ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО ВОЗВРАЩЕНИЙ 1 страница

ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО ВОЗВРАЩЕНИЙ

ВСТУПЛЕНИЕ

Кто, терпеливый,
Душу пытал на излом,
Судеб извивы
Смертным свивая узлом,
Ранясь, рискуя,
Маясь в крови и в поту, -
Чтобы такую
Миру явить красоту?

(У. Йейтс)

Уильям Йейтс - поэт модернистской эпохи, современник Томаса Элиота и Эзры Паунда. Но в отличие от двух названных поэтов он демонстративно придерживался анти-авангардной позиции в искусстве. Йейтс никогда не старался бежать впереди прогресса - наоборот, он считал делом чести хладнокровно игнорировать его, идти не в ногу, стоять на своем, искать будущее в прошедшем. За это его называли чудаком, не раз пытались (особенно в тридцатые годы) " сбросить с парохода современности". Еще бы! В эпоху радио, аэропланов и профсоюзов он увлекался сказками, сагами о богах и героях, основывал какие-то загадочные эзотерические общества, искал истину в Каббале, в картах Таро, в индийской философии, сочинял философско-мистический трактат о вечном круговороте души и истории. Можно сказать, что в эпоху наступившего материализма Йейтс представлял собой передовой, далеко выдвинутый вперед аванпост самого упрямого и закоренелого идеализма. Где-то рядом партизанили Честертон и Киплинг, Толкиен и К?. Но если Киплинг, занявший конформистскую позицию по отношению к современности, обнаруживал романтику, скажем, в паровозах и машинах, то Йейтс не отдал бы за них ни лепестка своей увядшей розы, ни камешка старой башни. И если Толкиен четко отделял свою реальную профессорскую жизнь от блужданий в Средиземье, для которых существовали особые часы творчества да задняя комната оксфордского кафе " Орел и Дитя" (" Пташка и крошка" ), то Йейтс, как истинный символист, не разделял жизни и стихов. Как заболевший кот обшаривает всю округу в поисках особой травки - единственной, которая может его исцелить, - так Йейтс искал противоядие от низкого практицизма века где только мог - в фольклоре и античной философии, в оккультизме и теософии.
При всем при том он был ирландец - наследник древней кельтской традиции в литературе, духовный потомок друидов и бардов. Родина Йейтса - портовый город Слайго, на западе Ирландии. Его предки по материнской линии были моряками и купцами, по отцовской линии - священниками. Отец поэта, Джон Батлер Йейтс, получил юридическое образование, но в 28 лет резко оборвал карьеру адвоката и уехал в Лондон учиться живописи. Он стал художником, замечательным портретистом; благодаря его рисункам мы можем увидеть Уильяма таким, каким он был в детстве - смуглым задумчивым мальчиком, углубленным в книгу. Чем-то эти портреты похожи на детские портреты Пастернака, набросанные его отцом, Леонидом Пастернаком. Да и сами эти художники, Йейтс-отец и Пастернак-отец, были чем-то похожи - может быть, серьезностью своего отношения к искусству, независимостью от модных течений эпохи; оба они оказали основополагающее влияние на сыновей; оба провели поздние годы в эмиграции: Джон Йейтс в Америке, Леонид Пастернак в Англии. Детские годы Уильяма Йейтса прошли в Лондоне, за исключением летних каникул, когда его отвозили к родственникам в Слайго. Он любил слушать рассказы крестьян о волшебстве и духах, любил одинокие прогулки по лесам и холмам, ночи на морском берегу. Сочинять романтические стихи Уильям начал, учась в художественной школе в Дублине; его ранние опыты заслужили одобрение известных поэтов, в том числе Хопкинса и Оскара Уайльда. Путь его определился раз и навсегда. " Моя жизнь в моих стихах, - писал он другу. - Ради них я бросил свою жизнь в ступу. Я растолок в ней юность и дружбу, покой и мирские надежды… Я похоронил свою юность и возвел над ней гробницу из облаков".
Йейтсу было двадцать четыре года, когда он встретил Мод Гонн - женщину, которой суждено было стать его музой, его долгой безнадежной любовью. Она была ослепительной красавицей, богатой и независимой, но при этом - пылкой революционеркой, одержимой идей ирландской независимости. Они подружились, Мод втянула его в патриотической движение, Уильям посвятил ее в свои оккультные и поэтические интересы. Патриотизм Йейтса был далек от экстремистских крайностей, в Ирландии он видел, прежде всего, страну поэзии и оплот древней чести, попираемой прагматической и меркантильной Англией. И когда Джордж Рассел писал ему: " Из Ирландии воссияет свет, который преобразит эпохи и народы (не правда ли, язык мессианства повсюду одинаков? ), - Йейтс вполне разделял энтузиазм своего друга".
В 1899 году вышел сборник " Ветер в камышах" - высшее достижения раннего Йейтса - поэта " кельтских сумерек". Мир этой книги населен призраками и тенями; повсюду поэту мерещатся таинственные " сиды" - духи, населяющие холмы и ветреные равнины Ирландии. Они же - древние боги, племя богини Даны, они же - вечные голоса, звучащие в шуме ветра, в ропоте тростника, в сумасшедшем звоне ночных цикад. По настроению, по порыву - выйти за грань обыденного, дневного бытия - они близки к написанным двумя-тремя годами позже стихам Блока, например, " Я вышел. Медленно сходили / На землю сумерки зимы…", или: " Я вышел в ночь - узнать, понять / Далекий шерох, близкий ропот, / Несуществующих принять, / Поверить в мнимый конский топот". С такого же выхода начинается " Песня скитальца Энгуса":

I went out to the hazel wood
Because a fire was in my head…

Я вышел в темный лес ночной,
Чтоб лоб горящий остудить…¹

Период между сборниками " Ветер в камышах" и " Ответственность", с 1899-го по 1914 год, были у Йейтса наименее урожайными на стихи. В это время основные труды поэта были связаны с Театром Аббатства - первым ирландским национальным театром, одним из основателей и многолетним директором которого он был. Стиль поэта постепенно менялся, становился прямее, энергичней. Важной оказалась его дружба с молодым Эзрой Паундом, который в 1914-1916 годах практически стал секретарем Йейтса. Скажем, первая пьеса Йейтса в стиле японского театра Но, " У Ястребиного источника", была не только навеяна исследованиями Паунда в области японского театра, но и практически написана в соавторстве с ним: Йейтс диктовал текст, а Паунд записывал его и критиковал. Тут работала сложная диалектика: с одной стороны, Эзра искренне восхищался Йейтсом, выделяя его из всех прочих " поэтических староверов", с другой стороны, он постоянно внушал " дядюшке Вилли" свои имажисткие идеи. " Поэт должен быть современным человеком, - утверждал Паунд. - Ясность, точность, и никаких абстракций" Не правда ли - похоже на манифест русского кларизма или акмеизма? Как бы то ни было, именно под влиянием Паунда завершилась давно желаемая и ожидаемая метаморфоза стиля Йейтса.
Существует любопытный синхронизм политических событий в XX веке в Ирландии и в России: ирландское восстание против англичан в 1916 году, обретение независимости в 1918-м, гражданская война 1921-1923 годов происходили более или менее параллельно с русскими революциями и гражданской войной. Когда в 1916 году разразилось " Пасхальное восстание", закончившееся казнью шестнадцати главарей (среди них - троих поэтов), реакция Йейтса была неоднозначной. В первый момент он возмутился " глупостью" этих людей, пожертвовавших жизнью своих собратьев и своей собственной жизнью из чистого нетерпения; но через несколько недель его взгляд изменился и он написал стихотворение " Пасха 1916 года" с его знаменитым рефреном: " All changed, changed utterly: /A terrible beauty is born" (" Все изменилось, неузнаваемо изменилось: родилась страшная красота". ). Эта " страшная красота" Йейтса очевидно сродни пушкинскому " упоению на краю", или жуткому восторгу Блока перед бурей революции в " Двенадцати", или трагическим прозрениям Мандельштама в " Петропольском цикле". Поэтическая карьера Йейтса распадается на два периода, который можно назвать " дореволюционным" и " послереволюционным". Весной 1917 года он купил свою знаменитую башню Тур Баллили, которая стала символом его поздней поэзии, в октябре женился (что было, в некотором роде, революционным шагом для пятидесятидвухлетнего холостяка); наконец, в этом же году он написал прозаическую книгу Per Amica Silentia Lunae, где в фрагментарной форме изложил свое поэтическое и философское credo.
Трудно исчислить все чудеса этого года. Достаточно сказать, что в ноябре 1917-го, когда " призраки коммунизма" штурмовали Зимний дворец, другие призраки явили себя Йейтсу и его молодой жене в сеансах " автоматического письма", и из тех вещей, которые они рассказали, со временем родилась главная философская книга Йейтса, содержащая его всеобъемлющую теорию круговращения человеческой души и истории.

* * *

В основе надиктованной " духами-коммуникаторами" книги Йейтса " Видение" (ударение ставьте где хотите! ) лежат две древних идеи: идея цикличности и идея борьбы противоположностей. Еще Эмпедокл писал:

Властвуют поочередно они во вращении круга,
Слабнут и вновь возрастают, черед роковой соблюдая.

В системе Йейтса Великое Колесо, разделенное на двадцать восемь секторов, или фаз (лунное число) изображает и эволюцию человеческой жизни, и путь души в ее перевоплощениях, и ход мировой истории. Движение по кругу ведет от первой фазы, полной объективности, к пятнадцатой фазе, полной субъективности, и затем вновь возвращается к своему началу, к доминации объективного (природного) начала. Эта теория, в детали которой мы входить не можем, поэтически выражена в стихотворении " Фазы луны".

Робартис. Когда же перемесится квашня
Для новой выпечки Природы, - вновь
Возникнет тонкий серп - и колесо
Опять закружится.
Ахерн. Но где же выход?
Спой до конца.
Робартис. Горбун, Святой и Шут
Идут в конце. Горящий лук, способный
Стрелу извергнуть из слепого круга -
Из яростно кружащей карусели
Жестокой красоты и бесполезной,
Болтливой мудрости - начертан между
Уродством тела и души юродством.

Йейтс верит в пифагорейское учение о странствиях души и ее инкарнациях - и строит классификацию людей по типам, в зависимости от фазы на Великом Колесе. Человек оказывается вовлеченным в два разных цикла: один связан с возрастом, другой - с перерождениями его бессмертной души, проходящей двадцать восемь кругов таких же фаз.
На самом деле, он участвует даже в трех циклах, ибо проходит вместе с человечеством по кругу земной истории: ее период, по Йейтсу, равен примерно двум тысячам лет и тоже связан с борьбой объективного и субъективного начала. Нынешний цикл начался с рождения Христа и достиг высшей объективности в эпоху Ренессанса; наше время близко к окончанию цикла, вот почему так распространились нивелирующие личность учения - социалистические, коммунистические и прочие. С этой точки зрения трагедия самого Йейтса - это трагедия человека героической, индивидуальной воли (он относил себя к семнадцатой фазе) в период размывания личностного начала - несовпадение фаз. С течением лет к этому прибавилось и старение - несовпадение всех трех фаз. Ущерб века, ущерб тела - и полнолуние души.

* * *

В 1923 году Йейтсу присуждается Нобелевская премия по литературе - жест, как часто бывает у Шведской Академии, не лишенный политической подоплеки - своего рода приветствие Ирландской республике по случаю обретения ею независимости. Но Йейтс с лихвой отработал свою " нобелевку". Лучшие стихи он написал не до нее, но после. Сборники " Башня" (1928) и " Винтовая лестница" (1933), наряду с " Последними стихами", могут считаться вершинными достижениями поэта. Особо хочется сказать о цикле " Слова, возможно, для музыки". Говорят, что протопим ом Безумной Джейн послужила Чокнутая Мэри - юродивая, жившая неподалеку от имения леди Грегори. Но эпический образ старухи, вспоминающей своих былых любовников, - гордой и нераскаянной - приводит на память прежде всего " Старуху из Берри" - одно из лучших стихотворений древнеирландской поэзии:

Вы, нынешние, сребролюбы,
живете вы для наживы,
зато вы сердцами скупы
и языками болтливы.

Но те, кого мы любили,
любовью нас оделяли,
они дарами дарили,
деяньями удивляли. < …>

Бывало, я мед пивала
в пиру королей прекрасных;
пью ныне пустую пахту
среди старух безобразных.

