Глава четвертая 4 страница

Нукер, стоящий у перехода из третьего шатра во второй, прокричал:

– Впустить Адак-нойона!

Голоса стражи передавали друг другу повеление ильхана:

– Пусть входит Адак-нойон…

Адак был настоящим монголом – невысокий, почти с квадратными плечами, с редкой, только начавшей пробиваться бородкой на плоском неподвижном лице. В войске Кулагу он возглавлял тысячу.

Вызов к ильхану напугал его.

Ведь прошло всего три года, как Кулагу велел казнить отца – Байжу. Правда, за собой молодой нойон никакой вины не чувствовал. Он служил честно и верно, как это подобает монголу, как учил его отец. И совсем недавно в одной из битв, когда дрогнули и готовы были обратиться в бегство воины, он сумел увлечь их за собой, вернуть им надежду на победу. После этого случая ильхан, видевший все своими глазами, подарил нойону кинжал с золотой рукоятью.

И все же трудно было угадать, о чем думает Кулагу. Ведь совсем недавно он был в дружбе с его отцом, но это не помешало ему приказать казнить его. Душа ильхана что лисья нора. В ней много извилин, и никто не может сказать куда повернет его мысль.

Стремительно подойдя к возвышению, на котором сидел Кулагу. Адак упал на одно колено и, приложив руку к груди, наклонил голову:

– Великий хан, я прибыл по вашему приказу…

Кулагу молчал, рассматривая молодого нойона. Голова того была по-прежнему склонена, и открывалась загорелая короткая шея, словно нарочно подставленная для того, чтобы на нее удобно было опустить саблю.

В выжидательной позе застыли по сторонам от Кулагу визирь Ель-Ельтебир и писец с открытой толстой книгой в руках.

Наконец ильхан нарушил тишину:

– Адак-нойон, нет ли у тебя обиды на нас?

– Нет, великий хан…

Кулагу в задумчивости покачал головой:

– Так и должно быть. На этой земле всегда есть много людей, которые не умеют носить свою голову на плечах. Кому они тогда нужны? Одним из них оказался твой отец – Байжу…

Адак молчал, не понимая, куда клонит ильхан. А тот, вздохнув, продолжал:

– Ты, кажется, не такой, как твой отец. В последней битве ты показал свое бесстрашие и то, что принадлежишь нам душой и телом. За подобную преданность…

Кулагу вдруг замолчал. Ступни его ног начали пылать огнем, словно он поставил их в жаровню, на раскаленные угли. Это надвигался очередной приступ болезни. Она всегда приходила так. Ильхан знал – к полудню жар поднимется от ног, охватить все тело, помутнеет сознание и разум. Он с трудом овладел собой. Время для дел еще было, и потому Кулагу продолжил свою речь:

– За подобную преданность я решил назначить тебя главным над туменом. Отныне ты отвечаешь за десять тысяч храбрых воинов. – Ильхан поочередно повернул голову к визирю и писцу. – Повелеваю записать это.

Глаза Адак-нойона засияли. Он выхватил из ножен саблю и, не вставая с колен, поцеловал клинок:

– Какими словами мне благодарить вас, о великий хан! Клянусь всегда честно и преданно служить вам!..

Кулагу внимательно посмотрел на молодого нойона. Нет, он не ошибся. Этот будет действительно служить преданно. Что значит для настоящего монгола смерть отца, если под твое начало дается тумен? Ведь это совсем иная жизнь, чем прежде. Это почет и слава, это сладкое, ни с чем не сравнимое чувство власти над людьми.

Щеки Адак-нойона пылали от счастья.

Кулагу поднял руку.

– Хорошо, – сказал он. – Теперь, эмир Адак-нойон, слушай наш второй приказ. Ты возьмешь тумен, состоящий из монгольских и кипчакских воинов, и выступишь навстречу Ногаю. Объединив все наши отряды, ты дождешься его близ Шемахи и заставишь бежать с поля битвы.

Адак смело посмотрел в глаза ильхана:

– Я выполню ваш приказ, но у меня есть одна просьба.

