«Бахчисарайский фонтан»: жанр

БФ. Thea

13. 05. 99

«Бахчисарайский фонтан»: жанр

(М. А. Новикова – Шевкет Сейдаметов – Ахтем Сейтаблаев)

М. А.: Сегодня 13 мая 1999 года. Ничего худого эта цифра не значит. Хороший день: после премьеры «Бахчисарайского фонтана». (Мнимо-официально. ) Беседуем мы втроем: режиссер спектакля – далее сокращенно Ахтем; художник-постановщик – далее Шевкет-ага, и я, консультант спектакля, – далее Марина Алексеевна. А обсуждаем мы режиссерскую экспликацию упомянутого «Бахчисарайского фонтана». Который вчера был отыгран под рукоплескания и слезы зрителей. (Пауза. Всерьез. ) Потом вы поймете: такая магнитохроника на кассетах – бесценна. (Пауза. )

По Вашей схеме, Ахтем, экспликация начинается с чего?

Ахтем: С темы и идеи.

М. А.: Я предпочитаю так не начинать – ни с театралами, ни с моими студентами.

Ахтем: Почему?

М. А.: Удобней начинать с жанра. Тогда и про тему, и про идею можно говорить предметно. А так – bla-bla in the air. (Ловит недоуменные взгляды. ) Это я не матерюсь – это, по-английски, треп вокруг да около…

Когда Вы впервые, по-режиссерски уже, просматривали текст «Бахчисарайского фонтана», – в каком ключе Вы его увидели? В каком жанре? Ведь это жанр задает и музыку, и свет, и атмосферу, и темпоритм, и многое иное. У Вадима Кожинова удачно сказано: жанр – это отвердевшее содержание, ставшее формой… Ну, отвердевшее, не отвердевшее, – я бы предпочла сказать: материализовавшееся. То, что Вы хотели бы сказать, – но уже через определенную форму… Так вот: еще до того, как Вы попали ко мне на лекции, – прямо после первого чтения, для Вас, – что это было?

Ахтем: (Со всей ответственностью. ) Романтическая трагедия.

М. А.: Почему? (Пауза. ) Хорошо: у Вас какой дальше пункт?

Ахтем: Литературно-драматургическая основа спектакля.

М. А.: А драматургии, в данном случае?..

Ахтем: … не было. Спасибо Аллаху и Вам – мы сделали сценарий.

М. А.: Мало того. И диалогов в поэме – помните? – всего ничего.

Ахтем: Один. Заремы и Марии. Меня ребята наши спрашивали: что же мы играть-то будем?

М. А.: И прямого действия?..

Ахтем: (Со вздохом. ) Можно сказать: почти нет.

М. А.: Одно точно: поэма романтическая. И весь юго-восточный Пушкин – романтический. Но вот трагедия?! (Пауза. ) Чем романтическая трагедия отличается от неромантической? (Гробовая тишина. ) Шекспира помните? «Макбета»?

Ахтем: (Элегантно-иронически. ) Отчасти. Я в нем играю.

М. А.: Это и я помню. А что такое трагедия у Шекспира? (Пауза. ) Страсти и судьба. Страсти движут поступками человека, рок движет страстями. Бороться с роком Вы в «Макбете» можете. Отвечать на него по-разному можете: скажем, как Макбет, в одном составе исполнителей, и как Макдуф, в другом. Но режиссер шекспировских трагедий – все-таки судьба, а люди – только актеры.

У Пушкина не так. (Пауза. ) По-видимому, не только у Пушкина, а и у целых национальных традиций, которые не растеряли еще такого свойства, как народность. У них жанр трагедии возвращается к своим истокам. Это не элитарный жанр. Пушкин говорил: драма родилась на площади, – он и хотел вернуть ее на площадь. Какое определение он давал трагедии? Что составляет её «цель»? «Судьба человеческая, судьба народная». (Пауза. ) А почему? (Пауза. ) Для начала – почему площадь?

Ахтем: Древнегреческий театр?

