Глава вторая 26 страница

— Я не намерен сидеть здесь до конца жизни и заниматься лечением ожогов! — сказал выведенный из терпения Эллиот. Эксперимент закончился. Эллиот был побит. Он распрощался с городом Сиэттлом.

Вторично он потерпел фиаско, не добившись ни славы, ни известности, не получив даже просто научного признания. В 1929 году в приемных нью-йоркских докторов стал появляться маленький назойливый доктор, некто Чарлз Роберт Эллиот. Он носил с собой странный аппарат, который, по его словам, он изобрел совместно с каким-то неизвестным электриком. Это была оригинального вида металлическая коробка — термостатически проверенный прибор для нагревания воды. Вода в нем нагревалась постепенно, минута за минутой, градус за градусом, до желательной температуры, но не выше. Этот прибор был соединен резиновыми трубками с внутренней горячей бутылкой. Изобретение было запатентовано.

Эллиот не имел тогда даже права практики в Нью-Йорке. Оказавшись в довольно сомнительном и опасном положении — с точки зрения врачебной этики, — он попал в руки джентльменов, которые собирались превратить его горячий дар страдающей женщине в крупное коммерческое дело. Эллиот ходил по Нью-Йорку от одного гинеколога к другому. И — это в высшей степени показательно — ни один из них не стал слушать маленького черноглазого человека, отравленного горечью обид, разочарований и разбитых надежд. Но еще более удивительно то, что знаменитый гинеколог доктор Фредерик К. Холден уделил, наконец, должное внимание этому новому методу лечения. Среди близко знавших его людей Холден слыл человеком «чрезвычайно осторожным в выводах, основательным и точным в своих взглядах».

Наш маленький неунывающий сжигатель микробов заявил Холдену, что он с помощью своей машинки готов взяться за лечение каких угодно воспалительных процессов у женщин, до самых безнадежных включительно.

— Дайте мне самые тяжелые случаи. Чем тяжелее, тем лучше! — говорил Эллиот своим хриплым баритоном, с болезненной настойчивостью человека, издерганного обидами и насмешками.

То, что затем произошло в гинекологических палатах больницы Бельвю, имело уже высшую научную санкцию и было облечено в рамки подлинного медицинского благоприличия. В продолжение двух лет сто пятьдесят бедных, отчаянно больных, истерзанных муками женщин, со всеми видами и во всех стадиях воспалительных тазовых процессов, вызванных гонореей, абортами и родовой инфекцией, подверглись лечению медленно развивающимся, автоматически регулируемым теплом нового эллиотовского прибора. Лечение проводил сам Эллиот с помощью молодого доктора Спенсера Гэнри. И в 1931 году на заседании Нью-Йоркской медицинской академии Холден лично доложил о полученных блестящих результатах, которые он мог вполне удостоверить.

Холдену нужно, конечно, отдать должное. Только благодаря его честности и проницательности идею Эллиота не постигла участь многих забытых открытий.

Наконец-то, казалось, Эллиот добился признания. Но так ли это? К мнению Холдена присоединил свой восторженный отзыв знаменитый ныне покойный гинеколог доктор Джордж Гельгорн из Сан-Луи. Он оказал мощную поддержку Эллиоту, саркастически отозвавшись о мастерах хирургического ножа, которые, пытаясь остановить разрушительное действие родовой инфекции, так же часто убивают своих больных, как и спасают их.

«Джентльменам, которые... так увлекаются операциями при воспалительных процессах в полости таза, придется умерить свой пыл, потому что этот (эллиотовский) аппарат дает возможность излечивать большинство тазовых воспалений без всякого риска, в короткое время, при незначительных затратах, без необходимости иметь специальный персонал, не подвергая больных моральным страданиям перед операцией, без длительного послеоперационного периода и без тех тяжелых последствий, которые часто остаются после операций на воспаленных тканях».

Таков был дар Эллиоту от пылкого Гельгорна.

Метод Эллиота стал быстро распространяться по Америке, но сам Эллиот оставался по-прежнему в тени. Не было научных статей, не было ничего, кроме имени. Речь шла не о самом Эллиоте, а только об аппарате Эллиота, о лечении по Эллиоту, которое спасало женщин в клинике Мэйо, в больницах Дэйтона, в руках талантливого доктора Грэхема в большой Бруклинской больнице. А Эллиот? Кто такой этот Эллиот? Это один несчастный доктор... Он сейчас в деревне на отдыхе.