– Говори.

– Разрешите мне вместо кипчаков взять воинов из местных народностей.

Ильхан нахмурился:

– Почему?

– Кипчаки – мусульмане. Я видел их при взятии Багдада и в битвах с Бейбарсом. Они теряют мужество и сражаются без должного усердия. Войско Ногая почти все состоит из мусульман…

– Я понял тебя, – сказал Кулагу. – Пусть будет по-твоему. А теперь иди. Да не покинет тебя бог войны Сульдэ.

Адак в сопровождении нукеров ушел из шатра, а Кулагу еще долго сидел в задумчивости, прислушиваясь к тому, как медленно и неумолимо поднимался по ногам от горящих ступней жар все выше и выше.

Время уходило. И не так уж много его осталось до той поры, когда жар охватит все тело и начнет мутиться разум. Ильхан посмотрел в сторону Ель-Ельтебира.

– Приведите сюда беглецов.

* * *

Шатер был просторным, и пленников, запыленных, в изорванных одеждах, со связанными волосяными арканами руками, поставили у входа. Со всех сторон их окружили молчаливые суровые нукеры с обнаженными саблями.

Свободными были руки только у Кундуз. Она вошла в шатер, поддерживая ими свои сказочные косы. И сам ильхан, и собравшиеся здесь нойоны не могли оторвать глаз от девушки.

За время скитаний Кундуз исхудала, потемнела лицом, но даже это не могло скрыть ее удивительную природную красоту.

Из бокового, закрытого шелковой занавеской входа неслышно вышла Тогуз-хатун и остановилась в стороне. Ее внимательные глаза изучали лицо то Кулагу, то лицо молодой женщины. На миг в них мелькнула искорка ревности, но тотчас погасла. Мягкая улыбка тронула ее полные, красивые губы.

– Великий хан, – сказала почтительно Тогуз-хатун, – я хотела бы поговорить с этой беглянкой, прежде чем вы решите ее судьбу. Если будет на то ваша воля, я уведу девушку пока к себе…

Кулагу усмехнулся. Тогуз-хатун что-то задумала, и отказывать ей не было причины.

– Пусть будет так, как этого хочешь ты…

– Пойдем, – сказала Тогуз-хатун и взяла Кундуз за руку.

Девушка не сдвинулась с места, в отчаянии глядя на Коломона.

Тот чуть заметно кивнул.

– Иди за мной, – властно приказала Тогуз-хатун, и нетерпение послышалось в ее голосе.

– Иди, – прошептал Салимгирей. – Случится то, что должно случиться…

С самого начала, когда кончилась их свободная жизнь и они, напоровшись на засаду, оказались в руках монголов, беглецы договорились во всем слушаться Салимгирея.

Придерживая руками тяжелые косы, Кундуз покорно пошла за Тогуз-хатун.

В шатре стояла пугающая тишина, и свет, падающий через отверстие в куполообразной крыше, сделался вдруг тяжелым и тусклым.

Ильхан в упор посмотрел на Салимгирея, угадывая в нем главного.

– Рассказывай. Кто ты? Откуда?

Салимгирей почтительно опустил голову.

– Я был сотником в Золотой Орде, – сказал он тихо. – Я из рода кереев. Узнав, что глава нашего рода Саиджа служит вам, о великий хан, я захотел стать его воином.

Кулагу, словно одобряя услышанное, закивал головой.

– А этот человек, – Салимгирей кивнул на Коломона, – ромей. Он непревзойденный мастер, строитель. Когда Журмагун-нойон захватил город Гянджу, он попал в неволю, затем был отдан Менгу-Темиру и как раб отправлен в земли Золотой Орды. Какой раб не мечтает стать свободным? Поэтому он и бежал. Люди говорят, что церковь, которую он строил в Гяндже, все еще не завершена…

Ильхан оживился:

– Это правда. Я видел эту церковь.

В глазах Кулагу вдруг мелькнул огонек. Он вспомнил о том, о чем еще недавно думал, – объединить вокруг себя христиан, сделать их главной опорой трона.

