Лимонов Эдуард 19 страница

Я боюсь в Сохо только улицы Спринг-стрит, где жил и живет он -- первый любовник моей жены. Даже когда я гляжу на столб с вывеской " Спринг-стрит", меня мутит, в глазах играют блики, и состояние мое близко к тошнотворному. Приближаясь к Спринг-стрит, я стараюсь пропустить столб с названием, такое вещественное подтверждение моей боли и мук, моего поражения раздражает меня. Но порой я не успеваю вовремя закрыть глаза, и тогда это название разрезает мои глаза пополам. И, главное, душу, душу пополам режет. То же бывает, когда я еду в сабвее, и название этой станции, яркое и выпуклое, внезапно выступает из темноты, может быть, пятнадцать раз повторенное, оно бежит за поездом, бежит, бежит... Она, Елена, как будто уже оставила своего Жана, но страшное название, наверное, заставит меня перевернуться и в гробу, до этого я не знал в жизни поражений, или они были не существенны.

Порой бездельный Вашингтон-сквер и затаившееся молчаливое Сохо надоедают мне, и я начинаю часто посещать Централ-парк, благо, он совсем под носом -пройти четыре улицы вверх, свернуть с Мэдисон на Пятую авеню, и я уже в Централ-парке. Обычно я иду до 67-68-й улицы вдоль парка и у детской площадки вхожу в парк. Я поднимаюсь по извилистой тропке в гору, захожу в ее дальний конец и ложусь, раздевшись, на горячие камни загорать. Это место в моем собственном географическом атласе называется Детская гора. Там я лежу, созерцая небеса и пентхаузы роскошных домов Пятой авеню, откуда торчат растения, и я предполагаю, какая там идет жизнь. Возле меня бегают дети, обычно это хорошие дети, попадаются и плохие -- один мальчик, например, в течение более чем двух часов с дикой злобой ломал и рвал мой любимый куст на Детской горе. Я ничего не мог сделать, мне оставалось молча страдать, ибо рядом сидел отец этого кретина и поощряюще улыбался. Отец тоже был кретин. Когда они ушли, я встал и пошел расправил куст.

Еще в Москве поэт Сапгир рассказывал мне, что растения тоже очень страдают, что, когда в комнату к растению вошел человек, убивший накануне в присутствии этого растения другое родственное ему растение, специальные индикаторы отметили ужас. Меня растения не боятся, но мне мало что удалось поправить после этого дьявола-мальчика.

Детская гора -- мое обычное местопребывание в Централ-парке. Я пишу там стихи, и в то же время, как я это делаю, моя спина -- задняя половина меня -медленно чернеет. Черней! Черней, моя половина! Мне досаждают мухи. Ах, эти мухи -- они кусают ноги Эдички Лимонова, такого молодого в свои годы и такого прекрасного. Естественно, что я большое животное и меня сопровождают мухи. И чего я на них злюсь! Они для меня, как шакалы льву -- свита. А дома тараканы. Мои тараканы...

Я лежу, и бьют где-то часы. Где же еще -- конечно, у зоопарка. Сколько времени? Двенадцать часов? Или сколько? Мой милый, время давно считается на стихи, но иногда ты спотыкаешься и говоришь: " Время 12 долларов и 35 центов", или считаешь на страны: " Это было две страны тому назад", или вообще не считаешь времени. Или на жен: это было при моей второй жене.

О, жаркое прекрасное солнце! Эдичка предпочитает тебя науке английского или даже любви, в которой он сейчас явно ущербный. Играет механическая музыка. Но где? Ах, забыл, в зоопарке.

Ох, эти мухи! Сквозь камень, потому что упираюсь в него членом, приходят мысли о тех ситуациях, в которых, расставив ноги, этой весной была моя жена. Только чувство жизни вызывает это во мне, только желание участвовать в кровавости мира, только желание играть в опасные игры.

Впрочем, я медленно сползаю по камню. Ящерица оскользается по камню. Пара, которая устроилась ниже, не видна. Мужчина в черном с гремящим поводком от собаки. Где собака? Что-то поднял -- рассматривает в кустах. Не мешай моей свободе... Человек в спортивном костюме возле меня...

