Мартин Эмис Деньги 26 страница

– Ладно. Давай еще пример.

Но тут ее выражение изменилось, и она вскочила.

– О нет, – сказала она. – Где Тень?

Я тоже что-то начинал волноваться. Пес не появлялся последние несколько минут, и я украдкой делал периодические попытки разглядеть его в людском мельтешении. Ничего не говоря, мы зигзагом прочесали площадь из конца в конец, обогнули периметр, затем повторили тот же знойный, кишащий толпой маршрут. Ни тебе пса, ни тени. Мы разделились и побежали расширяющимися кругами, реже и реже возвращаясь за теплом и лаской.

Часом позже я бежал в одиночку по Семнадцатой, угрожающе тряся пузом, закатывая глаза и оглашая окрестность предсмертными хрипами. Когда мы с Мартиной сталкивались и снова разбегались, она все твердила, что пса наверняка украли. Но я-то знал, что он рванул когти прочь от центра, к броду Двадцать третьей и дальше. Сначала я думал: блин, скорее бы найти гаденыша – по крайней мере, можно будет рухнуть, можно будет выпить. Ненадолго меня даже посетила мысль: а может, я, наоборот, только выиграю, если Тень так и канет? Но теперь, трусцой прочесывая параллельно-перпендикулярную сетку, я пришел к трагическому убеждению, что моя судьба неразрывно связана с собачьей; что, если Тень так и канет, я тоже вернусь на Двадцать третью стрит к волкам в людском обличье. И прости-прощай все мое облагораживание. Лишь старые центральные кварталы, холодная вода, дом без лифта. Мне показалось, что я вижу, как он мечется скачками в промежутках между неподвижными автомобилями, счетчиками парковки и пожарными гидрантами, но когда я пробился сквозь поток машин на другую сторону, то обнаружил лишь выпотрошенный мусорный бачок, колеблемый ветром. И я затопал по Восьмой авеню на край света.

Я нашел его на Двадцать первой стрит – одном из мутных притоков могучей Лимпопо. Я чуть не завопил, чуть тут же не напрыгнул, но вовремя одернул себя, перешел на черепаший шаг. Тень озадаченно замер в центре слабенького мусорного циклончика – знаете, как в городах отходы нередко устраивают беспомощную многочасовую круговерть в ловушке ветра: пустые коробки из-под еды, сигаретные пачки, пивные банки носятся по кругу, как обезглавленные цыплята, такая вот загробная жизнь... Я придвинулся совсем близко. По-моему, Тень был явно не в себе – трясся от носа до хвоста, щелкал челюстями и тянул, все тянул вялую лапу в сторону Двадцать третьей. В нем произошла огромная перемена, чисто внешне, какая-то существенная деталь отсутствовала, и я никак не мог сообразить какая. Вот черт – ошейник; ошейника нет. От силы час в джунглях, и уже настучали по кумполу, обобрали, всего лишили, даже имени. Он перевел на меня скучный взгляд и безразлично отвернулся, и хотел уже было выйти из круга – но я пролаял его имя со всей мощью, что оставалась у меня в легких, и он снова повернулся ко мне, с явным усилием, и, чуть только не скребя тротуар брюхом, двинулся на зов; безоговорочная капитуляция, предел уничижения. Я не ударил его, даже не шлепнул. Я взял его за шкирку. И довел до дома. У входа нас ждала Мартина. Раньше она не плакала, но теперь разревелась.

И когда она благодарила меня и прижимала мою руку к щеке, я подумал: она его действительно любит, этого пса. Она меня обманывала, Мартина. Значит, и ей не чуждо ничто человеческое. Отнюдь, как выясняется, не чуждо.