Благотворное действие внутренней горячей бутылки применялось иногда для подготовки больных к операциям. И — курьезная вещь! — многие больные поправлялись настолько, что операция им уже не требовалась. Аппарат Эллиота дал возможность нью-йоркскому доктору Фрэнсису Соваку подвергать небольшой операции женщин, которые из-за воспалительных заболеваний были обречены на бесплодие. После этого они рожали здоровых детей.

Это заставляет нас вспомнить о серьезнейшем вопросе: если целительное внутреннее тепло оказывает столь могучее действие на старую, хроническую инфекцию, которая калечит женщину, зараженную при родах или аборте, то будет ли это тепло также действительно при острой родильной горячке? Можно ли по способу Эллиота спасать тысячи рожениц, ежегодно поражаемых самой страшной из инфекций — острой, смертельно опасной родильной горячкой, причиняемой гемолитическим стрептококком?

Даст ли это лечение результаты, если применить его в тот момент, когда зараженная при родах женщина показывает первые зловещие признаки начинающейся горячки?

Автору пришлось видеть таблицы из септического отделения одного крупного родильного дома, показывавшие последовательное течение этой опасной болезни у большого числа матерей. На этих таблицах были нарисованы зубчатые линии температурных кривых, верхушки которых достигали 104, 105 и даже 106° *. На них были обозначены также кривые частоты пульса, дававшего сто сорок и сто пятьдесят ударов в минуту.

* 40°, 40, 5° и даже 41, 1°С.

В некоторых точках на этих таблицах были нарисованы две буквы: «Л. Э. ». Это означало, что с данного момента женщину начинали лечить по способу Эллиота. Дальше можно было наблюдать, как кривые температуры и пульса становились все ниже и ниже, и буквы «Л. Э. » помечались красными чернилами уже два раза в день, пока, наконец, лихорадка не прекращалась. Пульс приходил к норме. Запись говорила о том, что больные выздоровели и выписались из больницы.

Было ли это только совпадением? На вопрос автора, почему эти столь показательные данные до сих пор не опубликованы, был дан ответ, что — увы! — упустили, к сожалению, выяснить, действительно ли в основе этих тяжелых случаев родильной горячки был гемолитический стрептококк. Поэтому было сочтено неудобным говорить об излечении этой ужаснейшей из родовых инфекций. Правильно! Неоспоримо!

Неужели же главный врач этой больницы — человек консервативный, каким ему и полагается быть, — неужели он думает, что все эти нежданные случаи выздоровления были только случайностью? Может ли быть простым совпадением, что так много женщин — за исключением только одной — поправилось после того, как было пущено в ход эллиотовское лечение?

Почему же все-таки не было выяснено окончательно — да или нет? Почему не был поставлен контрольный опыт с применением эллиотовского метода лишь у некоторой части больных матерей, у которых найден в крови гемолитический стрептококк?

Если же это кажется слишком бездушным и жестоким опытом, то почему не дать большой группе женщин этот шанс в борьбе со смертью в тот момент, когда горячка только начинается? Почему нельзя осуществить этот массовый эксперимент в какой-нибудь большой больнице вроде Кук-Каунти в Чикаго? Тогда цифру смертности среди этой группы можно будет сравнить со смертностью в прошлые годы, когда не было еще эллиотовского лечения.

Почему этот эксперимент не идет теперь уже полным ходом и во главе его не стоит Эллиот — мастер теплового лечения? Эллиот ведь сам говорит, что он неоднократно лечил женщин, заведомо больных родильной горячкой, и его внутренняя горячая бутылка их спасала. Где же Эллиот?

Эллиота уже нет. Он умер так же незаметно, как жил. Умер в неизвестности, умер непризнанный, не помянутый добрым словом ни в газетах, ни в медицинских журналах. Единственным его памятником остались воспоминания женщин, которых он своим горячим чудом спас от смерти и избавил от мук.

Так нельзя ли теперь на массовом, длительном эксперименте продемонстрировать возможность полного искоренения родильной горячки из какой-нибудь большой больницы, где эти случаи бывают?

