бланка бускетс. свитер. начало

Стр 1 из 7Следующая ⇒

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib. ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

бланка бускетс

свитер

Всем женщинам прошлого и настоящего, которые жили не как сонные мухи.

Особенно — маме и бабушке Жулии.

начало

— Проходи, проходи! Родителей нет.

Многозначительные смешки.

— Дома только бабушка, она ничего не соображает. Проходи, говорю тебе!

Стук входной двери. Шаги — теперь уже по паркету. Это половицы скрипят, они всегда скрипят. А вот хлопнула другая дверь — очевидно, в комнате у внучки. Ох, внучка, внучка! Старуха вздохнула и вернулась мыслями к свитеру, который задумала ей связать. Это будет сюрприз. Она попросит Леонор, чтобы та купила шерсти, и примется за работу. Уже давно она наблюдает за внучкой и видит, что та носит только майки, которые не доходят ей и до пупка, — это мода такая, демонстрировать пупок, и Сандра от нее не отстает. Еще она ходит с голыми плечами, потому что теперь, как видно, модно и плечи оголять. Вообще-то уже холодно — зима все-таки, и Леонор устала ругаться с дочерью по этому поводу, только слова отскакивают от той как от стенки горох. Сандре шестнадцать, а девочки в этом возрасте такие упрямые, словно внутри у них железный прут, который ни за что не согнуть. Чем больше ругается мать, тем больше та оголяется. Конечно, Леонор никогда не умела настоять на своем, но теперь, похоже, вовсе опустила руки и ведет себя так, будто ослепла или оглохла, словом, не видит и не слышит ничего вокруг, на лице — вечная гримаса усталости. Старуха рада бы сказать ей: расслабься, дочка! взгляни на мир по-другому! — но, ясное дело, сказать ничего не может. Так что приходится молча смотреть, как дочь медленно вянет, хотя до старости ей еще далеко, — боже мой, ей всего-то пятьдесят лет! — теперь в пятьдесят женщины еще молоды. Когда ей самой было столько, женщины в таком возрасте считались пожилыми. Тогда все смотрели на нее так, будто она уже свое отжила, будто бурлящая вокруг жизнь ее больше не касается и ей остается только наблюдать за ней со стороны. Неприятно, когда тебя так воспринимают. И теперь, когда Леонор маячит перед ней с кислым лицом, ей хочется сказать: пройдет время, и тебе самой покажется смешным, что ты так мучилась из-за каких-то пустяков, сущей ерунды, ведь все твои страдания — сплошная, как теперь говорят, виртуальность. Вот именно, виртуальность.

