Послесловие 4 страница

Когда мы пришли домой, мама сидела за столом и держала хрустальный бокал пальцами с накрашенными ногтями. Она приняла душ и вымыла волосы, и от нее хорошо пахло. Но при виде меня она скривилась. Я начала было рассказывать, что со мной приключилось, но она оборвала меня и велела идти в душ. Но я сначала забежала в кухню, сунула цветы в вазу и поставила ее на стол перед мамой.

– Мать‑ и‑ мачеха – это самые уродливые цветы, – сказала она. – Они растут на навозных кучах, и от них воняет дерьмом.

С тех пор я стараюсь не замечать эти невинные желтые цветы.

Днем позже, когда я шла в школу, сжав кулаки, у меня во рту стоял привкус горечи – мне предстояло пройти мимо соседского дома и Бустера. Я собрала волосы в хвост, но видимо, настолько пропиталась запахом навоза, что никто не захотел сидеть рядом со мной в школе. На уроке музыки меня подвел голос – я не способна была издать не звука. Учительница, перезрелая девица, никак не могла добиться дисциплины в классе и выходила из себя, стоило ребятам начать разговаривать во время уроков или скандировать «Бис! », когда она демонстрировала нам, как звучат музыкальные инструменты. В тот день я стала объектом ее ненависти, но она забыла обо мне, когда мальчишки забрались на подоконник и начали с жаром обсуждать что‑ то, происходящее на школьном дворе.

Когда я пришла домой, хотела сразу шмыгнуть в спальню, чтобы лежать в кровати, смотреть в потолок и думать о своем, но услышала:

– Ева, иди сюда! Нам нужно поговорить.

Я вошла в кухню и очень удивилась, увидев за столом и маму и папу. Мама выглядела рассерженной, папа заметно нервничал. Мама скорчила гримасу, и я поняла, что она довольна и счастлива, и только делает вид, что сердится.

– Расскажи, как ты вела себя сегодня в школе. Все как есть, полную правду. И не пытайся оправдываться.

Я постаралась вспомнить, что именно произошло. Проверка домашнего задания. Но меня не спросили. Игра на перемене. Урок музыки, когда я потеряла голос.

– Карин Тулин позвонила мне на работу, – сообщила мама, – и рассказала, как плохо ты себя вела на уроке. Я позвонила папе, чтобы мы как можно скорее разобрались с этим. Как ты посмела так себя вести?

Карин Тулин звали учительницу музыки.

– И она позвонила тебе на работу? Чтобы рассказать – что? – переспросила я.

Мои вопросы привели маму в бешенство. Папа нервно ерзал на стуле. Наконец я поняла: Карин Тулин позвонила и сообщила, что я отказалась петь вместе со всеми, несмотря на ее уговоры. Учительницу раздражало, что ей не удается навести порядок в классе, и она воспользовалась случаем выплеснуть свою агрессию на меня. Она сообщила о моем якобы плохом поведении тем, кого считала строгими родителями, и надеялась, что мне устроят взбучку.

Я попыталась изложить свою версию событий, но маму это нисколько не интересовало. И я вдруг догадалась, почему она только делала вид, что сердится: я сама дала ей в руки оружие против себя. К тому же, она взяла в заложники папу, для которого плохое поведение в школе было серьезным проступком. На самом деле маме было наплевать на Карин Тулин и на то, как я веду себя на уроках. Я видела, к чему она клонит, и в страхе ждала продолжения.

На маме были узкие черные брюки и розовая рубашка. Лицо у нее раскраснелось. Браслеты звенели, когда она, внутренне злорадствуя, кричала, что я могу вести себя как угодно, но она не желает выслушивать жалобы учителей. И вот он – решающий удар:

– Мы с папой решили, что ты не заслужила хомяка. Ты не способна позаботиться о себе самой, не говоря уже о домашних животных.

