Надо только, чтобы вспомнила, как это бывает, чтобы вспомнила – Она, Земля. Ты же знаешь, знаешь, знаешь!

По ночам Она сухо и недружелюбно расспрашивала о том, до чего Ей дотянуться мешает, может быть, как раз нетерпение. И всякий раз я Ее упрашиваю, вот как сейчас:

– Не думай, ты об этом не думай!

Сами мы или океан нас заботливо выкатил на мелководье, почти на берег, нас щекочуще опутывают резко пахнущие йодистые водоросли, песок сделал кожу, тела наши жесткими, но нам и хочется, нам надо, сладко быть жесткими, грубыми.

– Пусть, ничего, пусть! – Она покорно улыбнулась, резко, делая себе больно, выдернула свои волосы из-под моих неловких локтей. – Саго! Amore mio! ^[12]

А глаза спрашивают: что, что еще, как я должна? – всматриваясь в меня и в то, как я смотрю на Нее.

– Тебе хорошо?.. – Она уже о себе готова забыть.

Нет, что-то подлое в этом, каждый раз отдельном, сладком забытьи – точно труп пытаешься оживить. Дать, дать Ей дотянуться, не твое, а Ее обмирание сейчас нужно фригидной Земле! Миллиарды лет назад и тоже в таком вот теплом, подогретом вулканами океане зародилась жизнь – не от удара ли молнии?..

– Делай, делай, как тебе лучше, как тебе! Мальчик мой! Ragazzo mio!..

И вдруг что-то случилось, произошло в мире: Она услышала, а я еще нет. Но я вижу Ее побелевшие, вдруг умершие глаза.

... Вселенная, влекомая непреодолимой потребностью быть, длиться, пульсируя упругим светом, сжимаясь через расширение, возвращаясь через убегание, будто позванная кем-то, снова устремилась к точке, породившей ее. Точки-уколы по всей коже!..

– Мальчик, ragazzo mio! Теперь я понимаю: так умирают. Совсем не страшно, это вас и погубило, что не страшно!

Если блеск тысяч солнц

Разом вспыхнет на небе,

Человек станет Смертью,

Угрозой Земле.

«Бхагавад-гита».

– Теперь все мы негодяи!

Профессор Бендридж – в момент взрыва первого в истории ядерного устройства.

– Всем приготовиться! Муляж не муляж – сбиваем!

– А если наши?

– Никаких наших! Мы не можем рисковать. Сбиваем всех подряд. На то мы –»Последний удар», «Мстящее небо». Последний удар должен быть за нами. Это – главное.

– Объект исчез.

– Возможно, его и не было. Тень тех, кого уже нет. Как там Земля?

– Черная.

– Ничего, там еще есть где-то наши. Под водой, под скалами.

– Если и наши, то только черные.

– Не понял?

– А обгоревшие все черные. Да и Земля стала негром.

– Уберите от меня этого болтуна! Замолчи, Боб!

– Нет, все это научно-фантастическая белиберда! Бредовый фильм или роман.

– Уберут наконец от меня этого читателя, заставят замолчать? Через десять минут начинаю отсчет времени. Последний. Приготовиться к залпу возмездия! Аппарат первый!

– Готов!

– Второй аппарат! Третий!

– Готов! Готов!

– Слава богу, кончилось наше бегство от всех. Начинаем атаку мы. Вступаем в игру.

– Берегитесь, последние жучки и червячки! Нет, подождите: а Юг долги Северу выплатил?

– Да замолчит он наконец? Тебе не здесь а в конгрессе заседать, среди оплачиваемых болтунов.

– Отзаседались. Ни конгрессов, ни Советов – стерильная планетка. Еще добавим миллиончик градусов – будет совсем как стеклянная. Стерилизуем по первому классу! Интересно, господь бог завел карточки на каждую планету, какие наш док заполняет на нас: количество рентген, бэр, может плодоносить, не может?.. Давно в записи заглядывали? Можете добавить собственной рукой: «Репродуктивность семени – невосстановима, сексуальная составляющая – ниже нормы, мягко говоря». Ни детей от вас, ни удовольствия!.. Интересно, как высоко сюда поднимется сажа? Ночь... Нет, кому повезло с этой войной, так это Югу, так и не выплатил долги!