Бабушка, виртуальный — это такой, который на самом деле не существует, хотя и кажется, что существует. Когда она потеряла речь, Марти сделал попытку приобщить ее ко всем этим компьютерным делам, — хотел ее развлечь при помощи этой машины. Оставь ее в покое, понизив голос, говорила ему Леонор, разве ты не видишь, что все это для нее — чистая фантастика? Бабушка вовсе не слабоумная и отлично соображает, я уверен, что у нее все получится и ей понравится; а если мы не будем ее развлекать, она просто засохнет в своем углу. Из угла до кровати, от кровати — в угол, шаркая ногами. Оставь ее в покое, настаивала дочь, она всем довольна, ей достаточно видеть, как мы ходим туда-сюда, разговариваем и все такое… А больше ей ничего и не надо. Да нет же, мама! Она отлично соображает, просто говорить не может. Марти упорно продолжал обучать ее азам информатики и, когда матери не было дома, подходил к старухе и начинал объяснять очередную диковинку: пойдем, бабушка, сядем за компьютер, увидишь, как это интересно! Он славный, ее внук, таких больше нет — чтобы были так же терпеливы, чтобы так смотрели на нее: не как на полоумную бабку, а как на обычного человека. Долорс охватывало приятное волнение, когда он помогал ей подняться и вел туда, где стоял этот чудной робот с экраном — не телевизор, а скорее кино, только маленькое, и видно в нем так хорошо, и краски такие яркие — а еще есть клавиши, как у пишущей машинки, только они так не стучат. На экране происходили неожиданные превращения и начинались всякие разноцветные чудеса. Марти начинал объяснять: видишь, бабуля, это — мышка, ее так называют, потому что она похожа на мышь — и формой, и хвостом, а если ты нажмешь вот сюда, то увидишь, что произойдет, — тут появится кот. И точно — на экране возникал котик, такой хорошенький, что она едва не плакала от умиления. Котофей бродил из одного места в другое, и прыгал, и смотрел на нее, и ходил, задрав хвост, и усаживался. Долорс сидела словно завороженная. Потом Марти говорил: ну, хватит забавляться с котом, попробуем что-нибудь посерьезнее, щелкал мышкой, и на экране возникали буквы и цифры, а кот исчезал. Старуху охватывало беспокойство. Куда делся кот, пыталась она спросить, но получалось только невнятное мычание, тогда она выхватывала мышку из руки внука и изо всех сил начинала жать на кнопки, но кот больше не появлялся — менялись лишь буквы и цифры. Марти смотрел на нее, а потом говорил: ладно, вижу, тебе больше по нраву кот, хоть ты — человек образованный и всегда любила узнавать что-то новое… Наверное, однажды наступает момент, когда хочется отдохнуть от учености, верно? Ладно, играй! Он оставлял ее развлекаться с забавным зверьком, который разгуливал вверх и вниз по всему экрану. Вот это и есть самая настоящая магия, думала старуха. Вот так-то, живешь-живешь и только на девятом десятке вдруг обнаруживаешь, что магия существует, и это при том, что всегда была скептиком и всему на свете находила рациональное объяснение. А теперь ничего не нужно объяснять, магия есть магия, она просто существует — и все. Это так же верно, как то, что существуют феи и ведьмы. Только находятся они, как сейчас говорят, в виртуальной реальности. Все переменилось, и манера называть вещи тоже. Внук расстроился и ушел. Через какое-то время он вернется, чтобы помочь ей доковылять до своего кресла в углу. Она сидит и улыбается — уж это-то ей доступно! — и знает, что Марти радуется, когда видит ее улыбку, улыбка — это ее способ говорить спасибо теперь, когда губы не могут произнести ни слова. Люблю, когда ты улыбаешься, бабушка! — подтверждает он.

Но что это за странные звуки доносятся из комнаты внучки? Словно Сандра чем-то подавилась. Что там происходит? Ох, — внезапно Долорс все поняла. Неожиданно, конечно, но огорчаться нечему. Все это делают, и теперь, когда для этого не надо жениться, а тебе шестнадцать лет и ты живешь с родителями… Понятно, что Сандра пригласила этого мальчика — это точно молодой человек, она же слышала его голос, — когда дома нет ни Леонор, ни Жофре. И Марти нет. Никого нет. Только Сандра и загадочный мальчик в той комнате. Чем они там могут заниматься? Наверное, тем же, чем она сама занималась с Антони? Вот бы войти сейчас в комнату с сантиметром в руках и снять с внучки точную мерку для свитера, теперь, когда она без одежды, это удобнее всего. Долорс представила, как, шаркая, она внезапно входит в комнату с сантиметром, и рассмеялась. Понятно, что все будет совсем не так, как в тот день, когда застукали ее и Антони… Господи, до сих пор стыдно вспоминать! И какую бурю вызвала эта история…

А Сандра и ее мальчик такой шум устроили, что только держись — ничего себе теперь детишки в шестнадцать лет! В свои шестнадцать она была сущим младенцем, ничего не знала о жизни, и монашки вбили ей в голову, что мальчики могут на нее только смотреть, но уж никак не прикасаться, потому что если прикоснутся, то она лишится очарования невинности. И никто не отваживался спросить, что это за очарование невинности такое, а монахиня, опустив веки, продолжала внушать, что это опасно, очень опасно, что за это можно заслужить вечную кару, что, конечно, покаяние на исповеди дарует благодать и отпущение грехов, однако есть грехи, которые Господь не прощает просто так, а ты-то ведь такая, какая есть, ты женщина, а женщины большие мастерицы совершать именно такие грехи. А потом обманывают мужчин. Как Ева со своим яблоком; гляди-ка, сколько времени прошло, а все это яблоко поминают. Мужчина — как яблоко, продолжала монахиня (была она на редкость уродлива, с кривым носом, который один только и торчал из-под накидки, укрывавшей ее почти до самых глаз). А вы знаете, что такое эти яблоки? Стоит их попробовать, так и утратишь рай навеки! К тому же в сердцевине самых сочных и красивых плодов живут черви. Здоровенные, отвратительные, жирные черви — такие, что вы и представить себе не можете. Монахиня вновь прикрыла глаза, а они переглядывались друг с дружкой и тихонько хихикали себе под нос, хотя в общем-то верили ей, а смеялись потому, что в их возрасте смех вызывало абсолютно все, ведь среди них почти не было старшеклассниц — в то время не так много девушек имели возможность получить среднее образование. Этот рассказ про яблоко запал им глубоко в душу. Долорс каждый раз, как видела мужчину, представляла себе яблоко — с красными блестящими боками, круглое, но не слишком аппетитное, поскольку она вообще не очень любила яблоки, — и, вспомнив поучения монахини, задумывалась, что за ужасный червяк сидит у него внутри.