Эти вопросы, конечно, кажутся странными, но еще более странно, что они до сих пор не имеют ответа. В то время как метод Эллиота постепенно приобретал солидность и научное благоприличие, сам Эллиот, бедняга, так и не смог войти в избранные медицинские круги. Три года назад автор стоял у его постели в одной из лучших нью-йоркских больниц. Накануне вечером он был сшиблен грузовой машиной. Его нашли тяжело раненным в канаве, под дождем. Когда его доставили в этот Дом спасения с раздроблением левого плеча, переломом многих ребер, головой, изувеченной хуже, чем у призового борца, и предполагавшимся сотрясением мозга, нашего маленького сжигателя микробов задержали на операционном столе и не переносили в палату до выяснения вопроса о том, сможет ли он уплатить за лечение, питание и койку. Если бы его друг Брюс Осборн не поручился за уплату, то, несмотря на жестокие ранения, его переправили бы в больницу Бельвю, где он мог лечиться за счет благотворительности.

Не будем, однако, спешить с обвинениями больничного начальства в жестокости; эти люди вынуждены управлять своим учреждением при такой системе, при которой жизнь человеческая не ставится ни в грош, а милосердие отпускается только тем, кто может за него уплатить.

Однако довольно сентиментальничать по поводу маленького безвестного сжигателя микробов. Довольно о человеке, поговорим об его открытии. Почему же другие борцы со смертью не займутся этим опытом спасения матерей от опасностей острой родильной горячки? Перспективы, открываемые эллиотовским методом, несомненно, требуют, чтобы это было сделано. Ответ простой. Дело вовсе не в том, что доктора больших больниц предубеждены против применения новых открытий. Автор имеет сведения, что группа талантливых врачей в больнице Кук-Каунти в Чикаго охотно взялась бы провести большой опыт с лечением по Эллиоту.

Но где они возьмут средства на покупку эллиотовской аппаратуры? Компания, эксплуатирующая это изобретение, при всем своем искреннем — и при нашей экономической системе вполне похвальном — желании нажиться на этом деле не в состоянии финансировать опыт, которого добивались чикагские врачи. Но есть тут и другое препятствие. Нужно рассуждать здраво. Лечение по методу Эллиота — это не то, что впрыснуть под кожу больной женщине шприц-другой жизнеспасительного лекарства. Это сложная, томительная процедура, отнимающая по нескольку часов в день. Она должна делаться под наблюдением опытных врачей и сестер, чтобы не обжечь нежные внутренние оболочки у больных матерей. Целые бригады подготовленных сестер должны неотлучно дежурить у больных, подвергаемых этому лечению. Но разве нет у нас врачей и сестер, которые могли бы получить соответствующую подготовку?

Да, их можно найти. И они будут рады принять участие в этой новой борьбе за жизнь матерей. Но в бюджете этой больницы нет, конечно, средств для содержания сестер, бактериологов и врачей, которые должны уделить все свое время этому важному эксперименту. Это старая история. Такая же старая, как эксплуатация человека человеком. Это та же потогонная система, что и в промышленности. Промышленность, для того чтобы обеспечить свое существование достаточно высокой прибылью, стремится выжать из наименьшего количества рабочих наибольшее количество продукции в наикратчайший срок. Точно так же в наших медицинских учреждениях недостаточное число докторов и сестер вынуждено обслуживать слишком большое количество больных, страдающих, умирающих людей. Не из-за прибыли, конечно, а потому что средств общественной и частной благотворительности хватает теперь только на то, чтобы не дать больницам совсем закрыться.

Но этих средств, конечно, недостаточно для того, чтобы дать возможность всем опасно больным матерям воспользоваться всеми научными достижениями в борьбе за свою жизнь.

Но, может быть, поскольку нет, по-видимому, пределов изобретательности наших борцов за жизнь, может быть, есть какая-нибудь иная надежда на спасение для наших умирающих ежегодно тысячами горячечных матерей, что-нибудь настолько дешевое, что даже самая бедная больница могла бы такой расход осилить?

