Глава 2. Часть вторая. МАРИИНСКИЙ ТЕАТР

МАРИИНСКИЙ ТЕАТР

Глава 12

Мариинский театр. – Бенефис. – Все возрастающая популярность балета. – Балетоманы. – Братья Легат. – Иогансон. – Светская жизнь

В то время, о котором я рассказываю, балетная труппа включала приблизительно 180 танцовщиков, большинство из них составляли женщины. По разрядам они распределялись следующим образом: кордебалет, корифейки, первые и вторые соло танцовщицы и балерины. Жалованье распределялось в зависимости от разрядов, которые пересматривались каждую весну, результаты публиковались в «Правительственном вестнике», официальной еженедельной газете. Страница этой газеты с информацией о балетной труппе вывешивалась на самом видном месте, в центре доски, рядом с сообщениями о репетициях и прочей информацией. Каждое утро, прежде чем зайти в репетиционный зал, актеры задерживались на лестничной площадке, чтобы изучить эту страницу, где появлялись сообщения о выговорах, штрафах, наградах и изредка слова благодарности. С чувством огромной радости – хоть я уже об этом знала – нашла я подтверждение того, что меня зачислили в труппу на должность корифейки с жалованьем 720 рублей в год. Эта сумма для первого года казалась мне огромной, по сравнению с 600 рублями, получаемыми обычно дебютантками. И дома мои 60 рублей в месяц восприняли как хорошую прибавку к семейному бюджету. Я, разумеется, отдавала все деньги маме, а она каждое утро выдавала мне сумму, необходимую на проезд. И это были единственные мои карманные деньги, поэтому я не могла ничего себе купить, хотя и любила рассматривать витрины магазинов. Порой у меня возникало желание что‑ либо приобрести, но, не имея такой возможности, я не испытывала ни чувства горечи, ни сожаления. Я жила в то время совершенно не думая о деньгах и была счастлива в своей бедности. Окружающий мир приносил мне много радости, и я ощущала себя его центром. Разумеется, мое счастье порой заволакивалось облачком печали, но не надолго.

Мариинский театр неизменно открывал сезон патриотической оперой «Жизнь за царя». Балетные спектакли начинались в первое воскресенье сентября. Труппа собиралась недели за две до открытия сезона. Этот первый сбор больше напоминал смотр войск – мы докладывали режиссеру о своем прибытии, возвращались домой и ждали вызова на репетиции. Извещали актеров пятеро состоящих в штате рассыльных. Они обычно разносили приказы пешком – каждый в определенном районе. Значительно позже в репетиционном зале установили телефон.

В своем первом спектакле я танцевала с солистками: Павловой, Седовой и Трефиловой, без пяти минут балеринами. Мне удалось избежать периода скучной, однообразной работы, через который вынуждено проходить большинство танцовщиц, прежде чем достичь какого‑ то положения: с самого начала я попала в число избранных. Моя карьера началась при благоприятных обстоятельствах. Политика нового директора способствовала продвижению молодежи – он всячески поощрял и поддерживал тех, кто подавал хотя бы малейшую надежду. В первый год мы с Лидией шли вровень. Нам часто давали одни и те же роли, а в некоторых балетах специально вводили танцы, где мы могли выступить вместе, чтобы подчеркнуть контраст наших индивидуальностей. Каждая из нас приобрела восторженных почитателей. Когда мы вместе появлялись на сцене, оба лагеря объединялись и устраивали нам бурную овацию, и это порой вызывало недовольство наших старших коллег.

О, театр, двуликий Янус, твое суровое, нахмуренное лицо пока еще было скрыто от меня, хотя мудрые люди уже предупреждали о его существовании. Одна из танцовщиц, значительно старше меня по возрасту, известная своим благосостоянием и связями, воспылала ко мне симпатией. Надежда Алексеевна (Бакеркина Н. А. (1869‑ 1940) – артистка балета московского Большого театра (1886‑ 1896) и Мариинского театра (1896‑ 1906). ) никогда не стремилась к славе. Эту на редкость элегантную танцовщицу вполне удовлетворяло место в первой линии кордебалета.

