Ёлки-моталки 9 страница

- А вы?

- Накроет.

- Огнем?

- А то чем же? Верховик! Редкий пожар. Я его один раз только и встречал. Тут надо секунду угадать, когда он начнет воздух отсюда брать. Да ты не бойся! Я же не боюсь. А мужики даже не увидят, как он подходит...

- А ты? - растерялась Пина. - Ты разве будешь тут? А, Родион?

- Ты будешь тут. - Родион перевел взгляд на пожар. - Хорош!

Чёрный дым вдали раздирало, и клочья его не таяли, и уже видны были скорые подсветы от огня. Сколько еще ждать? Не эту ли хребтину имеет в виду Родион? Вчера прозрачный горный воздух приближал все в долине, и скальный прижим на Учуге, от которого тянулась к гольцам небольшая гривка, был вроде рядом. Сейчас он отдалился, его затянуло, и он едва угадывался. За ним уже бесновался вершинный огонь, но голова пожара еще не показывалась. Солнце меркло, нарождалось снова там, в черно-желтом месиве, и Пина вдруг ясно поняла, что она никогда в жизни не увидит больше такого.

Вот Родион поднял ружье и весь подался вперёд.

- Пина, - услышала она, хотя голос Родиона уносило. - Ты тут оглядывайся.

- А что?

- От огня змеи сползают в реку, их может сюда водой натащить.

Пина содрогнулась, взглянув на Учугу, но тут крепко ударил выстрел - совсем, оказывается, недалеко. Пина огляделась. Одна. Родион бежал на кручу, к полосе, а ветру будто поставили стену - обвисла палатка, распрямилась лоза по берегу, и деревья на склоне остановились, застыли, словно приготовились суровым молчанием встретить смерть. Пожар, видать, уже перебивал ветру дорогу, вкручивал его в себя и целиком сжирал.

Что же они?..

Но вот из живого леса, там, где угадывалась полоса, показались дымки - жалкие синие струйки. Ещё и ещё. Задымило уже в самом верху, где тайга редела. Наверно, пожарники, бегая по ручью, поджигали сухой завал берестяными факелами - вся полоса быстро обозначилась серым дымом, он стал чернеть и клубиться. Вот и внизу, в самой густоте лесной, хватануло пламя, заглохло и снова показалось. А вот еще огонь! Пина догадалась, что там стоит Родион - он не мог за это время высоко подняться.

Вскоре полосу уже осветило всю. Пламя алыми шелками полоскалось меж деревьев, рвалось сквозь дым, и Пина вдруг заметила, что и дымы и огонь отклоняются почему-то влево, к фронту пожара. Вскоре потянуло совсем хорошо, будто перетолкнуло сюда ветры из широкой долины, в которую бежала Учуга, и вот длинная косая полоса огня взревела, охватила все до вершин, двинулась по склону, разгоняясь быстрей и быстрей навстречу главной огневой волне.

А тут, на мысу, было тихо ещё, но дышать стало тяжело в неподвижном горячем дыму, будто огонь отсосал весь воздух отсюда. Пина зачем-то кинулась к реке, успела увидеть, что пожар с горы чернит и кровавит Учугу, и тут же испуганно обернулась, потому что рев пожара внезапно усилился, заполнил собою все, и солнце исчезло.

Задыхаясь, Пина большими глазами смотрела, как в чёрном дыму свирепо рванулись навстречу друг другу два огненных вала, нетерпеливо выбрасывая вперед острые языки огня. Вот сходятся, вот смесило их. Пина в смятении охватила голову руками.

Всполохнуло на всю долину, и взрыв раздался, будто лопнул небесный купол. Грохот покатился вниз по Учуге и вверх, на гольцы, а там, где рвануло, в небо выбросило лесной сор, сучья, горящие вершины деревьев, разделяя их на куски, распылило несметными искрами грязно-красные шары, что подняло, видно, с самой земли и вспучило взрывом.

Всё кончилось.