М. А.: Совершенно верно. И средневековый западный. Почему же зрители тогдашние так на действа свои валили: толпами? (Пауза. ) Только на шоу? (Пауза. ) Да театр для них был прежде всего ритуалом. По крайней мере, театр ранний. А потом был и митингом, и парламентом, и судом. Театр судил историю – буквально. И современность – буквально. (Пауза. ) Западная Европа об этом позабыла после романтизма довольно быстро. А Восточная Европа, наоборот: запомнила. Едва ли не до конца XX века…

Для Пушкина трагедия – это не развлекаловка с трупами в конце спектакля. Это «драматическое изучение» – того, как отдельный человек: умный, глупый, пылкий, равнодушный, всякий, – как он вписывается в судьбу народа. (Пауза. ) Конечно, так Пушкин сформулирует трагедию уже ко времени «Бориса Годунова». Ну, и более поздних своих вещей. Но началось оно, – как мне представляется, – в Крыму.

Все большое у Пушкина начиналось или в Крыму, или после впечатлений от Крыма. Валентин Семенович Непомнящий, крупнейший наш пушкинист, был этой моей мыслью немало изумлен. (Смеется. ) Хотя – после диалога нашего, похоже, согласился.

Ахтем: Это тот диалог, который Вы мне показывали?

М. А.: «Юго-Восточный Пушкин». Валентин-то Семенович считал, что все начиналось с Михайловского. Нет, с Крыма. С Юго-Востока. Пушкин попадает сперва на Кавказ. Потом в Крым. Потом в Кишинев. Дважды проезжает через Украину. И повсюду впервые видит не простонародье, не плебс, не население, а народы. (Пауза. ) Сталкивается с ними, как с реальностью!..

А что делает народ народом? Своя система ценностей. Вера. Этика. Культура… И главное: то, что ради них он, народ, готов жить и готов умирать! Не на бумажке, а в жизни. (Пауза. ) Это подтверждала Кавказская война. И Крым: через полстолетия – всего-навсего – после «присоединения» к Российской империи; Крым, где все еще клокотало; а если и не клокотало, так память свежая осталась… И Украина: там тоже была своя историческая память, и тоже не остыла еще. Недаром оттуда вышла пушкинская «Полтава»… И Молдова-Бессарабия: вокруг нее клубились свои национально-освободительные движения. (Пауза. )

Вся эпоха молодого Пушкина, эпоха романтизма, – это эпоха таких движений. Полыхала вся Евразия! И прежде всего – так называемая «европейская рамка». (Пауза. ) Термин этот… (Усмешливо. ) …моя инновация. Центр Европы, в национальном отношении, к тому времени как-то – хорошо ли, худо ли – поутрясся. А по концам – народы восприняли Французскую революцию не как смену социального режима, а как шанс на свое национальное утверждение. И пошло! В Испании пожар, в Греции пожар, в Италии, в Польше, в Болгарии, в Румынии, в Венгрии, на Кавказе… Шли под знаменем ислама; шли под знаменем борьбы за освобождение от исламской Порты; шли под знаменем Наполеона – и против Наполеона. Лозунги политические были очень разные – порыв единый: народы захотели стать самими собой. (Пауза. )

Мы с Вами не раз уже об этом говорили: каким Пушкин приехал сюда, на Юго-Восток, – и каким отсюда уехал? Приехал – столичный мальчик, с абсолютно западноевропейским воспитанием. Французский язык употреблял наверняка чаще, чем русский. Ничего не видывал, кроме Лицея, а затем Петербурга… А здесь – впервые – увидел. Не просто природу, не просто этнографию. Здесь он увидел… (Тихо, трепетно. ) …народы.

И в смысле веры – тоже, кем он сюда приехал-то? Вольтерьянцем – то есть не просто атеистом, а еще и саркастическим, с подковыркой. «Образованные европейцы» этим как раз тогда и щеголяли... Он и после Крыма напишет еще кощунственнейшую поэму, «Гавриилиаду», где история рождения Христа изображена как адюльтер между Архангелом Гавриилом и Девой Марией… (Оба собеседника смотрят на М. А. оторопело. ) А вот так вот! Прошлое накатило. Молодое лихачество: я-де всех вольнодумцев переплюну!.. Потом, внутренне, – он будет от этой поэмы отмываться всю жизнь… И этот самый мальчик, – приехавши из мира, где на все принято смотреть иронически, где все относительно: есть только какой-то, никем не виданный, Высший Разум, – этот самый мальчик попадает сюда. На Юго-Восток. Где вера – живая. Где во имя нее люди реально живут и умирают.

И тогда он напишет совсем другой текст: «Подражания Корану». (Пауза. ) Корану, а не Библии. (Пауза. ) Вам не странно?