Если простой тепловой метод Эллиота кажется слишком дорогим, то, может быть, современная химия предложит нам что-нибудь подешевле? Имеются уже проблески надежды, что это действительно возможно. За последние два года волнующие новости прославляются крупными заголовками на страницах наших газет. В них говорится о новой волшебной пуле, поражающей гемолитического стрептококка — заклятого врага матерей. Этот сложный, но — спасибо ему! — дешевый химический препарат называется сульфаниламид. Его не нужно даже впрыскивать под кожу страдальцам, у которых кровь заражена этим коварным микробом. Достаточно глотать его таблетками, как принимают обыкновенный аспирин. Вырабатывающие его крупные химические фирмы имеют большие доходы, тем не менее он еще в пределах досягаемости для жалкого бюджета наших больниц. Охотники за микробами считают, что это чудодейственное снадобье не только излечивает зараженных стрептококком животных. Если давать его до заражения, то можно застраховать этих животных от заболевания!

А если это так, то что мешает докторам больниц, где живет еще угроза эпидемических вспышек родильной горячки, что мешает им давать всем роженицам эти спасительные пилюли до, во время и несколько дней после родов? Может быть, этим простым и дешевым средством можно действительно отразить набег свирепого стрептококка? Может быть, докторам и сестрам не нужно уже так тщательно выполнять сложный и строгий ритуал дезинфекционных мер? Может быть, это смертеупорное снадобье делает необязательной сверхчистоту Земмельвейса и де Ли и больницы могут теперь разводить грязь без всякого риска? И, может быть, методу Эллиота суждено сойти со сцены еще до того, как его спасительное действие будет испытано при родильной горячке?

Над этими интересными вопросами стоит призадуматься. Но в то же время не надо увлекаться и спешить с выводами. Потому что есть маленькое облачко, не больше человеческой ладони, на ясном небе этого нового многообещающего открытия. Сульфаниламид отравляет микробы, это верно. Но он также опасен для некоторых людей. Иногда он вызывает опасное малокровие, вызывает сонливость и головокружения. Он разрушает гемоглобин крови, который в организме играет важнейшую роль переносчика кислорода. Сульфаниламид — химическая роза, которая, как и все розы, не лишена шипов. С ним нужно быть очень и очень осторожным. Всему миру уже известно, что этот эликсир жизни, растворенный в ядовитом растворителе, чрезвычайно опасен. Не подлежит сомнению, что применение его должно осуществляться под строжайшим наблюдением опытных сестер, врачей, охотников за микробами и лаборантов. И если все будет налажено, то останется ли это лекарство достаточно дешевым, чтобы его можно было широко применять на практике для предотвращения родильной горячки?

Но тут напрашивается еще один любопытный вопрос, который с научной точки зрения, пожалуй, не так уж глуп. Если большая доза сульфаниламида опасна, то, может быть, маленькая, в соединении с эллиотовским тепловым лечением, окажется смертельным врагом стрептококка, угрожающего жизни рожениц? Так же, как препарат «606» в небольшой дозе, комбинированный с общей искусственной лихорадкой, считается теперь самым могучим средством против роковых последствий сифилиса. А может быть, это опять выйдет слишком дорого?

Глава третья

СПАСИТЕЛИ МАТЕРЕЙ

И все-таки наука — мощная сила. Кажется, что она беспредельно может помогать нашим борцам в их борьбе за начало жизни. Пускай себе законы экономики мешают борцам за жизнь устраивать массовые опыты с новыми жизнеспасительными средствами. Наши борцы могут теперь плевать на экономику и натягивать нос ретивым экономистам. Ибо им удалось сделать искусство родовспоможения настолько экономным, что действительно оказывается дешевле спасать жизнь всех матерей, чем позволить умереть хотя бы одной из них.

Это великое искусство способно отражать теперь трех главных матереубийц — эклямпсию, кровотечение, инфекцию — с такой силой, что если бы оно применялось всюду, то опаснейшая профессия рожать детей превратилась бы в самое невинное занятие. Теоретически такой науки не существует. В данный момент есть пока еще только одно акушерское учреждение, где рожать детей настолько безопасно, что если бы всюду относились к этому делу так же умело и внимательно, то не пятнадцать тысяч матерей погибали бы ежегодно от родов, а едва ли, может быть, и две тысячи.

Статистика Чикагского родильного центра ясно говорит о том, что рожать детей в этом учреждении в семь раз безопаснее, чем где бы то ни было в Америке, если учесть общую цифру родовой смертности в нашей стране.

