ГЛАВА III 1 страница

ХРАМ

ГЛАВА I

Утро следующего дня застало их посреди неубранного пшеничного поля. Вдоль него пролегал шлях, и внезапно появившиеся немецкие машины вынудили упасть в пшеницу, чтобы не быть замеченными. Колонна шла долго — и совсем рассвело. Можно было уползти назад в лес, но в нем тоже послышались близкие голоса немцев и удары топоров.

— Переднюем тут, будем спать по очереди, — распорядился Егор.

Высокая переспелая пшеница колыхалась над ними от ветра, шептала, роняя зерна. Николай жалостливо и любовно срывал колоски, тер их в руках и выдувал ость. Губами нежно собирал с ладони тугие зерна, медленно и сладостно жевал, зажмурив от наслаждения глаза. Сокрушенно выдохнул:

- Гос-спо-оди-и! Сколь хлеба зазря пропадает… Грех-то какой, а небось люди где-нибудь от голода мрут… Хоть оставайся тут и коси, молоти… Не могу глядеть на такое горе, сколь хлеба… И мы тут примяли круговину, теперь не поднять, надо хоть колоски оборвать, кутью сварим, — он зашелестел мятыми стеблями, обламывая колоски и складывая их в сумку от противогаза.

Как накосишься вдоволь, разбудишь меня, — шутливо проговорил Окаемов, — а мы пока поспим… Все одно немцам не достанется пшеница, ночью подожжем поле.

Да ты что! А вдруг наши наступят, иль партизаны.

— Не-е… я хлеб жечь не стану и вам не дозволю, пусть лучше враги съедят и подавятся, но палить хлеб грех великий, неотмывный, — зашипел возмущенно Николай, — да он и осыпается уж… трудов стоит много его собрать без потерь, мышам и птицам пропитание. Эх! Будь она проклята эта война… Некому хлебушек убрать. Беда.

Егор проснулся в полдень. Николай спал, положив под голову набитую колосьями противогазную сумку и обрушив полный котелок отборной пшеницы. Окаемов лежал на животе и внимательно следил за двумя спарившимися кузнечиками, медленно ползущими по стеблю пшеницы вверх. Глаза Ильи часто и влажно взмаргивали, он так увлекся созерцанием, что вздрогнул от шевеления Егора и недоуменно, откуда-то издалека вернулся на это поле, вернулся с неохотой и расстроенно.

— Видишь, — прошептал он и кивнул головой на кузнечиков, — так интересно-о… кавалер ее долго уговаривал, стрекотал, крылышки топорщил, усами шевелил… Ну прямо гусар. И вот чудо! Любовь — это бессмертие. Вечность. Все как у людей… Если человека любят, он и живет много, и болезни его обходят стороной, и дел сотворит несть числа за свою долгую и счастливую жизнь… Жизнь в нелюбви — это смерть! Нет ничего страшнее одиночества и ощущения, что ты никому не нужен… Но самое безутешное — потеря любимого человека. В крепких русских семьях зачастую один из супругов сразу же уходит вслед за любимым в горний мир и почитает за великое счастье оказаться опять с ним вместе.

Егор лежал навзничь и смотрел на белую чистоту облаков, молча слушал Окаемова и видел образ Арины. Она всколыхнула неясную и светлую печаль в его душе, горючую тоску о прожитой жизни, она верно сказала в напутствии, угадала все в нем: что чаще приходилось сталкиваться со злом, чем с добром, многим верил, а его предавали, искал тепла, а находил холод… Особенно больно ударила его изменой жена с тем ученым-лиходеем, убитым тунгусской стрелой от ловушки на крупного зверя. Все пошло прахом… Но более всего тоска и печаль охолонула о погибшей в бурунах перекатов Тимптона хрупкой и дорогой сердцу первой любви… Марико… Она всплыла в памяти омороком, и Егор в этот миг вдруг понял, что все эти прошлые годы тосковал о ней, помнил ее, видел во снах. Окаемов все говорил и говорил, потом затих и уснул, а Быков все смотрел снизу на тихий бег табунящихся к востоку облаков, печально провожая их за леса и долы, в невесть какие пространства безмерной России.