Понятно, что Сандру подобные проблемы не мучили, уж ей-то наверняка известно, что это за червяк такой, и вряд ли он показался ей столь ужасным, если судить по звукам, которые она издавала и которые свидетельствовали отнюдь не о страхе или отвращении. Должно быть, она от души наслаждается этим красным яблоком; Долорс вновь усмехнулась и первый раз в жизни задалась вопросом, откуда монахиня знала такие подробности об этом черве, коли блюла все обеты, ведь в те времена ни журналы, ни телевидение не обсуждали подобные вещи, да и вообще считалось непристойным обнажить даже локоть, не говоря уж о том, что выше, и только попав домой на каникулы, девочка могла соскрести с себя накопившуюся грязь — ведь в католическом интернате все, что выше локтя, находилось под запретом. Когда она сняла одежду, ей совсем не понравилось собственное немытое тело, да и пахло от нее соответственно. Нынче все наоборот, думала Долорс. Она представила себя тогдашнюю одетой так, как Сандра. Представила, что сказала бы монахиня — та, что рассказывала про яблоко и червя. Даже помыслить страшно, а впрочем, скорее всего, та ничего не сказала бы, только сообщила бы обо всем родителям, потом всем остальным и превратила бы ее в наглядный пример заблудшей овцы. И еще неизвестно, закончилась бы эта история только переселением в спальню для девочек из бедных семей, тех, что обшивали таких учениц, как она, и прислуживали им за столом, или нет. В самом деле, произойти могло все что угодно, если б ей вздумалось предстать перед монахиней — как ее звали, уже не вспомнить — в одной из тех маек, что совершенно безнаказанно носит Сандра. Иногда, конечно, внучке приходится облачаться в свитер с высоким воротником, — вроде того, что Долорс задумала связать, — например, когда она подхватила бронхит и Леонор так на нее кричала, что голос сорвала. Они шумели прямо у нее над ухом, не обращая внимания на то, что она сидит в столовой; никто никогда не принимает в расчет, что Долорс в комнате, как будто она мебель. Печально, когда тебя в упор не видят, но в этом есть и свои плюсы: ты получаешь возможность услышать то, чего обычно никто не слышит. Да, даже в самом тяжелом положении есть свои положительные стороны, и теперь, когда старая Долорс живет в доме дочери, она чувствует себя так, словно взирает на окружающее с крыши высокой колокольни и видит то, что недоступно другим.

Например, в тот день, когда Леонор сцепилась с Сандрой из-за бронхита, который та подхватила, как утверждала Леонор, из-за пристрастия к «голым» майкам, Долорс, если б могла, посоветовала бы дочери оставить в покое простуду, насморк и температуру и обратить внимание на то, как Сандра питается. Потому что Сандра очень мало ест, а Леонор об этом понятия не имеет. Ведь они вместе не обедают и не ужинают, а в выходные девчонка предпочитает гостить у подружек. Ей, Леонор, невдомек, что Сандре самой не нравится, как сидят на ней все эти майки в обтяжку, она расстраивается, что не может подобрать штаны себе по размеру, а потому сидит целыми днями голодная, — видите ли, считает себя толстой. Из своего кресла в столовой Долорс наблюдала, как внучка рассматривает себя в большом зеркале в прихожей, как поворачивается перед ним то так, то этак — боком, передом, попкой — и с лица ее не сходит гримаса отвращения. Да нет ее у тебя, попки, Сандра! Одни кости. Как все меняется, однако! Во времена монахинь, яблок и червей считалось нормальным, чтобы у девушки имелось немного жирка, а щеки чтоб были крепкие, наливные. Бабуля, говорил Марти, прожив столько, сколько ты прожила, ты должна прийти к простому выводу: все представления о хорошей фигуре зависят от того, в какие годы ты живешь, — тучных коров или коров тощих. У человека может быть хорошая фигура, даже если он лопает все подряд, потому что привык голодать. И наоборот, если он ограничивает себя в еде, потому что ее столько, что она уже из ушей лезет. Должно быть, так оно и есть.

