В издательстве «Никея» вышла в свет книга кандидата философских наук Марины Михайловой — «Эстетика молчания: молчание как апофатическая форма духовного опыта». С автором беседует сотрудник издательства «Никея» Елизавета Меркулова.. – В своей книге Вы гово

В издательстве «Никея» вышла в свет книга кандидата философских наук Марины Михайловой — «Эстетика молчания: молчание как апофатическая форма духовного опыта». С автором беседует сотрудник издательства «Никея» Елизавета Меркулова.

– Почему Вы обратились к молчанию? Сегодня куда более актуальны различные формы говорения, выступления, высказывания и выявления собственной позиции… Почему молчание? Ведь молчание – это отсутствие слова…

Марина Михайлова

– Вы совершенно правы в том, что различные формы говорения на сегодняшний день широко распространены, что вовсе не означает, что они актуальны в прямом изначальном смысле слова – действенны, насущны. Скорее напротив, перенасыщенность социального и культурного пространства всевозможными высказываниями, мало обеспеченными опытом и действием, приводит к тому, что слово обесценивается до уровня болтовни, слова уже не имеют той силы, как в былые эпохи, когда «солнце останавливали словом, словом разрушали города».

С моей точки зрения, именно опыт молчания как слушания, внимания, ответственного и открытого предстояния жизни способен сегодня восстановить статус слова. Как говорили древние, никто не может дать другому то, чего у него нет. Если человек не обладает жизненной силой, если его существование диссонансно и дисгармонично, если он оторван от мирового целого и заключен в кокон чужих слов, банальных предустановок сознания и тиражированных поступков, что он может сказать другому?

Молчание дает возможность вступить в особые отношения с миром, которые взращивают личность и делают ее слово живым и ценным. С этой точки зрения молчание и слово – два полюса человеческого опыта, которые вместе и образуют полноту.

– В своей книге Вы говорите о феномене социального молчания. Расскажите об этом подробнее. Вы не считаете, что молчание в социуме может быть опасно? Как Вы относитесь к формам социального высказывания – митингам, манифестам? Не граничит ли молчание с трусостью?

– Действительно, в книжке говорится о разных формах проявления молчания в обществе. Это и безмолвие народа, и умолчания власти, и закручивание спирали молчания, подавляющей возможность свободного высказывания. Не думаю, что смогу в кратком интервью сказать об этом подробнее, чем в книге, где названы еще и работы специалистов, которые занимались социальными аспектами молчания. Отвечая же на Ваш вопрос, скажу, что есть две позиции, которые мне всегда казались равно привлекательными и достойными. Первая – это Пушкин, знаменитое его стихотворение «Из Пиндемонти»:

Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов… –

и так далее. Хранить свою частную жизнь, вкладывать силы в то, что действительно имеет ценность: в общение с близкими людьми, творческий труд, радование красоте природы и творений искусства – это мудро, без сомнения. Вторая же позиция – это слова Байрона в прекрасном переводе Блока:

Встревожен мертвых сон – могу ли спать?
Тираны давят мир – я ль уступлю?
Созрела жатва – мне ли медлить жать?

Это ощущение личной ответственности за то, что происходит в мире, тоже вызывает глубокое уважение. И здесь каждому из нас, по-видимому, придется определить собственный путь и меру своей вовлеченности и отстраненности. Жизнь постоянно предлагает нам разные ситуации, и всякий раз приходится выбирать между сохранением внутреннего мира и участием в общем деле.

Первое намного продуктивнее и умнее, но есть граница, за которой молчание и отстраненность уже невозможны. У каждого эта черта пролегает по-своему. Для меня такой чертой стал несколько лет назад проект постройки «огурца» – газпромовского небоскреба на берегу Невы против Смольного. Реальная угроза разрушения облика моего города вынудила на активное высказывание.

Радио «Град Петров», где я работаю, предприняло широкое обсуждение вопросов сохранения исторического Петербурга, в котором участвовали и специалисты, и горожане. Мы собирали подписи под обращениями к различным чиновникам, ходили на митинги и прочее, и прочее. Тогда многие говорили, что эти усилия бесплодны: если большая политика и большой бизнес уже договорились, что изменят эти слабые голоса? Однако сегодня мы знаем, что небоскреба на этом месте не будет, и я уверена, что и высказывание людей сыграло здесь свою роль.

