довольствоваться тем, чтобы быть человеком.

В захолустье, возле небольшого ручья жила-была лилия. Она была соседкой нескольких кустов крапивы и пары других небольших цветков. По верному слову Евангелия, она была одета прекраснее, чем Соломон во всей своей славе, и притом была она все дни напролёт беззаботна и радостна. Незаметно и чарующе скользило время, как вода в ручье, которая, напевая, уносится прочь. Но вот как-то раз прилетела небольшая птичка и заглянула к лилии; на следующий день она снова прилетела, затем несколько дней отсутствовала, а потом прилетела опять. Лилии это показалось непонятным и странным: ей было непонятно, почему птичка не оставалась на одном и том же месте, как маленький цветок, и её удивляла капризность птицы. Но с лилией случилось то, что так часто бывает: как раз потому что птичка была столь капризна, лилия всё больше и больше влюблялась в неё.

Эта птичка вела себя весьма скверно: вместо того чтобы поставить себя на место лилии, вместо того чтобы радоваться её красоте и сорадоваться её невинному блаженству, птичка важничала перед лилией, кичась своей свободой и давая лилии почувствовать, что та прикована к своему месту. К тому же птичка была болтлива и несла всякую всячину, правду и неправду, о том, что в других краях во множестве растут совсем иные, дивные лилии, что там царят веселье и радость, что там разлито благоухание, краски ярки и раздаётся неописуемо прекрасное пение птиц. Птичка болтала, и всякий раз рассказ её заканчивался откровенно унизительным для лилии замечанием, что дескать она по сравнению с великолепием тех дивных лилий выглядит как сущее ничто, что дескать она столь невзрачна, что непонятно, по какому праву она вообще называется лилией.

И вот лилию начали тяготить заботы и печали; чем больше слушала лилия птичку, тем глубже эти заботы проникали в её сердце; она не могла уже спокойно спать ночью и радостно просыпаться поутру; она чувствовала себя пленницей, прикованной к своему месту; журчание ручья стало казаться ей надоедливым, а день невыносимо длинным. Она целыми днями была теперь поглощена самой собой и неотвязными мыслями о своём положении. «Быть может, — говорила она сама себе, — приятно порой, для разнообразия, послушать журчание ручья, но слушать его постоянно изо дня в день: что может надоесть сильнее, чем это! ». «Быть может, неплохо порой побыть в захолустье, побыть одной, — но всю жизнь быть всеми забытой, лишённой всякого общества или проводить всё время в обществе нескольких кустов крапивы, которые разве могут составить общество лилии: это невыносимо! ». «И к тому же так плохо выглядеть, как выгляжу я, быть такой невзрачной, какой я, по словам птицы, являюсь: о, почему я не появилась на свет в другом месте, в других условиях, о, почему же я не выросла дивной лилией, которую называют «царским венцом»! ». Ведь птичка рассказала ей, что царский венец считается самой красивой из лилий и все лилии завидуют его красоте. Лилия, конечно, видела, что все эти заботы приводят её в расстройство; но ведь её мысли были вполне разумны — разумны не в том смысле, что они изгоняли из души эти заботы, а в том смысле, что лилия убедительно для самой себя обосновывала правомерность этих забот: «Моё желание, — говорила она, — не является неразумным, ведь я не притязаю на невозможное — на то, чтобы быть тем, кем я не являюсь, например, птицей; я всего лишь хочу быть красивой лилией, даже, пожалуй, самой красивой».

А птичка всё прилетала и улетала, и с каждым её прилётом и отлётом росло беспокойство лилии. Наконец, она совершенно доверилась птичке; как-то вечером договорились они о том, что наутро в жизни лилии произойдёт перемена, которая положит конец всем её заботам. Рано утром птичка прилетела к лилии и клювом стала высвобождать из почвы её корень. Сделав это, птичка положила лилию под крыло и взлетела. Они договаривались, что птичка полетит с лилией туда, где цветут дивные лилии, и там высадит лилию, чтобы та могла попытать счастья: не станет ли она на новом месте и в новом окружении дивной лилией, стоящей в обществе подобных ей дивных лилий, или даже «царским венцом» на зависть всем другим.

Но увы, по пути лилия завяла. Если бы эта обременённая заботами лилия довольствовалась тем, чтобы быть лилией, она оставалась бы без забот; если бы она оставалась без забот, она так и стояла бы там, где стояла — где стояла она во всей своей красоте; если бы она так и стояла там, она была бы той самой лилией, о которой в воскресный день говорил священник, повторяя слово Евангелия: «Посмотрите на лилию; говорю вам, что даже Соломон во всей славе своей не одевался так, как она».

