Ксения Драгунская. Единственный с корабля

Ксения Драгунская

Единственный с корабля

Первая фраза, которую «Художник» говорит после долгого молчания:

- Он мне на свадьбу подарил стул... Хороший, только обивка дырявая... Потом его родители приезжали. Отнимать у меня стул этот. Ценный какой-то стул, антикварный, что ли. Ножки такие вот... Спинка резная...

«Батюшка».

Да уж, родители у него, то есть, матушка в основном – не забалуешь... Я однажды пришёл к нему, стали мы на фоно играть, беседовать, вдруг – дзззынь. Лифтёрша с милицией. Загребли меня в отделение. Бусы мои долго изучали, а потом отдали, ничего. Эти бусы потом кто-то съел, они из хлеба были, из чёрного мякиша.

«Художник». Мы этой лифтёрше однажды букет флагов подарили. Как-то рано утром под первое мая мы откуда-то вывалили, с флэта, рано уйти надо было, вот, мы вывалили с ним, обдолбанные совершенно, а там мужики с грузовиком разноцветные флаги вешают. Повесили и дальше укатили. А мы собрали эти флаги, как букет, и подарили лифтёрше. Её чуть удар не хватил.

Лифтёрша. Мне Татьяна Владимировна категорически запретила их всех пускать. Она уехала в командировку, на съёмки, а мне велела следить, чтобы духу их в квартире не было. Чтобы Толя занимался. Если что – прямо вызывай милицию. А тут приходит этот – с косой и в бусах. У меня просто давление подскочило. Насилу ноль два набрать сумела. Это сейчас хоть голым ходи, никто в твою сторону и не посмотрит…

«Художник». Он ещё уверял, что это на самом деле не лифтёрша, а учительница ритмики из их школы, пьющая усохшая балерина на пенсии, которая давно умерла, и они даже деньги на цветы собирали. А потом она превратилась в толстую лифтёршу...

«Батюшка». А ещё однажды мы с ним ехали в троллейбусе, то есть, мы сели, вошли в троллейбус, а кто-то из знакомых остался на улице, Катька, что ли, и махала нам рукой. Тогда мы стали корчить рожи – сначала Катьке, а потом всем. И через две минуты все вышли. Мы одни остались в троллейбусе. Такие рожи...

«Художник». Да ладно, это мания величия у тебя. Просто, небось, объявили, что троллейбус в парк, вот все и сошли, только вы, лопухи, остались, со своими рожами...

«Батюшка». А ещё однажды... (Смеётся и не может рассказывать). Нет, ладно, это лучше не надо… (тихо давится от смеха).

«Художник». А то вдруг мы как-то вчетвером в Клайпеде оказались… Он, я и Ленчик. А у Ленчика – возлюбленный, старьё какое-то, лет тридцати, нет, серьёзно… Я ещё подумал – вот на старьё-то Ленчик наша повелась… Оказались в Клайпеде вчетвером, и у этого старпёра тридцатилетнего – героин. И он зажучить хотел. Ленчик его пристыдила, да как ты можешь, это же мои друзья, мы росли вместе, а ты им героина жалеешь? Угостить не хочешь? Тот усовестился, пошли мы в прокуратуру, там туалет просторный, не мешает никто…

«Батюшка». Куда пошли?

«Художник». Прокуратура – это общественная организация. Любой зайти может. Мог тогда, во всяком случае… И про героин никто ведать не ведал, кроме узких специалистов…

«Батюшка». Да, мирное время было...

«Девушка». Ни фига себе мирное...

«Художник». Я когда своим охламонам говорю, что раньше за длинные волосы в милицию забирали, они на меня руками машут: «Па, не утрируй... »

«Батюшка». Надо, кстати, детей познакомить...

«Художник». Мы вот всё-таки насыщеннее жили, интереснее… Нет, ну что ты ржёшь? Что я на молодёжь брюзжу? Нет, серьёзно… Мы всё время что-то делали, стихи сочиняли, музыку, картинки рисовали… И ничего не получалось. Ничего нельзя было. Помнишь, двух братьев, как их звали-то, которые за журнальчик сраный рукописный в спецбольничку на полгода угодили?