Николай засмеялся во сне, и Егор посмотрел на него. По лицу спящего блуждала такая радостная улыбка, так сбежались морщинки у висков и раскрылись губы, что верным делом снилась ему Настюха и соловьиная Вологда или село родное Барское в майские дни.

Селянинов и впрямь спешил с гармонью на плече и веселой Настей, одетой празднично, светящейся, бойкой песенницей на луг, где кружились в игрищах парни и девки, слышен был звон балалаек и рев гармоней, и наяривали вовсю соловьи в кустах над рекой…

Сон Окаемова был высок и далек… Затянутый в тесный мундир на выпускном балу… Офицер… Слегка надменный, целеустремленный, подчас циничный от чрезмерных знаний и успехов… Любим в кругу друзей и женщин, хоть рдел от взглядов их и тонок был в искусствах… Бал, музыка, шампанское, круженье пар изысканно учтивых. И вот она, та памятная встреча. Стоит скромна, потупив взор, нарядна, испуганно взглянет и вновь за веер свой… Какой-то пес блудливый вился рядом из старших офицеров, вот нахал… Она ему ответила отказом… Каков наглец, он снова шепчет ей… И полыхнули щеки, шея, руки. Замкнутые уста и… веером хлестнула наглеца. О, гнев каков, о ярость глаз девичьих и жалкий поиск их в толпе того, кто защитит… Божественна, стройна… Наталья ищет… Его нашла, глазами говорит… «Спасите же меня! »

О-о, Боже… Как далеко… как стар я стал и не вернуть ничто. О, Боже… Как помнится и танец первый, робкий, и взгляд лучистый, ясный и простой… Кичливые друзья, им с ними было скучно… На этом же балу мешали люди им… Глупы, толсты, от их дыханья душно… Хотелось высоты, любви и чистоты… Прощальный шумный бал и дивная услада, от глаз ее, от мелкой дрожи рук, заветные слова… печали расставаний, но встречи были слаще от разлук… Наталья Фомина… Ее уж нет на свете… Ее последний след в расстрельных списках был… Наташа Фомина, нет имени дороже… Какое счастие, что я ее любил…

Тяжелый сон… По крови брел Илья, коленями расталкивая трупы, дворян и офицеров, упитого свободою дурного солдатья, а голос звал опять к оружью… Боже… Наталья Фомина печальна… по-девичьи, невинна и строга лежала среди них… Наташа Фомина. Бал выпускной столичный; шампанское и музыка, любви трагичной стих…

Шелестела переспелая пшеница над головами укрывшихся в ней троих скитальцев, сыпались зерна на землю… Разожравшееся от непригляда русского поля мышиное стадо тащило золотые семена в тухлые норы, набивая впрок свои безмерные кладовые; нагло шуршали и бегали вокруг людей в алчной радости, плодились и спаривались вновь; обогатели, разленились, растолстели на дармовых харчах русского поля… Не желая понимать, что ежели его не засеют, то подохнут от голода и хищного зверья… Мыши…

Егор лежа чистил оружие, набивал обоймы и проверял каждый патрон, чтобы не было осечки в смертельной схватке с нашествием врагов, чтобы не перекосило его и пуля точно нашла цель… Свой пистолет он отдал Окаемову, а себе оставил тот самый, вынутый из осклизлых пальчиков молоденькой сестры милосердия, им она пыталась остановить танки и последнюю пулю послала себе в висок… Пистолет в руках Георгия Быкова работал безотказно. Он словно сам видел цель и бил точно, уверенно и намертво. Все русское оружие — это оружие возмездия, оно особенно красиво и одухотворено… Егор смазал ТТ, зарядил, дослал патрон в патронник и спокойно вздохнул, положив его на землю, усыпанную зернами пшеницы…

У самого лица Окаемова рос одинокий василек, он колыхался от неспокойного дыхания спящего, качался и приманивал затуманенный думами взгляд Егора Быкова, стерегущего поле и сон другов своих…