Ахтем: Да… как-то…

М. А.: А это, знаете, как взрослеющие дети. Им хочется сказать родителям: «– Я люблю вас!.. » Хочется, но стыдно. (Пауза. ) У Пушкина не было еще своего взрослого языка, на котором можно обратиться к Небу. Лично обратиться: с болью, с нежностью, с любовью.

Ахтем: Как у Гирея? Нет языка для Марии?

М. А.: Умница Ахтем!.. Потом этот язык появится: естественно, язык своей, православной традиции. Но услышал он этот язык впервые – в исламе. (Пауза. ) После «Подражаний Корану» будет «Пророк». «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» Слышите? – какие слова? и как говорятся: уже от имени «я», от первого лица?.. И невозможно отделить: то ли это язык Библии, ее пророков, то ли язык Корана и суфиев? (Пауза. ) В любом случае – после «Подражаний Корану» начинается другой Пушкин.

А «Подражания Корану» откуда начинаются? (Пауза. ) В нашем тексте – какие строки самые правоверные?

Ахтем: Татарская песня?

М. А.: Да! И она, – заметьте, – тоже начало: начало другого Гирея.

Так что не удивляйтесь, что Пушкин, в черновой версии «Бахчисарайского фонтана», написал: «Блажен, кто русских поражая…». Это еще не самое разительное. Самое разительное: вольтерьянский мальчик начал свой поворот к вере с Корана. (Пауза. ) Ошеломленный тем, что он ощутил на Кавказе и в Крыму. Эту силу. Эту подлинность веры. И то, что за нее люди готовы были отдать.

Ахтем: (Очнулся. ) А трагедия? Как жанр?

М. А.: Ну, во-первых, судьба человеческая. То есть не страсти только – судьба всего человека. Умеет он или не умеет найти свое место в большом бытии?.. Во-вторых, судьба народная. С тем же вопросом: что держит человека – и что держит народ? Что дает человеку силу стать человеком, народу – стать народом?.. (Пламенно. ) Они же были маленькие! И кавказские народы, и крымскотатарский народ, и балканские народы, кроме разве что греков… А на другом полюсе – гигантские империи. Российская. Оттоманская. Наполеоновская. Габсбургская… А они, маленькие, – народами остались. (Пауза. )

Отсюда – третий вопрос: в чем же она состоит, эта судьба человеческая, судьба народная? Для Шекспира судьба – это Время. Одних оно сминает, других поднимает: «Ваш враг, милорды, время – не король…» Так в хрониках, так и в «Гамлете». (Пауза. ) А что такое время? Тот же языческий рок, только в конкретных исторических обстоятельствах.

Мировые религии Откровения сказали другое. Да, есть тысячелетняя история, в которой ты вроде бы затерялся, ты песчинка, тебя и не видно. Да, естьЯхве, Бог, Аллах, который велик настолько, что ты Его никогда не вместишь. (Тихо. Любовно. ) Но, – как ни удивительно, – Он хочет, чтобы ты вступил с Ним в прямой диалог. (Пауза. Собеседники забыли про курево и потому кашляют. ) Тебе этого не хочется! Ты ёжишься, ты предпочел бы иметь дело с королями, с царями, с султанами, с падишахами… Так нет же! Ты выйдешь на этот диалог!.. (Снова тихо. ) Диалог с вечностью. (Пауза. ) Потому, что ты замышлен для вечности – и ты будешь с нею говорить!..

А вот как говорить – это и есть твоя биография, а для народа – история. (Пауза. Улыбаясь. ) Одни вступают в этот диалог с правой ноги: с правильной. Другие – с левой… (Снова неистово. ) Вступят все!.. Еще римляне говорили: судьба послушных ведет, непослушных тащит. (Спокойно. ) Для мировых религий, конечно, и не тащит, и не судьба. А диалог, – он и произойдет потому, что иначе нам тут, на белом свете, делать нечего. (Пауза. ) В этом весь смысл истории. Не в том, где воевали, каких ханов свергали…

Ахтем: «На Русь ли вновь идет войною? Несет ли Польше свой закон? Горит ли местию кровавой? Открыл в войске заговор?.. »

М. А.: «Страшится ли народов гор, иль козней Генуи лукавой?.. » (Пауза. ) Да. Не этой мыслью надо правоверному заниматься. А – с чем ты, человек, или ты, народ, выходишь на этот диалог? (Пауза. )

И народы могли вести его неправильно! Такое тоже случалось. Про это Пушкин как раз и напишет в «Борисе Годунове». Нападение Польши, Смутное время, гибель царских детей – всё потому и произошло, потому что детоубийцу народ избрал себе царем… Про свой, родной народ, между прочим, напишет. Как тот произнес неправильное слово во всемирном диалоге. И что из этого вышло.