– Не слишком обольщайся, театр – это рассадник интриг, – часто говорила она. – Как ты думаешь, почему она подарила тебе этот костюм?

Костюм, о котором шла речь, я нашла восхитительным и подарок сочла более чем щедрым.

– Посмотри на себя в темно‑ лиловом! – продолжала она. – Этот цвет годится лишь для обивки гроба, а не для костюма молодой барышни (Лиловый костюм Карсавиной подарила Кшесинская)

Надежда Алексеевна искренне привязалась ко мне. Ей доставляло удовольствие воспитывать меня в соответствии со своими представлениями о благоразумии и элегантности. Я была не слишком прилежной ученицей, совершенно равнодушной к своей внешности, и моя старшая подруга настаивала на том, чтобы я приходила к ней перед выходом на сцену, чтобы как следует меня осмотреть. Впоследствии она устроила так, чтобы я одевалась в ее уборной.

– Ну на что ты похожа! – часто в отчаянии восклицала она, поспешно поправляя мою прическу. – Если бы не твое лицо, публика просто смеялась бы над тобой.

Надежда Алексеевна придавала большое значение хорошим отношениям с публикой. Она приняла на себя роль моей наставницы. В те дни я в глубине души считала, что ужин в ресторане – поступок безнравственный. Однако к ней я ходила часто, хотя и не без опаски: я боялась встретиться с балетоманами, цвет которых собирался в салоне Надежды Алексеевны, а она никогда не отказывала в приеме посетителям.

Было время, когда большинство публики относилось к балету скептически, любителей же балета считали людьми эксцентричными. Теперь же балет перестал быть Золушкой и вошел в моду. И лучшим доказательством возросшего интереса к балету служит то, что стало очень трудно купить билеты или достать абонемент. Для того чтобы получить постоянное кресло, приходилось подавать прошение в контору императорских театров, но шансы на успех были столь незначительны, что в газетах часто помещались объявления с предложением больших сумм абонентам, согласным уступить свои места. Обычно абоненты цепко держались за свои привилегии. Ни один чужак не мог проникнуть в первый ряд партера, не зная заклинания «Сезам, отворись! », которое в порядке одолжения кто‑ то из балетоманов мог открыть своему другу. Но даже тогда на новое лицо, вторгшееся в их ряды, соседи бросали подозрительные взгляды. Кресла переходили от отца к сыну, а слово «балетоман», брошенное когда‑ то в насмешку, превратилось в титул, передаваемый по наследству. Подняв брошенную им перчатку, балетоманы с гордостью носили свое прозвище. Безусловно, некоторые из них имели свои личные мотивы для увлечения балетом, но все же превыше всего для них был культ этого изысканного и утонченного искусства.

Балетоманы представляли собой публику просвещенную, взыскательную, хотя зачастую догматическую и консервативную, но в то же время способную на проявление величайшего энтузиазма и восторга. Консервативны они были до крайности. Любая попытка предпринять что‑ то новое, малейший отход от старых канонов казались им ересью; любое изменение какого‑ нибудь па воспринималось ими с разочарованием, как непочтительное отношение к балету. Они всегда с нетерпением ожидали исполнения некоторых любимых па. Даже со сцены чувствовалось, как весь зал затаив дыхание, замирал в предвкушении любимого фрагмента. Если фрагмент исполнялся хорошо, публика разражалась громом аплодисментов, хлопая в такт музыке. Репутации артистов создавались и рушились случайными репликами, небрежно брошенными завсегдатаями партера. Какая‑ нибудь иностранная знаменитость, выступив в нескольких спектаклях, могла проявить величайшую виртуозность, но, если у нее были слегка сутулые плечи, незамедлительно следовала оценка. «Летающая индюшка», – с манерной медлительностью тянул Скальковский, и эта фраза тотчас же облетала всех зрителей и подхватывалась ими. А какими тиранами казались эти балетоманы, к тому же чудовищно упрямыми: если однажды они находили у танцовщицы какие‑ либо недостатки, то уж ничто не могло заставить их переменить свое мнение. Они классифицировали танцовщиц, навешивая на них ярлыки: «грациозная», «драматическая», «лирическая» – и не поощряли попыток танцовщиц развить в себе иные качества, выходящие за пределы определенного для них амплуа. Преисполненные энтузиазма, они ни в коем случае не пропускали спектаклей. Когда Матильда Кшесинская уезжала на гастроли в Москву, первый ряд партера пустел – ее верные поклонники устремлялись за ней.