Легкая поступь послышалась Егору и шелестение нивы. Он вскинул голову и оторопел. Стремительно, прижав руки к груди, металась по полю, невдалеке, дивной красоты и легкости туманной, в платье подвенечном, стройная девушка. Вот она все ближе и ближе… сыплется, гулким градом стучит о землю пшеница, потревоженная ею, вспискивают и разбегаются мыши, запахом духов дивных нанесло, глаза огромны, лицо благородно, кудряшки волос на щеках. Милая, восторженно-ищущая, стремительная, тонкая в талии, неутоленные уста горячечно раскрыты… Кружевное платье летит, шуршит пшеница: ветер ли, видение ли, явь ли. Замерла над спящим Ильей и пала на него в рыданьях; неутешна скорбь — слезы, слезы… Точеная ладонь прикоснулась к щеке Окаемова, гладит, ласкает щетину, губы трогает спящего, веки, волос теребит, словно и не видит Егора, никого и ничто не замечает… А в глазах радость, легкость движений…

Илья застонал во сне, перевернулся с бока на спину и открыл глаза. Смотрят они друг на друга и наглядеться не могут. Егору стыдно стало, хоть уходи… А Илья как-то невесел, словно и не рад, или не видит ее… Не видит, только вздохнул и промолвил вслух…

— Печаль моя светла… Но жизни срок отмерен!?

Егор встряхнул головой, закрыл и открыл глаза… нет же, вот она, стоит над Ильей, ладошки к щекам алым прижаты, смеется… ветер ли шелестит, перепел ли стучит неподалеку в поле, коростель ли, птица ли неведомая… Туманна, легка на ногу, юна и восторженна. Не видит Илья, тоскливо вздыхает и скрипит зубами.

— Илья Иванович, что с тобой? — спрашивает Егор.

- Да так… Сон страшный снился… Жуткий… Словно иду Петроградом… Сначала думал Нева разлилась, потом глядь… а это кровь… бреду по колено… Ищу ее и найти не могу. Боже… А она в подвенечном платье, мертва… Взял ее на руки и несу… выстрелы кругом, осатанелые лица… из парадных, из подворотен домов — кровавые ручьи льются. Как я любил ее… Всю ее семью казнили накануне нашего венчания… Наташа.

Егор видит ее и ничего не может сказать Илье. Нельзя спугнуть радость ее, счастье ее. Он понял, что так уж хотел увидеть ее Окаемов, так затосковал во сне, что призвал душу ее, в плоть облек… Эфирную плоть, недоступную самому для глаза. А она опустилась на колени легонько прикоснулась губами к его устам и тихо ушла, осыпая зерна, в свое страшное никуда… Илья улыбнулся, тронул ладонью сухие губы и промолвил:

— Ты тоже поспи, никто нас тут не найдет и не тронет, поле нас охранит. Спи…

- Нет, я покараулю, что-то не спится. — Прилег и стал дремать.

Убаюкивая его и пробудив Николая, продолжал звучать голос Окаемова, странно печальный, полный гордости к женщине русской, к любви ее безмерной:

— Мне довелось прочесть подлинник летописца Бату-хана о походе на Русь… На арабском языке описан удивительный случай тех лет, поразивший даже бездушных кочевников. В ряду прославлений монгольского полководца, сладостной восточной похвальбы ему, бесстрастно описан один эпизод… Тщетно пыталось войско хана взять один русский город, возможно, Козельск… Много дней тысячи степняков бросались на приступ и находили смерть под стенами. Тогда, разъяренный и удивленный подобной стойкостью, Бату-хан послал толмача к русским с таким наказом, что в награду за воинскую доблесть и твердость духа великий хан милостиво дозволяет женщинам и детям покинуть город, что он их не тронет, а город все равно возьмет и сожжет, предав защитников смерти. В наказе было и то, что женщины могут взять с собой самое дорогое, что есть у них, и это богатство не отнимут воины владельца вселенной… И вот, отворилась ворота русской крепости, и в проход между выстроенных колонн войск монголов вышли женщины русские. Они несли на себе самое дорогое, что было у них — своих мужей… Летописец восхваляет благородство хана и верность слову. Батый пропустил в леса женщин и детей, многие из них тоже были изранены, но вынесли и спасли самое дорогое — свою любовь… Хан вошел в пустой город, во множестве собрал оставленные богатства, войско разграбило его и сожгло. По приказу хана, сровняло с землей русскую крепость духа, в надежде, что она не возродится…