Ахтем: А романтическая? Наша трагедия: «Бахчисарайский фонтан»?..

М. А.: Ну, что – романтическая? Обычно как считают? Романтизм – это неслыханные страсти, невиданные обстоятельства? В нашем сюжете: мусульманин полюбил христианку, крымский татарин – польку, хан – пленницу… Но «Бахчисарайский фонтан» романтичен и в более крупном смысле.

Романтизм еще помнит: зачем человек на свет появляется? К чему призван? Какой великий замысел в него вложен? (Смеется. ) Он, романтизм, похож на подростка. Я первокурсникам что говорю? «– У вас все большое уже позади. Вот года три назад у вас любовь была – последняя…» (Ахтему. ) Вы, небось, и по себе это знаете?.. «– И о смерти, говорю, вы думали всерьез тоже года три назад. Зачем я на свете ошиваюсь, если в конце концов мне умирать? » (Ахтему. ) Потом и это пройдет, Вы сочините себе тысячу предлогов, чтобы об этом не задумываться… «– Года три назад вы еще думали: что такого важного для человечества я могу совершить? А если ничего, то зачем я?.. » (Пауза. )

Вопросы правильные. Нормальные. Взвинченное состояние – ненормальное. О подобных вещах нужно думать трезво и постоянно. А романтизм, как подросток: весь кипит и клубится. (Пауза. ) Особенно западноевропейский: сильно ему приходилось себя накачивать, чтобы эти масштабы вспомнить. После романтизма – о них и подавно забыли.

А на Востоке Европы, – в частности, у нас, в Крыму, – ничего не надо было специально придумывать, никаких невероятных страстей нагнетать. Всё уже есть. В здешней истории. В здешней национальной памяти. И у народов, и у людей. (Пауза. ) Вот откуда у Пушкина этот всплеск. Уезжал талантливый мальчик. Первый, но среди равных. А от «Бахчисарайского фонтана» вся российская публика – обомлела. Его запоем читали даже в великосветских салонах. Это накатило, как шквал! Я вам приносила Пушкина в иллюстрациях 1820-х–1830-х годов – посмотреть успели?

Шевкет-ага: (Впервые разжал уста. ) Я посмотрел. (Усмехается. ) На Крым похоже не очень. И на крымских татар тоже.

М. А.: Еще бы! Первое прикосновение… Но заметили? – «Фонтан» мгновенно стали иллюстрировать, инсценировать, на него стали писать музыку. И не только потому, что это был новооткрытый край, а потому, что это был новооткрытый мир. В котором всё – большое, и всё – всерьез. (Пауза. ) Ну, вот Вам: что такое романтическая трагедия, по-крупному и по-пушкински. И главный ее вопрос – даже не: как это все происходило? – а: что от этого всего осталось? «От сильных, гордых сих мужей, столь полных волею страстей», – словами пушкинской «Полтавы»… Впервые вопрос этот задается, мне кажется, именно в «Бахчисарайском фонтане».

Про жанр, пожалуй, хватит? (Шаля. ) Тему-идею мы тоже вроде как определили? Или мне показалось? (Ахтем и Шевкет-ага фыркают. ) Теперь не худо бы вернуться поближе к спектаклю.

Какую картину Вы увидели в своем воображении первой? По-булгаковски: я увидел коробочку, и в ней двигались фигуры…

Ахтем: Прежде всего – начало. Первое, что пришло на ум: сидение Гирея, литературное, захотелось наполнить активным театральным движением.

М. А.: Позвольте Вас остановить: Вы перешли на технические задачи. А мир текста? Который должен был стать миром Вашего спектакля? Каким Вы его увидели? Хотите – в образах, хотите – в концепциях. (Пауза. ) Хорошо, сменю вопрос. Что в этой поэме согрело Вас прежде всего? Какие куски? Не надо говорить: весь Пушкин стал мне, как отец родной. Но где-то первая искра прошла?

Ахтем: (Из глубины. ) «Как милы темные красы ночей роскошного Востока…»

М. А.: А почему? Что это было для Вас лично? Забудьте все защиты всех дипломов – сформулируйте от себя.