И раз, и два, и три, и четыре. Я лежу на четырнадцатом этаже «Эшбери» в одних трусах и болтаю лапками в воздухе, как перевернутый жук. Что я делаю? Зарядку. В данный момент качаю пресс, но есть и другие соображения, куда более далеко идущие. Я поддерживаю форму ради Мартины. Таков мой новый курс, мое превращение. И пять, и шесть, и семь, и восемь. Я одним махом перескочу болевой порог, только б его еще найти. К тому же я точно знаю, что настоящие мышцы где-то у меня в голове, мышцы разочарования. Хотелось бы, кстати, надеяться, что они еще там. Что еще не атрофировались. Еще не спились. Натренировать мозг – вот что мне надо. Найти бы какого-нибудь садиста в трико и с гантелями, чтобы согнал с моего мозга семь потов, довел его до нужной кондиции. Потому что иначе никак. Завтра день первый базовых съемок. Я получаю крупный чек. Все будут вынуждены относиться ко мне куда серьезнее – вас, мистер, это тоже касается, и вас, дамочка. Про вчера я ничего рассказывать не буду. Такое ощущение, будто единственное что нужно, это чистосердечие, такт, верность – и никаких преград не остается. Ну и дела.

Я перекатился на грудь и сделал отжимание —другое. Первое удалось без сучка, без задоринки. Ровно посередине второго обе руки одновременно подломились, и ковер стремительно бросился мне в глаза. Пока я неразборчиво матерился и вычихивал из крепко ушибленного носа ворсинки, зазвонил телефон. С Мартиной я говорил десять минут назад, так что это, наверно, Филдинг или Телефонный Франк. Старина Франк, бедный инвалид – неужто чего новое удумал?

Так что я был вдвойне удивлен.

– Привет!.. Это я. Не забыл еще?

– Да брось ты, – сказал я. – Ты что, в Нью-Йорке?

– А то.

– Не может быть.

– Очень даже может. Подробности при встрече. Как насчет ленча?

Насчет ленча было никак, так что мы договорились встретиться пропустить по стаканчику «У Бартлби» на Сентрал-парк-саут в половине третьего. Я откинулся на спину в чем мать родила (ну, почти) и моргнул раз, другой. Все мои запаздывания, метанья и прыжки, все уровни реальности безнадежно запутываются. Вы ни в жизнь не догадаетесь, кто это был, – хотя, может, и догадаетесь. Никто иной как малютка Селина..

Однако пора уже было натянуть костюм и отправляться на ленч с Давидом Гопстером и Лесбией Беузолейль – последнее ободренье и понуканье, заключительные мирные переговоры в преддверии большого дня. У меня была мысль сводить молодежь в «Балканскую кофейню» на Пятьдесят третьей... Проблемы возникли уже на входе из-за неформального прикида Гопстера (на самом деле таким нарядным я Давида еще и не видел: шелковая рубашка, модные джинсы, кожаные туфли), но я накрыл широкую ладонь метрдотеля полсотенной купюрой, и он тут же усадил нас в кабинку у самой стойки. Я мог бы уже учуять неладное, когда Гопстер с превеликой галантностью пропустил Лесбию вперед, а затем, лучась от счастья, поднес ей зажигалку. Потом, не сводя с нее глаз, он берет и соглашается на бокал шампанского! После этого (и заценив яркий румянец Лесбии, скрытную обморочную бледность Гопстера) я не мог так уж убедительно изобразить удивление, когда они, взявшись за руки, склонились ко мне и попросили быть свидетелем на их свадьбе. Ну кто бы мог подумать. Две недели назад они чуть только глотку друг другу не рвали. Мои особенные чувства к Гопстеру тихо-мирно сошли на нет (равно как и к Лесбии; собственно, ни то, ни другое толком не начиналось), поскольку первая моя мысль была: дивно, бесплатная реклама на миллион баксов. Но, с другой стороны, вторая моя мысль была: катастрофа, конец всему. Я ничего не смогу добиться от них на площадке, Гайленда кондрашка хватит, когда услышит... Надеюсь, не мне вам объяснять, что и как было дальше. После небесного уик-энда я чувствовал себя чертовски мудрым и сексуальным старпером, так что проявил чудеса дипломатии. Я рекомендовал им подождать и никому ничего не говорить. Конечно же они немного оскорбились, но я болтал как заведенный всю трапезу, и по виду, и по вкусу напоминавшую свежий улов моржовой спермы и миножьих пестиков. Речь вышла крайне убедительной и страстной. Причем я ни разу не покривил душой. Мне тридцать пять, понял я в «Балканской кофейне», и как отец я не сложился. Может, следовало завести детей, пока был молодой и глупый, пока не было времени подумать.