Одним словом, с Долорс не считались. Леонор ходила с миной вечной усталости на лице, непонятно из-за чего, но тем не менее… Жофре… Жофре есть Жофре. Он родился на свет для того, чтобы изменить мир при помощи заумных речей, которые никто не в состоянии понять. Чего же вы хотите от преподавателя философии? Вот когда Долорс ходила в монастырскую школу, учительница, которая вела у них этот предмет, ничего в нем не смыслила, она приходила в класс и говорила: откройте книги и читайте! По главе в час. Им полагалось изучать философию и литературу, но получалось, что занимались они в основном литературой. Читали и пытались переварить рассуждения Платона, Аристотеля и Сократа, да, собственно, и все, потому что книги запрещенных философов пришли позднее, похожие на черные дыры во времени. Неразрешимые загадки. Несуществующие имена, которые, как оказалось позднее, много позднее — спустя годы, не просто существуют, но и немало значат в истории человеческой мысли. Ей еще повезло, потому что, как потом обнаружилось, она узнала от монахинь гораздо больше, чем Леонор, тридцать лет спустя посещавшая ту же школу. Времена становились не лучше, а хуже. Почему-то вдруг все стало считаться грехом, все оказалось под запретом.

Старуха подумала, что уж в грехах-то она знает толк, и заулыбалась. В самых разных грехах, больших и малых. Некоторые из них столь велики, что никто и представить себе не может, чтобы их совершила такая женщина, как она. Если бы Леонор узнала, что пригрела в своем доме такое чудовище, она бы ее, наверное, выгнала.

Какой же рисунок выбрать для свитера Сандры? Какую вязку? Долорс вспомнила, что где-то у нее должен лежать журнал с разными схемами для вязания крючком. Что, бабуся, салфеточку вяжете? — говорила ей женщина, которую пару раз в неделю дочь присылала к ней убирать квартиру, а потом добавляла: симпатично получается; эта сеньора держала ее за слабоумную только потому, что она уже не могла передвигаться так легко, как в шестьдесят, — должно быть, столько сравнялось самой уборщице. Эта женщина разговаривала с Долорс как с малым ребенком, а та сухо отвечала, что это вовсе никакая не салфеточка, а шарф для внука, разве не видно, что это нельзя положить на стол? И вообще, никакая я вам не «бабуся», меня зовут Долорс. Кто на самом деле был слабоумным, так это та самая сеньора — вот уж действительно, коли ума нет, так откуда ж ему взяться. Хорошо, хорошо, отвечала уборщица так громко, словно на сцене выступала, а потом Долорс слышала, как та докладывает по телефону Леонор или Терезе, мол, головка-то у нее светлая, прям удивительно, так что не переживайте, она в полном порядке, ваша мама, в полном порядке. В порядке, да. И под неусыпным надзором. Мама, ну почему ты не хочешь перебраться к нам, у нас же большой дом… Уже давно Леонор настойчиво предлагала ей съехаться. Тереза ничего подобного не предлагала, поскольку живет в Мадриде, хотя, если честно, что она там потеряла, в этом Мадриде? Это политика, мама, говорила ей дочь, она всегда так говорила, но вывод один — у Терезы своя жизнь. Леонор, напротив, все никак от нее не отставала, Долорс каждый раз отвечала «нет», но я ведь переживаю, мама, потому что, если с тобой что-нибудь случится, мы ничего не узнаем, ну куда это годится? Все зудела и зудела, пока наконец Долорс не рявкнула ей в ответ так, как иногда она это умела: хватит! коли умру, так умру здесь, и закончим на этом! В моем возрасте уже можно делать то, что хочется, а я хочу жить в своем собственном доме. Леонор оскорбилась, конечно, потому что Леонор очень чувствительная и очень обидчивая, да и вообще — размазня, так что со слезами на глазах она ответила, мол, хорошо, хорошо, я больше не буду к тебе приставать, закончим на этом.