Мои слезы были бы признанием вины, и я не собиралась доставлять ей такое удовольствие. Маме больше нечего было сказать, и я попросила разрешения пойти в свою комнату. Я спряталась с головой под одеяло, но до меня все равно доносились мамины крики.

– У меня неуправляемый ребенок! – вопила она. – За что меня Бог наказал?!

Папа что‑ то ей ответил. Я слышала их голоса: ее – высокий и истеричный, его – слабый и невнятный. Мне стало жарко под одеялом. Закрыв глаза, я увидела Пикового Короля. Я увидела его на скале, о подножие которой бились волны, и услышала его крик: «Ты тоже должна прыгнуть, Ева! Ты должна прыгнуть, чтобы выжить! ». И он бросился со скалы головой вниз. Я проснулась с поразительно ясной мыслью, что нужно сделать и как. Словно вышла из своего тела и могла наблюдать за ним со стороны.

Маму необходимо наказать. Но не сейчас. Не раньше, чем я буду уверена, что справлюсь с этим. Нужно действовать наверняка. Нельзя допустить ошибку. И чтобы сделать это, я должна потренироваться на других. На тех, кто, как и она, мучил окружающих. Так я смогу одним выстрелом убить нескольких зайцев. Я научусь убивать, освобождая мир от мучителей на радость многих невинных существ.

Я начала тем же вечером с пауков, потому что именно тогда они решили вылезти подлатать свою паутину. Я ловила их одного за другим, сначала маленьких, потом побольше. Их было много в саду, и я позволяла им ползать по пальцам и вверх по руке, пока не переборола страх и не начала воспринимать это как щекотку, без отвращения. На это потребовалось две недели, зато потом я могла выбрать самого большого и жирного паука в саду и терпеть его прикосновения к своему телу. Я ложилась в траву и выпускала паука себе на лицо, и он ползал по щекам, по волосам, а я заставляла себя лежать спокойно, превозмогая омерзение. Потом я поднималась и трясла головой. Паук вываливался из волос, ловко цепляясь за тонкую нить паутины, как акробат в цирке. Мне было противно, что он начал плести паутину у меня в волосах, но я продолжала себя убеждать: «Они не опасные, не опасные». Меня переполняла гордость, потому что я с честью выдержала первое испытание, но я не уставала напоминать себе, что надо работать еще больше, чтобы достичь своей цели. Я не давала себе расслабиться, как это делают спортсмены, ставя один рекорд за другим. Пока что мне это удавалось.

После пауков я занялась улитками, их тоже много было в саду, и они были еще омерзительнее пауков. Я слышала рассказы о том, как старшие мальчики в школе заставили младшеклассника съесть улитку живьем, чтобы доказать, что он «мужчина». Стоило ему положить склизкую массу в рот, как его тут же стошнило. Эта сцена часто вставала у меня перед глазами. Теперь же я сажала улиток себе на руки и наблюдала, как они ползают по коже, оставляя противные следы из слизи. Мне хотелось разрыдаться, но я заставляла себя сдерживаться. Прошла неделя, прежде чем я без отвращения смогла смотреть на улиток. Я даже думала попробовать съесть одну, но потом решила, что это уже слишком.

Следующей, на ком я тренировалась, стала такса Ульссонов. Ульссоны жили по соседству, и их такса была жутко злобная, но, к счастью, старая и слабая, так что ее можно было не бояться. Я пошла к Ульссонам и спросила, можно ли мне иногда выгуливать Жокея. Я ослепительно улыбалась, рассказывая, что у меня, может быть, скоро будет свой питомец, если мама и папа убедятся, что я умею заботиться о животных и нести за них ответственность.

Я до сих пор помню, как неприятно было врать, – все равно, что съесть улитку, но соседка поверила мне и вручила поводок, заявив, что будет счастлива, если я погуляю с их «малышом». У меня получилось.

– Не забудь проследить, чтобы он покакал, – добавила она и закрыла дверь.