К " яростному негодованию" (слова из эпитафии Свифта) его толкало не только отвращение к материализму эпохи в целом, но и глубочайшее неудовлетворение ирландской жизнью и политикой. Он убедился, что все жертвы, принесенные на алтарь ирландской свободы, были напрасны. Достигнутая в стране демократия оказалась " властью черни", безразличной к духовности и культуре. " Если эта власть не будет сломана, - писал он, - наше общество обречено двигаться от насилия к насилию или от насилия к апатии, наш парламент - портить и развращать каждого, кто в него попадет, а писатели останутся кастой отверженных в своей собственной стране".
На этом фоне понятней тот эпизод 1934 года, когда Йейтс проявил интерес к " синерубашечникам" генерала О'Даффи. Он клюнул на антибуржуазную демагогию фашистов и даже написал для них " Три маршевых песни", где были такие слова: " Когда нации лишаются верховодов, когда порядок ослабевает и растет раздор, приходит время выбрать добрый мотив, выйти на улицу и маршировать. Марш! марш! - как там поется? О, любые старые слова подойдут". К счастью, уже через несколько месяцев Йейтс разочаровался в О'Даффи с его дешевым позерством; он понял, что чуть было не влип в объятия еще худшей черни, " ревущей у двери" - и зарекся играть в политические игры.
Йейтса называют человеком поздней жатвы. Выпуская в 1937 году второе издание " Видения", он писал другу: " Не знаю, чем станет эта книга для других, - может быть, ничем. Для меня она - последний акт защиты против хаоса мира, и я надеюсь, что еще десять лет смогу писать, укрепившись на этом рубеже". Как это похоже на строки юного Китса, восклицавшего в 1917 году: " О, дайте мне еще десять лет, чтобы я мог переполниться поэзией и свершить то, что мне предназначено! " Судьбы дала Китсу только три года. Еще меньше времени было в запасе у семидесятидвухлетнего Йейтса. В декабре 1938 годы он пишет свою последнюю пьесу " Смерть Кухулина", а через две недели неожиданно заболевает, и 26 января 1939 года наступает развязка.
Эта была красивая, героическая кончина - смерть непобежденного. До последних дней Йейтс греб против течения, пел не в лад с хором. В глазах авангардных, политически ангажированных поэтов тридцатых годов он выглядел нелепым анахронизмом. Достоинства его стихов признавались со страшным скрипом; его проза и критика начисто отвергались, пьесы считались провальными, философские взгляды - вредным чудачеством. Так что когда Уинстен Оден, признанный лидер нового направления, написал элегию на смерть Йейтса (потрясающей силы вещь - настоящую фугу в трех частях), это многим показалось удивительным.
Но ведь и эти стихи полны знаменательных оговорок. Автор считает, что Время в конце концов " простит" Йейтса - за " умение хорошо писать". Характерно и название статьи Одена, опубликованной в 1940 году: " Мастер красноречия", - в ней он утверждает, что Йейтс " был больше озабочен тем, как звучит его фраза, чем истинностью идеи или подлинностью чувства". И безапелляционно, как приговор: " отсутствие подлинной драмы никакой театральностью не прикроешь".
Особенное раздражение вызывала " чокнутая псевдофилософия" Йейтса. Взвешенней других молодых высказывался, пожалуй, Луис Мак-Нис, который даже был готов допустить, что Йейтс не настоящий мистик, а лишь человек, обладающий мистической системой ценностей, " а это совсем другое дело и вещь sine qua non для всякого художника".
И конечно, возмущала подозрительная аполитичность поэта. В годы перед Второй мировой войной каждый обязан был выбрать свою сторону баррикад. Но ему не внушало доверие ни одно из правительств. В одном из частных писем Йейтса 1936 года сказано: " Коммунисты, фашисты, националисты, клерикалы, антиклерикалы - все они должны быть судимы в соответствии с числом своих жертв".
Йейтсу выпала длинная дорога. Если в молодости он и был эстетом, построившим себе башню из слоновой кости, то в дальнейшем, как пишет Ричард Эллман, " из-за недовольства соседей, а отчасти из-за собственных сомнений в ее прочности, он выбрался наружу, в мир, и добыл там менее изысканные материалы, которыми постепенно заменил всю слоновую кость, до последнего кусочка".
Но это не значит, что Йейтс готов был поступиться своей юношеской мечтой. Те " спасительные слова", которые впоследствии произнесет И. Бродский и которые в письмах к нему дважды повторит Ахматова: " Главное - это величие замысла" - были спасительными и для Йейтса.
Он оставался цельным художником несмотря на все свои противоречия и сомнения. Он не скрывал их, он вообще ничего не хотел скрывать: жизнь поэта, считал Йейтс, есть жизненный эксперимент, и публика имеет право знать о ней все. Шекспировская эпитафия: " Проклятие тому, кто потревожит мои кости", -не про него писана.
Он положил на одну сторону весов свою поэзию, а на другую - свою судьбу, и обе чаши таинственно уравновесились. Любые обстоятельства повседневности значительны, когда они освящены великой целью. В эпоху, когда прагматизм старается сделать поэта затейником, работником досуга, загнать сверчка искусства на предназначенный ему шесток, - архимедово усилие Йейтса перевернуть мир и утвердить его на нематериальной точке опоры заслуживает восхищения.
Другие пути элементарней. Легко, например, предаться истерике или показать миру кукиш. Выход неплох - для любителей игры в поддавки. Есть и широко распространенный на Западе метод " честного реализма". Но все это, по выражению Кэтлин Рейн, лишь " втирание соли собственного отчаяния в рану, оставшуюся от ампутации духовной составляющей жизни".
В Древней Ирландии было две категории поэтов: барды - исполнители боевых, заздравных и сатирических песен, и филиды, - поэты-жрецы, носители высшей мудрости. Йейтс, разумеется, претендовал на роль филида. Сознавал свою земную слабость, но верил в божественную искру, в то, что поэт, может быть, лишь " сверхмарионетка" движущего им высшего начала.

Старик в своем нелепом прозябанье
Схож с пугалом вороньим у ворот,
Пока душа, прикрыта смертной рванью,
Не вострепещет и не воспоет…

Наивность? Безумие? Но, как ни удивительно, с ним произошло именно то, что предсказывал Платон в диалоге " Федр": " Все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных".

* * *

В русской печати имя Йейтса впервые появилось в статье Зинаиды Венгеровой о Блейке (" Северный вестник", 1896). Она же перевела в 1915 году пьесу Йейтса " Кэтлин, дочь Хулиэна" - эта работа, которую мне удалось отыскать в архиве Венгеровой, по-видимому, является единственным дошедшим до нам дореволюционным переводом Йейтса.
Чрезвычайно интересен и не до конца исследован эпизод 1917 года, когда находящийся в командировке поручик русской армии Николай Гумилев впервые встречается в Лондоне с поэтом Уильямом Йейтсом. В письме Анне Ахматовой он называет его " английским Вячеславом" - подразумевая, конечно, Вячеслава Иванова и тем самым подчеркивая ключевую роль Йейтса в английском символизме. О знакомстве Гумилева с творчеством Йейтса говорит и отзыв о нем в интервью лондонскому еженедельнику " Новый век", и красноречивей всего - работа Гумилева над переводом пьесы " Графиня Кэтлин". Что такая работа, велась - и, возможно, была завершена, - говорит опубликованный автограф Гумилева на книге Йейтса: " По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая лишь о той, кому принадлежала эта книга. - 26 мая 1921. Н. Гумилев". О продолжившемся интересе Гумилева к творчеству ирландского поэта свидетельствует и сохранившаяся надпись акмеиста Михаила Зенкевича на другом сборнике Йейтса: " Эта книга A Selection from the Poetry of W. B. Yeats была прислана мне в Саратов из изд. " Всемирная литература" из Петрограда поэтом Н. С. Гумилевым для перевода двух отмеченных стихотворений…" . В оглавлении отмечены - вероятно, рукой Гумилева - два стихотворения: " Проклятие Адама" и " Ирландии грядущих времен". Однако переводы Гумилева, если они и существуют, до сих пор не разысканы. Зато имеются три перевода Всеволода Рождественского, еще одного друга и сотрудника Гумилева по работе над английскими сборниками во " Всемирной литературе", - эти переводы вполне могут относиться к первым послереволюционным годам, хотя опубликованы они лишь посмертно². Далее - пробел в 15 лет. Нет никаких сведений, что кто-либо из русских переводчиков переводил стихи Йейтса вплоть до 1937 года, когда в Ленинградском отделении Гослита вышла книга " Современная английская поэзия", составленная Михаилом Гутнером; впрочем, подлинным составителем книги был, по всей видимости, известный критик-репатриант князь Дмитрий Святополк-Мирский, арестованный и расстрелянный в год выхода книги. Большая часть подборки Йейтса в антологии (десять стихотворений из четырнадцати) дана в переводе Сусанны Мар. К сожалению, в подборке практически отсутствует " послереволюционные" сборники Йейтса, так что перед русским читателем он предстает как чистый символист, в старомодно-меланхолическом ключе. Неудивительно, что особого впечатления его стихи не произвели. В частности, Борис Пастернак в конце 1940-х годов признавался, что до войны не был увлечен Йейтсом, поскольку не знал его поздней лирики.
Маршак, вставивший два стихотворения Йейтса в свою книгу английских переводов 1943 года, тоже выбрал из самого раннего, безобидно фольклорного: песенку " В саду над рекою…" и " Скрипач из Дууни". А далее наступает затишье - вплоть до конца 1960-х годов, до появления великого ковчега худлитовской " Библиотеки Всемирной литературы", вернее, целой флотилии ковчегов, вынесших читателю десятки неизвестных или полузабытых имен…
Но тут уже предыстория кончается, и начинается история, которую всякий читатель может проследить по доступным книгам и антологиям. Напомним лишь, что Уильяма Йейтса, как и многих других англоязычных, заново " открывал" Андрей Сергеев, давший целый ряд прекрасных, убедительных переводов ирландского поэта: " Тот, кто мечтал о волшебной стране", " Песнь Рыжего Ханрахана об Ирландии", " Пасха 1916 года", " Пустынник Рибх о недостаточности христианской любви" и другие - всего около пятнадцати стихотворений. Очень долго, чуть ли не двадцать лет, готовилось издание в серии " Литературные памятники", вышедшее лишь в 1996 году. В 1999 году издательство " Симпозиум" напечатало составленный мной том избранного под названием " Роза и башня", куда вошли, наряду со стихами, драматургия Йейтса, его проза, мемуары и эссеистика. Ряд стихов из этой книги даются здесь в исправленном виде, добавлены и совсем новые, неопубликованные переводы.

Григорий Кружков, 2001

____________________________

¹Между прочим, знаменитую концовку этого стихотворения " The silver apples of the moon, / The golden apples of the sun" - я перевел с ходу еще двадцать лет назад, но лишь теперь мне удалось удовлетворительно перевести начало. Это случилось не раньше, чем я заметил в слове " hazel" (орешник) в первой строке прячущееся слово " haze" - дымка, туман, мгла.
²Подробней эта тема разбирается в моих статьях " Загадка Замиу", Предлог, №2, (2000); " Йейтс и Россия. К предыстории знакомства", Известия А Н, серия ОЛЯ, №2 (2000).

