Второе действие.

Февраль. Идет сильный дождь с крупой. В гостиной сидит Григорий Петрович. Варвара Николаевна хлопочет возле стола. Спешно ставит самовар. Посреди комнаты стоят чемоданы. Анисим снимает мокрый полушубок.

ВАРВАРА. Думали, на масленицу приедешь, голубчик Анисим Григорьич, этих-тех... Случилось чего?

АНИСИМ (смотрит в пол). Вымок до нитки. А так, благодарить бога, грех жаловаться.

ГРИГОРИЙ. Вот, не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж, пускай! Кто к чему приставлен.

ВАРВАРА. Жениться бы тебе… Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те.

АНИСИМ. Выдумали, мамаша…

ГРИГОРИЙ. Негаданно явился ты. В отпусках, небось?

АНИСИМ. Мне бы в сухое переодеться.

ВАРВАРА. Как же это такое, батюшки? Этих-тех, парню уже двадцать восьмой годочек пошел, а он всё холостой разгуливает, ох-тех-те... Была б жена, она б мигом уже накрахмаленное белье подала…

ГРИГОРИЙ. Раньше у нас и скатерки нигде не лежало, а теперь выйди в палисадник летом: цветок с красным глазом виднеется.

АНИСИМ. Летом может и виднеется. А нынче февраль.

ВАРВАРА. Младшего брата давно оженили, а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это? Без порядку-те живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один с вами, с городскими.

ГРИГОРИЙ. Чай, и невеста уже есть у тебя на примете?

ВАРВАРА. Есть одна, дочь поденщицы Параши. Липа. Чем не невеста? О ней все Торгуево знает.

ГРИГОРИЙ. Да, ладная девка, красавица, даром, что беднее церковной мыши.

АНИСИМ. Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые.

ГРИГОРИЙ. А коли так, жениться надобно. Свадьба дело нужное, доброе. Должно так, чтобы дома помощница ждала. Давеча я был не женат и что же хорошего? А нычне гляди: в окна будто новые стеклы вставили, и кушаем ужо не из одной миски, чай, на кажного отдельное блюдо ставится.

АНИСИМ. Кто к чему приставлен…

ВАРВАРА. Ну так зачем же дело стало. Смотрины бы устроить, а, батюшка?

АНИСИМ. Уезжаю я, через неделю.

ВАРВАРА. Успеем, голубчик Анисим Григорьич, успеем!

III

Через неделю в селе Торгуево уже были смотрины. Дом тетки Липы. В гостиной сидят за столом Григорий Петрович, Варвара Николаевна, Анисим и тетка Липы. Прасковья, мать Липы прячется в кухне. Липа стоит в дверях, наряженная в новое розовое платье. Не знает, куда деть руки, похожие на клешни. На столе вино и закуска.

ГРИГОРИЙ. Нет приданого — и мы без внимания.

Тетка кивает.

ГРИГОРИЙ. Для сына нашего Степана мы взяли тоже из бедного семейства, а теперь не нахвалимся. Что в доме, что в деле — золотые руки. С утра до ночи то счетами щелкает, то ключами звенит. Все у ней спорится.

ТЕТКА. Липынька наша тоже работящая, не боится никакой работы. Сядь с нами, Липа, негоже стоять в дверях.

Липа стоит.

ГРИГОРИЙ. Покорнейше прошу садиться.

Липа присела на край скамьи. Спрятала руки под стол.

ГРИГОРИЙ. А Прасковья где?

ТЕТКА. В кухне. Робеет она.

ГРИГОРИЙ. Нешто нас сторонится?

ТЕТКА. Один купец ее в девках еще напужал сильно. Затопал на нее ногами. Теперь всегда страсть как пуглива на людей, господ важных… Дрожит, вот прям вся, точно лист осиновый...

Анисим опрокидывает в рот рюмку, встает из-за стола, открывает дверь в кухню.

АНИСИМ. Что же это вы тут сидите, мамаша драгоценная? Нам без вас скучно.

ПРАСКОВЬЯ. Что вы, помилуйте-с... Много вами довольны-с.

Анисим затворил дверь. Сел, закусывает.

ВАРВАРА. Даст бог, все успеем, ох-тех-те… К апрелю должны успеть…

ТЕТКА. Успеем, Липа?

ЛИПА. Я верю вам, тетенька…

Анисим встал, натянул шапку. Следом встают Григорий и Варвара.

АНИСИМ. Ехать мне, значит, пора. Благодарствуйте.

ВАРВАРА. Служба, слава тебе господи, в сыскном он у нас.

АНИСИМ. Полно, мамаша.

ТЕТКА. Слав-те господи, бог в помощь.

Цыбукины кланяются и уходят.

За три дня до свадьбы возвращается домой Анисим. На нем были блестящие резиновые калоши, вместо галстука красный шнурок с шариками, и на плечах висит пальто, не надетое в рукава, тоже новое. Покачиваясь, заходит в дом. Самовар готов. Анисим достает сверточки с деньгами, раздает их.

АНИСИМ. Подарок это, свадебный, берите, мамаша, вам это, вам, нате, не жалко для вас, родимые.

Отцу Анисим дает десять серебряных рублей и десять полтинников, Варваре дал столько же, Аксинье — двадцать четвертаков. Все монеты, как на подбор, новенькие, сверкают на солнце.

Анисим садится за стол, все пьют чай.

ВАРВАРА (перебирая новенькие рубли). Как наши в городе поживают? Все ли в здравии?

АНИСИМ. Ничего, благодарить бога, живут хорошо. Только вот у Ивана Егорова происшествие в семейной жизни: померла его старуха Софья Никифоровна. От чахотки. Поминальный обед за упокой души заказывали у кондитера, по два с полтиной с персоны. И виноградное вино было. Которые мужики, наши земляки — и за них тоже по два с полтиной. Ничего не ели.