* * *

В самой заповедной глуши Княжьего острова, где тесно возносятся к небу вековые деревья, переплетаясь стволами и ветвями, и даже умершие от старости еще стоят долгие годы, обнявшись, осыпав кору, звонкие и сухие, иные же падают в буреломье и обрастают зелеными мхами, папоротниками, грибами разными, живет тысячелетняя, богатырской мощи, верба над озером у небольшой полянки. Там, где расходятся шатром толстые ветви с морщинистой древней корой, зияет отверстие пещеры-дупла в стволе вербы и светятся два ясных зрака из тьмы сухого дома Матери-Свы, что есть Мудрость древних русичей, живущая тут поколениями от сотворения мира. Охранна для Рода и почитаема сама верба — Истинная Вербушка, несокрушимой жизненной силы — Истинная Верушка. Воткни отрубленную вербовую палку в землю русскую или иную, и пустит она корни и побеги, и станет жить. Свято почитаются ее ветви-верьви и сладкие весенние почки-китушки, а пещера, в понимании предков, есть не что иное, как Пища Ра — Пища Разума, священное место, где извеку хранятся Знания божественные, собранные по крохам древними мудрецами- волхвами для пользы жизни и спасения племени.

Матерь-Сва, как и сокол на гнезде русского Древа-дуба, все знает, но в отличие от него несет женское начало, иную мощь — светлую и необоримую врагу, имя ей — Любовь. Просторно и тепло в тайном гнезде мудрости; год от года вылетают отсюда птенцы и расселяются по дальним весям земли русской, ухают ночами в лесах, пугая лихих людей и правя добро материнское…

Все зрит Матерь-Сва через тонкую навесь трепетных плакучих ветушек с листьями-стрелами, мудрости её и зрению особому подвластна вся Русь, овитая океанами, предела не имеющая…

И место сие священно и имя тайное Матери-Свы есть — Любомудра, в слове сем вобрано столь древнего смысла и почтения, что понять его надобно сердцем, что Любовь — есть Мудрость Разума Высшего, божественного и нетленного… Иные значения нам и не след знать, ибо Любомудра творит Добро и Жизнь…

Крылья Матери-Свы золотистым пером опушены, парит она стремительно и бесшумно в ночи под звездами и Луной… И ночь и Луна — все женское-тайное, притягательное и великое для постижения людского. Сокол — воин… Любомудра — берегиня… Вместе они хранят Русь, земли ее облетая и озаряя своим началом.

В тайной глубине чистого и прозрачного озера, как в волшебном зеркале, все видно оку Матери-Свы: прошлое и будущее, явное и запретное — все разгадывается мудростью ее и Знаниями древними. Живая вода озера не заменяется и не терпит инородности, даже болотные гады жить в ней не могут — исходят прочь.

Дремлет днем Матерь-Сва, а взор ее открытый видит все и все понимает, что в мире творится: все беды и радости, все светлое и темное на Руси в извечной борьбе, все леса и долы, горы и степи, монастыри и церкви, хаты и нивы, клубки городов и кельи пустынников…

А только придет вечер, сырые туманы поднимутся и зажгутся первые звезды, — взмахнет она крылами и воспарит над дебрью Княжьего острова и полетит в дозор и в помощь на те пространства и леса, где Зло осиливает и нужна Любомудрость ее… Матерь-Сва не знает устали и страха — только Любовь правит ее победный путь, Гармония Знаний древних.

Иной раз она залетает так далеко, что утро застает ее в заботах на Урале или за Байкалом, тогда она ищет светлый холм и лес, днюет там, слухом своим чутким постигая жизнь в русской земле… в избах, таится на колокольнях пустых разрушенных церквей и слушает воркование голубиное Духа Святого, живущего там.