Балетоманы задних рядов партера и галерки были не столь значительными, но едва ли менее влиятельными – они тоже могли «короновать» и «свергать с престола». Возможно, им не хватало эрудиции и знаний в области балетной терминологии, но что касается непосредственности и искренности в проявлении восторга, в этом они превосходили своих «коллег» из первых рядов партера. В то время как партер соблюдал определенный декорум, галерка не щадила голосовых связок. Даже после того, как пустели первые ряды партера и гасили люстры в зале, галерка еще долго неистовствовала. Уже опускали железный занавес, приносили чехлы, а галерка все продолжала кричать. И последний ритуал – ожидание танцовщиц у выхода. Проходившие там манифестации определялись популярностью артистки: от молчания до исступленных оваций. Порой группа молодых людей провожала своего кумира на некотором расстоянии, составляя молчаливый эскорт. У зрителей галерки, или райка, как мы его называли, преклонение перед артистами носило идеальный характер. Молодое поколение демонстрировало подчеркнутое пренебрежение к шикарной публике партера. Моя относительная замкнутость, которая, по мнению Надежды Алексеевны, могла лишить меня поддержки влиятельных людей, стала наилучшей рекомендацией для зрителей галерки. Про меня говорили, что я никогда не принимаю приглашений на ужин. Моя сдержанность окружалась ореолом, я стала любимицей галерки. Не стоит удивляться этому идеализму и восторженности – они исходили от молодежи: студентов, гимназистов, молодых людей со скромными средствами. Но среди них были и свои ветераны, даже один дедушка. Если вовремя бенефиса галерка подносила актеру адрес, то дедушка возглавлял депутацию райка. Он был чиновником какого‑ то министерства, маленький, застенчивый человечек, с бородкой, одетый в опрятный форменный сюртук.

На галерке лишь небольшое количество мест принадлежало абонентам, все остальные поступали в продажу. Касса открывалась в восемь утра. Даже в самые жестокие морозы очередь вокруг театра выстраивалась уже с ночи, хотя даже это десятичасовое дежурство отнюдь не гарантировало приобретения билета. Со временем балет стал доступным для более широких кругов публики, и на спектакли стали попадать не только абоненты. Старые балетоманы не одобряли подобное новшество; они ворчали, если им приходилось пропустить представление, но никогда не опускались до того, чтобы посетить внеабонементный спектакль. Но в те времена о подобной мере никто и помыслить не мог: тогда китайская стена окружала мир балета – необычный мир со своей собственной культурой, узким кругом интересов, профессиональных сплетен, преднамеренным невежеством и нежеланием приобщиться к интеллектуальному прогрессу. И никто даже не пытался разрушить эту стену.

На вечерах у Надежды Алексеевны всегда царил дух игривой фамильярности. Когда я оказывалась среди этих пожилых балетоманов, будто почва уходила у меня из‑ под ног. Созвездие генералов за ее столом приводило меня в смущение, и я, наверное, выглядела довольно нелепо. Строгие школьные запреты остались уже позади, но привычка к сдержанности и скромности поведения сохранилась. Мне все время казалось, будто я все еще слышу пугающий шелест юбок Варвары Ивановны.