Ильхан прищурился и испытующе посмотрел на Коломона:

– Ты мог бы ее достроить?

– Да, великий хан.

– Я дарю тебе жизнь. За это ты выполнишь свое обещание.

Помолчав некоторое время, словно забыв о ромее, Кулагу вновь нахмурился и спросил:

– Почему бежали остальные?

– Они жители гор и в свое время тоже оказались в неволе, – сказал Салимгирей.

Ильхан всмотрелся в лица пленников. И, хотя все они были одеты в кипчакские одежды, он легко узнал среди них грузин и армян.

– Но я вижу здесь и кипчаков…

– С нами пятеро воинов из Золотой Орды. Они не захотели больше служить хану Берке.

Кулагу брезгливо поморщился.

– Значит, им стало тяжело? А убегая к ильхану Кулагу, они считали, что будут растить здесь брюхо и валяться на мягких коврах с белотелыми женщинами?

Салимгирей не успел ни ответить, ни возразить. Кулагу резко вскинул голову.

– Да услышат все мое решение. Ты, – он посмотрел на Салимгирея, – спешил к Саидже, чтобы стать его воином. Пусть исполнится твое желание. – Кулагу перевел взгляд на Коломона. – Ты завершишь строительство церкви. В Гяндже много христиан. Пусть это будет нашим подарком им. Грузин и армян возьмешь с собой. Научишь их обращаться с глиной и камнем.

Ильхан замолчал, прислушиваясь, как жар все выше поднимается по телу. Он дошел уже до поясницы, и скоро должно было начать жечь в желудке.

– Кипчаков убить! – резко сказал он. – Пусть это станет примером для всех. Неблагодарные по отношению к своему хану рано или поздно предадут и того, кто их приютил.

– Великий хан! – крикнул Салимгирей. – Они хорошие воины. Пошлите их со мной, и они станут первыми в битве и прославят ваше имя.

– Не убивайте их! – добавил Коломон. – Пошлите вместе со мной строить церковь!

Не то усмешка, не то гримаса боли исказила лицо Кулагу. Затапливающий больное тело жар вызвал в нем чувство бешенства. Ему, ильхану, которому подвластны сотни тысяч людей, предстоит умереть, а ради чего останутся на земле эти пятеро кипчаков? Пусть умрут раньше! Если бы можно было отвести собственную смерть ценой чужих жизней, Кулагу, не задумываясь, уничтожил бы всех до единого из живущих на земле.

И вдруг тишину нарушил мягкий вкрадчивый голос:

– Разве ильхан когда-нибудь говорит дважды?

Это уронил слова визирь Ель-Ельтебир. И всем стало ясно, что участь кипчаков решена.

А Кулагу вдруг спросил:

– Кто эта девушка, которая была с вами?

Коломон сделал шаг вперед, и тотчас в руках стражи блеснули клинки. Ромей невольно попятился.

– Она кипчачка. Моя жена.

– Хорошо. – Ильхан о чем-то сосредоточенно думал.

– Девушка останется в ставке. Ты увидишь ее только после того, как закончишь строить церковь.

– Но почему, великий хан?

– Ты сумел убежать от Берке. Что помешает тебе убежать от меня, если она будет с тобой рядом?

Коломон опустил голову. Ханы не говрят дважды…

* * *

В шатре Тогуз-хатун рабыни и служанки окружили Кундуз. Ханша велела принести ей еду, но девушка ни к чему не притронулась.

Тогуз-хатун пристально рассматривала ее.

– Ты покинула родные степи и бежала в чужие земли с мастером-ромеем… Почему? – спросила она.

Кундуз вскинула глаза. В них стояли слезы – словно плавились светлые льдинки.

– Он любит меня! И я люблю его!

Тогуз-хатун понимающе улыбнулась:

– Как ему не любить… Девушку, у которой такие волосы, полюбит любой мужчина. Все они падки до необычного… Я знаю это…

Ханша вдруг протянула руку, и рабыня, угадав ее желание, вложила в ладонь Тогуз-хатун нож.