Метод работы Чикагского родильного центра весьма практичен и, несомненно, поучителен для массы наших молодых врачей. Для него не требуется дорогих зданий из стекла, белых плиток и мрамора; он применим всюду без изменения существующей в Америке пропорции: трое детей из четырех рождаются у себя дома. Его жизнеспасительная сила действует безотказно, несмотря на острый недостаток в родильных домах, созданию которых мешает наша лжеэкономика. Учащаяся молодежь Чикагского центра ведет борьбу со смертью в трущобах и хижинах, стоящих по своим условиям много ниже среднего уровня миллиона пятисот тысяч жилищ, в которых ежегодно рождаются американские дети.

Сравнение статистики Центра с общеамериканской родовой смертностью не голословно и не основано на подобранных цифрах. За пять лет существования Центра его работники приняли свыше четырнадцати тысяч родов. И только двенадцать женщин умерло в непосредственной связи с родами. Меньше чем одна на тысячу двести! Против одной на сто пятьдесят пять рожениц, умирающих в среднем в Америке. И между тем как по всей стране три младенца из четырех рождаются дома, врачи Центра принимают девять младенцев из десяти в обстановке, несравненно более грязной и нищенской, нежели условия среднего жилища нашей «процветающей» Америки.

Работники Чикагского родильного центра впервые стали обслуживать рожениц — при обязательном условии их принадлежности к беднейшему классу населения — с июля 1932 года, в период острого экономического кризиса. Горячие это были денечки, когда они устраивались в старом-престаром доме на углу улицы Мэксуел и Ньюбери-авеню, в самом сердце квартала, известного в Чикаго под названием «Проклятого двадцатого». Это было время, когда не одна чикагская больница закрыла у себя родильное отделение из-за отсутствия денег. Но таков уж человеческий оптимизм, что дети продолжали сыпаться из матерей, лишенных всяких средств к существованию, и в таких жилищах, которые едва ли годились для убежища собакам или скоту. Здесь врачи только что организованного Центра в любое время дня и ночи принимали по десяти младенцев ежедневно. Они помогали ежемесячному появлению на свет трехсот здоровых новорожденных в грязных, кишащих клопами трущобах, где ни одно новое живое существо не могло рассчитывать на радушный прием.

Уже с самого начала работы Центра бросается в глаза полное отсутствие материнской смертности, и это может показаться еще более удивительным, если принять во внимание относительную молодость и неопытность его персонала. Все дело, видите ли, в том, что работа Центра, по существу, началась не с момента его формального открытия в 1932 году, а за тридцать семь лет до того, в 1895 году. Тогда у него не было еще ни помещения, ни аппаратуры, ни денег. Он жил в мечтах одного юного врача-интерна чикагской больницы Кук-Каунти. Это был молодой, не оперившийся еще акушер, у которого единственным багажом было пламя ненависти к страданиям и смерти — обычным по тому времени последствиям деторождения.

Этим интерном был Джозеф де Ли. В больнице на его обязанности лежало — и он считал это для себя честью — помогать появлению на свет детей незамужних матерей. Он видел, как они уходили из больницы с ребятами на руках, не зная, куда идти, не имея гроша за душой. Он видел, как, лишенные дружеской поддержки, они попадали затем в руки сводников. Эти последние отправляли незаконнорожденных младенцев на детские фермы, где те вскоре умирали. А матерей они продавали в публичные дома.

Но де Ли не был плаксивым причитальщиком; его идея помощи матерям была достаточно практичной. В те варварские времена рожать детей было еще опаснее, чем теперь. Лучшие (! ) доктора отказывались принимать роды. Самые богатые женщины не могли рассчитывать на хорошую акушерскую помощь. Родильная лихорадка вспыхивала не малыми, а большими эпидемиями, и гораздо больше детей слепло и погибало. С первых же шагов де Ли понял самую суть дела. Он знал, что доктора вовсе не хотели убивать матерей и калечить ребят. Они просто не умели делать иначе. Так почему бы не использовать этих незамужних матерей, почему не организовать обслуживание бедных, хотя и замужних, матерей, чтобы научить работе чикагских врачей, которым в осуществлении их добрых намерений мешала только акушерская безграмотность.