ВАРВАРА. Господи помилуй, не ели?

АНИСИМ. Нешто мужик понимает соус!

ГРИГОРИЙ (качает головой). Два с полтиной!

АНИСИМ. А что же? Там не деревня. Зайдешь в ресторан подзакусить, спросишь того-другого, компания соберется, выпьешь — ан глядишь, уже рассвет, и пожалуйте по три или по четыре рубля с каждого. А когда с Самородовым, так тот любит, чтоб после всего кофий с коньяком, а коньяк по шести гривен рюмочка-с.

ГРИГОРИЙ. И всё врет, и всё врет!

АНИСИМ. Я теперь всегда с Самородовым. Это тот самый Самородов, что вам мои письма пишет. Великолепно пишет. И если б рассказать, мамаша, какой человек есть этот самый Самородов, то вы не поверите. Мы его все Мухтаром зовем, так как он вроде армяшки — весь черный. Я его насквозь вижу, все дела его знаю вот как свои пять пальцев, мамаша, и он это чувствует и всё за мной ходит, не отстает, и нас теперь водой не разольешь. Ему как будто жутковато, но и без меня жить не может. Куда я, туда и он. У меня, мамаша, верный, правильный глаз. Глядишь на толкучке: мужик рубаху продает. Стой, кричу, рубаха краденая! И верно, так и выходит: рубаха краденая.

ВАРВАРА. Откуда же ты знаешь?

АНИСИМ. Ниоткуда, глаз у меня такой. Я не знаю, какая там рубаха, а только почему-то так меня и тянет к ней: краденая и всё тут. У нас в сыскном так уж и говорят: «Ну, Анисим пошел вальдшнепов стрелять! » Это значит — искать краденое. Да... Украсть всякий может, да вот как сберечь! Велика земля, а спрятать краденое негде.

ВАРВАРА. А в нашем селе у Гунторевых на прошлой неделе угнали барана и двух ярок. И поискать некому... Ох-тех-те...

АНИСИМ. Что ж? Поискать можно. Это ничего, можно.

День свадьбы. Прохладный, но ясный, веселый апрельский день.

Церковь полна людей, горит паникадило, певчие поют по нотам. Анисим, в черном сюртуке, с красным шнурком вместо галстука, задумался, смотрит в одну точку, а когда певчие громко вскрикивают, он быстро крестился. Липа стоит рядом, с таким видом будто все, что происходит, ее не касается. Послышался тревожный детский плач.

ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Милая мамка, унеси меня отсюда, касатка!

СВЯЩЕННИК. Тише там!

Стали выходить из церкви. Идут в дом. За молодыми бежит народ. Около лавки, около ворот и во дворе под окнами тоже стоит толпа. Молодые входят в дом, тут же громко, изо всей силы, вскрикивают певчие, которые уже стояли в сенях со своими нотами; заиграла музыка, нарочно выписанная из города.

В доме на столах стоят кушанья: длинные рыбы, окорока и птицы с начинкой, коробки со шпротами, разные соленья и маринады и множество бутылок с водкой и винами, пахнет копченой колбасой и прокисшими омарами. И около столов, постукивая каблучками и точа нож о нож, ходит Григорий Петрович.

Подают шампанское. Подрядчик-плотник Елизаров, по прозвищу Костыль, высокий, худощавый старик с такими густыми бровями, что глаза были едва видны, берет бокал и говорит, обращаясь к молодым.

КОСТЫЛЬ. Анисим и ты, деточка, любите друг дружку! Живите по-божески, деточки, и царица небесная вас не оставит. (Припал к плечу Григория и всхлипнул. ) Григорий Петров, восплачем, восплачем от радости! Хо-хо-хо! И эта хороша у тебя невестка! Всё, значит, в ней на месте, всё гладенько, не громыхнет, вся механизма в исправности, винтов много.

После шампанского все стали садиться за стол. Гости громко разговаривают, двигая стулья. В сенях поют певчие, играет музыка, на дворе бабы величают – все в один голос.

Костыль вертелся на стуле и толкал соседей локтями, мешал говорить, и то плакал, то хохотал.

КОСТЫЛЬ. Деточки, деточки, деточки... Аксиньюшка-матушка, Варварушка, будем жить все в мире и согласии, топорики мои любезные...

Костыль берет рюмку с водкой и выпивает.

КОСТЫЛЬ. Хороша аглицкая! Ах, деточки, будем жить!...

Гости едят, пьют, говорят шумно, невпопад. Чья-то жена, женщина исхудалая, косая, притащившая с собой всех своих детей, косится на тарелки, и хватает всё, что попадется под руку, и прячет себе и детям в карманы.

Анисим и Липа сидят рядом, но так словно не знакомы друг с другом. Анисим пьет. Липа улыбается в сторону. Напротив Анисима сидит тетка Липы.

АНИСИМ (тетке). У меня есть друг, по фамилии Самородов. Человек специальный. Личный почетный гражданин и может разговаривать. Но я его, тетенька, насквозь вижу, и он это чувствует. Позвольте с вами выпить за здоровье Самородова, тетенька!

Тетка и Анисим чокаются, пьют. Ненадолго затихла музыка. На дворе издалека слышится женский истошный вопль и следом за ним детский плач.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Насосались нашей крови, ироды! Нет на вас погибели!

ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Милая мамка, унеси меня отсюда, касатка!

ГРИГОРИЙ (музыкантам). Играй музыку, чего молчишь!

СТЕПАН (сорвавшимся голосом). Хрымины едут, Младшие!

На Варваре было коричневое платье с черными кружевами и со стеклярусом, на Аксинье — светло-зеленое, с желтой грудью и со шлейфом. Начались танцы. Хрымин Младший оттоптал оборку Аксинье внизу юбки, и оборка волочилась как хвост у змеи.

КОСТЫЛЬ. Эй, внизу плинтус оторвали! Деточки! Степан, что же ты сидишь, словно гусь безногий!