«Батюшка». Н-да… Кстати, издательский дом «Апокриф» им принадлежит, страдальцам.

«Художник». Да? Это где генеральных директоров каждый год отстреливают?

«Батюшка». Ладно, не об этом сейчас…

«Художник». Да… Мы с ним одну зиму у меня на даче прожили. Целую зиму. Рисовали и сочиняли музыку, а то выписывли каких-нибудь девиц в гости, чтобы привезли поесть и выпить. Синиц ещё ловили. Да их и ловить-то нечего, мороз такой, что они к нам в окно на кухне так и лезли. Бери прямо голыми руками. Они у нас жили в холодной комнате. И вдруг мой отец приезжает. Я думаю, ну всё... А он посмотрел и говорит: Надо клетки сделать. Пошли, жасмин резать. И мы стали втроем клетки плести, из жасминовых веток. А весной выпустили синиц. Хорошая зима была... Последняя зима, когда мы дружили…. А мы и не ссорились. Нет. Не было ссоры никакой, размолвки. Так просто... Отдалились как-то. Спиваться начал он очень быстро, кому же понравится это наблюдать?

«Батюшка». …Понимал, что ничего толком не знает и не умеет, и начинал гнать людей от себя. А кто не хотел от него отстать, тому нарочно свинячил. Вот Шарлотту вообще избил чуть не насмерть, она дольше всех за ним таскалась, в рот смотрела... А я с ним тоже не ссорился. Он пропал просто как-то… А что я на его жене женился, так это как раз потому что его дома не было… Нет, серьёзно, это вот как всё…

Коньяк стоял в платяном шкафу. А на столе – натюрморт. Родители мои преподавали в суриковке, готовили абитуриентов на дому. Ученики, говорю, на дом приходили, натюрморты вот чтобы. Красивый тогда был натюрморт. Я сел так сбоку, чтобы его не попортить, и стал пить коньяк. И звонить ему – мне диск забрать надо было. Ленка его говорит, нет его дома, а диск вот он, заезжай ко мне в Фили, а то я никуда не могу высунуться, с младенцем сижу. Ну ладно, заеду на днях. А сам дальше сижу, коньяк пью, сбоку от стола, чтобы натюрморт в сохранности. И выпил коньяк. Весь. И натюрморт съел. Родители такие приходят... Скандал, короче. Я хлопнул дверью и ушёл. Спустился в метро. Там меня милиционер остановил и так по-дружески, человечно: «Иди отсюда, парень, а то ещё под поезд свалишься». Я выполз наверх, деньги пересчитал, на такси. Хотел к своей Машке поехать, но не смог выговорить «Открытое шоссе». Сказал «Фили». Фили – легче выговорить. И поехал к Ленке его, диск забирать. Она говорит, так и так, он ушёл. От жены с младенцем ушёл. Проблемы с милицией из-за наркоты, в бегах. Нету его. А диск вот, забирай. Ленка мне кофе сварила, сидели, болтали, остался ночевать, утром сходил на молочную кухню. Так и живём. Двадцать лет уже... Детей только никак не познакомим... В смысле, Егора ленкиного, и иркиного Фила. Братья же всё-таки, по отцу... Ровесники почти что...

«Художник». Ладно, сами познакомятся, если это вообще надо...