Ахтем: Для меня это было… (Вздохнувши. ) … Я начну чуть издалека. Мы, крымские татары… то есть я и себя не отделяю… Это звучало для нас на такой ноте – чего-то прекрасного… (Пауза. ) А место действия, Бахчисарай, – там я живу. В течение этого года я там бывал почти каждый день. (Пауза. ) И чувствовал: что-то – когда-то – здесь было, а вот такого полета… нет. (Долгая пауза. Ахтем несколько раз щелкает зажигалкой. ) Только сейчас, поставив спектакль… я мог бы сказать об этих местах словами поэмы… (Пауза. ) Вроде как открыл самого себя. (Пауза. ) Кто я. (Пауза. )

М. А.: (Мягко. ) Своеобразная репатриация? К Вам возвращался именно мир? Который у Вас должен был быть – и которого Вы лично – пальцами – коснуться уже не могли? (Пауза. ) Этот мир у Вас одновременно и был, и его увели? (Пауза. )

Ахтем: (Еле слышно. ) Да…

М. А.: Что-то еще? (Долгая пауза. ) По героям, по событиям? (Пауза. ) Интересно: обычно же первым делом в глаза бросается фабула, а тут – сразу ощущаешь огонь, горящий изнутри. Как из подземной печи, тандыра… Ощущаешь всю лирику этого текста. (Пауза. ) Оттого-то ее и нельзя было вынуть из сценария. Казалось бы, чего проще: оставили фабулу, перевели ее в диалоги, – их и играем.

Ахтем: (По-школьному. ) Тогда не был бы понятен внутренний мир героев…

М. А.: Да Бог с ними, с героями. Вы бы не вернули себе тот Крым…

Ахтем: (Убежденно. ) Никак. Только через это. (Все трое хорошо, содержательно молчат. )

М. А.: Задам другой вопрос. Каверзный. И давайте будем честными – не будем изображать из себя… (Фальшивым голосом. ) …интернационалистов по профессии… Что Вас поначалу отталкивало? Быть такого не может, чтобы Вы прочитали поэму – и ничего в ней…

Ахтем: (Не дает закончить. ) Нет, конечно. Во-первых, вся предшествующая информация… так или иначе… вертелась в голове… О «Бахчисарайском фонтане»… И конкретно – о Марии.

М. А.: Почему о Марии? О поэме – ладно: там и «татарин буйный», и «злой набег». А Мария почему?

Ахтем: Во мне всегда сидел вопрос: кто же были эти люди, которых она встретила в Крыму? Гирей? Зарема? (После запинки. ) Евнух?..

М. А.: (Весело. ) Да Евнуха Вы и не замечали. Зачем привирать-то?

Ахтем: (Охотно. ) Да, буду откровенным… Евнуха не замечали вообще. Надо кому-то следить за гаремом – ну, и ладно… А остальные – кто все же они были? (Пауза. ) Когда я прочел «Бахчисарайский фонтан», – у меня лично нарисовалась такая картина. Жили себе варвары. Пришла Мария – и вдруг все изменилось. (Пауза. ) Оно-то и так…

М. А.: (Тихо. Твердо. ) Оно – не так. Так оно – у некоторых пушкинистов.

Ахтем: (Усмехается. ) Это я для себя – так – прикидывал… Не согласиться с этим невозможно, – иначе: что же играть?.. Но и поверить я не мог. Что Гирей, например, не был внутренне готов… в достаточной мере… ко встрече с Марией. А ее появление… оно эту готовность сделало окончательной. Душевным поворотом… Но почва благодатная уже была.

М. А.: (После паузы. Зловеще-ласково. ) Скромность украшает татарина… Хорошо же Вы защищаете свои национальные традиции! (Усмехается. ) Я, знаете, успела не в одном национально-освободительном движении поучаствовать – лепетать на эту тему я Вам не дам. (Пауза. )