-- Что надо?

-- Нет, ничего.

Идиот в черном разбил то, что рассматривал. Зачем? Идиот есть идиот... Тишина. Нет. Мальчик. Дитя бежит -- куда не знает -- чуть не по мне. Сползаю. С одним кольцом на руке. То, что дала мать Елены, давно я уже снял. Ну его и их. Елену и ее мать.

Когда-то я был просто молодым бандитом. И моя эмоциональная натура... Идейный бандит... Сколько лет держался человек -- был поэтом. И все вернется на круги своя. Но вы, Эдичка, и сейчас поэт. А они меня... Никуда из Нью-Йорка никогда. А как же сосна Централ-парка, ее тень синяя, классовая ненависть и другие важные вещи? Полежим теперь лицом кверху. Я переворачиваюсь.

Справа видны машины на Парк-авеню. В листве. Все, как всегда -- я и солнце. Зелень. Эдичка Лимонов и солнце.

Головы детей из-за камня. Счастливый день наедине с собой. Еще недавно одиночество убивало. А сейчас удовольствие безграничное. Тучка. Уже хуже. Чем-то напоминает мое лежание Коктебель. Солнышко, вернись! Мне девять или восемь лет. Вернись, солнышко! Я -- Эдичка -- люблю тебя. Меня бросила моя красивая жена. Слишком красивая и слишком все же глупая. Она ушла от меня. Солнышко ровно исчезло. А зря. Но вот светлеет тень моей руки на квадрате бумаги. Но вот вновь темнеет. Мы играем -- я и оно. Латиноамериканского происхождения женщина и дети фотографируются. Солнышко пришло. Уходит опять. Люди спустились ниже. Видна половина их роста -- верхняя. Они без ног. Мой отец неестественный автоматический коммунист. Я настоящий. Парадоксально?

Когда мне надоедает лежать, я натягиваю свои белые брюки и отправляюсь бродить по парку, иду обычно к скульптуре " Алиса в стране чудес" и хожу в ее районе, или сижу на скамейке, наблюдая возящихся на скульптуре детей, она никогда, эта Алиса, не бывает пуста, вечно на ней кто-то возится. Бывает, что я просиживаю здесь часа по четыре, и порой странные желания посещают меня, глядя на некоторых детей; порой я совершенно нормален и с удовольствием наблюдаю заросших и конопатых американских мальчишек, смело прыгающих на досках-колесиках с пяти-шести длинных ступенек возле Алисы. Кое-кто из них умеет делать это замечательно ловко. Особенно нравится мне один мальчишка, он, сволочь эдакая, похож на девочку, даже с локонами, но нахальством и храбростью выделяется среди других своих приятелей, они слишком уж мужественны, он нежный мальчик.

Я тоже был нежным в детстве, за что всегда меня дразнили песьеголовые приятели, куда им было понять, что я другой породы. Мальчишка у Алисы тоже другой породы, своим нахальством он, конечно, старается искупить свою вину перед этими маленькими мужланами. Я тоже был отчаянно смел, на спор во время народного гулянья подошел к женщине, продающей пирожные, взял один из лотков и спокойно унес его, подняв над головой, в толпу, а потом в кусты, в парк. Я искупал свою девочкину внешность. Мне было 13 лет.

Я улыбаюсь. Одно в моей жизни хорошо. Проверяя ее по своему детству, я вижу, что ни хуя я его не предал, мое милое баснословно далекое детство. Все дети экстремисты. И я остался экстремистом, не стал взрослым, до сих пор странник, не продал себя, не предал душу свою, оттого такие муки. Эти мысли воодушевляют меня. И принцесса, которую я мечтал встретить в жизни и всегда искал, -- встретилась мне, и все было, и сейчас, слава Богу, я веду себя достойно -- я не предал свою любовь. Один раз, один раз -- вздыхаю я...

Я покидаю Алису, и улыбка Чеширского Кота тает в воздухе. Полупедераст, красная сволочь Эдичка идет в гору под бравую песню русской гражданской войны:

Белая армия, черный барон

Снова готовят нам царский трон.