Горело еще на склоне, трещало, и грохотал камень, однако дым уже разводило, воздух легчал, и дышать стало можно. Солнце проглянуло и тут же скрылось, но не в дымы уже, а за серое бокастое облако.

А где же пожарники? Должно быть, на полосе стоят, там еще горит жарко, надо сбивать и топтать огонь. Но будто благополучно все - спаленный, ощетинившийся и дымный еще лес как ножом резало, и сразу же за ручьем начиналась нетронутая зеленая благодать.

Пина, все ещё переживая увиденное, взялась за обед. Готовить вообще-то было не из чего. Консервы, большая пачка лапши, совсем прогоркшее масло в двух банках, сахар, соль. Все. Не разготовишься.

Печально крича, пролетела над Учугой скопа, Пина увидела мелькающий желтый подбой на ее крыльях; с болью вспомнилось про глухарку - над обрывом прошел огонь, там еще сильно горело и сплошь чадило.

Пожарники появились у стана, и все сразу к реке - пить. Потом они уселись на продуве, у воды. Курили, рассматривая склон, словно не узнавали его, и друг на друга поглядывали, как бы не веря, что сладили с ним такой малой командой.

- А отсюда, видать, кино было форменное!

- Вдарило, аж в нутре отдалось.

- Да-а... Не хужей фугаски.

- Куда-а-а!

И Родион сидел с ними на камнях, тоже оглядывал пожарище и все отпивал да отпивал из котелка воду, а с кудлатой его головы сбегали на виски, на щеки, на шею грязные струйки пота, и он их не вытирал.

- Остановили! - сильно как-то сказал он, и пожарники разом посмотрели на гору, все удивляясь будто, как это они смогли.

- А этот-то, гунявый, - кивнул на Евксентьевского Санька. - Гляди-ка, Гриша!

Евксентьевский сидел у реки отдельно, смотрел на воду, согнувшись, и на длинной его спине обозначились лопатки.

- Да он тупой, - проговорил Колотилин. - Не понимает...

- С ним было, мужики, - вставил кто-то из пожарников.

- Что? - спросил Родион.

- Не знаю. Может, белье испортил.

- А что было-то?

- Он пониже меня стоял. - Пожарник говорил тихо, чтоб не слышал Евксентьевский, и Пине пришлось даже подвинуться от костра к реке. - И вот когда заревело поверху и дышать стало нечем, он шасть в лес! Думаю: пропадет сдуру. Догоняю его. " Назад", - говорю. А его трясет. Тут вдарило. " Все", - говорю...

- Вот оно что!

- Ладно, оставь его, Саня...

- Нет, мужики, - задумчиво произнес Неелов. - Если спасаться - так уж вместе, если погибать - тоже всем народом...

(Ах, ёлки-моталки, хорошо дядя Федя думает! На лес посмотреть - все друг за дружку в нем, когда ураган, к примеру, налетит. Отдельно если дерева стоят - валит их, а все вместе - держатся. Пружинит каждый листочек и каждая веточка, ветер быстро слабнет, и мягкая его сила уже не страшна. Только против огня лес не стоит, гибнет до последней былинки, и тут у него одна надежда - человек. Нет, славная всё же работенка у меня!.. )

Шумела Учуга, а с высей всё ещё сгрохатывал камень. Там обгорели кусты и мох, и камни ссыпались вниз, сеяли на своем пути искры, словно рвали мешки, набитые этим редким сыпучим товаром. Кое-что долетало до воды, но сюда, на отмель, камни не доставали. Пина вслушивалась в разговор у реки, и ей становилось покойно от этих неспешных, раздумчивых голосов.

- А что у тебя с ногой, дядя Федя? Камнем?

- Да нет. И смех и грех! Посредине я стоял, где чуть хватило на другую сторону. Я, конечно, под огонь, хотя за бороду беспокоюсь, каб не пыхнула. И вот, должно, уголек за голяшку отскочил, а я кручусь в дыму и ничего не чую. Потом жигануло, будто змея цопнула. А разуться негде - кругом горит, искра, жар. Кой-как уже. Однако заволдырило, побаливает...