Когда мы с Валентином Семеновичем Непомнящим беседовали о Юго-Востоке, – обнаружилось вот что. Это только на первый взгляд кажется: Гирей нужен для того, чтобы противопоставить его Марии. Нет: он стоит в самостоятельном ряду. Подобный жизненный вариант Пушкин будет опробовать на персонажах самых разных. По национальности, по вероисповеданию, по историческим эпохам. (Смеется. ) Озадаченный Валентин Семенович, понявший, что Пушкин весь вышел из Крыма, а в Михайловском только доспевал, – воскликнул: «– Помилуйте, но ведь финал Гирея – это же финал Евгения Онегина?!. » Оба, и Гирей, и Онегин, услышали нечто, открывшее им глаза. И в ответ Гирей «недвижим остается вдруг», а Онегин «стоит, как громом пораженный». А уж Валентину ли Семеновичу неведом был «Онегин»? – он же его и со сцены читает… Кстати: он в театральной студии МГУ играл, и вообще: человек театра, насквозь и глубже. Я все мечтаю: либо нам к нему съездить, либо его к нам пригласить. (Пауза. ) Каюсь: кое-какие начатки нашего «Фонтана» я ему успела рассказать – прошлым августом, в Москве. Как он загорелся! (Пауза. )

Так чем же Онегин был в финале поражен? А Татьяниным: «Я Вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна…» Онегин увидел: есть любовь, которая не сдастся тебе на милость именно потому, что тебя, подлеца, этим спасает. От твоего накатанного житейского сценария. (Пауза. )

Но ведь и встреча Гирея с Марией – про то же самое? (Пауза. ) Помните: как мы бились на репетициях? Чтобы сделать зрителю понятным: да, там… (Глаза в потолок. ) …они друг для друга. Но здесь… если это случится… из Марии получится – ну, пускай не «наложница презренная», но Зарема номер два.

Что происходит с Гиреем внутренне? Он – в любви – поднимается вверх, ступенька за ступенькой. Ступень первая: «пленницы младые». Гирей-то оставался при этом Гиреем?

Ахтем: Оставался.

М. А.: Такова уж его ханская селявуха, как говорят мои студенты. Так было принято, так заведено… Ступень вторая, выше: Зарема. Оттого нам и важно было, чтобы встреча Гирея с Заремой читалась со сцены не просто эротикой, а ритуалом. Не знаю, что Вам скажут об этом эпизоде на защите, а по мне, так его надо еще и расширять. Чтобы зритель уяснил: это обряд посвящения – и это рядом появился человек, который стал Гирею равным по масштабу. И Гирей это оценил… Всё, что Зарема скажет у Пушкина про Гирея, она же не присочинила? И клятвы, которые он ей дал, и «все думы, все желанья», которые он с нею сочетал? Не об одних же «лобзаньях» она вспоминает? (Пауза. )

Поражение Заремы объясняется только одним. (Дразнит. ) Пушкинской Заремы – не актрисы Заремы, Вашей жены… (Ахтем и Шевкет-ага посмеиваются. ) А это я нарочно Вас поделдыкиваю… Только одним! – Зарема не успела стать Марией. Не захотела. Не смогла… Как она формулирует? – «Хоть я для Алкорана между невольницами хана…»

Ахтем: «…забыла веру прежних дней…»

М. А.: Интонацию слышите?

Ахтем: Словно оправдывается?

М. А.: …а значит: Зарема не перешла в ислам – она приняла предложенные обстоятельства. (Пауза. ) Она – не глашатай исламского мира, ей нельзя было отдать строки про «обожателей Пророка». Те, которые мы отдали Гирею. (Пауза. ) Она это сделала потому, что так полагалось, – потому, что иначе было нельзя, – потому, что ждала Гирея, «первых опытов любви»… Но – она это сделала, а не к этому пришла.

Нет у Пушкина такого: татары крымские плохие – поляки хорошие, ислам плохой – христианство хорошее. Вот Гирей-то как раз достоин Марии, а Мария – Гирея. (Пауза. ) А Зарема оказалась не между ними, а ступенькой ниже: застряла на уровне страстей. (Пауза. ) По характеру-то они все страстные: Мария не меньше Заремы. Посмотрите: как она сопротивляется! Недаром мы условились: если Мария – из Простоквашино, играть нечего. Если у нее нет градуса сопротивления…Но Гирей и Мария встречаются на другой, – очень большой, – высоте. А уж в конце – бесспорно…Зарема туда подняться не успела. Отсюда ее срыв: «Но если я? – должна? – тебе?.. » Только что была «вера матери моей», – и где же теперь эта вера? Только что умоляла, как дитя: «Верни мне прежнего Гирея», – и тут же: кинжал!.. Проснувшееся язычество. Угроза неважно чего: убийства? самоубийства? убийства Марии? или самого Гирея?.. Важно: сорвалась девочка. Сорвалась… Кто знает: чем могла бы кончиться ее встреча с Марией, если бы не этот кинжал?.. (Пауза. )