Де Ли не ариец, и всегда гордился этим. Чтобы открыть диспансер на улице Мэксуел, он стал выпрашивать деньги у богатых еврейских дам. Сам он был беден и жил на одном хлебе с молоком, чтобы дать возможность бедным женщинам — впервые в истории Чикаго! — воспользоваться новейшими достижениями родовспомогательного искусства. Он был аскетом и отказывал себе во всем, чтобы как-нибудь содержать свой маленький диспансер, приютившийся в старом, грязном многоквартирном доме. До поздней ночи он занимался и строил планы, ложился спать с воспаленными от усталости глазами, а через час уже бежал по холоду, в метель, с фонарем в руке, принимать роды у какой-нибудь несчастной, забытой матери. Он придал совершенно новый уклон акушерской науке, которую изучал в больших родильных учреждениях Вены и Берлина; он показывал молодым студентам и интернам, что эта наука может с таким же замечательным успехом применяться в хижинах, как и в больницах.

С того времени и до настоящего момента де Ли остался и фанатически требовательным и в то же время терпеливым учителем. Широкая практика среди бедных дала ему такой большой опыт, что богатые дамы стали приглашать его к себе на роды, за что их мужья щедро расплачивались, а де Ли эти деньги вкладывал в свой диспансер в чикагском «гетто».

Небольшой родильный приют, который он основал для бедных женщин с осложненными родами, превратился впоследствии в один из самых роскошных родильных домов в мире. Подходя к новому Чикагскому родильному дому, можно принять его издали за собор.

И вот на самом гребне успеха нашему доктору-мечтателю пришлось пережить горькие минуты. В 1931 году начался денежный голод. Родильный дом был придан Чикагскому университету, и поскольку университету, существовавшему на благотворительные средства, трудно было обеспечить приличное содержание белокаменному готическому зданию больницы, было решено закрыть убогий диспансер на улице Мэксуел.

Что станет с тысячами бедных женщин, которые до сих пор получали такую помощь и заботу, какую лучшая больница едва ли могла предоставить супруге банкира?

Де Ли никогда не был женат. Этот облезлый Дом спасения в «Проклятом двадцатом» квартале заменял ему семейный очаг. Три четверти американских детей рождаются дома, и старенький диспансер был главным научным штабом, где студенты, доктора и сестры учились превращать худшую из квартир в копию лучшей больницы. И больше всего их учили тому, что все матери, кем бы они ни были — нищими, богомолками или проститутками, — прежде всего люди, потому что для де Ли все они были «миссис», все были матерями. Это было главной основой учения де Ли, а к этому добавлялось еще, что каждая женщина, стоящая на пороге материнства, должна получить всю ласку, на какую способно человеческое сердце. В вопросах политики де Ли был консерватором и якшался с чикагской плутократией, но в вопросах родовспоможения он придерживался социалистических взглядов. При всяком споре, когда вопрос колебался — что так характерно для нашего экономического строя — между жизнью матерей и долларами, де Ли говорил:

— Я знаю только одно: человеческая жизнь дороже всего.

Для де Ли акушерская работа была не только профессией, — она была чем-то большим. Поэтому, когда перед старым диспансером встала угроза закрытия, де Ли порылся в собственном кармане и дал возможность этому Дому спасения жить дальше. Он назвал его Чикагским родильным центром и сделал самостоятельным учреждением, освободив Чикагский университет от лишнего финансового бремени. За свою независимость Центр теперь расплачивался бедностью и влачил жалкое существование, как и те женщины, которым он помогал рожать.

Вот та обстановка, та почва, на основе которой нашим молодым врачам удалось добиться таких поразительных успехов в деле спасения матерей, начиная с момента открытия Центра — с июля 1932 года. Все они являются учениками де Ли. Все они обожают его. Они живут для того, чтобы сделать его знания и искусство доступными для всех.

III

Доктор Беатрис Е. Тэккер — медицинский директор Чикагского родильного центра. Лучше всего ее можно охарактеризовать как женщину будущего общества, очищенного от варварства. Как акушер, она стоит выше многих врачей-мужчин, однако она не мужеподобна. В первый год своего управления работой Центра она жила в маленькой, темной комнатке в подвальном этаже. Здесь, в подвальном помещении старого барака, собирались толпы молодых интернов, студентов и сестер поучиться приемам акушерского искусства, посмотреть десяток-другой будущих матерей, прокипятить мочу в маленькой бедной лаборатории и на минутку прикорнуть, чутко прислушиваясь к телефону, приносившему сообщения о бедных чикагских матерях, почувствовавших приближение родов.