Хотя я и испытывала неловкость на приемах у Надежды Алексеевны, но любила эту женщину, принявшую на себя роль моей дуэньи, и бывала счастлива в те дни, когда она решала никого не принимать и пить чай только со мной и своей матерью. Комнаты матери на антресолях были заставлены шкафами, на которых громоздились шляпные картонки. Гостей своей дочери старушка называла «братцами», если она зевала, то никогда не забывала перекрестить рот. Иногда из какого‑ нибудь укромного уголка огромной квартиры неожиданно появлялись два гимназиста, сын и воспитанник Надежды Алексеевны. После чая мама или раскладывала с нашей помощью пасьянс, или гадала нам на картах.

Одним из важнейших событий каждого сезона был бенефис кордебалета. Уже за несколько месяцев до спектакля билеты на него бывали распроданы. В этом году пригласили балетмейстера из Милана, чтобы возобновить «Ручей» Делиба. Его первая постановка на нашей сцене стала и последней. Коппини зарекомендовал себя как хороший балетмейстер в театре «Ла Скала», и его методикой, очевидно, широко пользовались на итальянской сцене. Справедливости ради следует заметить, что если бы по этой постановке стали судить о состоянии итальянского балета, то, несомненно, сочли бы, что он пребывает в полном упадке. «Ручей» невольно стал едкой карикатурой на классические традиции; таков был результат деятельности постановщика, абсолютно лишенного воображения. Под восхитительную музыку Делиба черкесы размахивали своим оружием, наяды маршировали взад и вперед по сцене. Для построения артистов Коппини широко пользовался подставками: квадратные блоки на виду у публики выносились на сцену и устанавливались в нужном месте. Задние ряды взбирались на них, образуя громоздкие группы. Затем следовала перестановка, и подставки перетаскивали на другое место сцены. Подставки довольно широко использовали в балете, но никогда это не делалось столь откровенно. Петипа тоже использовал их, но более деликатно – их незаметно проносили под прикрытием выстроившихся в ряд артистов кордебалета. Балетная сцена по необходимости должна оставаться пустой, и большое впечатление может произвести возвышающаяся конструкция из человеческих тел, при условии если удастся скрыть неуклюжие подготовительные мероприятия. Подобные сценические эффекты в Мариинском обычно проходили безупречно. Заведующий сценой Лебедев имел в своем подчинении большой штат рабочих, надевавших во время спектакля специальные костюмы. Лебедев обычно помечал необходимые места сцены мелом. Для того чтобы рабочие лучше ориентировались, он рисовал на полу стрелки и диагонали. Вечером эти знаки затирали, оставляя лишь легкие следы мела, невидимые публике.

После нескольких месяцев напряженных репетиций спектакль, кричаще безвкусный, претенциозный, беспомощный, был готов. Он сохранился в репертуаре только благодаря изумительному исполнению Преображенской. Но даже ее непревзойденный артистизм не смог скрыть абсурдности сюжета и спасти его от насмешек. Он походил на пародию на шарады, разыгрываемые детьми. Старая ведьма заколдовала принцессу по каким‑ то причинам, не ясным даже самому постановщику. Конечно, ведьмы могут причинять вред просто по злобе, подобную ситуацию еще можно принять, единственное, что требует неискушенный зритель, – это найти адекватные объяснения всему происходящему. Принцесса каменеет, и ее уносят со сцены в коматозном состоянии. Ее возлюбленный взывает о помощи к доброй фее Ручья. Дальше происходит нечто непонятное: или чары оказались недостаточно сильными, или красавица просто выздоровела, во всяком случае, озадаченные зрители с изумлением увидели ее идущей по сцене в последней картине. Поддерживаемая возлюбленным, принцесса направляется к ручью. Но то ли из необходимости размяться, то ли просто по капризу она отказывается следовать кратчайшим путем к ручью, расположенному в глубине сцены, и вместо этого направляется к рампе – следы былой окаменелости проявляются в ее застывшем лице, в замедленных движениях. Принцесса проходит вдоль рампы и обходным путем наконец добирается до ручья, где и стоит, прислонившись к стене, пока идет разговор с феей. Последняя, сама влюбившись ajeune premier, (Первый любовник) проявляет некоторые признаки нежелания помочь, но наконец окончательно возвращает принцессу к жизни, коснувшись ее лба красным тюльпаном. Появляются черкесы, чтобы отпраздновать свершившееся чудо; фея сзывает своих бабочек, и все танцуют до тех пор, пока фея внезапно не решает умереть, и делает это как раз вовремя, чтобы закончить балет апофеозом на пьедесталах.