Прогулки с Жокеем открыли мне психологию собак. Я заранее запаслась колбасой и ветчиной и быстро убедилась: тот, у кого в руках еда, для собаки важнее всех. Постепенно мой страх перед собаками превратился в крохотный шарик. Точно так же я когда‑ то поступила со своим горем после исчезновения Бритты. Я мысленно перекатывала этот шарик в ладони, пока он не подчинился полностью моей воле. Мне удалось продвинуться так далеко, что Жокей стал искренне радоваться, когда я заходила к соседям, чтобы его выгулять. Он радостно лаял и вилял хвостиком. Самое неприятное было, когда он лизал мне пальцы, потому что я чувствовала его зубы, но в конце концов я привыкла и к этому. Господин Ульссон улыбался и говорил, что я милая девочка и что мне непременно купят собственную таксу. Хотя, конечно, с их Жокеем никакая другая собака не сравнится.

Шестью неделями позже, когда родители были заняты работой и не обращали на меня внимания, я сказала, что иду к приятелю, и отправилась к соседям. Бустер, как обычно, слонялся по двору и рыл когтями землю. Увидев меня, он тут же рванулся ко мне, но я успела вытащить из кармана кусок окорока и швырнуть на тротуар. Как я и рассчитывала, он перепрыгнул через забор и бросился к ветчине. Я старалась думать об улитках. Пока он жрал ветчину, я обвязала ему шею веревкой. Белокурый мальчик с картины научил меня, что веревка может спасти от льва, и его пример мне пригодился. Я бросала ветчину кусок за куском на тротуар и таким образом уводила Бустера все дальше и дальше от дома. Это оказалось до смешного просто. Видимо, ему не хватало ума задуматься, с чего это его вдруг решили угостить. И кто именно. Потому что это не я одной рукой держала Бустера за импровизированный поводок, а на другой перекатывала холодный шарик страха, а лишь часть меня, мое темное «я».

Нам потребовалось двадцать минут и полкило окорока, чтобы добраться до заброшенной стройки, где всего пару лет назад мы с ребятами играли в прятки и в индейцев. Это было идеальное место для игр, с густыми елями и множеством укромных уголков. Там стояло каменное строение, похожее на бункер, где мы запирали «преступников», а потом устраивали «допросы» и «пытки» в лучших традициях вестерна. Бункер был заброшен, но дверь там запиралась. Таблички, предупреждавшие, что стройплощадка – не место для игр, заржавели. Детям давно надоело тут играть, и они нечасто сюда забредали.

Я осторожно отпустила импровизированный поводок и швырнула последний лакомый кусочек на пол внутри бункера. Это был здоровенный шматок паштета, в который я вмешала растолченные таблетки снотворного и обезболивающего, которые взяла из дома. У нас было столько таблеток, что исчезновение пары упаковок никто бы не заметил. А если бы мама или папа спросили, куда они подевались, можно было сослаться на ужасную головную боль. Как я и ожидала, тупое чудовище бросилось к паштету. Мне оставалось только захлопнуть дверь и запереть ее снаружи. Стены были такие толстые, что лай был едва слышен. Я рассчитывала, что под воздействием таблеток пес скоро уснет и что в ближайшие пару дней никто не пройдет мимо и не освободит его.

Вечером нам в дверь позвонила соседка с сигаретой во рту. Ее крашеные волосы свисали сальными прядями, но морщинистое лицо было щедро припудрено. Ей открыл папа, и я слышала, как она сдавленным голосом сказала, что Бустер куда‑ то убежал днем и до сих пор не вернулся.

– Может, ваша дочь его видела? Она же ходит мимо нашего дома, – говорила она, и я чувствовала, что папа борется с искушением сказать соседке, что если бы Бустер был на привязи, о чем мы просили тысячу раз, то никуда бы не убежал.

На следующий день повсюду были расклеены объявления с просьбой ко всем, кто видел «крупного дружелюбного самца боксера», сообщить его владельцам. Никто ничего так и не сообщил. Иного я и не ожидала. Но хозяева Бустера начали здороваться со мной, когда я проходила мимо, и это было приятно.