Женским миром и заботами полна она, утешительница мудрая, прозорливица светлоокая. Тайна глубокая жизни сотворения на земле… Летит она мирно, огни в избах видит, слышит все и познает трепетно сердцем своим ласковым. Звенят колокольчики на полях, бродят в сутеми ночей пары лад, слова шепчут извечные друг другу, уста целуют жаркие… И если это любовь сильная, видит Любомудра вокруг людей сияние огненное, свет обережный от козней и зла, от наговоров и болезней Свет Любви истинной, великий и могучий дар Божий во продление рода человека, через кровь и муки рождения во имя крика первого и счастья материнского. Было бы все добро и мир, ан нет… Войны страшные на Русь катятся, копытами дьявольскими стучат, железом смертным громыхают, остервенение смерти накатывает, и горе, горе страшное рыскает от деревни к деревне, от избы в избу плачем женским, неутешным, стоном сиротским детушек малых, старческими всхлипами по сынам убитым… Муки адовы… Горе-горькое…

Летит Матерь-Сва и зрит… Война разыгралася, полымем взялась проклятая по русской земле. И вот, в тех домах, где любят и ждут воина — чудо вершится! Над домом сияние Любви горит от заката до рассвета, тонкие серебряные нити из крыш исходят и утекают за тыщи верст в окоп к Ладе… И он окружен огнем сим обережным: пуля его не берет, мужеством полон, любовью сыт и согрет, заговорен от смерти, молитвами защищен, тоскою томим о доме и ненавистью к врагам, посягнувшим на очаг, отнявшим радость видеть любимую и деток своих, землю пахать не дозволяющий и семя класть, мир порушивший — враг!

И струятся те нити в небесах пред взором Любомудры из Сибири дальней и от Волги, от Дона и Северной Двины, от Урала каменного, от степных хуторов и станиц… Пучками свиваются от городов русских и реками великими-небесными Млечными текут и текут к бдящим врага воинам, к спящим в сырых окопах и блиндажах. И радостен сон избранных, коих любит женщина, бессмертен муж сей в огне любом, дерзость свою и отвагу в бою не таит, на судьбу и везение спасение свое относит…

Но ежели злой человек подкатится к дому его, если чарами ублазнит, совратит на грех телесный жену его, любовь его гибнет сразу же без серебряной связи и защиты. Тоскою сердце враз возьмется, день и час смертный чует, а ничего поделать не в силах… Сам виновен… не разглядел изменщицы, не любовь, знать, была, а обыденность, раз пляска чертячья смогла увлечь любушку и совратить.

ВИДИТ Матерь-Сва и обрывы этих нитей и горестный путь мужей этих знает, и слову этому тайну ведает, проклятому в веках — Обрыв… Вся жизнь соткана из нитей, вервей древних. Вервь-вера… нити дождя целебного, оплодотворяющего землю, нити Солнца, лучей его теплых, нити волос женских-волшебных, нити трав, нити голосов певчих в храмах и птиц лесных… Помнит Матерь-Сва племя могучее древнее — Обры! Гордыня обуяла их в войнах и победах, разум светлый потеряли, жестокостью и кровью пресытились до того; что глумиться стали над дулебами и русичами, не почитали ни старца, ни дитя и не щадили никого… Когда же они дошли до последней грани в звериной похоти и стали землю вспахивать, запрягая не волов, а женщин и дев, до смерти умучивая их на святом деле и поле святом хлеб взращивая, боги предали обров всех до единого смерти лютой, семя извели напрочь рода сего и во память людям оставили само название их страшное — 06ры-в… Смерть. Обрыв верви жизни… Обрыв Веры сотворили обры — и поруганы вовек. Даже памяти нет о них и потомства… Обрыв нитей серебряных от очага дома — страшное наказание; зрит Матерь-Сва и их… смертный обрыв веры…

Но утешается тем, что очень редки они, мало домов на Руси без сияния в час страшного испытания. Благостно видеть это Любомудре, крепь Любви сильна и рода продолжение будет. Победа грядет, ибо женские души России создают такое небесное сияние и защиту фронтам, такую силу вливают ладам своим, что Тьма утекает от огня душевного, русского… Благовест Любви корчит звериное царство, явившееся с мечом и железом на землю святую… Иные силы поднялись на подмогу, сама природа готовит западни; тряси непролазные, морозы лютые, болезни душевные и тоску смертную врагам — безысходность, малость свою и бессилие пред пространствами и ратями воинов земли загадочной сей.