Ну, а что касается «злых набегов»… Я их со спокойной совестью в сценарии опустила. И так Вам скажу: да все набеги были «злые»! Киевских ли князей – на Восток, Востока ли – на Киев, Польши ли на Украину и Московию, варягов ли, «сарацинов» ли, – добрых набегов история не знает…

«Усталость» Гирея очень точно ложится на обе эти линии: и на военную, и на любовную. На любовной линии – кто с Гиреем соседствует? (Пауза. ) Дон Гуан. «Уставший» от романов без любви. Встретивший, наконец-то, свою Дону Анну. И не понимающий, что он не влюбился, а полюбил. (Пауза. ) Об этом он даже говорит: «Вас полюбя, люблю я добродетель…» А думает, что говорит женщине приятные слова. (Пауза. ) Он сам не понимает, что говорит правду. Что он действительно полюбил – и действительно добродетель, а не «узенькую пятку». (Пауза. ) Это непонимание и приводит к трагическому финалу.

Такое вышло и с Гиреем. Вы послушайте: «Мария плачет и грустит. Гирей несчастную щадит…» Слова будто из другого лексикона! Представьте себе: всплакнулось Зареме, – можно ли реакцию Гирея описать такими словами? Щадит… «Угрюмого сторожа» к ней не пускает… Покой… Уединенье… Почему мы смогли дать Гирею эти строки? – «Ужели в том уединенье сокрылся некто неземной? » – и: «между тем, как всё вокруг в безумной неге утопает, – святыню строгую скрывает спасенный чудом уголок…» Что чему тут противопоставлено? «Раболепство» двора, «безумная нега» гарема – «уголку» Марии? (Пауза. ) Двор – конечно; гарем – конечно; Гирей – проблематично. Его сердце тому раболепному миру уже всецело не принадлежит.

Салтыков-Щедрин заметил: не надо путать отечество с его превосходительством. Трагедия Гирея как раз в том, что, с одной стороны, он – «его превосходительство». А, с другой, – сын своего отечества. (Пауза. ) Гирей отечества, Гирей «божественной ночи» Крыма – знает, что сказать Марии; хан Гирей – перед нею безъязык. (Пауза. )

Конечно, тут устанешь! (Пауза. ) Отчего мы устаем? От осмысленной работы: с природой ли, с людьми или с душой, – только наливаются силой. От чисто физической усталости – можно, в конце концов, отоспаться. (Пауза. ) Сегодня я вот сижу, отрабатываю – после премьеры – старые долги по университетской документации. Вы думаете: я чувствую усталость? Нисколько! (Пауза. ) Мы устаем, когда то, что мы делаем, уже не соответствует тому, что мы можем – хотим – и призваны делать. (Пауза. ) Вот тогда и наваливается усталость. Тогда и думаешь: зачем всё это?.. Вопрос, который гасит любой порыв.

Ахтем: «Зачем, ребе, весь этот спектакль? »

М. А.: Именно… А тот, грозный разворот в начале «Бахчисарайского фонтана», – напрасно его приводят, как доказательство Гирея озлобленного, Гирея подозрительного.

Ахтем: Козни Генуи?..

М. А.: И в войске заговор, и кровавая месть… Это же перечень всего, что Гирея обложило. Обстало со всех сторон, во всех веках: всю династию Гераев. Потому, кстати, он у нас и Поэт: в династии Гераев…

Ахтем: …поэты через одного.

М. А.: А он – устал: ему ничего этого, «грозного», уже не нужно. Так что этот перечень – не компромат: смотрите-ка, чем эти крымскотатарские варвары-ханы занимаются!.. Это рассказ о том, что тянет Гирея-Герая вниз: в «мрачную бездну», по-пушкински. (Пауза. ) В спектакле, правда, бездна эта, к сожалению, не очень пока разверзается: Евнух не доработан. А он – тень Гирея, черный колодец его души…

Чтό мудрецы, в давние времена, говорили? Если ты идешь по жизненному пути легко, если у тебя сплошь удачи, – думай: туда ли ты идешь? Но вот если тебя всякая дрянь обсела, если испытания выпадают, одно за другим, – о! значит, ты на верном пути… А подвижники объясняли еще прямей. Если у тебя маленький духовный калибр, – твои враги – люди. Если побольше – страсти. И только если ты вырос в полную меру, – появляются враги из нечеловеческого иномирия. Сразу – те не ходят: человеку и самого себя для битвы хватает. Себя и своего ближайшего окружения…

Гирея нашего – обложило. Кругом… Даже в последний поход его потащило. Должен же хан ходить в походы – куда денешься? (Пауза. ) Не то ново, что он пошел, а то, что в бою он «недвижим остаётся вдруг». Как Дон Гуан. Как Онегин. Прошибло. Поняли, наконец: на какой уровень они могли и должны были подняться.