Когда Гопстер отлучился в туалет, Лесбия со значением уставилась мне прямо в глаза, выдержала паузу и произнесла:

– Джон, я беременна.

Великолепно, подумал я; теперь и Кадуту кондрашка хватит. Но тут мне еще кое-что пришло в голову.

– А ты уверена, что от него?

– Не совсем.

– Но ты же наверняка что-нибудь принимаешь. Или там спираль...

– Джон, скажи пожалуйста. Почему об этом должна всегда думать именно женщина?

Чего-чего?

– Потому что именно женщина всегда залетает.

– Я думала, что стерильна.

– Кто?

– Я была стерильна.

Ну да, конечно, рифмуется с «дебильна».

– И в этом году у меня уже было два аборта. Давид ничего не знает.

– Про аборты?

– Нет. Про беременность.

– Осторожнее, Лесбия, – предупредил я. – Не забыла, что он верующий? У них с этим строго – священное право на жизнь, все дела. Ну, то есть...

– Это-то все ерунда. С религией он уже завязал. Но, Джон, он ничего не знает. А я хочу рассказать всему миру.

Только попробуй, подумал я; тогда я тоже расскажу всему миру – на первой полосе «Дейли минит». Лесбия сладко потянулась. Наверняка успела загрузиться кокаином по самое некуда, плюс тупое самодовольство. Только этого мне и не хватало для полного счастья – полоумная, безмозглая, накокаиненная сучка. Но все же я сумел взять с нее клятву молчать, хотя бы какое-то время, и когда вернулся Гопстер, она отправилась по его стопам с видом, уверенным донельзя. Вообще-то ее не было так долго, что я уж подумал, не решила ли она сделать аборт прямо там и сейчас.

Давид не сводил с меня доверчивого взгляда.

– Джон, я понимаю, что вас беспокоит. Вы думаете, это сорвет работу над «Плохими деньгами». Вы не правы.

– Обнадежьте меня.

– Мы вместе репетировали. Собственно, с этого все и началось. Помните, в сценарии, этот замечательный монолог, когда Лесбия говорит о моем духовном странствии?

– Ну... да, – встревожился я.

– Это настоящая поэзия, настоящая музыка. А помните мой монолог, когда я говорю, что Лесбия – воплощение живой жизни? И на репетициях мы постепенно поняли, что смысл наших жизней определяется своего рода двойственным цветением...

– Слушай, Давид, – сказал я, – может, лучше тебе просто потрахать ее до потери сознания какое-то время, а свадьба – хрен с ней, со свадьбой, а?

Он уже было хотел замахнуться, но я упредил его своим взрослым, пристальным взглядом. Знали бы вы, как все это меня достало, этот ненавязчивый базар под сурдинку – и прежняя его ершистость была ну чистый бальзам на душу.

– Вы не понимаете, – проговорил он. – Она учит меня жить.

Это я и так понял. Выглядел он кошмарно. По его меркам, утрахался он до полного дебилизма. Со всем порошком, бухлом, хай-тековскими игрушками и хрен знает, чем там еще у Лесбии кладовка набита, – даже не представить, что эти транжиры юности вытворяют в койке. Стоило лишь подумать об этом, и меня уже замучила одышка. С другой стороны, в чем-то это меня и устраивало. Ни к чему мне, чтобы Гопстер выглядел на экране слишком уж невинным или здоровым. Еще месяц в том же духе, плюс тени под глазами навести, – и он дойдет до самой что ни на есть кондиции, лучше не пожелаешь.

– У нее же всегда были деньги, так, – говорил Давид. – Она понимает, что с ними делать. Деньги ведь... она научила меня, что деньги для того, чтоб их тратить. Раньше я вообще не носил денег, даже мелочи – ни цента. Я не хотел забывать, что такое быть бедным. Но это же просто страх. Самый обычный стыд. Почему бы и не забыть? Все это в прошлом, теперь я дружу с деньгами.

Итак, этот философ добрался наконец до вывода. Какая жалость, что вся таблоидная и полуграмотная Америка его опередила.