Но от тайги до британских морей

Красная армия всех сильней...

Так пусть же Красная сжимает властно

Свой штык мозолистой рукой.

И все должны мы неудержимо

Идти в последний смертный бой!!!

И хочется мне, господа, в этот момент только пулю в лоб, потому что устал я, честно говоря, держаться и боюсь умереть не героем.

За оградой парка меня подхватывает на руки Нью-Йорк, я окунаюсь в его теплоту и лето, кончающееся лето, господа, и несет меня мой Нью-Йорк мимо дверей магазинов, мимо станций сабвея, мимо автобусов и ликерных витрин. " И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой! " -- звучит во мне.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

НОВАЯ ЕЛЕНА

Вы спросите, что же происходило с Еленой, пока Эдичка спал с черными ребятами, охотился на революционерок, злился на Розанн и гулял по Нью-Йорку. Как она, Елена, и встречается ли Эдичка с ней хоть иногда в джунглях огромного города, нос к носу -- два животных, узнавшие друг друга, фыркают.

Встречается он с ней, да. И ох, он помнит эти встречи. Они начались медленно уже давно, но распространенными и запоминающимися они стали только в августе, незлобивом, все сглаживающем августе -- мутный и волокнистый, он лег на мой город, затянул его, приготавливая к противной осени и жестокой свинцовой зиме. Переходное время, господа. Пробовали идти дожди, испытывая свое влияние на меня. Природа убедилась, что я выдержу, хоть от дождей -издревле подвержен русский человек влиянию погоды -- становлюсь сумрачней и тоскливей. " Выдержит", -- сказала природа и включила опять солнце.

У нас с апреля существуют с Еленой какие-то мелкие отношения. Нам необходимо время от времени встречаться, чтобы передать друг другу какие-то вещи или книги, в общем, мелкие предметы переходят из рук в руки. Нормальные отношения между разошедшимися мужем и женой.

В тот раз день был хмурый и хуевый. Я получил свой чек в доме 1515 на Бродвее, потом пошел в банк на 8-ю авеню и там разменял чек на деньги, потом поплелся на 14-ю улицу, долго приценивался, и наконец купил себе пару трусиков -- синие и желтые, цвета национального украинского флага, хотел купить клубнику и съесть ее, но стало жалко 89 центов, купил мороженое и пошел в отель.

Когда я пришел, то позвонил Александр и сказал, что будет ураган. Я ответил ему:

-- Только ураган, а землетрясения не будет, одновременно со всемирным потопом и пожаром в шести штатах Новой Англии, включая еще штат Нью-Йорк?

-- Нет, -- сказал Александр, -- увы, только ураган. -- Александру тоже хотелось, чтоб мир провалился к чертовой матери.

Позже позвонила Елена.

-- Я буду дома, -- сказала она, -- можешь прийти и забрать книгу.

Под книгой подразумевался тот же мой многострадальный " Национальный герой" -- рукопись на английском языке, переведенная уже, может быть, два года назад и нигде не напечатанная. Елена прекрасно знала эту мою вещь по-русски. " Национальный герой" был нужен ей, чтобы дать его прочитать ее новому любовнику -- Джорджу-" экономисту", как она говорила. " Экономист" что-то делает на бирже, и он миллионер. Так сказала Елена, я-то не знаю, правда ли это. Допустим. Он имеет дачу в Саутхемптоне, где живут такие же миллионеры. По рассказам Елены выходит, что они ни хуя не делают, только курят, нюхают кокаин, пьют, устраивают парти и ебутся, чему она, Елена, очень рада. Так ли это, я тоже не знаю. Во всяком случае, так говорит она.

При чем здесь мой " Национальный герой"? Ну, я думаю, она хотела похвалиться перед своим экономистом умным бывшим мужем. При этом часть ума и таланта автоматически переходит на нее, Елену. Экономист в гробу видел литературные произведения бывшего мужа Елены и читал мою рукопись три уик-энда, хотя дела там на сорок минут, он был не любопытнее и не лучше Розанн, и я думаю, он предпочитает ебать Елену, а не читать литературные произведения ее мужа. Те, у кого что-то есть, ведут себя очень осторожно в этом мире, ибо боятся, как бы у них не оттяпали часть того, что они имеют. Литература им -- до пизды дверцы.