Очень важно называть вещи своими именами, выражать свою нравственную и гражданскую позицию. Впрочем, для того, чтобы эта позиция сформировалась, необходим опыт молчания, который дает укорененность в бытии и свободу от манипулятивных высказываний, транслируемых СМИ.

– Православная Церковь хранит особую традицию молчания – умное молчание, связанное с традицией исихазма. Как Вы думаете, возможно ли такое молчание, молчание в молитве, безмолвие в современном мире?

Полагаю, священнобезмолвие всегда возможно и никогда не является простым делом. Нам иногда кажется, что был когда-то в прошлом золотой век христианства, а мы сегодня поставлены в невыносимые условия. Нет, во все времена и во всех краях жить по Евангелию было трудно, всегда приходилось преодолевать шум, суету, соблазны, отстаивать свою внутреннюю свободу и с трудом строить молитвенную жизнь. Но невозможное человекам возможно Богу, и тот, кто ищет и желает молитвенной жизни и внутреннего безмолвия, находит их и сегодня.

Другое дело, что мы можем помимо сохранения древних и освященных традицией форм безмолвной молитвы стремиться к выработке нового опыта, применимого к жизни современного человека. Далеко не все и даже очень немногие призваны к монашеской жизни, но в той или иной форме молчание, созерцание, молитву, слушание и внимание может практиковать каждый человек. И даже должен, если он действительно стремится жить с Богом, а не просто исполнять некие ритуалы и обряды.

Поверхностная религиозность может быть болтливой, но услышать голос Божий, различить Его волю о себе мы можем только в молчании. В этом смысле вопрос о возможности священнобезмолвия решается ровно так же, как вопрос о возможности христианской жизни как таковой.

– В своей книге Вы даете 10 практических советов тем, кто хочет научиться молчанию. Не искусственно ли это? Можно ли в принципе научиться молчанию, или оно проистекает изнутри человека?

Фото: Жан Гаспарян, photosight. ru

– Было бы смешно, если бы я претендовала на роль гуру или какого-то инструктора по молчанию, и Вы точно сказали, что стремление к молчанию проистекает изнутри человека. Что-то влечет к безмолвию – это может быть или усталость, или ощущение неполноты, или стремление к чудесному, или что-то другое, но во всяком случае мотив рождается внутри нас. Тем ни менее, если человек хочет вступить на этот путь, ему нужно с чего-то начать, как-то к этому приблизиться.

Эти десять советов, которые я, кстати сказать, не сама придумала, но получила от хороших людей и из хороших книг и проверила на опыте, предназначены именно для того, чтобы как-то подступиться к делу, а затем, уже опираясь на собственное проживание молчания, как-то в нем расти, его исследовать. Молчание глубоко связано со слушанием и послушанием, и когда человек всерьез к нему обращается, он видит много простых вещей, которые раньше были не очевидны, заслоняемые суетой и пустословием. Внутри молчания открываются некие пути, и тут, конечно, уже никакие советы не потребуются.

– Многие из нас скорее боятся молчания, боятся остаться наедине с собой, мы включаем телевизоры, музыку, чтобы не остаться в молчании… Часто это приобретает болезненную форму. Вечер в тишине наводит тоску. Что бы Вы сказали в такой ситуации? Каковы причины страха и что с этим можно делать? Как научиться не бояться тишины?

Думаю, этот страх тишины связан с неприятием себя и неуверенностью в себе. Одного монаха-пустынника ученик спросил, почему люди так много суетятся. Авва ответил: «Они мечутся по миру, боясь, чтобы не пришлось встретиться с ним лицом к лицу». Встреча с миром пугает нас, равным образом страшна и встреча с другим, и встреча с самим собой. Заметьте, как часто сейчас говорят: «мой мир», «моя вселенная», «мой круг» и т. п. Построить свой маленький мир и закрыться в нем много безопаснее и проще, чем жить в мире, где есть глубина и высота, Присутствие Божие и лицо другого.

«Страшно впасть в руки Бога Живого», – говорит апостол Павел. Но настоящая жизнь возможна только в этой открытости, готовности ко встрече. Можно, конечно, просидеть в капсуле «своего мира», а потом и умереть, так и не начав жить, но как-то это грустно и бездарно. Как преодолеть страх? Довериться. Научиться благодарить. Принять мир и жизнь как дар от Того, Кто захотел, чтобы мы были. Я Вам напомню чудесные, пронзительные слова из книги пророка Иеремии: «Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя». Собственно говоря, молчание и имеет смысл как путь ко встрече с Ним.