– Ну что ж, – произнес я. – Теперь ты знаешь.

Когда Лесбия вернулась к столу, Гопстер подскочил и вытянулся по струнке, а за кофе с тортом они ласкались и ворковали, как пара потных студентов – нет, не так, скорее даже как пара актеров во вступительном, перед титрами, эпизоде фильма для взрослых. Я смотрел на их ужимки с нейтральным любопытством, с высоты своего богатого опыта, новообретенного покоя. Аналогичное ощущение я испытывал по поводу предстоящей встречи с Селиной... ох уж эта Селина. Пожилой официант расплылся в доброй улыбке, когда я бросил на поднос кредитную карточку «Вантэдж». В любом случае, уже к сегодняшнему вечеру про их роман будет знать весь город. И да, весь этот первобытный пыл можно легко включить в сценарий, с минимальной правкой. Да, надо соглашаться на бесплатную рекламу, а с Лорном я как-нибудь договорюсь. Эта его искусствоведша-аристократка. Еще одна сцена голышом. Еще одна сцена пытки. Да хрен с ним, пусть хоть на мыле поскользнется, выходя из душа, мне-то что. Какой все-таки безумный бизнес. Даже не бизнес, а заговор, финансовый заговор. Еще я подумал, и не первый раз, какая все-таки у нового сценария сверхъестественная приспособляемость; даже немного не по себе. Филдинг был прав. С этим сценарием можно вытворять абсолютно что угодно – гибок до неприличия. Прямо как Хуанита дель Пабло или Диана Пролетария – куда хочешь, туда и втыкай.

– Сэр, ваша карточка.

Я глянул на поднос – и холодный пот стыда сковал мою грудь ледяным панцирем. Холодный пот, горячий лед. Я поднялся из-за стола. В надраенном до зеркального блеска подносе я увидел выжидательное лицо официанта – и мою кредитку, аккуратно расщепленную вчетверо.

– Где этот долбаный метрдотель? Эй вы, подите сюда.

– Сэр, такова политика компании. Мы проверили вашу карточку по компьютеру. Все выплаты приостановлены в счет компенсации задолженности.

– Значит, компьютер обосрался, неясно, что ли? Вы знаете, кто это? Лесбия Беузолейль! Знаете, кто это? Давид Гопстер! Знаете, кто я такой? Да я мог бы купить вас на корню, хоть десять раз. Я мог бы...

И так далее в том же духе. Такой засады со мной давным-давно не случалось – как минимум, пару недель. Я еще немного поразорялся, но быстро утратил пыл – слишком уж смехотворный бардак. Будет о чем рассказать Мартине, над чем похихикать с Филдингом... После трехдневного уик-энда в карманах у меня оставалось буквально несколько десяток и пятерок, но потом Гопстер извлек из заднего кармана джинсов туалетный рулон сотенных и презрительно бросил две купюры на остатки шоколадного торта. Мы проследовали гуськом на выход. Я только задержался у аналоя, задрапированного бархатом с кистями, и поинтересовался у метрдотеля:

– Вы какие-то деньги за это получаете? Верно?

– Компенсацию? Да, сэр. Пятьдесят долларов с карточки.

Я выудил свои полста из украшенного хохлатой монограммой кармашка на блейзере метрдотеля, куда он, как я успел заметить, их упрятал, и помахал бумажкой перед его носом. Потом бросил купюру на пол и вышел на улицу.

Ну не анекдот ли? Тоже мне, политика компании... но когда я добрался до «Бартлби» по выжженному реактору Сентрал-парк-саут, мне уже было ни до чего. Ядаже не мог заставить себя позвонить в «Вантэдж» и устроить им небо с овчинку. Лучше напрягу какую-нибудь нашу девицу, из «Плохих денег».

– Постель и магазины, – высказалась Селина Стрит. – Ни к чему больше нас, баб, и на пушечный выстрел подпускать нельзя. А ты что скажешь?

Со всех сторон ее окружали навороченные пакетики и корзиночки, добыча с Пятой авеню. Вырядилась она с поправкой на тропические условия: балетная пачка с детскими оборками и маечка размером с лифчик в пятнах ее пряного пота. Мне кажется, или она немного раздалась в талии? Если да, то чуть-чуть.