- Ничего.

- Да я разве говорю...

Пина не уследила, как внимание пожарников переключилось на небо, темнеющее, суженное горами, на котором все смешалось, и не понять было, где там дымы, где тучи, где подступающая темнота.

- А я вам говорил - натянет.

- Зря, выходит, наше старанье?

- Он бы прошел теперь знаешь куда? У-у-ух! Так бы впереди дождя его и гнало.

- А может, и обойдут нас тучи-то?

- Быть дождю, - сказал Родион и поднялся. - А это нам теперь ни к чему - далеко до жилухи...

За обедом все заметили, что Пина их покормила скудно, однако виду не подали, молча полезли в палатку. Родион с Бирюзовым сидели у костра совсем квёлые. Вот Санька гнездиться начал, уткнулся в Родиона, и тот бережно переложил его свисшую, будто неживую голову. Пина уже знала, что после пожара наваливает на человека неодолимая сонливость, безразличие ко всему на свете, и ничего не можешь; понимаешь, что двигаешься и живешь, а будто бы тебя нет.

С верховьев Учуги беззвездная ночь сходила в долину. И гольцы совсем потерялись уже в небе. Вот громыхнуло далеко-далеко, едва слышно, будто за Саянами, над степями. Пина не отрывала взгляда от костра и чувствовала, что Родион на нее смотрит. Она вот так бы сидела, только лишь бы рядом.

- Копалуха-то, - вдруг поднял соловые глаза Родион, и Пина вздрогнула. - Копалуха-то умница!

- Да, - грустно, нараспев сказала Пина. - Чуть не наступили, а она сидит...

- Да не об этом. Я только что у нее был.

- Ну? - удивилась Пина.

- Ее смородинник от верхнего огня оборонил, а когда уж низом взялось, я вспомнил и туда. Гляжу - картина! - Родион оживился, даже Саньку потревожил. - Она выскочила из гнезда и крыльями, крыльями огонь-то! Вроде пожарника. Опалилась вся. И глаз горит.

- Не боится? - ахнула Пина.

- Хочешь верь, хочешь нет. Подхожу вот так, а она скок в гнездо и нежно так, из зоба, клекочет: " Глек-глек-глек". Сидит, смотрит на меня, будто понимает, что я человек, а не зверь. Хотя в таком виде вполне за медведя мог сойти.

- Да ладно тебе! Ну?

- А в гнезде-то, я успел заметить, яиц с полдюжины. Крапнистые и здоровые - куда больше куриных. Отаптываю вокруг огонь, а она все так же смотрит. Умница! По времени уже высидеть должна...

Родион из всей мочи боролся со сном, но, видать, силы были неравными. Он улегся у костра рядом с Бирюзовым. Пина притащила мешок ему под голову, телогрейкой накрыла друзей, подправила костер, чтобы потеплей им было, работникам.

- А когда выведет, умора с ней, - услышала она голос Родиона, негромкий и глуховатый такой, будто он бредил во сне. - Птенцы западают в траве, и хоть ты дави его - не пикнет. Скорлупки еще на хвосте, однако, уже соображает. А она крылья по земле распустит, кряхтит, ровно ей невмочь, хромает и в сторону норовит, в сторону. Обманывает. Умница!

Родион проборматывал некоторые слова, совсем засыпал, и Пина тоже задремала. Сколько времени прошло, она не знала. Очнулась от озноба. Сверху накрапывало, и жидкие дымки с гари стелило в темноте на отмель. Пожару был конец бесповоротный, но мерцали еще на черной стене склона бесчисленные огоньки, скатывались редкие камни и шумели по горе нерезко, слитно с Учугой.

Пина разбудила друзей, чтоб они перебрались в палатку. Пришлось потревожить рабочих. Было тесно там и душно, а на тугое полотно будто горох швыряло горстями. Проснувшиеся рабочие разговаривали сквозь дрему:

- Никак, дождь?

- Я говорил - не миновать.