А теперь что вышло? Для себя Долорс решила, что надо ко всему относиться с юмором, а уж этого добра у нее всегда было в избытке. Все рухнуло в одночасье, и никто уже не позволит ей делать то, что она хочет. После инсульта, когда мир вдруг исчез, и после этого странного воскрешения, когда появилось чувство, будто она потерялась в туннеле времени, в общем, после того как внутри нее что-то разладилось, да так, что теперь она не может произнести ни слова, и это предвещало такую беспросветную грусть, что слезы лились и лились у нее из глаз день за днем, пока не стало ясно, что отдельные звуки она произносить еще может, но складывать их в слова — уже нет. Все немножко путается, да? — спрашивали ее, а потом объяснили, что в этом нет ничего удивительного, из-за эмболии все воспоминания несколько смешались, словно у нее в мозгу что-то встряхнули, и теперь не так просто привести все в порядок. Это не касается давнего прошлого, сказал ей врач, глядя на нее, лежащую в кровати, с высоты собственного роста, у вас такая историческая память, какую я сам не прочь бы иметь. А память о недавних событиях повреждена эмболией, но вы не расстраивайтесь — все придет в норму, надо только набраться терпения, я говорю с вами абсолютно откровенно, потому что вы женщина умная, вы способны все понять и предпочитаете открытый разговор. Вы ведь все понимаете, правда? Долорс кивнула головой в знак согласия. Она больше не плакала, она уже несколько дней как перестала плакать, ей нравились объяснения врача и то, что он разговаривает с ней как с нормальным взрослым человеком, а не как с маленькой девочкой или с бесполезным, безмозглым существом. Не как Леонор. Или Тереза, которая срочно прилетела и сидела с ней в больнице. Должно быть, я и в самом деле едва не умерла, думала старуха, раз Тереза принеслась из Мадрида посреди недели, чего не делала никогда. Может, и вправду она на пороге смерти.

Гляди-ка, в комнате у внучки все затихло. Сколько времени прошло с тех пор, как они зашли туда? Вечность. Вчера это было или сегодня? Долорс не могла сказать точно, знала только, что давно, очень давно, а теперь оба выходят оттуда, и сейчас он уйдет. А, нет, потому что они идут сюда, перешептываясь на ходу:

— Заходи, я представлю тебя моей бабушке!

Внучка вошла в столовую вслед за высоким парнем — много выше, чем она, — с таким довольным лицом, словно он съел тарелку клубники со сливками, бедняжка Сандра, со временем она поймет, что мужчины хотят от девочки-подростка только одного.

— Жауме, это моя бабушка!

— Бабушка, это Жауме!