Тонким слухом своим постигает Любомудра вековой благовест колоколов на церквах бесчисленных Руси… Храмы порушены, огни в них потушены, сняты и переплавлены колокола в бюсты новых кровавых кумиров, но голоса их остались на земле, напиталось небо звуками за века, вся Земля окружена хоралом голосов их, силой плача божественного, гармонией целящей. Гудят колокола победу, исходят их стоны из дебрей лесов, из шума вод, от гор крутых текут эхом могучим… И-и… Чудо! Слышит Матерь-Сва их лаже из памятников вождям-нехристям с площадей».. Гудит бронза вся перезвоном русским, глумится над Тьмой, отлившей образины смертных инородцев из бессмертной Веры, из двойного солнца Руси — КОЛО-КОЛО… Тьфу! Тьфу! Тьфу! На их образины…

Меж тем зрит Матерь-Сва беду страшную, наказание Божье тем, неизбранным Любовью, потерявшим Веру, как Гибнут люди эти тыщами без покаяния и креста, молящиеся идолам чужим на площадях утвержденным, кровью невинной облитым, зверствами и мучениями покорившим Русскую землю, обманом лукавым рая земного. Жалко ей ослепленных, страшно…, Вроде и люди и нелюди, русские и нерусские духом… нищее счастье свое возомнившие миру всему несть на штыках… Потеря разума… Но звонят колокола, и доходит гул их до сердец обров новоявленных, и муками терзает их, и прозрением.

Летит Матерь-Сва и зрит всю Россию единым Храмом, куда собрались святые и падшие, калики духа влачат на паперти его жалкую долю, милостыню просят, изъязвлены, в лохмотьях, а на лохмотьях тех кровь братская-неотмывная, отца и сына, шишаками на головах шлемы ушастые со звездами сатанинскими, глаза калик безумны и радостны оттого, что много их — тьма их — изуверившихся в Прошлом, истуканам новым молящихся. Но в храме самом, у алтаря святого — воины-Святогоры крепкие, мудрые и сильные… Орут на них с паперти, скверной обливают, тянут в свой общий рай, крест с России норовят снять — лезут в небеса и рушатся, бьются насмерть, не в силах достать креста на куполе Неба, не в силах гула колоколов загасить. Обманутые, обворованные пришлыми чертями в кожаных тужурках, с вонью серы из пастей, с копытами и бородами козлиными — стоящие на площадях памятниками, зовущие народ к новым смертям и лиху… Бесы!

Летит Матерь-Сва по Храму бескрайнему, свечи лесов стоят, иконы святые куда ни взгляни, монастырей столь и церквей настроено за века — рук и взрывчатки у козлищ не хватает все разорить, и зрит Любомудра под Москвой самый главный монастырь — Троице-Сергиев. Текут к нему со всех сторон колонны людские за благословением и Словом перед боем ратным, столько народу сошлось, что врата не вмещают. И зрит она, как проломили отцы святые монастырскую стену и хлынул туда лоток людской, и все получили благословение на битву и губами коснулись к ракии Преподобного Сергия, силу испив и исцеление на весь свой век. Круглые сутки служба идет, молятся люди… ворог под Москвой… окрепляются духом и утекает через пролом поток сильный, уступая место новым тысячам паломников, дивно оборачивающихся тут русичами.

Летит Матерь-Сва от океана до океана, от моря до моря, озирая Любомудростью своею — Россию… Храм Живой.