Степан сидит за столом, нога на ногу, опьяневший, громко щелкает орехи, щелчки похожи на выстрелы. Аксинья наивно улыбается, танцует в окружении Хрыминых. Григорий выходит плясать русскую.

ТОЛПА. Сам вышел! Сам!

Выходит с ним плясать и Варвара, танцует больше Григория, а тот только пощелкивает каблуками и помахивает платком. Уже ночь.

ТОЛПА. Молодчина, Григорий Петров! Так, старайся! Значит, еще можешь заниматься! Ха-ха!

Музыку прервал пьяный мужицкий крик.

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Врешь, не моя это поддевка, отдай мою! У меня новая была, с отложным воротом!

ВАРВАРА. Опять Шикаловского мужика обидели, этих-тех…

Резко гости стали расходиться, Анисим, ходит, пошатываясь, и раздает певчим и музыкантам по новому полтиннику. Григорий же ступает твердо, провожает гостей и каждому говорит.

ГРИГОРИЙ. Свадьба две тысячи стоила.

Снова пьяный мужицкий голос кричит на улице.

МУЖСКОЙ ГОЛОС. У меня новая была, с отложным воротом! Отдай поддевку!..

АНИСИМ. Стой! Я сыщу сейчас! Я знаю, кто это украл! Стой!

Анисим выбегает на улицу, за кем-то гонится. Но его ловят и приводят в комнату, где тетка раздевает Липу. Варвара поманила пальцем тетку, та вышла. Комнату заперли.

Прошло пять дней. Анисим, собравшийся уезжать, приходит наверх к Варваре, чтобы проститься. У нее горят все лампадки, сама она сидит у окна и вяжет чулок из красной шерсти.

ВАРВАРА. Мало с нами пожил. Заскучал небось? Ох-тех-те... Живем мы хорошо, всего у нас много, и свадьбу твою сыграли порядком, правильно; старик сказывал: две тысячи пошло. Одно слово, живем, как купцы, только вот скучно у нас. Уж очень народ обижаем. Сердце мое болит, дружок, обижаем как — и боже мой! Лошадь ли меняем, покупаем ли что, работника ли нанимаем — на всем обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим маслом торговать?

АНИСИМ. Кто к чему приставлен, мамаша.

ВАРВАРА. Портнихи-хлыстовки расстаралися, такие обновы на свадьбу сшили, со стеклярусом! А уплатили им чем же?

АНИСИМ. Чем?

ВАРВАРА. Стеариновыми свечами и сардинами. Ох-тех-те, а нужны они им? Кабы нужны были, сидели бы они потом в поле, да плакали бы?

АНИСИМ. Ихнему брату дай повод поплакать... Чай, не обделили совсем-то.

ВАРВАРА. Да ведь умирать надо? Ой-ой, право, поговорил бы ты с отцом!..

АНИСИМ. А вы бы сами поговорили.

ВАРВАРА. Н-ну! Я ему свое, а он мне, как ты, в одно слово: кто к чему приставлен. На том свете так тебе и станут разбирать, кто к чему приставлен. У бога суд праведный.

АНИСИМ. Конечно, никто не станет разбирать. Бога-то ведь, всё равно, нет, мамаша. Чего уж там разбирать!

У Варвары выпало из рук вязанье, она всплескивает руками, смеется, наклоняется за чулком.

АНИСИМ. Бог, может, и есть, а только веры нет. Когда меня венчали, мне было не по себе. Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала, и, пока меня венчали, я всё думал: есть бог! А как вышел из церкви — и ничего. Да и откуда мне знать, есть бог или нет? Нас с малолетства не тому учили, и младенец еще мать сосет, а его только одному и учат: кто к чему приставлен. Папаша ведь тоже в бога не верует. Вы как-то сказывали, что у Гунторева баранов угнали... Я нашел: это Шикаловский мужик украл; он украл, а шкурки-то у папаши... Вот вам и вера! (подмигнул и покачал головой. ) И старшина тоже не верит в бога, и писарь тоже, и дьячок тоже. А ежели они ходят в церковь и посты соблюдают, так это для того, чтобы люди про них худо не говорили, и на тот случай, что, может, и в самом деле страшный суд будет. Теперь так говорят, будто конец света пришел оттого, что народ ослабел, родителей не почитают и прочее. Это пустяки. Я так, мамаша, понимаю, что всё горе оттого, что совести мало в людях. Я вижу насквозь, мамаша, и понимаю. Ежели у человека рубаха краденая, я вижу. Человек сидит в трактире, и вам так кажется, будто он чай пьет и больше ничего, а я, чай-то чаем, вижу еще, что в нем совести нет. Так целый день ходишь — и ни одного человека с совестью. И вся причина, потому что не знают, есть бог или нет... Ну-с, мамаша, прощайте. Оставайтесь живы и здоровы, не поминайте лихом (кланяется Варваре в ноги). Благодарим вас за всё, мамаша. Нашему семейству от вас большая польза. Вы очень приличная женщина, и я вами много доволен.

Анисим вышел, но опять вернулся.

АНИСИМ. Меня Самородов впутал в одно дело: богат буду или пропаду. Ежели что случится, уж вы тогда, мамаша, утешьте моего родителя.

ВАРВАРА. Ну вот, что там! Ох-тех-те... Бог милостив. А ты бы, Анисим, этих-тех, жену бы свою приласкал, а то глядите друг на дружку надутые оба; хоть бы усмехнулись, право.

АНИСИМ. Да какая-то она чудна́ я... Не понимает ничего, молчит всё. Молода очень, пускай подрастет...

Анисим и Варвара спускаются на крыльцо. Здесь уже стоит высокий, сытый, белый жеребец, запряженный в шарабан. Старик Цыбукин разбежался, и сел молодцевато, и взял вожжи. Анисим поцеловался с Варварой, с Аксиньей и с братом. Подошёл к Липе и прикоснулся губами к ее щеке слегка, чуть-чуть.