«Батюшка». Такая была полоса нищеты, что кто-то из друзей ко мне зашёл, и двадцать пять рублей оставил, чтобы хоть детское питание…. Я эти деньги потом обнаружил, в Евангелии. И пропил, вестимо. Вот кто их мне оставил, а? Знать бы… Ну, не про то… Я по нему скучал, хотел с ним увидеться. Поехал к нему. К родителям на квартиру. Звоню, никто не открывает. Такая тоска... Нищета такая... Но я не для того, чтобы там на него – типа, я твоего ребёнка рощу... Просто соскучился, увидеть его хотел. Подождал-подождал, пешком вниз спустился. Выхожу на улицу, а он идёт со свитой, какие-то иностранцы, покупатели его картин... Холод, а он без куртки, в белом свитере. Со свитой и в белом свитере. Совсем не удивился, что я тут. Весёлый такой, ласковый, стал этот свитер стягивать, чтобы мне подарить... А я обратно на него этот свитер... Тогда он деньги мне стал совать, из всех карманов, горстями – купюры. Купи что-нибудь малышу. Мне тогда захотелось его убить. Я ему так и сказал – убью я тебя. А он смеётся, глаза сияют. Да никого ты не убьёшь, где тебе... Ох и запил же я... Еду однажды в троллейбусе и встречаю воспитательницу свою, из детского сада. Ну, рядом с домом потому что... Она так в этом саду и работала всю жизнь, иногда мы вот так вот с ней встречались. Она такая: Как живёшь, Саша? - От запоя погибаю, Надежда Петровна. – Ну что ж ты, Саша... Ты уж как-то это... Ты уж давай... Потом отец Валерий меня вытаскивал. У него там целый коллектив подсобрался, алкаши, торчки. И он всех крестил, и почти всех исцелил. Царствие ему небесное. Стал я сначала истопником при храме, ну и вообще помогать. Отец Валерий говорит, как же так, в храме служишь, а не обвенчан. Расписались с Ленкой, обвенчались. У нас уже девчонки были. Нет, младшая ещё не родилась. Обвенчались. И в роддом из-под венца... Я алтарничал три года, а потом стали всюду храмы открывать, священников не хватало, а у меня всё же три курса филфака, по церковно-славянски кумекаю худо-бедно... Отец Валерий благословил... И вот я перед вами, недостойный иерей... Нет, я не хочу сказать, что стал священником случайно, но... Нет, я этого не говорю, я так не считаю, нет... А он меня подкараулил однажды, когда я с коляской гулял, и на коленях прощения просил. За что, спрашивается? А может, мне это померещилось? Теперь точно и не вспомнить… Пил я очень.

«Художник». Была репетиция по музыке. Поругались, но расставаться не хотелось. Хотелось поговорить. В метро (мне уже выходить) вдруг говорю: Мне неинтересно, не хочется жить. Он так лениво: Да я знаю... Я расстроился и стал хулиганить. Когда двери открылись, я задержал их и закричал: Скажи, что ты меня любишь, скажи, скажи! И он крикнул в ответ: Да, я люблю тебя!...

Ну и всё. Потом он умер.

«Девушка». Он ведь как умер... Он ведь на рассвете, рано очень. Записку оставил Ирке. Что никакой он не музыкант и не художник, а вообще неизвестно кто. Никто. И ничего у него не получится. Наверное, я просто больной. Не хочу, чтобы у сына был такой отец – псих, неудачник. Простите меня. Она подумала – во урод, опять чудит чего-то... Потом смотрит – день нету, ночь не ночевал, другой день нету... Пошла в милицию...

«Батюшка». Там как было всё... Дом через дорогу от его дома, и другое отделение милиции. Вот в одном отделении милиции лежало Иркино заявление, что он пропал, а в другом, что обнаружен труп неизвестного мужчины, выбросившегося из окна лестничной клетки последнего этажа... И так долго было.

А потом поминки... Карина приходит... Помнишь Карину? Такая: «Ну что, вдова? Наливай! » Народу – толпа. На похоронах никого, а на поминки все собрались...

«Художник». Нет, не все. Я вот не собрался. Мне как-то неловко было.

«Батюшка». А что?

«Художник». Он ведь моих двойняшек крестил незадолго... Я стеснялся, что крёстный моих детей – самоубийца... Я потом пришёл. Вдова спросила: Хочешь чего-нибудь? Я подумал – насчёт выпить. А она кивает в сторону его вещей, чтобы на память. Там ещё книжка лежала, «Моби Дик»...

«Батюшка». Это мой! Он у меня брал...

«Художник». Я часы взял и потом расколошматил, во время скандала какого-то. Их Гарипов подобрал, и починил, и носил потом. Парнишка такой с нами тусовался, из Уфы, наркоман.