Егор лежал на спине и неотрывно глядел из пшеничного поля на свободный лебединый полет облаков. Солнце клонилось к закату, стук топоров в лесу то затихал, то начинался вновь, доплывали крики и хохот немцев, безнаказанно хозяйничавших на его земле. Видимо, саперы заготовляли лес для блиндажей. Егор нисколько не боялся их — пришла удивительная умиротворенность, тело разомлело в отдыхе, он лениво жевал спелые зерна пшеницы и завороженно смотрел на изменяющиеся скирды облаков, собирающихся к востоку в грозу. Небо там было уже иссиня- темным, лучились первые далекие молнии, едва слышно погромыхивал то ли гром, то ли далекие взрывы войны. Нива одуряюще пахла соломой и хлебом, легкий ветерок приправлял этот сытый дух смолистой хвоей от леса, совсем не верилось, что где-то льется кровь и бушует смерть. Егора томила какая-то неясная тоска, светлая печаль. Образ Арины не уходил, а все усиливался, притягивал думы головокружительным обаянием. Егор так измучил себя этими воспоминаниями о ней, что вдруг ясно увидел ее лицо на призрачном облаке. Она смотрела на Егора сверху и что-то ласково, тихо говорила, и он постигал смысл ее слов и даже сел от неожиданности, неловко запрокидывая голову и не отрывая взор от нее, жадно впитывая ее слова:

— Земное воплощение мое встретишь…

И растаяла, уплыла в облаке к грозовой туче, смятение оставив в его душе. Егор сильно потер лицо пахучими от зерна ладонями и тряхнул головой, так и не поняв, приснилось ему это все иль наяву виделось. Тяжело вздохнул, оглядел безмятежно спящих спутников и снова растянулся на примятой пшенице, отрешенно выискивая глазами в небе чудо явившееся.

Вдруг из лесу резанул женский крик и грубый гвалт немцев. Егор осторожно выглянул поверх пшеницы, прикрывая голову пучком сорванных стеблей, и увидел, как на поле невдалеке выскочила женщина в зеленой гимнастерке и юбке; она стремительно неслась, путаясь в пшенице и едва не падая, а следом вывалила гурьба немцев, весело ржущих и настигающих ее. Егор растолкал Окаемова с Николаем, быстрым шепотом приказал готовить оружие, передернул затвор автомата. Женщина бежала немного стороной, можно было затаиться и пропустить погоню, но Егор кивком головы решительно велел принять бой…

Когда топот и задышливые крики поравнялись с ними, он вскочил на ноги и ударил длинной очередью по бегущим врагам. Расстояние было всего шагов двадцать, опять мгновенным сосредоточением Быков ввел себя в удивительное спокойствие и хладнокровие, он не слепо палил, а уверенно переводил ствол с одного врага на другого, выкашивал их намертво и точно. Все шестеро рухнули без звука в пшеницу, Егор спокойно подошел к убитым и выдохнул:

— Готовы! За мной! Через шлях в тот лес, — а сам кинулся за шатко убегающей женщиной, ополоумевшей от страха.

Он настиг ее почти у дороги, остановил, рванув за плечо, и они запутались в стеблях и вместе упали в пшеницу.

Она испуганно вскрикнула и обернула к нему залитое слезами лицо.

- Не бойся, свои! — мирно проговорил Егор, — вставай, бежим через поле в лес. Скорей! — Он вскочил, еще возбужденный горячкой схлестки и бега, и вдруг замер, уронив руку с автоматом вдоль тела…

Сквозь растрепанные волосы цвета пшеницы, испуганно глядели на него огромные васильковые глаза беглянки, одетой в линялую армейскую форму с двумя алыми кубарями на петлицах. Лик ее был разительно знаком, притягателен той русской красой, что часто равняют с иконной… Его как столбняк хватил, он слышал крики Окаемова и Николая, гвалт саперов в лесу, но дыхание прекратилось и время остановилось для него. Только когда первые пули взвизгнули над головой и услышал частые выстрелы врагов, вмиг пришел в себя и снова повторил:

~ Ты откуда такая взялась… Вставай же! Перебежками за дорогу в тот вон лес, живо! Как зовут-то хоть тебя? Убьют ненароком и знать не буду..

— Ирина… — удивленно ответила она, — а вы кто?