АНИСИМ. Прощай.

Липа улыбнулась в сторону. Анисим тоже сел с подскоком и подбоченился. Когда выезжали из оврага наверх, Анисим всё оглядывался назад, на село. На станции подошли к буфету и выпили по рюмке хересу. Старик полез в карман за кошельком, чтобы заплатить.

АНИСИМ. Я угощаю!

ГРИГОРИЙ. Остался бы ты, Анисим, дома, при деле, цены бы тебе не было! Я бы тебя, сынок, озолотил с головы до ног.

АНИСИМ. Никак нельзя, папаша.

Выпили еще по рюмке. Анисим садится в поезд. Поезд уезжает. Григорий возвращается домой. Видит Липу – босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, моет в сенях лестницу и поет тонким голоском.

Костыль, сидевший на лавке около церкви с самого утра, покачивает головой.

КОСТЫЛЬ. Да и невестки же у тебя, Григорий Петров, бог тебе послал! Не бабы, а чистый клад!

VII

8 июля, пятница. Время ближе к вечеру. Костыль и Липа возвращаются из села Казанского, куда они ходили на богомолье, по случаю храмового праздника — Казанской божией матери. Костыль идет с одним мешочком, в котором лежит хлеб и лук, шагает широко, размахивая руками. Далеко позади идет мать Липы Прасковья, задыхается, отстаёт. Все трое идут босиком, сапоги несут на палке.

ЛИПА. Квас грушовый больно вкусный был.

КОСТЫЛЬ. А-аа!.. Ну-у..

ЛИПА. Маменька на ярмарке пуще всех радовалась. Любит она больно квасу.

КОСТЫЛЬ. А ты, деточка? Не любишь?

ЛИПА. Я, Илья Макарыч, до варенья очень охотница. Сяду себе в уголочке и всё чай пью с вареньем. Или с Варварой Николавной вместе пьем, а оне что-нибудь рассказывают чувствительное. У них варенья много — четыре банки. Кушай, говорят, Липа, не сомневайся. А-аа!... Четыре банки! Богато живут. Чай с белой булкой; и говядины тоже сколько хочешь. Богато живут, только страшно у них, Илья Макарыч. И-и, как страшно!

КОСТЫЛЬ. Чего ж тебе страшно, деточка?

Костыль оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли отстала Прасковья.

ЛИПА. Первое, как свадьбу сыграли, Анисима Григорьича боялась. Они ничего, не обижали, а только, как подойдут ко мне близко, так по всей по мне мороз, по всем косточкам. И ни одной ноченьки я не спала, всё тряслась и бога молила. А теперь Аксиньи боюсь, Илья Макарыч. Она ничего, всё усмехается, а только часом взглянет в окошко, а глазы у ней такие сердитые и горят зеленые, словно в хлеву у овцы. Хрымины Младшие ее сбивают: «У вашего старика, говорят, есть землица Бутёкино, десятин сорок, землица, говорят, с песочком и вода есть, так ты, говорят, Аксюша, построй от себе кирпичный завод, и мы в долю войдем». Кирпич теперь двадцать рублей тысяча. Дело спорое. Вчерась за обедом Аксинья и говорит старику: «Я, говорит, хочу в Бутёкине кирпичный завод ставить, буду сама себе купчиха». Говорит и усмехается. А Григорий Петрович с лица потемнели; видно, не понравилось. «Пока, говорят, я жив, нельзя врозь, надо всем вместе». А она глазами метнула, зубами заскриготела... Подали оладьи — не ест!

КОСТЫЛЬ. А-аа!.. Не ест!

ЛИПА. И скажи, сделай милость, когда она спит! С полчасика поспит, а там вскочит, ходит, всё ходит, заглядывает: не сожгли б чего мужики, не украли б чего... Страшно с ней, Илья Макарыч! А Хрымины Младшие после свадьбы и спать не ложились, а поехали в город судиться; и народ болтает, будто через Аксинью всё. Два брата пообещались ей завод построить, а третий обижается, а фабрика с месяц стояла, и мой дяденька Прохор без работы по дворам корочки сбирал. Ты бы, говорю, дяденька, пока что, пахать пошел или дрова пилить, что срамиться! Отбился, говорит, я от христианской работы, ничего, говорит, не умею, Липынька!..

КОСТЫЛЬ. Запропастилась мамаша твоя.

Остановились около осиновой рощи, чтобы отдохнуть и подождать Прасковью. У входа в рощу стоит межевой столб. Костыль потрогал его: прочен ли.

Задыхаясь, подходит к ним Прасковья.

КОСТЫЛЬ. Умаялись, мамаша?

ПРАСКОВЬЯ. Что вы, помилуйте-с, Илья Макарыч... Много вами довольны-с… Слава богу.

Отдохнув, все трое идут рядом. В роще слышны девичьи голоса – уклеевские девушки собирают грибы.

КОСТЫЛЬ. Эй, девки-и! Эй, красотки!

УКЛЕЕВСКИЕ ДЕВУШКИ. Костыль идет! Костыль! Старый хрен!

Закончилась роща. Показался крест на колокольне. Впереди был спуск в овраг. Чтобы обуться все трое садятся на траву. Натягивают сапоги. Встают и идут дальше, спускаются в овраг, резко начинается грязь. Мимо проходит старуха, которая ведет мальчика в большой шапке и в больших сапогах. Мальчик изнемогает от жары и тяжелых сапог, которые не дают его ногам сгибаться в коленях, но всё же изо всей силы, не переставая, дует мальчик в игрушечную трубу.

Липа, Костыль и Прасковья уже спустились вниз и повернули в улицу, а трубу всё еще было слышно. Липа смотрит вслед мальчику.