- Теперь застрянем тут. А ты, Саня, как раз поохотишься.

- Может, разгонит еще?

- Нет, застрянем, мужики, это уж я точно говорю...

Как вчера, Родион застегнул в темноте мешок Пины, а она схватила его руку и зарылась лицом в эту широкую жесткую ладонь. Он и уснул так, держа в ладони ее лицо. Она долго еще лежала с открытыми глазами и вдруг заплакала беззвучно, самокатной слезой. Потом начала целовать уголком губ его горькую, пахнущую пожаром руку, а Родион застонал во сне и тут же ее убрал.

Ночью тяжко прокатывало над горами, опаляло синим светом палатку, и чудилось, будто стоит она не в глубокой долине, а вознесена высоко, к самым молниям. Меж громов тут жили гулкие небесные шорохи и сыпал сухой дождь. Пина, просыпаясь в беспричинной тревоге, осторожно тянулась в темноту: тут ли Родион?

Старший следователь. А Чередовая вам кто?

- Да как сказать...

Старший следователь. Говорите как есть.

- Я считаю, что жена.

Старший следователь. А она так не считает?

- Она предлагает расписаться.

Старший следователь. Сейчас? Когда вы под следствием?

- Ну.

Старший следователь. Ну и ну! Ладно, расскажите, как там, на Учуге, все вышло.

- Не буду.

Старший следователь. Как то есть не будете?

- А так. Я уже подписывался не раз.

Старший следователь. Все, что вы показали, верно?

- Да.

Старший следователь. И это правда, что из-за копалухи?

- Из-за нее.

Старший следователь. Но вы же знаете неписаный таежный закон: если люди в беде, они могут и заповедную дичь брать, в даже открывать охотничьи лабазы. Потом все это законно оформляется. Знаете вы об этом?

- Знаю. Но мы же еще не голодали! И зачем яйца с зародышами топтать? Да не в этом дело...

Старший следователь. А в чём дело?.. Почему молчите? Значит, не признаете себя виновным?

- Я его не трогал.

Старший следователь. И ваша версия - обрыв? А в бумагах фигурирует камень какой-то! Почему свидетели нагородили с три короба?

- Спрашивайте их.

Утро подошло сумеречное, сырое. Мелкий дождь сеялся и пропадал на желто-сером полотне. Пина приоткрывала глаза и снова засыпала. Давно рассвело, однако никто из пожарников и не думал вставать. Пина все же первой поднялась, кое-как выцарапалась из мешка, откинула полог. Дождя не было, однако с круч тек влажный воздух и небо опустилось будто, накрыло долину. Гольцы совсем замыло серым. Пина не знала, что облака вблизи такие холодные, бесформенные и вся красота их куда-то девается у земли.

Из палатки вылез Бирюзов с ружьем. Глаза у него были закрыты. Слабо улыбаясь, Пина смотрела, как его водит, не отпускает сон. Бирюзов с усилием двигал веками, но тут же их плотно смеживало, голова парня висла, и ружье вываливалось из рук. Но вот как будто он окончательно проснулся, спросил:

- Ты это чего, Агриппина?

- А что?

- Спала бы для экономии хлеба...

- И правда, Александр, что делать-то будем?

- Посмотрим. Выдели-ка мою порцию, и я пойду. Может, подстрелю чего...

Он ушел. Пина разыскала под крыльями палатки сухую бересту, разожгла костер. В котел лапша пошла и хлебное крошево из рюкзаков. Еще сахар и соль остаются да хлеба на день. Пина разглядывала небо, но смотреть было не на что. Лишь там, где стояло полуденное солнце, светлелось пятно, и даже от этого растепливало будто, сбивало прохладу, что тянула от реки и от круч. Пина поняла, что Гуцких и сегодня не прилетит, если так оно до вечера продержится. Что тогда?

А пожарники все спали. Пина решила их будить. Они неохотно поднимались, всерьез обсуждая свое намерение соснуть еще минуток шестьсот, и Пина в который уже раз подивилась их спокойствию, хотя она уже поняла за эти дни, что такое спокойствие - верный признак скрытой тревоги, надвигающейся неизвестности.