- Дед пихто! Бежим! — Он схватил ее за вялую руку и повлек следом.

Пули сшибали колосья, косили стебли, злобно визжали над их головами. Они бежали рывками, ползли, опять вскакивали и неслись дальше, и Егор вдруг уверился, что их не настигнут и пуля не достанет, ибо это было бы очень большой несправедливостью быть убитым самому или погибнуть ей на русском поле…

В звуках выстрелов он стал угадывать частый стук своей снайперской винтовки и увидел смело стоящего в чистом пале Николу Селянинова, размеренно бьющего выскочивших из леса немцев. Их было много, но скороговорка винтовки делала с каждым выстрелом на одного меньше… И они залегли в пшенице, боясь высунуться, стреляя вслепую.

Егор бежал сзади девушки, укрывая ее своей спиной, изредка оборачиваясь и посылая короткие очереди из автомата назад. Селянинов догнал их и радостно заорал:

— Опять им всыпали! Ты чё, девка, бегашь почем зря, спать людям не даешь? Чё делашь одна в лесах, грибы собираешь? Аль за цветками приспичило?

— Отстань от нее, — пресек Егор, — бери под одну руку, я под другую, видишь, из сил выбилась… Детскую игру помнишь, Ирина? Гуси-лебеди…

Он подхватил ее под руку, Николка под другую, и понеслись, она только успевала переставлять ногами и вдруг глухо рассмеялась, пропела:

— Гуси-гуси… Га-га-га… Есть хотите? Да-да-да… Полетели, полетели… Они заскочили в густой подлесок и оглянулись из кустов на поле. Преследования не было, немцы грузили убитых на повозку. И все же Егор велел прибавить шаг, сам был впереди группы, с настороженностью всматриваясь и вслушиваясь в шумящий лес. Разыгрался ветер, он безжалостно теребил кроны деревьев, обрывал первые угасшие листья; трещали сухие ветви, быстро темнело, и скоро ударила гроза. Ливень накатил сразу водяным валом и промочил лес насквозь. Над самой головой полыхали ослепляющие молнии и редкой силы гром сотрясал землю. Оглушенные и мокрые беглецы шли напролом, перелезая какие-то заросшие густым кустарником овраги, пока не выбрались на закрай неубранного льняного поля. В сутеми дождя проглядывалось большое строение из дерева — то ли покосившийся дом, то ли овин для хранения льна. Дождь лупил не переставая, уже все небо почерпнулось тучами без просвета и надежды, что скоро разведрит.

К строению Егор пошел сам, оставив всех в кустах для прикрытия. Он перебежками подобрался к рубленному из бревен длинному сараю, покрытому дранкой, и осторожно заглянул внутрь его через щель от разошедшихся пазов. Овин был пуст, журчащая вода струями опадала с крыши. Быков резко заскочил в растворенные ворота и прянул в тень, поводя стволом автомата по углам. Когда пригляделся и убедился, что никого нет, осторожно обошел помещение, вглядываясь под ноги. Мин могли натыкать и наши, и немцы. Его внимательному и тренированному взору разведчика открылись многие тайны этой брошенной постройки. Обрывки бинтов и лежанки из льняной соломы в сухом месте говорили о том, что здесь уже бедовали окруженцы, а дырки от пуль в воротах и белые отщепы в стенах наводили на мысль о скоротечном бое или расправе. Он нашел и немецкие гильзы и русские. Конечно, хотелось переждать дождь, выжать набрякшую водой одежду и обсушиться. Он позвал внутрь овина своих спутников и приказал обогреться.

Ирина вся продрогла, взвякивая зубами, гимнастерка на ней парила, забирая тепло и охлаждая тело. Она видела, как нежданные спасители разом смахнули с себя одежду до пояса и дружно стали выкручивать воду. Самый крупный из них и мускулистый, который спас ее и потом тащил через поле, вынул из вещмешка сухую нижнюю мужскую рубаху и толстый шерстяной свитер, приказал ей надеть. Ирина растерянно огляделась, ища укромное место, и услышала голос второго спасителя, постарше:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