Через неделю я снова отправилась на стройку, одетая в дождевик и резиновые сапоги. Я специально выбрала этот вечер. Мама и папа ушли в ресторан с друзьями и должны были вернуться поздно – я убедила их, что не боюсь оставаться одна и в случае чего могу пойти к соседям. В сумке у меня лежали старый мешок, лопата, секатор и топор, которым у нас рубили дрова, в том числе иногда и я. Бустер лежал в «бункере» бездыханный. Запах смерти был отвратительным, но я не стала зажимать нос.

Мне понадобились все мои силы и все заготовленные инструменты, чтобы запихнуть Бустера в мешок. Мешок я отволокла в лес и начала копать яму. Это заняло много времени. Пот стекал у меня по спине, но я ничего не замечала. Наконец, яма была вырыта. Я сбросила туда мешок и засыпала сверху землей. Бустер никогда больше не будет мне докучать. Он не сможет терроризировать собак и других животных, загрызать до смерти щенков и пугать маленьких девочек. Никогда больше он не прольет ничьей крови. Может, и на его могиле вырастет мать‑ и‑ мачеха, и тогда мамины слова о том, что эти цветы растут только на дерьме, окажутся правдой.

Я читала, что индейцы делают амулеты в виде тряпичных куколок и держат их при себе в мешочках. Каждый вечер они достают куколку из мешочка и делятся с ней своими горестями. А потом кладут обратно в мешочек и суют его под подушку. Утром, когда они просыпаются, от горести не остается и следа, потому что во сне к ним приходит решение проблемы. Вдохновленная примером индейцев, я отрезала секатором уши Бустера, прежде чем засунуть его в мешок. Я положила их в старый тканевый мешочек, в котором раньше хранила шарики. Вернувшись домой, я тщательно почистила топор, лопату, секатор и свою одежду. Мешочек я положила возле кровати.

Не знаю, как именно индейцы общались со своими куколками, но я в тот вечер рассказала обо всех своих горестях мешочку с ушами Бустера. Потом сунула его под подушку и заснула так глубоко и безмятежно, как мог спать только белокурый мальчик, осененный крестом. Проснулась я бодрая как никогда.

«Мама причинила мне боль, но умереть пришлось другому существу, разве это справедливо? » – укоряло мое светлое «я», а мое черное «я» возражало, что другое существо тоже сотворило немало зла. За что и наказано. Благодаря наказанию зло превратилось в добро. А у меня теперь всегда были при себе уши, готовые меня выслушать. Они помогли мне выработать стратегию выживания. Я разговаривала с ними, пытаясь найти путь в жизни, даже если путь этот вел через смерть. Бустер, которого я так ненавидела, стал моим союзником. Теперь я простила его, потому что его уши научили меня: любую проблему можно решить.

26 июня

Вчера я в тревоге бродила вокруг дома, по саду и вдоль моря. Я не находила покоя даже среди моих роз, хотя они пахнут сейчас просто божественно. Я вижу перед собой бутылку с маслом и уксусом: масло внизу, уксус сверху – это потому, что у этих жидкостей разная плотность. Если встряхнуть бутылку, они перемешаются и приобретут новый цвет. Точно так же происходит с хорошими и плохими переживаниями. Внизу лежат плохие, и если бутылку не встряхивать, они там и останутся. Хорошие переживания лежат сверху. Те и другие не влияют друг на друга, не усиливаясь и не ослабевая, они просто сосуществуют рядом.

Свен всегда с недоверием относился к психоанализу, он вообще терпеть не может понятия, начинающиеся с «психо» или «соц», потому что с его точки зрения идти к психоаналитику – это не что иное, как встряхивать бутылку, чтобы все внутри перемешалось. В какой‑ то мере он прав, хотя я не сужу столь категорично. Меня интригует этот третий цвет, получающийся в результате смешивания добра и зла.