«Батюшка». А… Помню что-то…

«Художник». Теперь шишка какая-то религиозная там у себя. Ну, сан большой мусульманский. А мне после его гибели – так черно было, что жена меня в деревню увезла. Единственное умное, что она за всю жизнь сделала. Я там лежал, на огонь в печке смотрел. Долго... Может, всю зиму...

«Девушка». А Ирка тоже... В шутку подралась с бойфрендом. Она вообще обожала драться. Любого мужика кидала через бедро. Здоровенная была. Синхронное плаванье, говорю же. В шутку по пьяни стали с бойфрендом метелиться, он ей двинул по спине в область сердца, а сердце возьми да и остановись.

«Батюшка». Плакал мой Моби Дик...

Это «Художник». Я её однажды в Питере встретил. Потом уже, после того, как с Толей всё это... На каком-то флэту её встретил. И мы с этого флэта вместе вышли. Возле Московского вокзала, недалеко. Она говорит, что-то я устала так, ноги, блин, стёрла, а идти всё равно надо... И денег на тачку нет... Ты, говорит, не можешь меня немножко понести?

Пауза. «Батюшка» и «Девушка» оценивают, удивляются, каждый на свой лад.

«Художник». И вот я её нёс по Невскому, под аплодисменты прохожих... Серьёзно. И через мост... А на стрелке ВО остановился. Ир, говорю, я устал, не могу больше. Поставил её на землю. И она стала ругаться последними словами. Ну, я повернулся и ушёл. А теперь вот думаю: ругалась последними словами, это ведь и правда были последние слова, которые я от неё слышал. Мат-перемат вот этот...

«Батюшка». (погодя) Детей всё-таки познакомить надо. Всех. Наших. А?...

Пауза

Лифтёрша. А тут недавно по телевизору про него целая передача была – картины его показывали, то-сё, безвременно ушедший гений. А этот, который с бусами, в милицию я которого, вообще – священник, толстый такой... Это сколько же им всем теперь лет? А мне сколько? Татьяна Владимировна хорошая женщина, хотя и артистка популярная, мне вот раз полфлакона духов подарила... А Толя с этими его друзьями... У меня вот племянник в армию пошёл, а время-то – начало восьмидесятых, самый Афганистан, а тут эти, которых родители всех от армии пооформляли... Ну, я их не любила, прямо скажу...

Пауза

«Батюшка». А стихи ты на стене написал?

«Художник». Какие стихи?

«Батюшка». Там на последнем этаже, на лестнице, у окна, откуда он бросился, стихи были написаны. На стене.

«Художник». А… Да, стихи…

«Батюшка». Там про воду что-то…

«Художник». Про воду… Нет, не я. А ты тоже ходил туда?

«Батюшка». Да. Вниз смотрел.

«Девушка». Недотерпел просто... Ему бы чуть-чуть дождаться, подождать, потому что совсем скоро ведь началось – выставки, книжки, музыку играй какую хочешь, картинки, концерты, всего полно... Да он прославился бы в миг, говорить нечего...

«Художник». Ни фига! Нет. У него заложена была идея харакири. Что-то мешало ему жить. Он просто не мог, что ли, совместить свою личную вилку с общепринятой розеткой. Законтачить с миром он бы никогда не смог. Он и не планировал жить долго. Устроить фейерверк, повеселиться и свалить – вот его манера, его приёмчик. А всё затянулось, родились дети, безработица, никчёмность, голод.

Гордыня большая. Что все люди лохи. Он всегда так думал.

«Девушка». Маленьким быть скучно. И обидно ещё – каждый взрослый дурак тебе начальник. Несправедливо! Маленьким быть скучно, а молодым – больно. Некоторые от боли тупеют. К тридцати годам такие вконец отупевшие...

Пауза.