Дважды блеснуло широкое лезвие, и тяжелые черные косы упали на пол, застланный ярким, как весенний луг, ковром.

Кундуз, рабыни, служанки пораженно молчали.

Неслышно ступая, подошла старая рабыня, подняла косы и понесла из шатра. Морщинистые руки ее гладили шелк волос, словно они были живыми.

– Зачем? – давясь слезами, тихо спросила Кундуз. – Зачем вы это сделали?

На губах Тогуз-хатун застыла злая улыбка.

* * *

При жизни Чингиз-хана все его войско было разделено на два крыла – правое и левое. К правому относились воины, живущие в западных землях, к левому – воины из восточных аймаков.

Согласно этому правилу, было устроено и войско Золотой Орды. Чингизиды со своими воинами на правом бергу Итиля входили в правое крыло, все левобережье и земли вплоть до Мавераннахра составляли левое крыло. Главой первого считался Ногай, вторым руководили младший брат Берке – Беркенжар и сын Туки – Менгу-Темир.

В захвате новых земель обычно участвовало только то крыло, к которому они находились ближе, и лишь в очень больших походах оба крыла выступали совместно. После смерти Бату-хана Орда ни разу не решалась на большой поход на запад, и поэтому, когда было решено вернуть Кавказ, против Кулагу выступило правое крыло под предводительством Ногая.

Не было в это время в Золотой Орде более умного нойона, чем Ногай. По законам, установленным Чингиз-ханом, он не имел права на наследование ханской власти, но влияние его среди чингизидов было велико.

После смерти сыновей Бату, когда решалось, кому быть отныне повелителем Золотой Орды, Ногай принял сторону Берке, и это определило исход спора.

Нойон знал, что Берке не обладает многими качествами, которые необходимы хану, но другие претенденты имели еще меньше достоинств. Это и определило его выбор.

Сразу же, как только Берке, вопреки воле Каракорума, стал ханом, состоялся разговор, о котором одинаково не могли потом забыть ни Ногай, ни новый хан.

Оба они думали о будущем Золотой Орды, но мысли их были разными.

Они сидели в юрте одни, пили кумыс и вели разговор.

– Как ты думаешь поступить с орусутами? – спросил Ногай. – Будем по-прежнему натравливать друг на друга их князей и собирать с народа лисьи и заячьи шкуры? Или у тебя другие мысли?

Берке молчал, любуясь тем, как играли золотые пылинки в солнечных лучиках, падающих в отверстие свода юрты.

– Смотри, – с чуть заметной угрозой в голосе сказал нойон, – орусуты не кочевые народы вроде кипчаков. И обычаи, и то, как они живут, – все другое. Орусуты многолюдны, они привыкли жить на одном месте, и их будет трудно долго удерживать в повиновении. Если у них появится человек, который сумеет объединить княжества, то первой их добычей может стать Золотая Орда.

– У тебя есть что сказать?

– Ты хан, и я хотел бы услышать твое слово…

– Я не думал об этом. Скажи первым…

– Хорошо. – Ногай сощурил глаза, задумался. – Подобно Кубылаю, вступившему в Китай, ты должен войти в земли орусутов и править ими.

– Хочешь, чтоб я ушел к ним и потерял Золотую Орду? – подозрительно спросил Берке. – Хочешь, чтобы со мной произошло то же, что с Кубылаем? У него сегодня есть Китай, но уже нет Великого Монгольского ханства… И кроме того, узнав о наших замыслах, орусуты не захотят этого.

– Орда никогда не боялась посылать своих воинов в битвы… – горячо сказал Ногай. – Можно ведь поступить и иначе. Надо разделить орусутские земли на аймаки, и править ими станут монгольские нойоны. Пусть вместе с ними по орусутским землям кочуют наши воины с семьями.