____. ____

" ПЕРЕКРЕСТКИ" (1889)Песня счастливого пастуха В лесах Аркадских - тишина, Не водят нимфы круг веселый; Мир выбросил игрушки сна, Чтоб забавляться Правдой голой, -Но и она теперь скучна. Увы, пресыщенные дети! Все быстротечно в этом свете: Ужасным вихрем сметены, Летят под дудку сатаныДержавы, скиптры, листья, лики…Уносятся мелькнув едва; Надежны лишь одни слова. Где ныне древние владыки, Бранелюбивые мужи, Где грозные цари - скажи? Их слава стала только словом, О ней твердят учителяСвоим питомцам бестолковым…А может, и сама ЗемляВ звенящей пустоте Вселенной -Лишь слово, лишь внезапный крик, Смутивший на короткий мигЕе покой самозабвенный? Итак, на древность не молись, В пыли лежат ее свершенья; За истиною не гонись -Непрочно это утешенье; Верь только в сердце и в судьбуИ звездочетам не завидуй, Следящим в хитрую трубуЗа ускользающей планидой. Нетрудно звезды перечесть(И в этом утешенье есть), Но звездочетов ты не слушай, Не верь в ученые слова: Холодный, звездный яд их душиРазъел, и правда их - мертва. Ступай к рокочущему морюИ там ракушку подбериС изнанкой розовей зари -И всю свою печаль, все гореЕй шепотом проговори -И погоди одно мгновенье: Печальный отклик прозвучитВ ответ, и скорбь твою смягчитЖемчужное, живое пенье, Утешит с нежностью сестры: Одни слова еще добры, И только в песне - утешенье. А мне пора; там, где нарцисс, Грустя, склоняет венчик вниз, Могила есть в глуши дубравной; Туда мне надо поспешить, Чтоб песенками рассмешитьХоть на часок беднягу фавна. Давно уже он в землю лег, А все мне чудится: гуляетОн в этих рощах, - на лужок, Промокший от росы, ступаетИ распустившийся цветокС ужимкой важной обоняетИ слышит звонкий мой рожок…О снов таинственный исток! И это всё - твое владенье. Возьми, я для тебя сберегИз мака сонного венок: Есть и в мечтаньях утешенье. ПЛАЩ, КОРАБЛЬ И БАШМАЧКИ " Кому такой красивый плащ? " " Я сшил его Печали. Чтоб был он виден издалиИ восхищаться все моглиОдеждами Печали". " А парус ладишь для чего? " " Для корабля Печали. Чтоб, крыльев чаячьих белей, Скитался он среди морей Под парусом Печали". " А войлочные башмачки? " " Они для ног Печали. Чтоб были тихи и легкиНеуловимые шагиПодкравшейся Печали". ИНДУС О БОГЕ Я брел под влажною листвой вдоль берега реки, Закат мне голову кружил, вздыхали тростники, Кружилась голова от грез, и я увидел вдругХудых и мокрых цапель, собравшихся вокругСтарейшей и мудрейшей, что важно изрекла: Держащий в клюве этот мир, творец добра и зла -Бог-Цапля всемогущий, Его чертог высок: Дождь - брызги от Его крыла, луна - Его зрачок. Пройдя еще, я услыхал, как лотос толковал: На длинном стебле тот висит, кто мир наш создавал; Я - лишь подобье божества, а бурная река -Одна росинка, что с Его скользнула лепестка. В потемках маленький олень с мерцаньем звезд в глазахПромолвил тихо: Наш Господь, Гремящий в Небесах, -Олень прекрасный, ибо где иначе взял бы онКрасу и кротость и печаль, чтоб я был сотворен? Пройдя еще, я услыхал, как рассуждал павлин: Кто создал вкусных червяков и зелень луговин - Павлин есть превеликий, он в томной мгле ночейКолышет в небе пышный хвост с мириадами огней. ПОХИЩЕННЫЙ Там, средь лесов зеленых, В болотистой глуши, Где, кроме цапель сонных, Не встретишь ни души, -Там у нас на островкеЕсть в укромном тайникеДве корзиныКрасной краденой малины. О дитя, иди скорейВ край озер и камышейЗа прекрасной феей вслед -Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. Там, где под светом луннымВолнуется прибой, По отмелям и дюнам, Где берег голубой, Мы кружимся, танцуяПод музыку ночнуюВоздушною толпой; Под луною колдовскойМы парим в волнах эфира -В час, когда тревоги мираОтравляют сон людской. О дитя, иди скорейВ край озер и камышейЗа прекрасной феей вслед -Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. Там, где с вершины горной, Звеня, бежит водаИ в заводи озернойКупается звезда, Мы дремлющей форелиНа ушко, еле-еле, Нашептываем сны, Шатром сплетаем лозы - И с веток бузиныОтряхиваем слезы. О дитя, иди скорейВ край озер и камышейЗа прекрасной феей вслед -Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. И он уходит с нами, Счастливый и немой, Прозрачными глазамиВбирая блеск ночной. Он больше не услышит, Как дождь стучит по крыше, Как чайник на плитеБормочет сам с собою, Как мышь скребется в темнотеЗа сундуком с крупою. Он уходит все скорейВ край озер и камышейЗа прекрасной феей вслед -Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. СТАРЫЙ РЫБАК Ах, волны, танцуете вы, как стайка детей! -Но шум ваш притих, и прежний задор ваш пропал: Волны были беспечней, и были июли теплей, Когда я мальчишкой был и горя не знал. Давно уж и сельдь от этих ушла берегов, А сколько скрипело тут прежде - кто б рассказал! -Телег, отвозивших в Слайго на рынок улов, Когда я мальчишкой был и горя не знал. И, гордая девушка, ты уж не так хороша, Как те, недоступные, между сетями у скалБродившие в сумерках, теплою галькой шурша, Когда я мальчишкой был и горя не знал. " РОЗА" (1899) РОЗЕ, РАСПЯТОЙ НА КРЕСТЕ ВРЕМЕН Печальный, гордый, алый мой цветок! Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я могКухулина в бою с морской волной -И вещего друида под сосной, Что Фергуса в лохмотья снов облек, -И скорбь твою, таинственный цветок, О коей звезды, осыпаясь в прах, Поют в незабываемых ночах. Приблизься, чтобы я, прозрев, обрелЗдесь, на земле, среди любвей и золИ мелких пузырей людской тщеты, Высокий путь бессмертной красоты. Приблизься - и останься так со мной, Чтоб, задохнувшись розовой волной, Забыть о скучных жителях земли: О червяке, возящемся в пыли, О мыши, пробегающей в траве, О мыслях в глупой, смертной голове, - Чтобы вдали от троп людских, в глуши, Найти глагол, который Бог вложил В сердца навеки смолкнувших певцов. Приблизься, чтоб и я, в конце концов, Пропеть о славе древней Эрин смог: Печальный, гордый, алый мой цветок! ФЕРГУС И ДРУИД Фергус. Весь день я гнался за тобой меж скал, А ты менял обличья, ускользая: То ветхим вороном слетал с уступа, То горностаем прыгал по камням, И наконец, в потемках подступившихТы предо мной явился старикомСутулым и седым. Друид. Чего ты хочешь, Король над королями Красной Ветви? Фергус. Сейчас узнаешь, мудрая душа. Когда вершил я суд, со мною рядомБыл молодой и мудрый Конхобар. Он говорил разумными словами, И все, что было для меня безмерноТяжелым бременем, ему казалосьПростым и легким. Я свою коронуПереложил на голову его, И с ней - свою печаль. Друид. Чего ты хочешь, Король над королями Красной Ветви? Фергус. Да, все еще король - вот в чем беда. Иду ли по лесу иль в колесницеПо белой кромке мчусь береговойВдоль плещущего волнами залива, -Все чувствую на голове корону! Друид. Чего ж ты хочешь? Фергус. Сбросить этот грузИ мудрость вещую твою постигнуть. Друид. Взгляни на волосы мои седые, На щеки впалые, на эти руки, Которым не поднять меча, на тело, Дрожащее, как на ветру тростник. Никто из женщин не любил меня, Никто из воинов не звал на битву. Фергус. Король - глупец, который тратит жизньНа то, чтоб возвеличивать свой призрак. Друид. Ну, коли так, возьми мою котомку. Развяжешь - и тебя обступят сны. Фергус. Я чувствую, как жизнь мою несетНеудержимым током превращений. Я был волною в море, бликом светаНа лезвии меча, сосною горной, Рабом, вертящим мельницу ручную, Владыкою на троне золотом. И все я ощущал так полно, сильно! Теперь же, зная все, я стал ничем. Друид, друид! Какая бездна скорбиСкрывается в твоей котомке серой! ПЕЧАЛЬ ЛЮБВИ Под старой крышей гомон воробьев, И блеск луны, и млечный небосклон, И шелест листьев, их певучий зов, Земного горя заглушили стон. Восстала дева с горькой складкой ртаВ великой безутешности своей -Как царь Приам пред гибелью, горда, Обречена, как бурям Одиссей. Восстала, - и раздоры воробьев, Луна, ползущая на небосклон, И ропот листьев, их унылый зов, Слились в один земного горя стон. БЕЛЫЕ ПТИЦЫ Зачем мы не белые птицы над пенной зыбью морской! Еще метеор не погас, а уже мы томимся тоской; И пламень звезды голубой, озарившей пустой небоскат, Любовь моя, вещей печалью в глазах твоих вечных распят. Усталость исходит от этих изнеженных лилий и роз; Огонь метеора мгновенный не стоит, любовь моя, слез; И пламень звезды голубой растворится в потемках как дым: Давай в белых птиц превратимся и в темный простор улетим. Я знаю: есть остров за морем, волшебный затерянный брег, Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет вовек; Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор, И белыми птицами канем в качающий волны простор. КТО ВСЛЕД ЗА ФЕРГУСОМ? Кто вслед за Фергусом готовГнать лошадей во тьму лесовИ танцевать на берегу? О юноша, смелее глянь, О дева юная, воспрянь, Оставь надежду и тоску. Не прячь глаза и не скорбиНад горькой тайною любви, Там Фергус правит в полный рост -Владыка медных колесниц, Холодных волн и белых птицИ кочевых косматых звезд. ЖАЛОБЫ СТАРИКА Я укрываюсь от дождя Под сломанной ветлой, А был я всюду званый гость И парень удалой, Пока пожар моих кудрей Не сделался золой. Я вижу - снова молодежь Готова в бой и в дымЗа всяким, кто кричит " долой" Тиранам мировым, А мне лишь Время - супостат, Враждую только с ним. Не привлекает никого Трухлявая ветла. Каких красавиц я любил! Но жизнь прошла дотла. Я времени плюю в лицо За все его дела. ИРЛАНДИИ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН Знай, что и я, в конце концов, Войду в плеяду тех певцов, Кто дух ирландский в трудный часОт скорби и бессилья спас. Мой вклад ничуть не меньше их: Недаром вдоль страниц моихЦветет кайма из алых роз -Знак той, что вековечней грезИ Божьих ангелов древней! Средь гула бесноватых днейЕе ступней летящий шагВернул нам душу древних саг; И мир, подъемля свечи звезд, Восстал во весь свой стройный рост; Пусть так же в стройной тишинеРастет Ирландия во мне. Не меньше буду вознесен, Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон; Ведь для способных пониматьМогу я больше рассказатьО том, что скрыла бездны мгла, Где спять лишь косные тела; Ведь над моим столом снуютТе духи мира, что бегутНестройной суеты мирской -Быть ветром, бить волной морской; Но тот, в ком жив заветный строй, Расслышит ропот их живой, Уйдет путем правдивых грезВслед за каймой из алых роз. О танцы фей в сияньи лун! -Земля друидов, снов и струн. И я пишу, чтоб знала тыМою любовь, мои мечты; Жизнь, утекающая в прах, Мгновенней, чем ресничный взмах; И страсть, что Маятник временЗвездой вознес на небосклон, И весь полночных духов рой, Во тьме снующих надо мной, -Уйдет туда, где, может быть, Нельзя мечтать, нельзя любить, Где дует вечности сквознякИ Бога раздается шаг. Я сердце вкладываю в стих, Чтоб ты, среди времен иных, Узнала, что я в сердце нес -Вслед за каймой из алых роз. " ВЕТЕР В КАМЫШАХ" (1899) ВОИНСТВО СИДОВ Всадники скачут от Нок-на-Рей, Мчат над могилою Клот-на-Бар, Кайлте пылает, словно пожар, И Ниав кличет: Скорей, скорей! Выкинь из сердца смертные сны, Кружатся листья, кони летят, Волосы ветром относит назад, Огненны очи, лица бледны. Призрачной скачки неистов пыл, Кто нас увидел, навек пропал: Он позабудет, о чем мечтал, Все позабудет, чем прежде жил. Скачут и кличут во тьме ночей, И нет страшней и прекрасней чар; Кайлте пылает, словно пожар, И Ниав громко зовет: Скорей! ВЕЧНЫЕ ГОЛОСА Молчите, вечные голоса! Летите к стражам райских отар: Пускай они, забыв небеса, Блуждают по миру как пламена. Ваш зов для сердца безмерно стар, Поют ли птицы, шумят леса, Гудит ли ветер, поет волна, -Молчите, вечные голоса! НЕУКРОТИМОЕ ПЛЕМЯ Дети Даны смеются в люльках своих золотых, Жмурятся и лепечут, не закрывают глаз, Ибо Северный ветер умчит их с собою в час, Когда стервятник закружит между вершин крутых. Я целую дитя, что с плачем жмется ко мне, И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов; Ветра бездомного крик над перекатом валов, Ветра бездомного дрожь в закатном огне, Ветра бездомного стук в створы небесных вратИ адских врат; и духов гонимых жалобы, визг и вой…О сердце, пронзенное ветром! Их неукротимый ройРоднее тебе Марии Святой, мерцанья ее лампад! В СУМЕРКИ Дряхлое сердце мое, очнись, Вырвись из плена дряхлых дней! В сумерках серых печаль развей, В росы рассветные окунись. Твоя матерь, Эйре, всегда молода, Сумерки мглисты и росы чисты, Хоть любовь твою жгут языки клеветыИ надежда сгинула навсегда. Сердце, уйдем к лесистым холмам, Туда, где тайное братство луны, Солнца и неба и крутизныВолю свою завещает нам. И Господь трубит на пустынной горе, И вечен полет времен и планет, И любви нежнее - сумерек свет, И дороже надежды - роса на заре. ПЕСНЯ СКИТАЛЬЦА ЭНГУСА Я вышел в мглистый лес ночной, Чтоб лоб горящий остудить, Орешниковый срезал прут, Содрал кору, приладил нить. И в час, когда светлела мглаИ гасли звезды-мотыльки, Я серебристую форельПоймал на быстрине реки. Я положил ее в травуИ стал раскладывать костер, Как вдруг услышал чей-то смех, Невнятный тихий разговор. Предстала дева предо мной, Светясь, как яблоневый цвет, Окликнула - и скрылась прочь, В прозрачный канула рассвет. Пускай я стар, пускай усталОт косогоров и холмов, Но чтоб ее поцеловать, Я снова мир пройти готов, И травы мять, и с неба рвать, Плоды земные разлюбив, Серебряный налив луныИ солнца золотой налив. ВЛЮБЛЕННЫЙ РАССКАЗЫВАЕТ О РОЗЕ, ЦВЕТУЩЕЙ В ЕГО СЕРДЦЕ Всё, что на свете грустно, убого и безобразно: Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом, Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной - Туманит и искажает твой образ в сердце моем. Как много зла и печали! Я заново все перестрою -И на холме одиноко прилягу весенним днем, Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотоюДля грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем. ОН СКОРБИТ О ПЕРЕМЕНЕ, СЛУЧИВШЕЙСЯ С НИМ И ЕГО ЛЮБИМОЙ, И ЖДЕТ КОНЦА СВЕТА Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов? Я превратился в гончую с рваной шерстью на тощих боках; Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных Шипов, Потому что кто-то вложил боль и ярость, желанье и страхВ ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем. Странник с ореховым посохом взглянул мне в глаза, Взмахнул рукой - и скрылся за темным стволом; И стал мой голос - хриплым лаем гончего пса. И время исчезло, как прежний мой образ исчез; Пускай Кабан Без Щетины с Заката придет скорей, И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес, И уляжется спать, ворча, во мгле без теней. ОН ПРОСИТ У СВОЕЙ ЛЮБИМОЙ ПОКОЯ Я слышу Призрачных Коней, они летят как гром -Разметанные гривы и молнии очей; Над ними Север распростер ползучий мрак ночей, Восток занялся бледным, негреющим костром, А Запад плачет в росах, последний пряча свет, А Юг разлил пыланье пунцово-красных роз…О тщетность Сна, Желанья и всех Надежд и Грез! -В густую глину впахан Коней зловещих след. Любимая, закрой глаза, пусть сердце твое стучитНад моим, а волосы - волной мне упадут на грудь, Чтоб хоть на час в них утонуть, их тишины вдохнуть -Вдали от тех косматых грив и грохота копыт. ОН ВСПОМИНАЕТ ЗАБЫТУЮ КРАСОТУ Обняв тебя, любовь моя, Всю красоту объемлю я, Что канула во тьму времен: Жар ослепительных корон, Схороненных на дне озер; И томных вымыслов узор, Что девы по канве вели, -Для пированья гнусной тли; И нежный, тленный запах розСредь волн уложенных волос; И лилии - у алтарей, Во мраке длинных галерей, Где так настоен фимиам, Что слезы - на глазах у дам. Как ты бледна и как хрупка! О, ты пришла издалека, Из прежних, призрачных эпох! За каждым поцелуем - вздох…Как будто красота скорбит, Что все погибнет, все сгорит, Лишь в бездне бездн, в огне огнейЧертог останется за ней, Где стражи тайн ее сидятВ железном облаченье лат, На меч склонившись головой, В задумчивости вековой. ОН МЕЧТАЕТ О ПАРЧЕ НЕБЕС Владей небесной я парчойИз золота и серебра, Рассветной и ночной парчойИз дымки, мглы и серебра, Перед тобой бы расстелил, -Но у меня одни мечты. Свои мечты я расстелил; Не растопчи мои мечты. К СВОЕМУ СЕРДЦУ, С МОЛЬБОЙ О МУЖЕСТВЕ Тише, сердце, тише! страх успокой; Вспомни мудрости древней урок: Тот, кто страшится волн и огняИ ветров, гудящих вдоль звездных дорог, Будет волей ветра, волн и огняСтерт без следа, ибо он чужойОдинокому мужеству бытия. СКРИПАЧ ИЗ ДУУНИ Едва я скрипку подниму - Танцуют стар и млад. Кузен мой - поп в Кильварнете, И в Макрабви - мой брат. А я скрипач из Дууни, Я больше, чем они, И не потребен требник мне, А песни мне - сродни. Когда мы к Господу придем Стучаться у ворот, Архангел всех пропустит в рай, Но скрипача - вперед. И то сказать - без скрипки Какая благодать? Не спеть, не выпить без нее И не потанцевать. Сбегутся ангелы гурьбой, Едва войду я в сад, И с криками: " Играй, скрипач! " - Запляшут стар и млад. БАЙЛЕ И АЙЛЛИНПоэма(1901)

Содержание. Байле и Айллин любили друг друга, но Энгус, бог любви, желая сделать их счастливыми в своих владениях в стране мертвых, рассказал каждому из влюбленных о смерти другого, отчего сердца их разбились, и они умерли.