Во всяком случае, я так растрясла свою бутылку, что в ней начался настоящий шторм, и получившаяся смесь поистине взрывоопасна. Я знаю, что не могу полагаться на свою память. Некоторые разговоры я помню слово в слово, другие смутно. К тому же, у меня теперь другое представление о времени. Несколько часов для ребенка могут быть важнее целого года. А взрослому такое трудно представить. Но повторю: пара часов иногда значит больше, чем несколько лет.

В попытке успокоиться я взяла с собой в церковь Свена. Это при том, что я до сих пор не разобралась в своих отношениях с Богом. Он там, наверху, а я тут, внизу. Мы со Свеном сидели в церкви и слушали проповедь священника о том, что все люди – комки глины, из которых сами могут вылепить, что захотят. И в наших силах сделать свое пребывание на земле как можно более гармоничным. Наверное, священник хотел сказать, что у нас есть свобода выбора и что мы способны формировать свою судьбу, надо только набраться терпения и вылепить что‑ нибудь пооригинальнее. В этом я была с ним согласна. Летом проповеди всегда более интересные, да и хор пел вполне пристойно, а в конце службы все посетители получили в подарок пакет с комком глины, из которого могли дома слепить, что пожелают.

Мы стояли с пакетами в руках и болтали со знакомыми, в том числе с моей подругой Гудрун и ее мужем Сикстеном, который в последнее время приобрел дурную привычку лапать знакомых женщин. Когда мужчина, которому уже за пятьдесят, хватает за грудь знакомых старушек, на него трудно обижаться. Скорее, можно пожалеть. Его‑ то жену не то что не обнимешь, даже не обхватишь руками – так она растолстела. Но когда‑ то мы с Гудрун и Петрой Фредрикссон дружили, и я хранила верность этой дружбе.

Сикстен внезапно обнял меня и поцеловал в левое ухо, одновременно пытаясь засунуть колено мне между ног. Я отстранила его и предложила слепить из подаренной глины модель его «дружка»:

– Конечно, глины там маловато. Но учитывая твой возраст, Сикстен, может, и хватит. А когда будет готово, подсуши, чтобы глина немного растрескалась. Так получится больше сходства.

Я сказала это в шутку, но Сикстена моя идея вдохновила. Вечером он без приглашения заявился к нам домой, и когда Свен был в кухне, вытащил из внутреннего кармана пиджака коробочку.

– Посмотри‑ ка, – сказал он.

Я нагнулась и увидела миниатюрный глиняный пенис, он даже прикрепил кору вокруг мошонки, имитируя волосы. Я сказала, что смешно в его годы заниматься такими глупостями, но вспомнила, что и сама не моложе, и возраст тут не при чем. Я посоветовала ему убрать коробочку, пока не вернулся Свен, потому что тот может не понять шутки.

Сикстен повиновался. Выглядел он не слишком хорошо: волосы мышиного цвета прилипли к макушке, серая кофта висит мешком. За чаем он долго и с чувством рассуждал о том, как это интересно – слушать проповеди, которые заставляют тебя задуматься. Когда он уходил, я протянула ему руку, чтобы не дать возможности меня обнять, и попросила передать привет жене.

– Если надумаешь, позови, у меня есть еще порох в пороховнице, – успел он шепнуть с наглым видом, но я посоветовала ему забыть об этой ерунде.

– Я женился на той женщине, какой Гудрун была когда‑ то, а не на той, что теперь живет со мной в одном доме, – вздохнул он.

Не успел он уйти, как позвонила Ирен Сёренсон и потребовала, чтобы я пришла к ней и кое‑ что принесла. Я спросила, что именно, и она почему‑ то разозлилась.

– Футляр от гранатового ожерелья, которое ты украла. Можешь и само ожерелье захватить, – выплюнула она в трубку.

Я ответила, что мы уже проходили это не раз, и напомнила, что она потеряла ожерелье на прогулке много лет назад, но Ирен была в ярости:

– Я знаю, это ты взяла ожерелье! Ты сама мне это сказала. Когда я тебе позвонила, ты сказала, что нашла его. Я позвоню в полицию. Кража – это преступление.