Я пришел забрать. Жила она по приезде из Италии уже не у Золи, а сняла половину мастерской Сашки Жигулина, это там, где я встретился с еврейской мещаночкой, если помните, и этот ебаный экономист обещал вроде платить за мастерскую.

Когда я иду к ней, всегда волнуюсь, ничего не могу с собой сделать, волнуюсь, как перед экзаменом в детстве. Пришел в клетчатой маленькой рубашечке, джинсовом жилете, джинсовых брюках, белые носки, туфли двух цветов -- очень прелестные туфельки, а нашел на улице, и черный шарф на шее. Явился.

Встретила она меня необычайно прекрасной -- в белом вздутом летнем платье до полу, красный шнур через лоб и шею -- красивая, блядь, хоть возьми и убей. И как я, слабое существо, позволяю, чтоб ее кто-то ебал?

Так подумал и от греха подальше сказал: " Хочешь, вина куплю? " -- и бежал тотчас в магазин, едва она сказала: " Ну купи, если хочешь".

Кажется, хорошего вина купил -- сам пью всегда всякое говно, но это я, я всегда был умным дворняжкой, а она белая леди, ей дерьмовое вино пить не пристало. Сели каждый на свой стул у стола. Сидим, вино пьем. Разговариваем. Потом Жигулин пришел, к которому отец из деревни, из Израиля, прилетел. Сел и отец, и Жигулин сел. Поговорили об общих знакомых. Поговорили о Старском -бывший богатый и известный московский художник, типичный был представитель и в некотором роде кумир золотой молодежи в Москве. Елена и он в одной компании крутились, бывший муж Елены -- Витечка -- был приятелем Старского. Елена даже была влюблена в Старского и мечтала, как она признавалась впоследствии, поебаться с ним, но он не решался, что-то тянул, а потом в ее жизнь насильственно вторгся я, и был в ее жизни до тех пор, пока она меня так же насильственно не изгнала из своей жизни. Елена интересуется, как там живет Старский.

-- Плохо, -- отвечает Жигулин-старший, -- иногда мне кажется, что он покончит с собой. Работы нет, его картины почти не продаются, даже машину пришлось ему продать сейчас.

-- Уж если Лека, который так любил автомобили, -- представить Старского без машины трудно, он с детства имел автомобиль, -- продал машину, -- можно себе представить, как он там живет, -- говорит Елена. -- Но чего он там сидит, не уедет?

-- Конечно, жизнь в Израиле не для него, -- продолжает Жигулин-старший. -Там все ложатся едва ли не в 11 часов, а Лека, ты помнишь Леку, для него жизнь в такое время только начиналась. Может, он и приедет сюда, он как будто собирается в Америку.

-- Ему здесь будет лучше, -- говорит Елена.

Я думаю: " Деточка, не хочешь ли ты, теперь, когда сорвалась с цепи, компенсировать себя и поебаться с усатым и морщинистым Старским? " Гнев вспыхивает во мне. Но тут же гаснет. " А что ты можешь сделать, Эдичка, она свободная личность, ни хуя ты не сможешь, будет спать со Старским. Ведь ты живешь не у Новодевичьего монастыря. Эдичка. Другие времена. Разве есть у тебя, Эдичка, уверенность, что она не ебется с Жигулиным-младшим? Ведь они живут вместе в одной студии и их постели разделяют десять шагов. По-соседски как же не поебаться? "

Мне становится неприятно от своего бессилия -- я могу только наблюдать ее жизнь, не могу даже дать ей совет, она мой совет от меня не примет, я бывший муж, этого не следует забывать. Я -- прошлое, прошлое не может давать советы настоящему. И потом всяк волен испоганить свою жизнь так, как он хочет, а люди вроде нас с Еленой особенно способны испоганить свою жизнь.