МОЛЧАНИЕ ЛЮБВИ

Лишь тебя увижу – уж я не в силах вымолвить слово.

Сафо

Любовь – одна из классических тем для словесных упражнений во всех возможных дискурсах от философского и поэтического до площадного и маргинального. Тем не менее, каждому, кто испытал любовь, несостоятельность многословия в этом случае очевидна. Любви как тайне и полноте подобает молчание. Вспомним Корделию, первую в любви к отцу, которая по этой самой причине проиграла состязание в красноречии. Дискурс настолько чужд любви, что даже является верным признаком ее ущерба, заката, что точно подметила Ахматова:

Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты.

Феномен любви неоднократно становился предметом анализа в новейшей философии. Можно выделить два основных направления исследований: во-первых, любовь рассматривается в контексте соборности как метафизическое основание этого модуса социальной реальности, во-вторых – в контексте самопознания и самоутверждения личности, которое оказывается возможным именно в опыте диалога с другим. Философы прежде всего подчеркивают в любви интегрирующее начало, делающее возможным высокое общение, установление подлинных отношений.

Много реже говорят о том, что в любви есть еще и начало бесконечного разобщения, одинокого стояния перед ликом Ничто, открываемым в лице другого. Нигде так не проявляется беззащитность, бессилие и одиночество человека, как в любви.

Ж. -Л. Нанси говорит: «Единственный закон забвения, как и любви, это бесповоротность и беспомощность». Философ ставит в ряд забвение и любовь, поскольку и то, и другое находится вне поля нашего волевого или умственного воздействия: начало и конец любви таинственны, независимы от умопостигаемых обстоятельств и находятся не в наших руках. Бесповоротность – точное слово, описывающее ту силу, которая вторгается в нашу жизнь, не внемля никакой аргументации, причиняя глубочайшую радость и сильную боль. Беспомощность – вот то состояние, которое мы испытываем, когда любим: предельная хрупкость, уязвимость, почти детская беззащитность. Налицо все признаки мистической ситуации, когда душа встречается с бесконечно желанным и абсолютно недостижимым Иным.

Действительно, любовь при всей банальности этого слова, при всей отягощенности этого понятия разнообразными бытовыми и прагматическими коннотациями представляет собой невозможный опыт в сердце обыденности. Мы ничего не делаем для того, чтобы она пришла, и ничего не можем сделать для того, чтобы ее удержать. Никакие социальные формы, даже самые устойчивые, освященные культурной и религиозной традицией, не снимают ощущения головокружительной неустойчивости любви. Это знает каждая мать: наступает день, когда ребенок уходит, не обернувшись, и невозможно вернуть радость и близость, а если она и возвращается, это происходит вне всякой зависимости от наших апелляций к нравственной норме, педагогических усилий и психологически грамотных попыток что-то поправить. Любовь находится вне этики: нам не нужно, чтобы любимый человек исполнял свой нравственный долг по отношению к нам, напротив, верность моральным идеалам, когда любовь иссякла, может стать источником глубокого страдания и для жертвователя, и для принимающего жертву. Мы желаем от любимого только любви, то есть того, над чем он не властен и что он дать не в силах, ведь это не зависит от его воли. Любовь обнаруживает все признаки божественной реальности, она подобна непостижимому Дао, о котором Чжен Дао Ке сказал:

Стремясь найти его, ты его не увидишь.

За него нельзя ухватиться,

Но и потерять его невозможно.

Не будучи способным достичь его, – ты его достигаешь.

Когда ты молчишь – оно говорит,

Когда ты говоришь – оно молчит.

Опыт любви как предельной свободы и неволи приводит нас на тот край, где разум, воля, этика, культура, религия – словом, все опоры и ценности обращаются в ничто. Мы стоим перед бездной своего бессилия и желания. Каждый день, обнаруживая, что мы все еще любимы, мы оказываемся в измерении чуда. Но этот невыносимый опыт и есть инициация подлинной человечности:

Там, где все возможное невозможно, где невмочь больше мочь, субъект посредством эроса все еще субъект. Любовь не есть возможность, она возникает не как наше начинание, у нее нет основания; она нас охватывает и поражает – и однако же Я уцелевает в ней.