ЛИПА. То весело мне, радостно, то непокойно на душе, маменька. Зачем так – сегодня праздник, а завтра рожь убирать, сено возить. А потом воскресенье – опять праздник?

ПРАСКОВЬЯ. Так уж не нами положено, дочка. (Помолчала. ) А косари нынче до́ роги. Рубль сорок в день!

КОСТЫЛЬ. А наши фабриканты что-то не в себе... Беда! Костюков осерчал на меня. Много, говорит, тесу пошло на карнизы. Как много? Сколько надо было, Василий Данилыч, столько, говорю, и пошло. Я его не с кашей ем, тес-то. Как, говорит, ты можешь мне такие слова? Болван, такой-сякой! Не забывайся! Я, кричит, тебя подрядчиком сделал! Эка, говорю, невидаль! Когда, говорю, не был в подрядчиках, всё равно каждый день чай пил. Все, говорит, вы жулики... Я смолчал. Мы на этом свете жулики, думаю, а вы на том свете будете жулики. Хо-хо-хо! На другой день отмяк. Ты, говорит, на меня не гневайся, Макарыч, за мои слова. Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я купец первой гильдии, старше тебя, — ты смолчать должен. Вы, говорю, купец первой гильдии, а я плотник, это правильно. И святой Иосиф, говорю, был плотник. Дело наше праведное, богоугодное, а ежели, говорю, вам угодно быть старше, то сделайте милость, Василий Данилыч. А потом этого, после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? (Помолчал. ) Стало быть, плотник, деточки! (Помолчал) Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше.

Солнце зашло. Стоит густой белый туман. Подходят к дому Цыбукиных. У крыльца под березой стоит стол, на котором самовар и лампа. Григорий сидит за столом без сюртука, в жилетке. Сидит за столом и Аксинья. Наливает чай.

За воротами возле лавки Цыбукиных сидят на земле косари, тихо поют, словно выпрашивают денег. Костыль проходит к столу. Садится без приглашения. Липа и Прасковья потоптавшись около ворот, прижавшись друг к другу, прошмыгивают в кухню.

КОСАРЬ. Дедушка-а! Заплати хоть половину! Дедушка-а!

ГРИГОРИЙ. Заплати вам, ага. А завтра вас и след простынет.

КОСТЫЛЬ (садится тоже пить чай). Были мы, значит, на ярмарке. Гуляли, деточки, очень хорошо гуляли, слава тебе господи. И случай такой вышел, нехороший: кузнец Сашка купил табаку и дает полтинник, значит, купцу. А полтинник фальшивый.

КОСАРЬ. Дедушка-а! Дедушка-а! Половину хотя бы, дедушка-а!

КОСТЫЛЬ (переходит на шепот). А полтинник, выходит, фальшивый. Спрашивают: где взял? А это, говорит, мне Анисим Цыбукин дал. Когда, говорит, я у него на свадьбе гулял... Кликнули урядника, повели... Гляди, Петрович, как бы чего не вышло, какого разговору...

Молчание.

КОСТЫЛЬ. Ах, деточки, деточки, деточки... Ну, спасибо за чай, за сахар, деточки. Пора и спать. Стал уж я трухлявый, балки во мне все подгнили. Хо-хо-хо!

Встал, собирается уходить.

КОСТЫЛЬ. Умирать, должно, пора!

Костыль всхлипывает и уходит. Григорий перестал пить чай. Молчание. Слышны шаги уходящего Костыля.

АКСИНЬЯ. А Сашка-кузнец, чай, наврал.

Григорий идет в дом и немного погодя, возвращается со свертком. Разворачивает – блеснули рубли, совершенно новые. Он берет один, пробует его на зуб, бросает на поднос, потом другой, третий.

ГРИГОРИЙ. Рубли-то взаправду фальшивые... Это те... Анисим тогда привез, его подарок. Ты, дочка, возьми, возьми, брось в колодец... Ну их! И гляди, чтоб разговору не было. Чего бы не вышло... Убирай самовар, туши огонь...

Григорий, тяжело ступая, уходит в дом. Аксинья тушит лампу, берет самовар и тоже уходит. Липа и Прасковья, все также держась друг друга, проходят из кухни в сарай и ложатся на полу между санями и стенкой. Один за другим погасли огни в доме; только наверху у Варвары светятся синие и красные лампадки. Темно. Прасковья и Липа засыпают.

Всходит луна. В сарае слышны шаги. Липа и Прасковья просыпаются. У входа в сарай стоит Аксинья, держа в руках постель.

АКСИНЬЯ. Тут, пожалуй, прохладней...

Аксинья входит в сарай и ложится почти у самого порога, и луна освещает ее всю. Она не спит и тяжко вздыхает, разметавшись от жары, сбросив с себя почти все. Прошло немного времени, и слышны опять шаги: в дверях показался старик, весь белый.

ГРИГОРИЙ. Аксинья! Ты здесь, что ли?

АКСИНЬЯ. Ну!

ГРИГОРИЙ. Я тебе давеча сказал, чтоб бросила деньги в колодец.

АКСИНЬЯ. Ну!

ГРИГОРИЙ. Ты бросила?

АКСИНЬЯ. Вот еще, добро в воду бросать! Я косарям отдала...

ГРИГОРИЙ. Ах, боже мой! Озорная ты баба... Ах, боже мой!

Григорий всплескивает руками и уходит, повторяя последнюю фразу. Немного погодя Аксинья садится, потом встает, берет в охапку свою постель и выходит.

ЛИПА. И зачем ты отдала меня сюда, маменька!

ПРАСКОВЬЯ. Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено.

Обе, прижавшись друг к другу, уснули.

Второе действие.

Прошло больше полугода, наступила весна. Дом Цыбукиных потемнел, крыша поржавела, дверь в лавке, обитая железом, тяжелая, выкрашенная в зеленый цвет, пожухла.