«Батюшка». Однажды мы с Ленчиком и Наташей-толстой пришли к Толику. Чтобы выпить. А он говорит: я в Тбилиси уезжаю. А зачем тебе в Тбилиси? Да вот, просто билет на поезд у меня есть. А, ну если билет, то конечно, надо ехать. Выпили мы с ним. И проводили в Тбилиси. Он уехал, а нам скучно без него стало, без Толика. Мы ещё как следует выпили. И решили тоже поехать в Тбилиси. И вот бывает такая стадия опьянения, когда всё получается. Там билеты достать - вообще нереалово, ну лето, Советский Союз, восемьдесят первый, что ли, год. Так вот мы без билетов вписались в поезд. Втроем. Наташа-толстая, Ленчик и я, мудило грешный. Очнулся утром – мама, где я? Куда я еду?! А жарко, эти клизмы, одна в сарафане голом совершенно, а толстая в шортах коротких. А в поезде, это такой какой-то поезд, что там едут в основном мужчины грузинские, колхозники какие-то, и несколько женщин, в чёрном до пят и в платках. Стали мужики на нас наезжать. Мне в глаз дали. И заперли нас в купе. А проводники тоже грузины. Может, они нас хотели в рабы продать? Сидим взаперти. А я тогда даже молиться не умел. Не знал, что это такое – молиться. А поезд остановился в степи, в ростовской области, и стоит. Солнце садится, красиво так. И мы через окно вылезли. И пошли по степи наугад...

«Художник». Так это в то лето, когда мы на пасеке в Абхазии все жили? Это вы перед этим в Тбилиси... А, ну да!... Нет, про Абхазию это вообще гениально, незабываемо...

Там были псы. Страшенные, огромные, специальные сторожевые. Так вот, они почему-то все вставали на задние, ростом выше среднего человеческого, клали лапы ему на плечи и лизали его в лицо. Пасечник обалдел. Ты, говорит, видно парень-то не простой...

«Девушка». Это на каком же языке он сказал? Пасечник? Горец дикий?

«Художник». А тогда все по-русски говорили...

«Батюшка». Что-то я этого вообще не помню.

«Художник». Ну здрасьте… Там ещё на пасеку дикторша приезжала с центрального телевидения, которая «Спокойной ночи, малыши». С мужиками какими-то грузинами. Чисто, миль пардон, на блядки. Но в тёмных очках. А мы там такие бородатые, она думала, мы абхазы, работяги, её не знаем. И мы с Толиком её напугали. Мы вдруг сказали: «Спокойной ночи, ребята, вафф! » Как этот хрен из передачи, собака детская…

«Батюшка» и «Девушка» одновременно: ФИЛЯ!

«Художник». Ага. И она смылась в тот же миг, дикторша.

«Батюшка». Это меня уже не было, наверно. Не помню…

«Художник». А я помню. Манана, у которой мы в Тбилиси останавливались, тогда обещала Толику связать носки с грузинским орнаментом. Пока вязала, он умер. Давно обещала, долго вязала. Написала мне письмо: можешь ли ты теперь принять этот подарок вместо него? Ответил, что да. А она так и не прислала.

«Девушка». Может, почта просто? Там у них в Тбилиси теперь вообще...

«Батюшка». А всё таки это чудо. Ну вот, что мы уже выросли, мы уже почти старые... Сидим чего-то, вспоминаем... Чудо, что мы до этого дожили... И уроки делать никто не заставляет...

«Художник». Вот мои этого уже никогда не узнают – как это, вписаться в поезд, поехать в Тбилиси. Или в Вильнюс. Они вообще не знают, где это. Младший спрашивает: «Литва – это на Украине? » При том он там был, мы к морю ездили, когда ему года четыре было. Ты что, сынок, ну-ка давай карту смотреть… А, говорит, это там, где в поезде паспорта проверяют, а потом всё равно по-русски разговаривают…

«Батюшка». Я себя чувствую, как после кораблекрушения. Никого нет, а я ещё вроде есть. Призрак какой-то. Один уцелевший с затонувшего корабля.

«Девушка». Ну да... Ты... Ты уцелел после кораблекрушения. А он – нет. Потому что он гений. И вот нет его. Это как раз потому что он гений.