Она способна. В ее первый и последний приезд в Харьков помню, как она, растрогавшись зрелищем седой и толстой и сумасшедшей бывшей жены Анны, сняла с пальца кольцо с бриллиантами и надела ей. Та, тоже экзальтированная особа, с наследственным безумием, недаром такими страшными и яркими были ее картины, с закатившимися глазами припала к руке Елены в поцелуе.

Мысли мои перелетают в Харьков, я живо вижу эту сцену, и вся моя злость, вспыхнувшая было, проходит. Может, и жить стоит только ради таких сцен. Не к себе, а от себя -- это красиво. Потому я так ненавижу скупость и не люблю Розанну. Елена Сергеевна сучка, блядь, кто угодно, но способна на порывы была. Эх! Я горжусь теперь ею издалека, что мне еще остается.

Жигулины, и стар и млад, подымаются к сумасшедшему Сашеньке Зеленскому, который живет наверху. Мы остаемся с Еленой одни, у нее сегодня смирное настроение, и она начинает мне рассказывать, как она провела последний уик-энд в Саутхемптоне.

Она тщеславна, что можно с ней поделать...

-- И еще была там дочка одного миллиардера, ты должен знать, -- она называет какую-то фамилию. Откуда я могу знать, получатель вэлфера, грузчик, подручный Джона, фамилию дочки миллиардера, эту дочку не представляю. -- Так вот эта девица, -- продолжает Елена, -- пришла с красивым парнем, потом мне сказали, что это " жиголо" -- человек, которого она купила, чтоб он изображал ей бой-френда...

Елена покачивается на высоком жигулинском табуретике, далеко отставив от себя длиннейший мундштук, который она привезла из Италии, -- раздвижная черная лаковая трубка.

-- Так вот этот парень все вертелся возле меня, а дочка миллиардера злилась. Она вообще пришла в тишотке, в грязных джинсах...

Я уныло думал, что бедная дочка миллиардера может быть некрасивой, что... я до хуя чего думал, слушая ее рассказы.

-- Но они мне все уже надоели, -- продолжала Елена. -- В воскресенье, ты же знаешь, был ужасный дождь, я надела плащ и гуляла одна по берегу моря, так было хорошо.

Я, Эдичка, по странному совпадению, переночевал у Александра, утром, в то же воскресенье, ушел под дождем по берегу океана к станции сабвея Кони-Айленд. Не было ни одного живого существа. Я закатал брюки до колен, чтобы мокрая белая парусина не хлестала по ногам, и шел, порой по колено в воде. Были расклеванные чайками крабы, и их части на песке, ракушки, человеческие предметы, перешедшие в ведение моря. Дождь и дождь. Какая-то смутная мелодия дрожала во мне, может быть, в мелодии этой был грустный смысл, что мир ничего не стоит, что все в этом мире чепуха и тление, и вечные приходы и уходы серых волн, и только любовь, в моем теле сидящая, чем-то меня отличает от пейзажа...

Я скупо и просто сказал Елене, что тоже в это воскресенье гулял один по берегу моря. -- Да, -- сказала она.

Потом мы пошли с ней покупать ей краску для волос. Она надела старые серые джинсики, которые мы ей купили, когда она еще жила со мной. Вообще у нее прибавилось мало вещей, как вы позже увидите. Или ее любовники не отличались щедростью, или она не умела вытащить из них деньги, или делала с ними любовь только из удовольствия делать любовь, не знаю.

Она надела эти джинсики и еще надела черный свитерок, взяла зонт, и мы пошли. Как в старые добрые времена. Хуячил сильный дождь, а мне было весело. Ведь шел-то с ней. Наши зонты соприкасались порой.

И в магазине на Мэдисон все на нас глазели -- пришли немножко помятые девчонка и мальчишка что-то покупать. Она выбрала не только краску для волос, сумочку для косметики она выбирала полчаса, а я, господа, в это время наслаждался. Бог послал мне удовольствие. Наконец, она выбрала сумочку. Потом она купила мыло, какой-то чепец для ванной и еще что-то. Она спросила, есть ли у меня с собой деньги. Я сказал: " Есть, есть! "

-- Дай мне десятку, я тебе потом отдам.