– Дождешься, Боб, что катапультируем тебя.

– Замолкаю, полковник. Еще лишь словечко. Мой отец говорил: «Когда одолевают мелочи, ухожу побродить по кладбищу». А еще интереснее – полетать над таким вот крематорием. Не хочешь, а станешь философом.

– Надоел! Доктор, полную порцию сна этому конгрессмену. Веселящего, чтобы не заскучал.

– А интересно, они там, на кладбище, под землей, тоже выясняют политические взгляды?.. Простим долги ближним своим... С победой, негодяи! С по...

И вот весь город вышел навстречу Иисусу...

Евангелие от Матфея, 8, 34.

Что это с нами? Что произошло? Вдруг поползли, ползем на коленях, Она так даже руки молитвенно простерла. Как будто подхватило нас что-то. Мы лежали на влажном песочке, оглушенные и опустошенные недавней волной, что наконец слила, соединила нас, и вдруг Она подняла голову, приподнялась: «Боже, смотри! » Я тоже глянул, там – человек. Метрах в ста от нас стоит человек и смотрит в нашу сторону. И мы поползли. Чтобы только не исчезло чудо, не растворилось, как мираж.

Поползли, как ползали – кто там? прокаженные, блудные сыновья? – к воображаемым спасителям, ступившим на Землю богам. А тут было большее: нашу Землю снова удостоил, осчастливил посещением человек! «Следу человеческому радоваться будете» – а тут не след, а сам, весь, вот доползем, и можно потрогать рукой. Чудо длилось, не пропадало, оно в голубом, в небесно-голубое одето, за ним на земле горит оранжевое пятно, человек что-то снял, бросил – скафандр астронавта, что ли?

Странно, но мы и правда с Нею почувствовали себя потерянными и найденными Мы уже стояли, поднявшись с земли и прижавшись друг к другу, как дети. А ему, пришельцу, казались, наверное, дикарями.

Нет, вот так стояли первые люди, первые Он и Она, познавшие стыд, пред грозным оком создавшего их и приревновавшего – к чему, к кому, долго выяснять; была, была в том гневе ревность, а иначе не объяснишь силу гнева и суровость кары. Где третий, там ищи ревность. Мысленно я так и называл уже пришельца – Третий. Мы были наги перед ним, а он – в тонком голубом трико астронавта, и взгляд у него был совсем не как у нас – не молитвенный, а удивленно-иронический и немного как бы пьяный.

– О, смотрите, что я вижу! – орет он, точно не один спустился, а кто-то там еще есть. – Завидуйте мне, негодяи: тут лето, тут люди, женщина!. Загорают!. Молодец, писака, сочинять так сочинять!

Кажется, он по-английски прокричал, но для нас все языки – лишь различные фонетические вариации языка, на каком мы сами думаем. Совсем как во сне бывает: ты этого человека не знаешь, но его мысли – это не его, а твои мысли...

Однако парень приятный, а плечи, плечи! Лицо, правда, немного шальное, если не пьяное и ослепительно белозубое. Кожа темная, ну не совсем, скорее смуглая, а улыбка прямо-таки детская! Да что говорить: он прекрасен! Ведь это – человек! Она первая на шею бросилась, как сестра к обретенному наконец брату. Повисла, поцеловала. И уступила мне эту радость – обняться с человеком. Но мы лишь похлопали друг друга по спине, а я при этом почувствовал и не мог не отметить, что мускулы у него вялые, опавшие, хотя от размаха плеч веет силой. Долго летал. Неужто кто-то еще летает, плавает?..

Как он прекрасен, мой недавний враг, как рад нам, как счастлив, что я жив, что увидел Ее, нас видит! Что нас осталось хотя бы трое. Снова схватил меня за плечи, ослепляет белозубой улыбкой, орет, закинув лицо кверху:

– Вот он, человек, – живой! Живой! Будь проклят ваш вонючий гроб!

А Женщина уже возле скафандра, ощупывает его оранжевое покрытие, яркий цвет просто ослепляет. Пытается прикинуть, приподняв, с трудом удерживая перед собой, к лицу ли Ей материал. О, женщина!