Варвара располнела. Она сидит возле открытого окна в своей комнате, прислушивается, не едет ли старик. В руках у нее вязанье. В соседней комнате Липа. В колыбели лежит ее ребенок – Никифор. Липа с ним играет.

ВАРВАРА. Пять дней прошло, не едут все, спаси и сохрани...

Липа отходит от колыбели к двери, кланяется в сторону колыбели.

ЛИПА. Здравствуйте, Никифор Анисимыч!

Бежит к ребенку опрометью, целует его.

ЛИПА. Ножечки мои, лапочки! Кутенок мой!

ВАРВАРА. Похлопотать-те, похлопотать-те путем некому. Ох-тех-те... Попросить бы кого из господ, написали бы главным начальникам... До суда бы хоть выпустили бы! Что парня томить-то!

Липа снова отходит к двери, снова кланяется.

ЛИПА. Здравствуйте, Никифор Анисимыч!

Бежит к ребенку, снова целует.

ВАРВАРА. А Аксинья-то, тоже хороша, кроме кирпичного заводика в голове ничегошеньки нету, прости господи.

Липа подбрасывает на руках Никифора.

ЛИПА. Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!

ВАРВАРА. Ну-у! Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..

Липа запела тихо. Помолчала.

ЛИПА. Вырастешь большой-ой, большой, мужи-ик будешь, вместе на поденку пойдем!

ВАРВАРА. Ну-у! Заладила!

Липа с Никифором на руках останавливается в дверях.

ЛИПА. Маменька, отчего я его так люблю? Отчего я его жалею так? Кто он? Какой он из себе? Легкий, как перышко, как крошечка, а люблю его, люблю, как настоящего человека. Вот он ничего не может, не говорит, а я всё понимаю, чего он своими глазочками желает.

Слышно, как мимо двора проезжает телега, полная мужиков. С телеги спрыгивает старый работник, идет во двор к Цыбукиным.

РАБОТНИК. …Решение прав и всего состояния! И в Сибирь, в каторжную работу на шесть лет.

С черного входа из лавки во двор выходит Аксинья. В одной руке она держит бутылку, в другой — лейку, и во рту у нее зажаты серебряные деньги. Высунулась из кухни кухарка.

АКСИНЬЯ (не вынимая денег изо рта). А папаша где?

РАБОТНИК. На станции Григорий Петрович остались. Ужо, говорит, будет потемней, тогда приеду.

КУХАРКА. И на кого ты нас покинул, Анисим Григорьич, соколик ясный...

Залаяли собаки.

ВАРВАРА (в окно кухарке). Бу-удет тебе, Степанида, бу-удет! Не томи, Христа ради!

Кухарка Степанида продолжает подвывать. Липа носится с ребенком.

ВАРВАРА (в окно кухарке). Не томи, Степанида! Бу-удет тебе, бу-удет!

Приезжает Григорий со станции. Молча обходит все комнаты в доме и стоит возле Варвары. Варвара так и сидит возле окна.

ВАРВАРА. Похлопотать-те некому... Говорила я, чтоб господ попросить, — не послушали тогда... Прошение бы...

ГРИГОРИЙ. Хлопотал я! Как Анисима осудили, я к тому барину, что его защищал. Ничего, говорит, теперь нельзя, поздно. И сам Анисим так говорит: поздно. А всё ж я, как вышел из суда, одного адвоката договорил; задаток ему дал... Погожу еще недельку, а там опять поеду. Что бог даст.

Григорий снова обходит все комнаты и возвращается к Варваре.

ГРИГОРИЙ. Должно, нездоров я. В голове того... туманится. Мысли мутятся.

Он затворил дверь.

ГРИГОРИЙ (тихо). С деньгами у меня нехорошо. Помнишь, Анисим перед свадьбой привез мне новых рублей и полтинников? Сверточек-то один я тогда спрятал, а прочие какие я смешал со своими...

ВАРВАРА. Ну не грех это, батюшки мои. Что ж такое…

ГРИГОРИЙ. Когда-то, царствие небесное, когда жив был мой дядя, он всё, бывало, за товаром ездил то в Москву, то в Крым. Была у него жена, и эта самая жена, пока он, значит, за товаром ездил, с другими гуляла. Шестеро детей у них было. И вот, бывало, дяденька, как выпьет, то смеется: «Никак, говорит, я не разберу, где тут мои дети, а где чужие». Легкий характер у него, значит. (Помолчал. ) Так и я теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие и какие фальшивые. И кажется, что они все фальшивые.

ВАРВАРА. Ну вот, бог с тобой!

ГРИГОРИЙ. Покупаю на вокзале билет, даю три рубля, и думается мне, будто они фальшивые. И страшно мне. Должно, нездоров я.

ВАРВАРА. Что говорить, все под богом ходим... Ох-тех-те... Надо б об этом подумать бы, Петрович... Неровен час, что случится, человек ты немолодой. Помрешь, и гляди, без тебя б внучка не обидели. Ой, боюсь, обидят они Никифора, обидят! Отца, считай так, уже нет, мать молодая, глупая... Записал бы ты на него, на мальчишку-то, хоть землю, Бутёкино-то это, Петрович, право! Подумай!

ГРИГОРИЙ. А я забыл про внучка-то... Надо поздороваться.

ВАРВАРА. Мальчик-то хорошенький, жалко! Вот завтра поезжай и напиши бумагу. Чего ждать?

ГРИГОРИЙ. Так ты говоришь: мальчик ничего? Ну, что ж, пускай растет. Дай бог!

Григорий открывает дверь и согнутым пальцем манит к себе Липу. Она подходит к нему с ребенком на руках.

ГРИГОРИЙ. Ты, Липынька, если что нужно, спрашивай. И что захочешь, кушай, мы не жалеем, была бы здорова... (перекрестил ребенка. ) И внучка береги. Сына нет, так внучек остался.

Немного погодя он лег спать и уснул крепко.