Я сказал, что мне не нужно отдавать, у меня сейчас есть деньги, а у нее нет. Действительно, несколько работ подряд с Джоном принесли мне какие-то доллары.

Я всегда любил глядеть, как она копается в магазинах. Она в этом толк понимала, она знала, что ей нужно, но у бедненькой девочки всегда здесь, в Америке, не было вовсе денег. Я подумал, глядя на нее, как хорошо, что я ее не смог задушить, что она жива, и было бы ей в этом мире сухо и тепло -- это главное. А то, что всякие мерзавцы суют в ее маленькую пипочку свои хуи, ну что же, ведь она этого хочет, это больно мне, но она ведь получает удовольствие. Вы думаете, я выебываюсь и делаю из себя Христа всепрощающего? Ни хуя подобного, это честно, я не стал бы врать, слишком гордый, мне больно, больно, но я всякий день говорю себе и внушаю:

" Относись к Елене, Эдичка, как Христос относился к Марии Магдалине и всем грешницам, нет, лучше относись. Прощай ей и блуд сегодняшний и ее приключения. Ну, что ж, она такая, -- убеждал я себя. -- Раз ты любишь ее -- это длинное худое существо в застиранных джинсиках, которое роется сейчас в духах и с важным видом нюхает их, отвинчивая пробки, раз ты любишь ее -- любовь выше личной обиды. Она неразумная, и злая, и несчастная. Но ты же считаешь, что ты разумный и добрый -- люби ее, не презирай. Смотри за ее жизнью, она не хочет -- не лезь в ее жизнь, но когда можно и нужно -- помогай. Помогай и не жди ничего взамен -- не требуй ее возврата к тебе за то, что ты сможешь сделать. Любовь не требует благодарности и удовлетворения. Любовь сама -удовлетворение".

Так я учил себя в этом парфюмерном магазине на Мэдисон-авеню. Э, впоследствии не всегда, конечно, удавалось мне это, но с перерывами на злость и отвращение, я все больше и больше настраивался на это и теперь думаю, что люблю ее так.

-- Для меня ее застиранные джинсики дороже всех благ этого мира, и предал бы я любое дело за эти тонкие ножки с полным отсутствием икр, -- так думал я в парфюмерном магазине, пока это заинтересованное существо сгибалось и разгибалось над предметами и запахами.

Мы вернулись в вечно темную мастерскую, если б она была светлой, Жигулин платил бы за нее куда больше трех сотен долларов. Ничего хорошего в жизни в грязной мастерской для Елены не было. Если считать прекрасной дом агентства Золи за какой-то уровень, то Елена спустилась в мастерскую Жигулина. Что она не поделила с господином Золи, в чем состояла причина ее выдворения оттуда -не знаю. Вряд ли секс, господин, как говорят, педераст. Елена объяснила это недовольство тем, что она уехала из Милана, не дождавшись показа шоу, в котором она должна была участвовать. Ее поездка в Милан была совершенно безрезультатной для ее карьеры, и вообще, судя по всему. Золи уже не ставил на нее, и не предсказывал ей блестящее будущее как модели. Друзья-недруги Елены говорили мне по секрету, что Золи вообще мечтал отделаться от эксцентричной русской девушки, потому и сплавил ее в Милан. Когда она вернулась из Милана, то комната, в которой она жила, будто бы была занята. Не знаю, так говорят.