– Это трудно сделать… Небольшие отряды легко уничтожить…

– Да, будет кровь. Но монголы умеют подчинять и властвовать. Ты пошлешь новых воинов. Девятихвостое белое знамя нашего великого предка Чингиз-хана принесло монголам славу и счастье, – жестко сказал Ногай. – И потому каждый из них будет считать себя счастливым, если умрет под этим знаменем.

Берке с трудом сдерживал охватившую его ярость:

– Так думаешь ты! Но ты забыл, что в свое время не побоялся сказать в глаза самому Чингиз-хану Аргусун-хуурчи.

Кто из потомков Потрясателя вселенной не знал об этом случае? Знал об этом и Ногай.

В одном из походов на восток Чингиз-хан, завоевав земли корейцев и взяв себе для наслаждений дочь покоренного правителя – девушку удивительной красоты, совсем забыл о монгольских кочевьях. И тогда к нему из родных степей примчался певец Аргусун.

– Здоровы ли мои жены, сыновья и весь народ мой? – спросил Чингиз-хан у гонца.

И Аргусун-хуурчи ответил ему песней: – Жены твои и сыновья твои здоровы! Но не знаешь ты, как живет весь народ твой! Жены и сыновья твои здоровы! Но не знаешь ты, о чем думает народ твой! Ест он кожу и кору голодным ртом своим! Но не знаешь ты, как жив народ твой! Пьет он воду и снег, как случится, жаждущим ртом своим! Твоих монголов обычаев и жизни не знаешь ты!

По глазам Ногая Берке понял, что тот вспомнил слова Аргусуна, и потому с особым наслаждением и злорадством сказал:

– То, что дал великий предок нам – его потомкам, он не дал всем монголам. Ты совсем не знаешь жизни и не можешь знать, захотят ли монголы вновь умирать.

Сказанное ханом было великой обидой, и лицо Ногая сделалось белым.

– Смотри, хан! – уже не сдерживая себя, гневно сказал нойон. – Если ты не сделаешь этого, завтра может быть поздно. Они придут сюда, чтобы властвовать над нами.

Берке верил и не верил Ногаю. И от этого накапливалось против него раздражение и думалось, что Ногай говорит так потому, что все монголы мечтают о битвах.

– То, что ты предлагаешь, сделать невозможно.

– А как же, по-твоему, следует поступить?

– Я не умнее Бату, – уклончиво сказал Берке, – я буду идти путем, который проложил он. Если бы я даже пошел в земли орусутов, едва ли это усилило бы Орду…

Ногай с недоверием и удивлением смотрел на хана. Он не привык видеть Берке подавленным или нерешительным.

– Я не понимаю тебя, хан…

В глазах Берке вспыхнули злые огоньки, и расширились, сделались темными зрачки:

– Посмотри вокруг! Разве ты не видишь, что монгольская сабля уже давно не сверкает так ослепительно, как это было при Бату! Многое переменилось с тех пор, как ушел он из жизни. Покоренные народы по-прежнему боятся нашего сильного войска, но уже не боятся нас, монголов. При Чингиз-хане и Бату монгол был страшен и непонятен, теперь же и орусуты, и другие народы знают о нас все: и как мы живем, и как умеем сражаться. А когда враг понятен, он уже не может напугать, подавить волю. Его боятся только до тех пор, пока он сильнее. Не оттого ли восстали орусутские города: Ростов Великий, Суздаль и Тверь, Ярославль и Устюг? Давно ли Угедэй и Джагатай стерли с лица земли Бухару, но и здесь свосем недавно чернь не побоялась поднять голову. Если бы ты видел это сам так близко, как видел я… Ночь… Суровые лица, непокорные глаза и кровавый свет факелов… – Берке помолчал, словно заново переживая то, о чем рассказывал. – А бунт грузинов против Кулагу под предводительством князей Большого и Маленького Давидов в Тбхисе?.. А недавние события в нашей ставке? Я приказывал вырезать непокорных как баранов, без жалости!..

– Ты правильно делал, – сказал Ногай. – Самый лучший враг – это мертвый враг.