– Совсем запыхалась, – сказала она. – А ты изменился.

– В чем?

– Ты что, пить бросил? Такой уверенный стал...

– Ты тоже. А в остальном такая же.

Впрочем, она действительно изменилась. Она заполучила то, к чему стремилась с самого начала. То, что видишь при посадке в машину и на выходе или за блеском ювелирных магазинов, или в фойе отелей наподобие этого. Своего рода сияние, с двойным остеклением от износа и метеоусловий. Она приобрела этот румянец, денежный колорит.

Селина откинулась на спинку и разговорилась. Нью-Йорк в полной мере оправдал ее ожидания. Я замахал руками, пытаясь привлечь внимание кого-нибудь из официантов, сбивавшихся с ног в переполненном аквариуме фойе. Вернее не аквариум, а витрина, где Америка делает глубокий вдох и играет мышцами крупного капитала, где среди фонтанов, буйной растительности и компьютеризованной чистоты величаво плывут лифты – павильон большой выставки будущих достижений, которую когда-нибудь окрестят «Деньги»... Неделю она провела на Лонг-Айленде, занимаясь Бог знает чем с Бог знает кем, и вид у нее был просмоленный, просоленный, очень зубастый. Прилетела она, среди прочего, для того, чтобы окончательно урегулировать мировое соглашение. Осси тоже был где-то в городе. Хотя между ними все кончено, он ведет себя как настоящий, джентльмен. Короче, жизнь била ключом, и даже почему-то не по голове. Впрочем, голова у Селины крепкая. Вдобавок она и не думала отступаться от планов насчет того, что по-прежнему именовала бутиком; заведение цвело и преуспевало, преуспевало и цвело. Не прекращая говорить, Селина в забывчивости поскребла бедро ногтем, неспешно закинула ногу на ногу и скосила взгляд на плечо, разглядывая пятнышко на лямке маечки. Я не замедлил воспользоваться возможностью оценить перспективу ее ног – и белых трусиков, надутых тугим парусом на пределе видимости.

– Я такая сентиментальная дура стала, и смех, и грех. – Селина подалась вперед. Ее взгляд медленно скользнул по моему лицу. – Сплю вот недавно с... Не скажу, с кем. И он повернул меня на живот. Ну, чтобы по-собачьи, как ты любил. И мне пришлось дать отбой. Я просто не могла.

Она покачала головой, как будто такое постоянство – действительно повод для удивления.

– Но вы начали по новой, – предположил я. – Потом.

– Естественно. Потом я взяла себя в руки, и мы начали по новой. Он такой богатый. Все утро я ходила по магазинам. Хотела купить тебе подарок. По-моему, с меня причитается. Ты вел себя как настоящий джентльмен. Но в итоге я накупила подарков только для себя. Смотри. Здорово, правда? Я знаю, ты больше любишь просто белое или черное, но ярко-красное может быть тоже очень ничего. Обычно я не стала бы столько платить за такое. Эта штучка тоже дорогущая. Застегивается между ног. А вот, смотри, стоила сотню и такая крошечная. Почти ничего не весит. Пощупай. Это подарки для меня. Но можно сделать так, чтоб это были подарки и для тебя тоже. Вообще-то, я как раз думала все это примерить. Здесь. В моем номере. И заказать шампанского. Хотелось бы подарить тебе что-нибудь на память. Я так загорела, кстати. Хочешь подняться посмотреть?

Я внимательно посмотрел ей в глаза, в глаза прошмондовки высшего класса. В них тоже сияние, свет супермаркетов в шесть вечера, конец рабочего дня и трехэтажная серебристая флюоресценция, синева синяков и устричный лоск необходимой коммерции. На лице у нее было сентиментальное выражение, а в глазах – отнюдь не сентиментальное, даже не доброе. Я ощутил опасность, аж подмышки завибрировали. Опасность не нового открытия, но реверса, поворота-все-вдруг, жестокого, долго сдерживаемого смеха. Селина была права – я действительно изменился. Я видел ее насквозь, с ее коварным предложением, с попыткой меня ущучить. И пока губы мои помнили данные Мартине обеты, я улыбнулся с сожалением (вам никогда не понять, с каким), мотнул головой и помедлил, прежде чем сказать:

– А то как же.