Она бледновата, Сандра, и голос у нее несколько визгливый, это да. Жауме приблизился и протянул руку. Старуха улыбнулась и протянула свою, у него большая ладонь, широкая и горячая, а у нее — маленькая, костлявая и холодная. Что должен думать этот мальчик? Теперь надо бы сказать «очень приятно», ах, Сандра, зачем ты знакомишь молодого человека с такой развалиной, как я? Хорошо бы разрядить неловкость какой-нибудь шуткой, но в том-то и беда, что она не может говорить, поэтому Долорс лишь вновь улыбнулась; мальчику, наверное, столько же лет, сколько и Сандре, господи, да он ничего еще не знает о жизни… Старуха посмотрела в глаза внучке и поняла, что девочка по уши влюблена и не видит ничего, кроме своего Жауме. И что сейчас она уверена, что мы живем в лучшем из миров, как был убежден этот, как его, у Вольтера… Кредул или Конфиат… а, нет — Кандид. Где только твоя голова, Долорс? Как хочется сказать: девочка моя, разве ты не видишь, что он смотрит на тебя совсем не так, как ты на него, что у него это — лишь позыв плоти, и больше ничего. Ведь он мужчина. Впрочем, даже если бы она могла говорить, то ничего бы не вышло, Сандра все равно поступила бы по-своему и они бы только поссорились, как разругалась с ней Леонор в тот день, когда Долорс сказала про Жофре: этот мальчик не для тебя, потому что видела, что парень и впрямь не для ее дочери, что он ищет для себя служанку, которая будет вовремя подавать ему еду и гладить рубашки, пока он размышляет над сотворением Вселенной и мироустройством по Расселу. Вовсе нет, мама, времена изменились, это не то же самое, что у вас с папой, теперь мы поступаем только по своему желанию и доброй воле, это ж надо такое ляпнуть, Леонор представила Жофре философом революции или еще что-то в этом роде, и никогда еще Долорс не видела, чтобы один человек так слепо верил другому и слушал его разинув рот, Леонор прямо на глазах превратилась в настоящую ослицу, черт возьми, опомнись, дочка, перестань на него пялиться, говорю тебе, — и даже иногда встряхивала ее за плечи. А теперь этот Жофре — хозяин в доме, где терпит ее из милости, он высосал из дочери разум прямо-таки со страстью, а заодно прихватил и часть души Леонор, если вообще не всю, потому что то, что от нее осталось, это уже не прежняя Леонор, Долорс воочию убедилась, как может меняться человек, когда теряет голову из-за такого идиота, с ней вот такого никогда не приключалось..

А может, и приключалось…

Сандра выполнила ритуал знакомства и ушла вместе со своим парнем. Странно, что внучка вообще решила его представить, ведь она, казалось бы, вообще не вспоминает о существовании бабки. Вот незадача, думала Долорс, упустила такую удобную возможность прикинуть хоть на глазок размеры свитера для Сандры. Совсем из головы вылетело, вот ведь раззява, это оттого, что слишком зациклилась на этом парне: подходит он внучке или нет. И ведь все равно ничего нельзя сказать заранее, поскольку молодые люди не способны на самостоятельные поступки, пока не вылупятся из скорлупы, хотя в этом возрасте им кажется, что весь мир у их ног, и они верят, что знают все на свете и никто им не указ. И из-за этой веры они и страдают, как никто. Бедняжки.

Она сама жила, так и не скинув скорлупу, аж до сорока лет. До того, как Тереза и Леонор достаточно подросли, до того, как после тринадцати лет жизни в качестве верной супруги и любящей матери она таки выглянула на свет божий, осмотрелась вокруг и увидела, что земля продолжает вращаться и, что самое главное, вращается без ее участия. Как она могла целых тринадцать лет так мало быть женщиной и личностью — вот вопрос, на который она до сих пор не нашла ответа. Долорс усмехнулась и подумала, что нынче она — просто старуха, и больше ничего. Если разобраться, она начала стареть в тот день, когда Эдуард, стиснув в руках берет, спросил, согласна ли она стать его женой, и вынул из кармана кольцо с огромным бриллиантом, настоящим солитером, который просто ослепил ее, сразу и надолго, потому что такие камни слепят без всякой жалости и ты уже ничего не видишь вокруг.

Он был хорошим мальчиком, Эдуард. Все мял в руках берет и заливался краской, пока спрашивал: согласна ли ты стать моей женой, и на слове «моей» голос у него сорвался, и он пустил петуха — так бедняга нервничал. Перед тем как покраснеть, лицо у него стало бледным-бледным, а потом вдруг начало розоветь. Долорс это позабавило, она еще подумала: ого, да этот бедолага того и гляди в обморок упадет. Но это было до того, как между ними возник бриллиант. Как только кольцо появилось в дрожащих руках претендента на ее сердце, Долорс утратила спокойствие духа, потому что камень, и в самом деле прекрасный, в тех обстоятельствах свидетельствовал о многом.