– Я тоже так считаю. Но почему тогда одно волнение следует за другим? Почему их становится все больше и больше? Ты слышал о моем бывшем сотнике Салимгирее… Казалось бы, ужас должен владеть им, потому что он своими глазами видел, как я приказал уничтожить десять тысяч непокорных рабов. Однако верные люди доносят мне, что Салимгирей собирает вокруг себя врагов Орды…

– Вели поймать его!.. И пусть все увидят, как покатится под ноги твоего коня его голова! Только страх способен удерживать людей в повиновении.

– Я так и поступлю… – задумчиво сказал Берке. – Но как суметь страхом остановить время?

Ногай хотел понять, о чем говорит хан. Он пристально смотрел ему в лицо, но лицо Берке оставалось непроницаемым.

– Не слишком ли ты много думаешь, вместо того чтобы заботиться о величии Золотой Орды? – нетерпеливо сказал он.

Берке покачал головой:

– Все мысли наши от бога… Время… Оно кажется мне порой похожим на безбрежное бушующее море. А море может разбить самую крепкую скалу и обрушить самый высокий берег… Я многого не могу понять… и еще меньше объяснить… Бесстрашные тумены Чингиз-хана покорили бесчисленное множество народов кривой монгольской саблей, острой стрелой, тяжелым соилом и жалящей камчой. Мы берем у побежденных все, что нам надо, и правим ими, не слезая с седла… Но, вместо того чтобы слабеть и умирать, они упорно вновь строят то, что мы разрушаем, пасут скот и пашут землю, добывают железо и куют из него мечи. Скажи, мой доблестный нойон, ведь покоренные не стали слабее, чем они были в дни нашей с тобой молодости, когда под предводительством Бату мы топтали их копытами наших коней? Разве это не так? Все чаще бунтует чернь, а разве непокорство не есть проявление силы? Порой мне кажется, что придет такое время, когда и орусуты, и булгары, и жители Мавераннахра откажутся давать нам то, что мы привыкли у них брать. Сможет ли тогда Золотая Орда снова растоптать их, будет ли всегда у нее та сила, которая есть сегодня?

– Тебя для того и подняли на белой кошме, чтобы ты заботился о силе Орды, – раздраженно сказал Ногай. Ему были не по душе рассуждения Хана. – Во все времена рядом с человеком живут несправедливость и насилие. Они вечны. Будь мудрым, будь хитрым, и они не дадут упасть шатру Золотой Орды.

– Даже булатный меч тупится, если им постоянно бить о камень…

Ногай едва сдерживал ярость. Он и так уже позволил себе слишком многое в разговоре с ханом. Другой бы уже поплатился головой за свою дерзость, но Берке всегда позволял Ногаю больше, чем остальным, и разговор их происходил без посторонних. У Ногая были причины для ярости. Впервые он вдруг увидел, что в хане словно сидят два совершенно разных человека. Один правит Ордой так, как привыкли править монголы: он безжалостен, кровожаден, никто не смеет рассчитывать на его пощаду; другой, открывшийся вдруг перед Ногаем, нерешителен, напуган и ведет речи, недостойные чингизида.

– Разве можно править Великой Ордой, не веря в ее могущество! – гневно крикнул Ногай. – Если бы ханом был я!.. Я показал бы всему миру, что нужно Золотой Орде, чтобы она стояла вечно!

Берке вкрадчиво засмеялся. Глаза его вновь сделались пристальными и холодными, а лицо отвердело. Нет, не напрасно не доверял он последнее время Ногаю. «Если бы ханом был я…» Не слишком ли о многом мечтает нойон? Пусть сказано это в пылу спора, и все-таки… Он знал, так думает не один нойон. О власти мечтают все чингизиды…

Берке подозревал Ногая в тайных замыслах, но ни он, ни нойон не знали еще в это время, не могли даже предположить, что пройдут годы и борьба среди потомков Потрясателя вселенной за право стать ханом унесет множество жизней, зальет степи Дешт-и-Кипчак кровью и явится одной из многих причин, из-за которых навсегда рухнет шатер Золотой Орды, погребая под своими обломками всех тех, кто верил в ее непоколебимость и вечность.