Двадцать пять минут четвертого. Шампанское уже несут. Кстати, что-то долго несут. Представление окончилось, зато другое началось. Это действительно представление, и весьма зрелищное – спектакль настоящей постельных дел мастерицы. Есть время подумать на фоне всего бесчувствия, время для рефлексии на фоне буйства рефлексов. Только рефлексы удерживают стриптизершу на помосте, актрису в свете рампы, в ожидании бури оваций наперекор синоптикам. Это лишь частное представление, самое частное, какое в их силах дать.

– Я хочу сверху.

– Как скажешь.

Надо мной вознеслась фигурная лепнина – глаза зажмурены, голова откинута. Я разглядывал водостоки горлышка, пристальные блюдца лифчика (одна чашка зажмурена, другая открыта, но одинаково пристальные), тонкая золотая цепочка на талии, образцово-показательные бедра в бантиках и ленточках. Ее кожа – как суперкожа, облегающая единственный орган. И даже понятно какой. Она вся – как эрекция, как ядреный хрен... Так откуда, спрашивается, этот страх, этот стыд? Я уверен, полегчает мне, лишь когда снова натяну брюки. Я должен бы залезать в свои трусы, а не в ее. Выставив локти вбок, она приподняла груди. Без толку переучиваться, на старости-то лет. Селина– привилегированный пользователь моих бедных старых чресел. Доподлинно развратная, по большому счету вульгарная, плоть от плоти двадцатого века, она всегда будет фактическим, не обозначенным на обложке автором моей порнографии – малютка Селина, ох уж эта Селина...

Она кладет руки мне на плечи, склоняется вперед, и я смыкаю губы вокруг соска. Шло время. Время шло до тех пор, пока окружающий мир – реальный мир – не постучался в дверь соседней комнаты.

– Да-да! – строго выкрикнула Селина. – Войдите! – Потом, уже мягче, на ухо: – Это шампанское. Принесли и оставят, – и совсем уже шепотом: – Не останавливайся. – Но я начал сопротивляться, как только ощутил волну воздуха от распахнувшихся двойных дверей, как только понял, что мы не одни.

В одно движение Селина привстала и развернулась, выпрямила ногу и вскочила, словно гимнастка. Я приподнял голову и вылупил глаза.

Серьезная ситуация, не детская, скажем прямо (или вы не согласны? ): Селина затягивает пояс прозрачного халатика (и гневно смотрит вниз, отрекаясь заранее, – даже она не может меня простить), а на пороге Мартина в светло-сером костюмчике, черные туфельки носок к носку (и что она увидела? Ядреный хрен, пузо, испуг на морде), и ваш покорный слуга, лежачий анекдот, красный как рак, лапки кверху во всех смыслах. Конечно, со спущенными штанами меня заставали неоднократно, однако не до такой же степени – даже в «бумеранге» за бульваром Сансет под бейсбольной битой сутенера я не чувствовал себя так беззащитно.

Совсем не детская ситуация, но Мартина казалась ну вылитая маленькая девочка. Маленькая девочка, которой за один этот день удача изменяла больше, чем в сумме на ее памяти, и теперь она должна либо отвергнуть, либо принять тот факт, что жизнь может быть куда хуже, чем она думала, что жизнь по самой сути своей куда злее – и что никто не подумал предупредить.

Ее взгляд опустился и забегал. Она мотнула головой. Кажется, даже топнула ножкой.

– И еще я потеряла Тень, – сказала она.

– Только не это!

– На крыше.

И она убежала тоже, через первую комнату и через дверь, и мягкий ковер в коридоре заглушил цокот ее каблучков.

Наконец я перекатился на брюхо и дотянулся до своей одежды – трусы, дохлый костюм. Прошла, наверно, целая вечность, прежде чем я натянул свою долбаную одежонку.