Родион спросил за обедом:

- Где Санька?

- Ушел с ружьем.

- Зря вымокнет. Ты ему похлебки-то оставь...

- Ладно, - ответила Пина и тут заметила, что Евксентьевский смотрит на нее как-то недружелюбно и требовательно. Вчера он после пожара помалкивал, в толпе пожарников он всегда сникал и терялся. А сейчас сидит один против нее, смотрит, что-то хочет сказать. Вот перевернул пустую чашку.

- Это все?

- Все. - Пина не хотела видеть его скверной улыбки, отвернулась.

- Начинается воспитание голодухой?

Пожарники, сидящие поодаль, перестали жевать, а он смотрел на нее, хотя все понимали, что обращается Евксентьевский не к ней, а к Родиону и еще может такое сказануть сейчас, что будет совсем уже не к месту. Вот зануда! Он, верно, вообще ничего не соображает. Нельзя же было парашютистов без куска высаживать на новое дело! И еще одно тут есть. Ведь все продукты купил бригадир, Гуляев еще ему денег подкинул, и расчет будет после пожара, а пока москвич чужим хлебом кормится. И эти-то харчи он, пожалуй, не отработал, а еще ерепенится. Может, Родька ему сейчас врежет насчет всего?

Все выжидательно смотрели на Родиона, а он лишь нахмурился, отставил посудину и сказал:

- Спасибо, Пина.

А вскоре снова пошел мелкий дождичек. Пожарники забрались в палатку, а Родион сидел у костра, задумчиво курил, словно дождя и не было. Пина притащила брезент, которым она раньше накрывала продукты, села под него рядом с Родионом. Из палатки доносились приглушенные голоса:

- Взяло-о-ось!

- Еще как...

- Похуже пропадали. Отсюда хоть сплавиться можно...

- Да спла-а-авимся!

- А как у вас нога, дядя Федя?

- Припекает малость, однако терпимо. Сон вот только видал интересный.

- Что за сон?

- Будто бы я подо Ржевом. Иду вроде с автоматом, бью. Кругом земля дыбом, ребята по обе стороны ложатся, а я иду. Тут ожгло ногу. Думаю: попало. Иду, а в сапоге кровища - хлюп, хлюп!..

- Плохой сон.

- Явственно так: хлюп! хлюп!

- Нехорошо.

- А я разве говорю?

Пина могла без конца слушать эти бесхитростные некнижные речи. Значение им придавали не только слова, но и паузы, и недоговорки, и это особое, совсем особое отношение ко всему на свете. Ведь ни один человек не сказал насчет еды. Поели, и все. У девушки першило в горле, она покашливала, чтоб Родион ничего не заметил, а ей так хотелось тихо поплакать от счастья, оттого, что она с этими людьми.

А Родион курил, задумчиво наблюдая, как шлепают в серый пепел дождевые капельки, и Пина чувствовала, что он был где-то далеко, в своих мыслях. Вот в который уже раз оглядел черный склон, отвернулся.

- Ты о чем это все, Родион?

- Пожары - сплошь, рубим - сплошь... Схватимся потом, а Сибирь вот такая, черная. Схватимся!..

- А что бы ты предложил?

- Для тушения-то? Почему бы армию не кинуть? Ох и закалочка была бы ребятам! А потом студентов... Только не все пойдут.

- Почему?

- Знаешь, есть холодные пожары, которые выжигают души... Такие пожары тоже надо бы кому-то тушить... А сюда звать не таких, кто себя хочет проверить, а кто твердо знает, что они крепкие парни... Нет, только крикни: " Горит Россия!.. "

- Пойдут.

- Да что вы там мокнете-то? - послышался из палатки голос. - Давайте сюда, место найдется.

- У нас брезент, - отозвалась Пина, ожидая, когда в палатке снова заговорят, но там вдруг перешли на шепот.

- Не какая-нибудь там расфуфыра, - донеслось едва различимо.