Наш гость – истинный джентльмен – тотчас стал стаскивать, срывать с себя голубое трико. Остался в розовых трусиках. (А я уже и забыл, что бывают на свете такие вещи. ) Отвернувшись (вот уже и стыд на острове нашем объявился! ), Она натягивает наряд астронавта. Из прекрасной сделалась незнакомо прекрасной, новой, глаз не оторвать: нет, настоящая женская нагота – это угадываемая, умело прикрытая нагота.

– Дьявол меня забери! – все удивляется гость. – Сверху кажется, что сплошь дым и сажа, а у вас тут!..

– Так вы все еще... – При Ней не захотелось договаривать. Он за меня это слово выкрикивает:

– Все еще воюем! Пока Юг не выплатит все до последнего цента Северу, а Восток не уберет свои лозунги. Ха-ха-ха!..

Нет, джентльменскими не назовешь ни хохот, ни восклицания веселящегося гостя, а лицо – узнаю лицо пьяного человека. Но все равно, все равно здорово, что он здесь. И поговорить очень бы хотелось, что и как там (он ведь откуда-то оттуда ), что с нами со всеми – и с Востоком, и с Западом, и с Югом, и с Севером. Но не до того, все наше внимание – на Женщину: самое важное для нас сейчас, чтобы Она была счастлива обновой. И мы дружно помогаем Ей – взглядами, восклицаниями – понять, как на Ней это выглядит и, главное, как выглядит Она сама.

Когда Она так одета, а медовые волосы пчелами вьются-летают вокруг прекрасного лба и длинно падают по шелковистому голубому морю, а в лице такая оживленная и счастливая скромность совершенства (боттичеллевская!.. Стоп, туда не надо! ) – никакая война, никакая смерть не кажутся случившимися окончательно. Вместе с Красотой, собою занятой, по-детски уверенной в своем бессмертии, ты тоже скользишь, сползаешь в мир, как бы все еще существующий...

Не Каины, нет, и не Всекаины перед Нею, перед Всеженщиной, а люди, которые встретились в далеком, дальнем Космосе, состыковали свои аппараты, и о чем же нам говорить как не о родной, о прекраснейшей своей Земле? Про то, как много на ней всего и как все отрегулировано на тысячи и тысячи лет счастливой жизни, на миллионы лет для сотен тысяч поколений: воздух и вакуум, вода и огонь, свет и тьма, тепло и холод, любые краски, звуки, пища на любой вкус... Но главное, сколько всего лишнего, вроде бы необязательного, но без чего и самое необходимое будет пресным, без радости, – сколько на Земле всего, что не загрузишь, не возьмешь, не прихватишь в самую вместительную ракету или подлодку, не запасешь впрок и что потом в снах видишь – самое «ненужное», «необязательное» как раз и видишь. Роса до колен, холод в мокром еловом лесу (почему-то железная горечь во рту), шершавый от мелкой щебенки, голубой, озвученный на всю глубину бегущими вниз ручейками, дышащий постоянны ветром ледник; сладко налипающий в ноздрях, в глотке степной мороз... И люди, люди, тысячи случайных, надоевших, мешающих, не знаешь, куда от них убежать, уединиться, – но это лишь когда они есть, окружают, теснят и когда знаешь, уединившись, что они где-то там. В этом все дело – знать, что они есть.

Да, система идеальная, все мыслимые и немыслимые варианты предусмотрены, сам господь бог конструировал, с запасцем.

Мы захлебывались памятью об ушедшем, утерянном, загубленном как о существующем. Брызги должны были бы обдавать, охлестывать и нашу Женщину, но Она и без того радостью переполнена, вся сосредоточена на новом для Нее ощущении – быть одетой. И руки, и колени, и грудь, и спина Венеры должны еще привыкнуть, что они спрятаны от мира, закрыты – совсем иное самоощущение. Все другое, вся другая. Вновь Рождающаяся – это так просто и объяснимо: у Женщины новый наряд!