– Что вдруг? – спросила Селина, вне себя от бешенства. Даже смотреть на нее было выше моих сил. – Можешь не говорить. Ты с ней спал, верно. Спал с ней. Ты. Просто анекдот.

Наконец я миновал ее, вскинув руки – то ли капитулируя, то ли защищаясь. У двери я нашел силы обернуться и спросить:

– Как ее сюда занесло?

– А я почем знаю?! – отрезала Селина. – Это номер Осси. У него и спрашивай. Или у нее.

На бойком стадионе в цокольном этаже я высосал двенадцать бурбонов – за неимением цикуты – и названивал Мартине, пока не стер пальцы в кровь. Никто не подходит. Опять никого. Короткие гудки. Снова короткие. Ненавижу этот звук. Занято, занято, занято. И когда я сидел, облапив стойку, и пересчитывал, как последняя пьянь, последние деньги, из громкоговорителя донеслось то, что прежде вызвало б у меня лишь ощущение острого неудобства, – звук собственного имени. «Джон Сам, пожалуйста к телефону». Я двинулся к розовой кабинке, и у меня мелькнула мысль: это она.

– Алло?

– Каюк. Все кончено.

Увечный голос, увечный смех.

– Ах, это ты, – проговорил я. – Ну пожалуйста, давай сейчас. Сейчас же. Я готов.

– Ладно. Слушай. Сразу за порнолавкой, где ты обычно зависаешь, есть автостоянка. Доходишь до будки, поворачиваешь направо, и еще ярдов пятьдесят-шесть-десят. Там будет выбитая дверь и куча мусорных мешков. Когда-нибудь мы встретимся. И тогда...

– Мы встретимся сейчас.

– Хорошо. Сейчас.

Я выскочил в пусковую шахту Шестой авеню, Авеню Америк, где на стартовых столах ждали своей очереди скряги с ногами-спичками. Табло у нас над головой высвечивало время дня и температуру воздуха.

– Тридцать семь, – произнес мужик с боевой позиции. – Вот скотство.

Я шагнул вперед и качнулся на фундаменте, и ощутил, что сердце мое вот-вот воспламенится, и я тоже устремлюсь по сужающейся спирали к тлеющему небу. Всем миллионом своих окон глазел Нью-Йорк сверху вниз на меня, неверного. Ну черт побери, моя жизнь была серьезной минут, наверно, десять, а теперь опять сплошной анекдот. Что ж, добавим немного злобы. Хочет шутка быть жестокой – ради Бога, не стану ей мешать, подумал я и с низкого старта взял на юг.

Готов, я был готов. Трусцой миновал проулок, забранные ставнями туалетные окна порноцентра, где наемные девицы мотали неизбывный срок в своем круге ада, во все щели и за деньги, и без конца. Трусцой миновал автостоянку, где «томагавки» и «бумеранги» смиренно подставляли ротовую щель радиатора, злясь на зной, злясь на злобу. Я помахал ребятишкам в бейсбольных кепках. Они поощрительно махнули в ответ. Давай, не сворачивай, ты на верном пути. Повернув направо, я трусцой миновал пятьдесят-шестьдесят ярдов! Вот и черные мешки, вспухшие, словно в каждом по трупу, вот и складской сарай гофрированного железа с плоской крышей и отдельно прислоненной дверью. Неплохое место для драки. Сигарета зажглась будто сама собой. Я ждал, и меня переполняла злоба. Страшно не было. Ну что еще он может у меня отнять? Я был готов, очень готов. И тут сверху упала тень, что-то тяжелое легко приземлилось на ноги, и длинные грабли зажали меня в тиски поперек корпуса.