Мы, артисты балета, не допускали в ту пору ни малейшей критики, мы еще не были охвачены брожением умов. Мы конечно же сравнивали различные постановки, но никогда не ставили под сомнение принципы хореографического решения. Однако вопиющая абсурдность и дурной вкус этой постановки пробудили у артистов ироническое отношение. Но подобное отношение ни в коей мере не повлияло на наше стремление станцевать как можно лучше – дисциплина прочно укоренилась в нас. Единственное, что мы себе позволили, – пародировать отдельные сцены и передразнивать нелепую походку балетмейстера с вывернутыми наружу ступнями. Престиж Мариуса Петипа, и без того высокий, достиг своего апогея. Актеры, как никогда прежде, оценили его исключительный талант. Безусловно, Петипа имел определенную склонность к процессиям, прерывающим действие, его балеты граничили с жанром феерий, все они строились по одному образцу, с неизменным счастливым концом и дивертисментом в последнем акте. И тем не менее Петипа был большим мастером: он великолепно расставлял кордебалет, управлялся с массами. Сложный, но всегда точный рисунок его групп разрабатывался с легкостью и в соответствии с логикой. С непогрешимым тактом использовал он coups de theatre (Неожиданная развязка) и обладал тонким чувством в использовании сценических эффектов.

«Ручей» предоставил мне хорошую возможность проявить себя. Мы с Лидией были в числе главных бабочек, и каждая из нас исполняла сольную вариацию. Коппини ласково называл меня Бамбина и был явно доволен моим рвением. В те ранние дни каждая новая роль приносила мне радость, каждая репетиция являлась священным долгом. Исполнителей главных ролей и солистов часто вызывали на вечерние репетиции, большинству артистов это не нравилось, так как нарушало их планы. Я же с нетерпением ждала этих репетиций, словно праздника, – какое новое и восхитительное чувство быть принятой на равных артистами, чьи имена еще совсем недавно вызывали у меня священный трепет.

Ведущими танцовщиками были тогда два брата, Николай и Сергей Легаты. Они не только прекрасно танцевали, но и были способными рисовальщиками. Тогда они только начали альбом карикатур, который впоследствии опубликовали. Особенно язвительным был талант Николая, некоторые из его неопубликованных карикатур были просто ядовитыми, но он никогда «не выносил сор из избы» и пользовался большой симпатией артистов. Но настоящим любимцем всей труппы был младший брат, Сергей, его любили все. Красивый и неизменно доброжелательный, великодушный и верный товарищ, он обладал редким чувством юмора, который никогда не был обидным. Когда в репетициях происходили нежеланные перерывы, а это случалось довольно часто, мы садились в дальний уголок. Я подружилась с обоими братьями, они подавали мне знак присоединиться к ним. Николай обычно рисовал, а Сергей рассказывал свои бесчисленные анекдоты. Он заставлял меня повторять их, чего я часто не могла сделать – я обычно забывала их суть. Его это забавляло, и он весело смеялся. Сергей часто изображал сцену моего первого посещения класса, где ежедневно занимались все солисты. В то утро он опоздал и, не глядя по сторонам, поспешил занять свое место у станка. «Великий Боже! Что за смешное маленькое существо склонилось передо мной в глубоком реверансе». Он склонился в ответном поклоне. Этот случай стал началом нашей дружбы. Моя чопорность стала постоянным источником шуток для него.