Когда во тьме кричит кулик. И с ветром шепчется тростник, Из сна, из темноты ночнойОни встают передо мной: Вождь уладов, Месгедры сын, И дева кроткая АйллинДочь Лугайда, краса долин. Любви их был заказан путьВ заботах поздних утонуть; Их страсть остынуть не могла, Как стынут в старости тела. Отторженные от земли, Они в бессмертье расцвели. В те стародавние годаПеред пришествием Христа, Когда еще Куальнский быкВ ирландцах распрю не воздвиг, Собрался в свадебный походМедоречивый Байле - тот, Кого молва еще зоветМалоземельным Байле; с нимИз Эмайна путем однимПевцов и воинов отряд; Был каждый радостью объят, И все мечтали, как один, О свадьбе Байле и Айллин. Привал устроили в лугах, Как вдруг, кружа листву и прах, Промчался ветер - и возникПред королем чудной старик: Растрепан, тощ, зеленоглаз, И круглый, как у белки, глаз. О птичьи крики в небесах, Рыданья ветра в камышах! Какую выспреннюю блажьВнушает темный голос ваш! Как жалки наши Нэн иль КэтПред теми, чьих страданий следОстался в сагах древних летИ в ропоте твоем, тростник! Хоть все постигший лишь постиг, Что, как судьба нас ни балуй, Смех детский, женский поцелуй - Увы! - дар жизни в этом весь. Так сколь же непомерна спесьВ том тростнике среди болот, Где дважды в день проходит скот, И в птичьих маленьких телах, Что ветер треплет в небесах! Старик сказал: " Я с юга мчусь, Поведать Байле тороплюсь, Как покидала край отцовАйллин, и много удальцовТолпилось тут: и стар и младЕе отговорить хотят; Досадно, что такой красеНе жить меж них, - и ропщут все, Упорство девушки виня. И, наконец, ее коняКакой-то старец удержал: " Ты не поедешь! " - он сказал. - Средь соплеменников твоихТебе отыщется жених. Нашелся юноша такой, Что, завладев ее рукой, Взмолился: " Выбери из нас, О госпожа! " И в этот часСреди разгневанной толпы, Когда на все ее мольбыНе отозвался ни один, Упала, умерла Айллин. Сердца у любящих слабыПеред ударами судьбы; Бросает их то в жар, то в лед, Воображенье напередИм верить худшему велит. Злой вестью Байле был убит. И вот на свежих ветках онК большому дому отнесен, Где, неподвижен и суров, У бронзовых дверных столбовПес Уладов тогда сидел; Главу понуря, он скорбелО милой дочери певцаИ о герое, до концаЕй верном. Минули года, Но в день предательства всегдаОб их судьбе он слезы лил. И хоть Медоречивый былПод грудой камня погребенПеред глазами Пса, - но онУж не нашел для Байле слез, Лишь камень к насыпи принес. Для косной памяти людскойОбычай издавна такой: Что с глаз долой, из сердца вон. Но ветра одинокий стон, Но у реки седой тростник, Но с клювом загнутым куликО Дейрдре помнят до сих пор; Мы слышим ропот и укор, Когда вдоль зарослей озерГуляем вместе с Кэт иль Нэн. Каких нам жаждать перемен? Ведь, как и Байле, мы уйдемОдним протоптанным путем. Но им - им Дейрдре все жива, Прекрасна и всегда права - Ах, сердце знает, как права! А тощий лгун - чудной старик - В плащ завернувшись, в тот же мигУмчался к месту, где АйллинСредь пестрых ехала равнинС толпой служанок, юных дев: Они, под солнцем разомлев, Мечтали сонно о руках, Что брачной ночью им впотьмахРаспустят платье на груди; Ступали барды впередиТак важно, словно арфы звукСпособен исцелить недугЛюбви и поселить покойВ сердцах людей - бог весть какой - Где правит страх, как господин. Старик вскричал: " Еще одинПокинул хлад и зной земли; Его в Муртемне погребли. И там, на камне гробовом, Священным Огама письмом, Что память пращуров хранит, Начертано: Тут Байле спитИз рода Рури. Так давноБогами было решено, Что ложа брачного не знатьАйллин и Байле, - но летать, Любиться и летать, где пчелГудящий луг - Цветущий Дол. И потому ничтожна весть, Что я спешил сюда принесть". Умолк - и видя, что онаУпала, насмерть сражена, Смеясь, умчался злобный плутК холму, что пастухи зовутГорой Лигина, ибо встарьОттуда некий бог иль царьЗаконами снабдил народ, Вещая с облачных высот. Все выше шел он, все скорей. Темнело. Пара лебедей, Соединенных золотойЦепочкой, с нежной воркотнейСпустились на зеленый склон. А он стоял, преображен, - Румяный, статный, молодой: Крыла парили за спиной, Качалась арфа на ремне, Чьи струны Этайн в тишинеСплела, Мидирова жена, Любви безумием пьяна. Как передать блаженство их? Две рыбки, в бликах золотыхСкользящие на дне речном; Или две мыши на одномСнопу, забытом на гумне; Две птицы в яркой вышине, Что с дымкой утренней слились; Иль веки глаз, глядящих ввысьИ щурящихся на свету; Две ветви яблони в цвету, Чьи тени обнялись в траве; Иль ставен половинки две; Иль две струны, единый звукИздавшие во воле рукАрфиста, мудрого певца; Так! - ибо счастье без концаСердца влюбленных обрели, Уйдя от горестей земли. Для них завеса тайн снята, Им настежь - Финдрии врата, И Фалии, и Гурии, И легендарной Мурии; Меж исполинских королейИдут, чей древний мавзолейРазграблен тыщи лет назад, И там, где средь руин стоятКолоссов грозных сторожа, Они целуются дрожа. Для них в бессмертном нет чудес: Где в волнах край земли исчез, Их путь лежит над бездной вод - Туда, где звездный хороводВедет в волшебный сад планет, Где каждый плод, как самоцвет, Играет, - и лучи длинныОт яблок солнца и луны. Поведать ли еще? Их пир - Покой и первозданный мир. Их средь ночного забытьяНесет стеклянная ладьяВ простор небесный без границ; И стаи Энгусовых птиц, Кругами рея над кормой, Взвивают кудри их поройИ над влюбленными струятПоток блуждающих прохлад. И пишут: стройный тис нашли, Где тело Байле погребли; А где Айллин зарыли прах, Вся в белых, нежных лепесткахДикарка-яблоня взросла. И лишь потом, когда прошлаПора раздоров и войны, В которой были сраженыХрабрейшие мужи страны, И бой у брода былью стал, Бард на дощечках записал, В которых намертво срослись, Обнявшись, яблоня и тис, Все саги о любви, что знал. Пусть птицы и тростник всю ночьПевца оплакивает дочь; Любимейшая, что мне в ней! Ты и прекрасней, и мудрей, Ты выше сердцем, чем она, - Хоть и не так закаленаГоненьем, странствием, бедой; Но птицы и тростник седойПускай забудут тех, другихВлюбленных - тщетно молодых, Что в лоно горькое землиНеутоленными легли. " В СЕМИ ЛЕСАХ" (1904) НЕ ОТДАВАЙ ЛЮБВИ ВСЕГО СЕБЯ Не отдавай любви всего себя; Тот, кто всю душу дарит ей, любя, Неинтересен женщине - ведь онУже разгадан и определен. Любовь занянчить - значит умертвить; Ее очарованье, может быть, В том, что непрочно это волшебство. О, никогда не отдавай всего! Запомни, легче птичьего пераСердца любимых, страсть для них игра. В игре такой беспомощно нелеп, Кто от любви своей и глух, и слеп. Поверь тому, что ведает финал: Он все вложил в игру - и проиграл. ПРОКЛЯТИЕ АДАМА В тот вечер мы втроем сидели в залеИ о стихах негромко рассуждали, Следя, как дотлевал последний луч. " Строку, - заметил я, - хоть месяц мучь, Но если нет в ней вспышки озаренья, Бессмысленны корпенье и терпенье. Уж лучше на коленях пол скоблитьНа кухне иль кайлом каменья битьВ палящий зной, чем сладостные звукиМирить и сочетать. Нет худшей муки, Чем этот труд, что баловством слыветНа фоне плотско-умственных заботТолпы - или, как говорят аскеты, В миру". - И замолчал. В ответ на этоТвоя подруга (многих сокрушитЕе лица наивно-кроткий видИ голос вкрадчивый) мне отвечала: " Нам, женщинам, известно изначала, Хоть это в школе не преподают, -Что красота есть каждодневный труд". " Да, - согласился я, - клянусь Адамом, Прекрасное нам не дается даром; Как ни вздыхай усердный ученик, Как ни листай страницы пыльных книг, Выкапывая в них любви примеры -Былых веков высокие химеры, Но если сам влюблен - какой в них толк? ". Любви коснувшись, разговор умолк. День умирал, как угольки в камине; Лишь в небесах, в зеленоватой сини, Дрожала утомленная луна, Как раковина хрупкая, бледна, Источенная времени волнами. И я подумал (это между нами), Что я тебя любил, и ты былаЕще прекрасней, чем моя хвала; Но годы протекли - и что осталось? Луны ущербной бледная усталость. БЛАЖЕННЫЙ ВЕРТОГРАД (Скача верхом на деревянной скамейке) Любой бы фермер зарыдал, Облив слезами грудь, Когда б узрел блаженный край, Куда мы держим путь. Там реки полны эля, Там лето - круглый год, Там пляшут королевы, Чьи взоры - синий лед, И музыканты пляшут, Играя на ходу, Под золотой листвоюВ серебряном саду. Но рыжий лис протявкал: " Не стоит гнать коня". Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня, Но рыжий лис протявкал: " Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, - Отрава для сердец". Когда там жажда битвыНайдет на королей, Они снимают шлемыС серебряных ветвей; Но каждый, кто упал, восстал, И кто убит, воскрес; Как хорошо, что на землеНе знают тех чудес: Не то швырнул бы фермерЛопату за бугор -И ни пахать, ни сеятьНе смог бы с этих пор. Но рыжий лис протявкал: " Не стоит гнать коня". Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня. Но рыжий лис протявкал: " Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, - Отрава для сердец". Снимает Михаил трубуС серебряной ветлыИ звонко подает сигналСадиться за столы. Выходит Гавриил из вод, Хвостатый, как тритон, С рассказами о чудесах, Какие видел он, И наливает дополнаСвой золоченый рог, И пьет, покуда звездный хмельЕго не свалит с ног. Но рыжий лис протявкал: " Не стоит гнать коня". Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня. Но рыжий лис протявкал: " Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, - Отрава для сердец". " ЗЕЛЕНЫЙ ШЛЕМ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1910) СЛОВА " Моей любимой невдомек, - Подумалось недавно мне, - Что сделал я и чем помогСвоей измученной стране". Померкло солнце предо мной, И ускользающую нитьЛовя, припомнил я с тоской, Как трудно это объяснить, Как восклицал я каждый год, Овладевая тайной слов: " Теперь она меня поймет, Я объяснить готов". Но если бы и вышло так, На что сгодился б вьючный вол? Я бы свалил слова в оврагИ налегке побрел. НЕТ НОВОЙ ТРОИ За что корить мне ту, что дни моиОтчаяньем поила вдосталь, - ту, Что в гуще толп готовила бои, Мутя доверчивую беднотуИ раздувая в ярость их испуг? Могла ли умиротворить онаМощь красоты, натянутой, как лук, Жар благородства, в наши временаНемыслимый, - и, обручась с тоской, Недуг отверженности исцелить? Что было делать ей, родясь такой? Какую Трою новую спалить? МУДРОСТЬ ПРИХОДИТ В СРОК Не в кроне суть, а в правде корневой; Весною глупой юности моейХвалился я цветами и листвой; Пора теперь усохнуть до корней. Одному поэту, который предлагал мнепохвалить весьма скверных поэтов, его и моих подражателей Ты говоришь: ведь я хвалил другихЗа слово точное, за складный стих. Да, было дело, и совет неплох; Но где тот пес, который хвалит блох? " ОТВЕТСТВЕННОСТЬ" (1914) СЕНТЯБРЬ 1913 ГОДА Вы образумились? Ну что ж! Молитесь богу барыша, Выгадывайте липкий грош, Над выручкой своей дрожа; Вам - звон обедни и монет, Кубышка и колокола…Мечты ирландской больше нет, Она с О'Лири в гроб сошла. Но те - святые имена - Что выгадать они могли, С судьбою расплатясь сполна, Помимо плахи и петли? Как молнии слепящий след - Их жизнь, сгоревшая дотла! Мечты ирландской больше нет, Она с О'Лири в гроб сошла. Затем ли разносился стонГусиных стай в чужом краю? Затем ли отдал жизнь Вольф ТонИ Роберт Эммет - кровь свою? - И все безумцы прежних лет, Что гибли, не склонив чела? Мечты ирландской больше нет, Она с О'Лири в гроб сошла. Но если павших воскресить - Их пыл и горечь, боль и бред, -Вы сразу станете гнусить: " Из-за какой-то рыжей КэтНапала дурь на молодежь…" Да что им поздняя хула! Мечты ирландской не вернешь, Она с О'Лири в гроб сошла. СКОРЕЙ БЫ НОЧЬ Средь бури и борьбыОна жила, мечтаяО гибельных дарах, С презреньем отвергаяПростой товар судьбы: Жила, как тот монарх, Что повелел в день свадьбыИз всех стволов палить, Бить в бубны и горланить, Трубить и барабанить, -Скорей бы день спровадитьИ ночь поторопить. КАК БРОДЯГА ПЛАКАЛСЯ БРОДЯГЕ " Довольно мне по свету пыль глотать, Пора бы к месту прочному пристать, - Бродяга спьяну плакался бродяге, - И о душе пора похлопотать". " Найти жену и тихий уголок, Прогнать навек бесенка из сапог, -Бродяга спьяну плакался бродяге, - И злющего бесенка между ног". " Красотки мне, ей-богу, не нужны, Средь них надежной не найти жены, -Бродяга спьяну плакался бродяге, - Ведь зеркало - орудье сатаны". " Богачки тоже мне не подойдут, Их жадность донимает, словно зуд, -Бродяга спьяну плакался бродяге, - Они и шуток даже не поймут". " Завел бы я семью, родил ребятИ по ночам бы слушал, выйдя в сад, -Бродяга спьяну плакался бродяге, - Как в небе гуси дикие кричат". ДОРОГА В РАЙ Когда прошел я Уинди-Гэп, Полпенни дали мне на хлеб, Ведь я шагаю прямо в рай; Повсюду я как званый гость, Пошарит в миске чья-то горстьИ бросит мне селедки хвост: А там что царь, что нищий - все едино. Мой братец Мортин сбился с ног, Подрос грубиян, его сынок, А я шагаю прямо в рай; Несчастный, право, он бедняк, Хоть полон двор его собак, Служанка есть и есть батрак: А там что царь, что нищий - все едино. Разбогатеет нищеброд, Богатый в бедности помрет, А я шагаю прямо в рай; Окончив школу, босякиЗасушат чудные мозги, Чтоб набивать деньгой чулки: А там что царь, что нищий - все едино. Хоть ветер стар, но до сих порИграет он на склонах гор, А я шагаю прямо в рай; Мы с ветром старые друзья, Ведет нас общая стезя, Которой миновать нельзя: А там что царь, что нищий - все едино. МОГИЛА В ГОРАХ Лелей цветы, коль свеж их аромат, И пей вино, раз кубок твой налит; В ребре скалы дымится водопад, Отец наш Розенкрейц в могиле спит. Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист! Пусть будет каждый лоб венком увитИ каждый взор от нежности лучист, Отец наш Розенкрейц в могиле спит. Вотще, вотще! терзает темнотуОжог свечи, и водопад гремит; В камеи глаз укрыв свою мечту, Отец наш Розенкрейц в могиле спит. ПЛАЩ Я сшил из песен плащ, Узорами украсилИз древних саг и басенОт плеч до пят. Но дураки укралиИ красоваться сталиНа зависть остальным. Оставь им эти песни, О Муза! интереснейХодить нагим. " ДИКИЕ ЛЕБЕДИ В КУЛЕ" (1919) МРАМОРНЫЙ ТРИТОН Мечтаньями истомлен, Стою я - немолодойМраморный мудрый тритонНад текучей водой. Каждый день я гляжуНа даму души своей, И с каждым днем нахожуЕе милей и милей. Я рад, что сберег глазаИ слух отменный сберегИ мудрым от времени стал, Ведь годы мужчине впрок. И все-таки иногдаМечтаю, старый ворчун: О, если б встретиться нам, Когда я был пылок и юн! И вместе с этой мечтойСтарясь, впадаю в сон, Мраморный мудрый тритонНад текучей водой. ЗАЯЧЬЯ КОСТОЧКА Бросить бы мне этот берегИ уплыть далекоВ тот край, где любят беспечноИ забывают легко, Где короли под дудочкуТанцуют среди дерев -И выбирают на каждый танецНовых себе королев. И там, у кромки приливаЯ нашел бы заячью кость, Дырочку просверлил быИ посмотрел насквозьНа мир, где венчают поп и дьячок, На старый, смешной насквозьМир - там, далеко за волной -Сквозь тонкую заячью кость. СЛЕД Красивых я встречал, И умных были две, -Да проку в этом нет. Там до сих пор в траве, Где заяц ночевал, Не распрямился след. ЗНАТОКИ Хрычи, забыв свои грехи, Плешивцы в сане мудрецовРазжевывают нам стихи, Где бред любви и пыл юнцов. Ночей бессонных маетаИ - безответная мечта. По шею в шорохе бумаг, В чаду чернильном с головой, Они от буквы - ни на шаг, Они за рамки - ни ногой. Будь столь же мудрым их Катулл, Мы б закричали: " Караул! " EGO DOMINUS TUUS Hic. На берегу ручья, в тени от башни, Оставив лампу в комнате горетьПеред раскрытой книгой, принесеннойРобартисом, ты бродишь под луной, Как юноша безумный, и, томясьВ плену иллюзий, чертишь на пескеТаинственные знаки. Ille. Я ищуВ себе свой новый образ - антипода, Во всем несхожего со мною прежним. Hic. А лучше бы искать в себе - себя. Ille. Вот в чем распространенная ошибка. Нас мнительный одолевает зуд, И мы теряем прежнюю беспечность. Перо ли выбрав, кисть или резец, Мы только критики, полуартисты, Творенья наши робки, смутны, бледны, Зависимы от публики. Hic. И все жеДант, величайший гений христианства, Сумел так полно выразить себя, Что впалый лик его запечатлелсяВ сердцах сильней, чем все иные лики, За исключением Христа. Ille. Себя лиОн выразил, в конце концов? Иль жажда, Его снедавшая, была тоскойПо яблоку на самой дальней ветке? Возможно ли, чтоб этот призрак былТем смертным, о котором пишет Гвидо? Я думаю, он выбрал антипода, Присвоив образ, что взирал со скалНа пыльные палатки бедуинов - Лик идола, клонящегося набокСредь щебня и верблюжьего дерьма. И впрямь, он резал самый твердый камень. Ославлен земляками за беспутство, Презренный, изгнанный и осужденныйЕсть горький хлеб чужбины, он нашелНепререкаемую справедливость, Недосягаемую красоту. Hic. Но есть поэты и другого рода, В их песнях не трагический разлад, А радость жизни. Вдохновляясь ею, Они поют о счастье. Ille. ЖизнелюбыПорой поют, но больше копошатся, Приобретая деньги, славу, вес. И кто из них писатель, кто художник - Неважно; главное для них - возня, Жужжанье мухи в блюдечке с вареньем. Гражданственный поэт морочит ближних, Сентиментальный лирик - сам себя, Искусство же есть видение мира. Какой барыш на свете может ждатьТого, кто, пошлый сон стряхнув, узрелРаспад и безысходность? Hic. И однакоНикто не станет отрицать, что КитсЛюбил людей и радовался жизни. Ille. В стихах; а в глубине души - кто знает? Я представляю мальчугана, носомПрилипшего к стеклу конфетной лавки; Ведь он сошел в могилу, не насытивНи алчных чувств, ни влюбчивого сердца. Болезненный и нищий недоучка, Сын конюха, с рожденья обделенныйБогатством, он роскошествовал в грезахИ расточал слова. Hic. Зачем ты бросилРаскрытый том и бродишь тут, чертяФигуры на песке? Ведь мастерствоДается лишь усидчивым трудом, И стиль оттачивают подражаньем. Ille. Затем, что я ищу не стиль, а образ. Не в многознанье - сила мудрецов, А в их слепом, ошеломленном сердце. Зову таинственного пришлеца, Который явится сюда, ступаяПо мокрому песку, - схож, как двойник, Со мной, и в то же время - антипод, Полнейшая мне противоположность; Он встанет рядом с этим чертежомИ все, что я искал, откроет внятно, Вполголоса - как бы боясь, чтоб галки, Поднявшие базар перед зарей, Не разнесли по миру нашей тайны. ФАЗЫ ЛУНЫ Старик прислушался, взойдя на мост; Он шел со спутником своим на югУхабистой дорогой. Их одеждаБыла изношена, и башмакиОблипли глиной, но шагали ровноК какому-то далекому ночлегу. Луна взошла… Старик насторожился. Ахерн. Что там плеснуло? Робартис. Выдра в камышах; Иль водяная курочка нырнулаС той стороны моста. Ты видишь башню? Там свет в окне. Он все еще читает, Держу пари. До символов охоч, Как все его собратья, это местоНе потому ль он выбрал, что отсюдаВидна свеча на той старинной башне, Где мильтоновский размышлял философИ грезил принц-мечтатель Атанас, -Свеча полуночная - символ знанья, Добытого трудом. Но тщетно онСокрытых истин ищет в пыльных книгах, Слепец! Ахерн. Ты знаешь все, так почему быТебе не постучаться в эту дверьИ походя не обронить намека? -Ведь сам не сможет он найти ни крошкиТого, что для тебя - насущный хлеб. Робартис. Он обо мне писал в экстравагантномЭссе - и закруглил рассказ на том, Что, дескать, умер я. Пускай я умер! Ахерн. Спой мне о тайнах лунных перемен: Правдивые слова звучат, как песня. Робартис. Есть ровно двадцать восемь фаз луны; Но только двадцать шесть для человекаУютно-зыбких, словно колыбель; Жизнь человеческая невозможнаВо мраке полном и при полнолунье. От первой фазы до средины дискаВ душе царят мечты, и человекБлажен всецело, словно зверь иль птица. Но чем круглей становится луна, Тем больше в нем причуд честолюбивыхЯвляется, и хоть ярится ум, Смиряя плеткой непокорность плоти, Телесная краса все совершенней. Одиннадцатый минул день - и вотАфина тащит за власы Ахилла, Повержен Гектор в прах, родится Ницше: Двенадцатая фаза - жизнь героя. Но прежде чем достигнуть полноты, Он должен, дважды сгинув и вокреснув, Бессильным стать, как червь. Сперва егоТринадцатая фаза увлекаетВ борьбу с самим собой, и лишь потом, Под чарами четырнадцатой фазы, Душа смиряет свой безумный трепетИ замирает в лабиринтах сна! Ахерн. Спой до конца, пропой о той награде, Что этот путь таинственный венчает. Робартис. Мысль переходит в образ, а душа - В телесность формы; слишком совершенныДля колыбели перемен земных, Для скуки жизни слишком одиноки, Душа и тело, слившись, покидаютМир видимостей. Ахерн. Все мечты душиСбываются в одном прекрасном теле. Робартис. Ты это знал всегда, не так ли? Ахерн. В песнеПоется дальше о руках любимых, Прошедших боль и смерть, сжимавших посохСудьи, плеть палача и меч солдата. Из колыбели в колыбельПереходила красота, покаНе вырвалась за грань души и тела. Робартис. Кто любит, понимает это сердцем. Ахерн. Быть может, страх у любящих в глазах - Предзнание или воспоминаньеО вспышке света, о разверстом небе. Робартис. В ночь полнолунья на холмах безлюдныхВстречаются такие существа, Крестьяне их боятся и минуют; То отрешенные от мира бродятДуша и тело, погрузясь в своиЛелеемые образы, - ведь чистый, Законченный и совершенный образСпособен победить отъединенностьПрекрасных, но пресытившихся глаз. На этом месте Ахерн рассмеялсяСвоим надтреснутым, дрожащим смехом, Подумав об упрямом человеке, Сидящем в башне со свечой бессонной. Робартис. Пройдя свой полдень, месяц на ущербе. Душа дрожит, кочуя одинокоИз колыбели в колыбель. ОтнынеПеременилось все. Служанка мира, Она из всех возможных избираетТруднейший путь. Душа и тело вместеПриемлют ношу. Ахерн. Перед полнолуньемДуша стремится внутрь, а после - в мир. Робартис. Ты одинок и стар и никогдаКниг не писал: твой ум остался ясен. Знай, все они - купец, мудрец, политик, Муж преданный и верная жена -Из зыбки в зыбку переходят вечно -Испуг, побег - и вновь перерожденье, Спасающее нас от снов. Ахерн. ПропойО тех, что, круг свершив, освободились. Робартис. Тьма, как и полный свет, их извергаетИз мира, и они парят в тумане, Перекликаясь, как нетопыри; Желаний лишены, они не знаютДобра и зла и торжества смиренья; Их речи - только восклицанья ветраВ кромешной мгле. Бесформенны и пресны, Как тесто, ждущее печного жара, Они, что миг, меняют вид. Ахерн. А дальше? Робартис. Когда же перемесится квашняДля новой выпечки Природы, - вновьВозникнет тонкий серп - и колесоОпять закружится. Ахерн. Но где же выход? Спой до конца. Робартис. Горбун, Святой и ШутИдут в конце. Горящий лук, способныйСтрелу извергнуть из слепого круга -Из яростно кружащей каруселиЖестокой красоты и бесполезной, Болтливой мудрости - начертан междуУродством тела и души юродством. Ахерн. Когда б не долгий путь, нам предстоящий, Я постучал бы в дверь, встал у порогаПод балками суровой этой башни, Где мудрость он мечтает обрести, - И славную бы с ним сыграл я шутку! Пусть он потом гадал бы, что за пьяныйБродяга заходил, что означалоЕго бессмысленное бормотанье: " Горбун, Святой и Шут идут в конце, Перед затменьем". Голову скорейСломает он, но не откроет правды. Он засмеялся над простой разгадкойЗадачи, трудной с виду, - нетопырьВзлетел и с писком закружил над ними. Свет в башне вспыхнул ярче и погас. КОТ И ЛУНА Луна в небесах ночныхВращалась, словно волчок. И поднял голову кот, Сощурил желтый зрачок. Глядит на луну в упор - О, как луна хороша! В холодных ее лучахДрожит кошачья душа, Миналуш идет по травеНа гибких лапах своих. Танцуй, Миналуш, танцуй - Ведь ты сегодня жених! Луна - невеста твоя, На танец ее пригласи, Быть может, она скучатьУстала на небеси. Миналуш скользит по траве, Где лунных пятен узор. Луна идет на ущерб, Завесив облаком взор. Знает ли Миналуш, Какое множество фаз, И вспышек, и переменВ ночных зрачках его глаз? Миналуш крадется в траве, Одинокой думой объят, Возводя к неверной лунеСвой неверный взгляд. ДВЕ ПЕСЕНКИ ШУТА I Пятнистая кошка и зайчик ручнойУ печки спятИ бегут за мной -И оба так на меня глядят, Прося защиты и наставленья, Как сам я прошу их у Провиденья. Проснусь и не сплю, как найдет испуг, Что мог я забытьНакормить их, иль вдруг - Стоит лишь на ночь дверь не закрыть -И зайчик сбежит, чтоб попасться во мракеНа звонкий рожок - да в лапы собаке. Не мне бы нести этот груз, а тому, Кто знает: что, как, Зачем, почему; А что я могу, несчастный дурак, Как только просить у Господа Бога, Чтоб тяжесть мою облегчил хоть немного? II Я дремал на скамейке своей у огня, И кошка дремала возле меня, Мы не думали, где наш зайчик теперьИ закрыта ли дверь. Как он учуял тот сквознячок - Кто его знает? - ухом повел, Лапками забарабанил ли в пол, Прежде чем сделать прыжок? Если бы я проснулся тогда, Окликнул серого, просто позвал, Он бы, наверное, услыхал -И не пропал никуда. Может, уже он попался во мракеНа звонкий рожок - да в лапы собаке. ЕЩЕ ОДНА ПЕСЕНКА ШУТА Этот толстый, важный жук, Что жужжал над юной розой, Из моих дурацких рукНа меня глядит с угрозой. Он когда-то был педантИ с таким же строгим взглядомМалышам читал диктантИ давал заданье на дом. Прятал розгу между книгИ терзал брюзжаньем уши…С той поры он и привыкЗалезать бутонам в души. ДВЕ ПЕСНИ ИЗ ПЬЕСЫ " ПОСЛЕДНЯЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР" I Женская красота - словно белая птица, Хрупкая птица морская, которой груститсяНа незнакомой меже среди черных борозд: Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занесК этой меже, от океана далекой, Вот и стоит она там, и грустит одинокоМеж незасеянных жирных и черных борозд. Сколько столетий в работеДуша провела, В сложном расчете, В муках угла и числа, Шаря вслепую, Роясь подобно кроту, - Чтобы такуюВывести в свет красоту! Странная и бесполезная это вещица - Хрупкая раковина, что бледно искритсяЗа полосою прибоя, в ложбине сырой; Волны разбушевались пред самой зарей, На побережье ветер накинулся воя…Вот и лежит она - хрупкое чудо морское - Валом внезапным выброшенная перед зарей. Кто, терпеливый, Душу пытал на излом, Судеб извивыСмертным свивая узлом, Ранясь, рискуя, Маясь в крови и в поту, -Чтобы такуюМиру явить красоту? II Отчего ты так испуган? Спрашиваешь - отвечаю. Повстречал я в доме другаСтатую земной печали. Статуя жила, дышала, Слушала, скользила мимо, Только сердце в ней стучалоГромко так, неудержимо. О загадка роковаяЛикований и утрат! -Люди добрые глядятИ растерянно молчат, Ничего не понимая. Пусть постель твоя согретаИ для грусти нет причины, Пусть во всех пределах светаНе отыщется мужчины, Чтобы прелестью твоеюВ одночасье не прельститься, -Тот, кто был их всех вернее, Статуе устал молиться. О загадка роковаяЛикований и утрат! -Люди добрые глядятИ растерянно молчат, Ничего не понимая. Почему так сердце бьется? Кто сейчас с тобою рядом? Если круг луны замкнется, Все мечты пред этим взглядомУмирают, все раздумья; И уже пугаться поздно -В ярком свете полнолуньяГаснут маленькие звезды. " МАЙКЛ РОБАРТИС И ПЛЯСУНЬЯ" (1921) ПОЛИТИЧЕСКОЙ УЗНИЦЕ Нетерпеливая с пелен, онаВ тюрьме терпенья столько набралась, Что чайка за решеткою окнаК ней подлетает, сделав быстрый круг, И, пальцев исхудалых не боясь, Берет еду у пленницы из рук. Коснувшись нелюдимого крыла, Припомнила ль она себя другой -Не той, чью душу ненависть сожгла, Когда, химерою воспламенясь, Слепая, во главе толпы слепой, Она упала, захлебнувшись, в грязь? А я ее запомнил в дымке дня -Там, где Бен-Балбен тень свою простер, -Навстречу ветру гнавшую коня: Как делался пейзаж и дик, и юн! Она казалась птицей среди гор, Свободной чайкой с океанских дюн. Свободной и рожденной для того, Чтоб, из гнезда ступив на край скалы, Почувствовать впервые торжествоОгромной жизни в натиске ветров -И услыхать из океанской мглыРодных глубин неутоленный зов. ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ Все шире - круг за кругом - ходит сокол, Не слыша, как его сокольник кличет; Все рушится, основа расшаталась, Мир захлестнули волны беззаконья; Кровавый ширится прилив и топитСтыдливости священные обряды; У добрых сила правоты иссякла, А злые будто бы остервенились. Должно быть, вновь готово откровеньеИ близится Пришествие Второе. Пришествие Второе! С этим словомИз Мировой Души, Spiritus Mundi, Всплывает образ: средь песков пустыниЗверь с телом львиным, с ликом человечьимИ взором гневным и пустым, как солнце, Влачится медленно, скребя когтями, Под возмущенный крик песчаных соек. Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю, Каким кошмарным скрипом колыбелиРазбужен мертвый сон тысячелетий, И что за чудище, дождавшись часа, Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме. " БАШНЯ" (1928) ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИЮ I Нет, не для старых этот край. ЮнцыВ объятьях, соловьи в самозабвенье, Лососи в горлах рек, в морях тунцы - Бессмертной цепи гибнущие звенья - Ликуют и возносят, как жрецы, Хвалу зачатью, смерти и рожденью; Захлестнутый их пылом слеп и глухК тем монументам, что воздвигнул дух. II Старик в своем нелепом прозябаньеСхож с пугалом вороньим у ворот, Пока душа, прикрыта смертной рванью, Не вострепещет и не воспоет - О чем? Нет знанья выше созерцаньяИскусства не скудеющих высот: И вот я пересек миры морскиеИ прибыл в край священный Византии. III О мудрецы, явившиеся мне, Как в золотой мозаике настенной, В пылающей кругами вышине, Вы, помнящие музыку вселенной! - Спалите сердце мне в своем огне, Исхитьте из дрожащей твари тленнойУсталый дух: да будет он хранимВ той вечности, которую творим. IV Развоплотясь, я оживу едва лиВ телесной форме, кроме, может быть, Подобной той, что в кованом металлеСумел искусный эллин воплотить, Сплетя узоры скани и эмали, -Дабы владыку сонного будитьИ с древа золотого петь живущимО прошлом, настоящем и грядущем. ПЕРЕДО МНОЙ ПРОХОДЯТ ОБРАЗЫНЕНАВИСТИ, СЕРДЕЧНОЙ ПОЛНОТЫИ ГРЯДУЩЕГО ОПУСТОШЕНИЯ Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены: Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег, Белые клочья тумана, и свет луныКажется не зыбким сиянием, а чем-то вовекНеизменным - как меч с заговоренным клинком. Ветер, дунув, сметает туманную шелуху. Странные грезы завладевают умом, Страшные образы возникаю в мозгу. Слышатся крики: " Возмездие палачам! Смерть убийцам Жака Молэ! " В лохмотьях, в шелках, Яростно колотя друг друга и скрежещаЗубами, они проносятся на лошадяхОскаленных, руки худые воздев к небесам, Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле; И опьяненный их бешенством, я уже самКричу: " Возмездье убийцам Жака Молэ! " Белые единороги катают прекрасных дамПод деревьями сада. Глаза волшебных зверейПрозрачней аквамарина. Дамы предаются местам. Никакие пророчества вавилонских календарейНе тревожат сонных ресниц, мысли их - водоем, Переполненный нежностью и тоской; Всякое бремя и время земное в немТонут; остаются тишина и покой. Обрывки снов или кружев, синий ручейВзглядов, дрёмные веки, бледные лбы, Или яростные взгляд одержимых карих очей -Уступают место безразличью толпы, Бронзовым ястребам, для которых равно далекиГрезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…Только цепкие очи и ледяные зрачки, Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну. Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз, Размышляя, что мог бы, наверное, преуспетьВ чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз. О честолюбивое сердце мое, ответь, Разве я не обрел бы соратников, учениковИ душевный покой? Но тайная кабала, Полупонятная мудрость демонских сновВлечет и под старость, как в молодости влекла. ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ I Погибло много в смене лунных фазПрекрасных и возвышенных творений - Не тех банальностей, что всякий часПлодятся в этом мире повторений; Где эллин жмурил восхищенный глаз, Лишь крошкой мраморной скрипят ступени; Сад ионических колонн отцвел, И хор умолк златых цикад и пчел. Игрушек было много и у насВ дни нашей молодости: неподкупныйЗакон, общественного мненья гласИ идеал святой и целокупный; Пред ним любой мятеж, как искра, гасИ таял всякий умысел преступный. Мы верили так чисто и светло, Что на земле давно издохло зло. Змей обеззубел, и утих раздор, Лишь на парадах армия блистала; Что из того, что пушки до сих порНе все перековали на орала? Ведь пороху понюхать - не в укорНа празднике, одних лишь горнов мало, Чтобы поднять в бойцах гвардейский духИ чтоб их кони не ловили мух. И вдруг - драконы снов средь бела дняВоскресли; бред Гоморры и СодомаВернулся. Может спьяну солдатняУбить чужую мать у двери домаИ запросто уйти, оцепеняОкругу ужасом. Вот до чего мыДофилософствовались, вот каковНаш мир - клубок дерущихся хорьков. Кто понимает знаменья судьбыИ шарлатанским сказкам верит средне, Прельщающим неразвитые лбы, Кто сознает: чем памятник победней, Тем обреченней слому, сколько быСил и души не вбил ты в эти бредни, - Тот в мире одиноче ветра; нетЕму ни поражений, ни побед. Так в чем же утешения залог? Мы любим только то, что эфемерно, - Что к этому добавить? Кто бы могПодумать, что в округе суевернойНайдется демон или дурачок, Способный в ярости неимовернойАкрополь запалить, разграбить сад, Сбыть по дешевке золотых цикад? II Когда легкие шарфы, мерцая, взлетали в рукахКитайских плясуний, которых Лой Фуллер вела за собой, И быстрым вихрем кружился их хоровод, Казалось: воздушный дракон на мощных крылах, Спустившись с небес, увлек их в пляс круговой, - Вот так и Платонов ГодВышвыривает новое зло и добро за кругИ старое втягивает в свой яростный вихрь; Все люди - танцоры, и танец ихИдет по кругу под гонга варварский стук. III Какой-то лирик с лебедем сравнилСвой одинокий дух; не вижу в томПечали никакой; Когда б он мог с последней дрожью жилУзреть на зыбком зеркале речномПернатый образ свой, - Шутя плеснуть волной, Напыжить гордо грудь, И крыльями взмахнуть, И с гулким ветром кануть в мрак ночной. Всю жизнь мы ходим по чужим путям, И лабиринт, которым мы бредем, Чудовищно извит; Один философ утверждал, что там, Где плоть и скорбь спадут, мы обретемСвой изначальный вид; О, если б смертный могИ след земной стереть - Познав такую смерть, Как он блаженно был бы одинок! Взмывает лебедь в пустоту небес; От этих мыслей - хоть в петлю, хоть в крик; И хочется проклястьСвой труд во умножение словес, Спалить и жизнь, и этот черновик. Да, мы мечтали всластьИзбавить мир от бед, Искоренить в нем зло; Что было, то прошло; Рехнуться можно, вспомнив этот бред. IV Мы, чуравшиеся лжи, Мы, болтавшие о чести, Как хорьки, теперь визжим, Зубы скалим хуже бестий. V Высмеем гордецов, Строивших башню из грез, Чтобы на веки веков В мире воздвигся Колосс, - Шквал его сгреб и унес. Высмеем мудрецов, Портивших зрение заЧтеньем громоздких томов: Если б не эта гроза, Кто б из них поднял глаза? Высмеем добряков, Тех, кто восславить дерзнулБратство и звал земляковК радости. Ветер подул, Где они все? Караул! Высмеем, так уж и быть, Вечных насмешников зуд -Тех, кто вольны рассмешить, Но никого не спасут; Каждый из нас - только шут. VI Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями, Некоторые - в гирляндах на разметавшихся гривах -Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят, Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами, Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах. Дочери Иродиады снова скачут назад. Внезапный вихорь пыли взметнется - и прогрохочетЭхо копыт - и снова клубящимся диким роемВ хаосе ветра слепого они пролетают вскачь; И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи, Как все разражаются смехом или сердитым воем - Что на кого накатит, ибо сброд их незряч. И вот утихает ветер, и пыль оседает следом, И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперяИз-под соломенной челки в неразличимую тьму, Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон, Кому влюбленная леди носила павлиньи перьяИ петушиные гребни крошила в жертву ему. ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ Внезапный гром: сверкающие крыльяСбивают деву с ног - прижата грудьК груди пернатой - тщетны все усильяОт лона птичьи лапы оттолкнуть. Как бедрам ослабевшим не поддатьсяКрылатой буре, их настигшей вдруг? Как телу в тростнике не отозватьсяНа сердца бьющегося гулкий стук? В миг содроганья страстного зачатыПожар на стогнах, башен сокрушеньеИ смерть Ахилла. Дивным гостем в пленЗахвачена, ужель не поняла тыДарованного в Мощи Откровенья, -Когда он соскользнул с твоих колен? " ВИНТОВАЯ ЛЕСТНИЦА" (1933) РАЗГОВОР ПОЭТА С ЕГО ДУШОЙ I Душа. Вступи в потемки лестницы крутой, Сосредоточься на кружном подъеме, Отринь все мысли суетные, кромеСтремленья к звездной вышине слепой, К той черной пропасти над головой, Откуда свет раздробленный струитсяСквозь древние щербатые бойницы. Как разграничить душу с темнотой? Поэт. Меч рода Сато - на моих коленях; Сверкает зеркалом его клинок, Не затупился он и не поблек, Хранимый, как святыня, в поколеньях. Цветами вышитый старинный шелк, Обернутый вкруг деревянных ножен, Потерся, выцвел - но доныне долженОн красоте служить - и помнит долг. Душа. К чему под старость символом любвиИ символом войны тревожить память? Воображеньем яви не поправить, Блужданья тщетных помыслов прерви; Знай, только эта ночь без пробужденья, Где все земное канет без следа, Могла б тебя избавить навсегдаОт преступлений смерти и рожденья. Поэт. Меч, выкованный пять веков назадРукой Монташиги, и шелк узорный, Обрывок платья барыни придворной, Пурпуровый, как сердце и закат, - Я объявляю символами дня, Наперекор эмблеме башни черной, И жизни требую себе повторной, Как требует поживы солдатня. Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи, Такая полнота объемлет разум, Что глохнет, слепнет и немеет разомСознанье, не умея отличить" Где" от " когда", начало от конца - И в эмпиреи, так сказать, взлетает! Лишь мертвые блаженство обретают; Но мысль об этом тяжелей свинца. II Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна. И почему б из лужи не напиться? И почему бы мне не воплотитьсяЕще хоть раз - чтоб испытать сполнаВсе, с самого начала: детский ужасБеспомощности, едкий вкус обид, Взросленья муки, отроческий стыд, Подростка мнительного неуклюжесть? А взрослый в окружении врагов? - Куда бежать от взоров их брезгливых, Кривых зеркал, холодных и глумливых? Как не уверовать в конце концов, Что это пугало - ты сам и естьВ своем убогом истинном обличье? Как отличить увечье от величья, Сквозь оргию ветров расслышать весть? Согласен пережить все это сноваИ снова окунуться с головойВ ту, полную лягушачьей икройКанаву, где слепой гвоздит слепого, И даже в ту, мутнейшую из всех, Канаву расточенья и банкротства, Где молится гордячке сумасбродство, Бог весть каких ища себе утех. Я мог бы до истоков проследитьСвои поступки, мысли, заблужденья; Без криводушья и предубежденьяИзведать все, - чтоб все себе простить! И жалкого раскаянья взаменТакая радость в сердце поселится, Что можно петь, плясать и веселиться; Блаженна жизнь, - и мир благословен. КРОВЬ И ЛУНА I Священна эта земляИ древний над ней дозор; Бурлящей крови напорПоставил башню стоймяНад грудой ветхих лачуг -Как средоточье и связьДремотных родов. Смеясь, Я символ мощи воздвигНад вялым гулом молвыИ, ставя строфу на строфу, Пою эпоху свою, Гниющую с головы. II Был в Александрии маяк знаменитый, и былСтолп Вавилонский вахтенной книгой плывущих по небу светил; И Шелли башни свои - твердыни раздумий - в мечтах возводил. Я провозглашаю, что эта башня - мой дом, Лестница предков - ступени, кружащие каторжным колесом; Голдсмит и Свифт, Беркли и Бёрк брали тот же подъем. Свифт, в исступленье пифийском проклявший сей мир, Ибо сердцем истерзанным влекся он к тем, кто унижен и сир; Голдсмит, со вкусом цедивший ума эликсир, И высокомысленный Бёрк, полагавший так, Что государство есть древо, империя листьев и птах, -Чуждая мертвой цифири, копающей прах. И благочестивейший Беркли, считавший сномЭтот скотский бессмысленный мир с его расплодившимся злом: Отврати от него свою мысль - и растает фантом. Яростное негодованье и рабская кабала - Шпоры творческой воли, движители ремесла, Все, что не Бог, в этом пламени духа сгорает дотла. III Свет от луны сияющим пятномЛег на пол, накрест рамою расчерчен; Века прошли, но он все так же млечен, И крови жертв не различить на нем. На этом самом месте, хмуря брови, Стоял палач, творящий свой обряд, Злодей наемный и тупой солдатОрудовали. Но ни капли кровиНе запятнало светлого луча. Тяжелым смрадом дышат эти стены! И мы стоим здесь, кротки и блаженны, Блаженнейшей луне рукоплеща. IV На пыльных стеклах - бабочек ночныхУзоры: сколько здесь на лунном фонеВосторгов, замираний и агоний! Шуршат в углах сухие крылья их. Ужели нация подобна башне, Гниющей с головы? В конце концов, Что мудрость? Достоянье мертвецов, Ненужное живым, как день вчерашний. Живым лишь силы грешные нужны: Все здесь творится грешными руками; И беспорочен только лик луны, Проглянувшей в разрыв меж облаками. ВИЗАНТИЯ Отхлынул пестрый сор и гомон дня, Спит пьяная в казармах солдатня, Вслед за соборным гулким гонгом стихИ шум гуляк ночных; Горит луна, поднявшись выше стен, Над всей тщетойИ яростью людской, Над жаркой слизью человечьих вен. Плывет передо мною чья-то тень, Скорей подобье, чем простая тень, Ведь может и мертвец распутать свойСвивальник гробовой; Ведь может и сухой, сгоревший ротПрошелестеть в ответ, Пройдя сквозь тьму и свет, - Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет. И птица, золотое существо, Скорее волшебство, чем существо, Обычным птицам и цветам упрек, Горласта, как плутонов петушок, И яркой раздраженная луной, На золотом сукуКричит кукарекуВсей лихорадке и тщете земной. В такую пору языки огня, Родившись без кресала и кремня, Горящие без хвороста и дровПод яростью ветров, Скользят по мрамору дворцовых плит: Безумный хоровод, Агония и взлет, Огонь, что рукава не опалит. Вскипает волн серебряный расплав; Они плывут, дельфинов оседлав, Чеканщики и златомастера -За тенью тень! - и ныне, как вчера, Творят мечты и образы плодят; И над тщетой людской, Над горечью морскойУдары гонга рвутся и гудят… ВЫБОР I Путь человечий -Между двух дорог. Слепящий факелИли жаркий смерчПротиворечийРазрывает мрак. Внезапный тот ожогДля тела - смерть, РаскаяньемЕго зовет душа. Чем утешаться, если это так? II Есть дерево, от комля до вершиныНаполовину в пламени живом, В росистой зелени наполовину; Бушует древо яростным костромИ тень прохладную струит в долину; Но тот, кто меж листвою и огнемПовесил Аттиса изображенье, Преодолел печаль и искушенье. III Добудь себе сто сундуков добра, Купайся у признанья в резком свете, Гальванизируй дни и вечера, - Но на досуге поразмысль над этим: Прелестных женщин манит мишура, Хотя наличные нужней их детям; А утешенья, сколько ни живи, Не обретешь ни в детях, ни в любви. Так вспомни, что дорога коротка, Пора готовиться к своей кончинеИ этой мысли после сорокаВсе подчинить, чем только жив отныне: Да не размечет попусту рукаТвоих трудов и дней в летейской тине; Так выстрой жизнь, чтобы в конце пути, Смеясь и торжествуя, в гроб сойти. IV Полвека - славный перевал; Я в лондонском кафе читал, Поглядывая из угла; Пустая чашка и журналНа гладком мраморе стола. Я на толпу глядел - и вдругТак озарилось все вокруг, Сошла такая благодать, Что пять каких-нибудь минутЯ сам бы мог благословлять. V Скользит ли солнца теплый лучПо облачной листве небес, Или месяц из-за тучСеребрит озерный плёс, - Никакой не в радость вид: Так совесть гнет меня и бременит. Все, что я по дурости сболтнулИл сделал невпопад, Все, что хотел, но не дерзнулМного лет тому назад, - Вспоминаю сквозь годаИ, как от боли, корчусь от стыда. VI Внизу синели жилы рек, Плыл над долиной жатвы звон, Когда владыка Джу изрек, Стряхнув с поводьев горный снег: " Да минет это все, как сон! " Какой-то город средь степейВозник - Дамаск иль Вавилон; И, белых придержав коней, Воскликнул грозный царь царей: " Да минет это все, как сон! " Две ветви - солнца и луны - Произрастают испоконИз сердца, где ютятся сны. О чем все песни сложены? " Да минет это все, как сон! " VII Душа. Оставь мечты, верь в истину простую. Сердце. Но где же тему песен обрету я? Душа. Исайи угль! что может быть желанней? Сердце. Есть девственней огонь и первозданней! Душа. Один есть путь, к спасению пригодный. Сердце. Что пел Гомер - не грех ли первородный? VIII Неужто нам, фон Гюгель, не по пути - при том, Что оба мы святыни чтим и чудо признаем? Святой Терезы телеса, нетленны и чисты, Сочатся амброю густой из-под резной плиты, Целительным бальзамом… Не та ли здесь рукаТрудилась, что когда-то фараона облеклаВ пелены благовоний? Увы! я был бы радХристианином истым стать, уверовать в догмат, Столь утешительный в гробу; но мой удел иной, Гомера некрещеный дух - вот мой пример честной. Из мощи - сласть, сказал Самсон, на выдумки горазд; Ступай же прочь, фон Гюгель, и Господь тебе воздаст! СОЖАЛЕЮ О СКАЗАННОМ СГОРЯЧА Я распинался пред толпой, Пред чернью самою тупой; С годами стал умней. Но что поделать мне с душойНеистовой моей? Друзья лечили мой порок, Великодушия урокЯ вызубрил уже; Но истребить ничем не смогФанатика в душе. Мы все - Ирландии сыны, Ее тоской зараженыИ горечью с пелён. И я - в том нет моей вины -Фанатиком рожден. ТРИУМФ ЖЕНЩИНЫ Я любила дракона, пока ты ко мне не пришел, Потому что считала любовь неизбежной игрой; Соблюдать ее правила, кажется, труд не тяжел, - Но бывает занятно и даже приятно порой Скуку будней развеять, блеснув загорелым плечом, Скоротать полчаса за одной из невинных забав. Но ты встал средь змеиных колец с обнаженным мечом; Я смеялась, как дура, сперва ничего не поняв. Но ты змея сразил и оковы мои разорвал, Легендарный Персей иль Георгий, отбросивший щит. И в лицо нам, притихшим, ревет налетающий шквал, И волшебная птица над нами в тумане кричит. ИЗ ЦИКЛА " СЛОВА, ВОЗМОЖНО, ДЛЯ ПЕНИЯ" (1929-1931) БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН И ЕПИСКОП В полночь, как филин прокличет беду, К дубу обугленному приду(Всё перемесит прах). Мертвого вспомню дружка своегоИ прокляну пустосвята того, Кто вертопрахом ославил его: Праведник и вертопрах. Чем ему Джек так успел насолить? Праведный отче, к чему эта прыть? (Всё перемесит прах. )Ох, уж и яро бранил он нас, Книгой своей, как дубиной, тряс, Скотство творите вы напоказ! Праведник и вертопрах. Снова, рукой постаревшей грозя, Сморщенною, как лапка гуся(Всё перемесит прах), Он объясняет, что значит грех, Старый епископ - смешной человек. Но, как березка, стоял мой Джек: Праведник и вертопрах. Джеку я девство свое отдала, Ночью под дубом его ждала(Всё перемесит прах). А притащился бы этот - на койНужен он - тьфу! - со своею тоской, Плюнула бы и махнула рукой: Праведник и вертопрах. БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН О БОГЕ Тот, что меня любил, Просто зашел с дороги, Ночку одну побыл, А на рассвете - прощай, И спасибо за чай: Все остается в Боге. Высь от знамен черна, Кони храпят в тревоге, Пешие, как стенаПротив другой стены, Лучшие - сражены: Все остается в Боге. Дом, стоявший пустымСтолько, что на порогеЗазеленели кусты, Вдруг в огнях просиял, Словно там будет бал: Все остается в Боге. Вытоптанная, как тропа, Помнящая все ноги(Их же была толпа), -Радуется плоть мояИ ликует, поя: Все остается в Боге. БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН ГОВОРИТ С ЕПИСКОПОМ Епископ толковал со мной, Внушал и так и сяк: " Твой взор потух, обвисла грудь, В крови огонь иссяк; Брось, говорит, свой грязный хлев, Ищи небесных благ". " А грязь и высь - они родня, Без грязи выси нет! Спроси могилу и постель - У них один ответ: Из плоти может выйти смрад, Из сердца - только свет. Бывает женщина в любвиИ гордой и блажной, Но храм любви стоит, увы, На яме выгребной; О том и речь, что не сберечьДуши - другой ценой". КОЛЫБЕЛЬНАЯ Спи, любимый, отрешисьОт трудов и от тревог, Спи, где сон тебя застал; Так с Еленою Парис, В золотой приплыв чертог, На рассвете засыпал. Спи таким блаженным сном, Как с Изольдою ТристанНа поляне в летний день; Осмелев, паслись кругом, Вскачь носились по кустамИ косуля, и олень. Сном таким, какой сковалКрылья лебедя в тот миг, Как, свершив судьбы закон, Словно белопенный вал, Отбурлил он и затих, Лаской Леды усыплен. " Я РОДОМ ИЗ ИРЛАНДИИ" " Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, - Звал голос нежный и шальной, -Друг дорогой, пойдем со мнойПлясать и петь в Ирландию! " Но лишь единственный из всехВ той разношерстной братии, Один угрюмый человекВ чудном заморском платьеК ней повернулся от окна: " Неблизкий путь, сестра; Часы бегут, а ночь темна, Промозгла и сыра". " Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, - Звал голос нежный и шальной, - Друг дорогой, пойдем со мнойПлясать и петь в Ирландию! " " Там косоруки скрипачи, - Он закричал отчаянно, - И неучи все трубачи, И трубы их распаяны! Пускай колотят в барабан, С размаху струны рвут, - Какой поверит здесь болван, Что лучше там, чем тут? " " Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, - Звал голос нежный и шальной, - Друг дорогой, пойдем со мнойПлясать и петь в Ирландию! " ТОМ-СУМАСШЕДШИЙ Вот что сказал мне Том-сумасшедший, В роще под дубом дом свой нашедший: " Что меня с толку-разуму сбило, Что замутило зоркий мой взгляд? Что неизменный свет превратилоЯсного неба - в горечь и чад? Хаддон и Даддон и Дэнил О'ЛириХодят по миру, девок мороча, Все бы им клянчить, пьянствовать, илиСтих покаянный всласть распевать; Эх, не сморгнули б старые очи -Век бы мне в саване их не видать! Все, что встает из соли и пыли -Зверь, человек ли, рыба иль птица, Конь, кобылица, волк и волчица -Взору всевидящему предстаетВ истинном их полнокровье и силе; Верю, что Божий зрачок не сморгнет". ИЗ " ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ" (1936-1939) ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ Гарри Клифтону Я слышал, нервные дамы злятся, Что, мол, поэты - странный народ: Непонятно, с чего они веселятся, Когда всем понятно, в какой мы годЖивем и чем в атмосфере пахнет; От бомбардировок смех не спасет; Дождутся они - налетит, бабахнетИ все на кирпичики разнесет. Каждый играет свою трагедию: Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир, Это - Офелия, а это Корделия, И пусть к развязке движется мирИ звездный занавес готов опуститься -Но если их роль важна и видна, Они не станут хныкать и суетиться, Но доиграют достойно финал. Гамлет и Лир - веселые люди, Потому что смех сильнее, чем страх; Они знают, что хуже уже не будет, Пусть гаснет свет, и гроза впотьмахПолыхает, и буря с безумным воемНалетает, чтоб сокрушить помост, -Переиродить Ирода не дано им, Ибо это - трагедия в полный рост. Приплыли морем, пришли пешком, На верблюдах приехали и на ослахДревние цивилизации, огнем и мечомИстребленные, обращенные в прах, Из статуй, что Каллимах воздвиг, До нас не дошло ни одной, а грекСмотрел на мраморные складки туникИ чувствовал ветер морской и бег. Его светильника бронзовый стволИ года не простояв, был разбит. Все гибнет - творенье и мастерство, Но мастер весел, пока творит. Гляжу на резную ляпис-лазурь: Два старца к вершине на полпути; Слуга карабкается внизу, Над ними - тощая цапля летит. Слуга несет флягу с виномИ лютню китайскую на ремне. Каждое на камне пятно, Каждая трещина на крутизнеМне кажутся пропастью или лавинойГотовой со скал обрушить снег, -Хотя обязательно веточка сливыУкрашает домик, где ждет их ночлег. Они взбираются все выше и выше, И вот наконец осилен путьИ можно с вершины горы, как с крыши, Всю сцену трагическую оглянуть. Чуткие пальцы трогают струны, Печальных требует слух утех. Но в сетке морщин глаза их юны, В зрачках их древних мерцает смех. ТРИ КУСТА(ЭПИЗОД ИЗ " HISTORIA MEI TEMPORIS" АББАТА МИШЕЛЯ ДЕ БУРДЕЙ) Сказала госпожа певцу: " Для нас - один исход, Любовь, когда ей пищи нет, Зачахнет и умрет. Коль вы разлюбите меня, Кто песню мне споет? Ангел милый, ангел милый! Не зажигайте в спальне свет, -Сказала госпожа, -Чтоб ровно в полночь я моглаПриникнуть к вам, дрожа. Пусть будет мрак, ведь для меняПозор острей ножа". Ангел милый, ангел милый! " Я втайне юношу люблю, Вот вся моя вина, - Так верной горничной своейПоведала она, - Я без него не в силах жить, Без чести - не должна. Ангел милый, ангел милый! Ты ночью ляжешь рядом с ним, Стянув с себя наряд, Ведь разницы меж нами нет, Когда уста молчат, Когда тела обнаженыИ свечи не горят". Ангел милый, ангел милый! Не скрипнул ключ, не взлаял песВ полночной тишине. Вздохнула леди: " Сбылся сон, Мой милый верен мне". Но горничная целый деньБродила как во сне. Ангел милый, ангел милый! " Пора, друзья! Ни пить, ни петьЯ больше не хочу. К своей любимой, - он сказал, - Теперь я поскачу. Я должен в полночь ждать ееВпотьмах, задув свечу". Ангел милый, ангел милый! " Нет, спой еще, - воскликнул друг, - Про жгучий, страстный взор! " О, как он пел! - такого мирНе слышал до сих пор. О, как он мчался в эту ночь -Летел во весь опор! Ангел милый, ангел милый! Но в яму конь попал ногойОт замка в ста шагах, И оземь грянулся певецУ милой на глазах. И мертвой пала госпожа, Воскликнув только: " Ах! " Ангел милый, ангел милый! Служанка на могилу к нимХодила много летИ посадила два куста - Горячий, алый цвет; Так розами сплелись они, Как будто смерти нет. Ангел милый, ангел милый! В последний час к ее одруСвященник призван был. Она покаялась во всем, Собрав остаток сил. Все понял добрый человекИ грех ей отпустил. Ангел милый, ангел милый! Похоронили верный прахПри госпоже, и что ж? -Теперь там три куста растут, В цветущих розах сплошь. Польстишься ветку обломать - Где чья, не разберешь. Ангел милый, ангел милый! КЛОЧОК ЛУЖАЙКИ Кроме картин и книгДа лужайки в сорок шаговЧто мне оставила жизнь? Тьма изо всех угловСмотрит, и ночь напролетМышь тишину скребет. Успокоенье - мой враг. Дряхлеет не только плоть, Мечта устает парить, А жернов мозга - молотьПамяти сор и хлам, Будничный свой бедлам. Так дайте же пересоздатьСебя на старости лет, Чтоб я, как Тимон и Лир, Сквозь бешенство и сквозь бред, Как Блейк, сквозь обвалы строк, Пробиться к истине мог! Так Микеланджело встарьПрорвал пелену небесИ, яростью распалясь, Глубины ада разверз; О зрящий сквозь облакаОрлиный ум старика! ПРОКЛЯТИЕ КРОМВЕЛЯ Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет: Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд. Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах, И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах? Один остался старый шут, и тем гордится он, Что их отцам его отцы служили испокон. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет, Что делать, если слышен им один лишь звон монет? Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет, А песни им не ко двору, какой от них доход? Они все знают наперед, но мало в том добра, Такие, видно, времена, что умирать пора. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? Но мысль меня иная исподтишка грызет, Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот: Мне кажется порою, что мертвые - живут, Что рыцари и дамы из праха восстают, Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад, Что я - слуга их до сих пор, как много лет назад. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах, Я видел в окнах свет - и свет в распахнутых дверях; Там были музыка и пир и все мои друзья…Но средь заброшенных руин очнулся утром я. От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти, С собаками и лошадьми беседуя в пути. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? О'РАХИЛЛИ Помянем же О'Рахилли, Да будет не забытСам написавший о себе: " О'Рахилли убит". Историки рассудят спор, А я скажу одно: Не позабудется вовек, Что кровью крещено. - Как там погода? Помянем же О'Рахилли, Он был такой чудак, Что Конноли и ПирсуСказал примерно так: " Я земляков отговорилОт безрассудных дел. Полночи добирался сам, Но, главное, поспел! " - Как там погода? " Нет, не такой я жалкий трус, Чтоб дома ждать вестей, И слух свой слухами питать, Рассказами гостей". И усмехнулся про себя, Докончив свой рассказ: Часы заведены, - теперьПускай пробьет наш час". - Как там погода? Споем теперь об этом дне, Когда он был убитВ последнем уличном бою, В бою на Генри-стрит. Там, где кончаясь у стены, Сраженный наповал, " Тут был убит О'Рахилли", - Он кровью начертал. - Как там погода? ПЕСНЯ ПАРНЕЛЛИТОВ Эй, подгребайте, земляки! -О Парнелле споем; Чур, не шататься от вина, Держаться на своем! Еще успеем в землю лечь, Забыться мертвым сном; Итак, бутыль по кругу -Осушим и нальем! На то есть несколько причин, Сейчас их перечту: Во-первых, Парнелл честен был, Стоял за бедноту; Боролся против англичан, Ирландии служил; И есть еще причина -По милой он тужил. И есть причина третьяО Парнелле пропеть: Он гордым человеком был, (Не гордецом, заметь! ). А гордый человек красив, -Чтo говорить о том; Итак, бутыль по кругу, Осушим и нальем! Политиканы и попыОдни - всему виной, Да муж, который торговалИ честью и женой. Но песен не споют о тех, Кого народ забыл; А Парнелл верил землякамИ милочку любил. БУЙНЫЙ СТАРЫЙ ГРЕХОВОДНИК И так говорит ей странник: " Дело мое - труба; Женщины и дороги -Страсть моя и судьба. Час свой последний встретитьВ нежных твоих руках -Вот все, о чем смиренно прошуУ Старика в Облаках. Рассвет и огарок свечи. Глаза твои утешают, Твой голос кроток и тих; Так не утаи, дорогая, Милостей остальных. Поверь, я могу такое, Чего молодым не суметь: Слова мои могут сердца пронзить, А их - разве только задеть". Рассвет и огарок свечи. И так она отвечаетБуйному старику: " В сердце своем я не вольнаИ полюбить не могу. Владеет мной постарше Старик, Безгрешно меня любя; Рукам, в которых четки дрожат, Увы, не обнять тебя! " Рассвет и огарок свечи. " Значит, врозь наши пути, Что ж, прощай, коли так! Пойду я к рыбачкам на берегу, Которым понятен мрак. Соленые байки - старым дедам, Девчонкам - пляс и галдеж; Когда над водой сгущается мрак, Расходится молодежь. Рассвет и огарок свечи. Во мраке - пылкий юноша я, А на свету - старый хрыч, Который может кур насмешить, А может - кровно постичьТо, что под спудом сердце таит, И древний исторгнуть клад, Скрытый от этих смуглых парней, Которые с ними лежат. Рассвет и огарок свечи. Известно, хлеб человека - скорбь, Удел человека - тлен, Это знает на свете любой, Спесив он или смирен, - Лодочник, ударяя веслом, Грузчик, тачку катя, Всадник верхом на гордом конеИ во чреве дитя. Рассвет и огарок свечи. Речи праведников гласят, Что тот Старик в ОблакахМолнией милосердьяСкорбь выжигает в сердцах. Но я - греховодник старый, Что б ни было впереди, Я обо всем забываюУ женщины на груди". Рассвет и огарок свечи. ВОДОМЕРКА Чтоб цивилизацию не одолелВарвар - заклятый враг, Подальше на ночь коня привяжи, Угомони собак. Великий Цезарь в своем шатреСкулу кулаком подпер, Блуждает по карте наискосокЕго невидящий взор. И как водомерка над глубиной, Скользит его мысль в молчании. Чтобы Троянским башням пылать, Нетленный высветив лик, Хоть в стену врасти, но не смутиШорохом - этот миг. Скорее девочка, чем жена, - Пока никто не войдет, Она шлифует, юбкой шурша, Походку и поворот. И как водомерка над глубиной, Скользит ее мысль в молчании. Чтобы явился первый АдамВ купол девичьих снов, Выставь из папской часовни детей, Дверь запри на засов. Там Микеланджело под потолкомНебо свое прядет, Кисть его, тише тени ночной, Движется взад-вперед. И как водомерка над глубиной, Скользит его мысль в молчании. ДЖОН КИНСЕЛЛА ЗА УПОКОЙ МИССИС МЭРИ МОР Горячка, нож или петля, Пиковый интерес, Но смерть всегда хватает то, Что людям позарез. Могла бы взять сестру, куму, И кончен разговор, Но стерве надо не того - Подай ей Мери Мор. Кто мог так ублажить мужчин, Поднять и плоть и дух? Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! Пока не сговоришься с ней, Торгуется как жид, Зато потом - заботы прочь, Напоит, рассмешит. Такие байки завернет, Что все забудешь враз, Любое слово у нее Сверкало, как алмаз. Казалось, что невзгоды - прах, А бремя жизни - пух. Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! Когда бы не Адамов грех, Попы нам говорят, То был бы уготован всем При жизни райский сад, Там нет ни горя, ни забот, Ни ссор из-за гроша, На ветках - сочные плоды, Погода хороша. Там девы не стареют ввек, Скворцы не ловят мух. Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! ВЫСОКИЙ СЛОГ Какое шествие - без ходуль, какой без них карнавал?! На двадцатифутовые шесты прадедушка мой вставал. Имелась пара и у меня - пониже футов на пять; Но их украли - не то на дрова, не то забор подлатать. И вот, чтоб сменить надоевших львов, шарманку и балаган, Чтоб детям на радость среди толпы вышагивал великан, Чтоб женщины на втором этаже с недочиненным чулкомПугались, в окне увидав лицо, - я вновь стучу молотком. Я - Джек-на-ходулях, из века в век тянувший лямку свою; Я вижу, мир безумен и глух, и тщетно я вопию. Все это - высокопарный вздор. Трубит гусиный вожакВ ночной вышине, и брезжит рассвет, и разрывается мрак; И я ковыляю медленно прочь в безжалостном свете дня; Морские кони бешено ржут и скалятся на меня. ПАРАД-АЛЛЕ I Где взять мне тему? В голове - разброд, За целый месяц - ни стихотворенья. А может, хватит удивлять народ? Ведь старость - не предмет для обозренья. И так зверинец мой из года в годЯвлялся каждый вечер на арене: Шут на ходулях, маг из шапито, Львы, колесницы - и Бог знает кто. II Осталось вспоминать былые темы: Путь Ойсина в туман и буруныК трем заповедным островам поэмы, Тщета любви, сражений, тишины; Вкус горечи и океанской пены, Подмешанный к преданьям старины; Какое мне до них, казалось, дело? Но к бледной деве сердце вожделело. Потом иная правда верх взяла. Графиня Кэтлин начала мне сниться; Она за бедных душу отдала, - Но Небо помешало злу свершиться. Я знал: моя любимая моглаИз одержимости на все решиться. Так зародился образ - и возникВ моих мечтах моей любви двойник. А там - Кухулин, бившийся с волнами, Пока бродяга набивал мешок; Не тайны сердца в легендарной раме - Сам образ красотой меня увлек: Судьба героя в безрассудной драме, Неслыханного подвига урок. Да, я любил эффект и мизансцену, - Забыв про то, что им давало цену. III А рассудить, откуда все взялось - Дух и сюжет, комедия и драма? Из мусора, что век на свалку свез, Галош и утюгов, тряпья и хлама, Жестянок, склянок, бормотаний, слез, Как вспомнишь все, не оберешься срама. Пора, пора уж мне огни тушить, Что толку эту рухлядь ворошить! ЧЕЛОВЕК И ЭХО ЧеловекЗдесь, в тени лобастой кручи, Отступя с тропы сыпучей, В этой впадине сыройПод нависшею скалойЗадержусь - и хрипло, глухоКрикну в каменное ухоТот вопрос, что столько раз, Не смыкая старых глаз, Повторял я до рассвета - И не находил ответа. Я ли пьесою своейВ грозный год увлек людейПод огонь английских ружей? Я ли невзначай разрушилБесполезной прямотойЮной жизни хрупкий строй? Я ль не смог спасти от сломаСтены дружеского дома?.. И такая боль внутри - Стисни зубы да умри! ЭхоУмри! Человек Но тщетны все попыткиУйти от справедливой пытки, Неотвратим рассудка суд. Пусть тяжек человечий труд - Отчистить скорбные скрижали, Но нет исхода ни в кинжале, Ни в хвори. Если можно плотьВином и страстью побороть(Хвала Творцу за глупость плоти! ), То, плоть утратив, не найдетеНи в чем ни отдыха, ни сна, Покуда интеллект сполнаВсю память не перелопатит, - Единым взором путь охватитИ вынесет свой приговор; Потом сметет ненужный сор, Сознанье выключит, как зренье, И погрузится в ночь забвенья. ЭхоЗабвенья! Человек О Пещерный Дух, В ночи, где всякий свет потух, Какую радость мы обрящем? Что знаем мы о предстоящем, Где наши скрещены пути? Но чу! я сбился, погоди…Там ястреб над вершиной горнойРванулся вниз стрелою черной; Крик жертвы долетел до скал - И мысли все мои смешал. КУХУЛИН ПРИМИРЕННЫЙ В груди шесть ран смертельных унося, Он брел Долиной мертвых. Словно улей, В лесу звенели чьи-то голоса. Меж темных сучьев саваны мелькнули - И скрылись. Привалясь к стволу плечом, Ловил он звуки битвы в дальнем гуле. Тогда к забывшемуся полусномПриблизился, должно быть, Главный СаванИ бросил наземь узел с полотном. Тут остальные - слева, сзади, справа - Подкрались ближе, и сказал их вождь: " Жизнь для тебя отрадней станет, право, Как только саван ты себе сошьешь. И примиришься духом ты всецело; Сними доспех - он нас приводит в дрожь. Смотри, как можно ловко и умелоВ ушко иглы любую нить продеть". Он внял совету и взялся за дело. " Ты - шей, а мы всем хором будем петь. Но для начала выслушай признанье: Мы трусы, осужденные на смерть Роднёй - или погибшие в изгнанье". И хор запел, пронзителен и чист; Но не слова рождались в их гортани, А лишь один тоскливый птичий свист. ЧЕРНАЯ БАШНЯ Про Черную башню знаю одно: Пускай супостаты со всех сторон, И съеден припас, и скисло вино, Но клятву дал гарнизон. Напрасно чужие ждут, Знамена их не пройдут. Стоя в могилах спят мертвецы, Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор. Пришельцы хотят запугать солдат, Купить, хорошую мзду суля: Какого, мол, дурня они стоятЗа свергнутого короля, Который умер давно? Так не все ли равно? Меркнет в могилах лунный свет, Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор. Повар-пройдоха, ловивший сетьюГлупых дроздов, чтобы сунуть их в суп, Клянется, что слышал он на рассветеСигнал королевских труб. Конечно, врет, старый пес! Но мы не оставим пост. Все непроглядней в могилах тьма, Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор.

12 3 Следующая ⇒