А не самое ли время теперь, когда нас, мужиков, уже двое, повспоминать о сугубо солдатских наших радостях? Даже на корточки присели друг против друга – у гостя (при его почти юношеском облике) запасец впечатлений немалый, ну а мне, старику, тоже не хотелось бы отстать. Он с ходу про нью-йоркскую 42-ю улицу, куда мужская часть человечества, что и говорить, не идет, а стекает, человека порой так потянет сверху вниз, ничего с собой поделать не можешь – уж лучше сразу и сполна, чтобы избавиться от уводящих, раздражающих мыслей-помыслов, а потом вернуться к себе обычному и привычному.

Сам там побывал, «причастился». Не отпугнули и три креста-крестика, наоборот, туда как раз и устремился. Мало фильма, так еще... Сначала не поверил, что это правда, когда экран вдруг погас, буднично загорелся свет в зале и двое поднялись на сцену – сначала плоть черная, тут же изящно освободившаяся от халатика, затем – чуть посветлее, мужская, очень спортивная; из репродукторов на стенах вырывалась, оглушая, музыка, но самое оглушающее происходило на сцене перед экраном, на специально поставленной там кушетке. При этом самец-мужчина все посматривал в зал и, похоже, подмигивал нам как мужик мужикам...

– Вот вы какие! – раздался голос над нами как с неба.

Я и Третий, сидя на песке, виновато смотрели на Женщину, которая нам показалась почти огненной (в руках оранжевый скафандр все мнет, ощупывает – нельзя ли и его приспособить? ). – Так вот вы какие, когда вас было много!

Попались, ходоки, как выкручиваться будете? Начали дружно хохотать. Теперь уж и я, будто передалось от Третьего, все хохочу, всему радуюсь. И особенно тому, что Она такая строгая с нами, такая суровая и что Ее так злит этот наш дурацкий хохот.

– Прекрасно! Прекрасно! – радуется гость всему, что видит.

Показывать ему наш остров, наши уголки, хозяйство – одно удовольствие. Голубое трико, нас все еще не простившее, плывет впереди. Без ничего, без одежды Она даже ростом казалась ниже. Одежда на женщине – большой провокатор, это точно. И никто лучше ее самой этого не понимает.

– Прекрасно! – все повторяет гость.

А мне кажется, что он без конца о Ней, а не про наши скалы, да бухточки, да про цветы. На цветы он и не глянул. «Прекрасно! » – а взгляд не на желтом, на голубом.

Возле неумолчного водопада мужчины принялись за старое: пока хозяйка возится «на кухне», решают одним махом мировые проблемы. Мира вроде бы и не осталось, но мировые проблемы, как это ни странно, остаются.

Перед этим гость всему и вдосталь нарадовался, запуская пальцы в свою курчавую короткую армейскую стрижку: водопад – восхитительно! лунка с рыбой и крабами – прекрасно! черви дождевые – неописуемо, охренеть можно! Особенно восторг был, когда показали ему дверь в скале.

– А, крысы штабные, вот вы где!

Постучал камнем по железу.

– С победой, мерзавцы! Доигрались, черви зеленые?

Нас уже звали «к столу», но беседа, а точнее, крик стоял такой, что хозяйка уши время от времени зажимала очень выразительным жестом: мы даже водопад, грохот его перекрикивали. Направились к Ней, голосу поубавили, но замолчать нас даже аппетитный запах жареной рыбы заставить не может, даже голубое очарование хозяйки. О чем кричим? Да все о том: почему да как? Уж, кажется, все и обо всем знали, друг друга не уставая предупреждали, в кино насмотрелись, в газетах и книгах начитались, как и чем кончится, если начнется. Наперебой об этом говорили и те, и другие, и третьи. Но каждый говорил не себе – другому, а другого не слышал.

– Вот так, как мы сейчас, – спохватился гость, и мы рассмеялись все втроем.

«Вот бы раньше так рассмеяться», – подумалось мне. Но, наверное, когда ладонь сжимает рукоятку пуска, палец видит кнопку, тогда челюсть тоже напрягается – улыбка, смех не получаются.

– Это еще хорошо, что не загорелось море, океаны, – проговорил Третий. – Сверху, но только вначале, было хорошо видно, как вспузыриваются океаны, Тихий, Атлантический, Ледовитый, то в одном, то в другом месте. Подлодки, как рыбу, глушили друг дружку, ну а мы их еще и сверху.

– Да, что говорить, поработали на славу.

– Но островок все-таки остался, – радуется гость. – И даже завтрак. Не говоря...