- И Родион не такой. Он не станет тебе с ветки на ветку...

Пина покраснела, потому что поняла, о чем это они, а Родион вдруг сильно сжал ей руку.

- Что? - спросила Пина.

- Да так...

- А что - так? - улыбнулась она - ей почему-то хотелось шутить.

- Ну, все вот у нас с тобой... И на " ты" как-то незаметно перешли...

- А потом на " мы", - засмеялась Пина, и Родион тоже; неожиданно для себя он наклонился к ней, встретил ее посерьезневшие вдруг глаза, испуганные и покорные, и губы, и ничего на свете не осталось, кроме этих горячих губ и полуприкрытых, темных в отсвете костра глаз.

Скоро снова стали слышны голоса из палатки - там уже говорили о Гуцких.

- Платоныч никак не может залечить отечественные остатки.

- Раз на Девятое мая - мы на пожаре в тот день были - он мне сказал, за что получил первую Славу.

- А за что?

- Да ни за что, говорит. Чокнуло его в грудь, а он от миномета не ушел. Говорит, все равно уходить некуда было. А когда вручили Славу, долго удивлялся: " За что только людям ордена дают?! "

- Да-а-а... Сивый весь, а ведь моих лет...

Потом начался какой-то разнобойный разговор, и никак нельзя было уловить его стержня.

- Я людей из Москвы ни разу в жизни не видал. Ждешь, приедут вот, расскажут что-нибудь хорошее...

- А городским пожарным медали дают...

- Нет, я вертолет переношу без посторонних явлений.

- Вот когда я возчиком в сельпе работал...

- Считай, уже неделю я не употребляю - и живу!

- А говорят, лекарство такое есть, от водки. Слышь, Гриша? Принял его - и будто с души воротит от одного запаха...

Пине было неинтересно про водку. Она потянула за цепочку часы Родиона. По времени еще вроде рано, а день уже кончался в долине. Спустился с кручи Бирюзов. Пустой, промокший до нитки. Где-то вверху он нарезал ворох пучек, и Пина обрадовалась. Свежие дудки можно есть за милую душу. Надо только ободрать жесткую оболочку, а мясистая нежная трубочка идет хорошо. Родион взял немного пучек, а ворох Санька отнес в палатку. Оттуда закричали весело:

- С полем тебя, Саня!

- Хороша дичина!

- Жи-и-ирная, язви ее!

А потом кто-то там сказанул такое, что палатка заколыхалась от хохота, но у сипевшего костра не расслышали слов, однако тоже заулыбались, и всем стало полегче.

- Не скажи! - снова послышалось из палатки. - Витамины все же в ней есть.

- Витамины, может, и есть, а кроме них, ничего.

- Это я, помню, первый раз встретился с витаминами...

- Давай-давай трави! - поощрил кто-то, и Пина тоже прислушалась.

- Взяли мы, помню, Берлин и радуемся - живы! - начал дядя Федя неторопливо, с расстановками. - Ладно. Победа победой, а есть-пить надо. И вот дело к обеду. На фронте-то было хорошо, первой категории кормежка, а тут завезли горох. А он же веский, что твоя дробь. Ладно. Сварили суп-заболтуй. Ну, суп! Смотрим - видимость через него сквозная. Вызываем заместителя по тылу. Приходит. Пузо - во! Небось ноги свои видал разве что в зеркале. " В чем дело, товарищи солдаты? " Мы подаем ему котелок с его супом и чистую ложку. " Конечно, - говорит, - густоты тут нет, но вы, товарищи солдаты, должны учесть питательность". И понес! И белки там, и желтки, и особенно на витамины напирал. Что, думаем, за мина такая? Глядим - вода водой. Ну, поверили, съели. Так я первый раз с витаминами встретился и с тех пор думаю, что это слово какое-то обманное...

- А я понимаю так, что хорошие витамины - сала кусок, это я понимаю! - вставил кто-то.

- В сале нет витаминов, - донесся брюзгливый голос Евксентьевского.