Утро. Григорий и Варвара сидят за столом около крыльца под березой и пьют чай. К ним подбегает растрепанная Аксинья, и швыряет связку ключей к ногам старика.

АКСИНЬЯ. Выходит, я у вас не невестка, а работница! Весь народ смеется: «Гляди, говорят, Цыбукины какую себе работницу нашли! » Я у вас не нанималась! Я не нищая, не хамка какая, есть у меня отец и мать. Не желаю я больше служить! Замучилась! Как работа, как в лавке сидеть день-деньской, по ночам шмыгать за водкой — так это мне, а как землю дарить — так это каторжанке с ее чертенком! Она тут хозяйка, барыня, а я у ней прислуга! Всё отдайте ей, арестантке, пусть подавится, я уйду домой! Найдите себе другую дуру, ироды окаянные!

Григорий смотрит испуганно, бежит в дом, прячется там за шкафом. Варвара сидит, с места не двигается, отмахивается обеими руками.

ВАРВАРА. Ой, что ж это, батюшки? Что ж это она кричит? Ох-тех-те... Народ-то услышит! Потише бы... Ой, потише бы!

АКСИНЬЯ. Отдали каторжанке Бутёкино, отдайте ей теперь всё, — мне от вас ничего не надо! Провались вы! Все вы тут одна шайка!

ВАРВАРА. Потише бы… Народ…

АКСИНЬЯ. Нагляделась я, будет с меня! Грабили и прохожих, и проезжих, разбойники, грабили старого и малого! А кто водку продавал без патента? А фальшивые деньги? Понабили себе сундуки фальшивыми деньгами — и теперь уж я не нужна стала!

Около настежь открытых ворот собралась толпа и смотрит во двор.

АКСИНЬЯ. Пускай народ глядит! Я вас осрамлю! Вы у меня сгорите со срама! Вы у меня в ногах наваляетесь! Эй, Степан! Поедем в одну минуту домой! К моему отцу, к матери поедем, с арестантами я не хочу жить! Собирайся!

Во дворе на протянутых веревках висит белье. Аксинья срывает свои юбки и кофточки, еще мокрые, и бросает их на руки Степану. Всё, что сушилось не её, Аксинья бросает на землю и топчет.

ВАРВАРА. Ой, батюшки, уймите ее! Что же она такое? Отдайте ей Бутёкино, отдайте ради Христа небесного!

ТОЛПА. Ну, ба-а-ба! Вот так ба-а-ба! Расходилась — страсть!

Аксинья вбегает в кухню, где Липа как раз стирает. От корыта и котла около плиты идет пар, в кухне душно и тускло от тумана. На полу куча немытого белья, и около него на скамье, задирая свои красные ножки, лежит Никифор, так что если бы он упал, то не ушибся бы. Липа как раз вытащила из кучи грязного белья сорочку Аксиньи и положила в корыто, тянет руку к большому ковшу с кипятком, который стоит на столе. Аксинья хватает свою сорочку.

АКСИНЬЯ. Отдай сюда! Не твое это дело мое белье трогать! Ты арестантка и должна знать свое место, кто ты есть!

Липа смотрит на Аксинью, улыбается.

ЛИПА (тихо). Как же, арестантка? Как же…

АКСИНЬЯ. Взяла мою землю, так вот же тебе!

Аксинья хватает ковш с кипятком и выплескивает на Никифора.

III

Липа сидит у пруда. Держит на руках ребенка, завёрнутого в одеяльце. Громко квакают лягушки. Слышно как кричит выпь, словно запертая в сарае корова. Кукушка кричит, сбиваясь и начиная все сначала. На небе светит месяц. Много звезд. Липа долго сидит, потом встает и идет в сторону дороги.

Впереди, у самой дороги, горит костер, точнее, светятся одни красные угли. Слышно, как жуют лошади. В темноте обозначились две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один ведет лошадь, чтобы запрягать, другой стоит около костра неподвижно, заложив назад руки. Залаяла около подводы собака.

СТАРИК. Шарик, молчи! Запрягай, Вавила!

Липа остановилась.

ЛИПА. Бог в помощь!

Старик подошел к Липе. Молчание.

СТАРИК. Здравствуй!

ЛИПА. Ваша собачка не порвет, дедушка?

СТАРИК. Ничего, иди. Не тронет.

ЛИПА. Я в больнице была. Сыночек у меня там помер. Вот домой несу.

Старик быстро отходит назад, к своему спутнику.

СТАРИК. Это ничего, милая. Божья воля. (Спутнику) Копаешься, парень! Ты бы поживей.

ВАВИЛА. Твоей дуги нету. Не видать.

СТАРИК. Прямой ты Вавила.

Старик снова раздувает костер, отыскивают дугу, потом старик подходит к Липе. Лицо его освещается костром так, что он похож на святого с иконы.

СТАРИК. Ты мать. Всякой матери свое дитё жалко.

Старик вздыхает и качает головой. Вавила тушит костер, притаптывает его. Стало снова темно. Прошла минута, телеги заскрипели, выезжая на дорогу. Липа идет следом.

ЛИПА. Вы святые?

СТАРИК. Нет. Мы из Фирсанова.

ЛИПА. Ты давеча так взглянул на меня, дедушка, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые.

СТАРИК. Тебе далече ли?

ЛИПА. В Уклеево.

СТАРИК. Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.

Вавила сел на подводу с бочкой, старик и Липа сели на другую. Поехали шагом, Вавила впереди.

ЛИПА. Мой сыночек весь день мучился. Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

СТАРИК. А кто ж его знает! Всего знать нельзя, зачем да как. Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает.

ЛИПА. Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется.

СТАРИК. Ничего. Сиди. (Зевнул и перекрестил рот) Ничего... Твое горе с полгоря. Жизнь долгая — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит на меня жалостно, слезы текут. Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные... А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил – значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия!

ЛИПА. Дедушка, когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит?