Все думали, что я в него просто влюбилась, а я его ученица. Я считаю себя его ученицей. Я в их компанию вообще случайно, потому что у них у всех родители там режиссёры или художники, а я из соседнего дома, из пятиэтажки, у меня мама медсестра, и на швейной машинке подрабатывала. И я у неё украла отрез, материю. И сшила ему шаровары в подарок. Классные такие шаровары, таких ни у кого не было. Ну вообще-то, тогда ни у кого ничего не было. У меня на ладони и на пальцах были бородавки, и я стеснялась руку подавать. И никак ничем не могла вывести. И вот однажды он мне почему-то говорит – дай мне руку. Я обмерла просто, стеснялась ужасно. Ну дай мне, пожалуйста, руку. Он смотрел на меня очень серьёзно и внимательно, на меня никто никогда так внимательно не смотрел. Я ему протянула руку, он мои бородавки потрогал, каждую. И вернул мне мою руку. Это очень странно было. Я потом тоже стала их рассматривать и вдруг почувствовала, что я их люблю, за то, что он к ним прикасался. Полюбила свои уродские бородавки. И они дней через пять прошли начисто. Вот. Вот ладони, видите? Потом это он мне сказал, что мне надо гобелены ткать. Я поступила в гобеленное училище, круглая отличница там была, а ведь никаких задатков не проявляла вообще ни к чему, тупенькая всегда. Если бы он сказал, что мне петь надо, я бы в консерваторию смогла поступить. Не знаю... Когда я его видела, у меня такие жуткие паузы начинались между ударами сердца. Больше я ни к кому ничего подобного не чувствовала. Нет, это не влюблённость, это какая-то заколдованность. Мне хотелось стать им. Я писала стихи в мужском роде, в смысле, от мужского лица. Он подарил мне свою рубашку, крашеную узлами в чёрный цвет, и я потом её долго носила, берегла, стирала только в речной воде... В речной воде... А что он тогда драться стал, так это что... Пьяный очень был, себя не помнил... Что ж... И всё равно он гений. И поэтому рано погиб.

«Батюшка». Чтобы погибнуть в молодости, ничего не надо. Никакой такой особой гениальности. Просто – идёшь в магазин, затариваешься водярой. Или ещё лучше, для скорости – к барыге идёшь, по герыч. И всё. Понеслось-покатилося. Остальное – дело времени. Плюс минус...

«Девушка». Что ты свою пургу тут?... Что ты? Лучше всех, что ли? Что ты всех строишь вечно? Построил нас, чтобы на отпевание идти, а сам не пришёл...

«Батюшка». Мы просто разминулись. Я вас в центре зала ждал...

«Девушка». А адрес только у тебя... Я может, тоже на отпевание хотела...

«Художник». Перестань, пожалуйста, это было недоразумение, потому что там два выхода...

«Батюшка». И станции тоже две... Одна кольцевая...

«Девушка». Я тоже на отпевание хотела, я юбку одолжила спецально... Я платок на голову... А ты нарочно...

«Художник». Слушай, хватит, это сто лет назад было, это недоразумение простое... Может, он и не хотел, чтобы мы приходили, вот мы и не встретились. В метро потерялись...

«Батюшка». Давайте надеяться, что он простил, что вы не пришли...

«Девушка». Я вообще телевизор выключаю, когда тебя показывают, ясно? Я видеть не могу рожу твою жирную с крестом на брюхе, святой отец, ты же вечно пьяный валялся, мы же через тебя перешагивали... Или эта мажорка толстожопая, дочка писательская, ксюша-хуюша, ходит, вопросики задаёт, рассказать просит... Она вообще с нами тогда не тусовалась, она младше всех была, её в компанию не принимали, ей-то теперь что до него? Всё выспрашивает чего-то...

Никто не пытается возразить, и она умолкает.

В наступившей тишине говорит «Художник».

- Не так всё было. Я и не про то совсем говорить хотел...

«Батюшка». Надо всё-таки детей познакомить. Много раз думал. Всегда думал об этом. Потому что Филипп и Егор, братья же по отцу... Как вот только это? Взять обоих, отвезти к морю. А когда? Времени никогда не хватало. И денег не было... Теперь вот есть вроде...

«Девушка». Теперь-то куда, давно выросли оба...