– Ты сказал, Ногай, что если бы ханом был ты… – медленно и жестко уронил Берке. – И при мне она будет стоять. Нет такой силы, которая бы заставила меня свернуть с пути моего деда Чингиз-хана. Я пролью столько крови, сколько потребуется, чтобы имя монгола по-прежнему наводило ужас на покоренные народы.

В это день Берке и Ногай расстались недовольные друг другом.

Хан затаил на нойона злобу, а Ногай понял, что Берке из тех ханов, которые довольствуются тем, что никогда не решатся на дерзкий поступок. По мнению нойона, следовало искать среди чингизидов человека, достойного быть ханом Золотой Орды.

Свое назначение предводителем войска, выступающим против Кулагу, Ногай встретил с радостью. Пора было показать соседям, что Золотая Орда сильна по-прежнему и может постоять за земли, которые принадлежат ей. Кроме того, у него подспудно зрела мысль – собрать вокруг себя чингизидов, на которых было бы можно опереться, если бы пришлось вступить в борьбу с Берке. Сам Ногай претендовать на ханство не мог. Но почему не сделать ханом того, кто станет во всем слушаться тебя и постоянно обращаться за советом? Особенно большие надежды он возлагал на Тудай-Менгу и Тули Бука – на внука и правнука Бату-хана. Горячий, порой безалаберный, Тудай-Менгу обожал Ногая и поэтому легко поддался ему. Во всем повиновался нойону и выдержанный, более умный Тули Бука…

* * *

В тот день, когда решилась участь беглецов, ильхан Кулагу заболел. Как обычно, когда с ним случался приступ, помутился разум и он лежал в своем шатер. Кроме лекарей и нукеров, обрегающих жизнь ильхана, никто не смел войти или даже приблизиться к нему.

Вся жизнь в Орде на время, пока к Кулагу вернутся силы, подчинялась Ель-Ельтебиру. Выполняя приказ ильхана, он сразу же в сопровождении стражи велел отправить Коломона с товарищами в Гяндж. Кипчаки, приговоренные к смерти, были связаны по рукам и ногам и брошены в черную юрту. Им предстояло дожидаться, пока поправится ильхан. Приговаривая их к смерти, он не сказал, как они должны быть убиты. Способу, которым должен быть казнен человек, монголы придавали большое значение, и назвать его должен был ильхан.

Визиря заинтересовал Салимгирей. Ель-Ельтебир почувствовал, что это не простой человек – в нем что-то настораживало и в то же время привлекало, и потому, обдумывая, как с ним поступить, он велел пока Салимгирею оставаться в Орде.

Салимгирей знал, что Кундуз находится в ауле ханши, и знал, что проникнуть ему туда не удастся. Аул из нескольких десятков юрт стоял рядом со ставкой, на берегу небольшого синего озера, и, по существующим порядкам, тщательно охранялся личными нукерами ильхана. Всякого, кто попытался бы приблизиться к нему, ждала верная смерть. Да и в самом ауле постоянно шныряли морщинистолицые злобные евнухи.

Но Салимгирею нужна была не жена ильхана, а простая рабыня, кипчачка Кундуз. И он решил попытать счастья – пробрался к озеру и затаился в камышах в надежде на удачу. Он видел, что рабыни ходили сюда довольно часто за водой.

Томительно тянулось время. Солнце уже перекатилось на вторую половину неба и перестало быть горячим, а никто не шел к озеру.

Потеряв всякую надежду, Салимгирей решил выбраться из своего убежища и вернуться в Орду. Вполне могло быть, что его ищут, долгое отсутствие вызовет подозрения.

Но именно в это время он увидел, как по тропинке к воде спускается старая женщина с кувшином. Стараясь не напугать, Салимгирей тихо окликнул ее:

– Апа… Мать… Не бойся меня… Выслушай всего несколько слов…

Рабыня от неожиданности остановилось. Лицо ее было испуганным и растерянным.