У Жигулина она занимала левую часть его студии, впрочем, это условно. Постель ее помещалась в нише, матрас лежал прямо на полу, дальше следовали подушки, и иногда я замечал на постели наше белье, которое она шила специально в Москве, и которое привезла с собой. Мне приходится отворачиваться, когда вижу это белье, -- ведь оно свидетель многочисленных сеансов любви с ней. Она не фетишистка, я же, гнусный фетишист, выбрасываю прошлые вещи, чтобы не плакать над ними. Ну вот я и отворачиваюсь. Мастерская Жигулина вообще музей, потому что там стоит и мой письменный стол с Лексингтон-авеню, и кресло, все это покупала Елена, когда я начал работать в газете, и кошка, белая тугоухая, блядь грязная или только что вымытая, вылезает порой откуда-то. Она все так же прожорлива и так же глупа. Вся мастерская Жигулина -- он как-то незаметно затесался в мою жизнь, этот, в общем, неплохой парень -- вся его мастерская пронизана силовыми линиями, все в ней сталкивается, пересекается, визжит, происходят разряды. Иногда мне приходит в голову мысль, что если это только для меня так, а для Елены вдруг не так -- спокойней и тише. Или вообще -мастерская для нее -- мертвая тишина. Тогда совсем хуево. Мы все склонны автоматически уподоблять других себе, а позже оказывается, что это далеко не так. Я уже уподобил Елену себе -- уже получил за это -- красные от загара шрамы на левой руке будут до конца дней моих напоминать мне о неразумности уподобления.

Мы вернулись из парфюмерного рая с несколькими плодами. Я жалел, что у меня было мало денег с собой. Девочка моя, как видно, жила с хлеба на воду перебиваясь, заработки у модели, если она не крупная модель, а рядовая -ничтожны.

Захотелось есть. Она вынула из холодильника бутерброды с рыбой, она всегда ненавидела готовить, в нашей семье готовил я, официантом тоже был я, кроме того, я был ее секретарем, моей любимой поэтессы, перепечатывал ее стихи, шил и перешивал ее вещи, еще я был... в нашей семье у меня было много профессий. " Дурак, -- скажете вы, -- испортил бабу, теперь сам на себя пеняй! "

Нет, я не испортил бабу, она такая была с Витечкой, богатым мужем вдвое старше ее, за которого она вышла замуж в 17 лет, она жила точно так же. Витечка готовил супчик, водил " мерседес" -- был личным шофером, зарабатывал бедный художник деньги, а Елена Сергеевна в платье из страусовых перьев шла гулять с собакой и, проходя мимо Новодевичьего монастыря, заходила вместе с белым пуделем в нищую, ослепительно солнечную комнатку к поэту Эдичке, это был я, господа, я раздевал это существо, и мы, выпив бутылку шампанского, а то и две, -- нищий поэт пил только шампанское в стране Архипелага Гулаг, -- выпив шампанского, мы предавались такой любви, господа, что вам хуй снилось. Королевский пудель -- девочка Двося, преждевременно скончавшаяся в 1974 году, -- смотрела с пола на нас с завистью и повизгивая...

Э, я не хочу вспоминать. Сейчас у нас на повестке дня Нью-Йорк, как говорил я сам, будучи когда-то председателем совета отряда и честным ребенком, пионером -- на повестке дня Нью-Йорк. И только.

Мы слопали бутерброды с рыбой. Бывшим мужу и жене этого, конечно, было мало. У молодых худых мужчины и женщины были здоровые аппетиты. Я сказал, что мне хочется есть. " Пойдем, -- говорю, -- поедим куда-нибудь? " Она говорит: " Пойдем, пойдем в итальянский ресторан, он тут недалеко, в " Пронто", я позвоню Карлосу". Почему, чтобы пойти в итальянский ресторан, нужно звонить Карлосу, я не понял, но не возражал. Я бы вынес сто Карлосов ради удовольствия сидеть с ней в ресторане, может быть, она боялась идти со мной одним в ресторан, все-таки я едва не убил ее -- были причины.

Недодушенная девочка стала звонить Карлосу. Это был довольно серый, на мой взгляд, тип -- я его однажды видел здесь, в мастерской, ординарная личность, ни хуя особенного, ни хуя интересного. Он ни хера не делал, а денег у него полно, как сказала Елена. Откуда? Родители. Вот против такого положения вещей и будет направлена мировая революция. Трудящиеся -- поэты и басбои, носильщики и электрики -- не должны быть в неравном положении по сравнению с такими вот пиздюками. Оттого и мое негодование.