Только после «усталости» может появиться Мария. А чтобы Гирея подготовить, – сначала является Татарская песня. Подзаголовок у нее в черновике?..

Ахтем: «С турецкого».

М. А.: То есть с тюркского. Во времена Пушкина, в обиходе, слово «тюркский» не употреблялось. Потому песня эта – голос всего тюркского мира, не только крымских татар. Голос ислама, голос Востока, причем особого: Востока на границе с Западом. Востока лицом к лицу с Европой. Он знает о ее опыте – и плохом, и хорошем, и высоком, и низменном… Вот он-то и подает свой голос Гирею.

Иначе получается: Пушкин элементарно опростоволосился. Гарем, шербет, невольницы резвятся, песню поют «звонкую и приятную»… А где же она – звонкая и приятная-то? (Пауза. )

Ахтем: Как же… так вышло?

М. А.: А Вы чего хотите?.. Молодой. Байронических поэм начитался. Вот и заговорил так, как описали бы гарем те, западные поэты-романтики… Они, кстати, невероятно увлекались… (Выспренним голосом. ) …сералями да гаремами. Мода была повальная… (Пауза. ) А когда подоспела эта песня, – оказалось: смысл ее совсем в другом. Когда-то и где-то надо сказать в открытую: ради чего этот мир живет – и ради чего умирает? Что такое для него любовь? Мудрость? Смерть?.. Три блаженства – в трех строфах…

Ахтем: Но неясно: услышал ее Гирей? Или нет?

М. А.: Ясно другое: после этой песни до гарема он уже не доходит. Нету в следующем эпизоде никакого гарема!.. Песня отрезала Гирея от привычного образа жизни. (Пауза. ) А Зарема, та не понимает: почему не дошел-то? Хотя бы до нее?.. Для Заремы, на «языке мучительных страстей», это означает одно: Гирей ее разлюбил, он ей изменил. (Долгая пауза. )

Ахтем: А трагедия… в чем?

М. А.: А трагедия… (Подбирает слово. ) …в несовпадении. Человека в быту – и того же человека, но в бытии. Народа в «обычной» истории – и его же, но в истории духа. В масштабах замысла о его судьбе – того замысла, наверху.

Это сюжет не только крымскотатарский, или тюркский, или пушкинский – это мировой сюжет. Он есть и у испанца Дон Гуана, и у русского Евгения Онегина, и у русича, протоукраинца Князя в «Русалке»… Князь, он тоже не понимает, что встретил любовь. И только смерть любимой возвращает его «на эти берега». Дает понять: что он потерял? (Пауза. )

Наша Мария должна умереть – с самого начала сюжета. И смерть ее не бесцельна. Другой ценой – Гирей бы своего предназначения не понял. (Пауза. ) Помните: как мы маялись с Мустафой? – с его репликой: «– Нет Марии... Нежной!.. » Пока еще он играет скупые мужские слезы. На самом деле… (Очень тихо. ) Какое определение-то? «Нежная». (Страстно. ) Да, это неутоленная эротика, да, это несбывшееся «упоенье»!.. Но – на уровне страстей. А выше? (Медленно, распевно, скорбно. ) Некому теперь рассказать: что я понял? Некому рассказать: к чему я уже готов? Некому – здесь… (Переключается. ) И только когда Гирей сумеет услышать, что Мария от него не ушла (как Матильда, умерев, не ушла от Вальсингама, в «Пире во время чумы»), – когда Гирей обретет новое зрение, новый слух, – только тогда ему может быть дарован «волшебный край». Вечный Крым. Поэтому – да, трагедия. Любого человека. Несовпадение между его собственным «горизонтальным» и его же собственным «вертикальным» измерениями. (Пауза. Тишь. )

Спасибо. Временный перерыв до завтра.

Ахтем, Шевкет-ага: (Хор утопленников. ) Вам спасибо.