– Мать, помоги мне увидеться с сестренкой, сказать ей слова прощания! Сегодня Тогуз-хатун взяла себе новую рабыню. Ты ее видела! Девушка-кипчачка с длинными косами!.. – взволнованно и сбивчиво говорил Салимгирей.

Губы женщины дрогнули:

– Я знаю ее, но не знаю чем могу помочь тебе…

– Приведи ее сюда!.. Я скажу ей всего несколько слов!..

Рабыня покачала головой:

– Разве ты не знаешь, что ждет меня, если я это сделаю?

– Знаю, мать… Но я очень прошу тебя! Разве ты никогда не имела ни сестры, ни брата? Разве ты знала мало горя, чтобы не понять горе другого? Ведь может случиться, что я больше никогда не увижу ее…

Женщина долго молчала, лицо ее было печальным. И все-таки страх, привычка быть покорной удерживали ее от решения.

Наконец она неуверенно сказала:

– Я попробую… Все в руках аллаха…

Набрав воды, женщина медленно побрела в сторону аула.

Старая рабыня пересилила страх и привела Кундуз.

Девушка бросилась к камышам, где затаился Салимгирей, но он властным голосом остановил ее:

– Иди к воде. Делай вид, что полощешь кувшин, и не смотри в мою сторону…

Кундуз повиновалась.

– Теперь слушай. Ильхан поставил условие, что не вернет тебя Коломону до тех пор, пока он не закончит постройку церкви в Гяндже. Коломон обещал сделать все быстро. Я же постараюсь освободить приговоренных к смерти кипчаков, и мы уйдем в горы. Видимо, так предопределено судьбою, что нет нам места на земле для человеческой жизни. Плохо всюду – и в Золотой Орде, и в ильханстве Кулагу… – с горечью говорил Салимгирей. – Бить ли камнем сову, или сову бить о камень – все одно. Погибнет сова. Так и нам не уберечь свои жизни, если покоримся. Как Тараби или Бошман, соберу я вольных людей вокруг себя и стану мстить ханам.

– А как же я? – с болью спросила Кундуз. – Почему ты бросаешь меня здесь одну?

– Пока не освободится Коломон, тебе надо оставаться в Орде. Быть может, ильхан сдержит слово, и вы сможете жить как люди… Моя же дорога неведома и полна опасностей. Кто знает, что может на ней случится? Оставайся здесь. Мы не бросим тебя. Если все получится так, как я задумал, то далеко мы не уйдем. Дело здесь у меня есть…

У Салимгирея здесь действительно было дело. В ханском шатре, когда допрашивал их Кулагу, увидел он одного человека. Очень знакомым показался Салимгирею этот человек. В памяти всплыло вдруг давнее, но не забытое, словно зарница неблизкой молнии высветила кусок его жизни.

Тогда Салимгирею было тринадцать лет… Один из отрядов Чингиз-хана преследовал его род. Спасаясь от монголов, род ушел в горы Восточного Туркестана, но и здесь не было спасения от черной тучи. Монголы отобрали скот, юрты, вырезали много людей. И самого Салимгирея ждала бы печальная участь, но ему удалось бежать.

Он помнил как, задыхаясь, бежал к спасительному лесу на склоне горы, а за ним слышался тяжелый топот коня. В ужасе Салимгирей оглядывался и видел большого черного всадника с поднятой над головой кривой саблей. Это гнался за ним предводитель монгольского отряда Тайбулы.

Только густой лес заслонил его от неминуемой смерти… Но лицо монгола не могли заслонить даже время и то тяжкое, что выпало в жизни на долю Салимгирея.

В шатре Кулагу он узнал Тайбулы, и голос крови требовал теперь отмщения.

Где бы Салимгирей ни был, в каких сражениях ни участвовал, всегда глаза его искали врага. И вот теперь, кажется, цель близка.

Прогнав не к месту нахлынувшие воспоминания, Салимгирей только сейчас заметил, что у Кундуз больше нет ее прекрасных кос.

– Ты зачем отрезала волосы?

– Это не я… Это она… – Из глаз девушки закапали крупные слезы.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