Итак, мы видим, что произошло с обременённой заботами лилией — с лилией, которая озаботилась тем, чтобы стать одной из дивных лилий или даже царским венцом. Лилия — это человек. Скверная птичка — это беспокойный помысел сравнения, который бродит вкруг да около, ветреный и капризный, собирая разлагающее знание о различиях; и так же как птичка не ставила себя на место лилии, так и человек, занятый сравнением, не ставит себя на место другого или другого на своё место. Птичка — это поэт-соблазнитель или поэтическое в человеке, которое вводит его в соблазн. Поэтическое так же, как речь этой птички, сочетает в себе правду и неправду, вымысел и истину; ведь различия действительно существуют, и многое можно о них сказать, — но в поэтическом изображении эти различия живописуются со страстью как предмет для отчаяния или ликования, как нечто главное, и это всегда неправда. Одержимый сравнением в конце концов доходит до того, что он, поглощённый различиями, забывает, что он человек, и в отчаянии полагает себя столь отличным от прочих людей, что сомневается, можно ли его считать человеком, — так же как птичка полагала лилию столь невзрачной, что сомневалась в её праве называться лилией. При этом в защиту его порождённых сравнением забот выступает кажущийся разумным помысел о том, что дескать он не выдвигает неразумных притязаний, — например, стать птицей, — но всего лишь хочет стать таким, каким он не является, — пусть даже то, чего он ищет, кажется другим обременённым заботами сущим пустяком. И вот, когда сравнение, летая подобно птичке туда-сюда, растравит душу обременённого заботами и оторвёт его от земли, то есть от желания быть тем, кто он именно есть: то на мгновение кажется, будто теперь сравнение пришло забрать его с собой и унести к желанной цели; и оно действительно приходит и забирает его — но забирает так, как смерть забирает человека: обременённый заботами гибнет тогда в полёте уныния….

… Однако как я посмею столь всерьёз обвинять данных Богом учителей: полевые лилии. Нет, у лилий нету таких забот, и именно поэтому нам следует учиться у них. И если человек, подобно лилии, довольствуется тем, чтобы быть человеком, то он не заражается временными заботами; и если он не заражается ими, то он неизменно пребывает на том месте, которое ему предназначено; и если он пребывает там, то воистину он в своём бытии человеком великолепнее всей славы Соломона.

Итак, чему учится обременённый заботами у лилий? Он учится довольствоваться тем, чтобы быть человеком и не заботиться о различии между человеком и человеком; он учится так же кратко, так же торжественно, так же возвышенно говорить о бытии человеком, как говорит Евангелие о лилиях.

И теперь мы хотели бы проследить, как тот, кого гложут заботы, рассматривает лилию и птицу, и как он забывает свои заботы и начинает размышлять о том,

какое это великолепие — быть человеком.

Давайте же поразмыслим над этим. Когда говорится, что лилия одета, это нужно понимать не так, будто сама лилия это одно, а её одежды — нечто другое; нет, применительно к ней быть одетой и быть лилией — это одно и то же. Но разве тогда человек не гораздо великолепнее в этом смысле одет? Ведь разве можно так погрязнуть в заботе об одежде, чтобы совершенно забыть первые одежды? О маловер, неблагодарный, со своею мнимой нуждой, о ты, обременённый заботами, пусть даже твоя нужда и велика, как же ты мог совершенно забыть, как одел тебя Бог? Научись у муравья мудрости (ср. Притч 6: 6); а у лилии научись понимать, какое это великолепие — быть человеком, и сколь великолепно ты одет, маловер...

Быть одетым означает быть человеком — так что всякий человек хорошо одет.

Ах, в будничной и в мирской жизни, где всё подлежит сравнению, постепенно совсем забываются эти глубокие, возвышенные, простые первые мысли.

Один человек сравнивает себя с другим; одно поколение сравнивает себя с другим, — и так растёт гора сравнений, с головой погребая под собой человека. Из поколения в поколение всё больше становится вещей, в которых нужна проворность и сноровка, и многие люди всю жизнь работают глубоко под землёй в копях сравнений. Эти несчастные подобны рудокопам, которые никогда не видят дневного света: они тоже никогда не поднимаются, чтобы увидеть свет — эти возвышенные и простые первые мысли о том, какое это великолепие — быть человеком. А над ними, на высотах сравнений, тщеславие, смеясь, кружит головы преуспевшим, так что они без интереса проходят мимо этих первых мыслей, возвышенных и простых. — Быть господином: какая борьба идёт за это в мире; как жаждут люди господствовать над государствами и странами или хотя бы над одним-единственным человеком — но только не над самими собой: никто не жаждет быть господином самому себе. Никто не жаждет быть господином здесь, на поле у лилий, где всякий в тихом уединении пьёт молоко этих первых мыслей и всякий является тем, кем Бог определил быть человеку: господином! Быть чем-то чудесным: ах, какие усилия предпринимаются в мире для того, чтобы достичь этого всем на зависть, и как старается зависть этому помешать! Но никто не желает быть чудом здесь, на поле у лилий, где всякий является тем, кем Бог сотворил человека: чудом творения! Глупца, который в подобном смысле стал бы притязать на господство и на то, что он является чудом, преуспевающий человек наградил бы высокомерной улыбкой, а толпа — пронзительным смехом. И всё же именно такое господство человека имел в виду Проповедник, говоря, что «Бог отделил человека, чтобы видеть, поставит ли он себя наравне с животными» (ср. Еккл 3: 18). Ведь тот, кто не хочет, оставаясь отдельным существом, находить покой, утешение, назидание в безусловности этих первых мыслей; тот, кто пропадает и гибнет, добровольно неся бессмысленную службу сравнению, — тот ставит себя наравне с животными, будь он кем-то выдающимся или же самым простым. Бог отделил человека, сделал всякого человека отдельным существом, которое обретается в безусловности первых мыслей. Животное не отделено, оно не является кем-то безусловно отдельным; животное — это нумерическая единица, и оно принадлежит тому, посредством чего самый знаменитый языческий учёный определял животное: массе. И человек, который отчаянно отворачивается от этих первых мыслей и спешит влиться в массу, начиная сравнивать себя с другими, делает сам себя нумерической единицей и ставит себя наравне с животными, будь он кем-то выдающимся или самым простым.