В своем подземном будуаре Тэккер вечно приходилось воевать с грязью, заносимой с улицы из отвратительнейшего квартала, какой только можно найти в нашем так называемом цивилизованном мире. После напряженной ночной работы у рожениц она ложилась на часок вздремнуть, но с первыми проблесками рассвета ее уже будили крики разносчиков и отчаянное кряканье уток на мэксуелском рынке. Из этого древнего здания, в душные летние ночи и в зимнюю стужу, Тэккер начала свои вылазки в сырые чикагские трущобы, где отопление считается роскошью. Здесь она начала понимать, какой иронией звучат разговоры о прогрессе медицины...

Ее тревожно звали в дома, где безграмотные повивальные бабки освобождали голову ребенка, но не могли вывести его плечи; где головка ребенка была начисто оторвана из-за неумелого вмешательства; где соседи находили на полу корчившуюся в муках женщину с наполовину родившимся ребенком, со смертельной угрозой разрыва матки. Это случалось еще в 1932 году. Де Ли работал в Чикаго тридцать семь лет, чтобы все это изменить. Не напрасно ли он тратил свои силы? Где же в конце концов была медицина? Неужели это могло быть в наших просвещенных США, что Тэккер приходилось ругаться и умолять грязную повитуху не привязывать женщину к постели и не прыгать у нее по животу, чтобы выгнать ребенка?

Тэккер блаженствовала. Ей предоставлялась тысяча разных возможностей отгонять смерть. Она научилась создавать идеально асептическую обстановку и превращать в настоящий операционный зал каждую сырую, темную кухню, где приходилось расстилать газеты, чтобы защитить поле операции от клопов и тараканов. Тэккер — клубок противоречий; она ненавидит бедность и смерть и в то же время упивается этой бедностью, которая придает борьбе со смертью такой захватывающий характер. Если бы Чикаго не был пародией на цивилизованный город, то не представлялось бы случая помочь ему. Если бы Чикаго был прекрасным, утопичным городом, ее борьба оказалась бы слишком легкой. А потому она наслаждалась некультурностью Чикаго.

Как все подлинные борцы за жизнь, она демократична. Однако же, как и де Ли, она не лишена честолюбивых замыслов сделаться первоклассным врачом. Но она не может забыть о том, что каждая роженица является человеческим существом и в момент родов страдает так же остро, как любая знатная принцесса долларов. Тэккер полна того горячего оптимизма, который сам по себе уже несколько возвысил человека над его мохнатыми предками. Наша цивилизация при всех ее достижениях и богатстве еще не может обеспечить приличным жильем, питанием, одеждой или хотя бы работой миллионы заброшенных людей, которых она опекает. Хорошо, пусть так. Но Тэккер со своей кучкой молодых врачей, студентов и сестер может, во всяком случае, способствовать тому, чтобы тысячи этих забытых матерей рожали живых и крепких детей с минимальными страданиями, с максимальной гарантией от заражения и инвалидности, с меньшим даже риском смерти, чем у их счастливых, изнеженных сестер. А что потом? Какая судьба ждет в дальнейшем этих благополучно родившихся младенцев и их матерей? Беатрис Тэккер не хочет об этом думать.

В Чикагском родильном центре борьба за жизнь матерей и детей начинается задолго до наступления родов. Внимательнейшее наблюдение за этими бедными матерями начинается с того момента, когда они приходят в Центр зарегистрировать свою беременность. Из всех опасностей и осложнений, которые Тэккер со своей командой научилась предупреждать путем дородового наблюдения, они ничего так не боятся, как эклямпсии. Наравне с родильной горячкой эклямпсия является заклятым врагом матерей. Ни один яд, изготовленный рукою коварного убийцы, не несет с собой более страшной смерти. Нет более темного пункта в несовершенном еще медицинском знании, чем вопрос о природе этого яда, действие которого проявляется так ужасно. По-видимому, живой ребенок внутри женщины каким-то образом отравляет ее. Часто бывает, что одновременно с наступлением судорог усиливается также родовая деятельность, и в тот момент, когда младенец появляется на свет, мать уже вне опасности.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