И он выразительно кивнул на хозяйку. Нет, такая, как у него, улыбка, белозубая на темном лице, что ни говори – вещь замечательная!

Опять торопимся выяснить:

– Почему вы?..

– Нет, а зачем вы?..

Ракет, боеголовок осталось (если где-то осталось) меньше, а вот вопросов стало гораздо больше.

– Кому теперь нужны ваши социальные эксперименты?..

– А ваши права на выезд – кому?

Женщина смотрит на нас, слушает, и нам все меньше нравится выглядеть перед Ней идиотами. Хватит, что мы проиграли войну – оба. Теперь обоим проиграть в Ее глазах?.. Ни ума, ни достоинства спор нам не прибавляет. Все наши слова, горячность правоты – полнейший абсурд, шум-гам на кладбище, из-под земли! Что может быть нелепее и гаже!

И мы, оставив в покое друг дружку, общими силами набрасываемся на... матушку природу. Она виновата, она породила, допустила, позволила, даже спровоцировала, да, да, именно так! Ну зачем ей было только припасать для нас каменный уголь да нефть? Как специально. Не будь этих двух планок на лесенке, ни за что не добраться бы до ядерного горючего. Паслись бы мирно среди стогов сена да шустрых паровозиков, гоняемых древесным углем, время от времени кусались бы, но так, насмерть, как получилось, не смогли бы при всей нашей неуемности.

Как это она, мудрая наша матушка, не разглядела, что никакие мы не мирные, не травоядные, что такими только казались или прикидывались поначалу, выпрашивая у любящей родительницы право не попадать под опеку Великого Инстинкта. Мешал он нам, не позволял самопроявляться всласть и сполна, этот самый инстинкт самосохранения вида. А он у матушки природы почему-то товар дефицитный. Вручала его лишь самым забиякам: всяким там волкам-тиграм да гремучим змеям. Этим намордник Великого Инстинкта, конечно, нужен. А зайцу – зачем? А голубю – зачем? Человеку тем более не надо, он такой весь голый, без рогов, без когтей и клыков! Ну укусит собрата мелкими зубами, ну даст подзатыльник – велика трагедия! Не разглядела матушка родительница, какие клыки, какие когти спрятаны под круглой, как крышка реактора, черепной коробкой. Какой взрыв, выброс возможен – страстей, жестокости, ненависти, кровожадности. И именно к себе подобным. Когтей нет, говорите? А камень зачем, что под рукой? Нет клыков, зато есть палка. Согнуть ее и совсем здорово – получился лук. А если дунуть огнем да через железный «тростник» – кто сильнее, кто дальше? Что, если это да соединить с этим, да еще вот так – что получится?.. До чего же любопытные детки! Собой бы заняться, так нет, каждому другого подавай! Кого бы повернуть, приспособить так, чтобы самому было не просто хорошо, а лучше, чем всем остальным?

– У них фонарики были такие, – вдруг прозвучал голос.

Мы так привыкли к собственному крику, что от женского тихого голоса ошарашенно замолкли. Сгребает в кострище остатки водорослей, что-то очень изменилось на недавно таком спокойном лице, глаза ушли от нас куда-то далеко-далеко.

– Такие вот фонарики, жужжащие, – она показала, сжимая-разжимая кулак, как их заставляли работать, светить, – зажужжит, и мы прячемся, замираем. Они нас искали. Светом по глазам и сразу – железной палкой по голове. Потому что мы дышим, а на всех не хватает воздуха. Жужжание и этот удар, как по сухому дереву.

Мы онемело слушаем. Я-то догадываюсь (нет, знаю), о чем Она.

– Не знаю, – продолжает Женщина, – как там у нас было устроено, но вода, пища и, главное, воздух – все подавалось на команду, голос одного-единственного человека. Кто он, наш кормилец-поилец, мы не знали, знали только, что он есть. Но, по-моему, они менялись каждые сорок восемь часов. Главный должен был подтверждать свое право командовать приборами, наговаривая им что-то. Как я понимаю, в этом был огромный соблазн для тех, кто был рядом: ухитриться сказать слова раньше, записать свой голос, оттеснив предыдущего. Где-то пришла и ушла очередь и моего отца... И он куда-то исчез... У них там были сплошные перевороты, и всякий раз менялась группа прихлебателей, тех, кого кормили-поили и кому давали дышать. Только с железными палками – те, кажется, не менялись. Шныряли, как крысы, по темным углам, выискивали вчерашних, чужих и вообще лишних. Потому что по темным углам и среди трупов прятались и ничьи, ничейные, но они дышали, забирали последний воздух. Переворачивали и мертвых, растаскивали трупы, а для надежности им тоже доламывали черепа. О, эти звуки! А запах, он до сих пор... сладкий такой...