Бог сотворил человека по образу Своему. Глядя в зеркало морских вод, человек видит свой образ, но море не является образом человека; и когда человек удаляется, образ исчезает: море не является его образом и даже не может удержать его образ. Но Бог есть Дух, Он невидим, а значит, невидим и Его образ. Творец — Невидимый — запечатлел Себя в невидимом, каковым является дух; так что образ Божий — это невидимое великолепие. Если бы Бог был видим, тогда, конечно, невозможно было бы быть Его подобием или образом; ведь видимое не может иметь образа, и среди всего видимого нет ни листочка, нет ни одной вещи, совершенно подобной другой или являющейся её образом: ведь если бы у какой-то вещи бы такой образ, он был бы полностью тождествен самой этой вещи. Но Бог невидим, и потому никто не может чем-то видимым быть подобен Ему; и лилия не подобна Богу именно в силу того, что её великолепие является видимым.

Человек наделён духом, и в этом его невидимое великолепие. Когда обременённый заботами стоит на поле, где всё свидетельствует о Создателе и каждый цветок говорит ему: “Вспомни о Боге! ” — человек отвечает: “Конечно; и я поклонюсь Ему, — чего вы, бедные, сделать не можете”. Прямоходящий способен поклоняться. И хотя прямохождение — это преимущество человека, всё же способность в поклонении броситься ниц — нечто более великолепное. Природа, словно слуга, напоминает человеку, господину, чтобы он поклонялся Богу. Именно этого ждут здесь, на поле, от человека: не того, что он придёт, чтобы господствовать, — что также великолепно и что вверено человеку, — но того, что он восславит Творца своим поклонением, ведь природа не способна это сделать, она может лишь напомнить человеку о том, чтобы он поклонялся Богу. Великолепно быть одетым, как лилия; ещё великолепнее быть прямоходящим господином; но всего великолепнее быть ничем, поклоняясь.

В поклонении нет никакого господства, и всё же именно поклонение — это то, чем человек подобен Богу. Способность поклоняться — это невидимое великолепие, выделяющее человека из всех других творений. Язычник не уделял должного внимания Богу и потому искал богоподобия в способности господствовать. Но видеть в господстве богоподобие — это лишь тщеславное заблуждение; на самом деле подобным Богу человека делает то, что возможно лишь в силу бесконечного различия между ними: поклонение, — поскольку оно выделяет человека из всех творений. Человек и Бог подобны друг другу не прямым, но обратным образом: только когда Бог непреложно становится Тем, Кому поклоняются, а человек — навеки — поклоняющимся, только тогда они становятся подобны друг другу. Если человек ищет быть подобным Богу господством, значит, он забыл Бога, и Бог удалился, оставив его играть в господина в Его отсутствие. Но жизнью людей в отсутствие Бога было и язычество. Язычество было схоже с природой; и самое печальное, что может быть о нём сказано, это то, что оно не могло поклоняться. Даже тот благородный и простой мудрец мог молчать из удивления, но не мог поклоняться. Способность поклоняться невозможно увидеть, в ней нет видимого великолепия, — однако всё видимое великолепие природы вздыхает, умоляя господина, непрестанно напоминая человеку о том, чтобы он никогда не забывал поклоняться. О, какое это великолепие — быть человеком!

Итак, божественное развлечение у лилий дало обременённому заботами совсем другой предмет для размышления, нежели его заботы: он всерьёз задумался над тем, какое это великолепие — быть человеком. Если он снова забудет об этом на перекрестье сравнений, в противоборстве различий между человеком и человеком, то в этом не будет вины лилий, ведь это будет означать как раз то, что и лилии он забыл, и то, чему он был должен научиться у них, и то, о чём они напоминали ему, когда он стоял перед ними. Мирские заботы можно охарактеризовать одним словом, сказав: это заботы об одежде, о том, чтобы казаться, — то есть, о видимом. Но невидимое безмерно превосходней видимого, и потому человека делает выше всех мирских забот его невидимое великолепие: способность поклоняться — способность, о которой ему напоминает лилия и в которой великолепие сопряжено со служением.

⇐ Предыдущая 12