Она бросила трубку. Я повернулась к Свену и пересказала ему наш разговор. Свен разозлился: он считал, что Ирен должна ценить мою помощь и обращаться со мной получше. Весь вечер он твердил, что нечего тратить время и силы на человека, который того не заслуживает.

– На все, что ты для нее делаешь, Ирен отвечает черной неблагодарностью. Только звонит и устраивает истерики по любому поводу, а потом обо всем забывает и придумывает новый повод злиться. Поверь мне, я знаю таких людей, – сказал Свен, глядя в окно.

Я ответила, что о старых и больных нужно заботиться и что я добровольно взяла на себя такую обязанность. Кроме того, обвинения Ирен – явный признак того, что она впадает в старческий маразм и больше не в состоянии отвечать за свои слова. Свен заметил, что мои слова напоминают ему монолог никудышной актрисы захудалого театра.

– Ты что, не понимаешь? Она вызывает у тебя депрессию. Думаешь, я не вижу, как эти визиты тебя выматывают? И чем она платит тебе за заботу? Чертова жадная старуха! Хоть бы маленький подарочек на Рождество подарила!

Я ответила, что подарки мне не нужны: мы ни в чем не нуждаемся. Свен промолчал, а потом взял меня под локоть, показал на небо и сказал, что не хочет больше говорить об Ирен Сёренсон. В этом я была с ним согласна, хотя он первый начал.

Но звонок Ирен вызвал у меня беспокойство. Я не могла дождаться, пока Свен заснет и я смогу сесть за дневник. За ужином мы выпили вина, но от этого я вовсе не расслабилась, наоборот, скорее, приободрилась. Я налила себе еще бокал, взяла кусочек сыра, и вечер показался мне праздничным.

Слова Свена о подарках навели меня на мысли о Рождестве. Когда я была маленькая, на этот праздник собиралась вся семья: мама, папа и я. Мои бабушка и дедушка по отцовской линии жили за границей и редко отмечали Рождество с нами, зато мамины родители навещали нас по праздникам, создавая иллюзию идеальной семьи. Мама обожала Рождество: охотно готовила угощение и украшала дом фонариками и фигурками гномов. Ей нравился красный цвет, она вешала на елку красные игрушки и демонстрировала показную набожность, выставляя ясли младенца Иисуса.

Мы с ней никогда не занимались тем, чем обычно занимаются мамы с дочками, но Рождество было исключением. Накануне мы вместе выпекали имбирные пряники и булочки с шафраном, а иногда лепили поделки из глины или шили подушечки для сухой лаванды, которые я потом дарила друзьям и родственникам. Мы так редко что‑ то делали вместе, что я помню каждую деталь, каждое кушанье, каждую поделку. Казалось, темнота за окном сближала нас, и мама мирилась с моим существованием. Только в декабре она могла говорить со мной, не читая одновременно журнал мод и не разбирая документы, которые принесла с работы. Руки у нее были заняты тестом, поэтому читать она не могла, и я получала возможность задать ей любой вопрос, не рискуя услышать в ответ равнодушное «хм», «ага» или «да ну». Тогда как в течение всего года статья о последних модных новинках из Лондона интересовала ее куда больше, чем собственная дочь.

В то Рождество мне было тринадцать, я вступила в переходный возраст. Пока мои приятели играли на улице и выдумывали разные шалости, я пряталась от мира за книгами и учебниками. В школе мне нравилась математика, точная наука, где четко различалось правильное и неправильное, и верный ответ был, за редким исключением, только один, что меня очень радовало. Слова «система координат» и «интеграл» звучали для меня музыкой, я слышала в них поэзию, несравнимую с пустой болтовней о несчастной любви или красотах природы, которую мы выслушивали на уроках литературы. Любить – значит страдать. Этому меня научила история с Бриттой. А значит, не стоит стремиться к ней и рассчитывать на нее.