Любовь как «желание желания другого» (Ж. Батай) абсолютно иррациональна, независима от воли и любящего, и любимого: легко вызвать влечение или создать привязанность, но невозможно преднамеренно вызвать любовь. Она никак не мотивирована ни извне, ни изнутри нашего опыта, никак не может быть понята и объяснена. Эрос выступает как «отношение не с существом, которого нет налицо, но с самим измерением другости» Любовь опровергает все мыслимые порядки и раскрывает порядок немыслимого иного, потому ей и подобает молчание, а любовный дискурс в конечном счете «находится на грани языка, не имея ничего общего с его системой».

Говоря о любви, неизбежно приходится обращаться к теме понимания. Когда-то злая умница Зинаида Гиппиус сказала: «Если нужно объяснять, то не нужно объяснять». Каждому из нас знакома изнурительная ситуация, когда посреди разговора, а то и в самом его начале, вдруг разверзается бездна между тобой и собеседником. Оказывается, что и договариваться о терминах будет бессмысленно, потому что придется договариваться почти про весь словарь современного русского языка, да и про словарь иностранных слов тем более. Чувствуешь себя при этом исключительно идиотски. Зато опять же любому из нас ведомо счастье безусловного и полного понимания. Удивительно, что и катастрофа непонимания, и чудо понимания наступают без всяких на то оснований. И тому, и другому нет никаких рациональных объяснений, тут не найти начал и концов и не построить причинно-следственный ряд. Скорее наоборот, из простого факта (не)понимания исходит наша цепь подтасовываемых объяснений.

Получается, что не слова рождают понимание, но наоборот, понимание дает цену словам. Чем глубже понимание, тем меньше надо слов. В разговоре с человеком, которого любишь, можно пропускать множество звеньев дискурсивной цепи, и он все равно будет тебя прекрасно понимать. А самые близкие люди могут позволить себе и вовсе не разговаривать, простое молчание меж ними будет полнее радостью, чем любые слова. Таким образом, причиной понимания является вовсе не виртуозное владение языком: «Чудо понимания < …> заключается не в том, что души таинственно сообщаются между собой, а в том, что они причастны к общему для них смыслу».

У. Эко, анализируя Хайдеггера, обнаруживает у него продолжение платоновской традиции понимания человека как нехватки, раны, различия: по отношению к бытию «мы всегда в ДРУГОМ МЕСТЕ < …> Мы общаемся, «говорим» именно потому, что мы онтологически укоренены в различии». Язык возникает из того обстоятельства, что мы всегда находимся в каком-то другом месте, чем бытие, между нами и им дистанция. Язык и есть попытка преодоления этой дистанции: мы чувствуем необходимость навести мосты, и он становится таким мостом. С помощью языка мы совершаем переход к истине, друг к другу, к Богу. Однако возможна ситуация совпадения, когда мы попадаем в одно место с другим. Будучи пределом экзистенциального одиночества, любовь в то же самое время соединяет двух бесконечно таинственных, непроницаемых персонажей, причем соединяет не для какой бы то ни было полезной деятельности, а бескорыстно. В такой ситуации язык не нужен: если язык служит прохождению расстояния между субъектами, то в ситуации упразднения субъект-объектных границ и возникновения состояния вместе, что и происходит в любви, необходимость в языке исчезает. Когда держишь на руках ребенка, обнимаешь возлюбленного, идешь по дороге с другом, сидишь рядом с матерью, не хочется ничего говорить, слова будут глупы и даже неестественны. Мы вместе, в-месте: и телесно в одном топосе, и сердцем в невозможной, иной хоре, поэт сказал бы – в пространствах новых, в новых временах, святой сказал бы – в Царствии Небесном, а раз мы вместе, да еще и в таком месте, так нам незачем говорить. Именно незачем, я вовсе не имею в виду, что «лишь молчание понятно говорит», «молчание – язык любви» и т. п. Молчание в любви не выступает как сакральный заменитель профанного языка, а именно упраздняет язык, поскольку уже достигнута полнота соединения с другим в присутствии Иного. Любовь рождает ситуацию радикального молчания, тут уже не надо никому ничего говорить. Близкие люди могут подолгу остаются в полном милости молчании, и вершина молитвы – священнобезмолвие.