Она невольно вытерла губы, рот.

Ну вот, так оно и есть: цветы и та дверь в скале за водопадом – не здесь ли объяснение, ответ? На многое, о чем я давно догадываюсь.

– О чем все-таки она? – спросил гость, кажется предполагая (и, возможно, справедливо), что в таком состоянии Она его не слышит. – Она что, оттуда? – спросил еще раз напрямик и показал (не по нашим правилам) на водопад.

Мы такие вещи, все, что тащит нас в прошлое, не только в разговорах, но и в мыслях стараемся обходить.

А взгляд Третьего заскользил по горизонту, по нашему горизонту, а для этого надо хорошенько запрокинуть голову. Мы, наш остров на дне глубокого колодца или скорее воронки. Высокие стены из шевелящегося, затуманенного мрака испещрены немыми бессчетными молниями, как трещинами. Молнии эти все всегда только одного цвета – или огненно-красные, или синие, или желтые, будто кто-то там, за прозрачным дымчатым занавесом, меняет, как в театре, цветные стекла. Но это если смотреть на стены. А можно и не смотреть, и тогда замечаешь лишь верхний, солнечный свет – на скалах, на цветах, на падающей воде...

– Ничего не скажешь, – громко, слишком громко восклицает гость |– поработали основательно! Там, наверное, и есть та самая зима, которой нас пугали ученые. Сначала всего наготовили, а после пугали... Вот уж где штормики – в кромешной тьме! Брр!

Весь вечер мы просидели под березками: костер, звезды над головой, можно подумать, что на Земле все как прежде. Правда, ночью все на острове – все предметы, вещи (и наши фигуры, лица) – фосфоресцирует от немых, «зимних» молний, но это можно посчитать даже красивым. Тем более, когда в эту фантастическую игру цветов, красок включен и Ее прекрасный, а сегодня почему-то грустный профиль.

Где есть разыграться-поиграть всем цветам молний – так это на маслено поблескивающих груди и спине нашего гостя: ночью еще заметнее, какой это правильный треугольник, а зубы, яркая улыбка – то розовая, то голубая, то желтая. Жрец, египетский жрец! Нет, мальчик-жрец: что-то очень юношеское в этой его геометрической фигуре, не говоря уж об улыбке.

Еще засветло мы притащили побольше высохших водорослей для ночлега. Гость таскал со мною на пару, Она их частью в пещеру затолкала (старые, потертые пойдут в костер), а частью под березками распластала и даже легла и весело примерилась, как будет спать, – разровняла, примяла.

– Это чтобы мне хорошие сны привиделись, – по-солдатски хохотнул гость.

– Совсем нет, – очень серьезно возразила хозяйка, – вы будете спать в пещере.

Чем-то недовольна, даже неловко: хозяйка как-никак, а он все-таки гость.

Тем более стараюсь я – вежлив, услужлив, гостеприимен, как хозяин пустующей, прогорающей гостиницы. Стал зачем-то убеждать, что в пещере очень хорошо, прохладно.

Но тут совершенно неожиданно хозяйка перерешила:

– Под березкой будет лучше. И звезды видны – ваш любимый Космос.

Что-то в нашей головке еще разок повернулось-покрутилось и, как диск рулетки, остановилось против другого деления (знать бы наверняка, что и как там вертится-крутится).

И вот: семья в пещере, гость – снаружи и действительно занят Космосом.

– Они что, по оси у вас вращаются? – доносится его голос.

– Именно так, – откликаюсь я, – и, заметьте, все помещаются на такой маленькой сковородке, и Медведица и Южный Крест.

Конец ознакомительного фрагмента

⇐ Предыдущая 12