СТАРИК. А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу — он в школу ходил. Там теперь всему учат. Вавила!

ВАВИЛА. А!

СТАРИК. Вавила, скажи, вот как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит?

Вавила остановил лошадь. Задумался.

ВАВИЛА. Девять дён.

ЛИПА. Девять?

ВАВИЛА. Когда мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать дён.

СТАРИК. Почем ты знаешь?

ВАВИЛА. Тринадцать дён в печке стучало.

СТАРИК. Ну, ладно. Трогай.

Около Кузьменок подводы останавливаются. Дальше Липа идет пешком. Светает. По-прежнему кричит кукушка. Липа подходит к дому, садится на крыльцо и ждет. Через некоторое время выходит Григорий. Долго молчат.

ГРИГОРИЙ. Эх, Липа, не уберегла ты внучка...

Брякнули ставни наверху – Варвара проснулась, выбегает на крыльцо и рыдает. Уносит ребенка, чтобы убрать.

ВАРВАРА. И мальчик-то был хорошенечкий... Ох-тех-те... Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая...

На другой день были похороны. Накрыли во дворе столы. Сидят за столом гости, звенят вилки, все пьют и едят. Липа ходит меж столов и наливает всем. Подходит к священнику. Тот поднимает вилку, на которую был насажен соленый рыжик.

СВЯЩЕННИК. Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное (выпил рюмку и съел рыжик).

Гости разошлись. Остались за столом свои. В сарае завыла Липа.

АКСИНЬЯ. Ну, что голосишь там? Замолчи!

Липа рыдает еще громче.

АКСИНЬЯ. Слышишь? (Топнула ногой. ) Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!

ГРИГОРИЙ. Ну, ну, ну!.. Аксюта, угомонись, матушка... Плачет, понятное дело... дитё померло...

АКСИНЬЯ. Понятное дело... Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!..

Аксинья посмеялась и направилась в лавку.

На другой день рано утром Липа уходит в Торгуево к матери.

Крыша на лавке Цыбукиных выкрашена, дверь стоит новая, и замок на ней висит тоже новый, блестит. На окнах по-прежнему цветет веселенькая герань.

Ясный осенний день. На скамье возле церковных ворот сидят трое: беззубый сторож Яков, Костыль и чуть поодаль Цыбукин. Ворот его шубы поднят, торчит только нос и козырек фуражки.

ЯКОВ. Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать. А она, невестка-то, выгнала свекра из цобственного дома. Старику ни поесть, ни попить — куда пойдет? Третий день не евши.

КОСТЫЛЬ. Третий день!

ЯКОВ. Вот так сидит, всё молчит. Ослаб. А чего молчать? Подать в суд, — ее б в суде не похвалили.

КОСТЫЛЬ. Кого в суде хвалили?

ЯКОВ. Чего?

КОСТЫЛЬ. Баба она ничего, старательная. В ихнем деле без этого нельзя... без греха то есть...

ЯКОВ. Мало ли чего – завод у ей. У-у, окаянная. Чей заводик-то? Чей?

КОСТЫЛЬ. Везет тому, кто везет…

ЯКОВ. Из цобственного дома? Наживи свой дом, тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!

КОСТЫЛЬ. Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не ругались... Когда в молодых летах был, я очень свою Настасью жалел. Бабочка была тихая. И, бывало, всё: «Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, лошадь! » Умирала, а всё говорила: «Купи, Макарыч, себе дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить». А я только пряники ей покупал, больше ничего (смеется).

ЯКОВ. Муж-то глухой, глупый, так, дурак-дураком, всё равно, что гусь. Нешто он может понимать? Ударь гуся по голове палкой — и то не поймет. А другой-то, старшой, жив?

КОСТЫЛЬ. Варвара давеча говорила, что приходило от него письмо на пасху, почерками ровными написано, в стихах. Последняя строчка, правда, нашкрябана была бледно, дескать, болею тут, помогите Христа ради. А Степанида нечаянно письмо в помои уронила, так свиньи и сожрали…

ЯКОВ. Кирпичами голова ихняя забита. Выдумали железную дорогу строить, а бабы наши, полоумные, за четвертак возят на станцию кирпич, вагоны грузят, дуры. Здевательство, прости господи. Четвертак в день…

КОСТЫЛЬ. Засиделся я, домой надо…

ЯКОВ. А цена-то, цена кирпича нынче уже какова, а? Двадцати четырех рублей за тысячу…Ироды…

Костыль встает и идет в сторону фабрики. Яков тоже встает, идут вместе, продолжая разговаривать. Когда они отошли шагов на пятьдесят, старик Цыбукин тоже встает и плетется за ними, ступая нерешительно, точно по скользкому льду.

Навстречу им идут бабы и девки. Носы и щеки под глазами у них покрыты красной кирпичной пылью. Идут они толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом. Поют. Впереди всех идет Липа и поет тонким голосом. В толпе идет и мать Липы. Она тяжело дышит, несет узелок в руке.

ЛИПА. Здравствуй, Макарыч! Здравствуй, голубчик!

КОСТЫЛЬ. Здравствуй, Липынька! Бабочки, девочки, полюбите богатого плотника! Хо-хо! Деточки мои, деточки (всхлипнул). Топорики мои любезные.

Костыль и Яков проходят дальше. После них в толпе Липе встречается старик Цыбукин. Стало вдруг тихо-тихо. Липа и Прасковья немножко отстали. Старик Цыбукин поравнялся с ними, Липа кланяется ему.

ЛИПА. Здравствуйте, Григорий Петрович!

Прасковья тоже поклонилась. Цыбукин стоит и, ничего не говоря, смотрит на обеих.

Липа достает из узелка у матери кусок пирога с кашей и подает ему. Он взял и стал есть. Солнце уже совсем зашло.

Липа и Прасковья идут дальше и долго еще крестятся в темноте.

Конец.

⇐ Предыдущая 1 23