на танцы. – Не буду. Раз уж ты сама обратила внимание на Сюити, я склоняю голову. Эти слова подействовали на Хидэко. – Ты, наверно, знаешь женщину, с которой встречается Сюити? Было заметно, что Хидэко почувствовала себя неуютно. – Она из дансинг-холла? Хидэко промолчала. – Сколько ей лет? – Сколько лет? Она старше его жены. – Красивая? – Да, очень красивая. – Хидэко запиналась на каждом слове. – Правда, голос у нее хриплый. Даже не хриплый, а какой-то дребезжащий, надтреснутый. Она говорит, что у нее очень чувственный голос. – Что это значит? Хидэко разоткровенничалась, а у Синго появилось желание заткнуть уши. Он почувствовал стыд, почувствовал брезгливость, когда понял, что представляет собой любовница Сюити да и сама Хидэко. Синго был потрясен, услыхав, что хриплый голос считается чувственным. В общем, Сюити есть Сюити, как, впрочем, и Хидэко есть Хидэко. Увидев выражение лица Синго, Хидэко умолкла. В тот день Сюити тоже вернулся домой рано, вместе с Синго, и, заперев дом, они вчетвером, всей семьей, отправились смотреть фильм «Кандзинтё»[4] Когда Сюити снял верхнюю рубаху и стал переодеваться, Синго заметил, что на груди и на плече у него красные пятна, и подумал, что, наверно, это следы от пальцев Кикуко – она обнимала его тогда, во время бури. Три актера, исполнявшие главные роли в «Кандзинтё» – Косиро, Удзаэмон и Кикугоро, – уже умерли. Синго, Сюити и Кикуко восприняли их игру по-разному. – Ты не помнишь, сколько раз мы видели с тобой этого прославленного воина в исполнении Косиро? – сказала Ясуко, обращаясь к Синго. – Забыл. – Быстро же ты все забываешь! Улица была освещена луной, и Синго посмотрел на небо. Луна словно центр пламени. Так вдруг показалось Синго. Облака вокруг луны были на редкость причудливой формы, и пламя казалось не то заревом, не то сиянием фейерверка. Но это пламя облаков было холодным и бледным, и луна тоже была холодной и бледной, и на Синго вдруг пахнуло осенью. Луна клонилась к востоку и была почти круглая. Одетая облаками, она воспламеняла их вокруг себя. Кроме белопламенных облаков, окутавших луну, других поблизости не было видно, и небо после бури было непроглядно черным. Все магазины и лавки закрыты, – ночное запустение. Только возвращающиеся из кино, больше на улице ни души. – Прошлую ночь не спали – сегодня давайте ляжем пораньше, – сказал Синго грустно. Вот так приходит наконец в жизни решительная минута, подумал он. Неотвратимо надвигается необходимость принять решение.
|
|||
|