Я ощущала себя довольно беспомощной в классе. Старик Иогансон никогда не вставал с места, чтобы показать нам па. Он обозначал их неопределенными движениями дрожащих рук. Я долго не понимала, чего он хочет, и часто ошибалась. К тому же я боялась его, и от этого становилась вдвойне неловкой. Спрятаться за спинами других не было никакой возможности – у Иогансона был только один глаз, но сам Аргус мог позавидовать ему, и все мои маневры не ускользали от его внимания. В наказание старик приказывал мне выйти вперед на всеобщее обозрение, превращая в объект своих насмешек. Швед по происхождению, Иогансон говорил на ломаном русском, перемежая его с французским. Словарь его ругательств отличался необычайным богатством и разнообразием.

– Жаль, что ты слабоумная, – обращался он ко мне после каждой неудачи. – Какую танцовщицу я мог бы из тебя сделать.

Он показывал пальцем на лоб, потом постукивал по деке своей скрипки. На меня градом сыпались такие эпитеты, как «корова на льду». Но однажды он остался настолько доволен мной, что подозвал вошедшего в зал Мариуса Петипа:

– Вы только посмотрите, как она делает jetees еn tournant. (Жете, от jeter – бросать, термин относится к движениям, исполняемым броском ноги; ан турнан, от tourner (фр. ) – вращать, обозначает поворот корпуса во время движения. ) – И пока я демонстрировала эти прыжки, Иогансон печально повторял: – Какая жалость! Танцевать она может, но так глупа.

Иогансон заставлял нас выполнять чрезвычайно сложные па, которые было трудно положить на музыку. Он клал скрипку на колени и играл пиццикато, используя смычок только для того, чтобы указать на сделавшего ошибку танцовщика, в девяти случаях из десяти – на меня.

– Я тебя вижу. Не думай, будто я не замечаю твоих заплетающихся ног.

Однажды произошла даже маленькая трагедия: рассерженный больше обычного, Иогансон, швырнув в меня своим смычком, крикнул:

– Идиотка!

Едва сдерживая рыдания, я повернулась и выбежала из зала. Сергей догнал меня.

– Вернись, мой ангел, вернись и попроси прощения; старик любит тебя. Будь благоразумной.

Он подвел меня к Христиану Петровичу. Я извинилась и в первый раз в жизни увидела, как он улыбнулся.

– Я учил еще твоего отца, – сказал он и взял меня за руку, влажную от пота. – Какая влажная, надо очистить кровь. Пей гамбургский чай. Где ты была вчера вечером?

– На благотворительном балу, Христиан Петрович.

– На балу! Вот еще! Мы никогда не ходили на балы. Поэтому‑ то ты и спотыкаешься, как старая кляча. Никаких балов для танцовщиц.

Мое послушание было столь велико, что я покорно стала пить гамбургский чай, и он совершенно нарушил мое пищеварение, в конце концов отец посоветовал мне отказаться от этого «лошадиного» средства. Со временем я поняла, что Легат был прав: старик не преследовал меня – так проявлялась его забота. С того дня у него появилась привычка – подзывать меня к себе и спрашивать, не была ли я снова на балу, и ощупывать мою руку.

Когда Сергей видел, что я испытываю трудности, он занимался со мной отдельно. Он всегда был безгранично добр ко мне и постоянно опекал меня. По собственной инициативе помогал он мне разучивать поддержки. Безвременная трагическая смерть вскоре забрала у нас всеобщего любимца. Тогда каждый ощутил в душе пустоту, словно из нашей жизни ушел солнечный свет.

Дух товарищества в те дни был гораздо сильнее, чем впоследствии, когда с появлением новых идей начались разногласия. Те однообразные годы были полны неповторимого очарования. Я рада, что застала этот период нашего балета.