Какая фигня, подумал я, выдавив из организма первые вольты электрошока. Просто-напросто зафигачу ему каблуком в подъем стопы, всего-то и делов. Потом локтем в морду, и дело в шляпе... И тут я с ужасом осознал, что мои ноги не касаются земли. Пинаться без толку, руки прижаты, остается разве что попробовать боднуть затылком в подбородок... черт, да где ж у него подбородок?! Никак не найти. Ситуация внезапно усугубилась: он принялся трясти меня вверх-вниз, терзая жопу острыми костями таза, а слух – издевательски-ритмичным аханьем и визгливым хохотом, а шею – раскаленным выдохом. Я впервые ощутил, как далеко у него съехала крыша, и сказал себе: нечего рыпаться, у этого типа совершенно иные источники энергии, и небось неисчерпаемые... Но я тоже не слабак, черт побери, и к тому же никогда еще не был так зол, как сегодня. Ровно в этот момент он неосторожно шагнул к противоположной стенке. Дивно; в точности то, чего я всегда хотел. Вскинув обе ноги, я оттолкнулся так, что яйца загудели, и всем своим весом впечатал его в загремевшую дверь. Он выпрямился, но хватки не ослабил, никакой пощады. Свирепо клацнув зубами, он выдрал у меня клок волос и выплюнул, и захохотал, и затряс еще сильнее... Теперь лишь один исход. Последнее медвежье объятие. Наверно, я почернел в лице – и уже эта битва, битва за воздух подсказала мне выход. В зубах у меня по-прежнему торчала сигарета, гнутая, но не потухшая. Я задрал мою бедную головушку так, что чуть не сломал шею. Но до цели было, как до луны, дюймов по меньшей мере несколько, и остатки силы сифонили из меня, как воздух из проколотого шарика. И тут он совершил ошибку, как ему и полагалось. Он зашел слишком далеко. Он засунул язык мне в ухо, а уж с этим, я точно знал, мириться было никак нельзя. Только в одном я был уверен, зато железно: мириться с этим нельзя. И с явственным хрустом позвонков я впился огнедышащим ртом ему в горло.

Я был свободен, я плясал над бездной. В шатком развороте я заехал ему прямо в морду тыльной стороной кулака. Шесть, восемь, десять раз я врезал ему справа и слева, по голове, по плечам, загоняя в землю, как палатный колышек, и когда для финального удара я занес ногу, то слишком поздно увидел лицо – слишком поздно, так как ботинок уже набрал скорость, и когда я пнул это лицо (я не хотел, честное слово, не хотел), то звук раздался невыносимо красноречивый, звонкий хруст, с каким электрический бильярд салютует серебряному шарику: «Звяк! » И знаете, что я сделал? Я пнул в лицо женщину.

– Эй, – сказал я, или: – О'кей? – или: – Вы о'кей?

Секундочку. Глядите. Оно поворачивается на бок. Изо рта вывалились куски непереваренной пищи и осколки зубов. Наши взгляды скрестились, и меня пробрал озноб. Эти глаза были мне знакомы – только на другом лице. Парик сполз, обнажив спутанные рыжие волосенки. Оно дрожало, оно было в шоке.

– Кто ты? – спросил я, глубоко затянувшись перегнутой сигаретой.

Никакая это не женщина. Голос был мужским, как и все остальное.

– При дате лягу, – неразборчиво послышалось мне. – Лютик, пес, смерд и ящик.

Я сижу в своем номере в «Эшбери», накрытый новой сетью тошнотворного страха – давно висевшей, давно грозившей. Я занимался тем, что пил скотч и читал «Деньги». Вот я встал. На медленных ногах и медленными руками прибрал к себе шариковую ручку, бумагу, словарь. Извлек транквилизаторы, которые мне дала Мартина. Она говорит, они гораздо меньше вызывают привыкание, чем та отрава, что я постоянно глотаю. Этикетка сообщает мне: «Мартина Твен – принимать перед сном»... Я сел. Выписал перечень всех наших толстосумов. Отхлебнул скотча. Проверил по алфавитному указателю в хвосте «Денег». Рикардо, Грэшам, Биддл, Барух. Нашел в словаре «каури»^{^[39]}. Отхлебнул скотча, но тут же выплюнул. Нашел в словаре «валюту». Встал, подошел к окну и высунул голову в форточку. Нашел в словаре «фиск» и «шейлока». Встал, прошел в ванну и шумно проблевался. Вернулся. Принял три таблетки, запив тремя глотками виски. В дверь разок стукнули, и на пороге тут же возник Феликс – так сквозняк в мгновение ока утягивает за угол сигаретный дым; не ожидал от малыша такой прыти.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