Потом, на протяжении многих лет, вспоминая о злополучном камне, Долорс готова была биться головой об стену, пока, уже после свадьбы Леонор, до нее не дошло, что дело вовсе не в кольце — Жофре не дарил ее дочери никаких колец, но та все равно утратила всякую способность соображать. А значит, должно существовать что-то еще, что ослепляет женщин в поворотные моменты их жизни, лишает их воли, заставляет погружаться в пучину величайшей глупости, делать то, что они делают, да еще и оправдывать самих себя. Теперь, когда тебе стукнуло уже восемьдесят пять и твои собственные безумства давно позади, ты видишь, что той же дорожкой идет и Леонор, а за ней, ясное дело, настанет черед Сандры. Вот так и живешь, чтобы в конце концов убедиться: ничто в мире не меняется, так-то, Долорс.

Сандра и ее кавалер уже ушли. Тридцать лет тому назад Леонор тоже вот так приходила и уходила со своим Жофре — она впереди, он сзади, с постным лицом, ни «здрасьте», ни «до свидания», вообще молчком, — разве ты не видишь, этот молодой человек дурно воспитан, он использует тебя, Долорс устала предостерегать Леонор, но та уже перестала воспринимать доводы разума, да, дочь была очень современной, цветы и любовь без всяких ограничений, но в том-то и дело, что жизнь продолжает течь по своим законам, и в конце концов все мы проходим через одно и то же, думала Долорс, что-то закололо в глазу, как будто соринка попала, это у тебя аллергия, мама, говорит дочь, ну вот, только аллергии мне и не хватает, сегодня это модно. Так же модно, как депрессия, — что ж ей теперь, еще и в депрессию впасть? Или стать анорексичкой, как Сандра? Эта колючка в глазу появилась после инсульта. Она ее не слишком беспокоит — так, кольнет разок-другой, но все равно неприятно. Временами глаз начинает чесаться и становится красным. Потом тот, кто возвращается домой первым, начинает ее ругать: опять ты расчесала глаз, разве у тебя нет лекарств, даже Жофре, и тот не упустит случая отыграться, да что он себе позволяет, кто он такой, чтобы бранить ее, неплохо бы ему для начала набраться приличных манер, ведь до сих пор приходит не здороваясь и уходит молча, хорошо хоть детей Леонор удалось воспитать нормально и за них не стыдно.

Недавно зять обстриг волосы. А раньше они у него были длинные, очень длинные, так что он собирал их в хвост. Леонор познакомилась с ним в баре, куда Долорс приучила ее ходить, когда увидела, какой скромницей и тихоней вышла дочь из монастырской школы. Слишком внушаемая и податливая Леонор всегда напоминала флюгер: сегодня сюда, завтра туда. Тереза, наоборот, твердо держалась за свои идеи, пусть странные, но свои, от начала до конца. Она пошла на конфликт с Эдуардом, заявив ему, что не желает быть секретаршей, а будет поступать на филологический факультет, — это известие обрушилось на голову отца, словно удар молота. Вторым ударом стало заявление, что она мечтает о революции. Очевидно, Эдуард тут же подумал о Жофре. Однако замуж за него вышла не старшая дочь, а Леонор. Третий удар по голове Эдуарда Тереза нанесла, когда призналась ему, что она — лесбиянка. А лесбиянки, как правило, не выходят замуж за мужчин. Долорс до сих пор вздрагивает, когда вспоминает об этом разговоре, в том числе и потому, что хотя и была поражена, однако надеялась поговорить с дочерью, чтобы попытаться понять ее. Эдуард же без всяких разговоров велел Терезе убираться из дома. Он сказал, что женщина с отклонениями — это не женщина, а непонятно что, так, недоделанный мужчина, оба они кричали, и, казалось, весь дом сотрясается от их ругани. Леонор тогда была еще совсем маленькая и смотрела на них, открыв рот, ничего не понимая и не зная, к кому из спорящих броситься, Долорс увела ее в другую комнату, чтобы оградить от этого безобразия, вконец потрясшего бедную девочку. Эдуард с Терезой в тот день накричались так, что оба охрипли и уже не могли говорить. И Долорс тоже молчала, не только оглушенная неожиданной, невообразимой новостью, но еще и заинтригованная открытием, что Тереза смотрит на мужчин совсем не так, как смотрит она сама, и что подруги смотрят на дочь иначе, чем мужчины. Пресвятая Богородица, ее Тереза — лесбиянка, ее собственная дочь, что за странное ощущение!