Бенефис кордебалета предоставлял публике возможность отдать дань уважения нашему кордебалету, высоко ценившемуся за свое великолепное мастерство. К тому же это был самый модный спектакль сезона, парад роскошных туалетов и драгоценностей. После спектакля устраивался банкет у Кюба, впоследствии такие банкеты стали традицией. А этот ужин стал первым, на который была приглашена вся труппа, к тому же первый вечер, который я провела в ресторане. Для меня слово «рестораны» всегда являлось синонимом порока, и до последней минуты я колебалась, размышляя, не будет ли лучше незаметно выскользнуть через черный ход и отправиться домой. Надежда Алексеевна поддразнивала меня:

– Почему ты так беспокоишься? Никто не собирается тебя похищать. Ты этого боишься?

Я вдруг поняла, насколько смешно выгляжу, но все же выдвинула последний слабый аргумент, что это противоречит моим принципам.

– Пойдем, – весело сказала моя наставница, – и захвати с собой все свои принципы.

Несмотря на принципы, я хорошо повеселилась в тот вечер и получила от него большое удовольствие. Комплименты, которыми меня осыпали, внимание, которое мне оказывали, свет, музыка, веселье, блюда, которых я никогда прежде не пробовала, – все это почти вскружило мне голову. К тому же никто, похоже, не стремился меня похитить; так в чем же был порок? Иногда я ощущала уколы совести, хотя мама одобрила мое посещение ресторана. Дело в том, что я тогда была немного педанткой и недотрогой. За годы, проведенные в училище, составила план своей будущей жизни. Я собиралась стать жрицей своего искусства, стойкой, презирающей суетность мира. Довольно глупые стихи одного русского поэта, обращенные к актрисе, которые я когда‑ то давно прочитала, произвели на меня неизгладимое впечатление своим настроением, и я сделала их своим девизом:

Исканья старых богачей

И молодых нахалов,

Куплеты бледных рифмачей

И вздохи театралов ‑

Ты все отвергла… Заперлась

Ты феей недоступной ‑

И вся искусству предалась

Душою неподкупной.

(Строки из стихотворения Н. А. Некрасова «Памяти Асенковой». )

На этом банкете были заложены основы прочной дружбы с ложей номер двадцать пять. Эта ложа бельэтажа принадлежала группе абонентов, друживших между собой. Я получила постоянное приглашение посещать ложу в те вечера, когда не танцевала сама. И мы с Лидией часто ходили туда. У меня никогда не было лучших, более преданных друзей. Эта ложа выделялась из всех прочих, так как двое из ее обитателей имели ассирийские бороды – настоящие «музейные редкости». Там же Присутствовал и хромой темпераментный адъютант, которого едва удалось уговорить не вызывать на дуэль родственника балерины, оскорбившей меня. Постоянным посетителем ложи был также моряк, известный под именем лейтенант Фуриозо. В перерыве между плаваниями лейтенант писал статьи о драме и балете. Он стал часто посещать наш дом, и, если меня не оказывалось дома, его вполне удовлетворяли долгие беседы с мамой. Он был ярым реакционером, а мама – либералкой, так что их беседы на политические темы всегда превращались в горячие споры. Но тем не менее мама любила его и охотно отпускала меня в его сопровождении в театр. Лейтенант страстно любил организовывать вечера. Перед уходом в плавание его активность особенно возрастала, и мы никогда не были застрахованы от его внезапного появления с тем или иным предложением. Ни одна из нас не могла устоять перед настойчивостью и пылом этого шумного полного человека. Мы до смерти уставали от бесчисленных увеселений и вздыхали с облегчением, когда он уезжал. Но даже когда он был за тысячи миль от нас, его блуждающий дух нарушал наш покой: среди ночи приходили телеграммы, в которых сообщалось, что над Мальтой голубое небо, или тепло приветствовал нас из другого полушария, Иногда приходили посылки с консервированными фруктами или же с сеном, которое когда‑ то было экзотическими цветами.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