Своими успехами в математике я заслужила уважение и даже восхищение мальчиков из класса. Наверно, я не была такой уж непривлекательной, какой себя тогда считала. Мое искреннее равнодушие к мальчикам, естественно, разжигало в них интерес ко мне, но я этого не замечала. Одиночество казалось мне более понятным и безопасным, чем отношения между людьми, такие сложные и непредсказуемые. Меня интересовали только папа и Пиковый Король, они всегда были рядом, хотя и им доверять не стоило.

Пиковый Король убеждал меня, что я могу обратить зло в добро, если только послушаюсь его, и грозил бедой, если я этого не сделаю. Ночами он присаживался на край постели, гладил темными пальцами мои волосы, расправлял их на подушке и шептал, что мне от него не скрыться, он всегда найдет меня. Просыпаясь после его визитов, я обнаруживала, что никого рядом нет, но мои волосы, заплетенные на ночь в косу, были распущены и спутаны так, что расчесать их потом было почти невозможно.

Мама и папа были по уши заняты работой. Папа все чаще уезжал в командировки. Сначала на один день, потом на два, потом на три и даже на неделю. Ему было совестно за частые отлучки, и когда он бывал дома, мы с ним говорили обо всем. Он расспрашивал меня о школе, о моих интересах, о том, что я думаю о мире вообще, о моих любимых книжках. Мы с ним были очень близки. Я обнимала его и чувствовала, что никто никогда не займет его место в моей жизни. Папа не умел открыто проявлять свои чувства, но я знала: он меня любит.

Мы с ним обсуждали холодную войну, Берлинскую стену, США и Кубу. Папа опасался, что новые изобретения, включая атомную бомбу, могут нанести непоправимый вред миру. Я же видела в этом свою логику. Большие страны нападают на маленькие точно так же, как сильные люди нападают на слабых. Я была на стороне слабых.

О маме мы почти не говорили, упоминая о ней только в редких конкретных случаях, поэтому между мной и папой все же оставалась недосказанность. Я много раз пыталась спросить, почему они с мамой поженились, почему вовремя не развелись и почему он позволяет ей так с собой обращаться. Но папа уходил от ответа: «У нее сложный характер, но она на самом деле так не считает. Она просто говорит, не думая, а потом ей трудно взять свои слова обратно». Это выглядело логично, как математическая формула, но не имело ни малейшего отношения к реальности.

Чем чаще папа ездил в командировки, тем больше вечеров мама проводила вне дома. Она делала прическу, нарядно одевалась и уходила, чтобы вернуться под утро. Я боялась не того, что остаюсь одна, а того, что она вернется рано и будет чем‑ то рассержена, поэтому спала чутко, просыпаясь от малейшего шороха. Мне снилось, что Пиковый Король тащит меня к краю обрыва и заставляет спрыгнуть.

– Будь осторожнее, не то появится кит и проглотит тебя, – пригрозил он как‑ то раз. Посмотрев вниз, я увидела под собой бурлящее море и огромного кита, который поджидал меня с раскрытой пастью.

А в другой раз Пиковый Король обнимал меня, убаюкивал, шептал, что все будет хорошо, гладил по волосам, и я просыпалась с каким‑ то смешанным чувством стыда и наслаждения во всем теле, с которым не знала, что делать.

Однажды в декабре я спала очень беспокойно. Папы не было дома уже неделю, мама собиралась в город. В течение двух недель у нас один за другим гостили дальние родственники мужского пола, и в доме царил полный хаос. Кроме того, почти каждый день мама приглашала друзей, и бурное веселье затягивалось до поздней ночи. Смех и крики преследовали меня даже в моей комнате, где я пряталась от всех, кроме тех случаев, когда мое светлое «я» помогало накрывать стол, мыть посуду и убирать после гостей. Мы с мамой не оставались друг с другом наедине уже несколько месяцев.