«Батюшка». Всё равно. Давайте всех наших детей познакомим...

«Девушка». У меня нет детей...

«Батющка». Ты счас куда территориально? Я отвезу...

«Художник». Я тебя сам отвезти могу.

«Батюшка». А ты на чём ездишь?

«Художник». На камри.

«Батюшка». О!

«Художник». Бандиты за иконостас расплатились. Ну, иконостас делал, спонсоры храма, попечители, хоженую тачилу выкатили...

«Батюшка». А в каком храме?

«Художник». В Никольском... Это по Можайке...

«Батюшка». А, знаю... Отец Колыванов... (Смеётся, очевидно, припомнив что-то забавное про коллегу). Погоди… Ты ему иконостас делал? Мозаичный?

«Художник». Да. Он решил мозаичный, потому что иконы могут спереть, там такой посёлок, такая паства, у младенцев на лицах наследственный алкоголизм…

«Батюшка» (хохочет). То есть, иконостас мозаичный, чтобы не упёрли?

«Художник» (тоже начинает веселиться). Ну! Мозаику-то не отковыряешь… Так у него и царские врата кованые, художественная ковка…

Оба хохочут.

«Художник». Потому что у него в алтаре… В алтаре… у него – ксерокс!

Гомерический хохот. Нахохотавшись, они обнимаются.

«Художник». А ты куда счас?

«Батюшка». Я? В бассейн.

«Девушка». А, ну да, конечно, надо о здоровье подумать, а то работа трудоёмкая, «смех и радость мы приносим людям…»

Смеются вместе.

«Батюшка». А знаете, я тогда, давно, когда только алтарничать у отца Валерия начинал, написал такой специальный помянник, я туда всех записал, вот, как это сказать, о ком точно никто не молится, у кого там родители умерли или коммуняки, всех своих друзей, кто уж совсем забулдыги, записал, и молился. И тебя записал тоже. И тебя…

«Художник». Спасибо, друг ситный.

«Батюшка». Нет, серьёзно, я вообще не надеялся, что вы живы. Когда на выставке увидел твои работы, твоей фамилией подписанные, подумал – вот так совпадение… Я на самом деле ужасно рад, что ты так поднялся… Если твои работы в храме есть, это же показатель крутости храма и настоятеля. Вот мне, например, ты пока не по карману… Нашему, в смысле, приходу, храму...

Помолчали.

«Батюшка». А быстро, вообще-то, всё?

«Художник». Что – всё?

«Батюшка». Вообще – всё. Быстро очень. У меня уже у внук...

«Художник». Да ладно!

«Батюшка». От Егора.

«Художник». А... Это не считается, он же тебе не родной.

«Батюшка». А кому он тогда родной? Ну, давайте, ребятушки...

«Художник». Саня. Те двадцать пять рублей тогда я тебе оставил.

Короткая пауза, заминка.

«Батюшка». Спаси тебя, Господи, родной. (К «Девушке»). Ты едешь, что ли?

«Девушка» молчит, курит задумчиво. Двое уходят. «Девушка» буднично и просто читает стихи.

«ЧЁРНАЯ РУБАШКА»

А я так и знал – только волны остались верны,

Всё плещут водой, хотя и умерили прыть.

Днём холодны, а ночью – как море черны,

И я выясняю, в каком направлении плыть.

Рубашку твою я стираю в осенней воде.

Как стали делиться – лишь дети достались вдове.

Горячий привет от ракушек,

в речной бороде,

Холодный привет –

Прибоем в пустой голове.

Она молча уходит.

И вот тут должна высунуться лифтёрша.

Лифтёрша. Так вот я про передачу, насчёт гения... Потом квартиру они продали, и новые жильцы стали ремонтировать и откуда-то с чердака целую папку на лестничную клетку выкинули. Там всё стихи, картины, ничего не поймёшь, я на помойку отнесла. А теперь-то они наверняка денег стоят? Безвременно ушедший гений... Толик... Вот ведь как бывает... А племяш мой отслужил, домой вернулся... У него теперь семья, колбасный цех в Купавне... Хорошая такая колбаса...