Буря закончилась ударом молнии, который спалил урожай стольких лет: Эдуард больше не желал видеть Терезу. Конечно, она и так часто отсутствовала, особенно в выходные, и никто толком не знал, где она проводит время, так что каждый воскресный вечер Эдуард устраивал ей допрос, а Тереза отмалчивалась, что бесило его еще больше. По плохой дорожке она пошла, говорил он Долорс, когда они оставались в комнате одни, и выглядел при этом очень усталым. Что ты хочешь этим сказать, набравшись храбрости, спрашивала она. Ты что, сама не понимаешь — если не будем за ней следить, просто потеряем дочь. Да нет, послушай, Эдуард, этого не будет. Сама увидишь.

В тот день, когда Тереза объявила о своих сексуальных предпочтениях, сразу после того, как прошел первый шок, Эдуард сказал Долорс: ну что, разве я тебя не предупреждал, что она пошла не по той дорожке. А теперь мы ее потеряли, у нас больше нет дочери. Это были его последние слова о Терезе. О Терезе, которая уже ушла из дома, не дождавшись утра, хотя отец великодушно разрешил ей провести под его крышей еще одну ночь, потому что не может же он выгнать человека на улицу в такую темень. Эдуард хотел казаться милосердным. Пусть подверженным греху гордыни, но — милосердным. Но он забыл одну вещь: гордости и упрямства у Терезы было еще больше, потому-то, вздохнула Долорс, они никогда не могли поладить между собой. Ей не следовало, конечно, объявлять о своих сексуальных пристрастиях, ни к чему это, но Тереза хотела ранить гордость Эдуарда и знала, что это убьет его. Одного поля ягоды эти двое. Один — правый, другая — левая, но поди пойми, что их разделяет, если они на самом деле одинаковые, если каждый раз, как она видит Терезу, ей кажется, что это — Эдуард, так они похожи. Очень похожи. В тот день дочь высокомерно улыбнулась и сказала: не имею ни малейшего желания проводить здесь ночь, я в этом не нуждаюсь. Не торопясь поднялась в свою комнату и принялась складывать одежду в спортивную сумку, а Долорс безуспешно пыталась убедить ее остаться и переночевать, потому что утро вечера мудренее и можно будет попробовать снова поговорить с отцом. Но Тереза непреклонно продолжала складывать в сумку пижаму, пару брюк, майки и еще какое-то белье. Закончив, сказала: я тебе позвоню и приду забрать остальное. Потом поцеловала, погладила по щеке и добавила: не переживай за меня, мама! Прощай, Тереза…

Всю ночь Долорс провела на коленях, умоляя мужа вернуть дочь, не отрекаться от нее, не позволять ей остаться на улице. Но Эдуард стоял на своем: у него больше нет дочери. После той ночи — длинной, бесконечной — Долорс поднялась с пола, утерла слезы и заявила: что ж, тогда я ухожу с ней. Ответом ей была дьявольская улыбка Эдуарда — безжалостная, словно удар ножа, она причинила жестокую боль, — а вслед за ней до Долорс долетели его слова давай, попробуй, только у тебя все равно ничего не получится, спустись на землю, разве ты не видишь, что она хочет жить по-своему.

Он был прав, Эдуард, и Долорс осталась. После той бури в доме воцарилось молчание. Молчание — долгое, протянувшееся на дни и недели, заполнившее собой пространство между ними обоими, ставшее границей между прошлым и настоящим или между настоящим и будущим — границей, которую невозможно пересечь. Тереза пришла и забрала свои вещи, не расстраивайся, мама, я живу у подруг, у меня есть работа и комната, я выкручусь, не переживай, я сообщу тебе номер своего телефона, когда он появится.

Тереза и Эдуард были крепкими орешками. Иногда Долорс думала, что она предпочла его Антони потому, что он сильный, только поэтому, и деньги здесь ни при чем. Она его выбрала, потому что надеялась: он даст ей мужество, которого ей не хватало. Потому что она нуждалась в стене, которая отгородила бы ее со всеми ее слабостями от окружающего мира. И вот теперь выяснилось, что эта стена стала непреодолимой.

Она поняла, что обязана что-то предпринять, и срочно. Долго терпеть такую ситуацию нельзя.

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