- Да уж ты-то молчи! В сале нет витаминов! А зачем они ему нужны, а? Зачем?

Родион переглянулся с Бирюзовым, они снова засмеялись, и Пина их поддержала.

- Ну, как, Саня? - спросил Родион.

- Не соли нахлебавшись, - ответил Бирюзов устало. - Не стрелил ни разу. Видно, распугало зверя.

- А помнишь прошлогоднего лося?

- Как же! Прямо через огонь сигал, дьявол...

- Да-а-а... Мы тебе там оставили варева. Согрей ему, Пина.

- Я сам, - поднялся Бирюзов. - Где котелок?

Завечерело, и развело немного тучи, остановило дождь. У вершин далеких гольцов взбило белую пену, однако скоро там снова замутилось и долина стала темнеть. Санька, тихонько посвистывая, долго отогревался у костра. Уже в сумерках он выстирал на камнях портянки, высушил их и переобулся. Он делал все это, не глядя на Родиона и Пину, которые сидели близко друг к другу и руки сплели. То и дело кто-нибудь из троих подымал голову, шарил глазами вверху, но там была непроглядная темень и оттуда заносило прохладным воздухом. Вечный лед его холодил вверху, что ли?

Звезд они так и не дождались, решили укладываться. В палатке еще не спали, переговаривались меж собой негромкими голосами. Друзья влезли туда, в темноту, но сон не шел.

- Значит, не вышел номер, Саня? - спросил кто-то. - С охотой-то?..

- Нет ничего, - ответил Бирюзов и скоро засопел.

В палатке молчали, но Пине было ясно, что все думают об одном.

- Косулю бы взять неплохо, - послышался мечтательный голос. - Да соли ей на хвост не насыплешь...

- И мишка, видать, тоже ушел от дымов далеко.

- По весне, правда, он постный.

- Не скажи!

- Чего не скажи-то?

- Уж я-то его близко знаю! Из берлоги он вылазит жирный да вкусный. Тут его и брать. Осенью на нем мяса куда тебе, однако орехом кедровым отдает, особо в окостке. Ну, гольный орех! А как ложиться ему, он траву какую-то ест, весь очищается и по весне ничем не пахнет. Не-ет. Я уж его близко...

- А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь дело-то было?

- Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает - жрать-то нечего в пустой тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже - дудка пошла, корни, маралухи по горам телят приносить начали...

- Еще сохатина - мясо доброе, - поддержал разговор другой голос. - Есть которое место, правда, жесткое - нитками отдирается и с хлебом ни в какую не прожуешь!

- Да уж прожевали бы как-нибудь...

Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:

- Это ты, товарищ Гуляев, на вертолёте мешок с продуктами оставил?

Родион промолчал.

- Лучше заснуть в такой момент, - продолжал Евксентьевский. - Верно, товарищ Гуляев? Хотя ведь вам забывчивость простительна - у вас тут роман...

- С утра плоты ладить, однако, - сказал Родион, сдерживая гнев. - Ронжины, греби рубить...

- Ронжины, греби, однако, - передразнил Евксентьевский и хохотнул. - Оратор ты, товарищ Гуляев! Цице-рон!

- Слушайте, - не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. - Я ведь тоже могу вас назвать.

- Ну назови! А? Назови!

Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой - он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.

- Назови. Что же? - не отставал Евксентьевский. - А?

Было слышно, как в темноте дышат.

- Он не так воспитан, - сказала Пина.

- Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?

- Он воспитан в духе, - послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.

- Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! - Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стерво, этот свинячий кусок из палатки...

Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь чувствовала его рядом - не заснул совсем.

Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.

Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:

- Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.

- Саня! - тихо попросил Родион.

- Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. - Некоторые считают, что...

- Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...

Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:

- Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!

- Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ, отошли бы в сторонку...

Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, - наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?.. )

Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрёл в приречной низине на черемшу, зелёную, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла, да ещё как. Её острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают - уж больно подходящая штука для этого дела.

На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолёту не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. " Не бойсь, Платоныч, вылезем! " Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