– Я бы с удовольствием, – ответила она, когда мое светлое «я» отважилось предложить ей заняться чем‑ нибудь вместе, – но это курсы повышения квалификации, я не могу туда не ходить. Поверь, там чертовски скучно. – И она исчезла за дверью, оставив после себя шлейф аромата духов.

Мне с трудом удалось заснуть, а ночью меня разбудил смех. Было три часа. Я хотела пойти налить стакан воды, но снова услышала смех, сначала мамин, звонкий, с истерическими нотками, потом мужской, низкий. Я на цыпочках пробралась в коридор посмотреть, кто пришел. Разумеется, этого делать не стоило, но я так обрадовалась, что мама вернулась домой, что забыла о реальном положении дел. А может, потому и вышла в коридор… чтобы увидеть реальность.

Сначала я вообще ничего не различала в темноте. Потом услышала какие‑ то звуки в спальне и подкралась поближе. Дверь была полуоткрыта, и я заглянула внутрь. Сначала я ничего не увидела, кроме какого‑ то комка, который возился на постели. Это было не тело и не два тела, а бутылка с маслом и уксусом, которую встряхивали и встряхивали, пока две жидкости не слились в одну.

Не знаю, стала ли я в тот момент взрослой, или во мне наоборот, умерли все чувства. Не знаю, поняла ли я тогда, что происходит в спальне и к каким последствия это может привести. Я помню только, что чувствовала себя ужасно одинокой и никому не нужной. Руки и ноги у меня были ледяные. Вся дрожа, я вернулась в спальню. Достала из‑ под подушки мешочек с ушами Бустера, который всегда лежал там, и держала его перед собой, как крест, шепча снова и снова: «Сделай что‑ нибудь, ну, сделай что‑ нибудь! Ты должен что‑ то сделать! ». В тот момент я словно психологически потеряла невинность, и мое поражение было полным: я знала, что никогда не смогу рассказать об увиденном единственному близкому человеку – папе, ведь тогда тому, что принято называть «нормальной семьей», пришел бы конец.

Что такое норма? Нормально ли это – встать утром после того, что произошло, и пойти на кухню завтракать, пока мама отсыпается наверху? Одна. Я заглянула в родительскую спальню. Никаких следов ночного визитера, ни вещей, ни незнакомых запахов – ничего. Может, мне все это приснилось? Или померещилось в темноте под влиянием гадких рассказов Пикового Короля? Нормально ли праздновать Новый год так, словно ничего не случилось? Обнять папу, когда он вернется? Покупать подарки родителям: цепочку с камушками маме и портсигар для папы, потому что ему нравится по праздникам курить сигары, а Новый год и Рождество – это праздники. Причем семейные.

Перед наступлением того злосчастного Рождества я запихнула увиденное в самый дальний ящик сознания и захлопнула крышку. Я решила, что если и открою его, то только после того, как праздники закончатся. Ничто не испортит мне самое счастливое время года, когда можно немного пожить иллюзиями. Мама, как всегда на Рождество, пекла со мной пряники и украшала дом, только как‑ то суетливо. Она приходила домой с работы с красными щеками и говорила быстро и отрывисто, но не забыла купить специи для булочек с шафраном и мох для украшения подсвечников, и только это имело для меня значение.

В сочельник мы с папой поехали на машине забирать один из рождественских подарков маме. В то время в шведских домах начала появляться первая бытовая техника. Она символизировала свободу для женщин и прогресс общества, и мама давно повторяла, что мы единственная отсталая семья в городе и что ей стыдно за свой дом перед гостями. Так что мы с папой поехали в город и присмотрели стиральную машину, которую рекламировали как настоящее чудо техники. Журнал «Все о доме» недаром признал «Elux‑ Miele 505» лучшей стиральной машиной, ее цена – тридцать пять тысяч крон – была тому подтверждением. Полный автомат. По тем временам – настоящая сенсация. У машины был даже специальный режим для стирки шерстяных вещей.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