Она ничего не стала надевать, только припудрилась и опять красный витой шнур замотала вокруг лба и шеи, и, как была в джинсах и свитерке черном, пошла. Его еще, слава Богу, не было. Мы сели вправо от входа на возвышении -столик заняли на четверых, заказали красное вино, а она его выглядывала. У нее появилась эта глупая привычка -- ждать и выглядывать кого-то. Раньше она никогда не выглядывала.

-- Я забыла тебе сказать, -- вдруг произнесла она, немного, как мне показалось, смутившись, -- это очень дорогой ресторан, у тебя есть деньги?

У меня было в кармане 150 долларов, ерш уж я шел с ней, я знал ее привычки. 150 -- это хватит.

-- Есть у меня деньги, не волнуйся, -- сказал я.

Потом появился этот тип. Я не враждебен к нему, если б не Елена, на хуй он мне нужен, серая личность с чековой книжкой. Тех, кто сам вырвал деньги у этой жизни, можно хотя бы уважать за что-то; его, иждивенца своих родителей, за что было уважать? На хуй он попался на моей дороге!

Он пришел, короткие волосы, консервативно одет, это не мое выражение, я спиздил его у Елены и лесбиянки Сюзанны. Сел он рядом с ней, пожимал все время ручку моей душеньки. Мне это было неприятно, но что я мог сделать. " Тэйкэт изи бэби, тэйкэт изи! " -- вспомнил я всплывшее выражение Криса. И стал спокойнее. Пожимает ручку, и то обнимает за плечи, то уберет руку. Дело ясное, видно мало дала или чуть дала и больше не дает ебаться, думал я с чудовищным хладнокровием, глядя на эту женщину, с которой вместе в ярко освещенной церкви был обвенчан по царскому обряду. " Злые люди будут стараться вас разлучить", -вспомнил я напутственные слова священника из его проповеди.

Злой человек все хватал ее за руку. У меня и глаз бы не дернулся пристрелить его, для таких, как он, и созданы законы охранять их имущество и сомнительные права, чтобы такие, как я, не осуществили (глаз бы не дрогнул) право справедливости. Я сидел напротив -- даже в моих несчастьях -- живой, злой, куда более обширный и талантливый, чем он. Все мое несчастье заключалось в моих достоинствах. Я мог и умел любить. А он был равнодушная пробка, которую качает на волнах житейского моря, у него был только хуй, и он канючил, трогая ее руку, домогаясь вставить свой чешущийся хуй в ее пипку.

А они ни о чем интересном не говорили. Я что-то для приличия у него спрашивал, как-то участвовал в беседе. Моя цель была сидеть рядом с ней.

Позже, выпив несколько графинов вина, в основном, я и Елена, конечно, мы покинули обедавших в тепле и свете богатых людей и пошли в " Плейбой-клаб" на 59-й улице. Это было рядом, можно было выйти в тапочках из " Винслоу" и попасть в иной мир. У Карлоса был билет " Плейбоя" -- конечно, он был плейбоем, как же иначе. У входа стоял зайчик, ему Карлос показал свой билет. На зайчиках были ушки да колготки, почти вся одежда. В глубине, в полутьме другие зайчики разносили напитки. Елена и Карлос провели меня по всем этажам клуба, показали провинциальному Эдичке злачное местечко. На каждом этаже был свой бар или ресторан, официанты в различной форме, картины и фотографии, полутьма, как я уже заметил, и тому подобное великолепие. В мягкой музыке, потягивая из огромного бокала свою водку -- я по контрасту вспомнил своих недавних приятелей, бродяг из района Бруклинского моста, и засмеялся. Вот, блядь, цивилизация, и как не боятся, что как-нибудь гигантские волны, поднявшиеся из трущоб Бруклина и нижнего Ист-Сайда подымутся и накроют на хуй маленькие островки, где происходит пир во время чумы, льются звуки утробной музыки, мелькают почти голые жопы зайчиков, и всем доступная ходит моя Елена. И ни хуя никакая провинциальная одноэтажная Америка никого не спасет, все будет так, как захочет Нью-Йорк -- мой великий и пламенный город...

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 181920 21 Следующая ⇒